Звуки, запахи, ощущения доносились до сознания урывками. Шорох, белый свет бьет по глазам, холод на висках, аромат сосны или ели, и, наконец, боль в руках – будто мне их выворачивали. На инстинктах дернулся, и голос Рита тут же матерно возрадовался, что один придурочный мальчишка наконец решил перестать трепать ему нервы и изображать из себя обморочную девицу.
Эх, жаль я его речь фрагментарно воспринимаю (чтоб его, этот лингвистический феномен!); судя по отдельным отрывкам его перлы достойны записи.
Целостное восприятие окружающего мира вернулось только после залитой в меня кружкой чего-то горячего и слабоалкогольного.
— Еще или ты уже вменяемый?
— Пчти, — я потряс головой. — Брррр, чего это со мной было?
— Приложения. Разные. Твое счастье, что Высших там не было.
— Спасибо, мне хватило. Где моя одежда? Сколько там до встречи с сусликом осталось?
— Почему сусликом?
— Потому что в норке живет…
Рит вскинул брови:
— Ты точно уже вменяемый?
Этот «суслик» жил не в норке – в Подвалах.
Люди везде одинаковые, и сколько ни огораживай тюрьму, не воздвигай стен или чар, рано или поздно в дело вступает человеческий фактор – и конец полной изоляции.
Данный конкретный суслик… то есть охранник Подвалов был достаточно слабеньким магом, чтоб пристроили на сравнительно легкую службу, нашли жену и, велев размножаться, забыли о нем. Особо честолюбивым он тоже не был, так что его все устраивало. Одно огорчало – низкий прибыток. Но, когда его стали находить родичи охраняемых «умников», он смекнул, как может это поправить. Рит меня с ним и свел. И сейчас сидел за соседним столом – на всякий случай.
— Стало быть, про родича своего разузнать желаете? – охранник со вкусом допил пиво, отставил кружку и погладил опустевшую тарелку, намекая, что не худо бы добавить. Я глянул на подавальщицу, та понятливо метнулась за добавкой. Хороший аппетит у суслика. Свою и мою порцию мел запросто. Мне кусок в горло не лез, и я цедил взвар из глиняной кружки.
— И передать ему что-нибудь.
— Ну, эт можно. Но с артефактами не связываюсь, с оружием — тем более, и одежу, извиняюсь, не возьму – порядок, стало быть. Глюшь-траву тоже побоку.
— А что можно?
— Ну, у нас главная ценность – еда да лекарства. Одежа еще, но не первогодке. За первогодками в оба глаза глядят. Не дай Пятеро во время наказаний чего усмотрят. В первое-то время, пока не обвыкнутся, они постоянно под ремешки попадают.
У меня в чашке замерз взвар.
Просто взял и замерз. В буквальном смысле – от того обыденного спокойствия, с каким маг говорил про свою… работу. Рано я успокоился насчет Славки. Рано! С его характером он нарвется быстро. Я взял кружку в руки, сжал ладонями – пальцы дрожали.
— А потом уж можно и одеяла, и душегрейки там всякие, у нас-то почитай все время холодно… Ну, и пополам, само собой, — очень кстати проговорил «суслик».
— Что?
— Будете, говорю, еству передавать – половину ему, половину мне. Тогда берусь записку передать. Только сперва сам прочитаю. Что, значит, о побеге не сговаривались. А то всякое бывает… Ваш-то вроде тихий пока, но кто его знает. Умники почти все с придурью.
— Что знаешь о нем?
— Ну… тихий, это я уже сказал. Умный. Уже первую придумку выдал, «зонтик» какой-то. Не зря доносчику за него денежки выдали. Теперь, стал быть, не отберут, как бывает при ложном доносе. Сам слыхал, хвалили, мол, и взаправду умник.
Я чуть не выпил лед из кружки. Значит, Славка сообразил! Не стал отнекиваться, согласился с тем, что он изобретатель, зонтик придумал… почему зонтик? Хотя товар доходный, хороший… Доносчик, значит, его изобретателем назвал.
А ведь я знаю одного человека, который числит в нашей сработанной паре в изобретателях именно Славку.
Витька. Землячок Витенька. Который обещал зайти, но так больше ни разу и не зашел… Именно перед ним Славка почему-то разыграл комедию, выдав меня за алкаша, себя – за изобретательного, но бестолкового по жизни типа и нас обоих – за нищих неудачников.
Если так, то понятно, почему взяли именно Славку. Если…
— Так что, остай? Передавать чего будем?
— Будем…
В дверь позвонили, когда Ригальдо сливал воду со спагетти, остро чувствуя свою неуместность на этой потертой кухне. У Фортисью все было не так, как надо. Хорошо, что продукты он сам купил.
Кошки ходили у него по ногам, пели песни и всячески демонстрировали любовь к его брюкам. Может быть, чуяли Симбу, а может, мясную вырезку на столе. Миата ушла в комнату и включила канал мультфильмов. Нарезая свинину на тонкие ломти, Ригальдо слушал писклявые голоса из телевизора и вдруг поймал себя на мысли: «Когда Ребекка будет жить с нами, я не позволю ей смотреть эту тупистику». Мысль была такой естественной, что он почти растерялся. Вот это все, откуда оно само берется в голове?
Звонок заставил его нахмуриться. Он выглянул в гостиную, вопросительно посмотрел на Миату. Та ответила равнодушным взглядом. Она лежала на диване, покачивала ногой.
Кажется, ей вбили в голову, что она не должна открывать дверь.
Ригальдо пожал плечами и ушел в кухню. Он тоже не собирался никому открывать. Это не его дом, не его соседи и гости.
В дверь коротко позвонили еще раз. Еще раз — несколько дольше. И пошли наяривать в смутно знакомом ритме. Ригальдо, нарезающий сладкий перец, дернулся и порезал палец.
Незваный гость, сука, выстукивал по звонку «Последний отчет».
Ригальдо пососал палец, сжал второй рукой нож, решительно прошагал к двери и распахнул ее.
Кнопку дрочил О’Гвардиен. Весь такой хмурый, собранный, в кожаной куртке, мужественный, как молодой пират.
— По голове себе постучи, — ласково сказал Ригальдо, закрывая собой проход, — так же громко.
Сид поднял на него глаза — и уронил челюсть на пол. Ригальдо мгновенно увидел себя его глазами. Взмыленного, уставшего, с ножом в руке, в синеньком фартуке Фортисью, в несвежей рубашке и сбившемся галстуке.
Черт знает, что там пронеслось у О’Гвардиена в его красивой глупой голове, но он захлопнул рот, сглотнул и выдал:
— Но вы же гей.
Ригальдо аккуратно закрыл дверь перед его носом. Спокойно отошел к плите, помешал мясо. Украдкой почесал одну из кошек под подбородком.
У него за спиной беззвучно появилась Миата. Немного постояла, а потом опустилась на стул и снова принялась раскачиваться.
Ригальдо плюхнул перед ней тарелку спагетти.
Глядя ему в глаза из-под волос, Миата сложила над тарелкой пальцы щепоткой и бросила на пол то, что удалось подцепить.
Солнце садилось, в кухоньке стало сумрачно. Ригальдо ногой отпихнул бросившуюся вперед кошку, поднял спагеттину и опустил в мусорное ведро.
— Если ты не будешь есть, то умрешь, — задушевно сказал он Миате и снова вернулся к двери, в которую отмерший Сид уже ритмично стучал ногой.
Когда он отпер замок, О’Гвардиен расплылся в кривой ухмылке:
— А я уж решил, что у меня галлюцинации на почве работы.
Глаза у него были злые и ревнивые.
Ригальдо снова начал закрывать дверь, но Сид успел просунуть ботинок в щель:
— Полегче. Я никуда не уйду без своих вещей.
Ригальдо задумчиво окинул взглядом прихожую. Под стулом действительно стояла синяя спортивная сумка.
— Бери что надо, и до свиданья, — он посторонился, пропустил Сида в коридор. Тот проворно вытащил сумку из-под стула, забросил за плечо, но уходить не спешил. Он вытянул шею, стараясь заглянуть поверх плеча Ригальдо в гостиную:
— А где Кларисса?
Ригальдо невежливо повернулся к нему спиной и ушел на кухню.
Тарелка перед Миатой была пустой, правда, Ригальдо не был уверен, что спагетти не лежат в мусорном ведре. Он помыл и почистил сладкий перец:
— Это съешь сейчас, а остатки на завтра, — он накрыл кастрюлю подушкой. — Они будут теплыми, тебе не придется ничего разогревать, если ты боишься плиты.
Скрипнул линолеум. Сид остановился на пороге кухни. Он был без сумки, а к груди прижимал кошку. Настороженно осмотрелся, одурело моргнул, глядя, как Ригальдо ополаскивает посуду, и спросил совсем другим тоном:
— Ну и что это все означает?..
По мнению Ригальдо, для того, кто, по словам Клариссы, «уже навсегда ушел», О’Гвардиен не слишком торопился. Он продолжал сверлить Ригальдо взглядом, и сумка его, насколько Ригальдо мог видеть, валялась на прежнем месте. Сид даже задвинул ее обратно под стул. Они еще немного поиграли в «гляделки». О’Гвардиен сломался первым:
— Да что случилось-то?!
В другой ситуации Ригальдо с удовольствием бы поиздевался над ним — он не был обязан отчитываться перед каждым сопляком, но у него не было времени, и он перебил закипающего Сида:
— Черт с вами, слушайте.
Через минуту Сид немного сбледнул с лица, а через две трахнул кулаком о дверцу кухонного шкафа. Ригальдо переменил свое мнение о качестве местной мебели. Фанера была очень прочной. О’Гвардиен был дебил.
Юная Миата была очень странной.
Сид, шипя, ополаскивал руку под холодной водой.
— Пиздец какой! — агрессивно и в то же время жалобно выдал он. — Ебаный пиздец! Но почему она мне-то не позвонила?..
— Да потому что вы не разговариваете, — внезапно поразительно внятно произнесла Миата. — Уже две недели.
Повисло напряженное молчание.
Ригальдо снял фартук и аккуратно повесил на гвоздь.
— Меня ваши дела не касаются, — сухо сказал он. — У нее при себе есть телефон.
Сид вымелся за дверь так стремительно, что с полки над мойкой свалилась губка для посуды. Из другой комнаты донесся его возбужденный голос, который говорил все более медленно и с все большими паузами.
Ригальдо посмотрел на Миату.
— А ты не такая уж глупенькая, — вынес он вердикт. — Иначе бы сестра не оставляла тебя днем в доме одну. Так, детка?
Миата посмотрела на него грустными голубыми глазами.
— Излишняя забота — такое же проклятье стариков, как беззаботность — горе молодежи, — процитировала она печально. — Такая интересная книга. Вэ Шекспир.
Ригальдо уронил вилку, несколько охренев.
О’Гвардиен вскоре вернулся, решительный, как бойцовый петух.
— Короче, — он выпятил грудь. — Мистер Сегундо, большое спасибо за помощь. Я заберу Клариссу из Челана, как только ее отпустят. И за девчонкой присмотрю. Мы это… благодарны и не задерживаем.
Как бы Ригальдо ни хотелось уже завершить этот долгий день, он решил, что кто-то совсем обнаглел.
— Да ну, — сказал он бархатным голосом. — Думаешь, я оставлю постороннего человека с недееспособным подростком? Считаешь, это не доставит беспокойства ее сестре?
У Сида потемнели глаза.
— Я не посторонний. А она не подросток. Ей двадцать лет, между прочим. Ты вообще не выкупаешь, как мы тут живем.
Ригальдо прищурился:
— Мне, вроде, говорили, что они живут здесь только вдвоем.
Сид дернул углом рта и неожиданно мирно сказал:
— Все-таки надо было бы пересчитать тебе зубы. Мы не на работе. Не уволишь. Повода нет.
— Не уволю, — согласился Ригальдо, глядя на него сверху вниз. — Но выебу. Если напортачишь, обязательно выебу. Это я тебе как шеф Фортисью говорю.
Сид посмотрел на него ошарашенно. У него даже рот приоткрылся. А потом он неожиданно хлопнул себя по бедру и засмеялся:
— А я ей сто раз говорил: не бери работу домой. А то твоя работа затрахает кого хочешь.
Ригальдо моргнул, прокрутил это в голове так и сяк. Господи, и за что Исли ценит этого фантастического дурака?..
— Как она сейчас себя чувствует? — спросил он уже из прихожей.
— Лучше, — Сид моргнул. — Но врачи за ней наблюдают. Говорят, у нее почему-то плохо сворачивается кровь.
Ригальдо подумал, что надо будет рассказать об этом Клэр.
— Еще она сказала, — медленно произнес Сид, когда Ригальдо уже выходил на площадку, — что очень благодарна, что вы ей так помогли. Что ей чертовски повезло, что вы оказались рядом. И что она вообще ужасно везучая.
Ригальдо обернулся: Сид стоял, опустив руки. Позади него, прижавшись щекой к шкафу с вещами, застыла Миата, а под ногами, задрав хвосты, крутились полосатые твари.
— А я думаю, ей нужен небольшой отпуск, — негромко продолжил Сид. — Когда человек сильно устает, у него все валится из рук. Месяц назад ее едва не сбила машина, а пару недель назад рядом с ней на асфальте разбился горшок с землей. Упал с чердачного окна, срань такая. Мы с ней потому и поругались — она едва ползает на работу…
— Две недели отпуска, — перебил Ригальдо. — Через две недели она нужна мне здоровой и бодрой.
Когда он спускался к парковке, перед глазами все еще стояло бледное окровавленное лицо Фортисью.
Медичка Шани. Kings Emerald Dreams
Глава 3. Часть 5
— Вот скажи мне, о чем бы ты подумал, — заговорил Ригальдо поздним вечером в спальне. Он лежал головой на груди Исли и чувствовал, как та тихо вздымается от дыхания, — если бы услышал о человеке, который за месяц три раза чудесным образом избежал смерти?
— Что кто-то обчитался детективов, — со смешком сказал Исли, и Ригальдо вздохнул: вот уж правда. — Ну, или что скоро будет еще один раз, четвертый.
— Что? — Ригальдо напрягся, но тут Исли перехватил в темноте его руку и прижался губами к запястью.
— Детка, притормози уже, это шутка. Просто я впечатлен твоими рассказами.
Ригальдо подумал, что Исли прав. Когда он явился в рубашке с окровавленными рукавами и с головой, переполненной Фортисью, Шекспиром и заводом по комплектующим, Исли внимательно его выслушал, а потом завалил на диван и велел с него не вставать. Чего-то там сам приготовил, открыл вино и погрузил Ригальдо в кокон спокойствия.
