Первая запись в чистой тетради
Тишина разбудила запахом лаванды, который прошелестел по комнате, ткнулся в ноздри и попросил открыть глаза. Серый свет огибал шторы, поддерживая редкие пылинки; вычищал пятнышки теней в неровных досках пола, касался стен и стекался сверху, смеясь над притяжением.
Мгновение, которого уже не вернуть, как ни вспоминай, и у меня дрожат руки, несмотря на попытки воскресить умиротворение. Потому что белесое полотно потолка раскраивали ножи алых букв. Короткое слово, тревожное слово – прелюдия к приговору. Мене* – сметая покой взрывом.
Мене.
Снулая рыба времени встрепенулась и поплыла против течения, к истоку. Ведь исток – тоже конец реки.
Что делать?
Открыл предыдущую тетрадь из стопки уже исписанных, хотя мог бы взять любую – разницы мало – и перечитал вчерашнюю запись, чтобы успокоиться.
«Вечер был фиалково-серым. Бродил весь день, выбирая улочки поуже – есть в них что-то особенное. Я размышлял об этом не первый раз, но думалось хорошо – впрочем, тоже не впервые. Мысли густы, неспешны и глубоки, как чаша с хорошо выдержанным настоем трав. Главное – не расплескать их. Жаль, что некуда деть, вот если глотнуть, прежде полной грудью вобрав запах…
Интересно, что могло получиться, если бы кто-то мог выпить отвар чужих мыслей?
Размышлял полвечера, решил записать – на память. Займет место в очередной тетради, я люблю иногда их перечитывать.
Стоял у открытого окна, неспешно пытался угадать символы в причудливых контурах крыш – я ведь живу высоко.
Тихо, как обычно.
Хорошо…»
Было.
Запись вторая
Может быть, этим все и закончится?
Не знаю, бывает ли так. Весь день ходил по серым улицам. Шел дождь, тихий, как прощение. Шел за мной и пытался что-то сказать, наверное: стучал в тонкую дверь зонтика, чтобы успокоить, шепнуть о вечности, которая ускользала с насмешливо-дерзкой улыбкой, превращенная одним словом в тоннель с неумолимо сближающимися стенами.
Капли облизывали брусчатку и размывали встречных в зыбкие тени, что двигались куда-то, не торопясь. Счастливые – для них нет спешки и фатальных перемен.
Я – завидую?!
Пора откладывать перо.
Запись третья
Слишком сосредоточился на себе. А ведь такое случается не только со мной, хоть мир и скручивается в таких случаях в комок собственного страха перед будущим, пульсирующий в груди.
Опять много бродил. Небо сегодня не проронило ни капли, и неяркий свет дня отчетливо прорисовывал контуры домов. От высоких коробок, разнообразие в которые привносили смелые косые очертания, до крыш, доходящих лишь до пояса и расстеливших дорожку ступеней вниз – они все были знакомцами. Тут я бывал, там проходил, и даже если не мог вспомнить каменного или деревянного приятеля – знал, что они помнят меня. Это нам свойственно забывать. Хочу быть домом.
Или наоборот, не хочу?
Впрочем, я отвлекся.
Как обычно, людей было немного, и все же, если внимательно наблюдать, среди умиротворенных и уравновешенных иногда попадались иные. Их выдавал взгляд – тревожный, ищущий, торопливый. Дыхание – неровное. Наверное, я такой же, иначе почему никогда не замечал их раньше?
Надо подойти.
Снаружи снова дождь. Он через открытое окно наполняет комнату шелестом и запахом палой листвы.
Запись четвертая
Жаль, что мы не умеем спать. Кто-то говорил, что сон – это когда душа отделяется от тела и может путешествовать. Но для этого надо, чтобы душа и тело были разделимы.
Сегодня поговорил с одним из тех, у кого взгляд жертвы. Я остановился на его пути, и он чуть не врезался в меня, а потом в неловком, как затекшая нога, молчании смотрел и осознавал.
– Что нас ждет? – спросил я.
Собеседник – среднего роста, с копной всклокоченных волос и смуглой кожей.
– Нам нельзя этого знать, – хрипотца в голосе походила на мягкий наждак. – Сказать одному – растреплет остальным.
– Ну и что?
Беспомощное пожатие плечами.
– Если кто и ведает, так на кладбище. Но они молчат. Я… пойду.
Он испуганно оглянулся и прикрыл глаза рукой, как щитом. Может, увидел следующее слово? Я почувствовал острый дух чешуи целеустремленной рыбы-времени.
Запись пятая
Ночью, я прошел мягкой темно-серой ночью, когда плотные сумерки кошачьими шагами переступают через дома, и царит еще больший покой, чем обычно. Не знаю, почему в это время суток реже покидают жилища, но так принято. Теперь я вижу, как многое мы этим словом объясняем из того, о чем не приходит в голову задуматься.
Ночные тени – старшие братья дневных, они перебирают струны эфира, которые поют бесконечную колыбельную месту, где не спят и редко бодрствуют по-настоящему. Между ними я прошел к живой изгороди, настолько плотной и высокой, что каменная стена не могла бы служить более надежной преградой. Говорили, если не остановиться и не свернуть, вдоль нее можно брести вечность – или, не поворачивая, вернуться к месту, откуда начал.
