– Я все понял. – В который раз, устало, сообщил незримому собеседнику Геккельберри Финн, мало представляя, как будет выполнять это поручение. В голове зрело два вполне осознанных плана. Первый гласил: «Если прокатит, то сделаю по-своему, как всегда!», а второй был менее оптимистичный и соглашался: «Если не прокатит, то нахрен оно сдалось!».
– Сделай в точности, как я сказал. – Повторил Том Сойер. – Слово в слово. И, поуверенней! Повтори.
– Я уже повторял. Могу запись им включить. Даже тебя лично.
– Нет. Меня не надо. – Звук почесываемого затылка. – Но мне повтори, а то, знаю я вас! Вдруг чего опять сломается в башке, и по дороге вылетит!
– Том. – Гек сделал тяжелую паузу пассивной агрессии. – Я понял и запомнил.
– Я жду. – Насилие продолжалось. Гек вздохнул: проще согласиться и повторить вслух.
– Древний народ нагов и уважаемый вожак, меня послали к Вам со стоящим деловым предложением. Вам необходимо предоставить мне хлор-аммониевый реагент…
– Нет. Я сказал: дословно!
– Подлые твари! В течение часа, выдать мне реагент, или вам всем кранты. И звук лимонада из трубочки. Его повторять?
– Не паясничай. Именно так и скажи, а то не воспримут всерьез. Можно еще взорвать им что-нить, поройся, мож,есть чего для бомбы.
– Хорошо тебе, ты в небе. А меня здесь прикопают, по-тихому, с твоими цитатами.
– Так в чем проблема? Взлетишь и хренушки! – Гек подавился водой из железной фляжки и закашлялся.
– С этим… маленький вопросец…
– Ты чо, ключ про… терял?! – Том взорвался ядреной бранью, из нее ни слова знакомого не проскочило.
– Ключ спрятан. Надежно. У Хлебного дерева… – Геккельберри прикусил губу, догадавшись, что обесточенный модуль не входил в план коварного погребения его на Земле.
– Хлебное, как же! Весьма наслышан о твоих интрижках, вот Эмбер-то не знает!
Лорик дернулся. В устах собрата его поведение звучало, как предательство. Он закрыл глаза: перед внутренним взором разлилась темная холодная ночь, замерзшая девушка-подросток, брошенная своим кланом, ее коротко стриженный затылок, такой беззащитный и нелепый. Холодный живот и ледяные тонкие пальцы. Сухие губы… тогда все это казалось таким необходимым и нормальным, а теперь звучало непростительным проступком.
– Не было никаких интрижек… – пробормотал Гек. Том только хмыкнул.
– Как же! Из всех копий, вероятно, ты будешь самой плодовитой. Пожалуй, стоит разрешить многоженство. Я бы посмотрел, как Эль будет пилить девочку по делу и без… хотя… я думаю, они объединятся и скорее, сожрут тебя вместе.
– Не надо об этом. – Проскулил Гек. Давай о реактиве. О нагах. О чем угодно… хм-м… откуда «наслышан»? – Тридцать второй ждал шебуршания, ухода от ответа или какого-то смущения и, уж точно, не ожидал спокойного и беззастенчивого ответа.
– Прямая трансляция, Фил. Со всех камер.
– Камер на мне? – посланный для разведки обстановки, Гек полез по всем карманам изодранного, знакомого до «больше некуда» комбинезона. Потом догадливо задрал голову… – Так какого хрена, Том?! Зачем я был нужен на Земле? Зачем это все?! – Он не нашел больше слов. Лишь зашвырнул красным булыжником в светящуюся точку и выдрал гарнитуру, опрокинув приемник, и, явно, сломав. Пиная все вокруг, Гек выплескивал все свои чувства и страхи наружу.
Он был ничтожной копией кого-то. Не единственной, а одной из тысяч. Копией бракованной и выгнанной «Томом Сойером» на планету. Наверное, не первым выгнанным, учитывая старика Семнадцатого. Тот, явно, был умнее, раз прожил так долго! Может, Гек мешался на астероиде, и его удалили сюда? А зачем тогда сеансы связи? Камеры… значит Тридцать второй в любой момент мог наблюдать что угодно, так по какой хрен, он отправил его сюда со своим ключом?
Голова лихорадочно соображала. Фил, спотыкаясь, побежал к обгоревшим останкам – ничего на шее трупа не обнаружив, вернулся в каморку. Простукал все стены и пол. Нашел оплавленный и какой-то помятый сейф. Снова сходил к старику. Вывернул карманы дурно пахнущих, еще до запекания в стадии жаркого, штанов. Обычный сейфовый, на замусоленном шнурке, звякнул о стеклянные осколки. Упав на колени, Лорик проехался к железяке. Заело. Из перчатки выехала трубочка масленки. Со скрежетом, ключ провернулся в плоской изломанной линии скважины. За дверкой оказались стройные рядочки миниатюрных фигурок с тремя рожками. Вот оранжевый чудик сидит за компьютерным блоком, вот за рулем красной машинки с ракетным двигателем, вот красит гараж, вот красуется передатчиком, а тут в его руках ключи от квадратика многомодульного жилого дома… плюнув со злости себе прямо под ноги, Фил потянулся к нижней полке, где валялась какая-то грязная замасленная тряпка и обомлел!
Несмотря на пятно от его собственной масленки, в руке была подлинная мантия нага! Не это ли настоящее сокровище тайника, замаскированное дребеденью на верхней полке? Старик, явно, был не дурак. Сграбастав чудиков в мешок, Лорик нашел маленькую дверцу в простенке сейфа. Вынув полку целиком, он понял, что она полая внутри и засыпана весьма конкретным и понятным содержимым! Тридцать второй и тут знал больше: этого действительно хватило бы, чтобы взорвать весь обозримый посещенный лагерь нагов.
Человек ухмыльнулся. В нем родилась удивительная идея. Он сгрузил взрывчатку-полку в заплечный мешок, убедился, что ключа от неба там точно не спрятано, а значит, его старику не давали. Вернулся к птерозавру. Часы включили красный круг-мишень: Лорик искал устройства слежения. По нулям. Что ж, они знали, какой набор инструментов имеет его первая, (тьфу, да и только!), версия. Фил забрался на шею динозавра и скинул железный намордник. Тьма дикого зрачка, в обрамлении золотой радужки, посмотрела на человека изучающе. Поковыряв седло, Лорик смог скрутить его, оставив лишь два штыря, вмонтированных прямо в скелет ящера.
– Сомневаюсь, дружок, что на этом все… – покачал головой наездник, лишивший себя всех удобств передвижения. – Придется высадиться подальше и двинуться пешком.
«Думаешь, они этого не предвидели?!» – спросил сам себя, с интонацией Тридцать второго… злая отмашка в ответ пустоте.
В споре со своими эмоциями, Фил не заметил, как солнце давно перевалило за полдень, и сейчас слепило его ярким закатным лучом в лицо. Желудок обиженно заурчал. Фил вернулся в каморку, в поисках еды. Квадратный железный люк, хранил ежедневные следы, разительно отличавшие его от других пыльных уголков жилища.Человек поежился от нехорошего чувства, осознав, как автоматически заворачивает к морозильной камере.
Схватившись за прямоугольную приваренную ручку, Лорик спустился вниз. Нервно сграбастав штук шесть упаковок сухпайка, он поднялся, боясь, то ли сам себя, то ли копий себя – что захлопнут его здесь, в вечной мерзлоте, еще живого! Боялся сам стать тем, мертвым хозяином берлоги… горелка подпалила дурно пахнущую упаковку и края заледенелой еды. Птерозавр многозначно поглядел на глупого человека, но от угощения не отказался. По-быстрому запихав безвкусное месиво себе в глотку, Фил приказал ему взлетать, двигаясь дальше на юг. По расчетам, следующий шестигранник нагского лагеря должен был появиться через полчаса быстрого лета…
«Как предсказуемо… – в наушнике Том, ковыряющий в зубах. – Мог бы хоть поесть с толком». Снять шлем и выдернуть все провода, оторвав свое «Я» от «Изначального раума». Почему-то, Геку всегда казалось, что Том был самым первым – уж больно много всего знает, увереннее держится, ведет себя нагло, по-хозяйски… хотелось сделать что-то, действительно значащее, без его указки. Шлем, ставший пустой защитой от ветра вернулся на голову.
Приземлившись в траве, Лорик дал птерозавру еще один пакет оттаявшей в подмышке еды. Зверь дружественно боднул его локоть. Фил на пару мгновений застыл. Дурные немые мысли сковали его сознание.
Это ли его жизнь? Он обретает друзей и близких, он обещает любовь и брак, собирается стать отцом, заводит себе рыбку… и при этом всем, он вечно один. Как там Олиси Эмбер? Небо высокое и полное облаков, совсем не видно ни астероида, ни блестящего ртутной каплей на склоне космомодуля. Все ли с ними хорошо? Стоило ли оставлять их с этим типом, возможно, давно свихнувшимся маньяком или убийцей? Что он замышляет? Как там Сван? И куда она, на самом деле, убежала?
«Я ВСЁ СЛЫШУ» – погасший наушник моргнул и снова уверенно показал красный маячок работы. Фил дернулся, как от удара током, и швырнул уже ставший ненужным шлем. В конце концов, он сделает так, как сделает. Без этого сумасшедшего!
Вечная динамика снова выжимает нас из нашего сознания. Мы помним только то, что сию секунду занимает вечно встревоженный ум, забывая о тех, кто, казалось бы, неизменно ждет нас дома. Или не ждет вообще. Все ли с ними хорошо?
Фил прижал ладонь к груди, чуя легкий щелчок прогнувшейся фотографии – его и Эмбер. Его ли? Да без разницы! Тепло ощутимой волной разлилось по грудной клетке, давая сил на предстоящую авантюру. Шрам, по-прежнему, украшал запястье, а значит, он это он!
Лорик пробежался по пригорку, разрывая подошвой спутанные стебли засохших трав. Резко бросился на живот, распознав по звуку шаги. Лагерь был куда ближе, чем он думал – за маскировочной голограммой шли дежурные охранники. Человек тихо, помня о зверином чутком слухе, достал свою мантию. Накинув ее на плечи, он шмыгнул зажелезную колонну, подпиравшую навес. Еще два шага, забыв даже о дыхании. А потом резким прыжком за внешнее кольцо блокпоста, через пластиковый забор и в поселение. Никаких сирен или датчиков движения! Видимо, наги надеялись на свою маскировку. Либо Фил попал сюда не с парадного входа…
«Как же! За дураков их держишь?» – звук раздался в голове, пальцы затряслись со злости. Внутренний чип?! Что за дрянь происходит?! Нужно как-то сосредоточиться на деле…
Человек плотнее натянул свой капюшон. Он спешно пересек пару гладких белых улиц, пробежался наискось через площадку, чтобы лучше затеряться в полисе. Жилища нагов представляли собой соединенные ячейки с общими стенами и крышами, а улицы были скругленными, словно ложбинки одного цельного организма. Лорик заглянул в блестящее стекло ячейки, змеи, совсем по-человечьи, садились за стол и собирались кушать. На скатерти стояли плоские тарелки и цилиндрические стаканы. Ужин, почти как на его модуле. Да и стены… и убранство! Не было никаких сомнений, кто стоял за масштабным экспериментом его клонирования. Но затем они взяли и обо всем забыли?! Что-то не вяжется!
«Заманивают. Ты иди-иди, зря я, что ли, тебя сюда отправил!».
Фил проскользнул дальше, в поисках центральной площади. Ни одной живой души. Все, словно по приказу, садились ужинать, в домиках-комнатках, за своими круглыми окошками, не глядя на улицу, будто заведенные роботы.
«Трам-пам-пам, мы милые-милые змейки… посмотри на нас… бла-бла-бла…» – голос нервировал пророческими настроениями.
На площади было что-то наподобие кафе. Эта ячейка была украшена округлыми красными символами, и двери были в два-три раза шире. Человек запнулся, разглядывая незнакомый язык, и на звук показалась утонченная серо-голубая мордочка с кристально-синими глазами. Фил отметил, что с такой змейкой он точно мог бы подружиться– уж больно человеческое удивленно-детское выражение было в ее чертах. Подружиться, и опять оставить позади… вздохнул человек и грубо схватил девицу за плечо, вымещая злость и напряжение.
«Девка подставная! Ее надо убить. Сам понимаешь, не маленький!» – голос приказывал категорично, доводя до головной боли.
– Мне нужно в контрольный пункт! – Сказал Филсуровее, чем ожидал от себя. Змейка безропотно кивнула, запахнув на себе одеяние, и повела, кроткой покорной походкой.
Лорик, молча, шел за пленницей, что вела его через одну каморку, в подвал, потом через сад и снова через какое-то подземелье, заросшее корнями, а потом вывела прямо к залу совещаний, («Ну, заманила – так заманила!»). Там было многонажно. Пятеро в синих мантиях уходили, хмуро сжав бровные дуги, символы на их лицах горели огнем. Лорик, было, дернулся к ним, полагая в них верхушку клана, но пленница покачала головой и повела налево. Там еще было несколько нагов. Один, в красной мантии, на повышенных тонах что-то вещал невысокому змею, в такой же серой мантии, как и Лорик. Серый стоял спиной и шебуршал пальцами по экрану.
– Корабли сыплются, господин. Едва ли наберется с десяток целых жилых массивов, чтобы подняться. Я приказал провинциям приступить к ремонту. Вреххшмахпередает ужасные потери по потомству. 99 процентов кладки уничтожено людьми и клонами.
– Я понял вас. – Серая мантия повернулась, и показалось гладкое лицо правителя. Он поглядел прямо на Лорика, будто в самую душу, и сообщил всеобщему пространству. – Значит иначе не вышло.
«Тварь!» – озвучил свои мысли голос.
31 мая – 2 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир. (Продолжение)
Волчок уснул сразу, но ненадолго. Змай уступил ему свою постель и сказал, что замечательно выспится и на сундуке, а Волчок был слишком пьян, чтобы спорить. Его разбудила боль в пояснице – удар дубиной даром не прошел.
С похмелья хотелось пить. В окошке брезжил серый свет, Змай сидел за столом, на котором горела единственная свеча, смотрел перед собой и время от времени отхлебывал вино прямо из бутылки.
За пологом, где стояла Спаскина постель, раздался шорох и тихие шаги – она вышла к столу в тоненькой рубашке с оборками, и Волчок хотел отвернуться, но не смог даже зажмурить глаза.
– Таточка, что ты не спишь? – Она присела на ковер у ног Змая и положила голову ему на колени.
– Не спится. – Змай снова приложился к бутылке.
– А хочешь, я тебе сонной травки заварю?
– Не поможет, – буркнул он. – Понимаешь, кроха, я… предал тебя. И что самое страшное – не в последний раз.
– Почему… предал?
– Чудотворы сказали мне, что ты у них в руках, а я не кинулся тебя спасать, не стал выполнять их условия, в общем… я ничего не сделал для тебя. Я ответил им, что жизнь Вечного Бродяги стоит дороже, чем твоя.
– Но ведь я не могу прорвать границу миров, значит, это правда. – Спаска потерлась щекой о колено Змая.
– Но мне-то твоя жизнь, оказывается, гораздо дороже, чем прорыв границы миров! Как это глупо: ждать столько лет, а дождавшись, самому себе связать руки.
– Татка, я тебе обещаю: я больше не уйду из замка…
– Да дело не в этом. Они, в случае чего, возьмут замок приступом, чтобы до тебя добраться. А Инда всё про меня понял… Его так просто не обмануть.
– Кто такой Инда?
– Чудотвор. Я говорил, что неуязвим, а он нашел моё уязвимое место. Они всегда будут сильней меня. Потому что я не смогу причинить вред детям Инды. Я искал тебя и думал, что отомщу. Если с тобой что-нибудь случится, я отомщу! Нет. Я могу убить его самого, но его детей – я не смогу… Я ещё много чего не смогу… Только не говори об этом никому, ладно?
– Татка, ты не переживай. Я знаю, ты добрый. Разве это плохо?
– Иногда плохо. Понимаешь, иногда надо от всего отказаться, чтобы победить. Я вот сегодня отказался от тебя… Прости меня, кроха.
