Управились мы чуть больше, чем за час.
У мини-поселка «желтых» тихо сидела и лежала на расстеленных одеялах (вложения у магов что надо…интересно, танк необходимости поместится?) небольшая толпа привидений. Или очень истощенных эльфов. Белые штаны и рубахи — специально белые, чтобы даже в темноте увидеть упавшего и подобрать. Бледная до голубизны кожа. Зеленовато-золотистые или серебряные волосы. Кто-то понемногу отхлебывал из кружек отвар и пробовал сушеные фрукты, кто-то негромко переговаривался, с интересом разглядывая друг друга в человеческом облике. А большинство наблюдали за нами. Я поискал взглядом Иррей – она полулежала на расстеленном одеяле, уже в человеческом облике. Сидевшая рядом соплеменница настойчиво совала ей в руки чашку с отваром. Руки в очередной раз дрогнули. Я все не мог привыкнуть к тому, что Иррей – вот она, что она живая, и уже не надо выламывать крылья наперегонки с временем. Не мог привыкнуть – и каждые пять минут мне нужно было видеть ее и убеждаться – здесь. Все хорошо.
Мы занимались грабежом.
То, что так или иначе напоминало оружие, мы забрали. То, что напоминало носители информации – тоже. Книги у наших «друзей» были не в чести, но аналоги мобилок существовали. Отобранные предметы тащили на площадку для окончательного выбора – возьмем или оставим. Все-таки грузоподъемность дракона конечна, и в вопросе веса мы очень ограничены.
— Установку переноса будем забирать?
— Надо бы. Мы до сих пор не нашли ни одного аппарата, чтобы его изучить. Как заколдованные… Но…
— Но вес. Все-таки сорок восемь их, да тридцать этих желтых, да пятнадцать магов. А нас двадцать четыре.
— Подождите… вы и здешних хозяев унести хотите?
— Конечно, — Архат чуть наклонил голову, и в удивленных глазах отразились радуги. – Они же разумные. Нельзя же убивать просто по желанию.
Ирина Архиповна смотрела на дракона с непонятным выражением.
— И куда мы их денем?
Мой названый брат явно не понимал, в чем проблема:
— Можем пока у себя в Гнезде подержать. Может, получится кого-то заставить осознать ошибочность их поступков. Что-то не так?
— Не так, — медленно проговорила моя бабушка. — Не тех в этом мире кровавыми тварями назвали. Ой, не тех.
Честно говоря, когда шло обсуждение полета на остров, все сосредоточились на вопросах скрытного подхода, атаке – желательно без потерь! – и спасении своих. И меньше всего нас волновал вопрос, что именно будет с персоналом этого концлагеря. Мне казалось, что это вполне ясный вопрос. Бабуле и магам, похоже, тоже. А вот драконы у нас все-таки гуманисты…
Я сразу не нашелся, что своему названому брату на такое проявление альтруизма и человеколюбия, бабушка, похоже, тоже подбирала слова. Но тут Эвки, аккуратно наносивший какую-то мазь на шею тощего лысоватого мальчишки, обернулся.
— Вы серьезно сейчас? Вы действительно хотите этих живодеров притащить к себе?
— Я не понимаю…
— Я тоже, — кивнул непривычно серьезный Эвки. — И это надо прояснить. Пилле, Ветер, Макс, Гэрвин, идите сюда! Орха, Маур, Орраш… словом, можно всех, кто не занят? Ерина Архиповна, вы не возражаете?
— У нас мало времени, но вы правы. Ситуацию надо… прояснить.
— Ага, — Эвки Беригу экспрессивно кивает. – Надо, а то мне кажется, что я с ума схожу. Коллеги маги, вы тут всё видели. Кто считает, что людей… нет, неподходящее слово… что хозяев этого острова нельзя убить?
Мда. Если кто так и считал, то явно не вельхо. В нескольких кратких, но очень емких и бесконечно выразительных фразах всем участникам импровизированного совета было сообщено, что:
а) здешние хозяева относятся к человеческому виду чисто внешне;
б) маги не состоянии определить точный вид данных живых существ по их характеристикам и повадкам, но склонны дать этому подвиду наименование …. (варианты названий наверняка тоже были весьма выразительны, но судя по тому, что я их не услышал, состояли целиком из мата);
в) подходящим ареалом обитания оных существ ввиду их агрессивности, дикости и сомнительной приручаемости вельхо считают их собственный (существ) мир, уже основательно загаженный, но исключительно из гуманизма готовы отдать им болото – любое по их выбору, главное, погрузить их туда с головой.
г) излишнее милосердие вредоносно, так как из маленького зла при отсутствии наказания вырастает большое. А уж зла, большего, чем этот остров, вельхо как-то не в состоянии себе представить!
Архат непонимающе посмотрел на меня – привык, что названый брат лучше смыслит в людях и уже не раз помогал разобраться с человечьими странностями. Но я глянул на Иррей, посмотрел на сжимавшегося под руками Эвки тоненького мальчишку – и только непримиримо мотнул головой. Прости, Архат, тут я не с тобой. Самое время сейчас обсуждать вопросы этики!
— Почему же нет? – негромко спросила бабушка, в очередной раз прочитав мои мысли. – Как раз самое время. Здесь есть мы и драконы, должны же мы учиться понимать друг друга… Архат, Орха… может, спросим тех, кто этих «разумных» лучше знает? Кто из этих чужаков не такой, как все?
Зеленые затягивали с ответом. Не понимали? Вспоминали? Или действительно никто и ни разу?..
— Может, кто-то проявил к вам доброту? Залечил рану, защитил? Дал лишнюю порцию, в конце концов?
— Да! – нерешительно проговорила одна девушка. – Вон тот, без отростков… без чешуек…
— Без волос, — уточнил Эвки. – И что он?
— Он мне лишнюю порцию корма дал.
— Ага. Давно?
— Одиннадцать лет назад.
Бабушка Ира коротко вздохнула, словно у нее что-то болело. У других слов не нашлось. Доброта лысого была несомненна – на фоне остальных. Чего она достойна – это другой вопрос.
— Архат, ты безусловно прав: просто так убивать никого нельзя. Но у нас, людей, был один мудрый человек, он сказал как-то раз: «Жалость к палачам становится жестокостью по отношению к жертвам». Решайте вместе. Я могу только помочь организовать охрану, если вы… но вы сильно рискуете. Если хоть один из них сможет убежать…
— Нельзя бросить, если можешь помочь, — вздохнул дракон.
— Ладно. А унесете? По четверых на каждого получается.
— Придется отдыхать на волнах. Каждые два часа примерно. Ну и есть по максимуму.
— Но потянете?
— Думаю, да.
— Тогда… начинайте есть? То, что у магов во вложениях, наверное, пока оставим, но у этих на складе полно продуктов. Наше они едят, мы их питание тоже можем попробовать. Или не рисковать…
— Простите, можно спросить…- прошелестел голос.
Бабушка и Архат обернулись.
Говорила одна из Зеленых. Хрупкая, как нарцисс, почти прозрачная женщина.
— Простите, а дети? Вы их заберете?
Наверное, это и называется немая сцена. Архат замер на полушаге, Орха резким, каким-то змеиным движение повернула голову:
— Дети? Вы хотите сказать, что здесь не все?
— Не все. Еще яйца… чужие когда-то захватили весь наш детский сохран. Все яйца, которые были на магическом сохранении, — торопливо пояснила Зеленая, видя, что ее не понимают. – Их оставили на этом острове все семьи, когда начались Дни Безумия. Думали, здесь дети будут в безопасности, пока мы не вернемся. Здесь был детский питомник, максимально безопасная долина, оптимальный климат! Никто не думал, что маги просто отдадут остров чужакам!
— И они сохранились? За двести лет?
— Конечно! Это же магический сохран! Если не нарушены условия и хватает магии, то хранить можно и тысячу лет.
— Вы уверены, что ваши… дети живы?
— Да. Да, — Зеленая молитвенно сложила исхудалые ладони. – Сохран работает, на него мы не жалели магии. И им пользуются… эти! Когда одного из нас убивают, через два или три дня в яме появляется новый малыш! Там было больше трехсот детенышей. Сейчас… сейчас наверное, чуть меньше двухсот… Пожалуйста…
Яиц оказалось двести одно. Вес каждого – в районе пяти килограммов. Дополнительная тонна веса, веса, который вдобавок нельзя мочить и переохлаждать. Драконы сходили с ума, каждый вид по-своему. Огненные оттого, что счастье на свете есть, и у них сорок восемь живых Зеленых и еще двести будущих! Орха готова была взлететь без помощи крыльев. Это невероятно, прекрасно и восхитительно, и омрачало радость только одно – как все это счастье уволочь? Грузоподъемность двадцати четырех драконов в таком разрезе смотрится откровенно плохо. Зеленые попробовали решить проблему по-своему и предложили забрать детенышей, а уж они, Зеленые, как-нибудь сами… Тогда, мол, собратья смогут унести все. От такой постановки вопроса выпали в осадок уже собратья и попробовали напомнить, что, а точнее, кто, собственно, был основной целью спасения…
Бабушка остановила спор и всех послала. Магов – обревизовать свои «вложения», скормить лишнее Огненным и проверить, сколько яиц можно разместить туда и можно ли вообще. Огненных – есть и набираться сил. Зеленых – отдыхать. А кто считает себя уже отдохнувшим — мастерить из подручного материала переноски для детенышей. Мне персонально – держать за штаны самых покалеченных Зеленых, которым не то что вязать – сидеть еще рано, а они уже ползти куда-то собрались!
Сама она, прихватив парней Ветерка, Орраша и кучу оружейного хлама, убежала в тот самый домик, который дежурный обзывал «транспортным отделом со стационарной установкой поликонтакта».
Огненные на то и огненные, что могут действовать очень быстро. Перекусили они с такой скоростью, будто вели свой род от птичек, а пайки были долгожданными червяками, как раз наладившимися удрать. И команда плетения переносок из чего попало пополнилась еще двадцатью участниками. Один настолько торопился приступить к работе, что после оборота забыл надеть штаны, но это мелочи. Еще двое Огненных занялись нужным делом – взвешиванием.
Взвешено было все оставшееся оружие, полезное имущество, призраки в белых рубашках, желтолицые чужаки – то есть потенциальный груз. Неживое аккуратно распределяли по двадцати четырем кучкам, на песке надписывались имена. Но то и дело носильщики и присоединившиеся к ним вельхо замирали, озадаченно мигая коронками или негромко переговариваясь. Все понимали – много.
Получалось слишком много. Лежащие в сохране яйца по самым скромным подсчетам весили тонну. Сорок восемь истощенных Зеленых – около трех. Полтора десятка вельхо суммарно – чуть менее полутора. Оружие и имущество – примерно семьсот килограммов, если не брать установку. С установкой – все две. То есть у нас уже набирается шесть с лишним тонн. Средняя грузоподъемность дракона 250-280 килограммов. Если очень поднапрячься – триста. То есть шесть тонн мы утащим, но остаются вивисекторы. Судя по их нехуденьким фигурам, эти тридцать типов как минимум на две с половиной потянут! А такой вес не потянем уже мы. И?
Что-то у меня математика никак не складывается, спасибо тебе за гуманизм, названый братец…
Рядом шевельнулась Иррей. Посмотрела на меня. Улыбнулась:
— Макс…
— Что?
— Ты красивый.
Не помню даже, когда я в последний раз так краснел. Выдумала тоже… красивый…
Она… вот она…
— Ты тоже.
Я врал. Она пока совсем не была красивой. Худенькая до косточек, со шрамами на шее и руках… Огромные светлые глаза, синие или зеленые, в полутьме не разберешь, маленький нос, искусанные губы, удивленная улыбка. Я видел ее как бы фрагментами, кусочками, каждый раз отмечая в этом складывающемся облике что-то новое. Тонкие запястья. Они буквально тонут в рукавах рубашки. Шрам у виска, у самой линии волос. Маленькие босые ступни, мокрые от ночной росы. Красота… Какая красота, когда так мало здоровья? У меня падало сердце, когда я видел эти шрамы и выступающие косточки, и волосы эти, чистые от вельховского Знака, за всю ее жизнь первый раз заплетенные в косу. Да я сам и заплетал – она же не умела, она ничего не умела в человеческом виде. Она никогда раньше не превращалась в человека…
И не врал. Она не была красивой – пока. Внешне.
Но отчего тогда при виде ее улыбки у меня каждый раз замирало сердце?
Она все равно была Иррей. Той самой, моей. Той, которая ничего обо мне не зная, попыталась отстраниться, чтобы не делиться болью. Той, что помогла мне в городе, берегла как могла и вырастила для меня цветы. Той, которую я укачивал на руках и обещал, что она обязательно будет летать. Той, что я и сейчас ощущаю как нежность, тепло и понимание… а еще удивительная открытость, влюбленность в небо, жажда увидеть настоящий мир, детская радость по каждой мелочи. Она такая… такая замечательная. Что в сравнении с этим изможденный вид и шрамы? Что такое красота вообще?
Я не за красоту ее… да, люблю. Я люблю, потому что она такая, какая есть. Но если ей важна красота, я все сделаю, чтобы она чувствовала себя красивой. Только вот сказать это все я не умею. Мне не хватает слов. Почему-то…
— И будешь еще красивее, поверь.
И тут меня «тронуло» изнутри. Теперь это не было так «издалека» и почти «бестелесно». И не-моя мысль скользнула нежным шелком, расцвела ландышем:
«Я-не-знаю-человечьей-красоты… Ты-удивительно-красивый-внутри… знаешь? Колкий-лед-и-тепло-вокруг-светится-с-живой-водой. Невероятно-красиво».
«Иррей…»
«Покажешь-мне-снег?»
«И-снег-и-лед-и-озера… и твои-пламенки… и живые-булочки…все-покажу-что-обещал. И побратимом-познакомлю-и-с-сестричкой. Только-выздоравливай-скорее».
«Я-счастливая-счастливая-счастливая»
Замигала «шкатулка» на груди Пилле. Он нажал крышку, вслушался… и оцепенел.
— Что? – недоверчиво переспросил молодой маг. – Что?! Вы… уверены? Ну… хорошо…
Вельхо машинально опустил переговорник и уставился куда-то в радугу.
— Пилле, что?
— Ерина Архиповна сказала будить «гостей».
— Что? Зачем?!
— Не знаю…
До полуночи оставалось полтора часа.
Желтокожих «гостей» разбудили. Правда, предусмотрительно не сняли полностью обездвиживание, да и оружие вельхо держали вполне уверенно. Так что господа хозяева острова после первых неуверенных вяканий благоразумно заткнулись и принялись активно впитывать информацию.
Вельхо и бабушка вышагнули из воздуха, заставив их вздрогнуть. Окинули взглядом призадумавшихся драконов, двадцать четыре кучки вещей. Ирина Архиповна покачала головой.
— Минутку внимания! – проговорила она. – Уважаемые Крылатые, попрошу понять меня правильно: здешних хозяев мы не возьмем. Не имеем возможности. Придется оставить их здесь и позаботиться о том, чтобы они никому ничего не рассказали. Ветерок предложил один интересный Знак. Рискованно, конечно, но может, попробуем? Он стирает память – обычно последние сутки. Таким образом, вопрос с грузом решается относительно гуманно.
Мартин прислушался.
«Подруга смерти» вышла из «червоточины» в ближайшем к системе Эстеллы трансакционном секторе и добирала оставшиеся миллипарсеки на маршевых двигателях.