На улице снова шел ночной майский дождь, негромко шелестел за распахнутым окном. Спальню до краев заполняла прохлада, густой свежий воздух, пахнущий этим дождем, лесом, хвоей и молодой травой.
Голая грудь Исли была такой же прохладной, но под одеялом он был очень горячим. Он с закрытыми глазами целовал Ригальдо в запястье, будто ловил пульс, и от этого все внятные мысли утекали, как ручьи в лесное озеро.
Исли прошелся губами по коже предплечья, так, что все волоски на теле встали дыбом. Толкнул на спину и лег сверху, поглаживая по лицу, жарко поцеловал в губы. Ригальдо вздохнул, и Исли все понял правильно.
— Устал?..
— Ужасно, — честно сказал Ригальдо. У него не было сил даже обниматься. — Чувствую себя бесполезной улиточкой.
Исли фыркнул.
— Будет тебе улиточка. Лежи, я все сам сделаю.
Он наклонился, оставляя на груди Ригальдо сухие поцелуи, и аккуратно прихватил ртом его левый сосок.
Ригальдо закрыл глаза и выгнулся, завел руки за голову. Исли трудолюбиво вылизывал его, играл с соском, то осторожно всасывая, то задевая зубами, от чего Ригальдо будто прошибало слабыми разрядами тока. Исли лежал на нем, тяжелый и голый, Ригальдо чувствовал, как шевелится у его бедра налившийся член. У него самого стоял умеренно вяло, но он все равно ехал крышей — от тяжести тела Исли, от его рук и языка, от ощущения колена, уверенно раздвигающего ему ноги.
Исли вдруг положил ему на губы кончики пальцев. Ригальдо приоткрыл рот, и пальцы скользнули внутрь. Ригальдо бездумно пососал их, провел языком по подушечкам.
Исли сполз ниже, погладил, заставляя развести ноги шире.
— О боже, — Ригальдо скомкал одеяло. Исли не торопился, трахал его скользким от слюны пальцем. Палец ходил взад-вперед, описывая окружность, терся о стенки заднего прохода, вызывая сладкие потягивающие спазмы. Ригальдо ерзал от вибраций, которые это трение посылало ему в позвоночник. Поясница быстро покрылась мурашками, член распрямился, пачкая клейкой смазкой живот, и Исли тут же с готовностью насадился до глотки. Он облизывал его от мошонки до самой головки, мягко втягивал в рот яйца, засасывал напряженный ствол, и его губы сильно смыкались на головке, а горло издавало вибрации, когда Ригальдо поддавал бедрами, заставляя брать особенно глубоко. Ригальдо стонал, вертелся, поджимал пальцы ног, но Исли не прекращал его мучить, дергая и раскачивая пальцами из стороны в сторону, добавляя слюны языком.
— Улиточка сейчас просто взорвется, — прохрипел Ригальдо. — Если ты хочешь что-то еще, то давай!
Исли не стал ломаться, вытащил из зада мокрые пальцы и перевернул его на живот. Было слышно, как щелкнула крышка смазки, зашелестела фольга. Ригальдо укусил себя за кулак и поерзал, потираясь членом о простыни, и надеясь, что Исли не станет тянуть.
Он заметил — после того, как он согласился заниматься удочерением, Исли стал с ним осторожнее и ласковее, даже в постели. Как будто все время доказывал: смотри, я весь твой, я буду с тобой так же много и часто, как раньше. Будто назло ему, Ригальдо весь последний месяц хотелось пожестче, чтобы выплеснуть накопившееся раздражение — на социальную службу, на кризис еще не начавшегося отцовства, на свои непонятные боли в животе. Но вот конкретно сегодня он так заебался, что был не против полностью передать Исли инициативу. «О нет, совсем не против», — подумал он, когда Исли подул прямо на наколку на ягодице. После того безумного трипа Ригальдо хотел свести ее, но Исли ему не позволил: «Мне нравится, это так загадочно, как метка супергероя. К тому же она там, где о ней знаю только я!».
А теперь Исли наклонился и несильно укусил это место.
— А-а-а, блядь! — ужом закрутился Ригальдо, чувствуя, что сейчас позорно кончит, и рефлекторно раздвинул ноги.
— Ты слишком откровенно думаешь о посторонних вещах, — пояснил Исли. Он сел на постели на корточках, подтянул Ригальдо к себе. «Давай уже», — успел подумать Ригальдо, а после уже не думал ничего. Он лежал на животе с широко разведенными ногами, беспомощный и заведенный, кусал подушку и сжимал ягодицы, а Исли плавно двигался в нем взад-вперед. Соприкосновение их тел было очень тесным, яйца терлись, член Исли давил на простату, и Ригальдо пытался считать секунды, но все равно чувствовал, что вот-вот кончит. Исли оперся напряженной рукой о кровать, Ригальдо повернул голову, увидел красивый рельеф мышц и вен — и испытал мгновенное острое чувство обожания и яростной любви.
Оргазм был коротким и сильным, удивительно ярким для этого трудного дня.
— Ох, детка, — прошептал Исли, падая ему на спину мокрой грудью. Кончая, он едва заметно дрожал. Ригальдо отцепился от пропитавшейся потом подушки, нашарил на простыне прядь волос Исли и сжал в кулаке. Они долго лежали так, потом Ригальдо неохотно сел — надо было перестелить белье, не хотелось лежать на пятне спермы. Исли уже доставал сухую простыню. Когда они принялись в четыре руки заправлять углы, он повернул голову и фыркнул Ригальдо в ухо:
— Хочешь, расскажу, чем сейчас занимается Сид О’Гвардиен?
Ригальдо с трудом сообразил, про кого тот вообще говорит. Какой О’Гвардиен, при чем он здесь вообще?
— Дрочит на что-нибудь очень гетеросексуальное, — со смешком сказал Исли. — Чтобы развидеть сцену, в которой ты мог бы его выебать. Он мальчик креативный, с воображением.
Ригальдо беззвучно рассмеялся. А, в самом деле. Надо же, как Исли зацепило то, что он брякнул.
— Тебя, что ли, так бешено завело, что я пригрозил его выебать?
— А то, — шепот Исли согрел ему шею. — У меня, знаешь ли, тоже с воображением полный порядок.
Они еще долго лежали в обнимку, прежде чем уснуть.
Когда мир кончается разом –
это не страшно.
Тоска, когда он из тебя уходит по капле,
выцветает туманами фонарей вечерних,
оставляет в душе серое утро –
это гибель твоей вселенной.
Ремни дорог удлинялись сквозь мир веками,
распластывая, застегивая, растягивая,
опустошая меня своей бесконечностью.
Меня не хватило –
я сошел,
бросив жезл и сандалии.
От обочины до обочины
ныне пересекаю трассы,
байтом-одиночкой
поперек проводов.
Только узкими тропами, что исчезают,
я хожу поперек темной вязи путей.
И под ноги ложатся, шурша,
клочья небес, оставленных
навсегда.
И внеконкурс (с arcanum_cattae).
использованы материалы игры «Dragon Age – Начало»
Не доверяй, не медли, не люби –
Закон Антивы холоден, как сталь,
Как сталь в твоих глазах, как нож в руке,
Как прихоть переменчивой судьбы.
Я знаю этот кодекс с малых лет,
И ты точь-в-точь такая же, как я.
С тобой не раз делили мы постель,
Но нас не свяжет верности обет.
Ты хороша, как жертв предсмертный стон…
Желает сердце большего, чем ночь,
Но слабость станет ядом на клинке,
Есть я и ты, а «мы» – всего лишь сон.
Кинжал его прервет, остался миг.
У Воронов измена не в цене.
– Зевран, прошу, поверь мне, я не лгу…
Я против клана не плела интриг!
Увы, тебе поверить не могу,
Любовь – лишь средство в нашем ремесле.
Не трать слова, ты всё равно умрешь,
Я знаю, ты нас выдала врагу.
Нам слезы страха видеть не впервой,
Мы часто слышим клятвы и мольбы,
И нам не снится их нестройный хор.
Побудь теперь на стороне другой!
Я помню нежной шеи красоту…
Последней страсти холод мне прости:
Не пальцами ласкаю рваный пульс –
Кинжал на горле подведет черту.
****
Нет, Ринна нас тогда не предала,
Но слишком поздно, чтобы сожалеть.
Ударишь первым, или сам умрешь —
Так Вороны ведут свои дела.
Не доверяй, не медли, не люби.
Холод. Здесь всегда холод.
Слабый – после летней жары даже мог бы показаться освежающей прохладой. Он не хлещет по лицу лютыми пощечинами метели, не сковывает ледяной коркой смерти, но заставляет то и дело поеживаться и потихоньку проникает внутрь. Просачивается сквозь кожу, добирается до костей, до легких. До сердца.
До души.
День за часом и час за днем – я перестал отличать их друг от друга, их здесь нет, я их не помню. Я знаю, что есть солнце. Тепло. Синее небо. Знаю… но не могу представить, воскресить в мыслях. Лишь слова, написанные в памяти карандашом и почти стертые подземельем Лабиринта.
Он непрерывно играет мне мрачную симфонию забвения.
Неторопливо перебирает струны холод. Отбивают стаккато капли, пробуждая зловещие шорохи в темноте. Второй скрипкой звучит слабое, идущее из ниоткуда мерцание, но оно не в силах всерьез разогнать мрак. Почти ничего не видя, я веду рукой вдоль стены, и слизь под пальцами дуэтом с царапающими до крови каменными выступами вплетает свои визгливые ноты. Сбивая ритм, то и дело вырываются из-за поворотов тревожными аккордами волны запахов: затхлости, тления и почему-то книжной пыли.
Болезненно вздрагивает сердце, накатывает слабость, заставляя опереться о стену, а мелодия поднимается волной злого крещендо, бросается навстречу – забудь! Забудь, поверни, уйди. Тебе здесь нет места, ты лишняя нота, диссонанс!
Забудь.
Почему-то я уверен, что если бы сдался Лабиринту, тут же смог покинуть хмурые коридоры.
Не могу. Я и так почти все забыл, лишь знаю, что там, впереди, меня ждет нечто важное. Не помню, что, но пустота на его месте болезненно ноет, как пальцы давно отрезанной руки. Меня лишили чего-то, полоснув по живому, вырвав кусок, без которого нельзя продолжать просто жить.
Когда я дойду, то узнаю, кто это сделал – и горе ему! Пальцы сами сжимаются в кулак.
То, что я ищу, зовет меня. Переходы сплетаются в клубок, как змеи в спячке, хитрят, то и дело поворачивают назад – но я продвигаюсь в нужном направлении. Приближаюсь. Бываю совсем близок, и руки начинают, не повинуясь сознанию, дрожать от волнения. Но каждый раз на меня, разнося разум и волю на кирпичики, обрушивается беспамятство.
Очнувшись, я нахожу себя на прежнем месте, а цель вновь далека, будто между ней и мной за это время воздвигли еще один участок запутанных коридоров. Это случалось столько раз, что даже злость и безнадежность стали привычкой. Выцвели и превратились в труху.
Не знаю, где умещается Лабиринт. Кажется, я иду столько времени, что мог бы пересечь материк, и ни разу не возвращался назад.
Я впиваюсь ногтями в ладонь, и эта боль помогает. Ей, словно теплым пледом, я укутываюсь, укрываюсь от холодного напора симфонии подземелья. Музыка резко обрывается, и сразу же медленно, неторопливо начинает нарастать.
А я иду вперед.
Перья торопливо скрипели, то и дело ломаясь. Тут же их заменяли новыми, а старые выбрасывали, как гонец, несущий важную весть, бросает загнанную лошадь. Этот шум иногда перекрывали тихие шепотки, но тут же прерывались – заточенные перья спешили превратить в чернильные символы живой голос, слова единственного человека, который говорил вслух. Учителя.
– Это заклинание вы должны запомнить и к следующему занятию научиться произносить безупречно. Не у всех будет одинаковый результат, но это неизбежно. Он зависит от того, каковы вы сами, и от чародейского таланта. Урок окончен.
Уже выйдя в коридор, по которому в последнем задоре осени прыгали солнечные зайчики, Орилл услышал за спиной шаги. Он повернулся и увидел светлые вихры, вздернутый нос и любопытные глаза.
– Учитель! Можно спросить?
– Спрашивай, Кари, – голос был устал и бесцветен.
– А почему вы никогда не колдуете сами?
– Я не могу, – спокойно и искренне пояснил он, желая, чтоб разговор поскорей закончился.
Не потому, что причинял неудобства – просто отнимал драгоценное, как золото, время.
Лицо мальчика вытянулось, из круглого став овальным.
– Но…
– Я же говорил, многое зависит от личности и таланта.
– А… А откуда вы тогда столько знаете? Зачем?! – в голове парнишки изучение абсолютно бесполезных вещей явно не укладывалось.
– Мне некогда, Кари, – искорки слабого раздражения мелькнули в бесстрастных глазах и тут же погасли, как свеча на ветру. – До завтра.
Учитель повернулся и вышел из здания. Ветер нес сухие, ломкие листья с деревьев, бросал под ноги, но человек не обращал внимания на хруст. Ноги сами вели по знакомому маршруту.
Осень – это неважно. И то, что сегодня расшалилось сердце – тоже. Это лишь отвлекает от главного, отнимает время. Орилл был занят единственно необходимым делом. Идущий не должен добраться до своей цели, надо, чтоб он оказался как можно дальше! Иначе будет плохо. Очень плохо.
Уже вечереет, и надо успеть… В душе шевельнулся привычный, но острый, как укол иголкой, страх.
Он строил Лабиринт.
День за днем.
Три года.
Впереди шуршал листьями учитель. Ничего интересного не происходило. Упрямый Кари сам не знал, почему идет следом и что надеется увидеть. Наверное, что тот спрячется от всех и все-таки примется колдовать. Как тут учиться, как стать великим чародеем – а он, Кари, конечно, станет! – если только объясняют, но не показывают? Не может того быть, чтоб Орилл совсем не умел. Никак не может! Даже самого бездарного к волшебству, вон, как Арис с последней парты, можно научить хоть маленький огонек поджигать. Правда, толку никакого, кресалом проще, но можно же! А учитель не такой, он уйму всего знает… Только странный. Кажется, едва видит тебя, когда с ним говоришь. Смотрит в лицо, а мерещится – то ли вдаль глядит, то ли внутрь себя.
Чудно и страшновато.
Вот интересно, а можно к нему домой пролезть? Нет, не утащить что-то, а посмотреть! Может, узнал бы, откуда он три года назад приехал. Один-одинешенек. И никому ничего не расска…
Мысли Кари прервались, когда он увидел, как одинокая фигурка хватается за сердце, заваливается набок, падает, раскинувшись на траве сломанной куклой.
