Стрелка дергается рывками, беспрестанно роняя стаккато секунд.
Отброшенные, они катятся прочь – сперва стремительно, потом, вне каюты, медленно, и за бортом, судорожно дернувшись, замирают в кататонии. Растворяются. Отстают.
А корабль набирает бег, паруса раздуваются – не иначе, тающими мгновениями, ведь ветра здесь не было, нет и не будет. Как и самого времени вне вспененной воды, мчащегося фрегата и пульса одинокой стрелки.
Больше не меняется ничего: соленая вода быстро залечивает раны и успокаивается невероятной гладкости – будто кто лакировал – фальшивым зеркалом, только вместо амальгамы слабый багряный отблеск из пучины, единственный источник света в вечной тьме. Едва хватает, чтобы очертить невозмутимый абрис барьера вокруг лагуны. Нет движения, нет жизни – на высоких береговых скалах ни мохнатых, ни пернатых, ни травинки. Не плещет рыба в глубине, не парит чайка в небе, да и само небо-то можно назвать так лишь условно. Там – ничего, и ночь никогда не сменяется днем.
Клетка. Клетка, с которой не желают мириться парусник и его капитан, вмерзшие в лед вечности. И, давно расставшись с якорем, нанизывают попытку за попыткой на нить безнадежного упрямства, бросаясь на берег – иррационально, бессмысленно, потому что преграда несокрушима. Любая царапина исчезает так же легко, как кильватерный след, ибо безвременье не знает перемен.
Корабль стремителен, как распрямляющаяся пружина. За штурвалом – немолодой человек, чью кожу выдубило море. В зеленых глазах негаснущим фитилем тлеет решимость.
А еще то и дело мир в этих глазах становится вытертым, рассыпается песком… Исчезает знакомая наизусть бухта, остаются лишь густые чернила мрака. Пропадает сырость из воздуха и запах кардамона, которым когда-то в другой жизни пропитались трюмы. Бесцеремонно врывается иное – капитан сидит в кресле странной конструкции. Перед ним – стакан с минеральной водой, рычажки, кнопки и светящиеся прямоугольники, назначения которых ему неизвестны. Но он-другой, он-здешний в курсе, как решать головоломку. Взгляд на пунктирные линии, что вспыхивают и гаснут; на большое подобие окна, где должны рассыпать блеск мириады звезд, а вместо этого довлеет неизменная мгла, вечный коллапс. Выдох – и пальцы играют на рычажках непонятную ему-из-бухты кантату. Раз за разом, подрагивая тремоло, пробегает надпись странным шрифтом. Все быстрее, от адажио к модерато, в перекрестье вплывает избранная точка неодолимого предела черноты. Вместо завершающего увертюру грохота литавр – рокот из глубин незнакомого, но все равно его судна. Подвластный воле человека и верный ему, корабль бросается вперед тигриным прыжком, мягким и стремительным, яростно срываясь по касательной с орбиты, как взбешенный зверь с поводка, как комета, как брошенный нож.
Он размашисто всплескивает поступью пространство, доводя мелодию до фортиссимо и престиссимо – и вдруг она обрывается диссонансом скрежета.
Корабль вздрагивает до самых основ, громыхает, вскрикивает уязвленным металлом – незримая преграда нанесла резаную рану, отхватив кусок носа…
Всё распадается хлопьями, чтобы растаять и вернуть бухту, палубу, крепления из меди и отломанный форштевень. Капитан знает, но не верит. Главное – не впускать во взгляд, в себя увечье, новый стигмат верного друга. Нет, все иначе – судно цело и крепко, будто вчера сошло со стапелей в родном городе.
Вооруженный священным упрямством, он и впрямь – видит.
Здесь нет жизни. Лишь море, лишенное ультрамарина, да скалы ревностно непреклонны. Но окажись тут кто-то еще, его глазам предстало бы странное: деревянные обломки тают в пучине, как сахар. И сразу, покоробив заболоченную небытием реальность, на их месте возникает точное подобие, серебристо-полупрозрачное. Корпус уже усеян такими хрупкими заплатами, но вода не протекает внутрь сквозь бреши призрачных досок, а паруса держатся на призрачных реях.
Капитан и его фрегат пятятся, огрызаются, чтобы новым броском порвать спокойную дремоту своей клетки, не дать ей проникнуть в себя. Ведь что страшнее клетки – внутри?
Вколоть безумием дозу жизни здесь, где всего впроголодь, даже чувств и мыслей.
Вопреки кургану сомнений, усталости, беспамятства – как, откуда, зачем здесь?
Под стук рождающихся и умирающих секунд – атака за атакой, заплата за заплатой. В корабле все меньше дерева и металла. Пока он, сведенный каменным барьером в ничто, разобранный до косточки и воссозданный памятью и волей, не серебрится ими весь, от киля до мачт.
Новый удар – на сей раз беззвучный. Вздрагивает не судно, а скалы, бессильные удержать то, чего не могут зацепить. Скрежещет затвор их каменного шлюза. Кривой разлом распарывает преграду. Получив свой разовый пропуск, узники рвутся вперед – все быстрее, будто сама клетка подталкивает слишком беспокойных пленников, стремясь исторгнуть.
По другую сторону навстречу им, как подсолнух свету, раскрывается янтарное утреннее небо, край солнца и синее море. Или, может быть – капитан видит две реальности сразу – космос с тысячами звезд, среди которых где-то – родная.