Впервые это слаженное низкое звучание Мартин услышал около года назад, когда очнулся в медотсеке яхты. В тот первый миг присутствия, в момент проявления из беспамятства он не понял, определяется ли его кибермодифицированное тело как физическая величина или изъятое из этого тела сознание существует в иной, бестелесной форме. Он ничего не чувствовал. Вернее, не чувствовал того, к чему привык, того, что подступало, наваливалось, вгрызалось в первые же секунды вновь обретенного сознания. Холод и боль. Боль и холод. Одного не было без другого. Обожженные, воспаленные рецепторы и одеревеневшие мышцы. В его боксе температура поддерживалось чуть выше пятнадцати градусов, что для DEX’а считалось комфортным. И вдруг что-то не так, без скачущих по нейронам тревожных импульсов. Тихо. Тепло. Удобно. И где-то глубоко внизу в недрах неизвестного космического корабля этот слаженный гул. Мартин боялся открыть глаза и долго прислушивался к этому гулу, пытаясь определить полярность окружающего пространства. Плюс или минус? Спасение или смерть? Постепенно он разбил это хоровое звучание на голоса и даже уловил их отличие. Они были разные. Разница в едва уловимых полутонах, которые вряд ли распознал бы человек, даже сведущий в устройстве маршевых двигателей. А он услышал. Возможно, потому что особо пристально, с опаской изучал новый мир, выстраивая гипотетическую схему опасностей. Эта удобная койка, теплое одеяло, капельница с глюкозой могли быть предпринятым людьми временным потворством, тактическим приемом, цель которого вернуть его к приемлемой работоспособности. Люди изобретательны, хитры и беспощадны. Им нельзя верить. Все, что он пока может, на что уходят жалкие остатки жизни, это слушать. Вот он и слушал.
В своей каюте Мартин почти неосознанно принял ту же стандартную позу, как тогда в медотсеке. В каюте было темно, и он легко скатился вниз по шкале времени. Тихо. Тепло. Гудят маршевые двигатели. В рубке управления голоса. Это спорят пилот с девушкой-навигатором. Тогда Мартин ничего о них не знал. Определил только, что на яхте находятся два ХХ-объекта и четыре ХУ. Вторым ХХ-объектом была его хозяйка.
Он уже переживал это падение в прошлое на «Космическом мозгоеде». Тогда он тоже был ранен. И также лежал в медотсеке. Та же стягивающая грудную клетку повязка. Капельница. И запах дезинфектанта. Пугающий и слишком знакомый.
Он тогда пережил яркое, острое дежавю. Вообразил, что он все еще в начале пути, что яхта только что стартовала с Новой Вероны и он, полумертвый, беспомощный, во власти незнакомых ему людей, а все счастливые месяцы на Геральдике, их дом, теплое свечение в окнах, всего лишь утешительный бред. Он целую минуту верил в это, пока не услышал голос Теда. Целую, бесконечную минуту пребывал там, в вакууме, в точке замерзания и отрицания, где очутился вновь, но уже стоя за дверью.
Странно, его как будто снова и снова возвращают к этой исходной точке. Как будто с этой позиции начинается следующий виток, дальнейшее движение по спирали. Все повторяется, при условиях сходных, но обновленных, как при переходе на новый уровень. Он снова был ранен, снова истекал кровью, но стрелял в него не Бозгурд и не Казак. Он стрелял в себя сам. Оружием послужил собственный страх, которым он вспорол сердечную сумку, и долгих двадцать секунд умирал, прислушиваясь к голосу Корделии. В капельницах и повязках он не нуждался, и потому лежал тут, в своей каюте, сращивая
эмоциональные раны и прислушиваясь к гулу двигателей.
Корделия отправила Мартина спать.
До самого старта с Терры-6 она держалась прямо, уверенно. Приветливо попрощалась со Станиславом Федотовичем, провела короткое предстартовое совещание с Вадимом и капитаном МакМанусом, выслушала претензии пилота к навигатору и даже высказала пожелания, что хотела бы съесть на ужин.
Мартин находился с ней рядом, слушал ее уверенный голос и представлял вылетающие на внутренний экран тревожные цифры: уровень работоспособности, уровень мозговой активности, уровень кортизола. Все в красной зоне. Почти по нулям. Она держалась из последних сил, на истончившемся, запретном резерве. Не могла позволить себе обычной человеческой слабости. Потому что рядом с ней были те, кто в нее верил, кто был от нее зависим. Потому что она не могла позволить им усомниться в благополучном исходе, в их обязательной победе. И только после старта, когда яхта легла на курс, а корвет охранения синхронизировался с ней по трассе и скорости, Корделия вышла из рубки управления и направилась в каюту. У двери она пошатнулась. Мартин, неотступно за ней наблюдавший, подставил руку, чтобы она могла опереться и сохранить равновесие. Сделал он это очень деликатно, оберегая от возникшей неловкости. Она всего лишь споткнулась. Но в каюте Корделия как-то сразу поникла, ссутулилась, будто оборвались поддерживающие ее нити. Она почти упала на койку, свернулась клубком и закрыла глаза. Мартин набросил на нее одеяло и устроился рядом на полу.
Он продолжал на нее смотреть. Она как будто уменьшилась в размерах, истаяла. Как будто пребывающая в ней минуту назад решимость добавляла все мышцам объема, а костям прочности. Теперь же ничего не осталось. Только выжатое иссохшее тело. Человеческое тело. Хрупкое. Уязвимое. Мартин словно видел ее впервые. Почти не узнавал. Он слишком долго знал ее как хозяйку (он и сейчас иногда мысленно ее так называл), а хозяйка — существо могущественное, неуязвимое, наделенное полномочиями бога. Это осознание ее всемогущества как будто прибавляло ей роста, увеличивало в размерах. Она как будто обретала иную, почти пугающую природу. Человек, но человек, обладающий сверхспособностями, сверхвыносливостью.
Все это, конечно, не так. На глазах Мартина она горела, истощая внутренние ресурсы, удерживая замкнутый на себя периметр ответственности, жертвовала своими нейронами ради тех, чьи жизни притянула в свою звездную систему, кому назначила и рассчитала орбиту, тех, чьи пути скорректировала и подчинила собственной гравитации. Она не могла их подвести. Как не могла подвести его, Мартина, позволить ему усомниться или испугаться. Но она всего лишь человек, женщина, и никаких сверхспособностей у нее нет. Нет имплантатов и мышечных усилителей, нет регенерационной системы, нет стабилизирующего гормональный уровень котроллера. Ничего нет. Есть только воля, решительность и удача.
Корделия лежала с закрытыми глазами. Мартин знал, что она не спит. У людей так бывает. Сильная усталость до тошноты, до нервной сухости, отнюдь не гарантия сна. Скорее наоборот. Клетки, занятые изысканием ресурсов по аварийному протоколу, излишне возбуждены и перегреты. Кровь, разбавленная, процеженная, еще яростно бежит малому и большому кольцам. Черты лица заострились, глаза утонули в растекшихся тенях. Свесившаяся рука была тонкой, бледной. Ему достаточно слегка свести пальцы, что сломать эту руку. Удивительный парадокс. Особое строение костей, имплантаты дают ему огромное физическое преимущество, а защищает его хрупкая человеческая женщина.
avito.ru
Он помнил это пугающее, до дрожи, ощущение всемогущества, ощущение безграничной слепой силы в сходящихся пальцах, когда перехватил ее предплечье. Это было так легко, так просто. Ее косточки были будто стеклянные. Одно небольшое усилие, и они треснули, раскололись. Он помнил этот влажный, щемящий хруст. Люди такие хрупкие. Вот так же легко, одними пальцами, он мог раздробить ей череп, сломать позвоночник, раскрошить суставы. Ее жизнь теплилась в тонких, крайне уязвимых пределах, ограждаемая от внешнего воздействия стенками мыльного пузыря. Достаточно неуловимого движения, неловкого поворота. Она могла погибнуть по собственной вине, из-за нелепой случайности. И Мартину вновь стало страшно.
Он всматривался в ее осунувшееся лицо и спрашивал себя: а если она истает, растворится? Вдруг эти неясные очертания под наброшенным одеялом окончательно сгладятся? Что с ним будет? Нет, конечно, сейчас все иначе. Все изменилось. Его не продадут с аукциона вместе с посудой и мебелью. Он — полноправный гражданин Федерации. И у него есть друзья. Есть ОЗК, где он всегда найдет убежище и работу. Есть экипаж «Космического мозгоеда». Есть и сотрудники медиахолдинга, которые ему помогут. А «DEX-company» больше нет. Ему нечего бояться. Но он боится. И это очень по-человечески.
Корделия как-то сказала, что страх одиночества, страх остаться один на один с огромным, безжалостным миром, один из самых сильных, второй по интенсивности после страха смерти.
— Неразрешимый парадокс человечества, — грустно улыбаясь, объясняла ему Корделия, — вечные метания между «не оставляйте меня одного» и «оставьте меня в покое». Первое чаще перевешивает и страх одиночества толкает на безумные, необъяснимые поступки. В угоду ему люди ломают свои и чужие жизни, калечат и себя и своих близких. Женщины ради мнимых формальных союзов, ради ложного статуса, жертвуют собственными детьми. Мужчины ради социально значимой роли идут на преступление. Только бы не быть одному, только бы не смотреть в себя, в собственную темную бездну.
— А ты? — осторожно спросил Мартин. — Разве ты не боялась одиночества?
— Конечно боялась, — кивнула Корделия. — Все боятся. Страх это защитная реакция, это нормально. В исполнении женщины этот страх гораздо убедительней. Женщина сама по себе, по своей природе, существо слабое и уязвимое, она предназначена для задач камерных и узконаправленных. Она, как ядрышко ореха, нуждается в скорлупке, существует внутри, хранит, выращивает, преумножает. А мужчина и есть та самая скорлупка, внешние пределы. Он обращен вовне. Поэтому женщина, утратившая свою скорлупку, свой семейный кокон, оказывается беспомощной и беззащитной. Она как моллюск без раковины. Когда это случилось со мной… — Голос Корделии дрогнул, но она быстро справилась. — С меня не только содрали кокон, с меня содрали кожу. Ты
оказываешься в открытом космосе без скафандра. Но ты не умираешь. Ты живешь.
Это приведенное ее сравнение Мартин воспринял особенно остро. И легко. Он сам не раз представлял себя таким же оголенным живым существом в вакууме.
Корделия помолчала и заговорила вновь.
— Но даже у моллюска есть шанс. Тысячи и даже миллионы таких вот ободранных моллюсков погибают. Я выражаюсь сейчас фигурально. Не все люди умирают, оставаясь в одиночестве. То есть, не умирают физически. Есть те, кто убивает себя медленно. Есть те, кто умирает духовно, но по-прежнему влачит физическое существование. А есть те, кто выживает и обретает новые качества. Меняет свою природу. Вот я из них, из выживших. А знаешь, как у меня это получилось?
— Как? — оживился Мартин.
— Для этого нужно дойти до конца, нырнуть еще глубже.
— Куда? — не понял он.
— В свой страх. Не прятаться, а шагнуть навстречу. Уйти в отрицание. Не цепляться за обломки, а прыгнуть. — Она задумалась, пытаясь перевести прожитый опыт в ясные и простые формулы. — То есть позволить течению нести тебя, довериться.
— Но течение может вынести на камни, — возразил Мартин.
— Да, может, но это представляется как желанный финал. Шанс прекратить боль. Поэтому ты начинаешь эти камни искать, а не уклоняться от них. Не думаешь о том, что будет, а просто действуешь. Потому что тебе уже все равно. Ты пережила свой страх, исчерпала его. Не заглядывая в будущее, живешь только настоящим.
Мартин часто размышлял на ее словами. Все ею сказанное входило в противоречие с самим его устройством. Программа самосохранения, базовые директивы не позволяют действовать без расчета на будущее. Они будут выстраивать стратегию, давать рекомендации, прослеживать возможные последствия. То, о чем она говорила, это хаос, набор случайностей. Как ему следовать? Как выживать?
И вдруг он понял. Вот сейчас, в ее каюте, он понял. Нет, его кибернетическому двойнику этого не объяснить. Он слишком рационален. Понимает человек. Пройти этот страх утраты до конца, испить его, погрузиться в него, стать его частью. Принять и пережить. Возродиться и стать другим. Стать частью течения. Довериться.
Мартин протянул руку и осторожно погладил ее коротко остриженные волосы. Корделия так устала, что не нашла в себе силы пойти в душ. Волосы были жесткие, спутанные. У корней проглядывала седина. Корделия, почувствовав его движение, поймала его руку, прижалась к ней лицом и прошептала:
— Не бойся, Мартин, я не умру.
Он почувствовал плотный, схожий по разрушительному воздействию с радиацией, фон. Но это была не радиация, бьющий нейтринным потоком солнечный ветер. Это была вина. Корделия взглянула на него робко, просительно. Она съёжилась и втянула голову в плечи. В её эмоциональной и гормональной сферах царил хаос. И она ничего не могла с этим поделать.
— Не было необходимости скрывать, — тихо, даже успокаивающее произнес Мартин, — я бы понял.
Хмель ревности — а это была ревность, то, что он чувствовал — уже выветрился. Осталось что-то ноющее, подспудное, как после неудачного падения, но без травм и разрывов. Лёгкий ушиб по вине собственной неловкости. Засмотрелся на облака и споткнулся. И пугать Корделию, обвинять её он не собирался.
Он до сих пор помнил, как сломал ей руку на четвёртый день своего пребывания на Геральдике, помнил её глаза, её болезненное недоумение и страдал. Он бы и хотел это как-то изменить, но прошлое, увы, коррекции не подлежит. Правда, Корделия убеждала его, когда он всё-таки решился ей признаться, что восприняла это происшествие как должное, что подобное должно было случиться, так как назревал кризис и каким-то образом этот кризис, это накопившаяся энергия взаимного недоверия, должны были проявиться. Она и сама виновата: не сделала ни единой попытки до него достучаться, объяснить, поговорить.
— Я бы тебя не услышал, — буркнул в ответ Мартин.
— Я должна была провести тебя по дому, по всем его закоулкам, чтобы ты убедился, что никаких тайных пыточных полигонов у меня нет, — возразила Корделия, — но я этого не сделала. Ты же искал лабораторию?
— Искал, — ответил Мартин, опустив глаза, — в первую же ночь. Тебе «Жанет» сказала?
— Я предприняла кое-какие меры, — улыбнулась Корделия, — искин за тобой ненавязчиво присматривала. Но я запретила ей ограничивать тебя в передвижениях. Хотела, чтобы ты сам обозначил границы, сам установил правила, почувствовал, что от тебя тоже что-то зависит. Привык, приспособился. Но я не учла степени твоего недоверия, твоей тревоги.
Мартин вздохнул. Корделия коснулась его руки.
— Всё уже в прошлом. Всё уже кончилось.
— Но я же мог тебя убить.
— Ну не убил же. Дэн тоже мог убить Теда, когда тот нашёл его, окровавленного, у стыковочного шлюза. Его спасла случайность, Тед вовремя подал голос.
— Я знаю. Дэн рассказывал. Ему до сих пор не по себе.
— Вот видишь. Все совершают ошибки. Поэтому не вини себя. Я знала, на что шла. Я — взрослая. Я — человек, и у меня есть выбор.
Она его простила.
«Я — взрослая и я человек» — сказала Корделия. А что такое зрелая подлинная человечность, как не умение прощать? Может быть, теперь его очередь явить человечность?
— А кто отец, ты знаешь? Или донор анонимный?
— Конечно знаю.
— Кто?
Он спросил машинально, потому что система всегда в поиске информации. Так как информация имеет ту же ценность, что и энергоресурсы. У человека даже при избытке питательных веществ, при отсутствии информации наступает сенсорный голод. Мозг нуждается не только в глюкозе, но и в поступающих извне сигналах, в касаниях внешнего мира. У Мартина таких реципиентов двое — и мозг и процессор. Своим любопытством он питает обоих, но они всё равно голодны, им всегда мало. Потому и спросил. Чтобы дать процессору лишний повод.
— Ты, — ответила она.
«Ты…» Мозг слишком медлителен, неповоротлив, его хранилище памяти неорганизованны и бездонны. А процессор не нашёл повода реагировать. Для него эта информация никакой ценности не имеет. Мартин успел ухватить только самое поверхностное, очевидное.
— Но… я же стерилен… на генетическом уровне.
Всё логично, всё правильно. Он — киборг, машина, а у машин детей не бывает. Машины собираются людьми из отдельных деталей или выращиваются в чанах с амниотической жидкостью.
Машина, если её определённым образом запрограммировать, может собрать из отдельных деталей свою копию. В сборочных цехах, где клепают андроидов, у конвейера стоят те же андроиды. Но это не одно и то же. Собранные ими человекообразные роботы не дети. Они вообще не дети. Потому что механизмы детьми не бывают. Они — неживые. Дети рождаются только у живых. И это значит, что он, Мартин, живой! Он теперь по-настоящему живой.