– Учитель! Учитель!
Я называл это пробуждением, потому что не знал других подходящих слов, хотя никогда не ощущал потребности во сне или еде. Сознание вернулось мгновенно, как всегда. И, как всегда, Лабиринт сразу бросил на меня в атаку такты своей вечной мелодии.
Лишь одно было не как всегда. Я понял, что моя цель гораздо ближе, чем обычно после пробуждения. Что-то похожее на возбуждение и предвкушение – чувства давно и прочно забытые – посетили мою душу. Посетили и ушли. Испугались, забились в дальний угол.
Я встал и побрел вперед – упрямо и отрешенно.
Лабиринт неистовствовал, как зверь, защищающий свою нору. Его симфония гремела барабанным боем – глухо рокотали вздрагивающие стены, то и дело от свода отрывались камни, от которых я чудом уворачивался. А когда воображаемые барабаны не выдерживали, отчаянно взвизгивали расстроенные арфы и накатывали волны невыносимой вони. То и дело скрежет из темных тоннелей раздирал уши. И лишь вторая скрипка тусклого мерцания пыталась дарить надежду.
Я шел, стиснув зубы, через силу. Пригибаясь, будто навстречу урагану.
Какой-то длинный, гибкий корень – откуда, раньше не было корней?! – обвил мои ноги и медленно потащил во мрак, откуда раздавались чавкающие звуки. Я извивался, тщетно и отчаянно бился в его бесчувственных объятиях, с ослиным упрямством отказываясь признавать поражение, но пальцы не могли разорвать хватку. Тогда я принялся грызть дерево. Во рту смешались смолистый привкус щепок и пряный – собственной крови.
Чавкающие звуки приближались, я дернулся, как припадочный. Неожиданно корень не выдержал яростного рывка, сломался; я вскочил, поспешно свернул за поворот…
И разом, внезапно…
Обрушилась тишина. Неожиданная, непривычная, как будто вдруг бессильно обвисли руки дирижера, и недоумевающие музыканты оборвали игру.
Симфония Лабиринта смолкла, и от беззвучия зазвенело в ушах.
Никто не гнался за мной. Сами вспыхнули три свечи в витом канделябре. Я находился в крохотной комнатке, где едва мог разделить место с высоким столиком-конторкой, на котором стояли канделябр и зеркало, и лежала ветхая, потрепанная записная книжка.
Я пришел за ней.
Руки затряслись, словно холод подземелья стократ усилился, когда я коснулся шершавого переплета, отвел его в сторону, открывая пожелтевшие страницы. Строгие очертания букв, мелкий наклонный почерк. Мой почерк. Странно, я вдруг вспомнил, что никогда не писал этих слов. Этих… слов…
Строчки казались живыми, они погребли меня под собой с яростью порожденного океаном шторма, накатываясь волна за волной…
Мутные зеленые воды памяти кружат, переворачивают, тянут вглубь, превращают в мальчишку лет семи. Никогда не видевшего своих родителей. Мир виден сквозь злые прорези глаз. Лохмотья вместо одежды. Живот вечно пуст. Острые зубы равно готовы впиться в украденное яблоко и пойманную крысу. Или прокусить до крови руку, норовящую отвесить оплеуху бродяжке.
Когда вырасту и смогу драться – возьму лук, стрелы и меч, чтобы отобрать у сытых и одетых то, что понадобится. Повесят? И пусть!
Волна откатывается, заставляя жадно, до боли в груди, глотать воздух настоящего. За ней уже подбирается следующая, вновь заставляя времена спутаться, меняясь местами.
Что замышляет этот колдун? Зачем забрал меня к себе? Кормит? У меня дар? Не верю. Никому не верю. Сбегу. Вот еще денек отъемся и посплю на настоящей кровати. А завтра сбегу. Или послезавтра. Или через неделю… Или весной, как потеплеет…
Зеленые листья на деревьях, солнце по утрам подмигивает в окно, но бежать уже не хочется. Хочется учиться волшебству. Ведь получается же! А наставник и правда добрый. Оказывается, так бывает…
Вновь схлынуло, вновь я в затерянной в Лабиринте комнатке. Одна свеча погасла, осталось две. Пламя тревожно дрожит.
Новая волна прошлого.
Я жадно глотаю, и хочется захлебнуться, до того эти воды сладки.
Мой мир дрожит от звонкого девичьего смеха, отражается в синих глазах.
– А ты правда волшебник, Неаррин?
– Да, Мелли.
Пальцы несмело тонут в волосах, и доброе время останавливается, продлевая поцелуй…
Свадьба. Я ловлю ее взгляд, счастливый и почему-то впервые – испуганный, и сжимаю тонкие пальцы…
Небольшой дом, затерявшийся в большом городе. Здесь чисто, уютно, моя синеглазка печет лучшие блины на всю улицу. Меня здесь ждут каждый вечер. Как это просто – и как много… Ждет жена и дочь, которую не только мы, но и соседи так часто кличут Попрыгушкой, что почти забыли имя.
Я люблю творить чары. Особенно когда удается создать новое заклинание и обычные законы природы смущаются, признавая, что не всесильны, а лишь часть иных, высших. Волшебство приподнимает завесу над тайнами мира.
Когда называют талантливым – это, гром меня разрази, очень приятно. Хотя я бы занимался волшебством и без похвал.
Но главное все же – что меня ждут дома.
Не хочется выныривать, но я снова на берегу настоящего, где стало темней: горит лишь одна свеча. Я жажду вновь погрузиться в былое, и новая волна накрывает с головой. Глотаю память с жадностью, с готовностью – и вместо сладости во рту разъедающая горечь горя.
Звонят колокола – и кажется, что не человеческие руки, а костлявые пальцы неведомой доселе чумы дергают за веревки, разнося над городом смерть. Горят дома, горят тела, и запах дыма смешивается с запахом болезни, отбивая обоняние.
И пятна на лицах жены и дочери.
И бессилие что-либо изменить со всем запасом известных и неизвестных чар. Я ничего не сумел сделать. Не сумел спасти их.
Больше некому было меня ждать.
Когда прошлое превратилось в сплошную рану, я решился воздвигнуть у себя в сознании Лабиринт. Придуманное мной в те дни заклинание – насилие над собой – показалось бы любому знающему волшебнику не только кощунственным, но и невозможным. Но мне было все равно. Забыть о потере! Навсегда. И, украв у самого себя кричащую, тяжко больную память, я спрятал ее за бесконечными запутанными коридорами.
Волна переворачивала меня среди миллионов капель времени. Бесследно, как в воду канул, исчез чародей Неаррин и появился в другом городе учитель Орилл. Вот только радости это не принесло.
По ночам был я. Цепляющийся за свою жизнь, за память, за прошлое. Пытавшийся вырвать их и вернуть себе. Повзрослевший мальчишка-волчонок.
Днями у Орилла, не ведающего, что именно он защищает, но знавшего, что это нужно охранять, едва хватало сил воздвигать передо мной – собой! – все новые и новые преграды.
И это было почти все, что он мог, хотя помнил, что раньше были послушны и другие заклинания. Но теперь они отказывались подчиняться – лишь насмехались, уносясь вдаль гонимой ветром паутинкой, пеплом, бессильными обрывками слов.
Я знал теперь, почему.
Плетение чар – одно из высших проявлений личности. Оно подобно танцу для тела, требующему его гармонии, чтобы стать не просто забавой, а искусством.
Овощ, который разрезали на части – уже не овощ, и не сможет расти. Дерево, расколотое молнией, сохнет. Человек, потерявший конечность, калека. Если кто-то добровольно отрезал себе ногу – некого винить, что он не может танцевать, как прежде.
Последняя волна шторма памяти наполнила меня былым до краев и иссякла.
Я посмотрел в зеркало и увидел себя – и не себя. Измученного, осунувшегося Орилла. И, когда гасла последняя свеча, прижался лицом к стеклу, ощущая, что больше нет меня и его. Река, разрезанная на рукава ножами островов, вновь сливается за ними в единое целое.
Дома у учителя ничего интересного не было. Жилье как жилье. Сам Кари Орилла, конечно, не дотащил бы, но добрые люди помогли. Всю ночь мальчишка у постели и просидел. Не бросать же! А тот все метался, стонал да шептал что-то… Ни слова не разобрать, но лицо было… страшное. Такое он, Кари, только у покойников видел, когда на похоронах был.
Тени в углах комнаты шевелились от заката до восхода, складываясь во что-то неведомое, жуткое – будто понимали учителя, будто к ним он и обращался. Под утро, когда солнечный луч разогнал их, сделав серыми, знакомыми и совсем нестрашными, мужчина поднял веки.
Кари подскочил, словно отброшенный. Это не были бесстрастные, похожие на задернутые плотными шторами окна, глаза Орилла.
Отец рассказывал, бывают вулканы, что еще не начали извергаться: черная пропасть невесть какой глубины, а далеко внизу – яростный отсвет огненной реки. Горячая лава обжигает молча сносящие нестерпимую боль корни горы… Вот такие были эти глаза.
И Кари отчего-то даже на осколок мгновения не усомнился – теперь он не единожды увидит настоящее чародейство.
Я просмотрела слова до и после «распространенного», но ни одного глагола не нашла, потом перечитала запись над «А» во французском словаре. «Англ. равно франц. равно польск.».Надо так понимать, что пометки из английского словаря относятся к французскому. Одни и те же слова?.. Ерунда, одни и те же слова имеют одно и то же значение, «распространенный» так и так будет прилагательным. Тут явно имелось в виду что-то другое.
Я открыла французский словарь на той же странице, что и английский, и отсчитала то же количество слов сверху. На месте «распространенный » стояло «производят». Ну вот вам и искомый глагол. А как насчет «сопровождения»? Там должно быть существительное. Ну да. Так и есть. «Сад»!
Майор смотрел на меня с терпеливым интересом.
— Кажется, нашла, — не очень уверенно сказала я. — С грамматикой там все в порядке, только смысла не хватает.
— Что там получилось?
— Чушь какая-то. Можете записать, но от этого оно вряд ли станет яснее. Значит, так: «производить». Третье лицо множественного числа — «производят». «Сад», именительный падеж. «Сухожилие, мускул» — женский род… раз, два, три… творительный падеж — «почтой». «Производят сад почтой»?
Я беспомощно уставилась на них. Вид у них у обоих был крайне заинтригованный.
— Соображай дальше, — подбодрил меня Дьявол. — Может, попробовать в какой-нибудь другой очередности?
Я взялась просматривать словарь заново, повторяя заодно весь учебник польского языка за шестой класс. Не знаю, какая у них сейчас программа, но я проходила это именно в шестом.
— Единственное число, предложный падеж — «в кухне». Подлежащее — «лаборатория». Единственное число, женский род — «новая». «В кухне новая лаборатория»?! Предложный падеж, единственное число — «в жратве». «Жратва» подходит к «кухне». Снова подлежащее, должно быть имя существительное, ага: «контрабанда». «Героиня», мужской род, родительный падеж, кого-чего…
Героина!
В полном потрясении я подняла голову от словарей. Так вот в чем дело!! Контрабанда наркотиков!!!
Вот что погубило Алицию.
Я была до того ошарашена этим открытием, что даже потеряла дар речи. Слишком неожиданный оборот для бедной моей головы. А я-то, дура, зациклилась на шпионаже! Но мыслимо ли: Алиция и контрабанда? Да еще наркотиков! Алиция и наркотики — это, пожалуй, было даже противоестественнее, чем Алиция и шпионаж! Непредставимо! Немыслимо!
Однако мои мужчины были иного мнения. Лица у обоих сияли таким восторгом, что казалось: еще секунда, и они падут передо мной ниц, вознося благодарственные молитвы. Но разве от них когда дождешься правильного и адекватного поведения? Вот и я не дождалась!
— Читай дальше! — нетерпеливо скомандовал Дьявол, как если бы я прекратила дозволенные речи на середине увлекательного приключенческого романа. Он обежал стол и склонился над листом, в который майор что-то записывал.
Впрочем, я и без его понуканий уже с головой ушла в работу, все привычнее оперируя грамматическими конструкциями.
— «Идет», — сообщила я им. — «Магазина». Именно магазина, в родительном падеже. «Роза», минутку, должно быть прилагательное женского рода. Скорее всего, «розовая». Погодите, тут еще кое-что есть.
Рядом с «розой», которой в английском словаре соответствовал «козел», снабженный пометкой, что ему полагается быть женского рода, стояла какая-то неразборчивая запись, что-то вроде «gade». По-датски это «улица». Такую же «гаде», только более вразумительную, я нашла возле «сада».
— Нигде больше нету «гаде»… — пожаловалась я.
Но полный азарта Дьявол не собирался позволить мне сдаться.
— Ищи дальше!
Я вздохнула и долистала словарь до конца. Нашла еще «до», «на», «собираюсь» и «хмель», которому следовало быть прилагательным. Хмелевый? Хмельной? Майор с Дьяволом начали составлять фразы, но в этой пародии на «эрудита» я проявила гораздо большую сноровку, и они охотно приняли меня в свою компанию. Три головы лучше одной, вот только «розовая сад» оказалась не у дел, да еще «хмель» в виде прилагательного непонятно что мог означать.
Некоторые фразы получались вполне осмысленными: «Контрабанда идет почтой», «Производят героин» и «Собираюсь сбежать». Мы исключили контрабанду в кухне и лабораторию в жратве, а поскольку больше существительных не нашлось, решили, что логичнее всего будет допустить следующее: «Контрабанда идет почтой в жратве для магазина. Производят героин в кухне. Новая лаборатория. Собираюсь сбежать». Выражение «Лаборатория идет» как-то ни с чем не увязывалось, а «на» просилось пристегнуть его к указанию вполне определенного места, хотя вряд ли Алиция стала бы выражаться так грубо.
Я мрачно всматривалась в текст. Так, значит, Алиция собиралась смыться — хотела избежать опасности самым простым способом. Оставить инструкцию для меня и где-нибудь пересидеть до лучших времен.
Собиралась — и не успела…
— А как насчет «сада»? — спросил майор, отрывая меня от невеселых дум. — Вы уверены, что тут должен быть женский род? Да еще этот «хмель»…
— Если хотите, чтобы я говорила, не надо меня затыкать каждую минуту! Алиция, скорее всего, хотела это место особо выделить. Эта «гаде» слишком нагло мозолит глаза. Сама по себе она женского рода, можно предположить, что это дословный перевод датского названия улицы.