Волчок лежал ни жив ни мёртв. Когда-то он и сам думал, что Змай не сможет победить, потому что… Потому что побеждает тот, кто не выбирает средств. Но сам он, Волчок, не смог бы отказаться от Спаски.
– Татка, не надо. Я всё понимаю. Вы так устроены, вам без этого никак.
– Кто это мы?
– Мужчины. Вам мало просто жить…
Змай сухо рассмеялся:
– Твой дед когда-то сказал: женщина не может быть колдуньей, она думает только о себе и о тех, кого любит, ей нет дела до умирающего мира. Но если дальше так пойдёт, жить твоим детям попросту не придётся. Так что каждому своё: женщинам – рожать детей, а мужчинам – кормить их и защищать.
– Татка, но ведь живут же люди просто… Вот Ратко – ему ведь тоже не было дела до умирающего мира.
– Однако он погиб, защищая тебя и твою мать. Но защищать семью на пороге своего дома – это неправильно. Это… недальновидно. Для женщины нет счастья выше, чем собственный домик за высоким забором. И ей кажется, что одного мужчины вполне достаточно, чтобы чувствовать себя в безопасности. Но если не изменять этот мир, он когда-нибудь явится на порог твоего дома – бригадой гвардейцев, или заразной болезнью, или проливными дождями…
Спаска помолчала, а Змай отхлебнул вина.
– Поэтому Волче не захотел увезти меня куда-нибудь далеко… – вздохнула она.
– Что, в самом деле не захотел? – удивился Змай. – А впрочем… Ты не будешь с ним счастлива, кроха.
– Почему?
– Потому что. Я как-нибудь потом тебе это объясню. Вот как? Если бы знать ещё, что такое счастье…
– Нет, татка. Я знаю, ты хочешь мне добра. Но ты думаешь, я хочу того же, чего хочешь ты. А я хочу… просто жить.
– Ну, если просто жить… Ничего, кроха. Скоро всё закончится. Скоро Вечный Бродяга прорвёт границу миров, и всё изменится. Может быть, тогда можно будет просто жить.
– Татка, скажи, это же, наверное, очень больно, если вот сюда кулаком ударить? – Она показала пальцем на щеку. Змай усмехнулся:
– Ну, скажем, это не так страшно, как кажется. Во всяком случае, от зуботычины никто ещё не умирал. Гораздо опасней удар в переносицу, снизу в подбородок… Не бери это в голову – тебе не пригодится.
* * *
Крапа Красен прибыл в Хстов утром, к началу переговоров с храмовниками. Его карета, присланная за ним на Северный тракт, ни на миг не задержалась у ворот резиденции Стоящего Свыше – их распахнули заранее – и прокатилась через роскошный парк к особняку в лиццком стиле: приплюснутые золоченые купола над приземистыми башенками, белая ажурная аркада по всему периметру, арочные своды окон и дверей с лепными, нарочито выпуклыми наличниками.
Крапа не любил Лиццу, её тяжеловесную красоту – она была похожа на разбогатевшую случайно торговку, – и особняк Стоящего Свыше не вязался со строгой красотой хстовских крепостных стен. Впрочем, в Хстове было довольно построек в лиццком стиле, и не только храмов – богатые храмовники возводили свои дома, подражая Стоящему Свыше.
Крапа вырос в Славлене и с детства привык видеть безупречные пропорции, не придавая этому значения, – так не замечаешь воздух, которым дышишь, пока его достаточно, – и лиццкий стиль резал ему глаз диспропорциями.
К карете подскочили сразу шестеро лакеев: двое взяли под уздцы лошадей, третий распахнул дверцу, четвертый готовился услужливо поддержать Крапу под локоток, пятый держал зонт, а шестой театральными жестами мёл ковровую дорожку, уложенную от кареты к парадной двери особняка, – на дорожке не было ни пылинки.
Стоящий Свыше расстарался, встречая чудотворов, – рыльце было в пушку. Красен посмотрел на сапоги, перепачканные болотной грязью, и сердито глянул на протянутую руку лакея.
– Я не старик и не барышня, – процедил он сквозь зубы, легко сходя на ковровую дорожку.
Стол был накрыт в огромном зале, шесть его застекленных окон выходили в парк – пожалуй, это было одно из самых светлых помещений в Хстове. Инкрустированный дубовый паркет сиял, как зеркало; и золото отделки, и блестящий шёлк гобеленов, и множество зеркал тоже отражали свет.
Переговоры предварял лёгкий завтрак, на него Крапа немного опоздал, но никто не придал этому значения. Он сел рядом с Явленом, лакеи тут же наполнили его тарелку и огромный костяной кубок.
Крапа пригубил вино – крепкое и сладкое, совсем не подходящее к лёгкому завтраку. Да и «лёгкость» завтрака вызывала сомнения.
За столом, кроме Явлена, сидели Стоящий Свыше, хстовский Сверхнадзирающий, первый легат гвардии Храма и, кого Красен не думал здесь увидеть, – третий легат.
Крапа надеялся, что Особый легион получит распоряжения от Стоящего Свыше, и вовсе не жаждал иметь дела с этим хитрым и опасным человеком. Обмен любезностями закончился вместе с завтраком, со стола убрали за одну минуту, и Крапа перешел к делу:
– Нам стало известно, что Храм всерьёз приступил к освоению Выморочных земель, прилегающих к землям замка Сизого Нетопыря. Мне поручено сообщить, что чудотворы согласны с политикой освоения Выморочных земель и даже готовы оказать на этом пути существенную помощь Храму. Но нас несколько настораживает близость замка: не воспротивится ли Милуш Чернокнижник осушению болот в непосредственной близости от его владений?
Первый легат кашлянул еле слышно, и Стоящий Свыше незаметно ему кивнул.
– Этот случай мы предусмотрели. Кроме строительства дорог, мы возводим и оборонительные сооружения, в первой половине июня на границу будет стянуто около сотни пушек и запасы пороха, легион гвардейцев обеспечит нашу оборону – для этого в гвардию набирают новых наемников, и это опытные наемники, преимущественно из Дерта и Руха.
Красен кивнул. Оборона… Осушение болот… Осадные башни совершенно не нужны для осушения болот, да и обороняться с их помощью неудобно. Как же, господа храмовники, вы, наверное, и провокацию подготовили – чтобы осадить замок в ответ на нападение Чернокнижника на Выморочные земли, принадлежащие Храму.
– А известно ли вам, что Государь недоволен этим начинанием Храма? – спросил он, глядя в глаза Стоящему Свыше.
На этот раз слово взял третий легат:
– Государь, как всегда, поддерживает не ту сторону, несмотря на лояльность Храма к светским властям и убедительные доказательства враждебности колдунов государству. Третий легат имел в виду множество тщательно спланированных провокаций, которые ему никак не удаётся свалить на Чернокнижника: несмотря на «убедительные доказательства», Государь не так глуп, чтобы поддаваться на провокации.
– Может быть, Храм прилагает недостаточно усилий для убеждения Государя? – без улыбки спросил Крапа.
Разыгрывая этот бездарный фарс, третий легат тоже остался серьезным:
– Думаю, наш следующий довод разрешит все сомнения Государя: нам доподлинно стало известно о подготовке колдунов к покушению на Государя.
Не слишком ли смелое заявление? Крапа думал, что в планы покушения на Государя чудотворов не посвятят и разрешения у них не спросят.
– Ах вот как? – Он сокрушенно покачал головой. – И на какой день назначено покушение?
– По всей видимости, это произойдёт в середине июня.
– Как раз к тому времени, когда на границы земель Чернокнижника будет подтянуто довольно пушек и наемников? – не удержался Красен.
– Да. – На этот раз губы третьего легата дрогнули в улыбке. Крапа коротко взглянул на Явлена, и тот опустил веки в знак согласия.
– Думаю, чудотворам не под силу остановить это покушение, – сказал Крапа.
И хотя все присутствующие сохранили лица неподвижными, ни единый звук не нарушил тишину, но Крапе показалось, что над столом пронёсся вздох облегчения: храмовники всё ещё побаиваются чудотворов, всё ещё опасаются вступать с ними в открытую конфронтацию.
А с другой стороны, получив от чудотворов добро на убийство Государя, они думают, что отвоевали себе немного независимости, что чудотворы пошли на попятную. Они ошибаются – их независимость очень легко купить. И сейчас они с радостью её продадут…
– Но что если планы колдунов провалятся? – выдержав паузу, продолжил Красен. – Что если и этот веский довод не заставит Государя прекратить потворство колдунам? И не случится ли так, что армия Государя и наёмники млчанской знати выступят на стороне Чернокнижника?
– На стороне Храма народ, – поджал губы Стоящий Свыше.
– Народ любит Государя и не пойдёт против него. Но, насколько мне известно, Храм может противопоставить армии не одну тысячу гвардейцев.
– Да, конечно, мы можем потребовать помощь и от Лиццы, и от Дерта, и, что особенно важно, – от Кины, – кивнул Стоящий Свыше неуверенно. – Но на переброс сил потребуется время.
– Вот и мне кажется, что к середине июня Храм не будет готов к полномасштабным военным действиям. Кроме того, и Государю ничто не помешает обратиться за помощью к соседям.
– Я бы хотел заметить, – сказал третий легат, – что в данном случае не только народ, но и армия Государя будет на стороне Храма. Вам, наверное, известно, что Чернокнижник разбудил змея, мирно проспавшего на болотах полтысячи лет. Молки готовы сразиться со Злом, как никакой другой народ. В память о подвиге Айды Очена каждый из них сочтёт честью взять в руки оружие…
На этот раз Красен позволил себе усмехнуться:
– Какое оружие народ возьмет в руки? Топоры и вилы?
– Храм может вооружить около трёх тысяч легких пехотинцев, – обронил первый легат.
– Кстати, я хотел бы знать: а если на стороне Чернокнижника в самом деле будет сражаться змей, вы надеетесь обстрелять его из пушек чугунными ядрами? Какова прицельная дальность выстрела из пушек, которыми располагает Храм? – Красен посмотрел на первого легата.
– Около четырехсот локтей…
– Нет, простите, я вынужден вас поправить. Вы говорите о дальности выстрела. Конечно, если целиться за крепостную стену, трудно туда не попасть. Но голова змея – движущаяся и довольно маленькая цель. Хороший лучник мог бы её поразить, но не пробить. А из тяжелого арбалета, которому это, возможно, под силу, нельзя так точно прицелиться.
– Но… – Третий легат посмотрел Красену в глаза, словно пытался понять, всерьез ли он говорит. Ну да, троим гвардейцам Огненного Сокола никто не поверил, их подняли на смех.
– Но мы вовсе не уверены, что змей будет подчиняться Чернокнижнику…
Выкрутился. Одно дело распускать слухи о змее, и совсем другое – сражаться с ним.
– Будет, – ответил Красен. – Слухи о змее, несомненно, на руку Храму. Но я был уверен, что Храм подумает не только о выгоде слухов, но и о том, как змея победить.
31 мая – 2 июня 427 года от н.э.с. Исподний мир. (Продолжение)
Волчок не хотел пить много – от хмеля на него нападал кураж, – но заявление Славуша смутило его, и он опрокинул в себя кубок едва ли не одним глотком. На званом обеде у пятого легата он бы себе такого не позволил…
Впрочем, Славуш тоже выпил вино залпом. Змай посмотрел сначала на Волчка, потом на Славуша и удовлетворенно хмыкнул.
– Весело тебе? – спросил Волчок, глядя Змаю в глаза.
– Почему бы мне не повеселиться? – ответил тот. – Раз уж я здесь. Ты пей, пей. Тебе иногда надо расслабиться. Здесь можно.
Волчок на секунду перевел взгляд на Чернокнижника и увидел его еле заметный кивок. И если по дороге в замок Милуш Волчка раздражал, то теперь стало видно, что его брюзжание и недовольная мина – только притворство.
Странный человек был Чернокнижник – Волчок так и не решил, как к нему относиться. И со Змаем они вроде бы все время переругивались, на самом же деле души друг в друге не чаяли.
Змай снова потянулся к бутылке, и Милуш – в который раз! – поморщился:
– А ты и без вина всё время расслаблен, я бы тебе вообще пить запретил.
– Буду я тебя спрашивать! – ответил Змай. – Я предлагаю выпить за прорыв границы миров.
– Ты все еще считаешь это возможным? – Милуш смерил его взглядом.
– Волче, ты единственный на себе почувствовал силу Вечного Бродяги. Как ты думаешь, он сможет прорвать границу миров? – спросил Змай.
– Я ничего в этом не понимаю… – ответил Волчок. – Но по ушам он мне врезал здорово.
– Энергия прорыва границы миров намного больше, – сказал Славуш. – В сотни раз. Если не в тысячи.
– Он сможет прорвать границу миров, – сказала вдруг Спаска. – Он сильней других добрых духов в сотни раз. Если не в тысячи. Татка, а ты с ним говорил так же, как сейчас говоришь с нами? Какой он?
– Он? Сказочный царевич. Молодой, красивый, избалованный. Он хотел явиться сюда, чтобы тебя спасти. Он требовал, чтобы я отдал его чудотворам, лишь бы они освободили тебя. Но это от глупости.
– Почему… от глупости? – Спаска опустила глаза.
– Потому что чудотворы ни за что бы тебя не отпустили. Так что будь добра, сиди в замке и не высовывайся. А, впрочем, мы поговорим об этом утром. Давайте лучше выпьем за прорыв границы миров, – напомнил Змай.
Волчок осушил кубок в три глотка, и Славуш последовал его примеру. Чернокнижник кашлянул, глянув на Славуша. Но тот невозмутимо поставил кубок на стол и повернулся к Спаске:
– А знаешь, с короткими волосами ты ещё красивей.
Волчок едва не поперхнулся – такое утешение показалось ему двусмысленным, если не оскорбительным.
– Ага, прям как белокрылый чудотвор, – проворчал он, уткнувшись в тарелку.
– У чудотворов нет крыльев. – Славуш вскинул глаза – как будто усмотрел в словах Волчка какой-то подвох.
Волчок сжал вилку в руке и тоже посмотрел Славушу в глаза:
– Я знаю.
Змай спрятал усмешку и снова наполнил кубки.
– Мне показалось, тебе чем-то не понравились мои слова, – продолжил Славуш. – Ты, наверное, считаешь, что девушка с обрезанной косой должна этого стыдиться? Прятать волосы под платок?
– Спаске нечего стыдиться. Но она не заслужила ни косых взглядов, ни оскорбительных слов. Ты же не станешь объяснять каждому встречному, зачем она обрезала волосы. – Волчок вернулся к куску жареной телятины.
– Нет, объяснять я не стану, но пусть кто-нибудь попробует взглянуть на неё косо! – ответил Славуш.
Змай прыснул, но тут же прикрыл рукой рот и извинился:
– Нет, сын-Ивич, ты не подумай… Это я о другом…
Волчок не стал смеяться:
– На каждый роток не накинешь платок. Но даже если тебе удастся заставить людей помалкивать и держать глаза долу, то думать ты им не запретишь.
– Спаска, пусть люди думают, что хотят. – Славуш посмотрел на неё ласково. – Нам ведь на это наплевать?
Волчок снова стиснул вилку в кулаке, неуверенный в том, что его больше разозлило: «нам» или «наплевать». Очень хотелось спросить, не слабо́ ли Славушу подняться на башню с голой задницей, если ему наплевать на то, что думают люди.
– А ты выпей ещё, – посоветовал Змай посмеиваясь – как будто мысли читал. Волчок потянулся к кубку, и Славуш от него не отстал. – Кроха, а ты как считаешь? – Змай воспользовался паузой.
– Славуша просто никогда не дразнили, – ответила Спаска с улыбкой. – Он ведь не жил в деревне. Волче, не сердитесь, я же говорила, что буду ходить в платке.
– Он, помнится, был Волче-сын-Славич… – хмыкнул Змай.
– Спаска, ты что же, оправдываешься перед ним? – вспыхнул Славуш. – Ты считаешь, на тебя за это можно сердиться?
– Славуш, Волче сердится не на меня вовсе, он переживает из-за косы. Он её даже больше, чем я, жалеет.
– А что ему до твоей косы?
– Ему – это мне? – Волчок повысил голос. И если бы не широкий стол, он бы сейчас развернул Славуша к себе лицом.
Но Славуш повернулся к нему сам.