Мартин сидел в каюте и улыбался. Это было нечто новое, преобразующее. Живой! Он — живой. Оказывается, у этого слова есть гораздо больше значений. Живой это не только двигаться, дышать и чувствовать боль. Живой — это намного больше, это непостижимые глубины сопричастности. Это полнота, объём и единство, это сознание и слияние с первой зародившийся клеткой. Мартин видел мириады жизней, эти бесконечные светящиеся нити, пронизывающие вселенную, окутывающие её, передающие смысл, нити, исходящее из неведомого глубинного источника, чья тайна так и осталась неразгаданной.
Кто же заронил искру жизни в первую сформировавшуюся клетку? Есть ли это великая случайность или целенаправленный акт? Была ли на то воля саморегулирующийся вселенной или вторжение разума? Мартин не знал. Да и никто не знал. Сейчас ему это было неважно. Важно было то, что он допущен в этот вселенский круг, признан своим, равным, что он не менее ценная живая частица в этом многомерном плетение, чем самый сложный живой организм, что он тоже живая пульсирующая клетка. Он больше не продукт, не искусственно созданное, навязанное природе образование. Он живой, такой же проводник импульсов в зарослях вселенских дендритов. Вот что значит быть живым: быть частью и целым одновременно. Ощущать жизнь каждым рецептором, каждым нейроном, каждом сочленением, быть суверенным и зависимым. Быть подобным и единственным. Быть каплей, постигающей океан. Живой! А он-то, жестянка неразумная, едва глупостей не наделал. Уже вообразил себя отвергнутым, отчужденным. Глупый… глупый и маленький.
В ту последнюю ночь на «Космическом мозгоеде» за несколько часов перед посадкой на Терру, где ожидала «Подруга смерти», Мартин думал о своём исходнике, сыне профессора Каленберга и Эмилии Валентайн, погибшим 8 лет назад. Это ему Мартин был обязан своим нынешним перерождением, своим обретением целостности. Каким он был, этот Мартин-исходник? Внешне они похожи. Они по сути братья-близнецы, даже клоны. Но даже тождественные генетически человеческие близнецы не являются абсолютными копиями друг друга. У них бывают разные увлечения, противоположные темпераменты, диаметрально расходящиеся взгляды.
Мартин часто вглядывался в изображения светловолосого мальчика, которые сохранились в его цифровой памяти. Отражение отнюдь не зеркальное. Они несомненно похожи. Мартин узнавал себя в формирующихся чертах подростка, в движениях юноши, в задумчивом, напряженном ожидании сложившегося мужчины. Но Мартин ничего не знал о его подлинном характере, о его мечтах, о его надеждах. Он даже не слышал его подлинного голоса. Возможно, Гибульский использовал аудиообразцы для настройки тембра голоса, но у самого Мартина эти образцы отсутствовали.
Он всего лишь тень, жалкая копия, усиленная киберпротезами. Имеет ли он право ставить знак равенства между собой, куклой, и человеком? Говорят, когда-то на Земле существовал обычай создавать восковые копии людей. Был даже такой музей. Там хранились изображения знаменитостей, воспроизводящие оригинал в мельчайших подробностях. Он, Мартин, в некоторой степени и есть такая копия, только более усовершенствованная, умеющая двигаться.
А Платон в это же время по сети высказал Полкану всё, что пришло в голову о его манере выпрашивать лошадей – но Нина этого не слышала и была очень довольна. Она позвонила Инге и от неё узнала, что Восход – просто замечательный жеребец, и что при росте сто пятьдесят семь сантиметров он считается крупным в этой породе, и что кобыл такой редкой масти ни у кого из местных коневодов нет… и что ко дню прилёта коневоза денники для новичков будут готовы.
За завтраком Нина была такой счастливой, что Платон не стал ей говорить, в какую сумму ежемесячно обходится содержание такого количества лошадей и что без покупки как минимум сорока тонн сена до лета не дотянуть на имеющихся кормах. Будет день – будут и деньги.
Но о возможности хоть как-то заработать на лошадях думать надо уже сейчас. Прокат? – тоже выход из положения. Не аренда самих лошадей, но катание желающих по островам за небольшую плату. И для небольших голо- и видеосессий тоже можно лошадей брать. Надо сегодня же озадачить Арнольда, Яна, Динару и Ингу: пусть подумают, каких лошадей выбрать для съёмок, как их подготовить к съёмке и где лучше всего снимать – и уже завтра разместить объявление на сайте. Но договориться о покупке сена надо уже сегодня.
— …а после венчания молодожёны должны были проехать через семь мостов, — тем временем говорила Нина Змею по видеофону, — и приехать к дому родителей мужа. И только после этого пировать в этом доме. Поэтому продумай заранее маршрут по островам и подумай, на ком… в смысле из лошадей… повезёшь Миру с Козьего острова на Славный. Чтобы проехать через семь дамб посолонь. И выбранную лошадь надо приучить к этому маршруту… попроси Полкана заняться этим уже сейчас.
Змей согласился – и Нина, прервав связь, задумчиво сказала мужу:
— А ведь на этом можно зарабатывать… катать на лошадях свадьбы, например. В городе свадьбы празднуют круглый год, а такое приключение, как проезд в санях или в коляске по островам, запомнится надолго. Как думаешь, это возможно?
Платон кивнул, собираясь ответить, но тут на терминал Нины пришёл звонок от Фриды и два файла. Как оказалось, она, как глава сельсовета, только что получила сообщение от заместителя начальника Департамента полиции по Вороновский области с официальным разрешением Ральфу на занятие должности помощника участкового уполномоченного по Сомовскому сельсовету. В конце письма была приписка: «Предлагается в срок до тридцать первого декабря вышеозначенному Ральфу, киборгу DEX-6, серийный номер…, прибыть в областной Департамент для получения формы, жетона и оружия». А в следующем сообщении было указано, что киборг в Департамент должен явиться в сопровождении человека, который является его официальным опекуном – и потому Фрида переслала файлы Нине.
Появившийся в кадре Ральф был абсолютно счастлив и даже требование сопровождения опекуна его не смутило, но Нина задумалась, так как лететь в город особого желания не было. На дворе минус двадцать семь и ветер, выходить из дома не хочется… но дома дел больших вроде нет и неизвестно, что будет завтра, всё-таки конец года, к тому же завтра будет пятница, то есть – в Департаменте короткий рабочий день, да и в магазинах будут толпы народа… и купить подарки будет сложно. Значит, надо лететь сегодня. Она вздохнула и посмотрела на часы – половина восьмого утра – и ответила:
— Ладно, раз надо, значит – надо. Хельги, собирайся, полетим через час.
Вылетели в половину девятого на двух флайерах – во втором полетела Дуся, чтобы сдать на реализацию в лавку при ОЗК две сотни испечённых Миро козуль и сдать в музейную лавку изделия из дерева, пуховые платки и керамику.
В городе Нина сначала зашла в ОЗК, где оставила Дусю с пряниками, попросив Василия помочь ей со сдачей изделий в музейную лавку, а потом с Хельги и Ральфом полетела в Департамент полиции. Оформление документов на Ральфа заняло не более получаса — DEX получил два комплекта формы (зимнюю и сразу на всякий случай летнюю), запасную пару зимних тёплых ботинок, небольшой станнер и жетон. Ральф хотел полностью переодеться сразу, но Нина его остановила, сказав, что он должен сначала вымыться, а уж потом надевать чистую и свежую форму, и всё это можно сделать дома, имея в виду дом на островах. Он мгновенно согласился:
— До Вашего дома недалеко. Там можно это сделать?
Пришлось лететь к дому. Нина заранее попросила Хельги сообщить Раджу и Фреду о своём прилете, чтобы они собрали лёгкий обед — и потому дома всё было готово к приёму гостей.
Мира с Любице, Алёной и тремя DEX’ами были на занятиях, Зарина Баженовна была в ОЗК на занятиях вместе с Анной и Ярой. Ральф сразу пошёл в ванную мыться, чтобы вернуться на острова уже в форме – и через четверть часа вошёл в гостиную как настоящий полицейский, гордый и счастливый. И первым делом развернул жетон и сунул под нос Раджу.
Радж на открытый жетон никак не отреагировал, продолжая пить чай – и Ральф обиженно посмотрел на Нину:
— Почему так? Мне дали плохой жетон?
— Просто у Раджа есть улучшенная программа неподчинения жетону, — рассмеялась она, — Родион всё-таки гениальный программист! На наших ребят этот жетон не подействует. Это для чужаков жетон. Береги его. Змей получил такую программу первым… когда-то. Чтобы его даже случайно браконьеры не вырубили, когда он на озере будет. Зато у чужаков такой программы не будет. Ты сможешь наблюдать за прилетающими к нам гостями. И поддерживать порядок.
Ральф успокоился — и после обеда Нина с киборгами хотела сразу полететь в «Надежду». Но сначала она с двумя киборгами прошла по магазинам и заполнила багажник флайера подарками для мужа и кибер-детей – и в ОЗК она попала через три часа. Сначала долго разговаривали, потом был чай с пирогами – и потому домой она попала только к ночи, уставшая, но довольная.
Встретивший её у дома Платон на пару с Хельги помог разгрузить и занести в дом все пакеты, банки с компотами и коробки с игрушками и убрать их до новогодней ночи в башенку, а совершенно счастливый Ральф пошёл в общежитие.
***
Тридцать первого декабря с утра на островах начали собираться гости на празднование Нового года. В десять утра уже открылась небольшая ярмарка мастеров — и организовавшая это Зося с радостью на лице помогала киборгам раскладывать изделия на раскладных столах.
— Во время святок нельзя продавать и покупать! — стал выговаривать ей волхв, — это время подарков и отдарков. Если боги заметят торг сегодня, то отвернутся от торгующего. Но подарки делать допускается, — и волхв отправился далее.
В столовых пекли пироги и жарили кур, по островам бродили группами гости, снова где-то плясали, где-то бузили, Арнольд всех и всё голографировал, Динара и Полкан катали на лошадях всех желающих – люди и киборги перемещались по всем островам и веселились, как могли. Ральф был явно недоволен этим, так как сложно следить за порядком, когда все находятся в разных местах, но Змей как начальник охраны архипелага пообещал ему, что порядок будет – и он успокоился.
В половине одиннадцатого волхв вместе с киборгами провёл обряд кормления Мороза, затем отправился на коровник и благословил коров и телят, в полдень на капище после принесения треб сказал славление Велесу и его матери, священной корове Земун, а по окончании обряда заявил:
— Раз уж у меня теперь прибавилось столько помощников, — он показал на недавно приведенных с медпункта четырёх парней-DEX’ов, — то теперь огонь на капище будет гореть круглосуточно. Парни сменами по двое будут охранять капище, запасать дрова и поддерживать огонь. И потому теперь любой желающий в любое время может прийти и принести богам жертву или требу. Пока не построен дом для меня и моих помощников, жить они будут в общежитии, а потом перейдут в этот дом. И ещё. В январе-марте планирую провести зимнюю серию игр «Что? Где? Когда?». Первая игра будет десятого января, в банкетном зале столовой. Прошу придумывать вопросы и передавать мне. Желающие играть тоже могут обращаться ко мне.
Его решение было всеми одобрено, только Фрол заметил, что для круглосуточного горения костра перед алтарём нужно много дров и посоветовал сначала отправить хоть на пару дней этих четверых DEX’ов на сбор сухих деревьев, а уж потом поддерживать огонь круглые сутки – и Велимысл предложил обсудить это в другое время.
После принесения треб на капище Нина, ожидавшая прилёта коневоза с лошадьми, пошла на конюшни ипподрома, где Полкан уже должен был подготовить денники для них.
Irien был счастлив и одновременно взволнован, ожидая появления новых животных, и явно нервничал и лично снова и снова осматривал денники и каждый раз добавлял соломы на полу – Андрей Иванович до сих пор не позвонил, хотя обещал сообщить, когда будет на орбите планеты – и слой соломы в денниках был таким, что можно было зарыться в неё с головой.
На дорожке конюхи прогуливали шагом укрытых попонами кобыл, на конкурном поле Олаф тренировал на корде осёдланного мезенского жеребчика, Динара с помощью Свена запрягала в двухместные сани второго жеребчика, Инга в кабинете пересчитывала рационы, прикидывая, сколько сена и витаминов надо будет докупить – и все были в состоянии напряжённого ожидания.
Обойдя обе конюшни – занятую лошадьми и пока пустующую (занятую кипами сена и мешками с овсом) – Нина похвалила Полкана за чистоту и порядок и, попросив на всякий случай приготовить ещё пару денников («А вдруг он снова привезёт лишнюю лошадь, как в прошлый раз? Денег переведено достаточно и лучше перебдеть!»), зашла в кабинет. Нина после разговора с Ингой о возможности катания на лошадях всех желающих за небольшую плату зашла на овчарню и в козлятник поздравить Соню, Лайму и их помощников с наступающим Новым годом. Когда она уже шла обратно к дамбе, позвонил с орбиты Андрей Иванович и сообщил, что будет на Жемчужном острове не раньше, чем через три часа, так как на таможне очередь.
— Так ведь у нас новый год скоро! – ответила Нина, — вот все и стремятся успеть домой на праздник. Значит, часам к шести будете… мы ждём, денники готовы, кормов достаточно.
— Отлично! Как только пройдём таможню, так сразу к вам. До встречи!
Когда бригадир отключился, Нина попросила Хельги передать запись разговора Платону и Полкану, чтобы они знали, когда встречать гостей. Хельги на пару секунд замер, а затем отчитался о выполнении задания – и Нина спокойно пошла домой, чтобы отдохнуть пару часов и переодеться к праздничной ночи. Хельги с её разрешения ушёл на конюшню к своему коню, чтобы выгулять его.
В три часа пополудни начало темнеть и в четверть четвёртого часа зажглись фонари уличного освещения – и прилетевшие из деревень и из города гости стали рядиться в приготовленные костюмы и маски и ходить группами по островам, славя рождённого Коляду. На поставленные перед домом столы Морж вынес две электрические плитки, самовар, чайники и тарелки с вареньями и мёдом – и Клара с помощью Забавы и Вари начала печь блины для всех желающих, а Агат заваривал в четырёх чайниках разные чаи и наливал всем, кто хотел погреться.
***
В это же время в Орлово тоже собирались отмечать щедрец и дарить подарки. На Домашнем острове по-прежнему жили только Влад и Вита. К Вите время от времени прилетал или приплывал на лодке Вард – и Влад ничего не имел против, относясь к Вите как к сестре. Иногда Вард привозил Ирму, и она учила Виту шить, вышивать и готовить не по программе – но Влад считал, что Раиса или Анфиса научили бы Виту этому намного лучше.
Влад знал, что в деревне собираются праздновать – уже несколько дней по деревне ходили колядовщики и пели славления Коляде за небольшое угощение. Вечером тридцать первого декабря зашли они и на Домашний остров, но выскочивший им навстречу из дома Влад мгновенно узнал под одной из масок особо охраняемый объект Миру, а под другой – её охранницу Зиму. Влад тут же связался с Витой – и после того, как ряженые спели о рождестве Коляды, она вынесла незваным гостям банку сгущёнки и кулёк самодельных конфет из орехов и мёда, после чего колядовщики по льду ушли в деревню. Вскоре пришёл Вард с двумя корзинами продуктов и мешком комбикорма для кур и лебедей.
— Ведь вам обоим нельзя уйти с островов даже на эту ночь, если только в обход островов. Вот люди и послали вам подарки, — сказал он, — здесь две жареные курицы, банка малинового компота, пироги, шоколад и гирлянда с огоньками. А к полуночи придёт Дед Мороз и ещё принесёт подарки. У людей так принято.
Влад и Вита уже знали, кто такой Дед Мороз, и видели записи прошлогоднего празднования Нового года в деревне, на островах и в городе – и потому после ухода Варда Влад развесил на доме принесённую гирлянду, украсил найденными в шкафу игрушками дерево на берегу, условно названное «ёлкой», а Вита собрала на столе принесённые продукты и завела оставшуюся пару лебедей в дом. Пусть тоже попразднуют!
И вчетвером стали ждать Деда Мороза.