Жасмин и мята встретили меня своими ароматами и передали в объятия запаха сирени, окружившей ворота облачком щекочущего тепла. Стучать казалось кощунством, и я не удивился, что после того, как простоял некоторое время, вбирая всеми легкими души цветение, приоткрылась незаметная калитка. Она выпустила ко мне силуэт, женственные очертания которого мягко обтекала ткань неразличимого сейчас цвета.
– Ты принес сюда вопросы?
Голос был мягким, как тишина последнего утра покоя, и сильным, как прорывающееся против течения мое время. И еще в нем был аромат чая с корицей.
– Больше нигде нет ответов. Что бывает с увидевшими все слова?
– Они приходят к нам, навсегда покидая это место.
– Я знаю это, но… это всё?
Цветок сирени полыхнул огоньком, вплывая ей в руку, осветил резкие контуры скул, подчеркнул блеск в глазах. Цвет ее платья оказался ярким – гораздо более ярким, чем привычные мягкие тона, алее нашего даже на закате сероватого – темнее, светлее ли – неба.
Цвета первого слова.
– Ты не поймешь сейчас. Более того, ты просто не услышишь иного ответа. Не сможешь. Но я буду наблюдать и хранить.
– Хранить порядок на могиле и наблюдать за чистотой оградки? – я испугался непривычных мне самому, неуместных, как горький перец в печенье, вызывающих ноток в голосе.
Девушка (а может, женщина или старуха – не понять по лишенным возраста чертам) кивнула.
– И это тоже. Иди.
– Есть еще один вопрос. Как тебя зовут?
Улыбка мелькнула и исчезла – огонек сирени угас, и она вновь стала обычным цветком.
– Софи.
Запись шестая
Утренний дождь пропустил сквозь защиту своих струй, словно ее и не было, слово Текел* на кирпичной стене дома напротив. Оно горело ярко, как пожар.
Я становлюсь словно бы легче и ненадежно держусь в мире. Ощущение, что надо отчаянно цепляться за мостовую, как репей за ткань.
Страшно. У пузыря пустоты в груди нет запаха.
Запись седьмая
Строки корявы, потому что я пишу с закрытыми глазами. Быть может, их и вовсе невозможно будет разобрать, но разве это важно? Никто не станет этого делать. В конце концов, я и так знаю, что там, просто монолог с дневником чем-то помогает. Будто мои записи держат меня над пучиной неминуемого небытия, как вода, натянувшаяся под ножками водомерки.
Сегодня бродил по знакомым улицам, не глядя, и ощупывал шершавые стены и углы, вдыхал мир, и чаша его приглушенных запахов проливалась внутрь. Ведь если я так и не увижу третьего слова – быть может, передо мной никогда не откроются ворота, за которыми Софи ждет, чтобы выполнять свою работу.
Они там – единственные, кто обязан что-то делать, в отличие от всех нас, не занятых и не спешащих. Интересно, каково это – быть обязанным? Наверное, все же лучше, чем приговоренным.
Сейчас вспоминаю, что уже видел людей, бродивших с закрытыми глазами. Видел и не замечал… или не задумывался. Интересно, может, кто-то из них ходит до сих пор?
Как только я пытался приоткрыть глаза, мне мерещился алый блеск отлитых в безупречность букв.
Запись восьмая
Наткнулся на такого же, как я, двигающегося в потемках своего страха. Понял это по его словам, по самому столкновению – в нашей неспешности это событие. Самым трудным было в миг падения не открыть глаза – ресницы дрогнули, но ледяное дыхание большого ужаса оказалось сильнее малой боязни удара. Я больно стукнулся о камни и много вдохов-выдохов приходил в себя. Кажется, другому пришлось не лучше. Надеюсь, он ничего не сломал – слух резали странные звуки. Я вроде бы знаю, что такое стон, но этот первый на моей памяти.
Что такое память? Моя память… Облачко аромата цветов на ветру.
Думаю, пока рука вслепую водит по нащупанному листу. Как мы выглядели со стороны? Каким я казался тому случайному встречному, который останется в памяти лишь стоном? А если бы кто-то видел сейчас мои беспомощно сжимающиеся пальцы, напряженное лицо и намертво, как глухие ворота, сомкнутые ресницы?
Это… жалко, и этим все сказано.
Жалко.
Так выигранные дни не стоят того, чтобы пропитываться изнутри вонью страха.
Сейчас я открою глаза.
Неважно, когда проявится Фарес* – сразу или чуть позже.
Софи делает свою работу. Она медленно проходит между рядами надгробий. Обметает листья со свежего, на котором высечена типовая надпись – у всех различаются лишь дата и имя.
«Александр. Покинул преддверие и родился на Земле 21 июня *** года».
___________________________
*Мене, текел, фарес (ивр. מְנֵא מְנֵא תְּקֵל וּפַרְסִין) – измерен, взвешен и разделен (арамейский, один из вариантов транскрипции и перевода)