— А ты можешь перевести обратно? — спросил Дьявол.
— Надо подумать. Алиция знала, что я в датском не смыслю, мы с нею там все переводили как попало. Розовая сад? На французском? Jardin… Ничего такого в Копенгагене нет. На английском — garden. Garden? Есть! Розенгарден!
Розенгарден… Старая улочка в центре города. Я хорошо ее помнила, ходила по ней много раз. Там стоял дом, предназначенный на снос, его уже не заселяли. В нем ютились наши приятели. И с ними случилась еще одна странная история… о которой точно не стоит рассказывать майору!
— Теперь один «хмель» остался, — сказал майор. — К чему его можно пристроить?
— К Хмельной, — с ходу выпалила я, обретя уверенность в себе после разгадки «розовой сада». — Существительное женского рода, больше тут ничего не придумаешь.
— Хмельная? — усомнился Дьявол. — Там ничего подходящего нет.
— Откуда ты знаешь? Я же имела в виду вовсе не варшавскую Хмельную.
— Вы о чем? — заинтересовался майор.
— Да в Копенгагене есть такая пешеходная улочка, сплошь застроенная магазинами, — объяснила я. — Называется Строгет, но до чертиков напоминает кусочек нашей Хмельной между Брацкой и Новым Святом. Похожа просто один в один, разве что немного пошире и витрины позавлекательнее. Мы всегда называли это место «Хмельная»… Мы вообще много чего там переименовывали для себя на варшавский лад. Например, район Амагер называли Прагой, потому что очень уж этот район напоминал нашу Прагу, да и расположен так же — на другом берегу, по ту сторону канала. Раз Алиция переделала Розенгарден, то могла поменять для простоты и Строгет, превратив ее в «хмель женского рода».
Тут я осеклась на полуфразе, потому что в мозгу что-то словно щелкнуло. «Контрабанда идет почтой в жратве для магазина». В жратве. Для магазина. Хмельная. Строгет.
В голове-то у меня забрезжило, зато на голове волосы зашевелились, вот-вот дыбом встанут. Магазин со жратвой на Хмельной!.. На Строгет! Странный такой магазин, со всяким любопытным товаром, я его хорошо знаю… И хозяина тоже!.. И за Алицией следил человек с перебитым носом! А я, идиотка, боюсь этих славных, милых ребят из контрразведки! О ужас, что делать?!
— Хочу в Копенгаген! — заорала я как оглашенная.
Майор и Дьявол, с видом старательных школьников изучавшие листок с записями, чуть со стульев не попадали.
— Может, пока вас устроит кофе? — осторожно уточнил майор.
— Все сходится, — хладнокровно сказал Дьявол, возвращаясь к своему листку. — Наконец-то!
Я сидела мрачная, злая и смертельно напуганная. Теперь ясно, и даже слишком ясно, где собака зарыта. Я пробыла в Дании достаточно долго, чтобы понимать — дело тут не шуточное. Наркотики у них вообще проблема номер один, и не только из-за ситуации на внутреннем рынке и наркомании среди молодежи, но и в связи с тем, что через Копенгаген проходит основной путь контрабанды этой пакости в Швецию и Соединенные Штаты. А в Данию его доставляют через Польшу. По большей части сырье. Героин производят из него уже на месте. Прежде этим занимались во Франции, теперь поумнели — там законом предусмотрен двадцатилетний срок заключения, в Дании же — до двух лет, всего ничего, даже если поймают. А поскольку легче и безопасней переправлять не огромное количество сырья, а вполне компактный готовый героин, есть прямая выгода и производить его прямо в Польше, поскольку производство ничего сложного из себя не представляет, для него подойдет даже обычная кухня. Да и наша таможенная служба в делах с наркотиками еще не очень набила руку, не привыкли еще к таким проблемам, наверняка бандиты это учли и воспользовались. И угораздило же Алицию попасть в такую передрягу!
Ну и меня заодно.
6 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
К обеду Красен и его товарищ вернулись. Из-за присутствия гостя Волчок не ждал приглашения к столу, хотя они с Красеном всегда обедали вместе. Но тот не стал нарушать традицию и позвал Волчка в столовую.
– Надо иногда делать перерывы, – сказал он. – Не спеши, возможно, у тебя будет не два, а три дня на эту работу. Господин Хладан думал, что, прогулявшись по Хстову, носом почует логово оборотня, но увы, искать его придётся гораздо дольше, чем казалось.
И Волчок не сомневался, что Красен искренне этому рад. Господина Хладана утомила прогулка (Красен сказал, что чудотворам непривычен воздух Исподнего мира), и после обеда он ушел отдыхать в гостевую комнату, а Красен взялся диктовать Волчку дневники – и работа двинулась гораздо быстрей.
– Я хотел сказать тебе о ещё одном открытии, которое неожиданно сделали мы с Хладаном, – как-то прервавшись на несколько минут, начал Красен. – Не знаю, интересно тебе это или нет.
– Почему же не интересно? – пожал плечами Волчок.
– Ты можешь мне не поверить… Но те стихи, что я тебе когда-то диктовал, написаны Живущим в двух мирах…
– Что? – переспросил Волчок на всякий случай. – Как вы сказали?
Он послал Спаске стихи Змая? Пожалуй, это было первое, что пришло ему в голову.
– Ты не ослышался, – прищурившись, сказал Красен. – Их написал Живущий в двух мирах.
– А… а сказки?
– Да, и сказки тоже, конечно. Я сам не поверил в это сначала, хотя… кое-что знал. Я понимаю, в это почти невозможно поверить, человек не может жить так долго. Но Живущий в двух мирах не совсем человек. И дневники Айды Очена это косвенно подтверждают, ведь Заур, о котором он пишет, тоже мог превращаться в змея и жил очень долго.
– Вы хотите сказать, что Живущий в двух мирах и есть тот самый философ?
– Это очень возможно.
«Кровь змея, который убил Айду Очена»…
Волчок всегда думал, что это… что-то вроде иносказания, легенды рода. Право, никто ведь не верит, что в его жилах течет кровь жёлтого линя, а предки Огненного Сокола были хищными птицами. Только в роду у Змая способность превращаться в змея передается по наследству.
А выходит… выходит, Змай живет на свете больше пятисот лет? В это Волчок не поверил бы никогда в жизни, если бы не уверенность Красена.
– Вы, может, посмеяться надо мной хотите? – на всякий случай переспросил Волчок.
– Да нет, мне впору над собой посмеяться… А он ведь мне говорил, сам говорил… А я не поверил, думал, он прикидывается.
– А вы встречались со… – Волчок чуть не сказал «со Змаем», но вовремя прикусил язык, – с Живущим в двух мирах?
– Да, однажды мне довелось с ним встретиться. Здесь, в этом кабинете. И я многое бы отдал за вторую встречу. Теперь, когда я знаю гораздо больше.
– Вы поэтому сказали, что он мёртв? Тогда, на новой гати возле замка?
Красен вдруг оглянулся на дверь, сложил недовольно губы и тихо сказал:
– Придержи язык. – А потом добавил погромче: – Он был мёртв тогда, мёртв, у него не билось сердце!
Ах вот как… Значит, не ошибся третий легат, не ошибся Волчок – Красен боится, что о его делах узнают его товарищи. И вовсе не интересы чудотворов движут поступками Красена, вовсе не их волю он несет в этот мир… А что тогда? Что ему нужно? Деньги?
У чудотворов столько денег, что они могут купить весь Хстов целиком. Власть? Но власти выше, чем у чудотворов здесь, и не бывает. Целый мир стоит перед ними на коленях и любит их беззаветно и преданно.
Что же ещё может быть нужно чудотвору?
В его нравоучительные речи Волчок не верил, усматривал в них подвох, попытку влезть в доверие. И чем больше он доверялся Красену, тем сильнее подозревал злой умысел.
Потому что помнил: чудотворы – это злые духи, отнимающие у людей сердца.
* * *
Вечный Бродяга вышел из храма угрюмым и задумчивым.
– Змай, признайся, ты всё это делаешь, чтобы убедить меня прорвать границу миров, – сказал он, но Спаска не заметила в его словах особой убежденности. И глаза его бегали и посматривали в землю.
– Я этого и не скрываю.
– Ты думаешь, я должен пожалеть этих глупцов, стоящих на коленях в храме? Или этих отвратительных заразных уродов, которые попрошайничают на улицах?
Он вовсе так не думал. Он был, скорей, испуган и потрясён увиденным в Хстове и теперь храбрился, прикидываясь равнодушным и безжалостным.
Спаска отчетливо понимала: он думал не о прорыве границы миров, как бы отцу этого ни хотелось. Он негодовал.
– Нет, Йока Йелен. Не жалеть. Жалость не всегда полезное чувство.
– А что тогда? Ты, помнится, сказал, что в мире много несправедливостей и ты не готов устранить все. Так вот, я тоже не готов! Ты не стал освобождать колонию, тебе наплевать на наш мир, так почему я должен думать о людях твоего мира?
– Какой же ты мелочный и мстительный, Йока Йелен, – рассмеялся отец. – На самом деле речь вовсе не о спасении людей моего мира. Энергия – не богатство, которое в одночасье свалится им на голову, после чего они заживут довольно и счастливо.
– И о чём же тогда речь?
– О нарушенном равновесии. О том, что происходящее не столько несправедливость, сколько глупость, ошибка, и ошибка фатальная для обоих миров. Тупик, деградация и медленная смерть для моего мира и страшная катастрофа для твоего.
– Катастрофа – лишь твоё предположение. Почему я должен считать твой расчет верным, а расчет чудотворов – ошибочным?
Вечный Бродяга фальшивил и даже не старался это скрыть. Он хотел, чтобы отец убедил его. Он напрашивался на это убеждение, потому что сам не готов был принять на себя ответственность. Нет, он совсем не боялся смерти.
Он не думал о своей смерти, а Спаска думала. И как отец может шутить, смеяться, в чём-то убеждать Вечного Бродягу? Как он может толкать его на смерть и не чувствовать хотя бы сожаления, хотя бы малую толику вины? Неужели и вправду сонм этих заразных уродов стоит того, чтобы отдать за них жизнь?
Спаска вспомнила, как Славуш раздавал деньги обезумевшим от жадности потаскухам, – Йока Йелен не стал бы этого делать. Он из тех, кто никогда не попадает в такие дурацкие ситуации. Он царевич. Но… Он готов был умереть и не думал о смерти – только об ответственности, о правильности выбора, который ему предстоял.
Чем ближе они подходили к площади Восхождения, тем сильней у Спаски билось сердце. Да, в это время Волче наверняка был на службе, но вдруг?
Вдруг именно сегодня он освободился раньше?
Спаска старательно заплела чуть отросшие волосы в косу – получилось, конечно, смешно и даже глупо, но под капюшоном этого было не видно.
А ещё ей очень понравилось платье, которое ей купил отец: из кинского шёлка, серо-голубое, с семью юбками, добротным корсетом и очень широким вырезом. И богатая ткань, и кружева, и тонкая вышивка – всё говорило о том, что это очень дорогое платье – Спаска ещё ни разу таких не надевала.
И ей хотелось, чтобы в этом платье её увидел Волче.
Конечно, Йока Йелен пялился ей на грудь, краснея и пряча взгляды, но Спаска снова не стала смеяться – пусть смотрит, жалко, что ли? Волче никогда так на неё не смотрел – наверное, этот взгляд и отличает мальчишку от мужчины.
И тут Спаска вспомнила вышитую для Волче рубаху, которая осталась в замке, – и пожалела чуть не до слёз, что не сможет сделать ему подарок.
Отец сказал, что такая рубаха гвардейцу не по средствам, что её впору подарить Государю, – но это он нарочно, чтобы Спаске было приятно. Ей и самой понравилось: вышивка белым шёлком по белому батисту не бросалась в глаза, а лишь переливалась, поблескивала.
Впрочем, отец, как всегда, все испортил своими дурацкими шутками, сказав, что надо было вышивать не волка, а что-нибудь на рыбную тему… И не белым шёлком, а жёлтым.
Мамонька обрадовалась до слёз их появлению, обнимала Спаску, называла доченькой, но неотрывно смотрела на отца и вытирала слёзы украдкой, думая, что он их не видит. И обняла его коротко и крепко, будто ничего не случилось, будто они расстались только вчера, и она вовсе не знала о его смерти.
– Вот, ещё Йоку Йелена обними. – Отец подтолкнул вперед Вечного Бродягу, который смутился и постарался отступить на шаг.
– Ой, – ахнула мамонька. – Какое имя занятное, как у чудотвора. И какой паренёк ладный…
– Ага, как белокрылый чудотвор… – усмехнулся отец. – Только Йока Йелен вовсе не белокрылый чудотвор, а как раз наоборот – чернокрылый мрачун.
– Кто-кто? – не поняла мамонька.
– Добрый дух. Покорми его хорошенько, а лучше всего ему сейчас лечь в постель, он болеет. Да и я что-то устал и проголодался.
– Сейчас, сейчас обед будет. Я же как чувствовала, что сегодня гости у меня появятся. – Мамонька хотела потрепать Йоку Йелена по голове, но он в испуге отстранился и придержал шапку рукой.
– Ты не бойся, Йока Йелен, – сказала ему Спаска на языке Верхнего мира, – мамонька очень добрая. С ней можно… по-простому, понимаешь?
– Йока Йелен к простоте не привык, – пояснил отец и подтолкнул того к столу. – Он человек богатый и знатный, чтобы разные там трактирщицы по голове его гладили.
Через десять минут Йока Йелен, поклявшийся, что не станет есть мяса в этом городе, за обе щеки уплетал жареный свиной окорок с кислой капустой и запивал его вином, уже не так смущаясь присутствия мамоньки. Только шапку не снял даже за столом – стеснялся повязки.
Ему стало лучше, он начал привыкать к тяжёлому воздуху чужого мира – Спаска видела, чувствовала каждый его вздох.
– Ты знаешь, что Спаска мне теперь доченька? – спросила мамонька, присев напротив отца за стол.
– Да уж слыхал… – ответил отец. – А где «сынок» твой? Жив ещё?
– На службе, конечно. Вчера рано пришел, а сегодня – неизвестно.
– Как дела у него?
– Ой, не знаю… Он же мне ничего не рассказывает. Я и спрашивать боюсь. Что-то у него там опять случилось дней десять назад, пришёл – на нём лица нет. Ужинать не стал, ушел к себе, ничего не сказал. А ночью слышу: стонет, мечется, места себе не находит. Я уж думала, горячка у него, поднялась наверх, воды ему отнесла. Что с тобой, – спрашиваю, а он говорит: сон дурной приснился. Всё, говорит, хорошо. Три дня дома сидел, только к Зоричу ходил иногда. А ещё начальник его сюда зачастил. Знатуш Огненный Сокол. Так вот, перед этим Волче его как раз отсюда выгнал. Ну, чтобы Знатуш ко мне не лип. Вот я и думаю: не сделал ли он мальчику какой-нибудь подлости?