***
Тем временем в Орлово включили голографическую ёлку, начали ходить ряженые, дети и подростки катались на санках с горок, парни бузили, девушки плясали, а взрослые, глядя на них, вспоминали свои молодые годы. А после полуночи переодетый Дедом Морозом Некрас раздал подарки сначала деревенским детям и киборгам, а потом сходил по льду к Владу и Вите и вручил им по тёплой шапке, свитеру и коробке шоколадных конфет.
Разве ты не знаешь, как строят высокие минареты? Очень
просто: копают колодец нужной глубины, обкладывают его
камнем, а потом выворачивают наизнанку.
Молла Насреддин
С колесом дело пошло хорошо. На днях буксирное судно, размотав «катушку», дотянуло первую нитку трубопровода до Нефтяных Рифов. Сегодня закончили проверочную опрессовку.
Возвращались под вечер. Серая «Победа» ходко шла по шоссе, среди зеленого разлива виноградников, за которыми громоздился лес нефтяных вышек.
Привалов развалился на заднем сиденье, отдыхая после двухсуточной напряженной работы. Рядом с ним сидел главный инженер института Колтухов. Он дремал, зажав в пальцах дымящуюся папиросу, просыпался, чтобы сделать затяжку, и снова занавешивал глаза густыми седыми бровями.
Николай вел машину. Юра, сидя рядом, просматривал черновые записи протоколов испытания.
— Гора с плеч! — вздохнул Привалов. — Надеюсь, с остальными нитками строители справятся без нас. — Он взглянул на Колтухова: — Спишь, Павел Степанович?
Колтухов открыл глаза. Некоторое время он сонно смотрел на багровый закат, заштрихованный ажурным переплетом вышек. Виноградники остались позади, «Победа» шла теперь по промысловой территории. Тут и там станки-качалки отбивали вечные свои поклоны. Остро пахло нефтью.
— Готовься взвалить на плечи новую гору, — проговорил Колтухов.
— Ты хочешь сказать… Постой, ведь не утверждено еще.
— Вчера я получил телеграфное разрешение. — Колтухов снял белую фуражку и заботливо осмотрел ее. Затем вытащил платок и вытер околыш фуражки с внутренней стороны.
— Чего ж ты… — начал было Привалов.
— Не хотел тебе говорить, пока не кончишь опрессовку, — перебил его главный инженер. — У тебя подготовлено задание для изыскателей?
— Да.
— Вот и хорошо. Завтра будет совещание.
Молодые инженеры, сидя впереди, так и навострили уши. Они многозначительно переглянулись. Юра обернулся, спросил с любезной улыбкой:
— Простите, Павел Степаныч, вы говорили о Транскаспийском трубопроводе?
— В свое время узнаете, товарищ Костюков.
— Павел Степанович! — взмолился Юра. — Это бесчеловечно! Мы с Потапкиным не доживем до утра!
— Вот народ! — усмехнулся Колтухов. — Ладно, успокойтесь: вы оба в списке исполнителей.
Юра в восторге ударил Николая ногой. Тот на мгновение оторвал руку от баранки, показал ему кулак.
Машина проскочила небольшой поселок и помчалась дальше по серой ленте шоссе.
— Как у вас дела, друзья? — негромко спросил Привалов. — Прочли Адама?
— С трудом, — ответил Николай. — Не клеится у нас, Борис Иванович. Думаем теперь с ртутью повозиться.
Остальную часть пути до города ехали молча. На углу улицы Тружеников Моря молодые люди вышли. Привалов пересел, за руль и с большой скоростью погнал машину к институту.
— Слушай, Борис, — сказал Колтухов, — сам ты фантазируешь — это полбеды, тебя уж ничто не исправит, но парням-то зачем голову морочишь?
— Никто им голову не морочит, — ответил Привалов. — Они на свой страх и риск затеяли опыты без достаточной теоретической подготовки. Я им дал кое-что почитать. Кое-что посоветовал. Вот и все.
— А почему Потапкин околачивается в отделе автоматики, житья никому не дает?
— По-твоему, это отражается на выполнении служебных обязанностей?
— Этого еще не хватало! — ворчливо, сказал Колтухов. — Просто не стоит забивать голову беспочвенным и фантазиями.
— А ты не фантазируешь? Сидишь, как алхимик, в своем чулане и варишь смолы между двумя совещаниями!
— Я делом занимаюсь: улучшаю изоляцию для трубопроводов.
— Положим, так. Но это уже сделано. Ты какие-то новые пахучие составчики готовишь. Люди зажимают нос, когда проходят мимо твоей берлоги под лестницей.
Колтухов ухмыльнулся.
— Помню, был такой случай со смолой, — сказал он. — В двадцать третьем году, я тогда в депо работал, бросили нас на лесозаготовки. И вот…
— Я твои случаи, Павел Степанович, знаю наизусть, — перебил его Привалов. — Ты эти случаи пускаешь в ход, когда боишься проговориться. Знаю я тебя, старый лис!
Колтухов тихонько засмеялся. Он считал себя великим хитрецом и любил, когда это признавали.
— Ну ладно, — сказал он, вставляя в рот новую папиросу. — Расскажу тебе про свою фантазию. Она у меня хорошая, не то что твоя… Как мы защищаем наши трубы и вообще стальные сооружения в море от коррозии? Покрываем их изоляцией. Дорогое дело и не всегда надежное: если в изоляции попадаются трещинки, то коррозия активизируется и разъедает сталь еще сильнее. Ну, сам знаешь. Другой способ — электрозащита. Тоже дорого и канительно: тяни линию, подводи к трубопроводу положительный заряд… Так вот, задумал я, братец ты мой, приготовить такую пластмассу, чтоб она служила изоляцией и в то же время имела электростатический заряд…
— Недурно придумано, — сказал Привалов. — Но моя фантазия все-таки лучше. Никаких труб, никакой изоляции…
— А! — Колтухов коротко махнул рукой. — В тебе, Борис, прочно сидит студент-первокурсник.
«Победа» въехала в институтский двор.
— Не знаешь, — сказал Привалов, вылезая из машины, — старик Бахтияр в городе сейчас?
— Кажется, в городе. А что?
— Думаю сходить к нему.
— Правильно, — одобрил Колтухов. — Сходи. Пусть окатит тебя холодным душем.
…Они сидели на балконе и пили чай. Помешивая ложечкой в стакане, Багбанлы задумчиво смотрел на россыпь городских огней, полукольцом окружавших бухту.
Член-корреспондент Академии наук Бахтияр Халилович Багбанлы, ученый с большой эрудицией и умелыми руками экспериментатора, двадцать лет назад был любимым институтским преподавателем Привалова. Многие его бывшие ученики и теперь захаживали к нему. Старик выслушивал их, консультировал, давал советы. Он всех помнил и запросто называл на «ты» и по имени. Бывшие же ученики, обращаясь к нему, называли его «Бахтияр-мюэллим», что означало: учитель Бахтияр.
У старика была крупная седая голова и черные брови. Серебряные усики лепились под крючковатым носом.
Вдруг он скосил на Привалова хитрый карий глаз, сказал:
— Слушал тебя, сынок, и ничего не понял. Слова твои смутны, как сон верблюда. Скажи толком: чего ты хочешь?
Привалов хорошо знал резкую манеру старого ученого и поэтому спокойно проглотил «верблюда».
— Попробую по порядку, — сказал он и отпил из своего стакана. — Мы приступаем к проектированию Транскаспийского подводного трубопровода.
Багбанлы кивнул.
— Но ведь трубопровод — не цель, а средство, — продолжал Привалов. Цель — систематическая доставка нефти, верно?
— Так. Чем же плох трубопровод?
— Он не плох. Но каково назначение труб? Отделить перекачиваемую нефть от окружающей среды…
— Прекрасно сформулировано.
— Не смейтесь, Бахтияр-мюэллим. В технике транспортировки нефти через море и вообще жидкости через жидкость наблюдается застой мышления. Чем наши трубопроводы отличаются от древних? Прочностью труб, мощностью насосов. Принципиально — ничего нового. Конечно, трубопровод — это лучше, чем танкерная перевозка нефти: дешевле и море не загрязняет. Но понимаете…
— Понимаю: тебе не нравятся трубы. Чем ты хочешь их заменить?
— Вот что пришло мне на ум. — Привалов залпом допил чай и отодвинул стакан. — Я вспомнил опыт Плато. Возьмем масло с удельным весом, равным удельному весу воды, и выльем его в воду. Поверхность масла будет стремиться под действием поверхностного натяжения к минимуму и примет форму шара, верно? А что, если усилить поверхностное натяжение так, чтобы оно действовало не по трем осям, а по двум? Тогда одно сечение масла будет представлять собой круг, а другое… В общем, масло примет форму цилиндра. Сама поверхность масла или, скажем, нефти как бы станет трубой…
Багбанлы усмехнулся, покачал головой:
— Ловко придумал. Труба без труб, значит? Дальше?
— Дальше, — увлеченно продолжал Привалов, — надо иметь поле. Представьте себе подводный энергетический луч, пропущенный по трассе. Определенная частота создаст поле, в котором нефтепродукт вытянется вдоль луча. Понимаете? Сплошная струя нефти сквозь воду, от западного берега моря до восточного…
— Так, — сказал Багбанлы. — Ты объяснил, как устроен паровоз. Теперь объясни, как он поедет без лошадей. Что заставит двигаться нефтяную струю?
— Может быть, сама энергия луча?.. Ведь движется в магнитном поле проводник, если пересекает силовые линии… Я еще ничего не знаю, Бахтияр Халилович. Я излагаю голый принцип.
— Голый и беззащитный, — добавил Багбанлы.
Помолчали с минуту. Привалов вытащил папиросы, закурил, беспокойно поглядывая на ученого.
— Ты ждешь моего ответа, сынок, — сказал наконец Бахтияр Халилович. Сейчас я тебя разгромлю по трем пунктам. Первое. От западного берега моря до восточного примерно триста километров. Значит, грубо говоря, три градуса. А радиус Земли — шесть тысяч километров. Так?
— Ну, так.
— Теперь решим задачу для седьмого класса: радиус — шесть тысяч километров, центральный угол — три градуса. Чему равна стрелка дуги?
Привалов вынул из кармана маленькую счетную линейку.
— Один и восемь десятых километра, — сказал он, передернув движок и визир. — А к чему это?
Старый ученый удовлетворенно откинулся на спинку стула и затрясся от смеха.
— Значит, сынок, придерживаешься мнения, что Земля плоская? Может, она на трех китах смонтирована?
— Не пойму, отчего вы развеселились, Бахтияр-мюэллим.
— Смотри. — Багбанлы вынул авторучку и быстро набросал на папиросной коробке чертеж. — Стрелка трехградусной дуги — почти два километра, продолжал он. — Наибольшая глубина Каспия — около одного километра. Источником твоего луча, а точнее — направленного поля, могут служить только колебания, распространяющиеся по прямой. Значит, твой луч, не пройдя и половины пути, упрется в дно.
— Ах, дьявольщина! — воскликнул Привалов. — В самом деле, забыл, что Земля круглая!
— Ничего, бывает… Это знаешь, как однажды спросили верблюда, почему у него шея кривая. «А что у меня прямое?» — ответил верблюд.
— А если придать полю свойство отклоняться под действием земной гравитации? — сказал Привалов, помолчав. — Тогда луч пойдет по кривой. Ведь, по Эйнштейну, при высоких энергиях пространство искривляется…
— Ты легкомысленно относишься, Борис, к земному тяготению. Его природа еще недостаточно изучена. Кое-кто считает, что гравитация — процесс, стоящий вне времени. Полагают, что поле тяготения имеет энергию прерывистого порядка, квантовую, что существуют некие гравитоны элементарные частицы тяготения. Но не будем отвлекаться. Перейдем ко второму пункту. — Багбанлы встал и принялся расхаживать по балкону. — Ты говорил о поверхностном натяжении и ожидаешь, что в ответ старый Бахтияр усладит твой слух стройной концепцией. Не надейся, сынок. Поверхность вещества — одна из основных загадок современной физики. Видишь ли, поверхностное натяжение жидкости — зона проявлении особых свойств, присущих поверхности. Натяжение вызывает силы, всегда направленные внутрь. Чай в этом стакане напряжен. Его поверхность и сверху и на границах с дном и стенками давит внутрь с силой более десяти тонн на квадратный сантиметр. Поэтому жидкости трудносжимаемы. Еще недавно считали их вообще несжимаемыми. А твердые тела… Когда мы разрезаем ножом кусок глины, мы разобщаем целые миры и образуем новые поверхности. При этом высвобождается какая-то энергия…
Старый ученый остановился и через приоткрытую дверь заглянул в комнату. Там серебристо мерцал в темноте экран телевизора, перед ним сидели несколько женщин и детей.
— Что же все-таки находится под поверхностью? — спросил Привалов.
— Не знаю, сынок. И никто пока не знает. Как проникнешь под нее? Соскреби поверхность — под ней тотчас образуется новая граница вещества. Граница, на которой межатомные силы, скрепляющие элементы вещества, вступают во взаимодействие с окружающей средой и уравновешиваются особым образом. Почему? Еще не знаем. Но если мы познаем явление, то рано или поздно добираемся до сущности — ведь явление без сущности невозможно. Вот когда узнаем сущность, тогда и сможем использовать колоссальную силу, скрытую в поверхности.
— Значит, сейчас еще рано? — печально сказал Привалов.
Старый ученый не ответил. Стоя на пороге комнаты, он смотрел на экран телевизора.
— А третий пункт? — спросил Привалов.
— Иди-ка сюда, Борис. Посмотрим телевизор.
Привалов встал, взглянул на часы:
— Поздно уже. Пойду, Бахтияр Халилович. Извините, что отнял у вас время…
— Э, брось. Иди сюда, говорю. Картина старая, но есть там один эпизодик… Сейчас его покажут.
Он взял Привалова за локоть и повел в комнату.
Борис Иванович сразу узнал фильм: «Плата за страх».
…Грузовики везут нитроглицерин. Огромный камень, свалившийся с горы, загородил дорогу. Камень решили взорвать. В нем выдолбили шпур. Но как налить туда грозную жидкость, которая взрывается даже от взбалтывания?
Затаив дыхание, человек смачивает нитроглицерином стебель пальмового листа. Потом вставляет его в шпур и пускает сверху струйку нитроглицерина. Струйка обволакивает смоченный стебель и спокойно стекает по нему…
Багбанлы потянул Привалова за рукав, и они вернулись на балкон.
— Видел, как поверхностное натяжение работает? — спросил ученый.
— Африканцы таким же способом переливают воду в скорлупу страусового яйца. Ливингстон об этом писал, — сказал Привалов. — А у Жюля Верна помните? — чтобы успокоить волнение, с корабля выливали в воду китовый жир. — Борис Иванович снова воодушевился. — А теперь знаете как поступают в морской практике? Вывешивают за борт брезентовые мешки, набитые пенькой и залитые маслом. В мешках проколоты дырки, и масло стекает по борту в воду…
— Что и говорить, огромная сила, — задумчиво сказал Багбанлы. — Может показаться невероятным: масляная пленка толщиной в одну молекулу гасит колоссальную энергию волны… — Он опять прошелся по балкону, заложив руки в карманы. — Но Шулейкин в «Физике моря» приводит пример: громадная кинетическая энергия курьерского поезда при внезапном торможении поглощается тончайшим поверхностным слоем соприкасания колес и тормозных колодок — и это не кажется невероятным…
Привалов не спускал глаз с ученого, напряженно слушал.
— Допустим, — говорил тот, — нам удастся усилить натяжение поверхности и…
— Согласны, Бахтияр-мюэллим? — почти закричал Привалов.
— Не торопись. Я допускаю возможность. Но только в принципе, а не в действительности.
— Почему?
— Потому что твоя нефтяная «колбаса» — если удастся ее создать, двигаясь в толще воды, встретит огромное сопротивление. Трение, голубчик! Оно тоже одно из свойств поверхности. Поверхностные слои отстанут от внутренних, и струя, расплывется. Вот тебе мой третий пункт.
— Прекрасно, — сказал Привалов. — Значит, добавляется еще одна задача: снизить трение.
Багбанлы повалился на стул и долго, с удовольствием смеялся.
— Ты молодец, Борис! — сказал он, вытирая платком глаза. — Тебе ни трение, ни земное тяготение нипочем. Даже вещество ты готов вывернуть наизнанку…
— Пойду, Бахтияр Халилович, — со вздохом сказал Привалов. — Спасибо за консультацию.