– Да, Волче. Что тебе до ее косы?
Змай потёр руки и хотел подлить в кубки ещё вина, но бутылку неожиданно за горлышко перехватил Чернокнижник.
– Вот гадова твоя сущность… – прошипел он.
Змай со смехом вырвал горлышко из рук Чернокнижника, пролив вино на скатерть.
– А тебе, я смотрю, до её косы нет никакого дела? – спросил Волчок.
– Мне она одинаково дорога и с косой, и без. А ты мне так и не ответил.
– Я и не намерен отвечать. По какому праву ты требуешь от меня отчета? И по какому праву ты требуешь отчета от Спаски?
– Выпейте ещё, ребята, – ухмыльнулся Змай. – А то ведь так и не подеретесь. Кстати, Славуш, учти: в случае чего, Волче тебя побьёт.
– Отчего же? – процедил Волчок. – Если издали кидать в меня невидимые…
Он не успел договорить: Змай опрокинул бутылку – она упала горлышком в тарелку Милуша. Тот со звоном швырнул на стол приборы и выругался длинно и по-казарменному непристойно.
– Милуш, я не хотел… – кротко сказал Змай и со значением глянул на Волчка совершенно трезвыми глазами.
Волчок помнил, что рассказывать историю об освобождении Славуша по приказу чудотворов никому нельзя, но здесь? Значит, и здесь нельзя до конца расслабиться?
– Уже набрался, что ли? – прорычал Чернокнижник.
– Милуш, я приношу свои извинения, что ещё тебе надо?
– Что мне надо? Чистую тарелку! И кусок мяса!
– Да сколько угодно… – Змай поднялся и, направляясь к полкам с посудой, кивнул Волчку:
– А вы продолжайте, продолжайте, ребята!
Конечно, продолжать после этого было глупо, и Волчок снова залпом выпил вино, чтобы заполнить неловкую паузу, хотя был и без этого изрядно пьян. Змай же, возвращаясь к столу с тарелкой в руках, шепнул ему на ухо:
– А ты, оказывается, обидчивый и злопамятный…
– Вовсе нет, – ответил Волчок. До конца ужина он успел выпить ещё три полных кубка и всерьёз опасался, что не сможет встать из-за стола.
Славуш же, казалось, от вина не пьянел, во всяком случае с лёгкостью поднялся вслед за Милушем.
– Завтракать я к тебе не приду, не надейся, – сказал Милуш Змаю.
– Да я и не рассчитывал, – ответил тот.
А Славуш решительно взял Спаску за руку:
– Послушай, мне надо кое-что тебе сказать… Пойдём?
– Куда? – растерянно спросила она.
– Ну, на стену… Ты же любишь стоять на стене – вот и пойдем. – Славуш приобнял её за плечо, подталкивая к двери.
– Славуш, но не сейчас же… – Спаска оглянулась на Волчка, словно извиняясь, и этого было достаточно: он схватил Славуша за локоть и развернул к себе.
Глаза Славуша вспыхнули неподдельным гневом, он выдернул локоть и, чего Волчок совсем не ожидал, не раздумывая ударил его кулаком в зубы. От души ударил, всерьёз – Волчок пошатнулся и едва не упал. Рот наполнился кровью, от удивления даже злость пропала, а сзади раздался радостный возглас Змая:
– Ух ты!
Милуш оглянулся с брезгливой гримасой и вышел вон, нарочито хлопнув дверью.
– Если я тебе отвечу – ты не встанешь, – усмехнулся Волчок и вытер губы.
– Нет уж, Волче, – сказал Змай, – если ты не ответишь, то обидишь Славуша. Кроха, отойди в сторонку, они пьяные и могут тебя уронить.
– Я не буду отвечать, – пробормотал Волчок и отступил на шаг. – Я знаю, что я сильней.
– Уверен? – спросил Славуш. – Ты и в прошлый раз не захотел ответить. Не бойся, теперь меня никто не держит, в этом не будет ничего, что запятнает твою честь.
– Славуш, перестань! – тихо попросила Спаска.
А Волчок вдруг вспомнил тяжёлый железный крюк, который так легко проламывает голову, – и ему стало страшно. Там, в деревне, он сделал это не задумываясь, походя. Походя ранил человека в живот, обрекая на мучительную смерть.
И ничто не шевельнулось внутри, он привык убивать, как люди привыкают давить тараканов в грязных трактирах. Он посмотрел себе на руки, увидел кровь и снова отступил на шаг. И кровь во рту показалась невыносимо густой и солёной – словно он хлебнул её из чужой раны, как упырь…
– Я сегодня убил трёх человек… – пробормотал Волчок и схватился за спинку стула, чтобы не упасть. – Я… не могу тебя ударить. Не сейчас… Не сегодня…
– Злой дух тебя побери… – проворчал Змай. – Было так весело. Сейчас тебя ещё и стошнит, и всю ночь в комнате будет вонища. Я тоже сегодня убил двоих чудотворов и одного гвардейца, и что теперь? А ты, Славуш, иди отсюда. Завтра приходи – продолжим.
Славуш развернулся к двери, катая желваки по скулам, и не оглянулся, прежде чем выйти вон. А Змай тут же подхватил Волчка под руку и потащил к умывальнику.
– Умойся, что ли… Полегчает… Ты не только обидчивый и злопамятный, ты еще и ревнивый, оказывается.
– Я не злопамятный и не ревнивый, – проворчал Волчок и тронул щеку: зубы были целы.
– А здорово Славуш тебе врезал, – сказал Змай. – Моя выучка. И напрасно ты ему не ответил – выставил его дураком.
– Он сам выставил себя дураком, – ответил Волчок, нагибаясь к умывальнику.
– Ничего подобного. Ты первый начал его за руки хватать.
Сзади неслышно подошла Спаска и положила руку Волчку на спину.
– Вы не обижайтесь на Славуша. Это я во всем виновата, а не он.
Волчок прополоскал рот, сплюнул и оглянулся:
– В чём?
– Ну, в том, что позволяю ему себя обнимать. Понимаете, это так сложилось, так всегда было, я даже не задумывалась никогда…
– Перестань оправдываться. Это он должен задумываться, а не ты.
– Я бы с тобой поспорил, – сказал Змай, усаживаясь обратно за стол, – но мне чем-то нравится такая постановка вопроса. Ложитесь спать. Уже рассвет скоро.
Сентябрь 1653 г., Кадис
Море накатывалось мутно-зелеными валами, вздымало над молом пенные брызги и, недовольно ворча, отступало. В бухте Кадиса плясали на волнах юркие фелуки, тяжело переваливались, натягивая якорные тросы, огромные галеоны. Форт Сан-Себастьян, главный страж гавани и города, угрюмо насупился под свинцовым небом.
Конец сентября, разгар штормов равноденствия. Обычно заполненный людьми причал опустел: желающих выйти в гневное море не было, лишь у самого горизонта мелькал парус корабля какого-то совсем отчаянного капитана. И те немногие моряки, которые по воле злой судьбы выбрались из таверны, удивленно косились на застывшего в конце мола худощавого подростка. Сильный ветер, заставляющий их втягивать голову в плечи, трепал его темные кудрявые волосы. А мальчик, казалось, и не замечал ни ветра, ни брызг, и, уходить, судя по всему, не собирался.
— Мигель! — Поскальзываясь на мокрых камнях, к нему спешил другой мальчик, помладше: — Мигель!
Тот обернулся не сразу — голос прибоя заглушал все звуки.
— Диего?
— Я так и знал, что ты удрал сюда… — обижено заявил Диего.
Мигель рассеянно улыбнулся и спросил невпопад:
— Тебе не кажется, что море говорит с нами?
Диего поежился:
— Что это пришло тебе в голову? Вот узнает отец Матео…
— А кто ему расскажет? Может, ты, брат? — прищурился Мигель
— Нет! Клянусь святым Диего из Алькалы, моим покровителем! — запальчиво воскликнул Диего.
— Разве дикие звери не разговаривали со святыми? — не слушал его Мигель. — И разве море, как и все сущее, — не творение Господа нашего?
— Так то — звери, и ты ведь пока не святой, — рассудительно заметил младший брат и осекся: уж больно странный разговор у них получается. Если их отец, или, не дай Боже, священник и вправду узнают, обоим не миновать хорошей взбучки, а то и еще чего похуже. Впрочем, с тех пор, как они по приглашению дяди Освальдо приехали в Кадис, Мигель все время ведет себя странно и готов часами пропадать в порту, хотя отец совсем тому не рад. Поневоле подумаешь, что кто-то навел на брата чары. Диего продолжил уже жалобно: — Хватит, а? Я промок. А тебя все ищут. Отец недоволен…
Что-то будто погасло в лице старшего брата. Он прерывисто вздохнул и упавшим тоном ответил:
— Пойдем, Диего.
Диего был бы рад пуститься бегом и нетерпеливо оглядывался на Мигеля. Оно и понятно: старший брат всегда был заводилой в их проказах и непререкаемым авторитетом, а тут плетется позади, однако Мигель продолжал идти медленно, опустив голову. Он предчувствовал, что его ждет неприятное объяснение с отцом, и почти наверняка — наказание. Но гораздо больше его огорчало, что приходится уходить именно сейчас — ведь только ему начало казаться, что он различает слова в рокоте моря.
***
Май 1707 г., Эль-Ферроль
Поразительно, как ярко видится то, что случилось много лет назад. Стоит протянуть руку и коснешься шершавого камня стен Кадиса. Мигель де Эспиноса покачал головой и откинулся на спинку кресла. За свою долгую жизнь ему довелось побывать во многих городах, но Кадис, сродни первой любви, занимал особое место в его душе. Золотой Порт, гордость Испании…
На колени упал бело-розовый лепесток отцветающей магнолии, де Эспиноса сбросил его в плещущийся у самых его ног пруд…
…Алехандро де Эспиноса привез сыновей в Кадис в надежде заручиться протекцией дона Освальдо де Мендосы, дяди мальчиков по материнской линии, и затем представить их ко двору. Тогда же Мигель впервые увидел море, и что-то сдвинулось в его душе. Как завороженный, он разглядывал величественные галеоны, матросов, проворно снующих по вантам, всем своим существом желая очутиться на палубе одетого облаком парусов корабля.
Разумеется, упрямство старшего сына, вдруг заявившего, что он намерен связать свою жизнь с морем вызвало негодование у дона Алехандро, человека властного и жесткого. Однако ни посулы, ни угрозы не возымели на Мигеля никакого воздействия. Такого рода бунт мог повлечь за собой самые печальные последствия для строптивого юнца, если бы ему неожиданно не оказал поддержку дядя Освальдо. Что именно убедило отца, Мигель так и не узнал. Но в итоге тот смирился. А ему объявили, что вскоре кузен Родриго, старший сын Освальдо, отплывает на Эспальолу, и на его корабле есть место для теньента Мигеля де Эспиносы.
«Охота мокнуть. Ты и впрямь одержим!» — насмешливо говорил тогда Диего.
Но Мигель ничуть не удивился, когда через несколько лет младший брат также избрал судьбу моряка…
Ветер погнал крупную рябь по поверхности пруда, лепестки магнолии заколыхались на волнах, наползая друг на друга и переворачиваясь. И де Эспиносе вдруг привиделись буруны над верхушками мачт галеонов, уходящих на дно. Верно, Испания тяжко прогневила Творца, раз славная победа у стен Кадиса обернулась горчайшим поражением в заливе Виго.*
Октябрь 1702, Виго
В середине сентября 1702 де Эспиноса получил срочный приказ выдвинуться на соединение с Серебряным флотом и сопровождающими его французским конвоем и поступить в распоряжение адмирала де Веласко.
25 сентября пять кораблей де Эспиносы встретились с испано-французской эскадрой в бухте Виго. И вот уже две недели корабли стояли на рейде: Мануэль де Веласко ничего не предпринимал, ожидая приказа из Мадрида…
— И все-таки я настоятельно рекомендую… нет, я требую, чтобы Серебряный флот продолжил свой путь и шел в Эль-Ферроль. Город хорошо укреплен, а узость пролива послужит дополнительной защитой, — Мигель де Эспиноса устало потер висок. Он уже не надеялся переубедить адмирала де Веласко и французского вице-адмирала Шато-Рено.
Совещание в кают-компании испанского флагмана длилось третий час. Француз, щегольски одетый, тонко улыбался, скрывая досаду, и обмахивался надушенным платком. Его высказанное ранее предложение направиться в Брест тем более не нашло отклика у испанских союзников.
— Дон Мигель, — тучный де Веласко отдувался и недовольно сопел. — У меня есть сведения, что адмирал Рук, не сумев взять Кадис, возвращается в Англию. Так что нам никто не угрожает. Гарнизон усилен, а вход в залив перегорожен. К тому же погода портится, а я не хочу рисковать, в шторм проходя Феррольским проливом.
Он поднялся на ноги, давая понять, что совещание окончено.
— Но хотя бы велите разгрузить корабли! — раздраженно бросил де Эспиноса напоследок.
Адмирал де Веласко внял таки совету и снял с галеонов часть ценностей. Но его действия запоздали: утром 23 октября море заполонили паруса кораблей англо-голландской эскадры, и Серебряный флот оказался заперт в заливе…
В безнадежной попытке не дать врагу прорваться в бухту, де Эспиноса сражался бок о бок с французами. Он потерял четыре из пяти своих кораблей. «Архангел», получивший многочисленные пробоины, со сбитым рангоутом, едва держался на воде. Не лучше дела обстояли и у союзников. И вот тогда на флагманском галеоне «Нуэстра Сеньора де ла Консепсьон» взвился сигнальный флаг: де Веласко приказывал сжечь корабли…
Стиснув руками перила ограждения юта, дон Мигель смотрел, как под воду одним за другим погружаются пылающие галеоны, унося с собой не только неисчислимые ценности, но саму надежду для Испании.
— Сеньор адмирал! Вы меня слышите? Вы ранены? — его дергал за рукав один из теньентов.
Ранен? Действительно, правая штанина намокла от крови, но боли дон Мигель не чувствовал, и поэтому лишь мотнул головой, не отрывая взгляда от картины катастрофического разгрома.
— «Архангел» тонет. Шлюпку уже спустили. Вы должны покинуть корабль, — настойчиво твердил теньент, а де Эспиноса никак не мог вспомнить его имя.
Каким-то краем сознания он отметил, что Шато-Рено с остатками эскадры удалось вырваться из блокированной бухты, но это не вызвало даже возмущения. Им овладело страшное опустошение. Казалось, что жизнь по капле вытекает из него, и причиной тому была вовсе не пустяковая царапина. И даже то, что сокровища не достанутся врагу, не служило утешением. У его страны больше не было Серебряного флота.
***
Май 1707 г, Эль-Ферроль
Адмирал Рук не стал нападать на город, трезво оценив надежность укреплений. Да и к чему? В окрестностях было, чем поживиться. Разорив близлежащие деревни и несколько монастырей, захватчики обнаружили также сундуки с золотом и серебром, которые не успели отправить в Мадрид, и, удовольствовавшись этим, покинули залив Виго.
Вскоре после отплытия англо-голландской эскадры тяжело больного адмирала де Эспиносу перевезли в Эль-Ферроль. Много дней он лежал, безучастно разглядывая полог кровати. В груди разливалась тупая боль, и дыхание самой Вечности касалось его лица. Беатрис брала его холодные руки в свои, согревая их, и даже в забытьи он ощущал ее рядом с собой. Что же не дало погаснуть тусклому огню жизни в изнуренном болезнью и отчаянием теле? Травяные настои жены? Ее любовь? Или его собственное упрямство?
Как бы то не было, де Эспиносе вновь удалось отступить от ледяной бездны. Но она осталась близко, очень близко. И хотя к весне 1703 года он поднялся с постели, даже прогулка по саду стоила ему немалых трудов.
Два чужеземных принца спорили за трон и, как хищные птицы, разрывали Испанию на части. Война шла полным ходом, но для адмирала де Эспиносы она закончилась. Погруженный в раздумья, он подолгу сидел в кресле на берегу крошечного пруда или в зале, возле разожженного камина. Перед его глазами бесконечной лентой разворачивались события прошлого, а настоящее, напротив, отодвинулось и будто подернулось пеплом.
