Золотистый кругляш медленно и лениво переворачивался с одной стороны на другую, подхлёстывая лучами бликов пугливых ламповых зайчиков – младших братьев солнечных. Монета кувыркалась бесшумно, не заставляя доски стола рассыпать глухие отзвуки – потому что висела над ним в воздухе. И так же, как звезда притягивает планеты, привлекала к себе два скрещённых взгляда.
Мир казался чьим-то притворством. Как в детстве, когда я узнал от приятеля, что нельзя было дослушивать историю про зелёные глаза, а то умрёшь. И думал – а вдруг я умер, а кто-то морочит мне голову, заставляя считать, что жив, и видеть дом, старый двор, маму… Не помню, плакал или нет, но пытался в темноте почувствовать неизвестно что, подтверждавшее или опровергавшее обман. И прижимал тёплые подушечки дрожащих пальцев друг к другу, но они казались чужими, ненастоящими, и всё вокруг тоже ненастоящим и чужим. Слышался звон в глубокой тишине. Голова уснувшей за чтением мамы виделась далёкой и маленькой – меньше ногтя…
Никому об этом страхе не рассказывал. Да и сам давно забыл – и вот мир снова звенел и был не больше висящей над столом монетки.
Я выбросил руку и сжал пойманный кругляш в кулаке, пытаясь нащупать, а потом разглядеть обрывки нитки, следы клея – найти обман… Обычный полтинник.
– Ты обещал, – сорвавшимся напильником скрежетнул голос, но я ничего не ответил и не оторвал взгляд от монеты. Стул шорохом аккомпанировал встающему. Тем не менее, лишь когда шаги отдалились, я рискнул бросить взгляд вслед старику, за которым уже закрывалась дверь небольшого уютного кафе.
Обещал, прошелестели книги на полках, где Брем соседствовал с «Тремя мушкетёрами». Я не раз перелистывал их и не ожидал такого предательства. Обещал, подтвердил кивком немой Чарли Чаплин с экрана на противоположной стене. Обещал – тикали в полированном дереве часы.
Мы помним.
Почему-то я не усомнился, что мой зарок исполнится.
Старик казался немного выпившим, но вполне доброжелательным. Он подсел за столик, и мы разговорились как-то легко и непринуждённо.
– Так ты, значит, документы подаешь, учиться? Это дело хорошее. А куда же? – подмигивание ещё больше укрепило меня во мнении, что он нетрезв, хотя запаха не ощущалось.
– На юридический.
– О! Прокурором или адвокатом? Садить или защищать?
– Не знаю, – я махнул рукой, не желая вдаваться в тонкости народного и лично дедова отношения к своей будущей профессии. Я действительно давно собирался после школы стать юристом.
– И никак не передумаешь?
– Да с чего бы это? – удивился я.
– А вдруг судьба? В судьбу веришь?
– Не знаю… – я дипломатично увильнул.
– Пятьдесят копеек есть?
Ну вот, наконец: сейчас дам ему денег и отвяжется. Только что ж так мало просит-то? Или это лишь начало, как у цыган? Тем не менее, старик и не подумал уходить, повертел монету перед глазами – будто знакомился с ней.
– Вот я с тобой поспорить хочу. Если выиграешь, то твоя правда, судьба – в свой юридический. А нет, так… ну хоть в театральный. На орла-решку.
– Оставьте меня в покое! – я принялся подниматься. – Жизнь так не решают. Не пойду я в театральный ни на орла, ни на решку, ни даже если монета на ребро вдруг встанет.
– А если в воздухе зависнет? Ну не обижайся, парень… – дед казался таким расстроенным, что я снова сел.
Какой бес дернул меня за язык?
– Тогда, пожалуй, пошёл бы, если такое случится! – я расхохотался.
– Точно? – быстро, чуть заискивающе.
– Да чтоб мне сдохнуть, если вру!
У меня всё-таки было в тот день слишком весёлое настроение. Но оно улетучивалось, пока золотистый кругляш долго, медленно и лениво переворачивался в воздухе с одной стороны на другую…
Я надеялся, что не сдам, и всё вернётся на круги своя. Надеялся, но это была надежда, знающая, что она – миф. И, конечно, поступил, несмотря на слухи о том, что все места распределены за год по знакомым и взяткам.
Слухи были преувеличены. Ребята и девчонки оказались неплохие, весёлые, а в семнадцать лет не получается долго предаваться сожалениям, иначе ты не студент, а унылая плесень. Я ленился между сессиями, заводил романы, уважал одних преподавателей и терпеть не мог других, и к третьему курсу был не то что доволен, но смирился. Закончу, а там, глядишь, второе высшее…
На экзамене я получил задание разыграть с Эльвирой из нашей группы импровизацию на тему свидания, и только приготовился начать, когда перед глазами вновь завертелся золотистый кругляш – тот самый, что лежал в особом отделении кошелька. Я утонул в отблесках, и не помню, что было дальше.