— Знаешь что? — Старый ученый пристально посмотрел на него. — Бери меня в компанию. Попробуем из любопытства — чем черт не шутит? Только уговор: не зарываться. Думаем только над принципиальным обоснованием идеи, не более!
Я не ошибся, отметив бедность Диниаса. Даже в задымленном помещении были заметны его изношенная одежда и взгляд, в котором боролись обида и желание, когда я заказал еду и кувшин лучшего здесь вина. Пока их несли, я извинился и переговорил быстро с Кадалом.
— Возможно, я получу от него нужные нам сведения. В любом случае мне лучше остаться с ним, чтобы он был под моим присмотром. До восхода луны он неопасен. Или я устрою его в постель с девочкой, или же, если он окажется не в состоянии, провожу домой по пути в монастырь. Если же к этому времени не в состоянии окажусь я, то отправляйся к воротам у бечевника и переговори с моей матерью сам. Ты знаешь нашу историю. Скажи ей, что я столкнулся с кузеном Диниасом и мне надо сначала от него избавиться. Она поймет. А пока закажи себе поесть.
— Смотри, осторожно, Мерлин. Кузен, говоришь? Еще тот фрукт. Ты ему не нравишься.
— Подумаешь, открытие! — рассмеялся я. — Это у нас взаимно.
— А… Ну, тогда смотри.
— Постараюсь.
У Диниаса хватило воспитанности подождать. Я отпустил Кадала и, вернувшись, разлил вино. Он оказался прав в отношении еды. Принесенный нам пирог был нафарширован говядиной и устрицами, залитыми густым горячим соусом. Хлеб, хотя и был ячменный, отличался свежестью. Бесподобен был и сыр. И в остальном таверна не уступала другим. Время от времени из-за занавески выглядывали хихикающие девушки, кто-нибудь из посетителей оставлял свою чашу и спешил к ним. Судя по взглядам, которые Диниас бросал за занавеску, не переставая жевать, я подумал, что без труда спроважу его, получив нужные сведения.
Не узнав расклада, я не подготовился бы вступить на дорогу, которая могла оказаться скользкой. Но, используя свою семейную принадлежность, смог бы достаточно отсеять нужной Амброзиусу информации, расспрашивая лишь о родственниках. Диниас с готовностью отвечал на вопросы.
Сначала выяснилось, что меня, начиная со времени ночного пожара, считали погибшим. Тело Сердика исчезло вместе с целым флигелем. Когда неподалеку от дворца нашли моего коня без седока, то подумали, что я разделил участь Сердика. Мать и Камлак послали людей на поиски, которые, естественно, не дали результата. Никто и не предполагал, что я исчезну морским путем. Торговое судно не заходило в Маридунум, а лодчонку никто не заметил.
Страница 73 из 141
Мое исчезновение не вызвало переполоха, что и неудивительно. О мыслях матери никто не знал. Вскоре она затворилась в монастыре Святого Петра. Камлак, не теряя времени, объявил себя королем и проформы ради предложил Олуэн свое покровительство. У него уже родился сын, и жена ждала второго ребенка. А королеву Олуэн ждал брак с каким-нибудь безобидным аристократом. И так далее, и тому подобное.
Мы так и проговорили о новостях вчерашних, не являвшихся ни для меня, ни для Амброзиуса секретом. Закончив есть, Диниас откинулся к стене и расслабил пояс, разомлев от еды, вина и тепла. Я подумал, что настало время обратиться к более существенным вопросам. В таверне набралось народу, и стоял шум, заглушавший наш разговор. Из внутренних комнат вышли несколько девушек, раздался смех, и поднялась грубая возня. На улице стало темнее. Входившие встряхивались по-собачьи и громко требовали глинтвейна. Воздух наполнился дымом, запахами печей и пищи, вонью ламп. Я не опасался быть узнанным. Чтобы хорошенько рассмотреть меня в лицо, требовались определенные усилия.
— Послать еще за мясом? — спросил я.
Диниас покачал головой, рыгнул и улыбнулся.
— Нет, спасибо. Мы хорошо поели. Я твой должник. Теперь выкладывай свои новости. Мои ты уже слышал. Где ты был все это время? — Он вновь потянулся за кувшином с вином. — Чертов кувшин пуст. Еще?
Я засомневался. Его не отличала крепкая голова. Не хотелось, чтобы сразу напился.
— Давай, давай, не станешь же ты жалеть для меня кувшин вина? — Он неправильно расценил мои сомнения. — Не каждый день из Корнуолла приезжают богатые родственники. Что тебя туда занесло? Чем ты занимался все это время? Давай, Мирдин, послушаем твой рассказ, а? Но сначала закажи вина.
— Да, конечно. — Я вызвал мальчика-слугу. — Но не называй меня здесь по имени, если нетрудно. Пока я не выясню, куда дует ветер, зови меня Эмрис.
Он согласился с удивительной готовностью, и я подумал, что дела в Маридунуме обстоят несколько сложнее, чем предполагалось. Похоже, было опасно вообще говорить, кто ты такой. Большинство людей в таверне походили на уэльсцев, но я никого не узнавал. Неудивительно, учитывая компанию, которую я водил пять лет назад. У дверей сидела группа русоволосых и бородатых людей, могущих оказаться саксами. Люди Вортигерна, наверное. Мы продолжали молчать, пока слуга не принес новый кувшин. Мой кузен налил себе, отодвинул тарелку, откинулся назад и вопросительно поглядел на меня.
— Ну, давай рассказывай о себе. Что случилось в ночь, когда ты исчез? С кем ты ушел? Тебе тогда было не больше двенадцати или тринадцати лет?
— Я встретил двух торговцев, отправлявшихся на юг. Дорогу я оплатил одной из брошей, которую мне подарил де… старый король. Они отвезли меня в Гластонбери. Там мне повезло — встретил купца, ехавшего на запад, в Корнуолл. Он вез стекло из Исландии и взял меня с собой. — Я нарочно поглядел мимо него. — Он хотел осесть там и повести жизнь джентльмена. Ему было бы престижно иметь мальчика, умеющего петь, играть на лире, читать и писать.
— Хм. Очень похоже. — Я угадал его мысли. В его голосе прозвучало удовлетворение, презрительное отношение ко мне получило подтверждение. Тем лучше. Мне все равно, что он подумает. — А потом?
— Я оставался с ним несколько месяцев. Он и его друзья оказались достаточно великодушны. Мне удалось даже подзаработать на стороне.
— Играя на лире? — спросил он.
— Играя на лире, — ответил я вежливо. — А также читая и ведя записи. Я вел его бухгалтерские дела. Когда он вновь отправился на север и решил взять меня с собой, я не хотел возвращаться. Не осмелился, — уточнил я с обезоруживающей откровенностью. — Я без особого труда устроился в церковном учреждении. Но за молодостью лет не принял сана. Честно говоря, мне там понравилось. Очень спокойная жизнь. Я помогал им переписывать историю падения Трои.
Выражение его лица рассмешило меня. Хороший товар, самийское изделие, блестящее от глянца с инициалами гончара. А.М. — меня сделал Амброзиус, — неожиданно подумал я и погладил буквы большим пальцем. Так завершился отчет безродного кузена Диниасу о тех пяти годах.
— Я работал там до тех пор, пока до нас не начали доходить слухи из дому. Сначала я не обращал на них внимания: слухи есть слухи. Узнав о том, что погиб Камлак, а потом и Вортимер, я заинтересовался, что же происходит в Маридунуме. Понял, что надо увидеться с матерью.
— Ты собираешься здесь остаться?
— Вряд ли. Мне понравился Корнуолл, у меня там дом.
— А потом ты станешь священником?
Я пожал плечами.
— Пока даже не знаю. Из меня всегда хотели сделать священника. Что бы мне ни готовило будущее, у меня теперь здесь ничего не осталось, даже если что-то и было. Конечно же, я не воин.
При этих словах Диниас улыбнулся.
— Ты им и не был, не так ли? Война еще не закончилась, а точнее, она еще даже не начиналась. — Он доверительно оперся на стол, но неосторожным движением опрокинул свою чашу, вино разлилось по столу. Диниас поспешно схватил ее и поставил на место.
— Почти все пролилось. Вина снова нет. Неплохое вино, а? Как насчет добавить?
Страница 74 из 141
— Как хочешь. Но ты хотел что-то сказать?
— Корнуолл. Мне всегда хотелось там побывать. Что там говорят об Амброзиусе?
Вино начало действовать. Он забыл о секретности. Он повысил голос, в нашу сторону повернулись головы. Я не стал обращать внимания.
— Думаю, ты слышал там, если до вас вообще доходят новости. Он собирается высадиться именно там, да?
— Аа! — с легкостью ответил я. — Об этом говорят постоянно, на протяжении многих лет, сам знаешь. Пока же его нет, и нам остается только гадать.
— Поспорим? — он потянулся к поясу за кошельком и достал пару игральных костей, бездумно перебрасывая их из руки в руку. — Вперед, сыграем игру!
— Нет, благодарю. Во всяком случае, не здесь. Погоди, Диниас, знаешь что, давай возьмем кувшин, два, если хочешь, и пойдем прикончим их дома?
— Дома? — он презрительно ухмыльнулся, надув губы. — Это где? В пустом дворце?
Он не понижал голоса, и я заметил, что кто-то в помещении наблюдает за нами. Никого из знакомых. Двое людей в темной одежде. Один с небольшой черной бородкой, другой — узколицый и рыжеволосый с длинным, как у лисы, носом. Судя по виду, уэльсцы. Перед ними стояла бутыль. Но ее содержимое за последние полчаса не уменьшалось. Я поглядел на Диниаса. По-моему, он дошел до той степени, когда начинают выбалтывать секреты и затевать драки. Настаивать уйти — значит, спровоцировать громкую ссору. Если за нами следят и люди у двери — люди Вортигерна, то лучше остаться здесь и попытаться спокойно уговорить кузена уйти, пусть даже потом и продолжат слежку. Что в конце концов значит имя Амброзиуса? Оно сейчас у всех на языке. С распространением слухов заговорили о нем все: и друзья, и враги Вортигерна.
Диниас уронил кости на стол и начал толкать их перед собой твердым указательным пальцем. По меньшей мере у нас найдется предлог для посиделок нос к носу. А кости могут отвлечь Диниаса от вина.
Я достал пригоршню мелких монет.
— Ладно, если ты так хочешь. Что ты ставишь?
Пока мы играли, я постоянно ощущал, что Черная борода и лис наблюдают за нами. Саксы у двери показались достаточно безобидными. Большинство из них уже прилично накачались вином и громко переговаривались, не обращая ни на кого внимания. Однако чернобородый не на шутку проявлял интерес.
Я бросил кости. Пять, четыре. Слишком хорошо. Хотелось, чтобы Диниас выиграл. Я не мог спровадить его с девочкой за занавеску, дав денег просто так. Тем временем я собью чернобородого со следа…
Негромко, но достаточно четко я сказал:
— Амброзиус, говоришь? Слухи тебе известны. Не слышал о нем ничего определенного, лишь истории, ходящие в народе последние десять лет. Люди говорят, что он появится или в Корнуолле, или Маридунуме, или Лондоне, или Эйвон-Мауте. Забирай, твой бросок.
Внимание чернобородого ослабло. Я наклонился, чтобы посмотреть ход Диниаса, и понизил голос.
— А если он придет сейчас, что тогда? Ты знаешь лучше моего — от Запада ничего не осталось. Кто поднимется с ним или встанет на сторону Вортигерна?
— Запад погибнет в огне, что, собственно говоря, уже произошло. Дубль или квиты? В огне, как в ночь твоего побега. Боже, как я смеялся! Мелкий негодяй поджигает дворец и убегает. Зачем? Мой ход, дубль пять. Бросай снова.
— Хорошо. Зачем бежал, спрашиваешь? Говорил же: боялся Камлака.
— Я не об этом. Зачем поджигать дворец? Только не говори, что вышло случайно, — все равно не поверю.
— Я устроил погребальный костер. Они убили моего слугу.
Диниас уставился на меня, зажав кости в руке.
— Ты поджег королевский дворец из-за раба?
— Почему бы и нет? Мой слуга нравился мне больше, нежели Камлак.
Он посмотрел на меня слегка опьяневшими глазами и бросил кости. Два, четыре. Я забрал себе несколько монет.
— Черт бы тебя побрал, — сказал Диниас. — Ты не имеешь права выигрывать. С тебя хватит. Так, снова. Твой слуга, подумаешь? Уж слишком ты заносишься для внебрачного сына, заделавшегося церковным писарем.
Я улыбнулся.
— Ты тоже внебрачный сын, дорогой кузен, не забывай.
— Может быть, но я по крайней мере знаю, кто был моим отцом.
— Потише, люди слышат. Ладно, бросай.
Пока стучали кости, образовалась пауза. Я с волнением наблюдал за исходом. В мою пользу. Было бы кстати, если бы свою силу можно применять в таких мелочах. Это не потребовало бы особых усилий, но облегчило бы многие вещи. Однако мне уже пришлось узнать, что могущество ничего не облегчает. Получив его, заимел вцепившегося в горло волка. Иногда я напоминал себе мальчика из старой сказки, который запряг лошадей солнца и помчался на них вокруг света, подобно богу. Став могущественным, он сгорел. Интересно, увижу ли я пламя вновь?
Два, один. Зачем сила, если есть удача? Диниас удовлетворенно хрюкнул и забрал кости. Я передал ему несколько монет. Игра продолжалась, я проиграл еще три броска. Кучка монет под его рукой значительно увеличилась. Диниас расслабился. Никто не обращал на нас внимания. Так казалось. Пора было еще кое-что узнать.
— Где сейчас король? — спросил я.
— Что? А, да, король. Он уехал отсюда почти месяц назад. Направился на север, как только потеплело и открылись дороги.
Страница 75 из 141
— В Кэрнарвон, ты сказал, то есть в Сегонтиум?
— Разве я говорил? Ах, в самом деле. Он называет это своей базой, но кто хочет, чтобы его поймали зажатым между И-Видфой и морем? Нет, он строит себе новую крепость. Ты вроде собирался взять еще бутыль?
— Вот, несут. Наливай себе. С меня хватит. Крепость? Где?
— Что? Да, хорошее вино. Не знаю точно, где-то в Сноудоне. Называется Динас Бренин или будет так называться.
— Что же ему мешает? Там еще сопротивляются? Сторонники Вортимера или кто-то новенький? В Корнуолле говорили, что у него под рукой тридцать тысяч саксов.
— Под одной рукой, под другой рукой, у нашего короля всюду саксы. У него, да не у него. У Хенгиста. А у них на уме разные вещи. Короля обложили со всех сторон!
К счастью, он говорил тихо, и слова тонули в шуме голосов и стуке костей. Диниас почти забыл обо мне. Бросая кости, он ворчал на стол:
— Только погляди! Чертовы кости заговорены, как королевский форт.
Слова Диниаса попали на одну из струн моей памяти, которая слабо зазвучала, подобно жужжанию пчелы в липовом дереве.
— Заговорен? Как это? — спросил я мимоходом, бросая кости.
— Ага, вот так лучше. Это можно побить. Ты же знаешь этих северян. Если утром подул холодный ветер, значит, мимо пролетает дух мертвых. Всю работу за землемеров в их армии делают предсказатели. Я слышал, что они четырежды возводили стены на высоту человеческого роста и каждый раз на следующее утро находили их расколотыми пополам. С чего бы это?
— Неплохо. Они ставили стражу?
— Конечно. Охрана ничего не видела.
— Откуда им видеть? — похоже, что счастье отвернулось от нас обоих. Диниасу не везло с камнем, как Вортигерну со стенами. Превзойдя себя, я выкинул пару дублей. С недовольным ворчанием Диниас отделил мне полгорки монет.
— Похоже, что он выбрал мягкое место. Чего бы не сменить его?
— Он выбрал вершину скалы. Лучшего места для обороны в Уэльсе не сыскать. С нее просматривается долина на север и на юг, а там, где ведущая к ней дорога зажимается утесами, она нависает прямо сверху. Ведь там же стояла башня прежде, черт возьми! С незапамятных времен местные называли ее королевским фортом.