Приходила Беатрис и, устроившись на скамеечке рядом с ним, склонялась над пяльцами с вышивкой. У них вошло в привычку молчать, однако для него было как никогда важно ее присутствие — жена, подобно якорю, удерживала корабль его души, не давая де Эспиносе окончательно заплутать в зыбких видениях. И только известие о потере Гибралтара вызвало у него вспышку ярости. Он гневно упрекал Небо в несправедливости. Как бы он желал сражаться в том бою и с честью принять смерть! Но Господь судил ему медленно дотлевать в бессилии… Затем де Эспиноса устыдился своего малодушия и в тот же вечер попросил жену вновь читать ему. Он вслушивался в ее голос, и ему казалось, будто в окружающем его мраке брезжит свет.
Галисия в меньшей степени оказалась затронута военными действиями, и здесь жизнь брала свое. В прошлом году произошло немаловажное событие для дона Мигеля де Эспиносы: руки его дочери попросил дон Хуан де Кастро-и-Вильальба.
Дон Мигель осознал, что еще способен радоваться и удивляться: его малышка Изабелита выросла. Дон Хуан происходил из хорошего рода, его земли, лежащие вблизи Ла Коруньи, приносили неплохой доход даже в нынешние печальные времена, но де Эспиноса не хотел неволить дочь, ведь той едва минуло пятнадцать. Однако Изабелита подозрительно легко согласилась, и он удивился еще больше, когда выяснил, что молодые люди уже знакомы.
«Мы слишком ее баловали. Как они ухитрились?!» — возмущенно сказал он жене.
«Разве у нас было иначе? Главное, дон Хуан ей по сердцу» — лукаво ответила она, и де Эспиноса улыбнулся, догадавшись, что дело не обошлось без ее участия.
Свадьба состоялась в апреле этого года, сразу после Великого поста, затем Изабелла уехала в дом мужа, оставив своего отца в некоторой растерянности — тому еще предстояло привыкнуть не слышать ее смеха. Впрочем, именно смех он сейчас и слышал.
— Диего! — раздался возмущенный возглас, и де Эспиноса узнал голос Алонсо Гарсии — учителя фехтования, которого он недавно нанял для сына.
Снова приглушенный смешок.
Гарсия с треском продрался сквозь подстриженный кустарник и выбрался на лужайку. Поверх камзола на нем был надет кожаный нагрудник — судя по всему, Диего удрал прямо с урока.
— Диего, выходите, я знаю, что вы здесь!
Из кустов показался смущенный Диего. Оба не замечали сидевшего в тени деревьев дона Мигеля, а тот ничем не выдавал своего присутствия, с интересом наблюдая за разыгрывающейся сценой.
— Вы самовольно покинули место поединка, а это недопустимо для истинного кабальеро, — сурово произнес учитель.
Диего опустил голову, но все-таки решился возразить:
— Но ведь это не был настоящий поединок, сеньор Гарсия! А упражнения так скучны! Сколько можно держать шпагу в вытянутой руке и стоять неподвижно?!
— Эти упражнения могут весьма и весьма пригодится вам, Диего.
— Я хочу рубить проклятых еретиков! И командовать кораблем. Как мой отец!
— Что будет стоить ваша жизнь в настоящем бою, если вы не умеете защищать ее? Да к тому же, если вы не способны подчиняться приказам, кто доверит вам корабль и солдат? — нахмурился Гарсия.
— А вот мой отец и дядя… Они вовсе не подчинялись…
— Диего, — окликнул сына де Эспиноса.
Диего обернулся, и слова замерли на его губах, а щеки густо заалели. Гарсия тоже обернулся и немедленно склонился в поклоне:
— Дон Мигель…
— Продолжайте, сеньор Гарсия, — усмехнулся де Эспиноса.
— И я уже не говорю, что вы нарушили покой вашего почтенного отца, — пробормотал тот.— И сейчас я попрошу дона Мигеля самого назначить вам наказание.
Де Эспиноса кивнул:
— Оставьте нас. Позже Диего вернется к так опрометчиво прерванному занятию.
Учитель фехтования поклонился еще раз и отошел от них. Дон Мигель дождался, когда он скроется за живой изгородью, затем, опираясь на трость, встал.
— Пройдемся, сын.
Понурившись, Диего шагнул вслед за ним, и они пошли по огибающей пруд дорожке.
— Ты собирался сказать, что ни я, ни твой дядя не подчинялись приказам, — начал дон Мигель. — От кого ты узнал это?
Диего лишь еще ниже опустил голову.
— Ну же, я жду ответ.
— Я… дал слово, отец, — выдавил Диего.
— Вот как? И ты осмелишься перечить своему отцу? Ты же знаешь, что я накажу тебя.
— Даже если вы велите наказать меня… И даже если выпороть, я… не могу назвать вам его имя. Потому что… это недостойно истинного кабальеро! — Диего гордо вскинул подбородок и в упор посмотрел на отца.
Де Эспиноса окинул сына внимательным взглядом, но тот не опустил глаза.
— Что же, держать слово — это весьма похвально и делает тебе честь. Впрочем, подозреваю, что это был старый Паскуаль.
— Но вы же не прогоните его? — заволновался Диего, мгновенно превратившийся из гордого кабальеро во взъерошенного десятилетнего мальчишку. — Еще он сказал, что вы оба были великими моряками. И полководцами…
— Премного ему благодарен… — хмыкнул де Эспиноса. — Но к делу. Знай: сеньор Гарсия прав.
Во взгляде Диего появилось удивление.
— Да, Диего. И еще — приказы могут быть разумны или глупы. Или казаться таковыми. Самое точное следование им не убережет тебя от поражения. А ослушавшись, ты можешь обрести славу. Или покрыть себя позором…
Дон Мигель остановился и замолчал, глядя перед собой.
Май 1686 г, Сан-Хуан де Пуэрто-Рико
— На рейде бросил якорь прекрасный корабль. Представь мое изумление, когда я узнал, что он принадлежит тебе, — адмирал де Эспиноса испытующе взглянул на своего брата.
Диего, меланхолично потягивающий из высокого бокала золотистую мальвазию, при этих словах встрепенулся:
— «Синко Льягас» наконец-то пришел из Кадиса. Хорош, правда?
— Не знал, что ты решил обзавестись еще одним кораблем.
— Хотел удивить тебя.
— И весьма преуспел в этом. Судя по обводам, у «Синко Льягас» должны быть замечательные ходовые качества.
— Еще бы! Его же строили на лучшей верфи! Я ждал его еще в марте, но отплытие запоздало. К тому же, как ты знаешь, у меня только один корабль, — Диего криво усмехнулся. — Теперь, когда «Сан Феллипе» так поврежден, что вряд ли имеет смысл заниматься его ремонтом. Но с таким кораблем, как «Синко Льягас»… — он замолчал, в его глазах вспыхнул мрачный огонь.
— Диего, есть ли еще что-то, что я должен знать? — нахмурился Мигель.
— Что именно? — с нарочитым безразличием спросил Диего.
— Я понимаю, ты взбешен потерей галеонов, но… Сейчас не самый удачный момент для необдуманных действий, да еще в одиночку. Так что прошу — будь осторожен.
— Слушаюсь, мой адмирал, — в шутливой клятве поднял руку Диего, но отвел взгляд…
…Впоследствии адмирал де Эспиноса не переставал корить себя: почему он не проявил достаточной настойчивости и не выяснил намерений брата? Не предвидел того, что Диего, глубоко уязвленный потерей кораблей, не смирится с унизительным поражением? Ведь в его власти было запретить тот злосчастный налет на чертов Барбадос!
Затем, стараниями дона Алонсо, к этим вопросам добавился еще один: солгал ли ему Диего, рассказывая о том роковом бое? Смерть матроса с «Санта-Изабель» оборвала последнюю нить, и узнать он теперь сможет, когда сам окажется за гранью. Как и то, простил ли его брат за отказ от мести.
«Что же, этого не придется долго ждать, Диего».
Видимо, он молчал слишком долго, и сын начал переминаться с ноги на ногу. Дошел ли до него смысл его слов?
— Запомни: никто не пройдет свой земной путь, ни разу не ошибившись. Ценой ошибки простого солдата может быть его жизнь. Полководец же за свою ошибку заплатит цену намного — намного! — выше. А теперь ступай. Сеньор Гарсия ждет тебя.
— И вы не накажете меня? — недоверчиво спросил Диего.
— Нет, если ты дашь слово не совершать впредь поступков, недостойных истинного кабальеро, — ответил дон Мигель, пряча усмешку.
Мальчик резво припустил в сторону дома. Де Эспиноса смотрел ему вслед. Диего все больше напоминал ему брата. Тот же взгляд из под темных кудрей, та же лукавая улыбка. Но дело было даже не во внешнем сходстве. Дон Мигель был уверен, что сын не выдал бы старого пройдоху Паскуаля, несмотря на самое суровое наказание…
Август 1649г., Кордова
— Дзынь!
В центре витража с изображением Святого семейства на пути в Египет появилась дыра с зубчатыми краями. Разноцветные осколки посыпалась на камни мостовой. Мигель остолбенело взирал на дело своих рук. Он слишком рано отпустил свободный конец пращи, и камень, вместо того, чтобы ударить в стену, разбил центральный витраж в их замковой часовне.
— Мигель… — в округлившихся глазах младшего брата был испуг, — ох, Мигель…
Из-за угла часовни донеслись шаркающие шаги. Наверняка, отец Матео услышал звон бьющегося стекла.
— Бежим! — Мигель дернул Диего за руку.
Они побежали к конюшне, где, никем не замеченные, забрались на сеновал. Снаружи раздавался сердитый голос отца, и сердца мальчиков замирали. Однако в конюшню так никто и не заглянул. Постепенно все стихло. Приподнявшись, Мигель некоторое время прислушивался, затем оглянулся на Диего:
— Все ушли. Пора выбираться, — Но тот отрицательно покачал головой. — Тебе-то чего боятся, трусишка? — Младший брат обиженно насупился, но решения своего не изменил.
Тогда Мигель досадливо махнул рукой: — Ну и сиди тут, пока тебя мыши не загрызут.
Он съехал с груды сена, и, отряхнув с одежды сухие травинки, гордо прошествовал к дверям.
Мигель бродил в окрестностях замка около часа. И ему неоткуда было знать, что вскоре после его ухода отец догадается обыскать конюшню. Конечно же, Диего нашли, и он предстал перед разгневанным отцом. Однако мальчик упорно отрицал их с братом причастность к происшедшему. Придя еще в большую ярость, дон Алехандро приказал Лопе, их конюху, выпороть Диего. Но все было тщетно. Стойкость младшего сына, судя по всему, явилась неожиданностью для дона Алехандро и поколебала его уверенность в виновности кого-то из детей. Он остановил наказание и велел Диего убираться на все четыре стороны.
Лопе и рассказал обо всем этом вернувшемуся Мигелю. Потрясенный, тот бросился на поиски брата и насилу отыскал его в самом дальнем, заросшем жасмином и свинчаткой уголке сада.
— Диего… — брат смотрел исподлобья и на его чумазых щеках еще не просохли дорожки слез. Это еще больше усугубило терзания Мигеля: — Я сейчас же пойду к отцу и все расскажу!
Однако Диего запротестовал:
— Не надо!
— Почему? Ты терпел боль из-за меня!
— Тогда получится… — Диего всхлипнул, но сказал твердо и уверено: — что я терпел зря.
Мигель изумленно уставился на брата, не зная, что возразить, а тот добавил, пытаясь улыбнуться: — Я не хочу, чтобы и тебе пришлось… терпеть. Да и не очень-то было и больно. Лопе меня жалел.
К удивлению Мигеля, отец не стал расспрашивать его. Он лишь сообщил им с Диего свой вердикт: поскольку виновника не представляется возможным выявить, а проступок слишком серьезный, чтобы оставаться без последствий, оба непочтительных отпрыска целый месяц будут соблюдать самый строгий пост, дабы смирить гордыню и задуматься о пагубности греха лжи. На том все и закончилось…
…Усталость налила тяжестью тело, следовало бы вернуться к опостылевшему креслу и отдохнуть, однако, не желая поддаваться слабости, де Эспиноса свернул с дорожки на главную аллею сада. Он думал о брате — каким тот был в детстве и юности. Их дружба с годами превратилась в глубокую привязанность, хотя виделись они нечасто…
Июнь 1665 г., Кадис
Толкнув дверь капитанской каюты, Диего де Эспиноса остановился на пороге и присвистнул:
— Недурно!
Мигель поднял голову от заваленного рулонами карт стола.
— Диего! Я уж думал, что-то помешало тебе отплыть из Гаваны, однако капитан Фернандес сообщил, что ты в Кадисе, — Выйдя из-за стола, он подошел к брату и обнял его: — Здравствуй, брат. И где ты пропадал целую неделю?
— Я отправился в… паломничество.
— В самом деле? И куда же?
— В монастырь Святой Клары. Поклониться чудотворной статуе Господа нашего. И святым мощам.
Мигель недоверчиво посмотрел на него:
— Твердость твоей веры не вызывает ни малейшего сомнения, однако… все ли мощи, которым ты поклонялся, были святыми?
— Т-с-с, братец, — понизил голос Диего, — на кораблях такие тонкие переборки…
— Как ее зовут?
— Каталина де Вильянуэва.
При этих словах пришел черед старшего брата присвистнуть.
— Как это тебя угораздило? Впрочем, во вкусе тебе не откажешь. Как и в безрассудстве, — он неодобрительно покачал головой. — А как же твоя нареченная?
Диего неопределенно пожал плечами:
— Свадьбу отложили еще на год, на этот раз из-за болезни ее отца. А сам-то ты что? Думаешь, ты и дальше сможешь увиливать от той же участи? Наверняка, отец скоро подыщет тебе невесту, если уже не сделал это.
Мигель неохотно буркнул:
— Значит, придет время исполнить мой долг.
— Уф, и ты забудешь бархатные очи доньи Химены? — младший брат ухмыльнулся, заставив недовольно поморщиться старшего. Поскольку ответа не последовало, Диего, присмотревшись к лежащему на столе узкому конверту, воскликнул:
— Ха, уж не от нее ли я вижу послание? Что же, утешить прекрасную вдовушку — дело благое…
— Диего!
— Ну… не сердись, — примиряюще сказал Диего и, чтобы перевести разговор в другое русло, спросил: — И каково быть капитаном? Говорят, сам адмирал де Ибарра благоволит тебе.
— Ты тоже года через два сможешь командовать кораблем. Если станешь серьезнее.
Диего встряхнул головой, отбрасывая упавшую на глаза волнистую прядь волос.
— Вся наша фамильная серьезность досталась тебе, братец.
— Повеса, — беззлобно проворчал Мигель. — Но я слышал, что и ты отличился в стычках с буканьерами на западе Эспаньолы.
— Этот сброд? — презрительно скривил губы Диего. — Не нужно особой доблести, чтобы истреблять их. Они подобны животным, а их женщины…
— Только не говори, что тебя прельстили их женщины!
Диего захохотал:
— Не скажу. Они столь же несговорчивы, сколь безобразны. О! — он кивнул на лежащую на рундуке гитару с темным грифом и богато украшенным корпусом. — Все еще слагаешь серенады?
— Иногда, — уклончиво ответил Мигель.
— Не одолжишь мне на сегодняшний вечер?
— Диего, стены, окружающие дом де Вильянуэва, высоки, а сторожа злы.
В голосе старшего брата отчетливо слышалась тревога, но Диего беспечно рассмеялся:
— Огонь страсти сжигает все преграды на своем пути.
— Смотри, как бы этот огонь не припек тебе пятки. Сеньорита де Вильянуэва просватана за дона Сальвадора де Васкеса. Он не прощает обид. Да и ее отец шуток шутить не любит.
— Не впервой!
— Пеняй на себя, брат. Знай только, что мне бы очень не хотелось лицезреть твой труп с проломленной головой.
Диего отмахнулся:
— Не о чем беспокоится. В Кадисе не только у дома де Вильянуэва есть благоуханный сад. Лучше скажи, где ты остановился. Или ты и вовсе не сходишь со своего корабля?
— На площади Сан-Хуан, белый дом по правую сторону от церкви.