Очнулся, стоя на одном колене. Председатель комиссии подписывал зачётки, не глядя на нас, а партнёрша была бледна, как мел. Руки её дрожали.
Стоя в коридоре у стены, я смотрел, как полосы света и тени чередовались на полу, будто белые и чёрные клавиши пианино, а беспорядочно проходившие ноги, не ведая того, играли странную, сбивчивую мелодию. Пальцы коснулись моего плеча. Я обернулся и увидел Эльвиру.
– Я… Влад, я тебя действительно люблю. И ты… ты ведь не просто сдавал экзамен, правда?
Глаза как глаза. Серые, сколько раз видел. Там – отражение мира. А присмотрись лучше – и увидишь зелёный луг, текущий по нему чистый ручей и зверька, доверчиво выглядывающего из травы. Не гляди – опасно.
А я смотрел, и медленные, ленивые блики ламповых зайчиков ложились на траву и переворачивали мир вокруг меня. Делали на миг ненастоящим и возвращали снова – реальным, но уже иным.
– Правда.
Первый спектакль – уже не студенческий, а в настоящем театре. Я вышел со своей пятиминутной ролью, безжалостно превратив за кулисами в серый пепел две сигареты, но так и не справившись с внутренней дрожью.
Зал ждал с той стороны – жадный и щедрый одновременно. Ряды голов, выглядывающих из кокона кресел. Ряды тех, для кого мы играем. И в пропасти между вторым шагом и первым словом – знакомые, видимые только мне блики позолотили воздух. Мир стал ненастоящим, уравняв в праве на подлинность сцену и зал.
Только на этот раз я всё сознавал. Чувствовал, как навстречу ламповым зайчикам устремляются иные отблески. Они с лёгкостью преодолевали барьер между актёрами и зрителями. Забирались на сцену по незримой стене, многократно более неприступной, чем пять ступеней. Становились маленькими планетами, вращающимися вокруг золотистого светила, куда меньшего, чем спутники, но властного. Они меняли меня и через меня – мир.
Всё – между вторым шагом и первым словом.
Без этого никогда бы так не сыграл.
Вернувшись за кулисы, я рухнул на стул, обессиленный, будто не ел несколько дней. Сердце билось тревожно и громко, и я просидел до самого конца спектакля… Когда пришла пора выйти на поклон, с трудом заставил себя подняться.
Хлопали почти так же громко, как исполнителям главных ролей. И тогда я ощутил, что силы возвращаются.
Аплодисменты… Они бывают разные. Сухие, подобные зачерствевшей лепешке; жидковатые, будто недосыпали муки; кислые, как перебродившее тесто; вежливые и пресные; искренние – вкусные, как свежеиспечённый каравай. Даже приторные, они утоляют голод, а настоящие… Аплодисменты – хлеб актёра, без которого не жить. В лучшем случае – влачить существование. Мы питаемся ими… хотя, быть может, для товарищей овации значили немного меньше. Но тогда почему мы выходим к публике после спектакля раз за разом, выжимая всё, что можно?
Мне всегда нужна была эта пища, будто золотые блики никогда не падающей монеты съедали что-то там, на сцене, чему иначе не восстановиться, не отрасти.
Но не аплодисменты давали силы менять мир, хотя бы ненадолго. И менять людей – быть может, сильнее. Не они уравнивали настоящее и… другое настоящее в хороводе ламповых зайчиков.
Юриспруденция, конечно, обошлась без меня.
На нашей с Элей серебряной свадьбе я ненадолго отошёл в другой зал ресторана. Там за столиком сидел молодой парень, весёлый и самоуверенный, и в нём светилось то, что было нужно. То, что нашлось и в моём младшем сыне.
Он легко принял условия, гораздо легче, чем я в своё время. Монета – не заветная, что всё ещё лежала в ящике комода, другая – взлетела в воздух, на миг замерла… и застучала по столешнице.
Я извинился и вернулся к жене.
Мало… Ожидания чуда в нём оказалось слишком мало – жаль. Того ожидания, что порознь у подавляющего большинства слабо, а вместе течёт из зрительного зала переплетениями трубочек гигантской капельницы, наполняющей актёра не его жизнью и могущее менять реальность.
Мы – вампиры, питающиеся тем, что отдают с охотой.
Мы сами ждём немыслимого.
Таких мало.
А монета… не в ней дело. Любая сойдёт.