Королевский форт, Динас Бренин… Шум в памяти нарастал. Молочно-белые березы на фоне молочно-белого неба. Крик сокола, два короля, идущие рука об руку, голос Сердика: «Спускайся, я выиграю у тебя партийку в кости».
Ловким движением пальца я подтолкнул кубик. Диниас, опорожнивший бутыль до конца, ничего не заметил. Кости остановились. Два, один.
— Тебе не составит большого труда побить этот камень, — уныло сказал я.
Он побил, но не больше того. Издав победный крик, он загреб себе деньги и растянулся на столе, заехав локтем в лужу вина. Мне все равно повезет, если даже и проиграю этому пьяному идиоту достаточно денег, если смогу протащить его дальше дверей борделя. Мой бросок. Тряся кубышку, я увидел в дверях Кадала, ждавшего перехватить мой взгляд. Пора идти. Пока Диниас высматривал, с кем я переглядывался, я подтолкнул рукавом намечавшуюся шестерку. Один, три. Диниас с удовлетворением хмыкнул и потянулся за кубышкой.
— Вот что, — сказал я, — еще бросок и пошли. Выиграл или проиграл, я покупаю еще вина, и мы забираем его с собой, допьем у меня. Там поуютнее, чем здесь.
На улице мы с Кадалом с ним справимся, подумал я.
— Временное жилье? Я сам могу тебе его предоставить. Предостаточно места. Можешь не посылать своего слугу в поисках жилья. Сегодня надо быть поосторожнее. Ага, дубль пять. Попробуй побей, Мерлин — побочный сын!
Он вылил в рот остатки вина, проглотил и откинулся, победно улыбаясь.
— Еще сыграем. — Я подвинул к нему все монеты и поднялся, ища взглядом слугу, чтобы заказать еще вина. Диниас громко треснул рукой по столу. Кости подскочили и покатились. Чаша перевернулась и, упав на пол, разбилась. Люди перестали говорить и смотрели на нас.
— Нет, не пойдем. Мы доиграем здесь. Только начало везти, как уходить. Не потерплю такого, ни от тебя, ни от кого другого. Садись и доиграем, мой внебрачный кузен.
— Ради бога, Диниас…
— Ладно, я тоже внебрачный. Но скажу, что лучше быть побочным сыном короля, чем ничейным сыном, вообще не имевшим отца!
Икнув, он остановился. Кто-то рассмеялся. Я тоже рассмеялся и потянулся за костями.
— Ладно, возьмем все с собой. Я уже сказал, выиграв или проиграв, берем вино с собой. Закончим игру там. Мы уже наклюкались до чертиков.
На мое плечо опустилась тяжелая рука. Пока я оборачивался посмотреть, кто это такой, подошедший с другой стороны человек взял меня за руку. Диниас удивленно уставился на них. Посетители неожиданно смолкли.
Чернобородый сжал плечо.
— Спокойно, молодой господин. Обойдемся без скандала? Можно переговорить с тобой на улице?
Свежий ветерок с моря меня отрезвил, позволив задуматься над проблемой инструментария, более пригодного для моих целей. Маникюрный набор — это хорошо, но отвертка лучше! Я знала в Копенгагене только двух человек, имеющих прилично оборудованные столярные мастерские. Одним из них был Гуннар, а другим — Генрих, муж Аниты.
Гуннар не взял трубку, что меня даже обрадовало, поскольку особой симпатии он у меня последнее время не вызывал, и я с легким сердцем позвонила Аните. Не успела я слова сказать, как тут же получила приглашение на ужин — до нее дошли слухи о таинственной смерти Алиции и она жаждала свежих новостей и подробностей. Приглашение оказалось для меня очень кстати.
Уже темнело, так что со станции я взяла такси и всю дорогу предавалась по сему поводу скорбным раздумьям. Удастся ли мне когда-нибудь добраться к Аните по-человечески, то есть автобусом? Она жила ужасно далеко от цивилизованных мест, в Видовре, такси стоило бешеных денег, и я всякий раз мечтала о более привычном транспорте. К сожалению, автобус там ездил по кольцевому маршруту, и, садясь в него, я никогда не знала, в какую сторону еду и где мне сходить. Окрестности распознаванию не поддавались, все мне казалось ужасно похожим. Везде на километры тянулись либо живые изгороди, либо однообразные поля. Дважды я искушала судьбу и дважды объезжала кольцо, так и не высмотрев нужной остановки, причем во второй раз взмокла как мышь, когда, вернувшись на то самое место, где садилась, потратила кучу времени на погоню за такси. А поймав, вдруг вспомнила, что у меня только одна купюра в 500 крон, после чего сбилась с ног вторично, пытаясь ее разменять. Тем временем такси отъехало, и, когда удалось поймать следующее, все человеческое было мне уже чуждо. Даже сейчас, вспомнив про свои мытарства, я скрежетала зубами.
Анита меня ждала с нетерпением. За те новости, что я привезла, мне даже сошел с рук не очень уместный и довольно-таки бестактный интерес к Генриху, который я проявила, не успев переступить порог.
Генрих как раз очень удачно что-то строгал в своем подвале, и мне даже повода искать не пришлось — моя страсть к дереву была всем известна. Я спустилась к нему в мастерскую и получила заимообразно массу всяких полезных вещей, включая пилку для металла, на коленях пообещав вернуть в понедельник. После этого я со спокойной душой отдала себя на растерзание любопытству Аниты. Пришлось, правда, держаться инструкций майора и Дьявола и говорить только дозволенное, а если учесть, что сама я тоже кое на что наложила обет молчания, впечатление от моего рассказа получилось не самое благоприятное. Ну или от меня лично — очень уж я смахивала на тупую, слепую и глухую тетерю. А то и на убийцу.
Однако за дверь Анита меня не выставила и даже угостила кофе. Мы уселись за длинный журнальный столик, с одной стороны которого стоял диванчик, а с другой кресла. Над диванчиком висел ковер, а на нем — впечатляющая коллекция трофеев, привезенных Анитой из многочисленных странствий по белу свету. Я уселась в кресло прямо напротив диванчика, ковра и трофеев.
Долго я несла ей всякую всячину, устремив взгляд на коллекцию, как вдруг некий предмет привлек мое внимание. Рядом с индийской дудочкой висела странная штуковина непонятного назначения. Тонкая железная пластинка вроде узкого ножа без рукояти, перевязанная посередине красной ленточкой.
— А что это такое, с красным бантиком? — спросила я, прервав на полуслове свои рассуждения о возможной вине Збышека.
Анита, сидевшая на диване, оглянулась на стену.
— Да так, напоминание. Половина шампура для шашлыков.
— Почему — напоминание? — удивилась я. — И почему — половина?
— Да представляешь, ерунда какая: другую половину кто-то украл. Даже не знаю когда. Я бы и не заметила, да полезла случайно под диван за какой-то фигней и обнаружила там этот обломок. Кто-то отломал половину с рукояткой, а конец оставил. Я его специально для ворюги вывесила, немым укором. Может, увидев дело своих рук, да еще и с бантиком, он побледнеет, покраснеет, вздрогнет или как по-другому себя выдаст.
— А как она выглядела, та рукоятка? — спросила я, уже начиная подозревать истину.
— Плоская такая, медная, с восточным орнаментом.
Я молчала, потрясенная. Значит, не зря мне казалось, что где-то я уже видела орудие убийства. А ведь до чего хитроумная идея, никому бы и в голову не пришло разыскивать шашлычный шампур, да еще у Аниты в Копенгагене! Небольшая железка, легко спрятать…
— Так ты и не выяснила, кто мог это сделать?
— Нет. С весны здесь перебывало столько народу …
— А с Петером Ольсеном ты случайно не знакома? — спросила я наобум.
Если бы оказалось, что субъект со сломанным носом у нее бывал, все бы сразу встало на свои места. Шампур не сам по себе в Польшу попал, кто-то его привез.
— С Петером Ольсеном? — задумалась Анита. — Вроде бы нет. Датчанин?
— Скорее всего. Приметная личность. У него нос перебит, но не горбинкой, а вмятиной. Может, он у тебя появлялся?
— Не припомню. Знаю нескольких Ольсенов, но Петеров, да еще с таким носом, среди них нет. А что? Должна знать?
За что я безмерно уважаю Аниту, так то за ее привычку сначала ответить на вопрос, а потом поинтересоваться, зачем его задали. Многие поступают наоборот, чем меня всегда страшно раздражают. Если Петер Ольсен у нее не бывал и шампура, следовательно, не стащил, то и говорить не о чем. Я ей ответила что-то уклончивое, только бы что-то сказать.
Вернулась я в город слишком поздно для того, чтобы возобновлять свою разрушительную деятельность, и потому на площадь Святой Анны пошла лишь на следующий день, в субботу. И сразу же попала в переплет.
5 августа 427 года от н.э.с. (Продолжение)
Горен лежал в постели, у него дрожали губы, лицо было серым – и это особенно бросалось в глаза рядом с белоснежной салфеткой у него на лбу.
– Судья, я, конечно, негодяй… – выговорил он, слабенько улыбнувшись.
– Это я негодяй… – пробормотал себе под нос Изветен, сидевший рядом. – Я же давал слово больше этих экспериментов не повторять.
Йера обрадовался было, но, как выяснилось, преждевременно.
– Нет, судья. Града вспомнил совсем немного. В комнате отца он читал не дневник, а письмо. Замечу, адресованное вовсе не ему.
– А кому?
– Я не помню, – хмыкнул Града. – Я вспомнил только, как открыл конверт, он не был запечатан. Но я вспомню, если Изветен перестанет ныть и сокрушаться!
– Кроме страха, есть не так много естественных эмоций, способных вызвать потерю памяти. Стыд из их числа, – начал Изветен. – Читать чужие письма – это гнусность, о которой совестливый человек попытается забыть. Но у Грады нет совести.
– Мне было шестнадцать лет! И я был любопытным.
– Да, он тайком рылся в отцовских бумагах, не испытывая никакого стыда; читал чужие письма, подслушивал разговоры отца… Града, любопытство – очень слабое оправдание. Но я хотел сказать о другом. Вовсе не стыд причина того, что ты не помнишь этого эпизода. Я бы не стал утверждать наверняка, но, возможно, это чужое внушение. На фоне реактивного психоза такое внушение совершенно незаметно, потеря памяти никого не удивляет. Если бы не разрыв, не эпизод с тёткой, передавшей просьбу пойти в плавильню, я бы чужого внушения не предположил.
– Тем более надо добиваться, чтобы я всё вспомнил! Значит, это важное письмо, если кто-то хотел, чтобы я его забыл.
– Судья, он не понимает… Он не понимает, что это может свести его с ума, включить какую-нибудь установку, вроде той, что убила Югру. Он не понимает, что лекарство, которое я ему дал, страшней абсента и страшней опия.
– Я чувствую себя нормально! Совсем не так, как с похмелья.
– Ну да, оттого ты не можешь удержать стакан воды в руках и лицо у тебя имеет цвет свежей зелени.
– Зато какие сны мне снились, судья! – Града прищелкнул языком. – Это такая фантасмагория! Потом я нарисую, жаль только, у меня не получится передать движения. Мне снились реки, множество рек в пустоте. Нет, не рек, пожалуй, потоков. Потоки солнечного света, потоки крови, лавы, потоки любви и ненависти… Они сливались в единую реку, которая текла из Храста в Славлену, против течения Лудоны, становились всё туже и тоньше, а потом обращались в молнии… Это было потрясающе красиво и страшно.
– Вот что Града безоговорочно унаследовал от отца – это поэтическое видение мира, – пробормотал Изветен. – Вообще-то использованный мною состав вызывает кошмарные галлюцинации, и редко кто способен их описать, они обычно бесформенны.
– Вы будто смеетесь, Изветен, – обиженно ответил Горен. – И ладно бы надо мной…
– Да что ты! По-моему, я, напротив, тебя похвалил. Ты сейчас говорил точь-в-точь как твой отец.
– Да, судья, я дочитал вторую тетрадь! И более всего меня поразила последняя запись, я вам прочту. – Он полез под подушку и с трудом вытащил дневник трясущейся как у больного старика рукой. – Сейчас…
У него плохо получалось листать страницы.
– Изветен, прочтите вы. В глазах двоится…
– Хорошо, хорошо… Вот. «Ядрена мышь, как нелепо инодни сущее… Нарушение всеобщего естественного закона преодолено может быть посредством громовых махин, суть собирающих небесное электричество и направляющих сие через межмирие в любое место, кое человеку заблагорассудится. Но противуречие в том непреодолимое есть: само создание громовой махины уже не приведёт к нарушению всеобщего естественного закона, а потому никакого смысла в сей махине не возникнет».
– Не это, Изветен! Это какая-та цитата, – с досадой поморщился Града. – Последнее, о Внерубежье!
– Погодите, – перебил их обоих Йера. – А эта цитата… Мышь… Она начинается с буквы «е» или «я»?
– Мышь начинается с буквы «я» и, видимо, происходит от слова «ядро», – улыбнулся Изветен. – Это цитата из Войты Белоглазого, автора уравнений Воена, если я правильно понял. Югра почитал его образцом для подражания и часто цитировал.
– Не может быть, чтобы Пущен этого не заметил…
– Меня кое-что здесь смущает и кроме мыши. А именно неверное употребление глагола «суть», – не очень уверенно добавил Изветен. – Возможно, Югра просто неверно воспроизвел цитату.
– Я думаю, надо обязательно указать на неё агентам. И, конечно, рассказать о сегодняшнем воспоминании Грады.
– А я думаю, без участия Пущена это расследование не имеет смысла… – вздохнул Изветен.
– И все же сообщение не будет лишним.
– Я бы на вашем месте всё же обратился к профессору Важану. Вряд ли он что-то понимает в расследованиях, но в прикладном оккультизме ему равных нет…
Упоминание Важана напомнило о Йоке, в этот раз остро и болезненно. Йера вполне доверял теперь Змаю (и даже профессору Важану), не сомневался, что Йока под защитой, действует под руководством опытного наставника, что рядом с ним люди, которые лучше Йеры понимают происходящее – и желают Йоке добра.
Мысль о том, что ему суждено прорвать границу миров ценой собственной жизни, Йера старался забыть, она была невыносима. Он понимал, что его сын должен спасти хотя бы часть этого мира, что эта жертва – величайший жребий из тех, что выпадает человеку, но продолжал надеяться на то, что Йока останется в живых.
Понимал, что эта надежда труслива и ничем не оправдана, но не мог думать иначе.
– Судья, вам плохо? – спросил Изветен, тронув Йеру за руку.
– Нет-нет, я просто задумался… – ответил тот растерянно.
Невыносимая мысль о смерти Йоки – о том, что он, отец, добровольно отдал сына в руки этих людей, позволил ему рисковать жизнью, – в самом деле мутила его разум, приводила в иступленное состояние. Забыть, отбросить её! Как это малодушно и безответственно!
Малодушно и безответственно перед миром – защитить Йоку. Малодушно и безответственно перед Йокой – отдать его на заклание…
– Судья, посмотрите на меня, – велел Изветен. – Мне кажется, вам не стоит задумываться… Я мог бы помочь вам…
– Нет, – ответил Йера слишком резко.
Йока останется в живых. Он прорвёт границу миров и останется в живых. И незачем думать о другом исходе, иначе в самом деле можно сойти с ума.
– Как хотите… – покачал головой Изветен. – Так что́ вы скажете о профессоре Важане?
– Я знаю человека, который мог бы мне помочь найти профессора, но не хочу к нему обращаться, – задумчиво ответил Йера, имея в виду Инду Хладана.
Он не сомневался, что Инда давно знает, где сейчас Йока.
Резюме отчета от 6 августа 427 года. Агентство В. Пущена
Не удовлетворившись объяснением смерти Югры Горена в результате попытки передать информацию сыну, мы постарались выяснить, кому ещё Горен пробовал её передать. По нашему мнению, это должен был быть влиятельный человек, или стоящий у власти, или имеющий возможность (и желание) обнародовать полученную информацию: член Государственной думы (на уровне, близком к руководителям фракций), представитель исполнительной власти, именитый журналист, человек, близкий ко двору, предположительно (но необязательно) мрачун.