***
Мигеля разбудил громкий, лихорадочно-торопливый стук в дверь. Он выскочил из спальни и едва не столкнулся на лестнице со слугой: старый Густаво, шаркая, спускался вниз. В руках у него был мушкет времен войны во Фландрии. Из каморки под лестницей выглядывала заспанная перепуганная Марселина, кухарка.
Стук повторился, и Густаво крикнул, вскидывая мушкет:
— Терпение, терпение, мой добрый сеньор! Сейчас я вас привечу!
— Откройте! Во имя милосердия…
Мигель похолодел, узнав голос Диего.
— Убери мушкет, Густаво!
Он слетел по лестнице и, отодвинув засов, распахнул дверь. И едва успел подхватить брата, сползающего по стене дома.
— Ты ранен?! Густаво, лекаря!
— Не надо лекаря… — пробормотал Диего и обмяк в его руках.
Проявив неожиданную прыть, Густаво велел растерянно застывшей Марселине найти чистого полотна и согреть воды. Затем он помог Мигелю перенести Диего в спальню и устроить на кровати.
Роскошный камзол Диего превратился в лохмотья, немного выше колена правой ноги обнаружилась обильно кровившая рана: бедро было разорвано клыками необычайно крупной собаки. На руках имелись и другие укусы, поменьше.
Густаво много лет тянул солдатскую лямку, и, как и всякий солдат, был сведущ в ранах. Осмотрев Диего, он заявил, что, хвала Господу, бедренная артерия не задета и жизни молодого сеньора ничего не угрожает. Мигель склонен был с ним согласиться, поскольку в ином случае Диего истек бы кровью на месте.
Что-то ворча себе под нос, старый слуга ушел к себе. Мигель с тревогой и досадой смотрел на бесчувственного Диего, распростертого на кровати. Куда непутевый брат вляпался на этот раз? Или его занесло еще и поохотиться в Сьерра-Морене?
Вернулся Густаво, держа в руках круглую коробочку из желтоватого металла, внутри которой была странно пахнущая темная мазь.
— Что это? — подозрительно спросил Мигель.
— О, это снадобье творит чудеса! Не извольте беспокоится, мне его дал один монах. Святой человек, отшельник с горы Альмансор.
Мигель кивнул и вдруг спохватился:
— Надо проверить, нет ли крови на мостовой перед домом…
Однако, не успел он договорить, как за окнами громыхнуло, и по стеклам защелкали первые капли дождя.
— Впрочем, дождь скроет все следы. Моему брату везет, — Мигель хмыкнул безо всякого сочувствия, — хотя он того и не заслуживает.
Причитающая кухарка принесла наполненный горячей водой тазик и кусок полотна. Густаво пресек ее жалобы и отправил восвояси, молиться Пресвятой Деве за здравие молодого сеньора. Потом, смыв кровь с бедра Диего, стал наносить мазь.
Диего дернулся и простонал:
— Мигель…
Страх за брата уступил место злости:
— А, ты пришел в себя! И где это тебя так отделали?
— Чертов Вильянуэва… он держит у себя настоящих чудовищ… Я заколол двух собак своим кинжалом, но в доме поднялся переполох…
— Так все-таки ты залез к нему в дом?!
— А-а-а! — заорал Диего.
— Терпи! — прикрикнул на него Мигель. — Ты и в самом деле болван! Тебя кто-то узнал?
— Нет… не думаю…
— Хорошо, если так. Как тебе удалось выбраться?
— Каталина… дала мне ключ от калитки…
— Бедная девушка. А что будет с ней, ты подумал?
Диего ничего не ответил, а Мигель, придя в еще большую ярость, прорычал:
— Ты обесчестил ее?!
— Нет! Мы только…
— Надеюсь, ты не врешь. Но если сеньорита де Вильянуэва назовет твое имя, твоя жизнь не будет стоить и песо.
— Каталина? Никогда… Но… твоя гитара… — виновато пробормотал Диего, корчась от боли под руками Густаво. — Она осталась там… Прости…
Мигель досадливо прикусил губу.
— Думаю, обойдется, — помолчав, сказал он. — Я, в отличии от тебя, не шлялся с ней по благоуханным садам Кадиса, а изготовивший ее мастер живет в Мадриде. — Потом он жестко усмехнулся: — В любом случае, как только встанешь на ноги, тебе придется уехать. Отправиться в новое паломничество, например. А еще лучше — вернуться на Эспаньолу.
— Я умею сражаться… и если дон Сальвадор вызовет меня…
— Не будь глупцом. Дон Сальвадор велит подстрелить тебя из засады. Как куропатку.
…Разве он недостаточно знал своего брата? Диего, пылкий и упрямый; часто, слишком часто идущий на поводу своих желаний. Он без конца попадал в передряги, из которых выпутывался лишь чудом. Став старше, Диего, конечно, не в пример больше прислушивался к голосу разума, но не утратил присущей его натуре импульсивности.
Де Эспиноса вздохнул. Наверняка, он смог бы предотвратить очередное безрассудство брата, если бы остался на Пуэрто-Рико, но ему надо было спешить в Санто-Доминго. А потом… потом он мог лишь медленно сходить с ума от ненависти.
В конце аллеи показалась жена, и он почувствовал, что невольно улыбается. Время оказалось милосердным к его Беатрис: ее походка была все так же легка, и в темных волосах почти не было серебра, вот только черты лица стали строже. Его жена, его сокровище… За какие же неведомые добродетели Небо ниспослало ему такой дар?
Жизнь вдруг увиделась ему пестрым гобеленом, где причудливым узором сплелись любовь и ненависть, триумф и отчаяние. Убери одну нить — и узор станет другим, а то и вовсе исчезнет. После гибели Диего, пожираемый чувством вины, он жил местью и во имя мести, и его гобелен ткался лишь из черной нити горя и боли, и алой — ярости. Но однажды все изменилось. Де Эспиноса вспомнил безумный осенний день, когда бросился в погоню за своенравной дочерью алькальда Сантаны. И догнал, и сделал своей. И полотно его жизни вновь вспыхнуло ярким многоцветьем.
А затем — встреча с врагом, ставшая спасительной для Беатрис и их сына. Змей Уроборос, кусающий себя за хвост. Тогда будто замкнулся незримый круг, и неожиданно для самого себя, де Эспиноса примирился с Судьбой. И единственное, о чем ему оставалось сожалеть — что его гордыня и упрямство причинили его Беатрис слишком много страданий.
Жена подошла к нему, и де Эспиноса, обняв ее за плечи, прижал к себе.
— Что пишет Изабелита?
Беатрис удивленно вскинула голову:
— Как ты догадался, что пришло письмо?
— Да вот, догадался, — усмехнулся он.
— Она пишет, что все благополучно, и я уверена, что так и есть.
— Даст Бог, так будет и дальше, — Де Эспиноса жадно вглядывался в ее лицо, будто желая запечатлеть в памяти каждую черточку. — Моя маленькая сеньорита Сантана, тебе было тяжело со мной?
— Я счастлива с тобой, Мигель, но… почему ты спрашиваешь?
Де Эспиносе так много нужно было сказать ей, но дыхание перехватило. Он попытался набрать в грудь воздуха и не смог. И в этот миг ясно осознал, что отпущенное ему время истекает. Что оно уже истекло.
— Мигель! — отчаянно крикнула Беатрис
— Я всегда любил тебя… Беатрис…
А затем из дальнего далека надвинулся шелест волн, и де Эспиноса почувствовал на губах соленый вкус моря…
— Мигель!
Худощавый подросток на краю мола оборачивается и радостно улыбается, увидев бегущего к нему мальчика помладше.
Море шумит уже совсем близко, и в его голосе Мигелю удается наконец расслышать то, что чудилось ему всю его жизнь
— Ты мой… мой… Теперь и навсегда!
______________________________________________________________
* Битва в заливе Виго, когда Серебрянный флот Испании оказался затоплен в бухте, относится к событиям Войны за испанское наследство. По мнению одних историков, на дно ушли несметные сокровища, однако другие полагают, что все-таки большую часть ценностей удалось снять с кораблей и отправить в глубь страны.
Разогнанная дружными мощными гребками, лодка шла сквозь века. В зыбких полупрозрачных сугробах межвременного тумана длинной тенью скользнул навстречу острогрудый чёлн Степана Разина. Сам Стенька стоял на коленях у борта и напряжённо высматривал что-то в зеленоватой волжской воде.
— Утопла, кажись… — донесся до путников его расстроенный, приглушённый туманом голос, и видение кануло.
Вдоль бортов шуршали и побрякивали льдышки — то ли шуга, то ли последние обломки ледохода.
Без десяти десять лодка вырвалась из тумана как раз напротив дебаркадера с надписью «Баклужино». Пристань была полна народу. Присевший у руля на корточки Чертослепов мог видеть, как по мере приближения вытаращиваются глаза и отваливаются челюсти встречающих.
Что и говорить, экипаж выглядел живописно! Далече, как глава на церкви, сиял шлем Афанасия, пламенела лисья шапка Намазова. Рубища и парча просились на полотно.
На самом краю дебаркадера, подтянутый, безукоризненно выбритый, в неизменном своём бежевом плаще, стоял капитан… Отставить! На краю дебаркадера стоял майор Седьмых, а рядом ещё один товарищ в штатском. Пожалуй, эти двое были единственными на пристани, для кого внешний вид гребцов неожиданностью не явился.
До дебаркадера оставались считаные метры, когда, рискуя опрокинуть лодку, вскочил Шерхебель.
— Товарищ майор! — закричал он. — Я имею сделать заявление!
Путаясь в полах дорогого восточного халата, он первым вскарабкался на пристань.
— Товарищ майор! — так, чтобы слышали все встречающие, обратился он. — Во время заезда мне в руки попала ценная коллекция золотых вещей тринадцатого века. Я хотел бы в вашем присутствии сдать их государству.
С каждым его словом физиономия второго товарища в штатском вытягивалась всё сильнее и сильнее.
Майор Седьмых улыбнулся и ободряюще потрепал Шерхебеля по роскошному парчовому плечу. Затем — уже без улыбки — снова повернулся к гребному устройству.
— Гражданин Намазов?..
Существует единственный способ наблюдения за невидимым и управления неуправляемым — это воздействие не на сам субъект влияния, а на то, что его окружает. В случае со строптивыми человеками Главный использовал свой любимейший инструмент — Её Величество Случайность.
Оооо, я не знаю ничего могущественнее случайности, она способна порушить любой гениальный план, любую идеальную схему. Одна неверно поставленная запятая, один плохо вкрученный винтик, одна махонькая дырочка в системе безопасности… и река истории находит себе новое русло, а то и вовсе поворачивает вспять.
История Ирки и Клавдюшкина полна случайностей. Справедливости ради отметим, что не все они были на совести Небесной Канцелярии, некоторые являлись следствием обычной человеческой безалаберности.
Начать следует с того, что к Иркиному кредиту Клавдюшкин не имел никакого отношения. То есть абсолютно. Человек, делавший сотрудникам банка бейджики, умудрился перепутать примерно всё примерно всем, и единственное, что было правильно в Клавдюшкинском бейджике — это гордое «И.Клавдюшкин». Приблудные название должности и подпись Ивану не принадлежали, Клавдюшкин был мирным айтишником. Поэтому, получив горе-бейджик, Клавдюшкин просто сунул его в карман, собираясь попозже написать письмо банковским магам эксела и ворда, и выпросить у них нормальный, адекватный бейдж. И, конечно, забыл.
Обычно Клавдюшкин (и сотоварищи) засиживался на работе допоздна. Домой спешить было не к кому, а на работе всегда было, что делать. Доделывать. И переделывать. Пока охранник, обходивший этажи, не приходил на свет и не разгонял всех ночных тружеников по домам. Обычно. Но не в день знаменательной встречи с Иркой. Совершенно случайно в этот день банк решил устроить День Спорта — праздник тимбилдинга и единения с коллективом. Единственный день в году, когда равенство и демократия достигали небывалых высот, начальство спускалось с Олимпа и ходило меж смертных. Клавдюшкин не очень любил людей, эстафеты и пить. Особенно эстафеты. Эстафеты были призваны развить в сотрудниках «чувство плеча». В реальности развивалось ещё и куча дополнительных чувств — чувство локтя, чувство колена и чувство кулака. Страдали рёбра, пах и все остальные примыкающие области. Айтишники откалывались от коллектива по одному. Тихо и незаметно утекали в кусты и больше не возвращались. Дезертиров никто не хватился — их не знали в лицо.
И последняя, самая важная случайность. Та самая мааахонькая дырочка в системе безопасности, о которой не знают пока ни Ирка, ни Клавдюшкин.
***
Через обещанных два дня Ирка, вместо того, чтобы вернуться в родные пенаты, позвонила Григорию Петровичу и сказала, что задерживается на неопределённое время. Ирка с Грузией понравились друг другу. Григорий Петрович тут же передал новость дальше. Клавдюшкину начали наяву мерещиться высокие белозубые грузины со смеющимися карими глазами, танцующие лезгинку вокруг хлопающей в ладоши Ирки. Клавдюшкинского терпения хватило ненадолго.
Григорий Петрович звонил днём.
Несколько часов спустя Клавдюшкин уже выходил из аэропорта в тёплую тбилисскую ночь.
У Клавдюшкина не было ни малейшего понятия, где искать Ирку. Он мог, конечно, выпросить номер телефона у Григория Петровича. Мог даже схитрить и уговорить его узнать Иркин адрес. Но Клавдюшкин лёгких путей не искал. И, если честно, побаивался, что, позвони он, Ирка пошлёт его куда подальше без объяснения причин. И будет обидно.
На улице у самого выхода из аэропорта на колченогом табурете сидел пожилой мужчина. Он был обильно усат, весел, округл и трезв. С любопытством посматривал на людей, появляющихся в дверях. Кому-то кивал. Кому-то улыбался. Кого-то провожал ленивым взглядом кота, лежащего на солнцепёке. Такой взгляд может означать всё, что угодно, от «шастают тут всякие» до «если меня спросят, то я вас видел». Больше градаций имеет только взгляд приподъездной скамеечной старушки.
Клавдюшкин прошёл мимо. Остановился. Вернулся.
— А скажите, пожалуйста, любезный, где в Тбилиси можно купить самые вкусные булочки с корицей? — мужчина (с карими смеющимися глазами из Клавдюшкинских кошмаров) поднялся с табурета, оказавшись Клавдюшкину примерно по грудь, и внезапно сгрёб Клавдюшкина в то, что простые люди называют медвежьими объятиями, а борцы — захватом туловища спереди поверх рук.
Клавдюшкин не привык, чтобы незнакомые люди трогали его руками. Тем более так активно. Изумился. Но так как был хорошо воспитан, виду не подал. Здешних традиций Клавдюшкин не знал, а лезть в чужой монастырь со своим уставом был не приучен. Поэтому терпеливо ждал, когда процедура обнимания подойдёт к концу. И даже немножко похлопал дядьку в ответ — докуда достал. Ну, насколько позволял захват.
— Пайдём, дарагой, я тибя праважу! — пробасил дядька, разжимая руки. Клавдюшкин похрустел позвоночником, убедился, что вопреки всему ещё функционален, и утвердительно кивнул, — благодарю!
— Тибе нужны сааамые фкусные булочки с корицей и саааамый фкусный кофе в городе. Правильно, да? — мужик посмотрел на Клавдюшкина хитрущим взглядом и улыбнулся куда-то себе в усы.
Удивляться сил не было. И Клавдюшкин снова просто кивнул.
Изначальный хаос. Великая энтропия. То, с чего всё начиналось, и чем всё закончится.
Главный был Великой энтропией. Он был в ней, а она была в нём. Он был частью и целым. Он был ничем. И всем сущим. Всеми созданными и несозданными, пространством и временем, жизнью и смертью.Сидел в офисе.
Рисовал, лепил, разрабатывал сам себе техзадание.Иногда подглядывал у человеческих фантастов, получалось забавно. Воплощал. Вкладывал душу (буквально). Дрессировал ассистентов. Подбадривал кураторов. Следил за хранителями. Периодически устраивал сборы — борьба со стрессом, какая-никакая физуха, совместный труд на общее благо, и прочая, и прочая (и да, люди вчистую спёрли этот концепт).