– Знатуш, говоришь? – усмехнулся отец. – И что, сильно лип?
– Ты мне ревнивца-то тут из себя не корчь. Ты там по чужим постелям скачешь, а я верность тебе хранить буду? Да не дождёшься!
– Кроха, ты слышала? Я чуть не умер в страшных мученьях, лежал не поднимая головы, а у неё тут Знатуш!
– Мамонька, он нарочно шутит, – улыбнулась Спаска. – Он не ревнует вовсе. А Волче правда Огненного Сокола отсюда выгнал?
– Правда. Тот даже на саблях ему биться предлагал, только Волче не согласился. Нечего, говорит, тут биться, я здесь живу, и точка. И ещё сказал: я на брюхе ни перед кем не ползаю, и перед вами не буду.
– Дурак твой Волче, – сказал отец. – Дружить надо с Огненным Соколом.
– Вот ты с ним и дружи! – ответила мамонька. – А мальчика не тронь. Он меня защищал.
После обеда отец отвел Йоку Йелена наверх, а Спаска осталась с мамонькой. И поговорить ей хотелось, рассказать обо всем, и про Волче расспросить. И… каждую секунду она ждала, что он сейчас зайдет под звон колокольчика и крикнет от двери: «Мамонька, это я».
Но время шло, давно миновал час ужина, на улицах стало тихо, наступали сумерки, а его всё не было. Отец, позевывая, спустился в трактир (а Спаске очень не хотелось при нём встретить Волче), поужинал, сходил к Зоричу и успел вернуться, а Волче всё не появлялся.
Отец уселся на кухне, расспрашивая мамоньку о делах в Хстове, а Спаска потихоньку подошла поближе к двери, делая вид, что протирает и без того чистые столы.
Волче запыхался так, будто долго бежал. И дверь он распахнул широко, и ничего не сказал на пороге – только огляделся. Он вовсе не удивился, увидев Спаску, и уже через секунду обнимал её, целовал ей волосы, прижимал к груди и шептал:
– Маленькая моя… Маленькая моя девочка, как же я скучал по тебе…
– Куда? – услышала Спаска окрик мамоньки.
– Сиди здесь! Это она отцу…
Только он мамоньку не послушался и тут же кашлянул у Спаски за спиной:
– Ну что, много писем со стихами ты написал моей дочери?
– Если бы я знал, что это твоё стихотворение, я бы послал что-нибудь другое… – ответил Волче, не смутившись, а Спаска ахнула и оглянулась.
– Татка! Ты же говорил, что это классика старинной поэзии!
– А что, моё стихотворение не может быть классикой старинной поэзии? – как ни в чем не бывало пожал плечами отец.
– Ах ты… – Спаска задохнулась. – Ах, какой же ты…
Она и без этого знала, сколько лет отец живет на свете, хотя он никогда об этом не говорил. Но как же она не догадалась сразу, что это его стихи? Ведь то воспоминание о пыльном и солнечном Хстове – ведь это было его воспоминание… И то, что он говорил тогда об этих стихах, – можно было сразу догадаться…
– …какой я негодяй? – довольно спросил отец.
– Нет! Какой ты застенчивый, оказывается, – засмеялась Спаска.
– Я? Застенчивый? Да ничего подобного! Эти стихи я написал в шестнадцать лет! Чего мне смущаться, интересно? Я уже в семнадцать считал, что это полная чушь.
– Господин Красен очень любит твои стихи, – усмехнулся Волче. – Многие знает наизусть. Кстати, именно сегодня он сообщил мне, что это стихи Живущего в двух мирах.
– Да-да, господин Красен… Именно о нём я и хочу узнать что-нибудь полезное, а ты тут с девушками обжимаешься… Давайте быстренько обменяйтесь письмами, которые друг другу написали, и поговорим уже о деле.
– Я не обжимаюсь с девушками, я обнимаю свою возлюбленную. А ты мог бы выбирать выражения хотя бы из уважения к целомудрию своей дочери, – ответил Волче.
– Ах, ну да, конечно, я так и хотел сказать «пока ты тут обнимаешь свою возлюбленную». – Отец деланно шаркнул ногой. – Я забыл, что ты теперь человек просвещённый, читал классику старинной поэзии…
– Татка, перестань, – сказала Спаска. – Волче, он сам признался мне, что это он из ревности. Пойдёмте ко мне, я написала вам столько писем…
– Только по-быстрому, – кашлянул отец. – Я в самом деле тороплюсь.
И когда они поднимались по лестнице, Спаска слышала, как мамонька шипит на отца:
– Вот какой ты змей на самом деле! Правильно в Хстове говорили про твою змеиную душу! Что ты суёшься? Это их дело, молодое.
– Было бы у меня семь дочерей, я бы, может, радовался…
– А кто тебе помешал иметь семь дочерей? Два десятка жен иметь тебе ума хватило!
6 июля 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
Йока с удивлением обнаружил, что люди здесь говорят на другом языке, показавшемся ему смешным и грубым.
Он не разбирал и половины, из-за чего смысл сказанного ускользал или менялся на противоположный; некоторые слова в Славлене считались вульгарными, а многие – и вовсе непечатными. Но особенно его раздражали исковерканные падежи и склонения: так говорят тёмные деревенские старики, которые не кончали семилетки, по такой речи узнают провинциала, недавно прибывшего в столицу, – и смеются над ним свысока.
Люди на постоялом дворе показались Йоке нездоровыми, хилыми какими-то, а обед в трактире – тошнотворным. Впрочем, и Змай нашёл его таковым. И объяснил, что это постоялый двор «третьего класса», для бедняков.
Но именно здесь можно раздобыть одежду – ею расплачиваются за постой те, у кого не осталось денег.
В почтовой карете (как на картинках из детских сказок) Йока во все глаза смотрел в окно: пара лошадей неслась вперёд быстро, обгоняя многочисленные повозки и пешеходов. Сначала пейзаж был однообразным и унылым – болота, – но потом по пути стали попадаться самые настоящие замки, окружённые рвами и стоявшие на возвышениях.
Вокруг них кое-где зеленели поля – Змай рассказал Йоке о сложной системе дренажа, создававшей эти клочки плодородной земли. Часа через два почтовые остановились на станции – поменять лошадей и пообедать, и там Йока увидел постоялый двор «первого класса».
Такую одежду он встречал разве что в Славленской опере! Так же много ткани, такие же невообразимые сочетания цветов, блестки, ленты, кружева, вышивки… И ладно бы только на женщинах – мужчины, похоже, ни в чем им не уступали.
Они были заметно выше и красивей своих слуг, суетившихся рядом – кривоногих и кособоких карликов, – словно на самом деле были вылеплены из другого теста. И, наверное, прав был Сура, когда называл Змая господином, – не оставалось никаких сомнений в том, что в жилах Змая (и Спаски) течет кровь аристократов.
Но Змай разочаровал его снова:
– В этом мире нет солнца, поэтому высокий рост, прямые ноги, здоровье и долголетие – признак богатства. Вследствие того, что в Славлене называют правильным питанием. Кровь здесь ни при чём. Некоторые особенно богатые и влиятельные семейства держат в замках с десяток колдунов, которые способны на день-другой разогнать над полями облака. Тем хуже их соседям – на них проливается больше дождей.
– А колдуны могут разгонять облака? – удивился Йока. – Как чудотворы?
– Ты ещё не догадался, Йока Йелен? Колдуны – это призраки, которые берут энергию мрачунов и здесь превращают её в ветра. На землях Храма они вне закона, так же как мрачуны в Верхнем мире.
– Какого Храма?
– Храма Предвечного и его чудотворов. Увидишь.
И Йока увидел. Белокаменный город Хстов – город Храма – потряс его всем своим существом и каждой деталью. Невозможной смесью богатства и нищеты и – пропастью между нищетой и богатством.
Уроды и калеки (достойные Славленской кунсткамеры) ходили по улицам, и на них мало обращали внимание. Нечистоты реками текли по лабиринтам немощёных переулков, чумазые дети в коротких рубашонках играли в лужах с помоями и тянули в рот гнилые очистки от овощей; вонючие попрошайки хватали прохожих за одежду, и Йока шарахался в испуге от их грязных рук, иногда покрытых цыпками, язвами или бородавками.
Беззубые, но по всему ещё не старые женщины улыбались Йоке ведьминскими улыбками, девчонки лет восьми-десяти бесстыже задирали перед ним юбки, демонстрируя кривые грязные ноги, а иногда и то, что было между ногами, – Йока краснел и жмурил глаза.
У кожевенной мастерской от отвратительного запаха его едва не стошнило, а пройдя мимо заднего двора мясницкой лавки, он поклялся, что не съест здесь ни одного кусочка мяса.
Змай же словно нарочно провёл его через город – от трущоб до царского дворца, но даже царский дворец не мог сравниться великолепием с храмом Чудотвора-Спасителя, блеском его золочёных куполов, вычурной мозаикой его стрельчатых окон, барельефами на белоснежных стенах.
Он очень отличался от старинных построек Славлены, нисколько не напоминал ни один из известных Йоке архитектурных стилей, но был не только сказочно богат, но и удивительно красив, если не сказать – совершенен.
Спаске нельзя было заходить в храм, и Йока снова был потрясён: свет солнечных камней убивал колдунов. Вот почему призраки боялись ночников! Вот почему самой надежной защитой от них был свет!
А это значит, что на Буйном поле, выставляя против призраков заслон из прожекторов, чудотворы, по сути, стреляли в них!
– Но зачем, Змай, зачем? Ведь призраки приходят к нам за солнцем! Ведь они забирают энергию, которой у нас слишком много, почему в них за это стреляют?
– Ну, во-первых, призраки есть абсолютное зло с точки зрения теоретического мистицизма. А во-вторых, не так уж они и безопасны. Призраки, приходящие не к мрачунам, тоже, по сути, убивают тех, у кого забирают энергию. Но в данном случае заслон из прожекторов на Буйном поле был всего лишь бутафорией, я своими глазами видел, как чудотворы заключили договор с колдунами: чудотворы гасят в Славлене свет, а колдуны не убивают людей. Я потом расскажу, если хочешь.
А едва войдя в храм, Йока остолбенел, упершись взглядом в лицо – лик! – Инды Хладана. В золотой оправе, написанный маслом, – это был очень точный и талантливый портрет.
И перед этим портретом на коленях стояли люди. Не только перед ним – портретов в храме хватало. Люди шептали им что-то одними губами, кланялись, касаясь пола лбами, на глазах их блестели слёзы умиления и радости.
– Что они делают, Змай? – шепотом спросил Йока.
– Они любят чудотворов и просят у них исполнения желаний.
– И… чудотворы исполняют их желания?
– Нет, но это неважно. Главное – верить в их скорое исполнение. Если они исполняются – хвала чудотворам, если нет – недостаточно было в просьбах любви и покорности, а в сердце – Добра.
– Тогда зачем всё это, если желания всё равно не исполняются?
– Как зачем, Йока Йелен? Чтобы ты мог ездить в школу на авто, читать при свете солнечных камней, а не лучины, есть белый хлеб, выросший под солнцем и вовремя политый дождём. И главное – чтобы не рухнул свод, чтобы Внерубежье не накрыло собой Обитаемый мир. Как ты отдаешь энергию Спаске, как призраки забирают её у простых людей Верхнего мира, так же и эти люди отдают свою энергию чудотворам.
– Но… если им это совсем не нужно, зачем они это делают? Почему не откажутся?
– Во-первых, некоторым это нужно – ведь надеяться на исполнение желаний гораздо удобней, чем делать что-то для их исполнения. И легче жить в иллюзии, чем смириться с невозможностью исполнения желаний. А во-вторых, тех, кто не любит чудотворов, тут могут живьём сжечь на костре. Так что выбор небогат…
* * *
На этот раз у Красена гостил чудотвор, лицо которого показалось Волчку смутно знакомым, и он всё пытался припомнить, где мог его видеть. Его звали господин Хладан.
– А это мой секретарь, – не без гордости сказал чудотвору Красен. – Между прочим, лучший во всей Млчане. Волче Жёлтый Линь.
– Очень рад, – вежливо ответил господин Хладан.
Между собой они говорили на плохо понятном Волчку языке, он разве что угадывал общий смысл сказанного, да и то не всегда.
– Волче, господин Хладан любезно позволил мне сделать список с этих бумаг. – Красен показал на три толстенные папки. – Ты мог бы успеть за день-два?
– Мне надо посмотреть, чтобы ответить.
– Посмотри, посмотри. Я тебе скажу, это в несколько раз интересней, чем Свидения Айды Очена, – почему-то улыбнулся Красен.
Волчок приоткрыл папку и обомлел – слишком хорошо знал почерк Змая. Он даже не сразу прочитал заголовок, а Красен остался доволен произведённым впечатлением.
– Вот так-то, брат… Дневники Айды Очена. Настоящие. Не подлинники, конечно, но точная копия.
– Вот как? – Волчок решил, что прятать удивление бессмысленно.
– Я вчера был на его могиле. Ты понимаешь? Я видел могилу Айды Очена!
– Да? А я всегда думал, что Чудотвора-Спасителя Предвечный забрал в солнечный мир Добра, – пожал плечами Волчок.
– Не ёрничай, – добродушно усмехнулся Красен. – Так что? Успеешь?
Волчок одним движением пролистал бумаги.
– Не знаю. Я постараюсь. Под диктовку было бы быстрей.
– Мне неловко оставить господина Хладана одного, а он хотел бы пройтись по Хстову, пока не вернулся Огненный Сокол. Тот сейчас на Южном тракте проверяет почтовые кареты, но я думаю, это бесполезно: Живущий в двух мирах давно в Хстове. И мальчик, которого ищут, вместе с ним.
Волчку показалось или Красен в самом деле злорадствовал? Значит, до Змая они не добрались, нашли только написанные им бумаги? Значит, Спаска в Хстове?
Ну почему, почему не вчера, когда Красена не было и Волчок мог уйти домой пораньше? А сегодня до позднего вечера придётся переписывать эти дневники!
Впрочем, дневники в самом деле оказались интересными, и Волчок спешил, только чтобы читать дальше.
Из дневников Айды Очена (перевод и примечания Инды Хладана, август 427 года от н.э.с.)