Никаких следов официального обращения Югры Горена к перечисленным выше людям мы не нашли. Однако (с большим трудом) нам удалось установить, что незадолго до смерти Югра Горен предпринял несколько попыток добиться аудиенции у Приора Славленской Тайничной башни, о чем в архивах чудотворов сохранились записи.
Последняя просьба была удовлетворена, однако встреча не состоялась, т. к. в назначенный день Югра Горен был уже мёртв. Если именно попытка передать информацию Приору Тайничной башни (не просто чудотвору, а чудотвору высокой ступени посвящения) стала причиной смерти Югры Горена, это в корне меняет и ценность информации, и сделанные ранее выводы, и стратегию дальнейших действий.
Воспоминание Грады Горена о прочитанном письме дополняет полученную информацию и позволяет предположить, что письмо, им прочитанное, было адресовано именно Приору Тайничной башни.
Слежка за Вашим авто вполне вероятна, а потому мы постараемся установить, кто и с какой целью может следить за Вами.
6–7 августа 427 года от н.э.с. Исподний мир
Служба в канцелярии пятого легата теперь казалась Волчку слишком скучной. Нет, его не тяготили многочисленные обязанности, он даже находил некоторое удовольствие в наведении порядка в делах пятого легата – временно заменявший его гвардеец был ленив и неаккуратен, а потому на Волчка свалился ворох неразобранных бумаг.
По вечерам он ходил к Красену переписывать учебник по естествознанию, и, несмотря на усталость, делал это с радостью. И, удивляясь сам себе, думал, что ему не хватает чудотвора, разговоров с ним, поездок в его карете, обедов в его доме. Не говоря уже о том, что в канцелярии он не узнавал и десятой доли нужных замку новостей, которые с лёгкостью получал у Красена.
Конечно, чудотвор своей властью мог бы забрать Волчка к себе немедленно, но поступил порядочно, позволив пятому легату подобрать ему достойную замену – до начала октября.
Огненный Сокол больше не приходил в «Пескарь и Ёрш», назначал встречи в других местах. Не забыл он и об обещании поменять булавку – принес вскоре бегущего волка не менее тонкой работы, чем расправивший крылья сокол.
Отношения Государя с храмовниками натянулись до предела и грозили обернуться войной. Надзирающие в храмах откровенно говорили о связи Государя со злом, Государь же своей властью всё крепче прижимал храмовников: в башне Правосудия дежурили армейцы, без разрешения Государя не давая дознавателям ступить и шагу, на улицах то и дело сталкивались гвардейские и армейские дозоры, на трактах армия досматривала обозы и кареты, лаврам запретили торговать с иноземными купцами, предписывая покупать и продавать товары только у молков.
Государь собирался издать указ и о сокращении гвардии, но храмовники быстро организовали уличные беспорядки, доказывая всем, что без гвардии порядок в Хстове поддерживать некому.
Сбор ополчения против замка Сизого Нетопыря Государь назвал противоречащим интересам государства и открыто назвал Чернокнижника своим подданным, а его земли – принадлежащими Млчане, но не Храму. Призвал в армию добровольцев, собираясь увеличить её в полтора раза, хотя все думали, что это ему не по зубам – не хватит золота.
Но на стороне Государя неожиданно выступила аристократия, и армия росла не по дням, а по часам.
Проповедь храмовников сделала свое дело – армейцы переходили в гвардию, но и из гвардии люди бежали к Государю, прослышав о том, что он собирается выгнать храмовников из Хстова.
Всё чаще Волчок встречал своих знакомцев в белой форме армии, а вчерашние армейцы щеголяли в синих гвардейских плащах. Хстов напоминал Дворцовую площадь в день казни болотников: споры о добре и зле кончались пьяными драками в кабаках, на улицах стычки дозоров привлекали всё больше участников из простых горожан.
Поговаривали, что приверженцев Государя будут отлучать от Храма, но на это Надзирающие не пошли – чудотворы выступили против. Однако в башню Правосудия ежедневно стекались списки особенно рьяных защитников государства, а кое-кто из них оказывался в застенках по обвинению в пособничестве Злу – обвинения в колдовстве присутствующие армейцы отклоняли после проверки солнечным камнем.
Государь не остался в долгу, и его тюрьмы тоже полнились государственными изменниками. Волчок теперь носил во дворец не только разрешения на пытки «пособников Зла», но и множество других бумаг – в канцелярии Государя проверяли каждое дело, подозревая храмовников в преследовании его наиболее верных подданных.
И всем было понятно, что разрешит сложившееся положение только сила оружия. Или… смерть Государя.
В тот день по дороге к Красену Волчок столкнулся с конным армейским дозором, который ничем не отличался от гвардейского, кроме цвета плащей, – тот же пьяный кураж.
– И куда так спешит господин гвардеец? – спросил капрал, уперев саблю Волчку под подбородок.
Волчок не успел ответить, как в горло уперлась вторая сабля:
– Отвечай, гвардейская морда, ты любишь своего Государя?
– Да, я люблю своего Государя, – усмехнулся Волчок.
– И можешь это доказать? – Сабля прижалась к горлу сильней.
– Конечно. – Волчок сунул руку за пазуху. – Если кто-то из вас когда-нибудь видел Высочайшую подпись…
Бумагу он состряпал несколько дней назад в канцелярии Государя, с одним из секретарей. Составляя этот документ, они от души посмеялись. Волчок предъявлял его не в первый раз.
Капрал, убрав в ножны саблю, взял бумагу в руки и прочитал вслух по слогам:
– Сим подтверждаю, что Волче Жёлтый Линь, секретарь пятого легата гвардии Храма, предан Государю и государству…
Армейский дозор как ветром сдуло, Волчок поднял упавший документ, сложил вчетверо и убрал обратно за пазуху. Красена эта история тоже повеселила.
– И часто ты бываешь в канцелярии Государя? – спросил он за ужином.
– Сейчас ежедневно.
– А Государя видишь часто?
– Нет. Все эти бумаги подписывают секретари. Кроме очень важных. Если речь пойдёт о допросе какого-нибудь Красного Медведя, то тут, конечно, секретари на себя смелость не возьмут. А если разрешение на пытки какой-нибудь девки с улицы Фонарей – никто Государя беспокоить не станет.
– Завтра утром ты понесёшь во дворец заочный приговор Чернокнижнику. Государя должен развлечь этот документ, третий легат рассчитывает на то, что Государь сам пожелает написать на нём своё решение, не доверив это секретарям. Приговор написан на трёх прошитых листах бумаги, и на последнем листе, на месте, отведённом для подписи, бумага отравлена.
3 августа 427 года от н.э.с. Исподний мир (Продолжение)
– Славуш… – выговорила она сквозь слёзы и потёрлась о его руку щекой.
– Ты плачешь? Ты же не умеешь плакать…
– Я иногда умею. Славуш, я всё решила. Я выйду за тебя замуж, я всю жизнь буду с тобой, слышишь? Я никогда тебя не оставлю.
– Не выдумывай, – он высвободил руку и погладил Спаску по голове.
– Я вовсе не выдумываю, я поняла, что я не смогу жить иначе.
– Ещё как сможешь. Ну? Посмотри на меня.
Спаска подняла глаза. Славуш улыбался, и улыбка его не была ни притворной, ни вымученной.
– Почему Милуш так долго не пускал меня к тебе? Я бы ухаживала за тобой, я бы перевязывала тебя…
– Ухаживают за мной лакеи и сиделка, перевязывает Милуш. Честное слово, царевне это ни к чему.
– Но почему так долго, Славуш? Я думала, ты никогда не простишь меня…
– Какая ты всё же глупая девчонка… – Он снова провел ладонью Спаске по волосам. – Я неважно себя чувствовал. И прощать тебя мне не за что. Я не жалею, ты не думай. Твой отец доверил мне самое дорогое, а я едва не потерял тебя. Я ведь подозревал Свитко, давно подозревал. Но, понимаешь, это такое страшное обвинение, что без прямых доказательств его предъявить нельзя. Ну и конечно, мне даже в голову не пришло, что из его домика можно выйти на болото… Если бы я догадался об этом, всё было бы иначе.
– Милуш запер этот проход и выставил стражу…
– Я знаю. Да перестань же плакать. Ты переписала мой учебник?
– Да, Славуш, да, два раза! – Спаска разревелась ещё сильней.
– Ну перестань же… Всё будет хорошо. Я много думал здесь, и Милуш со мной много говорил. Да, я не стану лучшим стрелком в замке, но это ведь не так важно – больше времени буду тратить на изучение электрических сил. Это для хлебопашца или ремесленника страшно, а для ученого… не очень.
Славуш, конечно, говорил убеждённо, но Спаска слышала: он убеждает не её, а самого себя. Повторяет слова Милуша.
– Славуш, я всё равно буду с тобой, слышишь? Не надо меня отталкивать, пожалуйста. Я всю жизнь любила тебя, татка подтвердит.
Славуш вздохнул – а ему было трудно вздыхать – и сказал, сжав губы:
– Нет.
– Ну почему, почему?
– Потому что я этого не хочу. Я не хочу, чтобы ты возненавидела меня через год.
– Славуш, я всегда буду любить тебя, я не смогу тебя возненавидеть!
– Ты глупая маленькая девочка. Я хочу, чтобы ты была счастлива и родила своему отцу не меньше десятка внуков. Ты думаешь, мне очень хочется жить в непреходящей благодарности к тебе и твоей жертве? Нет, не хочется. И никогда больше не начинай об этом говорить. Ты многого не понимаешь. Пусть Милуш тебе объяснит, я не возьмусь.
Он задохнулся и некоторое время переводил дыхание. И в этот миг Спаска поняла, что в самом деле любит Славуша всем сердцем. Как бы она себя ни убеждала, а предложенная ею жертва была лишь жертвой, бременем, долгом. И входила она в комнату Славуша как в темницу… На этот раз настоящую темницу, уготованную ей на всю жизнь.
– Почему ты не сказала Милушу о том, что я чудотвор? – спросил Славуш, отдышавшись.
Спаска пожала плечами.
– Я испугалась, что он будет подозревать тебя. А я знаю, что ты никакой не шпион, что ты не предатель. Я ведь чувствую.
– Ну, Свитко ты поверила… Не почувствовала. Но я в самом деле предатель. Предатель своего мира, своего клана. Твой отец давно понял, кто я такой. И проверил – я ведь не чувствую жёлтых лучей. Помнишь, в храме, когда мы в первый раз приехали в Хстов? Я ведь не заметил, что зажгли солнечный камень… Я думал, ты догадаешься.
– Тебя по-настоящему зовут Прата? – спросила Спаска с испугом. Раньше она об этом не думала.
– Меня зовут Славуш. Это имя… оно сделало меня другим человеком. А Прата – тоже ненастоящее имя. Считай, что я не помню, как меня звали раньше.
– Славуш, а почему не догадался Милуш? Ведь он водил тебя в межмирье…
– Чудотворы похожи на колдунов. Нужно было научиться раскручивать вокруг себя ветер, только и всего. Чудотворы иначе выбрасывают энергию, и энергия эта чуть иная. Если ты не только переписывала мой учебник, но и читала его, я бы мог тебе объяснить, в чем состоит общее и в чём разница.
Спаска в испуге помотала головой.
– Я тут подумал… Надо научить тебя кидать «невидимые камни». Знаешь, кто придумал называть удар чудотвора «невидимым камнем»?
– Нет.
– Твой гвардеец. Давно, пять лет назад. Змай догадался, кто я такой, именно из-за этого случая – чудотворы велели Огненному Соколу меня отпустить. Милуш решил, что это из-за договора, который он подписал с чудотворами. А твой гвардеец рассказал Змаю о «невидимом камне». Так вот, тебе было бы неплохо этому научиться. Ты несешь столько силы в мир, а не можешь себя защитить…
– Почему же? Я могу послать вихрь…
– Вихрь – это распыление силы по сторонам. Ты не сможешь удерживать в себе столько энергии, чтобы защититься при помощи вихря. А для удара нужно гораздо меньше энергии. Для такого удара, который, например, убьёт человека. Я бы всех колдунов этому научил… Но тогда мне придется признаться, что я чудотвор. Злой дух, отнимающий у людей сердца… Кто после этого будет мне верить?
– Славуш, ведь не все чудотворы отнимают у людей сердца. Отец не велел тебе говорить, но господин Красен, например, вывез нас из Хстова…
– Вот как? – Славуш удивился, хотел привстать, но поморщился, скрипнул зубами и опустился в подушки.
– Тебе больно? – испугалась Спаска.
– Уже не очень. Если не шевелиться. Не обращай внимания. Красен… Я всегда считал его добрым человеком. Мне было так стыдно его обманывать. Именно его. Явлена я обманывал с удовольствием. Явлен дурак. Я думал, Красен про меня давно догадался, но никому не сказал по своей доброте. А он, значит…
Ночью Верушка плакала. Спаска возвращалась в комнату под утро, Вечный Бродяга каждый день звал её в межмирье. Баба Пава ещё спала, и Верушка думала, что её не слышат, – Спаска вошла тихо, чтобы никого не разбудить.
– Что ты, что с тобой? – спросила Спаска, обнимая сестру за плечо.
– Он даже не посмотрит на меня… Он такой красавец, зачем ему рябая девка? Да ещё перезрелая…
– Это в деревне пятнадцать лет много. А меня отец не хочет раньше шестнадцати замуж отдавать. Ты не перезрелая, не бойся.
– Но ведь рябая, рябая! Даже деревенские не позарились!
– Сестричка, ты не плачь. Я завтра Милуша спрошу, он знает, как оспины сводить. Это трудно, конечно, и больно, их кислотой травят. Но можно, честное слово. А он, это кто?
– Ох, сестричка… Он так пел красиво… Я как увидала его, глаз не могла оторвать.
– Так он сам старый! – засмеялась Спаска. – Ты ему в дочки годишься! И платье мы на тебя городское перешьём, пусть только попробует не посмотреть! Да он на лицо и не глянет, когда грудь твою увидит! Мамонька мне говорила… Мамонька – это… жена моего отца. Ну, не совсем, конечно, жена… У неё своих детишек нет, и она меня очень любит. Так вот, она говорила, что мужчины ничего не понимают в нашей красоте, они видят нас так, как нам хочется.
5 августа 427 года от н.э.с.
Получив в распоряжение энциклопедию Исподнего мира, Йера сперва боялся её открыть – не верил, что в самом деле держит в руках эти книги. И на несколько минут снова усомнился в здравости своего рассудка.
Но через три дня сомнения выветрились из головы, и Йера чувствовал небывалый подъём и ясность мысли: энциклопедия позволяла осуществить его замысел как нельзя лучше. Рассказ об Исподнем мире, который он посетил мысленно, – это смешно. Статьи энциклопедии за подписью чудотворов, с фактами, ссылками и сносками, выглядят совсем иначе.
Невозможно уложить в одно короткое воззвание всё то, что Йера хотел сказать и объяснить, хотя начал он именно с короткого воззвания. Но и надеяться на то, что кто-то станет читать трёхтомный трактат об Исподнем мире, было глупо.
Йера никогда не занимался журналистикой, напротив, ему приходилось писать документы сухим канцелярским языком протоколов, который у нормального человека вызывает не только сонливость и скуку, но и желание немедленно оставить чтение, чтобы не сломать ненароком голову о точные и однозначные формулировки законников.
Работа потребовала от него полной отдачи: Йера выстраивал систему убедительных доказательств – и существования Исподнего мира, и наличия у чудотворов энергетической модели двух миров, и возможности скорого падения свода. Он собирался сделать серию связанных между собой статей, но пока не задумывался, как и где их опубликует, – надеялся на помощь Ветрена.
Ну и доклад в Думе, разумеется, с приложением к нему множества убедительных доказательств. Он даже раза два встретился с Ветреном, расспрашивая его о том, как правильно воздействовать на людей, но Ветрен не смог сказать об этом ничего вразумительного – он не осознавал основ своего таланта.
Изветен отрезвил Йеру, не оставив от душевного подъёма ни следа.
– Судья, я ни в коем случае не хочу задеть ваше самолюбие… Но мне кажется, задача думской комиссии донести до людей не факты о существовании Исподнего мира, а информацию, которую вам успел сообщить Пущен. Совершенно всё равно, что привело нас на грань катастрофы, – гораздо важней, как действовать перед лицом опасности.