Весь офисный планктон собирался вместе, натягивали латы, крылья, разбирали тренировочные мечи и копья. Бились азартно, во все стороны летели искры, пух, пот и перья. Обрывки формы. Обломки доспехов и оружия. На земле это называлось «и разверзлись хляби небесные». Кому достался дождь, кому град, кому гром с молнией, а кому и что похуже. Люди активно просили, чтоб пронесло (стол заказов ломился от заявок). И, как правило, проносило. Сборы заканчивались и все возвращалось на круги своя. Доблестное Небесное Воинство расходилось по своим рабочим местам.
Пару раз, правда, красивая битва переросла в некрасивую драку. С мордобоем, матом и небольшими разрушениями. Мат принадлежал в основном Главному, которому пришлось разнимать самых увлёкшихся вручную. На земле с перепугу что-то изверглось, разлилось и осыпалось. Виновных отправили разгребать последствия.
Главный был очень занят. Сначала сидел в мастерской, выдумывал новое. Злился. Крупные формы надоели. Хотелось эстетики, чтобы как-то иначе, свежо и неизбито. И чтобы красиво вписывалось в существующую картину. Вычитал у человеков про Левшу — решил тоже пока посвятить себя существам помельче. Что-то понемножку наклёвывалось. Но пока не хвастался. Вскользь проронил, что мелочёвка получилась на редкость прыткая, плодится бесконтрольно, меняется стремительно, и никакого сладу с ней нет. Приходилось дорабатывать.
Левша, к слову, был не первым идейным вдохновителем в небесной истории. Человеческой литературой в Канцелярии зачитывались. Главный, например, обожал поэзию. Классика, фантастика, детективы — переходили из рук в руки и истрёпывались до дыр. Каждый месяц один из ассистентов отправлялся на землю с одной лишь целью — отобрать лучшие литературные новинки. Иногда силой. Особым шиком считалось добыть неизданное (высший пилотаж — выхватить из камина прямо перед сожжением). Научная и теологическая литература считалась юмористической. Над теорией эволюции Дарвина хохотали всем офисом.
Расквитавшись с новым проектом, Главный занялся рутиной — наделением существ душой. Душу нужно было вдохнуть. В каждого. И это должен был сделать Главный лично — вложить в живое частичку себя. Иногда он радовался, что он и Время тоже — это существенно облегчало работу.
Душа была частичкой той самой Великой энтропии. Тем хаосом, который не давал свободе воли окончательно оборзеть и начать бесчинствовать. Страшны существа, которые по какому-то недоразумению родились без души. Темны дела их.
Душа предпочитала гнездиться в ямочке меж ключиц. В одном из земных языков попытка выдавить душу из человека так и называлась — удушение. Кусочек энтропии жил в теле до тех пор, пока тело не приходило в негодность. Тогда он выскальзывал из повреждённого вместилища и возвращался обратно к Главному.
Именно душа была тем, что не давало Клавдюшкину спокойно заниматься своими делами, а не бродить по Тбилиси ночью в сомнительной усатой компании. Именно она исполняла на струнах его нервов то джаз, то блюз, то сущую какофонию. Морочила голову. Не давала думать. Даже спать не давала. Иногда, правда, разрешала поесть. Из чисто практических соображений. Имела на Клавдюшкина виды, строила далеко идущие планы. Клавдюшкин, в принципе, не возражал.
Ему даже нравилось.
Вечером позвонила Джейн. Пока Иволгины находились в больнице, англичанка, не допущенная внутрь, ждала ребят на набережной Пряжки. Истерика, которая случилась с Наташей, едва они вышли из проходной больницы, помешала ей расспросить Вадима о состоянии Кирилла.
– Алло, это Джейн.
– Да, я узнал…
– Вадим, что там происходит? – голос в трубке был полон слез и отчаяния.
– Джейн, это так… так неожиданно… Кирилл действительно болен…
– Что? О чем ты говорил с ним?
– …
– Ты слышишь мой вопрос?
– Да, Джейн, все очень серьезно. Я не психиатр, но у Кирилла приступы буйства.
– Что?! Этого не может быть!
– Я сам видел… И, кажется, теперь склонен верить врачам.
– Ты – предатель! Ты – самый настоящий предатель!…
Иволгин, не шевелясь, сидел у телефона с трубкой в руке. Стоявшая напротив Наташа не решалась подойти к мужу.
– Вадим, что она сказала?
– Назвала меня предателем.
– Но это же неправда! Ты единственный, кто не бросил его, ты столько сил потратил, добиваясь этой встречи!
– И чего в конечном итоге добился? – Домовой тяжело посмотрел на нее.
Наташа замолчала.
Это была первая ночь, когда молодые супруги спали раздельно. Вадим поставил на кухне раскладушку, а ушедшая в комнату молодых Наташа не предприняла никаких попыток к сближению с мужем.
Гертруда Яковлевна, закончив вечерний туалет, обратилась к сыну:
– Может, тебе хочется поговорить со мной или с отцом?
Вадим молчал.
– Как знаешь, но помни: мы – самые близкие тебе люди.
* * *
Оставшись одна, Наташа с остервенением отбросила промокшую от слез подушку, свернулась калачиком и, насколько позволял живот, подтянула колени. Прохладная простыня приятно освежила горящую от переживаний щеку. Она закрыла глаза, волевым усилием плотно-плотно сжав веки. В лилово-серой мгле мириадами крохотных звездочек в разные стороны брызнули золотистые огоньки, и пришлось расслабить мышцы век. Сразу проявился образ Кирилла, каким она впервые увидела его на пригородном вокзале. Девушка снова крепко зажмурилась, и снова крохотные огоньки начали свой полет. Но уставшие мышцы не выдержали долгого напряжения, и вновь перед ее мысленным взором возникла картинка – танцующая девушка в ярко-красных сапожках. Она открыла глаза: «Господи! Почему мы все такие несчастные, и Кирилл, и Джейн, и Димка, и я? Нет, этого не должно быть! Что-то, к чему мы еще не готовы, застало нас врасплох… Нельзя, нельзя ему поддаваться! Дима, Димочка, услышь меня, приди ко мне! Мне так плохо, плохо, плохо…» Тут последние силы оставили Наташу, и она наконец забылась сном.
Вадим, стараясь не шуметь, тихонько проник в комнату. Он поднял подушку – «Мокрая! Ну и гад же я!» Положив подушку в кресло, он аккуратно, не желая будить Наташу, прилег рядом, и тут же горячая ладошка жены легла на его лицо. «Дима…» – прошептала любимая, не просыпаясь. «Я знаю, кому сейчас снится сладкий сон», – подумал Домовой и через мгновение уснул.
… Под вечер она все же сбилась с пути. «Зря я свернула с большой дороги в лес! Пусть ветер, но я уже давно нашла бы ночлег», – Наташа, путаясь в длинной дерюжной юбке, в кровь раздирая руки о ветки, пробиралась через густые заросли ольшаника. Обвернутая вокруг ступней кожа набухла от ночной влаги и холодила ноги. Неожиданно впереди блеснул огонек. Обрадованная девушка поспешила к нему.
Это была пригородная ферма. Огонек оказался чадным смоляным факелом, поднятым над оградой согласно королевскому указу, обязывающему выставлять на ночь подобный знак на всех строениях вдоль королевской дороги.
Собак во дворе не было, что говорило о крепостном или безденежном положении хозяев. Не решаясь постучать в казавшийся вымершим большой дом под соломенной крышей, она обошла сначала одну, потом другую пристройку и обнаружила лаз на сеновал.
Внутри сарая пахло еще не высохшей травой, и она в изнеможении опустилась на мягкое сено. В ночной тишине было слышно, как шебуршатся мыши. Девушка улыбнулась…
– Бродяжка! Тащите ее на двор! – Девушка не успела сообразить, кто кричит и на кого, как невидимая сильная рука, больно ухватив Наташу за волосы, поволокла ее из сарая. Те же грубые руки втолкнули девушку в круг бедно одетых людей, толпой стоявших посреди двора.
– Гляньте, добрые поселяне, что принесла нам эта ночь! Беременную шлюху с большой дороги! – Человек, одетый в зелено-коричневый кафтан из грубого, но добротного сукна, больно ткнул ее носком сапога в бок.
– Вставай, шлюха!
Наташа поднялась. Она едва держалась на ногах, ее руки инстинктивно прикрывали лицо.
– Ну-ка, признавайся, девка! Хотела скинуть свой греховный приплод и навести беду на честный дом? Или же умертвить младенца, плод дьявольского соблазна, а? – кричал лысый толстяк с гнилыми зубами, брызгая вонючей слюной ей прямо в лицо.
Толпившиеся за ним крестьяне глухо ворчали.
– Ничего, ведьма, не вышло у тебя! Седрик, Эльганг! Свяжите ее и доставьте в Кентербери, на двор к архиепископу!
Двое мужчин с тупыми испитыми лицами схватили девушку за руки. Она попыталась сопротивляться.
– Г-гы! – обрадовался тот, что был повыше ростом, и обрушил на ее голову огромный кулак. Утренний свет погас…
– Как твое имя, блудница? – голос крючконосого монаха эхом разносился под сводчатым потолком огромного подвала, освещенного соломенными, напитанными смолой жгутами.
– Элис Рифа, – тихо проговорила девушка, прикованная цепью к стене за железный ошейник.
– Элис Рифа? Беглая ли ты раба, Элис?
– Нет…
– Крестьянская дочь?
– Да…
– Почему же под покровом ночи ты проникла во владения святой церкви и пыталась совершить греховное деяние?
– Я не…
– Отвечай на вопрос!
– Я сбилась с пути…
– Если ты честная дочь добронамеренных родителей, куда ты шла ночью через лес? Только не лги, раны на твоем теле указывают на это!
– Мои родители и жених погибли во время налета на нашу деревню. Я шла в Кентербери…
– Зачем?
– Искать пристанища. Я беременна…
– Ха-ха! – смех монаха звучал зловеще. – Это видно и без твоих признаний. У кого ты надеялась получить пристанище в Кентербери? – он приблизил морщинистое лицо к лицу девушки, приложив ладонь к своему уху.
– Не знаю…
Монах, довольно потирая руки, кругами заходил перед ней.
– Родители мертвы, обрюхативший тебя молодец тоже, в Кентербери тебя никто не знает. Не удивлюсь, если и со стороны твоего женишка в живых не осталось ни единой души. Так?
Загремев цепью, девушка опустила голову.
Монах вновь подошел к ней и, положив руку на вздрагивающее от немых рыданий плечо, мягко сказал:
– Покайся, дитя мое! Святая церковь снисходительна и милостива к грешникам, избравшим стезю покаяния. Поведай мне о прельщении тебя сатанинской силой, о тех богомерзких поступках, на которые враг Господа нашего, – монах истово перекрестился, – подвигнул тебя.
– Но я… Мне не в чем каяться, святой отец…
– Упорство во грехе – тяжкое преступление для христианской души. Но очищение заблудших – наш святой долг. Палач!
Из непроглядного мрака выступила огромная фигура в кожаной безрукавке, распахнутой на волосатой груди. Большая жбанообразная голова с длинными жидкими бесцветными волосами была повязана какой-то грязной тряпицей.
– Пытка водой, палач!
Кат приблизился к жертве, вынул штифт, удерживающий цепь в стенном кольце, и, намотав ее на кулак, дернул. Ошейник больно врезался в нежную кожу девичьей шеи. Упав, Элис Рифа потеряла сознание…
Одетая в несуразное, едва прикрывавшее израненное пытками тело рубище, Наташа босая стояла на скользком деревянном помосте лобного места в Кентербери. Накрапывал мелкий дождь. Свинцовое небо казалось осевшим на островерхие крыши домов, обступивших рыночную площадь. Толпа горожан и съехавшихся на зрелище йоменов нестройно гудела.
– Поскольку долг святой церкви не только окормлять, но и наставлять души христианские, трибунал святой инквизиции принял решение! Упорствующую и отрицающую свою вину ведьму Элис Рифу подвергнуть избиению железным прутом на колесе, дабы пресечь возможность дьявольскому плоду покинуть носящее его лоно, а тело ведьмы сжечь на костре! Приговор дан…
«Господи, помоги мне, сжалься над бедной девушкой!» Понимая, что любое обращение к милосердию и состраданию бесполезны, Наташа с отчаяньем и мольбой смотрела поверх толпы.
На площадь выезжали всадники. Впереди на статном жеребце ехал важный прелат, с головы до ног облаченный в яркий пурпур, столь неуместный в этот скорбный серый день. Широкополая шляпа была низко надвинута на глаза. Кавалькада медленно объезжала толпу зевак, когда красавец-конь, чем-то напуганный, вдруг всхрапнул и встал на дыбы. Важная персона с трудом удержалась в седле. И тут Наташа увидела под широкими полями шляпы бледное лицо Кирилла Маркова.
Все дальнейшее произошло с невероятной быстротой. Богато одетый всадник вдруг направил скакуна прямо в гущу толпы. Вслед за ним развернули своих лошадей два рыцаря в латах с причудливыми гербами на щитах.
– Де Го! – громовой голос «пурпурного наездника» перекрыл возмущенные крики толпы. – Немедленно пошли двух людей к архиепископу и именем папы потребуй остановить казнь! Бурсико, возьми на себя палача! – увязший вместе с господином в плотной людской толпе, рыцарь сопровождения ловко перекинул щит за спину и неуловимым движением метнул от пояса узкий стилет. Стальное жало тонко пропело в воздухе рядом с ухом Натальи. Девушка отшатнулась.
Палач, схватившись за грудь, боком завалился на колесо.
– Бертран! На помост! – вновь отдал команду человек в пурпурной одежде. Его конь кружился в волновавшейся толпе. Тот, кого он назвал Бертраном, послал своего гнедого по широким ступеням лобной лестницы. Наташа лишь почувствовала, как заусенцы кольчужных колец царапают ее кожу. Затем было ощущение полета, потом она услышала: «Все позади, не волнуйтесь, вы под защитой его преосвященства кардинала Горацио Эддоне, папского нунция», потом…
В покоях было жарко. Аромат курящихся благовоний, тяжелый, тускло отсвечивающий шелковый балдахин над кроватью. На багровом поле – золотые львы, львы, львы… Голова закружилась.
– Где я? – Голос Наташи был еле слышен.
– В Лондоне. – Фигура в белоснежной сутане появилась в изножье постели.
– Кирилл, ты?
– Я.
– Спасибо, ты успел, – слезы затуманили взор.
– Успел не я. Просто время – очень странная штука. Оно постоянно перемещается и ищет для себя точку опоры. К тому же оно совершенно не разборчиво в средствах или пренебрежительно по природе своей. Краткий миг пробыв в отчетливом состоянии, оно тут же начинает бесконечный круг преобразований, то плавно, а то взрывообразно превращаясь в пространства, эпохи, людские судьбы. На кругах своих бесконечных скитаний оно успевает побывать в роли дождя и урагана, опустошительной эпидемии и безумной вакханалии эйфорического веселья толпы. Мечущееся в равнодушном мраке космического вакуума, оно проникает в лоно женщин и мысли мужчин, оплодотворяет растения и ожесточает хищника, преследующего свою жертву.
Кирилл замолчал.
– Прошу тебя, говори, говори…
Наталья лежала, закрыв глаза, и ей было радостно и приятно слышать этот голос из другой, такой далекой жизни. Девушка слабо улыбнулась.
– Ты можешь встать?
Наташа неуверенно пошевелила ногами, открыла глаза.
– Я попробую, – она села в постели. Первое, что бросилась в глаза, – страшные зарубцевавшиеся раны на предплечьях и запястьях. Она вытянула ноги, внимательно осмотрев их.
– Не обращай внимания. Скоро время сотрет воспоминания о твоих ранах. Иди за мной. – Кирилл взял ее руку в свою, подвел к узкому окошку и распахнул его.
Внизу, у подножия высокой замковой башни, шумел и сверкал огнями сплошной поток автомобилей. Неоновые рекламы расцвечивали ночное небо во все цвета радуги. Большой город жил ночной жизнью.
– Как и все, что природа создала безграничным и равнодушным, время не любит менять свои привычки. Оно часто бродит по излюбленным путям, и человек способен обуздать эту силу… Посмотри туда, – Кирилл жестом указал на большую дубовую дверь старинного особняка, ближе всех стоявшего к башне.