Апрель 75 года до н.э.с. Личные записи
Я голову даю на отсечение – Заур и есть змей! Пусть это невероятно, пусть ни один серьёзный учёный мне не поверит – но он и есть Змей!
Чем больше я вчитываюсь в его размышления, чем лучше узнаю его склад ума и образ мыслей, тем сильней убеждаюсь: это человек, сумевший победить в себе змея. Человеческий ум, логика, способность мыслить абстрактно побеждает бездумный инстинкт примитивного животного. (Возможно, именно в этом Айда Очен ошибался. – И. Х.)
О, как бы мне хотелось самому испытать то, что испытывал Заур! Мой пытливый разум извлек бы из этого опыта не только знания – мудрость. Со времён Заура наука и человеческие знания шагнули далеко вперёд… Да, читая некоторые записи этого выдающегося человека, я чувствую: высшая мудрость была вложена в его голову самой Природой, но он не всегда мог найти слова, чтобы донести эту высшую мудрость до людей.
Увы, мне не дано победить змея в поединке… Я трезво оцениваю свои возможности – змей убьёт меня.
Недавно мне было откровение, из тех пророческих сновидений, что случаются на грани сна и яви (которые рассматриваются в системе экстатических практик). Наверное, никогда ещё предсказание не казалось мне столь верным, столь очевидно возможным.
Мне снилось, что я стою у обрыва реки. На реке лёд, над нею – багровый закат, какие бывают в самом начале весны. И прямо напротив меня – многоглавое чудовище Исподнего мира. Оно машет огромными крыльями, я выбрасываю в него комок силы – но чудовище его не чувствует.
Я пытаюсь бежать, но во сне не могу сдвинуться с места, ноги вязнут в снегу. И в тот миг, когда мне удаётся сделать шаг, змеиная голова, как таран, ударяет меня в правый висок. Я чувствую, как ломаются кости и впиваются в мозг. Я чувствую, как жизнь уходит из моего тела. И, наверное, самое жуткое видение – посмотреть на своё мёртвое тело сверху, со стороны…
Не как учёный – как человек я готов предположить, что это пророчество послано мне Зауром: человеком, чью близость я с каждым днём ощущаю всё сильней. Возможно, оно было заключено где-то между строк его дневников, которые я разбирал едва ли не по слогам, и высвободилось, когда я засыпал.
И если это действительно Заур, то стоит прислушаться к его предупреждению и напрасно не искушать судьбу. (К сожалению, Айда Очен неверно истолковал предупреждение Заура. – И. Х.)
Январь 76 года до н.э.с. Личные записи
На ловца, что называется, и зверь бежит… Судьба ли это мне благоволит или Природа, не ведающая случайностей, движет меня к поставленной цели? В соседней деревне, среди диких охотников, объявился философ!
Это столь невероятное событие убедило меня в том, что я стою на верном пути: эксперименту быть. Столь невероятные случайности не происходят просто так. К сожалению, здесь я богатый чужак, которого сторонятся и побаиваются, поэтому знакомство с философом придется на время отложить.
Я начну изучать его издали. Я попытаюсь на расстоянии вложить в его голову то, что в неё необходимо вложить (и это тоже будет своего рода эксперимент, отработка одной из хорошо дававшихся мне практик внушения).
Мне потребуется весь мой опыт и знания, чтобы свести философа и змея в поединке. Думаю, на это уйдет не один год, мне потребуются сильные и отважные помощники. Да, змеи не приручаются, но ими можно управлять. Они чувствуют запах крови и мяса, запах страха («вкус», как говорил Заур), запах опасности…
Ноябрь 77 года до н.э.с. Личные записи
Моя высокая миссия состоит не только в том, чтобы приоткрывать Врата Исподнего мира тем чудотворам, которые не столь преуспели в экстатических практиках, нежели я, – уверен, скоро проникновение в Исподний мир станет для нас обыденностью.
Я рад, что некоторые мои идеи об устройстве государств и управлении народами уже нашли воплощение в подчинении нам южных и западных цивилизаций Исподнего мира, и не сомневаюсь, что сделанные мною выводы помогут подчинить и север, и юго-восток.
И всё же главным в своей жизни я считаю служение великому делу Чистой Науки, а не политики. Признаться, сперва меня немного покоробила идея превратить моего Змея (пусть и будущего) в декорацию дешёвого публичного представления – это показалось мне слишком мелким и приземлённым.
Мой Змей сможет нести людям высшую мудрость, не гадать, но, преодолевая время, пророчествовать. Опираясь на его откровения, подобные откровениям Заура, мы двинемся по пути, который не будет более путём проб и ошибок.
Но, отторгая идею сердцем, я вскоре принял её умом, а потом воображение нарисовало мне картину величественную и достойную устремления к ней: замок на высокой горе и всемогущий крылатый монстр, раньше птиц встречающий рассвет…
Примитивный ум людей не может охватить всей сложности мироустройства, тесной смычки между добром и злом, в их глазах мир полярен – так пусть для них полюс мудрости станет полюсом зла, в этом я вижу символичный парадокс и пока не могу разгадать этого символа.
Октябрь 78 года до н.э.с. Личные записи
Всё готово. Змей залёг в приготовленное для него логово. Он должен проспать не меньше месяца, чтобы довольно ослабеть от голода.
Чтобы его метаболизм полностью не замер, целая артель будет поддерживать в логове тепло – на грани замерзания воды. Достать змея в логове невозможно, нора слишком узка и темна, но я разработал надёжный и безопасный механизм вызова змея из логова, значительно усовершенствовав прежние приспособления охотников.
Остается выбрать день, когда наш философ будет вынужден принять вызов. Думаю, подойдёт день охоты, когда все мужчины деревни уходят в лес.
Философ не умеет двигаться бесшумно, плохо стреляет из лука – пока его ни разу не брали на охоту. Я проведу змея по цепочке приманок, разложенных на таком расстоянии друг от друга, на котором он способен учуять запах крови. Последней приманкой станет философ, и – берегись, змей!
А он смышленый парень. Чем больше я о нём узнаю́, тем больше он мне нравится. Будет жаль, если он не сможет победить змея… Три года подготовки пойдёт прахом.
Но, видит Предвечный, я сделаю всё, чтобы этого не случилось. Змей будет голоден, но слаб. В мороз его кровь холодна и тело неповоротливо.
Я чувствую нарастающее нетерпение, несвойственное мне. Я сделаю из мальчишки-философа нового Заура, я стану его учителем – на первых порах, – с тем чтобы впоследствии он стал учителем мне.
Ворота конного двора были заперты. Этого я и ожидал. Сегодня с утра я, не таясь, проехал через главный двор. У меня на плече сидел сокол. Я мог вернуться тем же путем когда угодно, хоть ночью, придумав историю о потерявшейся птице и поисках, затянувшихся до темноты. Но не сегодня.
Сегодня меня никто не будет ждать и выслушивать.
Хотя налицо и была настоятельная необходимость поспешить, я придержал нетерпеливого коня и медленно и тихо проехал под дворцовой стеной в направлении моста. Всю дорогу заполняла шумная толпа с факелами. Дважды, пока я ехал к мосту, из города галопом выезжали всадники и направлялись за реку, на юг.
Голые и мокрые ветви деревьев из фруктового сада нависали над бечевником. Под высокой стеной была ниша, скрытая ветвями. Я соскользнул с коня, завел его под знакомую яблоню и привязал. Встав на седло и какое-то мгновенье удерживая равновесие, я подпрыгнул и ухватился за висевшую надо мной ветку.
Рука соскочила со скользкой ветки, и я остался болтаться на одной руке. Найдя ногами опору, я забрался наверх. В считанные секунды я был на стене и спрыгнул на мягкую землю сада.
Слева находилась высокая стена, скрывавшая сад моего деда, справа — голубятня и высокая терраса, на которой любила посидеть со своей пряжей Моравик. Впереди располагались лачуги прислуги. К моему облегчению, я был скрыт тьмой. Шум и свет сконцентрировались слева за стеной, в главном здании дворца. Издалека доносились звуки приглушаемой дождем уличной суматохи.
В моем окошке не светилось ни огонька. Я побежал. Мне и в голову не могло прийти, что они принесут его сюда, домой. Его подстилка лежала теперь не у двери, а в углу, рядом с моей кроватью. Все обошлось без пурпура и факелов. Он лежал, как его бросили. В полусумраке я мог различить неуклюже растянувшееся тело с откинутой рукой. Пальцы касались холодного пола. В темноте трудно было определить, какой смертью он умер. Я склонился над ним и поднял его руку. Она уже остыла и начала коченеть. Я нежно опустил ее на подстилку рядом с телом. Метнувшись к кровати, я стащил с нее мягкое шерстяное покрывало и накрыл им Сердика. Раздался мужской голос, кого-то позвали, и за колоннадой послышались шаги. В ответ прокричали:
— Нет. Он здесь не появлялся. Я смотрю за дверью. Пони еще не в конюшне.
— Нет. Никаких признаков. — И немного спустя в ответ на другой вопрос: — Ладно. Он не мог далеко уехать. Он часто задерживается допоздна. Что? Хорошо!
Шаги быстро затихли. Наступила тишина.
Где-то между колоннами находилась лампа. Ее света, проникавшего через приоткрытую дверь, было достаточно, чтобы осмотреться. Я бесшумно поднял крышку сундука и вытащил одежду: свою лучшую накидку и пару запасных сандалий. Затолкал все это в сумку вместе с остальными вещами: гребнем из слоновой кости, парой застежек и корнийской брошью. Это я мог продать. Взобравшись на кровать, я выкинул сумку за окно. Затем вернулся к Сердику, откинул покрывало и, стоя на коленях, ощупал его тело. У него остался кинжал. Неловким движением пальцев я потянул застежку, и она развязалась. Я взял ремень с мужским кинжалом. Он был вдвое длиннее моего и остро заточен — можно убить человека. Свой кинжал положил рядом на подстилку. Он мог бы пригодиться ему там, куда он собрался. Хотя вряд ли. Он всегда обходился руками.
Я завершил приготовления. Глядя на него, какое-то мгновение, словно в хрустальном отражении, мне представилось, как при свете факелов, при общем молчании на пурпур кладут моего деда. Здесь — лишь темнота. Собачья смерть. Рабская смерть.
— Сердик, — позвал я вполголоса. Я не плакал. Все закончилось. — Сердик, спи спокойно. Я устрою тебе похороны, какие ты хотел. Как королю.
Я подбежал к двери и послушал. Проскользнув к опустевшей колоннаде, я снял сверху лампу. Она была тяжелая, и пролилось масло. Ну да, он наполнял ее как раз сегодня вечером.
Вернувшись в комнату, я поднес лампу к телу. Теперь — этого я не видел в пещере — мне было видно, как он умер. Ему перерезали горло.
Даже если бы я не хотел этого, оно бы случилось. Лампа дрогнула в моей руке, и нагретое масло расплескалось по покрывалу. На него упал горящий кусочек фитиля. Масло, зашипев, вспыхнуло. Я бросил лампу и несколько секунд наблюдал, как занималось пламя, вспыхнувшее тут же костром.
— Отправляйся к своим богам, Сердик, — сказал я и прыгнул на окно.
Я приземлился на свою котомку и, схватив сумку, побежал к стене со стороны реки.
Чтобы не испугать коня, я перебрался через стену в нескольких ярдах от него и кинул сумку прямо в канаву.
Стоя на парапете, я оглянулся. Пламя занялось. В моем окне полыхал красный свет. Тревогу еще не подняли. Оставались считанные секунды, прежде чем заметят пламя или почуют дым. Я перебрался через парапет. Только я поднялся на ноги, как рядом появилась высокая тень и кинулась на меня.
Тяжелое тело придавило меня к земле, к грязной и мокрой траве. Широкая ладонь зажала мне рот. Рядом послышались быстрые шаги, звук вынимаемого металла и мужской голос, говоривший по-бретонски:
— Погоди. Пускай сначала расскажет.
Я лежал не шелохнувшись. Несложная задача, если учесть, что у меня перехватило дыхание, а к горлу был приставлен нож. После этих слов нападавший недовольно хрюкнул, приподнялся и отвел нож на пару дюймов.
— Это всего лишь мальчишка, — сказал он с удивлением, почти с отвращением. Ко мне он обратился по-уэльски: — Чтоб ни звука, иначе перережу горло. Ясно?
Страница 31 из 141
Я кивнул. Он отвел руку, встал, поднял меня. Я оказался вмятым в стену. К моей ключице приставили нож.
— Что это ты вытворяешь, выскакиваешь из дворца как крыса, которую преследуют собаки, воришка? Давай говори, крысенок, пока не придушил.
Он встряхнул меня, как самую настоящую крысу.
— Я не сделал ничего плохого! Отпустите меня! — выдавил я.
Из темноты донесся тихий голос второго человека:
— Вот. Он что-то перебросил через стену. Сумка, полная барахла.
— Что там? — спросил державший меня. — Тихо, ты! — Это уже обращаясь ко мне.
Угрожать мне не было никакой необходимости. Я чувствовал в воздухе дым и заметил, как огонь перебрался уже на крышу. Я прижался плотнее к стене, скрываясь в ее черной тени.
Второй копался в моей котомке.
— Одежда, сандалии, какие-то украшения, вроде…
Он вышел на бечевник. Мои глаза привыкли к темноте, и я определил его. Это был пронырливый человек с покатыми плечами, с узким заостренным лицом и редкими волосами. Прежде оба мне не встречались.
Я с облегчением вздохнул.
— Вы не люди короля! Кто вы? Что вам здесь надо?
Проныра перестал рыться и уставился на меня.
— Не твое дело, — сказал громила, державший меня. — Спрашивать будем мы. Почему ты боишься людей короля? Ты их всех знаешь?
— Конечно. Я живу во дворце. Я раб.
— Маррик, — резко дернулся проныра, — смотри, там начался пожар. Не дворец, а осиное гнездо. Не будем тратить время на это рабское отродье. Режь ему горло и бежим, пока есть время.
— Подожди, — сказал громила. — Он может кое-что знать. Слушай, ты…
— Если вы собираетесь резать мне горло, то какой смысл мне вам что-нибудь говорить? Кто вы?
Он всмотрелся в меня, пригнув голову.
— С чего бы ты так закукарекал? Бежавший раб, говоришь?
— Да.
— Украл?
— Нет.
— Нет? Украшения в сумке? А это — это не накидка раба. — Он сжал в кулак ворот одежды. Мне пришлось поизвиваться. — А пони? Ну, давай, выкладывай правду.