Изветен был прав. И, в отличие от доктора Чаяна, не вызывал желания непременно доказать свою правоту. Потому его слова и были похожи на ведро ледяной воды, вылитой на горячую голову.
– Скажите, Изветен… Я в самом деле безумец? – спросил Йера, немного помолчав.
– Я ничего подобного не говорил. Каждым из нас управляют тайные желания. Тайные от нас самих. Града боится лавы на улицах Славлены и хочет, чтобы остальные боялись этого так же, как он. Для вас невыносимо чувство вины перед Исподним миром, и вы хотите, чтобы остальные тоже ощутили эту вину. Я не возражаю: Обитаемому миру было бы полезно разочароваться в основном постулате теоретического мистицизма. Но что толку разочароваться в нём перед смертью? И ещё одно ваше тайное желание, судья, мешает вам думать о предположении Пущена: вы боитесь не только собственного безумия, вы боитесь новых обвинений в безумии. И это понятно. Вам страшно обнародовать информацию, полученную от морфиниста, не так ли?
– Наверное, вы правы, – согласился Йера. – Но что же мне делать? У меня даже нет составленного Пущеном документа, который я могу предъявить Думе! Только моё слово – а этого мало.
Даже Ветрену Йера побоялся сказать о выводах Пущена – ведь Ветрен не хотел верить в скорое крушение свода, делал вид, что не понимает намеков, или в самом деле их не понимал. А Йера между тем помнил, что эта информация смертельно опасна… Нет, он не боялся собственной смерти, он просто отдавал себе отчёт, что ему так же легко заткнуть рот, как и Пущену.
Деликатный Изветен не выдал «тайного желания» Йеры остаться в живых, не обвинил его в трусости.
– Предъявите Думе дневники моего отца! – встрял в разговор Горен. – Может быть, найдется кто-нибудь ещё, кто повторит выводы Пущена. Не один же он такой умный!
– Он сказал, что сделать это может только какой-нибудь доктор герметичных наук. А это или чудотвор, который не станет делать выводов, или мрачун, которому никто не поверит, – вздохнул Йера.
– А почему бы вам не обратиться к профессору Важану, судья? – предложил Изветен. – Он наверняка разберётся в прогнозах Югры Горена. И если не сам выступит экспертом, то подскажет человека, который сможет это сделать.
– Если бы я знал, как найти профессора Важана… – проворчал Йера, но мысль показалась ему здравой.
Несмотря на собственное мнение, Изветен не отказался помочь Йере в его задумке – логично и красочно уложить в несколько статей рассказ об Исподнем мире, – рассказ, которому поверят в Славлене. Он знал, он чувствовал, как правильно нужно расставить слова, чтобы они дошли до сердца читателя статьи.
И если Ветрен произносил свои зажигательные речи, опираясь лишь на интуицию, то Изветен мог точно сказать, почему и как эти речи действуют на толпу. Горен, хотя журналистом только прикидывался, тем не менее обнаружил настоящий талант в этой области.
И Йера теперь проводил в Надельном довольно много времени, ощущая если не счастье, то радость от небесполезности собственного существования. В тот день, выезжая к Горену, Йера не в первый раз почувствовал, что за ним следят…
Он совсем перестал бояться, что чудотворы обнаружат местопребывание Грады, – казалось, что им нет до него никакого дела. К тому же чудотворы скорей расспросили бы Дару – это проще и надёжней, хотя авто всегда останавливалось в Завидном, не в Надельном.
Йера не сомневался в преданности шофера, но отдавал себе отчёт в том, что против чудотворов Дара ради него не пойдёт – это не Сура, привязанный к нему словно к сыну. А значит, целью слежки (если таковая все же была) являлся не Горен, а он, Йера, – обладатель смертельно опасной информации о планах чудотворов.
Ещё три дня назад Йера чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд на выезде из дома, а теперь этот взгляд мерещился ему на краю Светлой Рощи. Однако сколько он ни оглядывался, так и не заметил ничего подозрительного.
Вы когда-нибудь задумывались, почему барды и сказители обычно рассказывают о теплых местах? Действие баллад и легенд редко происходит зимой. Мало кто говорит о путешествии среди льдов и снегов, и то большинство этими словами и ограничивается. Так вот, теперь я на своей шкуре знаю ответ. Очень удобно, когда герой имеет возможность улечься спать на любой поляне и не приходится пояснять слушателям, почему ж он к утру не замерз. Бр-р!
Я плотнее запахнул шубу. Мохнатая лошадка слегка фыркнула, намекая седоку, чтобы меньше ерзал, и затопала дальше по белоснежной равнине, один вид которой ослеплял, если постоянно не щуриться.
Выглядело мое путешествие совершенно неподходящим для воспевания, а между тем я и есть настоящий герой – по найму, правда. Мир не спасаю. Кстати говоря, вообще кто-нибудь хоть раз слышал, как мир просит его спасать? Вот и я нет – так почему же многие рвутся этим заниматься или об этом петь? Представьте, что вас кто-то регулярно и без спроса спасает…
Лично я делаю действительно полезное.
Сражения с черными магами? Сколько угодно, как раз моя работа. А также с белыми, синими, зелеными, красными и радужными. На самом деле человек, в том числе самый что ни на есть колдун, меньше всего зависит от цвета одежды. Зато волшебный дар – всегда искушение применить его к вящей пользе для себя, своих родных, своего кошелька или честолюбия. К счастью, профессию героя-антимага я выбрал как раз потому, что об меня с самого детства чары рассыпаются… Чего нельзя сказать о морозе.
Бр-р! Холодина-то какая! До костей пробирает.
К сожалению, именно здесь, как я вычислил, скрывается некий волшебник, возжелавший построить ледяной замок. Это, конечно, не преступление, особенно в безлюдных местах, куда не добираются сборщики налогов. Беда была в том, что он от кого-то услышал, что архитектура – это, мол, застывшая музыка, и пожелал воплотить в жизнь. Разработал нужное заклинание – вот только оказалось, что мелодия действительно застывает, и больше ее играть никому невозможно. Представьте себе лица братьев Гюйса и Гюйса, когда их музыканты не смогли воспроизвести ни одной ноты из композиций, что накануне целый вечер исполнялись для гостя-волшебника!
Денег у них куры не клюют, вкус отличный, а потому они были готовы отсыпать немалую сумму лучшему специалисту… то есть мне. Вот так и занесло в это местечко.
Я оглянулся – ничто, кроме пары сухих деревьев, не нарушало однообразия пейзажа. Значит, можно было вновь предаться рассуждениям о песнях и сказаниях.
Например, важна для героя баллад одежда. Любой представляет его в сверкающей броне или в щегольском камзоле, на худой конец – в куртке. Но всегда костюм должны быть одинаков, хоть среди адского пламени, хоть на холодных вершинах гор – истинные герои не переодеваются и не укутываются! «И засияла сталь его брони… где-то под шубой» – совсем не звучит.
Это еще если не вспоминать об обязательных спутницах, одежды которых просто обязаны оставлять открытыми что-нибудь привлекательное – иначе же неинтересно.
Впрочем, я бы сейчас согласился на девушку, даже до ушей закутанную в меха. Можно даже не очень очаровательную: со многим можно смириться через месяц пути по глухим местам. Если верить бардам, она непременно должна выйти на дорогу или лежать на обочине без чувств, или защищаться от бандитов. Кстати, если последние тут и водились, то давно перекочевали в более теплые края вместе с красавицами, на которых должны были нападать. Итак, хочу простой сюжет – я нахожу, спасаю, потом мы друг с другом постоянно ругаемся и непременно влюбляемся, раскрываем объятия и… Эх!
Кроме оленей и медведей, иногда малоприметными тенями пересекавших снег, никого не было, а на спутника-медведя я был совсем не согласен.
Наконец на горизонте стали различимы ледяные шпили, так что думать пришлось о более насущных вопросах. Прикидывая, с чего начать, я следил, как растут впереди башни, чертят свои контуры на закатном небе, таком сером к вечеру, что оно казалось растянутой сверху замызганной холстиной.
Среди однообразия снега и облаков дворец перетекал сам в себя, переливался радужными красками, взлетал вверх лестницами тактов и молчал уступами нотной грамоты. Побери меня повелитель синей луны – это было очень красиво. Жаль только, что ворованное.
Я направился к ближайшей стене, снял перчатку и, морщась, держался рукой за выступ, пока не начала пропадать чувствительность в пальцах. Потом со вздохом растер руку и снова спрятал в меха. Было бы слишком просто. Заклинания на меня, конечно, не действуют, но не все, особенно зацикленные на себе, разваливаются.
Глупо не попробовать, но рано, рано еще доставать волшебную шкатулку, в которой надлежит перевезти освобожденную мелодию, и которой мне тоже стоит касаться осторожно.
О крайне быстром выполнении миссии пришлось забыть, потому я принялся за установку палатки, одновременно размышляя о неудобствах севера и способах решения задачи. От мирного занятия отвлек исходивший со стены окрик:
– Эй ты, что тут делаешь? Проваливай! Я Мервис, чародей, и чего не люблю, так это соседей!
– Оно и видно, – оживился я, оборачиваясь. На стене стоял высокий широкоплечий мужчина в синей шубе, самой примечательной особенностью которого была густая черная борода до середины груди. – Тот, кто умеет ладить с людьми, в такой глуши дом строить не будет. А коли тебе моя палатка не нравится, так спускайся и покажи – ты только орать способен или как?!
– Сейчас я еще буду к каждому проходимцу бегать! Убирайся и не говори, что я не предупреждал. А то…
– Да я тебя одной левой, горлопан!
Он скатал снежок и швырнул. Комок, который должен был упасть у стены, устремился ко мне, нарастая в размерах прямо на лету и набирая скорость. Кое-где начали поблескивать ледяные грани. Увернуться я уже не успевал, так что выставил перед собой руку – ком рассыпался у моих ног мягким сугробом.
Жаль.
По правде говоря, я надеялся, что он действительно спустится, чтобы размазать нахала по снегу. Это был второй способ выполнить задачу – выманить хозяина, скрутить и заставить снимать собственные чары. Боевая магия на меня точно не действовала, а волшебники уж слишком привычны полагаться на свой дар, чтоб этот тип справился со мной силой и ловкостью.
– Эй, – в голосе отчетливо послышалось изумление, – ты кто ж такой?
Я попробовал перейти на крайности и, покинув области дозволенной в обществе дам и детей речи, постарался разъяснить, кто я, кто он, а также что и каким способом я делаю с хамами и трусами. Напрасная трата сил – маг быстро пришел в себя и отвечал в том же духе, но покидать стены не собирался. Я до него вверх по гладкому льду, увы, не долез бы. Убедившись, что и этот вариант провалился, я замолчал. Мой собеседник тоже через некоторое время выдохся и, сделав паузу, уже хладнокровно и с сарказмом добавил:
– Я догадался, кто ты, Стин-бродяга. Можешь сидеть хоть до весны, только не надейся, что стены растают – весна и лето здесь те еще. Впрочем, если дотянешь, тогда травка, может, пробьется – пожевать. Счастливо отдохнуть.
И скрылся.
Не люблю, когда меня называют бродягой. Если уж угодны прозвища, лучше – охотник… Хуже всего то, что в словах чародея был смысл. Я обдумывал это у жалкого костерка из сухих веток, запивая вяленое мясо чаем, пока лошадь неподалеку хрустела припасенным овсом. Надолго корма не хватит, несмотря на непритязательность животины. Да и у меня самого запас еды ограничен. Можно, конечно, прирезать скотинку… Конина, бр-р, благодарю покорно! Еще и назад потом пешком тащиться.
Взгляд упал на костер, и некоторое время я оценивал шансы растопить сооружение, но даже если собрать все дрова в округе – их не хватило бы.
На следующее утро, с неохотой выбравшись из палатки, я обошел ледяной замок. Ни одного удобного места для подъема. Устав вырывать ноги из снега, я присел, прислонившись к переливающейся башне – и внезапно слух тронул тихий звон. Я прижался ухом к стене и через некоторое время обнаружил ритм, а потом звуки сложились в знакомые сочетания. Ведь когда-то тоже слышал этот концерт, и запомнил… Завораживает, повелитель синей луны меня побери..!
Там, в глубине стены, по прожилкам-венам текла заключенная в застывшее ледяное совершенство мелодия.
Я слушал до тех пор, пока гармонию не перебил звук шагов. Некоторое время подошедший волшебник наблюдал сверху.
– Недоброго утра, чародей. И не жалко тебе, что этого никто больше не оценит?
– Чего? Того, что я взял? Да такого добра навалом, куча бездельников сочиняет! Мне вообще все равно, бреньканья не люблю и никогда не любил, неинтересно. Зато о таком дворце давно мечтал, а иначе создать не получалось. Послушал, что говорят о последних сочиненьицах музыкантов, да и выбрал…
– И теперь тут сидишь, один, как сыч.
– Ну почему же один – вот ты явился…
Из последовавшего очередного раунда препирательств и оскорблений Мервис вышел победителем, поскольку ему от меня ничего не было нужно.
Настало время новых планов.
На лестницу нужной длины местные карликовые деревья не годились.
Я составил проект растопления замка, который был основан на идее, прочтенной в одной книге. Там ученый, не владея магией и не имея горючей смеси, жег вражеские корабли, заставляя воинов собирать на них солнечные блики с помощью отполированных щитов. Воинов у меня не было, щитов тоже, зато солнца в иные дни хватало. Как и снега со льдом, из которых можно было делать прозрачные чечевицеобразные штуки – линзы.
Я с вдохновением принялся за дело.
Делал перерывы лишь для того, чтобы еще некоторое время посидеть у стены и послушать музыку. Теперь отчетливо понял – тональность минорнее, чем во время давнего выступления…
В работе и отдыхе у звучащего льда прошло три дня. По их итогам расчеты произвести было несложно – достаточное количество линз удастся изготовить к середине лета. М-да…
Были тщательно обдуманы порождения изобретательности и отчаяния – в одиночку соорудить боевой таран; найти в окрестностях стадо оленей, перебить и использовать их жир для множества костров; отыскать неподалеку спящий вулкан или спящего дракона. Увы, ни один из вариантов не страдал таким пороком для благородного безумия свободной мысли, как практическая исполнимость.
Лошадь бодро истребляла овес и начинала с аппетитом смотреть на мою палатку. Надо, наверное, собираться в путь временно побежденным и вернуться, скажем, с караваном, нагруженным дровами. Или с осадной лестницей, или с парой волшебников. В любом случае все за мой счет. К тому же после ухода ничто не помешает Мервису перенести замок… но вдруг не догадается?
Я не мог не попрощаться с тем единственным, что скрашивало дни. Долго сидел у стены и слушал, слушал, слушал тихие ритмы, из которых за последние дни ушел лишний минор.
– Прощай, – сказал я, и провел перчаткой по льду, – если вернусь, то нескоро.
Мервис следил, как я седлаю лошадку, и давал советы, на которые не хотелось отвечать.
– Прощай, Стин, – заорал он, когда я тронулся в путь. – Больше, видать, не свидимся!
Его голос был заглушен громким скрежетом. Обернувшись, я увидел, как прожилки становятся трещинами, как ломаются стены под натиском изнутри, разлетаясь осколками. И услышал, как нарастает, гремя над равниной, освободившаяся мелодия. Звуки оплели меня, почти оглушив, обрушились торжествующим ритмичным водопадом.
Я далеко не сразу достал заветную зачарованную шкатулку. Мастер-маг знал свое дело – освобожденные ритмы, покружив, свернулись в ней до поры.
И только потом я подъехал к Мервису, который, потирая бок, вылезал из-под обломков.
– Как тебе удалось? – на брань у него не хватило то ли слов от изумления, то ли просто дыхания.
– Не мне. Я такой же дурак, как и ты – только сейчас сообразил. Она сама, понимаешь? Музыке необходим слушатель, хоть один. А ты не годился.
Я развернул лошадку и оставил его в одиночестве. Выберется, он же колдун.
Пора к цивилизации! Надо будет по возвращении таки заказать барду или сказителю повествование, а то от них дождешься… Только чтобы убрал эти проклятые снега, шубы и добавил какую-нибудь красотку!
Или пусть оставит, как было?