Дверь медленно отворилась, и Наташа увидела Домового. Дим-Вадим растерянно огляделся по сторонам. Многое в его лице показалось ей странным. Нет, не печальное выражение и отрешенный взгляд, так свойственный мечтательному Иволгину, а конкретные, физические перемены: лицо его осунулось, лоб прорезали глубокие морщины. Он медленно спустился по гранитным ступеням и, ссутулясь, не глядя по сторонам, побрел прочь от дома.
– Его любовь и вера спасли тебя в Кентербери и заставили время все вернуть на свои места… – Кирилл, обернулся к Наталье и, по-прежнему держа девушку за руку, пристально посмотрел ей прямо в глаза.
Его образ вдруг утратил четкость, затем сменился размытыми бесформенными цветовыми пятнами, а потом в наступившей лилово-серой мгле мириадами крохотных звездочек в разные стороны брызнули золотистые огоньки.
Но пальцы по-прежнему ощущали тепло другой руки. Наташа открыла глаза.
Совсем рядом лежал Вадим и с бесконечной нежностью наблюдал за ее пробуждением.
– Доброе утро, любимая…
Наташа счастливо улыбнулась и крепко поцеловала мужа.
Сияющий Домовой ворвался в квартиру.
– Наташка! Татусенька – будущая мамусенька! – он подхватил жену на руки и закружил по комнате. – Ура! Победа! Завтра врачи разрешили встречу с Кириллом. Ты как верная жена последуешь за своим мужем. – Он осекся. – Что случилось? Что сказал врач?
– Не врач, а профессор.
– Какая разница, давай рассказывай!
Наташа присела на краешек дивана и, как по-писанному, голосом, лишенным эмоций, рассказала о сомнениях Гелле в ее способности выкормить ребенка грудью.
– Не переживай, родная моя, – Дима подошел к ней и нежно погладил по тщательно причесанной голове. – Мы справимся с этим.
Внезапно Наташа разрыдалась, уткнувшись Вадиму в живот.
Потрясенный эмоциональной глубиной ее истерики, Домовой истуканом стоял перед женой, не зная, куда деть руки: правую, нагревшуюся на Натальином темени и нервно сотрясавшуюся в унисон с рыданиями, и левую, плетью свисающую вдоль тела.
– Дима, Димочка, – всхлипывая, говорила Наташа, – что бы ни произошло, кто бы ни сказал тебе обо мне плохое, прошу, верь мне, верь… Мне никто не нужен, кроме тебя… Я хочу… Хочу быть только с тобой! Честно, честно, честно, честно… – Она резко поднялась и, глядя в глаза растерянному Домовому, спросила – Обещаешь?
Что мог ответить честный и совестливый Домовой взволнованной любимой женщине? Только одно:
– Обещаю!
* * *
– Моя фамилия Иволгин, – сказал Вадим, войдя в кабинет.
– Очень приятно. Джамсарран Бадмаев. Проходите, пожалуйста! Вы не один?
– Извините, это моя… – «Супруга или жена?»…– жена Наташа. Кирилл должен был быть свидетелем на нашей свадьбе.
– Да-да, я помню, вы говорили об этом по телефону. Ну, присаживайтесь, молодые люди. Не скрою, мое отношение к визитам, подобным вашему, сугубо отрицательное. Это мое мнение, как профессионала…
– Но, позвольте, доктор, я видел Кирилла буквально за день до того, как он попал к вам. Он был абсолютно здоров и нормален.
– Видите ли, помрачение сознания бывает таким же неожиданным для ближнего окружения пациента, как солнечное затмение для дикаря. Единственная разница между астрономией и психиатрией в данном случае заключается во времени проведения наблюдений: астрономы наблюдают «до», а мы, увы, – всегда – «после». Но, коль скоро вам удалось добиться встречи с пациентом Марковым, мы должны обсудить ее регламент. – За все время разговора Бадмаев ни разу не посмотрел визитерам в лицо, его взгляд постоянно скользил по окну, поверхности стола или просто поверх Вадима и Натальи. Глядя куда-то в бок, он продолжил:
– Итак, регламент. Десять минут в присутствии медицинской сестры и санитара. Малейшее волнение пациента, его неадекватная реакция – и вы немедленно покидаете помещение, без принудительного к тому побуждения. Вопросы?
Вадим отрицательно покачал головой. Испуганная Наталья взяла его за руку.
– Чудесно. Ниночка! – В кабинет вошла молоденькая медсестра – Проводите, пожалуйста, товарищей к Маркову. Там все готово?
– Да, Джамсарран Баттаевич. Пройдемте…
Комната, вернее комнатушка, в которой их ждал Кирилл под присмотром санитара, напоминала клетку. Гладкие серые стены, оконце с толстыми прутьями решетки и зафиксированная огромными болтами мебель, только усиливали это сходство.
Стол в самом центре, три табурета: два с одной стороны стола и один – с другой. На нем и сидел, ссутулясь, Кирилл. Когда медсестра негромко позвала его: «Марков, к вам пришли!» и Кира поднял лицо, Вадим испугался. Пустой, отрешенный взгляд, туго обтянутые кожей скулы, вместо знаменитых «девичьих» впадинок под ними – ввалившиеся щеки.
– Здравствуй, Кира. – Вадим протянул через стол руку.
Кирилл внимательно посмотрел на нее и очень медленно, – «Или безжизненно?» – протянул свою. Рука Кирилла была холодна, словно это была рука мертвеца. Вадим торопливо заговорил:
– А мы вот все-таки не дождались тебя, – Иволгин взглядом поискал поддержки у Наташи, – расписались… Джейн без тебя отказалась быть свидетельницей…
Кирилл поднял голову к одинокой лампочке под потолком.
– Кто пришел с тобой?
Голос больного был сухим и каким-то… потусторонним. Вадим опешил.
– Это же Наташа, Наташа Забуга, вы познакомились на твоем дне рождении, помнишь?
– Разве? – Марков немигающе уставился на растерянного Вадима, потом медленно повернул лицо к Наталье. В помещении стояла звенящая тишина. Вадим крепко сжал руку жены.
– А по-моему, раньше… Гораздо раньше… Де Го! – вдруг истошно закричал больной, откидываясь с табурета назад. – Немедленно пошли двух людей к архиепископу и именем папы потребуй остановить казнь! – В припадке, схожем с эпилептическим, Кирилл катался по полу и кричал: – Бурсико, возьми на себя палача! Бертран, на помост!
Ниночка и санитар бросились к больному.
Дисциплинированный Иволгин поспешно вывел Наташу из страшной комнаты.
— Каждый считает вслух до десяти! — услышал я механический командный голос.
При счёте «десять» дверцы компенсатора распахнулись, и мы с Павлом шагнули в свою каюту. Часы-календарь показывали 14.05. и 14.06.2150 по условному земному времени. Скорость была неощутима; о том, что мы летим, можно было догадаться только по негромкому вибрирующему гудению, доносившемуся из главного отсека, где работал уравнительный альфоратор. На круглом телеэкране, вмонтированном в подволок каюты, мерцали звёзды, разбросанные среди чёрного пространства.
— Первое — извините, граждане, — ощущение от космоса непраздничное, — проговорил Белобрысов, садясь в кресло у столика. — Всё тело ноет, будто сто стометровок пробежал, а в душе какое-то смутное ожидание.
Какие дьяволы и боги
К нам ринутся из темноты
Там, где кончаются дороги
И обрываются мосты?
— И понимаешь, Стёпа, мне кажется сейчас, будто я видел сон, а теперь проснулся, — но это тоже сон. А потом проснусь во сне — и опять буду во сне. И так без конца…
Скажи мне, на какого пса
Дались нам эти небеса?..
— Разве ты, Паша, забыл, что врач-синдролог рекомендовал всем нам в течение первых четырёх декад полёта не размышлять на отвлечённые темы и не думать о макропространственных формах материального мира? Он советовал в это время чаще размышлять о вещах и делах земных, вспоминать своих родных, близких.
— А ежели мне никого вспоминать не хочется? — с какой-то странной интонацией произнёс Белобрысов.
Мне стало неловко, я понял, что задел его больное место: ведь он, при всей своей разговорчивости, ни разу не упомянул при мне о своих родных; очевидно, они чем-то обидели его.
— Благ-за-ин, Паша! Извини меня! Постараюсь больше никогда не напоминать тебе о твоих близких, — торопливо высказался я и сразу ощутил, что только усугубил свою бестактность. Павел смотрел на меня хмуро, исподлобья; мне показалось даже, что слёзы навернулись на его глаза.
— Степан, незачем тебе передо мной извиняться, — после долгой паузы проговорил он. — Родни близкой на Земле давно у меня нет, одни только дальние родственники. Может, на Ялмезе кой-кого близкого встречу, на это вся надежда…
Средь множества иных миров
Есть, может, и такой,
Где кот идёт с вязанкой дров
Над бездною морской.
Это признание моего однокаютника весьма меня озадачило. Врач-синдролог предупреждал, что в условиях космического стресса даже небольшие психические отклонения порой перерастают в остропротекающие душевные заболевания. Сопоставив чрезмерную ностальгическую приверженность Белобрысова к двадцатому веку и его маниакальное тяготение к рифмачеству с нынешними его высказываниями, я невольно пришёл к печальному выводу, что передо мной человек с надтреснутой психикой.
Дальнейшее поведение Павла, казалось, подтвердило мою догадку. Вынув из своего личного контейнера некий плоский предмет, он протянул его мне и сказал:
Полюбуйся, Стёпа, на наше семейство. Здесь все в полном сборе.
Это был снимок, наклеенный на лист серого картона и заключённый в охранную рамку из квазифера. На плоскости размером девять на двенадцать сантиметров я различал двух взрослых — женщину и мужчину — и двух мальчиков дошкольного возраста, очень похожих один на другого. Странная одежда, в которую были облачены все четверо, указывала на давность фотодокумента; это подтверждала и выцветшая надпись, сделанная в нижней части картона лиловатыми чернилами: «Март 1951 г.».
— Узнаёшь? — спросил меня Павел, ткнув пальцем в изображение одного из мальчиков.
— Какое-то сходство есть… Это твой прадед?
— Нет. Это я — собственной персоной. Хошь верь — хошь проверь. А рядом мой брат Петя.
— Почему же он не провожал тебя в полёт? — спросил я, чтобы только не молчать и не дать заметить моему собеседнику, что я ошеломлён его высказываниями.
— Брата Пети давно нет в живых, — тихо ответил Белобрысов. — Я убил его… Потом я тебе расскажу, как это дело случилось.
Я ещё не знал, как мне поступить. Согласно пункту 17 «наставления для действий вне Земли», утверждённого Космическим центром, я обязан был срочно направиться к корабельному врачу и доложить ему, что мой однокаютник болен психически, — на предмет помещения его в спецкаюту-изолятор. Однако пункт 39 Устава воистов гласит: «При заболевании товарища в походных условиях воист должен в первую очередь заботиться о нём, а не о себе».
Я вспомнил известный на Земле и выше случай, когда в 2125 году, во время экспедиции на планету Таласса (Второй пояс дальности), воист Олаф Торкелль вызвался пойти на выручку Нару Парамуоту — водителю обзорного микродирижабля, потерпевшему аварию в таласских джунглях. Найдя Нару, Олаф четверо суток нёс его на руках через густые заросли, отлично зная, что при аварии тот укололся колючкой жёлтого дерева, вызывающего острозаразную лихорадку, для лечения которой земляне тогда ещё не имели никаких лекарственных средств. Торкелль принёс Парамуоту в промежуточный бункер, где поместил его в медицинский изоляционный бункер, и остался при нём. Он ухаживал за больным, хоть и сам уже заболел неизлечимо. Через восемь суток Нару умер. Вскоре, не покидая бункера, умер и воист Олаф Торкелль. С сугубо практической точки зрения решение Торкелля принять участие в спасении человека, которого спасти уже нельзя, было заведомо алогичным, ибо вместо одного экспедиция потеряла двух. Однако воист вправе отвергать прагматизм там, где дело касается его чести. Недаром адмирал Кубриков в одной из своих статей бросил крылатую фразу: «Нас, воистов, слишком мало на Земле, чтобы мы смели чего-нибудь бояться!» Хоть между тем, что произошло на Талассе, и той ситуацией, в которой очутился я, сходства весьма мало, но тем не менее эта талассианская история натолкнула меня на твёрдое решение: о душевной болезни своего товарища докладывать врачу я не должен. Если психоз примет резко агрессивную форму — только тогда я извещу об этом главврача. Если же Белобрысов, почувствовав необоримое стремление к убийству, ударит меня чем-либо, когда я сплю, я всё же успею нажать кнопку тревоги возле изголовья своей койки и таким образом предупрежу всех об угрожающей им опасности. Даже если Павел нанесёт мне смертельное ранение, то я всё-таки смогу дотянуться до кнопки, — ибо, по утверждению Кросса и Оленникова, каждый человек, чьё здоровье характеризуется цифрой «12» по шкале Варно, находится в сознании ещё две секунды после клинической смерти. Правда, теория Кросса-Оленникова практически ещё никем не подтверждена, но у меня нет оснований не верить этим маститым учёным.
Ко всему вышесказанному считаю долгом добавить, что мои алармистские прогнозы оказались, счастью, неточными: ни во время полёта, ни после высадки на Ялмезе никаких агрессивных намерений по отношению к кому-либо Павел Белобрысов не проявлял. И если в своих доверительных разговорах со мной он неоднократно высказывал некоторые маниакальные идеи, то, когда речь заходила о делах конкретных и повседневных, его высказывания были вполне разумны, так же как и его действия.
Вот и теперь, через несколько минут после своего «признания в убийстве», Павел, взглянув на часы, заявил, что нас должны уже позвать в кают-компанию на обед.
Друг-желудок просит пищи,
В нём танцует аппетит,
В нём голодный ветер свищет
И кишками шелестит!
Словно в ответ на это, по внутренней связи послышался голос:
— Вниманию всех! Тревога нулевой степени! Всем членам химбригады немедленно явиться в Четвёртый отсек. Обед откладывается на четверть часа. Двери кают без надобности не открывать!
— Хорошо, что мы не входим в химбригаду, — признался Павел. — Терпеть не могу противогазов!.. Но что-то стряслось.
На пивном заводе «Бавария»
В эту ночь случилась авария.
— Если и авария, то весьма мелкая. Тревога только нулевой степени, — высказался я.
— Надо всё-таки разведать, что произошло, — молвил Белобрысов. Подойдя к двери, он нажал на рукоять магнитного замка. Дверь подалась. В каюту сразу проник густоконцентрированный кошачий запах.
— Вот оно что! Это работа дяди Духа! — догадался я. — Паша, закрой же дверь!
— Побольше бы таких дядь! — воскликнул Павел. — Мне возвращены ароматы моей молодости! Так пахло на ленинградских лестницах в эпоху управдомов, жактов и жэков.
«Опять он сбивается на свою ностальгическую ахинею, — с огорчением подумал я. — Какие-то жакты, жэки…» Чтобы отвлечь его от навязчивых мыслей, я бодро произнёс:
— А вонь-то на убыль пошла. Молодцы наши дегазаторы!
— Действительно, аромат уже послабже стал, — согласился он.
Прекрасное, увы, недолговечно,
— Живучи лишь обиды и увечья.
– То-пель-цин! То-пель-цин!
Рев толпы перекатывался по трибунам, по обе стороны ткалачи – площадки для ритуальной игры в мяч. Горожане Толлы, вскочив с мест, тряся разноцветными перьями головных уборов и размахивая руками, орали во все глотки:
– То-пель-цин! То-пель-цин!
Литой мяч из упругой смолы дерева ачанак с такой силой перелетал через лекотль – черту, разделявшую площадки двух игровых отрядов, – словно каждый раз срывался с вершины пирамиды. Попав в одного из игроков, он способен был не только сбить его с ног, но и убить на месте.