— Ладно, — проскулил я, как настоящий раб, трусливо и прибито. — Прихватил немного вещей. Это пони принца Мирдина. Конь убежал. Честное слово, сэр. Принц уехал сегодня и еще не вернулся. Он упал с коня, он дрянной наездник. Мне повезло, пока его не хватятся, я буду уже далеко. — Я умоляюще схватился за его одежду. — Пожалуйста, сэр, отпустите меня. Пожалуйста! Я не опасен!
— Маррик, ради всех святых, у нас нет времени. — Огонь занимался вовсю. Из дворца неслись крики. Проныра потянул громилу за руку. — Прилив заканчивается. Лишь богам известно, на месте ли корабль в такую погоду. Прислушайся к шуму. Они могут появиться здесь в любую минуту.
— Не появятся, — сказал я. — Им хватит забот с тушением пожара. Когда я убегал, он прилично разгорался.
— Когда ты убегал? — Маррик даже не шевельнулся. Он внимательно поглядел на меня сверху вниз и ослабил руку. — Это ты устроил пожар?
— Да.
Их внимание полностью переключилось на меня.
— Зачем?
— Они ненавистны мне. Они убили моего друга.
— Кто?
— Камлак и его люди. Новый король.
Установилась тишина. Сейчас я мог разглядеть Маррика получше.
Это был крупный, плотный мужчина с копной черных волос. В его темных глазах отсвечивало пламя.
— А если бы остался, они бы убили меня тоже. Я поджег дворец и убежал. Пожалуйста, отпустите меня.
— Зачем им было тебя убивать? Теперь-то понятно — весь дворец превратился в костер. Но до этого?
— Не за чем. Просто я давно служил королю и много слышал. Рабы слышат все. Камлак думает, что я опасен. У него есть различные планы. Я знаю о них. Поверьте мне, сэр! — вполне искренне сказал я. — Я служил ему так же, как и королю, верой и правдой. Но он убил моего друга.
— Какого друга? Почему?
— Другого раба. Сакса по имени Сердик. Он разлил на ступенях масло, а старый король поскользнулся. Это произошло случайно, но они перерезали ему горло.
Маррик повернулся ко второму человеку.
— Слышал, Ханно?
— Это верно. Я слышал то же самое в городе, — и снова обратился ко мне. — Ладно, расскажи нам еще. Ты знаешь планы Камлака?
Здесь Ханно опять вмешался, не скрывая волнения.
— Ради бога, Маррик. Если тебе кажется, что он может быть нам полезен, давай возьмем его с собой. Поговорить можно и в лодке. Еще немного — и прилив закончится, лодка уйдет. Скорее всего, погода испортится, и я боюсь, что они не станут ждать.
По-бретонски же он добавил: «Мы всегда сможем избавиться от него».
— Лодка? — спросил я. — Вы уйдете по реке?
— А как же еще? Думаешь, мы пройдем по дороге? Посмотри на мост, — он мотнул головой. — Ладно, Ханно, спускайся, мы подойдем.
Он потащил меня через бечевник. Я повис у него на руках.
— Куда ты меня тащишь?
— Не твое дело. Умеешь плавать?
— Нет.
Маррик рассмеялся не вселяющим надежды смехом.
— Тогда для тебя это не имеет значения, верно? Пошли, пошли.
Он снова зажал мне рукой рот и оторвал меня от земли, будто я весил не больше котомки. Мы спускались к реке, маслянисто блестевшей в темноте.
Это была обычная рыбацкая лодка, сплетенная из ивняка и обтянутая кожей; ее спрятали под кустами у самой воды. Ханно уже поднимал якорь. Спотыкаясь и скользя, Маррик спустился вниз, скинул меня в лодку и забрался сам. Лодка отошла от берега, и я снова почувствовал у шеи холодное лезвие ножа.
Страница 32 из 141
— Ясно? Пока мост не скроется из виду, рта не открывать.
Ханно оттолкнулся веслом, и нас подхватило течение. Ханно заработал веслом и направил лодку к южному пролету моста. Меня под охраной Маррика посадили на корме. Когда мы были уже далеко от берега, я услышал громкое испуганное ржанье Астера, почуявшего дым. В отблесках неистового пожара я увидел, как он отделился от стены и, волоча оборванную привязь, помчался подобно привидению вдоль по бечевнику. Случись хоть потоп, он вернется к воротам конюшни, и его обязательно найдут. Интересно, что подумают обо мне, когда хватятся? Сердика больше нет, как и моей комнаты. Догадаются ли они, что я обнаружил тело Сердика и в страхе уронил лампу, при этом сгорел сам? Что бы они ни думали, теперь это для меня не имеет значения. Сердик отправился к своим богам, а я похоже, направляюсь к своим.
Несмотря на все старания, к началу спектакля Акентьев едва не опоздал. Можно было пропустить его совсем и явиться уже прямо на банкет, но отец наверняка все бы понял и обиделся. Переплет на его месте тоже бы обиделся.
– Нужно повышать культурный уровень! – напомнил он себе и разорился на такси, понадеявшись, что это воздастся ему сторицей.
Постановка Александру показалась затянутой, но, похоже, он был единственным, кто придерживался такого мнения. Во всяком случае, об этом говорили отзывы зрителей, которые ему довелось услышать в антракте. Он без труда отыскал отца – тот о чем-то оживленно дискутировал в очень узком кругу своих друзей. Переплет приветственно махнул рукой. Акентьев-старший недоверчиво прищурился и, извинившись перед собеседниками, направился ему навстречу.
Отец и сын пожали друг другу руки.
– Рад, что ты пришел! – сказал режиссер. – Очень рад!
Переплету стало неудобно. Это был тот редкий случай, когда он испытывал угрызения совести – все-таки нужно было почаще заглядывать сюда. Даже если творчество Владимира Акентьева ему не по нутру. В любом случае, это лучше, чем проводить время с Дрюниными комсомольцами.
А режиссер уже вел его к своей компании. Переплет, в свое время успевший посидеть на отцовских гулянках, знал заранее ее примерный состав – парочка коллег, пришедших на премьеру, чтобы добродушно поворчать в усы, кто-нибудь из дирекции плюс восторженная поклонница, которых всегда хватает в мире искусства. Акентьев-старший открыто привечал этих, последних, что когда-то вызывало у сына скрытое раздражение. Ему казалось, что это явная измена матери.
Но с тех пор Переплет стал терпимее. А может – аморальнее? С некоторыми из этих девушек он и сам не отказался бы провести время, но рядом с отцом у него не было шансов. Непременно оказывался Александр в тени отцовского таланта. Из-за этой самой проклятой тени и старался держаться подальше от родителя – чтобы и ему солнышка хватило. И, как это часто бывало – перестарался. Оттого и обрадовался отец его появлению так, словно подарок получил, невесть какой.
– А вот и мой сын Саша! – представил он отпрыска всей честной компании.
Сын, водрузив на лицо самую приятную из имеющихся в его арсенале улыбок, оглядел собравшихся. Все было, как он и предполагал. Вот замдиректора Иванцов, вот какой-то странный тип, который морщил лоб, словно вспоминая теорему Пифагора и, наконец, полагающаяся поклонница. Поклонница, впрочем, оказалась критиком, так что здесь Переплет слегка промахнулся.
– Дина! – представил ее Владимир Акентьев. – Простите, как вас по батюшке, запамятовал?
– Дина, без церемоний! – сказала она.
Ей было под тридцать. Приятное лицо, скромные серьги, деловой костюм. Однако это был как раз тот случай, когда внешность более чем обманчива. Манеры заезжей гостьи нельзя было назвать деловыми, чувствовалась принадлежность к той узенькой прослойке околохудожественной шпаны, которая причисляет себя к бомонду. Правда, насчет собственных подвигов на ниве критики Дина предпочитала не распространяться. Понимала, что здесь это не оценят. Не та публика.
Вспомнив кое-что из обычных отцовских галантностей, Александр поцеловал руку критикессы. Рука пахла кремом. Девушка удивленно подняла черную бровь, и Акентьев понял, что ему удалось произвести впечатление. Тип, решавший теорему, обменялся с Переплетом рукопожатием, сказал что-то насчет фамильного сходства и через минуту удалился, что было воспринято присутствующими с явным облегчением.
– Ужасный человек! – сказала Дина, проводив его взглядом. – Что он вообще здесь делает?
– Ну, Диночка, – сказал на это Владимир Акентьев, – нельзя же так категорично судить на основании нескольких слов. Борис Арсеньевич человек старой закалки!
– А о чем, собственно, речь? – поинтересовался Переплет.
Отец поморщился:
– Чепуха! Мелкие разногласия относительно современной эмансипации!
Дина пожала плечами и возвела очи горе:
– Не скажите, Владимир! Это вопрос принципиальный!
Как выяснилось впоследствии, речь шла о курении, которое, по мнению Бориса Арсеньевича, было недопустимо для женщины репродуктивного возраста.
– Так и сказал – репродуктивного возраста! – Дина захохотала.
Даже в шуме банкетного зала, куда они все переместились после завершения спектакля, ее голос заметно выделялся на общем фоне.
– Вы к нам откуда? – поинтересовался Переплет.
– А почему вы решили, что я приезжая? – кокетливо спросила она.
– Так, кое-какие мелочи! – Переплета позабавило ее искреннее желание понять, что ее выдало.
Сам он сразу понял, откуда на невские берега залетела эта пташка. В Москву, как выяснилось, ее родители перебрались из Архангельска. Больше о них Дина пока ничего не говорила. А, впрочем, зачем? Нам с ней не жить! Акентьеву она показалась соблазнительной штучкой, поэтому он безо всякого раздражения выслушивал ее якобы богемный треп и спокойно проглотил слово «провинция», прозвучавшее по поводу Ленинграда.
– Вы же умный человек, Александр! – улыбалась она хмельно. – Должны понимать, что настоящая жизнь только у нас – в столице. Поэтому все удачливые люди рано или поздно перебираются к нам…
Ее соседом с другой стороны оказался уже знакомый Переплету Борис Арсеньевич, который прислушивался к их разговору, пока эта фраза насчет «провинциальности» не сработала, подобно детонатору.
– Простите, что вмешиваюсь, – сказал он громко, – но как же…
Последовал список актеров, художников и музыкантов, которые оставались, несмотря на успех, в городе на Неве. При этом он взмахивал руками, словно дирижировал невидимым оркестром, и каждую секунду грозил снести что-нибудь со стола.
– Это, по-вашему, все неудачники? – спросил он с ожесточением. – Неудачники?!
В ответ Дина извлекла из сумочки пачку сигарет и демонстративно закурила, прежде чем ответить.
– Нет, но романтик и неудачник для меня синонимы! Человек, который возводит на собственном пути препятствия, руководствуясь надуманными принципами, никогда не достигнет вершины.
– Вершины у всех разные! – заметил на это собеседник. – Кому-то достаточно обосноваться в Москве, чтобы начать чувствовать себя королем. Или королевой, если угодно! Даже если никаких других причин для этого нет!
– Извините, но мне кажется, вы перешли границу! – сказал Акентьев.
Режиссер, заметив зорким глазом, что страсти в этом районе стола накалились до предела, поднялся, привлекая к себе внимание.
– Я думаю, – начал Владимир Акентьев, – что эту постановку стоило затеять хотя бы для того, чтобы увидеть всех вас здесь…
Он посмотрел на сына. Переплет кивнул ему и, обернувшись к Дине, заметил в ее глазах усмешку. Критикесса была цинична, это ему тоже понравилось. Отец сказал несколько теплых слов в адрес гостей и «присутствующих здесь критиков». Дина улыбнулась, принимая лесть, как должное.
«Вот куда следовало податься, – пришло вдруг в голову Переплету – в критики. Все тебя боятся, все тебя умасливают». А ведь именно этого ему и не хватало, если рассудить – власти! А критиковать – дело нехитрое. Правда, Переплет хорошо знал, как на самом деле относятся в художественной среде к тем, кто кормится возле нее – критикам, искусствоведам и журналистам. Впрочем, плевать на среду!
– А вы чем занимаетесь, Александр? – поинтересовалась Дина.
Переплет тяжко задумался.
– В настоящий момент я переплетаю книги! – сказал он. – Хотите, покажу вам прижизненное издание сочинений маркиза де Сада? Это настоящая редкость…
– О, литература – не моя стихия! – призналась Дина. – Знаете, чукча не читатель, чукча – писатель! Я предпочитаю теории – практику!
– Это вы о де Саде? – уточнил неугомонный Борис Арсеньевич.
– И о де Саде!
Переплет понял, что дама уже «дошла до кондиции» и вызвался ее проводить до дому, до хаты. Перехватил по дороге одобрительный взгляд отца и махнул ему рукой на прощание. Вечер выдался прохладный, а Дина изрядно перебрала. Ее бредовая идея насчет прогулки по городу Акентьеву не понравилась. Остановили такси, водитель покосился с сомнением на эту парочку. Переплет показал ему купюру – день был удачен уже потому, что он сумел по ходу дела получить от отца некоторое вспомоществование. Таксист закивал.
– Тебе понравилась пьеса? – спросила Дина – незаметно и легко они перешли на «ты».
– Да! – покривил душой Переплет.
Впрочем, не привыкать.
– А, по-моему, все это довольно надуманно, – сказала она, – не в обиду будет сказано! Сейчас нужен новый подход, а новый подход возможен, только если в театр придут новые люди!
Переплет был, в целом, с ней согласен. Однако было забавно слушать такие рассуждения из уст манерной цыпочки, раскачивающей ножкой в такт мелодии группы ABBA, звучащей в машине. Пепел ее сигареты готов был просыпаться огненным дождем на модные брюки.
– Там пепельница на дверце! – напомнил шофер, с опаской следивший за своими пассажирами.
– Не переживай, мальчик, я все помню! – отреагировала она.
Таксист только головой покачал.
– Старую собаку не выучишь новым фокусам? – спросил Александр в продолжение разговора о театре.
– Если угодно, – сказала она. – Кстати, недавно я была в Комарово…
Она назвала фамилию литератора, у которого имела честь отобедать, отночевать и, вероятно, что-то еще сотворить, но фамилия ни о чем Акентьеву не говорила. Зато имя одного из гостей, которого хозяин представил ей, как многообещающего актера, заставила Акентьева вздрогнуть.
– Кирилл Марков?! – переспросил он. – Забавно!
Машина подкатила к «Астории», где временно дислоцировалась столичная гостья. Акентьев вышел первым и, раскрыв дверцу, подал Дине руку.
– Мерси, мон ами! – заговорила она вдруг по-французски.
Переплет сделал знак таксисту, тот криво усмехнулся и дал газу.
– А как же ты? – Дина проводила машину недоуменным взглядом.
– Должен же я тебя довести до номера и проследить, чтобы ничего не случилось по дороге! Петербург – место дикое, сама говорила!
– Ничего такого я не говорила! – запротестовала она. – Я говорила… Я не помню точно, что я говорила…
– Мадам, вы пьяны! – сообщил ей Переплет.
Сама мадам так не считала. Оказавшись в номере, она первым делом полезла в бар. Переплет расположился в кресле и наблюдал за тем, как она звенит стаканами.
– Между прочим, девушкам нужно помогать! – сказала она капризно.
Акентьев приблизившись, взял у нее бутылку. Опять бурбон. Похоже, все в Союзе сговорились потчевать его этим напитком. Впрочем, Переплет ничего против бурбона не имел. И компания была подходящая! Их тела на мгновение соприкоснулись, девушка улыбнулась, и в этой улыбке явно читалось желание.
…Гьяллархорн, или «рог для кричания», упоминается и в Младшей и в Старшей Эдде. Являясь собственностью стража богов Хеймдалля, он возвещает о начале Великой войны. Но если в рог протрубит не хозяин, то трубач проиграет битву. Рог Рагнарека не прощает обид…
***
До гор дошли без приключений, но очень сильно устали. Равнина, по которой передвигался отряд, за зиму покрылась выбоинами и трещинами. Морозы и метели, лишь изредка слегка смягчаемые оттепелями, разрушают даже камень…
Капитану морпехов пришлось признать своё поражение перед весёлым не то штатским, не то военным типом – тот, ловко управляя санями, ухитрился объехать все неприятности, аккуратно поворачивая, и, притормаживая в опасных местах. Огромная чёрная, (и неизвестно откуда взявшаяся!), собака, с фантастической скоростью и лёгкостью, тащила на себе импровизированные сани, с грузом и двумя сидящими на них мужчинами. Вдобавок эти нарты оставляли ровный и чёткий след, по которому было удобно бежать на лыжах, лишь немного правя палками в руках.
Для ночлега, под руководством вездесущего товарища и его пса, соорудили подобие юрты. Оказалось, что можно сделать лёгкий и прочный остов из лыжных бамбуковых палок и, накрыв палатками, поставить в середине маленький очаг-спиртовку, отлично выспаться в разложенных вдоль стен спальных мешках.
Удивительно сытную похлебку сварил мощный ширококостный бородатый мужик, всеми повадками смахивающий не то на медведя, не то на Илью Муромца. Богатырь уважительно обращался к чернявому и, совершенно без страха, сгрёб собаку, непонятного происхождения себе в спальник. Для тепла. Третий, молчаливый и бледный, долго сидел у печурки, шептался о чём-то с шустрым черноволосым…
Где-то над морем тучи, с их грязно-серыми клоками, висели тяжёлым покрывалом, зато над горами, которые росли бесконечной грядой, повисло красное зарево готовящегося вынырнуть из забытья бесконечной зимы солнца.
Утром вся пройденная отрядом равнина покрылась таинственными светлыми и тёмными полосами, словно кто-то расчертил за ночь снег и приготовился к игре в шахматы.
– Скорее в шашки, – хмыкнул Ян, прослушав утренние Борисовы мысли вслух.
Ему не нравился маг. За несколько дней тот словно истончился и осунулся до такой степени, что, казалось, тело сейчас переломится на две половины, да так и останется лежать среди вечного молчания снегов.
– Что тебя беспокоит? – серьёзно поинтересовался он.
– Впереди, в горах, вообще нет света, – отпив в три глотка полкружки чрезмерно сладкого чая, проговорил Борис. – Там кромешная тьма. Рай для Ксюхиной паучихи. Только… меня эта тьма ест. Совсем нет сил.
– Ну, извиняй! – почему-то по-детски обиженно надулся Ян. – Когда я здесь в последний раз был, тут просто белое безмолвие лежало. Чуть не скис, бродя-то.
– Странно, – пожал плечами Кесслер. – По мне, так тут уже сотню лет как черно.
– Угу, – согласился его оппонент и, буркнув под нос: «И не одну», приказал собираться. Сам куда-то исчез, а вскоре люди увидели необыкновенное северное сияние, нехарактерных для этого природного явления лилово-розовых и сиреневых тонов.
Ян вернулся через час. И принялся действовать весьма нестандартно: подойдя к Борису, обнял его сзади руками за плечи, а потом резко снял с дрожащего немца шерстяной шлем, нагло сообщив:
– Телеграмму послал жене твоей. Ждём. Полегче ща станет, не грусти, Капустин…
***
Спустя два с небольшим часа, отряд вошёл в ущелье, поражающее аномальной синевой. Густые тучи окутывали головы пришельцев, мешая движению, а сами путешественники медленно продвигались вперёд по узкому коридору, с ослепительно белым полом, изобилующим множеством трещин, и густым чёрным облачным потолком. Идти тут было… непросто. Белоснежные стены ущелья теперь были окрашены серо-грязными потёками от спустившихся с неба тяжёлых туч. Когда же более-менее ровный путь превратился в хаос из ледяных глыб, (каждую весну те обрушивались в ущелье и создавали пейзажи из сказок о Снежной королеве), проводник велел остановиться и снять лыжи.
– Весь багаж оставляем здесь. С собой только оружие, крюки, верёвки и ледорубы. Всё тёплое на себя. Лица смазать жиром. И… руки берегите.
Почти сразу снежная дорога упёрлась в забор из острых и прозрачных ледяных скал. Вид их был настолько поразителен, что люди остолбенели от зрелища, неожиданно открывшегося бесконечно-ровного ряда полированного стекла и зеркал. Жути подбавило и ещё одно обстоятельство. Солнце, в виде красной полусферы, на миг появилось на горизонте и окрасило окружающее пространство в багровые тона.
– Цвет мясных помоев, – успокоил проводник.
Это сравнение вызвало в буйной фантазии отряда бурю настолько негативных эмоций, что командир морпехов решился, не согласовав с проводником, объявить стоянку. Закурили.
Капитан подошёл к сидящему отдельно товарищу и начал:
– Я сам-то с Севера. Это нагромождение льда не похоже на торосы. Хаос какой-то.
– Красота, – последовал лаконичный ответ. – Бардак обусловлен обрушением некогда существовавшей здесь ледяной кровли. Мы у самого входа в пещеру. Предположительно, в двух километрах отсюда упавший с неба груз пробил её кровлю и лежит, ожидая нас.
– Если вся пещера заполнена таким льдом, то пройти расстояние в два километра не представляется возможным…
Безмятежное лицо проводника вдруг стало злым и колючим.
– Ничего невозможного для советского человека нет – это раз, – резко оборвал он капитана. – Коммунисты просто выполняют приказ и не размышляют – это два! И три! Здесь есть дорога. Как на бал. К Сатане!
Он встал и приказал собираться. Капитан посмотрел в его глаза и, с удивлением, осознал, что перед ним совершенно зрелый и властный командир, совсем не похожий на чернявого зубоскала, с которым он шёл к острову на подлодке. Осознал и ужаснулся.
***
Борис Евгеньевич собирал продукты. В дорогу. Ещё вчера, после появления чёрной дыры, Ксения, поверив говорящей роже нарисованного на потолке кота, сообщила, что отправляется к Борису. Он в ней нуждается, и она так решила.
Приехавший утром Рашид Ибрагимович долго ходил вокруг образования и, кинув в него два домашних тапочка для гостей, ручку и пепельницу со стола, со вздохом, отбыл, напоследок сказав Елене Дмитриевне:
– Ну, не до центра же Земли дыра-то! Может, и правда надо ехать…
И зимнюю экипировку для Ксении и отца Василия прислал. И оружие тоже.
«А почему не может быть? – по-стариковски, ворчал он, сидя в машине. – Я теперь всему верю. Совершенно не удивлюсь, если они выйдут где-то в Гренландии. От Яна можно чего угодно ожидать!».
«Чушь! Это чушь! – спорила с Ксенией аналитик отдела, – Ну, подумай сама, какая-то странная дыра в стене. Не может быть быстрого пути на север. Противоречит он законам физики, понимаешь! Сама идёшь в бездну и Ваську-дурака тащишь. Ну, ладно он! Он поп! И всё этим сказано! Вера у него из головы глупой – прёт со страшной силой! Но ты-то в разуме? Или нет?».
Маша слушала все эти разговоры молча. Близнецы, которых заперли в детской, не давали покоя, и роняющая тихие слёзы Таня, по вечерам, когда девочка заканчивала уроки, беззвучно подходила и просила ей помочь.
Та не отказывалась. «Чук и Гек» на полчаса прекращали кричать, усаживаясь на полу, и, слушая «Волшебника Изумрудного города». Но потом им надоедало, и скоро из детской доносилось:
– А Бастинда была волшебница? Как тётя Ксеня? А если её водой? Маш, а если твою маму водой? Маш, она тоже растает…
Поздно ночью девочка подошла к дыре и бросила в её жадное чёрное нутро свои валенки и шубу с шапкой…
***
Работающий ледорубом, Ян легко прыгал с ледяного уступа на уступ и оказался довольно далеко впереди. Морпехи шли след в след, хотя это было непросто.
Через полчаса, сквозь поредевшие клочья тумана между гладких ледяных зеркал, путники увидели узкий проход, правда, заваленный льдом с отполированными, как на станке, гладкими и очень острыми краями. С трудом догнав проводника, все замерли от открывшегося перед ними зрелища: в красных лучах рождающегося светила, перед оцепеневшими людьми лежала, слегка припорошенная снегом, ледяная дорога, которая обрывалась перед огромной глыбой льда. При хорошей фантазии тот, кто смотрел на нагромождение зеркальных треугольников, квадратов и пирамид, мог увидеть волшебный дворец.
– Вальгалла, – сообщил подошедшим Ян. – Пошли быстрее, пока путь открыт.
Легко сказать «быстрее». Вокруг высились только мрачные чёрные уступы, ограждающие ледяной дворец со всех сторон. Справа и слева от дороги лежала бездонная пропасть. Невольные гости этого недоброго места видели висящие далеко внизу тяжёлые чёрные шевелящиеся тучи. Кое-где на площадке перед ледяной пещерой ртутью сверкали маленькие круглые озерца, и клубился над ними белый вязкий туман. Создавалось впечатление, что эти зеркальные образования дышат. А на северной стороне отвесной стеной возвышалась неприступная горная цепь, изрезанная остроконечными вершинами.
– Словно драконовы зубы, – буркнул Илья.
– Ты недалёк от истины, – не поворачивая головы, громко сообщил проводник.
Отряд, почему-то, поверил его словам…
Не прошло и часа, как люди вошли под прозрачные своды удивительной пещеры.
***
1968 год был богат на трагедии. Но, что интересно, всё началось с восьмого марта этого странного високосного года.
Находящаяся на боевом посту подводная лодка К-129, (Проект 629А, по отчетности НАТО Гольф II -класс), не вышла на связь. Исчезла, вместе с баллистическими ракетами и 98 членами экипажа. Это было первое из четырёх загадочных исчезновений подводных ракетоносцев. Кроме неё, в шестьдесят восьмом пропадут в бескрайнем океане INSDaccar (Израиль); Minerve (Франция); USSScorpion (США).
В 1974 году, благодаря уникальному оборудованию, установленному в единственном экземпляре на исследовательском судне США «Хьюз Гломар», К-129 была обнаружена. Но – без баллистических ракет на борту. Позднее выйдет бестселлер Кеннет Сьюэлл о попытке советской подводной лодки нанести ядерный удар по территории США. Книжка стала знаменитой… но сюжет её, как и догадки о причинах исчезновения лодки, не выдерживают никакой критики. Что произошло на самом деле в Международный женский день, скорее всего, не узнает никто.
А ещё, в этот день на митинге в Варшаве, протестовали более 5000 студентов.
В забастовке в восточном Лос-Анджелесе приняли участие более 7000 человек.
Рейс 212 Air France Boeing 707 врезался, при ясном свете дня, в гору La Grande Soufriere на острове Гваделупа. Погибло 67 человек. Через некоторое время рейс 213 Air France Boeing 707, после вылета из Каракаса – практически на той же трассе! – врежется в гору с другой стороны. Погибло 62 человека. Суфриер в переводе с французского обозначает «сернистый», адов вулкан…
Уже проголосовал за исключение цензуры в прессе весь президиум коммунистической рабочей партии братской Чехословакии, подготовив почву к восстанию и «Пражской весне».
Уже либерийский танкер, с гордым названием «Орёл океана», сел на мель у побережья Пуэрто-Рико. Разломившись пополам, он заблокировал в гавани три американские подводные лодки, четыре канадских, один эсминец США и восемь грузовых кораблей. Разлилась и загорелась нефть. В дальнейшем, все суда, включая военные, были списаны. О жертвах не сообщалось.
Какой-то сумасшедший водитель автобуса погубил себя и еще 31 человека в США, а в Конго сошёл оползень и похоронил 300 жителей городка.
А война во Вьетнаме продолжалась. Бойня в Сонгми была ещё впереди…
***
Старик в кресле с колесиками, тщательно укрытый от ветра клетчатым шерстяным пледом, дремал на террасе, среди мраморных колонн. Если кто-то, с высоты холма напротив, решил бы в этот момент посмотреть на дом, то издалека бы показалось, что в похожем на ротонду строении второго этажа установлен памятник в виде фигуры старца – так сказать, в честь всех инвалидов мира…
Господин же, сидящий в кресле, просто принимал ежедневные воздушные ванны. Ровно через час Руммель, бессменный старый слуга, молча завёз кресло в кабинет. Там из большого аквариума, установленного у стены напротив, за этими действиями наблюдал своим голубовато-жемчужным глазом большой старый каменный окунь-зебра. Гермафродит, из семейства лучепёрых рыб…
Так и не определив для себя, за столько лет совместного сосуществования, друг перед ним за стеклом или враг, окунь решил отплыть подальше в сторону и заняться поисками пищи…
– У меня сегодня Новый День, Руммель, – вдруг донеслось из-под пледа. – Сегодня начало новой Эры. Я просил расставить фигуры, отвези меня к столу.
Сгорбленный слуга, молча, толкнул кресло и подвёз ровно сидящего старика к шахматной доске. Последний вытянул похожую на когтистую лапу хищника кисть и, взяв белую пешку, покрутил её, словно пробуя на прочность, тихо сказав:
– А знаешь, Руммель, после первых трёх ходов с каждой стороны, возможно создание более девяти миллионов позиций. Число Шеннона, число уникальных партий, сумма которых превышает число атомов в видимой Вселенной. Итак, гамбит Эванса, подставим подножку и посмотрим…