Но игроки были опытны, проворны и выносливы. Они отбивали смертоносное упругое ядро, посылая его обратно на половину «противника». Прикосновение мяча к каменным плитам площадки каралось штрафным очком, а передача мяча своему игроку воспрещалась под угрозой жертвенного камня. Отбивать мяч можно было только локтями, защищенными стеганой броней, коленями в наколенниках или тяжелыми каменными битами, зажатыми в правой руке. От удара такой биты мяч переламывал нетолстую каменную плиту. А ненароком попав в зрителей, мог искалечить их, не защищенных игровой одеждой. Потому для безопасности скамьи были высоко подняты над игровым полем. Сочувствующие разным сражающимся отрядам обычно рассаживались по обе стороны игрового поля, бурно переживая за своих любимцев, тем более что в случае поражения им грозил узаконенный грабеж. Победители имели право ворваться на «враждебную» трибуну и отобрать у тех, кто ратовал за побежденных, все, что приглянется: дорогие украшения, красивые головные уборы и даже части праздничной одежды.
В отряде Чичкалана сегодня играл, как бывало, Топельцин, любимец народа, чудесно воскресший, узнанный красавицей Мотыльком. Вождь игрового отряда, скрывавшийся от жрецов в сельве, сам видел, что он, как бог, спустился с неба на Огненном Змее в сопровождении грома без дождя.
Белокурый бородатый бог, снизошедший до игры с людьми, подобно им, был наряжен в головной убор из черных перьев и упругие панцири из подбитой хлопком кожи ягуара на локтях, коленях и шее. Такая защита выдерживала не только разящий мяч, но удары боевых деревянных мечей с остриями из вулканического стекла, годясь и для игроков и для воинов.
Боги устами жрецов присуждали победу тому или другому отряду по числу штрафных очков. Но бесспорная победа достигалась броском мяча сквозь одно из поставленных на ребро каменных колец, вделанных в стены под трибунами по краям черты, разделявшей игровое поле.
Попадать в кольца было чрезвычайно трудно (отверстие едва пропускало мяч), к тому же и опасно. Кольцо изображало свернувшегося священного попугая гаукамайя. Прикосновение к нему даже мячом считалось кощунством и грозило крупным штрафом.
Искушенные в математике жрецы подсчитывали очки и не останавливали игры, пока мяч не пройдет сквозь кольцо. Требовалось лишь, чтобы игроки и зрители держались на ногах, а солнце освещало игровое поле.
Поэтому противники разящими ударами мяча старались измотать друг друга, вывести из строя побольше игроков. На риск броска сквозь кольцо решались только в крайнем или особо благоприятном случае, когда игрок оказывался у стены прямо перед кольцом.
Толпа ревела. Белый бог не только доказал, что он вернувшийся на Землю прославленный Топельцин, но и сумел поднять священную игру до уровня божественной и заставил всех затаить дыхание. Таких приемов игры еще никто не видел, так играть мог только бог!
Гремучий Змей восседал на царственной циновке над каменным кольцом гуакамайя и спокойно созерцал зрелище, которое приводило в неистовое волнение, восторг, даже опьянение всех окружающих. Всех, кроме Змеи Людей, который тоже каменным изваянием высился над кольцом противоположной трибуны.
Когда Чичкалан вернулся из сельвы, объявив о сошествии с неба бога Кетсалькоатля, Змея Людей приказал схватить его и распластать на жертвенном камне. Он не хотел слушать его болтовни, потому что не верил ни в каких богов, которым служил, и не допускал мысли, что человек, сердце которого он вырвал собственными руками, будто бы жив и вернулся с зажившим шрамом на груди. Он увидел в этом ловко подстроенную интригу.
Возможность такой интриги почувствовал и ненавидевший жреца владыка Гремучий Змей, едва девушка Мотылек, упав к его ногам, поведала о возвращении возлюбленного.
Гремучий Змей потребовал привести к нему Чичкалана в сопровождении Великого Жреца. Змея Людей, сдерживая бешенство, вынужден был сопровождать Пьяную Блоху к трону владыки.
Войдя в просторный зал, устланный коврами из птичьих перьев, первый жрец сразу же стал грозить владыке гневом богов, если им тотчас не будет принесен в жертву Чичкалан, а также и белокожие обманщики, которых тот якобы повстречал в сельве.
– Зачем Змея Людей грозит гневом тех, кого никто не видел, если народ сам сможет лицезреть живых богов? Не лучше ли попросить их самих, – сказал Гремучий Змей, – смягчить гнев, которого Змея Людей так страшится?
– Как может доказать белый бродяга, что он бог? – в ярости воскликнул Великий Жрец.
– Пусть владыка смертных прикажет сорвать с Чичкалана путы, которыми скручены его руки, – взмолился Чичкалан, стоявший перед вождем на коленях. – И пусть владыка смертных прикажет игровому отряду Чичкалана сыграть на игровом поле вместе с Топельцином. Народ, наблюдая священную игру, сразу узнает Топельцина и признает в нем бога.
Гремучий Змей затянулся дымом трубки, которую не выпускал изо рта.
– В священной игре в мяч не раз решались важнейшие споры между жрецами и правителями городов. Пусть и сейчас боги скажут свое слово на игровом поле.
Гремучий Змей, сидя на циновке власти и невозмутимо попыхивая трубкой, в которой разжег крошеные листья табаку, чтобы вдыхать в себя их дурманящий дым, слышал всеобщие возгласы «То-пель-цин!». Он ничем не показал, что очень доволен. Теперь Великий Жрец будет сокрушен, его постигнет кара, с которой не сравнится смерть на жертвенном камне или от боевого мяча.
Меж тем белокожий бородатый игрок перешел на площадке к невиданным приемам. Он перестал пользоваться битой, чтобы сильными ударами литого мяча наносить вред партнерам.
Улучив миг, когда мяч летел к нему, он отбросил загремевшую по каменным плитам биту и вовсе не отбил мяч, как полагалось, а схватил его на лету, зажав локтями.
Дальше произошло невероятное. Кетсалькоатль закинул руки за голову, продолжая сжимать локтями мяч (в этом не было нарушения правил, он касался мяча лишь локтями!), потом легким, тонко рассчитанным движением, которое Инко Тихий под руководством Гиго Ганта и Чичкалана несчетное число раз отрепетировал в сельве перед тем, как появиться в Толле, бросил мяч в кольцо. Мяч прошел через отверстие и упал к ногам оторопевшего вождя противоположного игрового отряда.
Тот подумал лишь о грозящем ему теперь жертвенном камне, а не о хитроумном новшестве, внесенном богом в поединок на ткалачи.
Так закончилась священная игра.
Топельцин был не только всенародно узнан, но и провозглашен тут же на игровом поле богом Кетсалькоатлем. Это поспешил сделать сам Великий Жрец, боявшийся отстать от других. Надо было и при живом боге сохранить свое положение первого жреца.
Толпа неистовствовала. К ногам Кетсалькоатля летели богатые головные уборы и ценные украшения. Люди Толлы ничего не жалели для вернувшегося в образе бога любимца.
Простодушные, как дети, воспитанные в суеверии, они восприняли появление умершего как нечто естественное для богов, а потому готовы были беспрекословно повиноваться явившемуся к ним божеству, как воплощению силы и власти.
Зная уровень развития и нрав своего народа, Змея Людей встревожился. Как бы этот «живой бог» из сельвы не захотел теперь мстить Змее Людей за будто вырванное когда-то его сердце. Надо было действовать, и Великий Жрец дал знак жрецам. Те вышли вперед и затрубили в морские раковины, требуя тишины.
Стоя перед «усиливающим звук священным камнем», Змея Людей провозгласил:
– Горе людям Толлы, горе! Пусть внимают они словам Великого и страшного пророчества, прочитанного по звездам. Едва ступит на Землю бог Кетсалькоатль, потребует он себе в жертву сердца самых знатных, самых заслуженных и богатых людей Толлы: и мужчин, и женщин, и девушек, и детей. Горе людям Толлы, горе! Пусть владыка пообещает белому богу много тунов сердец пленников и рабов, а пока смиренный жрец Змея Людей поспешит вырвать для Кетсалькоатля сердца двух вождей игровых отрядов, одного проигравшего прежде, а другого поверженного сегодня.
Гремучий Змей сделал знак рукой, и три его телохранителя с разрисованными боевой краской лицами в стеганых боевых куртках протрубили в морские раковины, пронзительными звуками заглушив последние слова жреца.
Заговорил Гремучий Змей.
– Да станет известно людям Толлы, а также смиренным служителям богов, что владыка смертных, Гремучий Змей с распростертыми объятиями любви и мира принимает вернувшегося к нему в образе бога сына и на склоне своих лет складывает с себя бремя Верховного Вождя, которое так долго нес. Он передает это бремя власти своему сыну Топельцину, который отныне будет носить имя Кетсалькоатля, живого белого бога и владыки смертных.
Ошеломленные горожане Толлы повскакали со скамей, не зная, чего им ждать дальше. Другое дело Змея Людей. Он рассчитывал на правах Великого Жреца по-прежнему представлять перед народом богов, узнавая желания тех, кого признали сейчас богами на Земле. Но если бог становится одновременно и владыкой, то… Теперь вся надежда была на тайную дочь. Ведь самозванец из сельвы вынужден был признать ее своей возлюбленной.
Усиленный священным камнем голос жреца снова зазвучал над трибунами.
– Пусть примет всесильный бог и вождь Кетсалькоатль смиренный дар смертных, владыкой которых он стал. Проворные жрецы сейчас поднесут ему на золотом блюде два желанных ему трепещущих сердца, бившихся во время славно закончившейся священной игры.
– Пусть замолчит лукавый жрец! – раздался незнакомый ясный и сильный голос, который, оказывается, принадлежал белому богу. Он встал рядом с Гремучим Змеем, не позволив тому подняться с циновки. – Пусть замолчит лукавый жрец, и пусть знают люди Толлы, что никогда больше не будет пролита человеческая кровь ради жертвы богам, ни одно сердце больше не будет вырвано из груди живого человека, не будет брошено на нетускнеющее блюдо желтого металла. Кетсалькоатлю предложено править Толлой, и он с сознанием долга перед людьми принимает переданную ему власть, чтобы обратить ее на благо всех людей Земли.
Горожане переглянулись. Почему белый бог сказал о всех людях Земли, а не о людях Толлы? И почему он назвал Великого Жреца лукавым, унизив его перед всеми, хотя тот только что провозгласил Кетсалькоатля богом? Однако люди Толлы не умели рассуждать, они привыкли повиноваться. Больше всего их взволновало и перепугало запрещение привычных человеческих жертв, всегда угодных богам. Что ждет теперь людей, если богов нельзя будет умилостивить?
Жрецы подвели к Кетсалькоатлю, наконец севшему на место владыки, двух вождей игровых отрядов, бросили перед ним на колени, связанных веревками, с закрученными назад руками.
Кетсалькоатль сделал знак, и огромный белый бог, который ростом был даже больше Топельцина, подошел к жертвам и двумя ударами диковинного блестящего ножа, непохожего на обычное изделие из вулканического стекла, хотя и не менее острого, разрубил связывающие их веревки.
Две белые богини помогли освобожденным подняться и заговорили с ними на языке Толлы. Их голоса были нежны и ласковы.
Кетсалькоатль отправился во дворец своего отца Гремучего Змея. По одну его сторону шел еще один бог, с малым числом волос на голове, а по другую – тайная дочь Великого Жреца красавица Мотылек.
Гремучий Змей шел следом.
Люди Толлы благоговейно провожали их взглядами.
Что-то ждет их при новом владыке смертных, который спустился к ним с неба и не хочет, чтобы жертвами смягчали его гнев?
Неожиданности последовали одна за другой.
Каждый день глашатаи ревом морских раковин созывали народ к подножию пирамиды Ночи, и сверху звучал голос одного из белых богов, который отличался своим ростом, имел рыжую бороду и целых четыре глаза. Он передавал повеления Кетсалькоатля, которые обязаны были выполнять все. Повеления эти ошеломляли, приводили в трепет одних и в неистовую радость других. Однако пугали они одинаково всех. Невозможно было разобраться в новом порядке, который устанавливал белый бог.
Прежде всего бородатый бог-великан, поднеся к губам «волшебную раковину», объявил, что упраздняется рабство.
– Рабство противно самой натуре человека и недостойно его ума, возвысившего людей над всем остальным животным миром, – громоподобно гремел через раковину голос бога-помощника. – Ни в лесах, ни в пустыне, ни в водах не найти живых существ, которые заставили бы других, себе подобных, трудиться, сами ничего не производя. Не будет так отныне и среди людей Земли.
Опять он сказал «людей Земли», а не «людей Толлы». Собирались ли боги завоевать все окрестные племена?
– Труд отныне будет обязательным для всех, – продолжал бог-великан. – И прежде всего для владыки смертных, для самого Кетсалькоатля. Он первым подаст всем пример. Ему отводится поле, которое он станет возделывать, чтобы вырастить хлопок и пшеницу. А если трудиться станет сам бог, то что ожидает тех, кто откажется от труда?
– Смерть! – послышалось из толпы, стоящей у подножия пирамиды.
– Кетсалькоатль упраздняет насильственную смерть и как наказание, и как мщение, – снова удивил людей вещающий бог. – Ее заменит изгнание из города Толлы. Не пожелавшие трудиться в городе будет отправлены в сельву, где им все равно придется трудиться, чтобы не погибнуть. Труд станет обязательным для всех.
Люди уходили с площади потрясенные. Вожди возмущались, хватались за оружие. Но бог был богом, к тому же и владыкой смертных. Приходилось смиряться.
Толпы освобожденных рабов заполняли площадь перед дворцом владыки, чтобы песнями, плясками и ночными кострами воздать ему хвалу.
Начались невиданные прежде работы: прокладывались дороги, выжигалась и вырубалась сельва, чтобы подготовить поля хлопка и пшеницы, начал сооружаться дворец белого бога, венчающий собой новую и самую высокую пирамиду.
Великий Жрец Змея Людей сидел в храме Неба на вершине старой пирамиды. Сюда уже не приводили никаких пленных, он не бросал ни одного горячего сердца на желтое блюдо, не ощущал на губах вкус свежей крови. Он сам жил в страхе за себя и тщетно вызывал свою тайную дочь Мотылька. Она не появлялась.
Однажды с вершины пирамиды он увидел ее, поразившись произошедшей в ней перемене. Волосы ее, ставшие когда-то в час горя серебряными, вновь обрели свой былой черный с отливом цвет.
Змея Людей не знал, что богини, одна из которых была жрицей Здоровья, снабдили ее какими-то снадобьями, которые вернули девушке молодость.
Люди Толлы, увидев Мотылька, как прежде, юной, уверовали в чудо, которое совершил Кетсалькоатль, и прониклись к нему еще большим священным трепетом.
Указы Кетсалькоатля снова и снова оглашались богом-великаном с вершины пирамиды Ночи, с которой жрецы прежде наблюдали звезды. И каждый новый указ все больше повергал в ужас суеверных людей Толлы.
Бог-великан объявил, что Кетсалькоатль отменил всякие войны.
– Никогда больше война не будет способом решения споров между племенами, – вещал рыжебородый бог. – Как равны отныне между собой люди Толлы, так равны между собой и все людские племена. Пусть живут они в мире, никогда не применяя насилие и руководствуясь в своей жизни только справедливостью.
И еще объявил бог-великан, что Кетсалькоатль освободил от труда престарелых, равных возрастом его отцу. Их будут кормить и уважать все, кто моложе их.
Город Толла кипел: днем работой, вечером весельем, а ночью скрытым недовольством. Каково было знатным горожанам признать былых рабов равными себе, а воинам – потерять все привилегии?
Простой люд, бывшие рабы и ремесленники возводили по указаниям богов великолепные постройки. Бывшие воины и военачальники, которых впервые заставили что-то делать, пока подчинялись, но смотрели исподлобья.
Белый бог с малым числом волос на голове, наблюдавший за жизнью в городе, говорил Кетсалькоатлю на чужепланетном языке:
– Не может быть, чтобы невежественные создания могли так сразу отказаться от вековых жестоких привычек и принять общественный строй, требующий высокого самосознания каждого члена общества.
– Надо просвещать их, – решил Кетсалькоатль.
И он собрал у себя молодых людей (из знатных семей, которые уже учились чему-то) и жрецов, приобщенных к знаниям, всех, кроме Змеи Людей, не пожелавшего или не решившегося явиться, и стал передавать им удивительные знания о небе и вещах.
Змея Людей по ночам выслушивал донесения своих былых приближенных об этих занятиях и мрачно смотрел на затянутое тучами небо без звезд.
Его тайная дочь все не приходила к нему. Но он ждал ее.