Первый случай произошел вскоре после того, как Андре исполнилось тринадцать. Он выбрал самую дальнюю дорогу домой, вдоль набережной Сены, и помахивал сумкой с купленным батоном. Летний вечер был неспешен, как пожилой лавочник на прогулке в Люксембургском саду. Медлительно он подкрашивал киноварью и охрой парижскую синь небес, которая от этого казалась натянутым над головой куполом огромного цирка.
Мальчишка представил себя акробатом и подпрыгнул, чуть не толкнув при этом пожилого худощавого мсье. Тот что-то недовольно проворчал, отстраняясь. Юный «циркач» смущенно извинился, но прохожий, не слушая его, последовал своей дорогой. Вокруг его головы дрожало в сгущаемом сумерками воздухе призрачное свечение. Как завороженный, Андре последовал за ним.
Это что ж такое? Ангел с нимбом? Так крыльев нет, да и лик какой-то неправильный… Не бывает носатых ангелов! Тем более старых.
А мираж прорастал деталями, будто рука уличного художника с Монмартра наносила штрих за штрихом. Это… это же уменьшенная копия того, что их окружает! Вот небо; не громадный купол – так, зонтик. Синей ленточкой – полоска Сены. Только там, в видении, краски кажутся ярче, и еще оно подрагивает. Нет, не от шагов – как будто бы маленький город фей танцует в такт мелодии.
Мальчишка так загляделся, что не сразу сообразил, почему удивительное зрелище уносится и исчезает. Грохот колес, стук копыт по булыжнику… Он непонимающе смотрел вслед фиакру. И только дома, очнувшись, вспомнил, что видел фото сегодняшнего старика в газетах.
Да это ж Берлиоз, композитор! Ух ты!
Увиденное осталось маленькой тайной, которую так приятно хранить, чувствуя себя мудрецом, вроде индийских йогов, про которых он читал невероятные истории…
Воздух вокруг людей продолжил вспыхивать полупрозрачными коконами. Профессор, зашедший в переплетную мастерскую отца; старый ворчливый антиквар, немало путешествовавший раньше; отставной генерал… И дальше, больше – отец, мать, соседи.
Оказалось, каждый нес вокруг себя маленький мир, призрак того, что окружал всех, и у каждого он был своим.
Однажды мальчик не выдержал и выложил все отцу. Тот приложил руку к его лбу, озадаченно хмыкнул – температуры нет – и отвесил легкий подзатыльник, велев не выдумывать, а учить уроки. Приятель Жан долго глазел на прохожих вместе с ним, ничего не увидел и обозвал обманщиком. Тогда они подрались, затем помирились – быстрее, чем зажил разбитый нос, – но больше Андре никому ничего не пытался рассказать.
Зато он любил смотреть. Видения у отца и матери мало отличались от того, что было вокруг, и потому это было не очень интересно. Зато, к примеру, антиквар… Он охотно вспоминал былое, и тогда словно два призрака пытались обняться – на один нереальный мир накладывался другой, проступая, как дно реки сквозь отражения на поверхности.
Андре казалось, что он вот-вот разглядит комнаты Пале-Рояля, куда почти двадцать лет назад ворвались толпы восставших и поставили точку в череде королей Франции, прогнав с трона Луи-Филиппа. А вот блеск морских волн – пароход плывет в далекую Америку, туда, где янки с кольтами и индейцы…
Даже если просто долго смотреть на задумавшегося человека – картина уплывала в сторону, комната исчезала. Что внутреннему взору кирпичная кладка? Мелькала река, небо, другие города, друзья, знакомые…
В мирах целыми днями сидевших на лавочке соседок все мужчины и все женщины были очень похожи между собой, будто лица стирались, и отличались они по одежде и украшениям. Новая золотая цепочка сияла для них ярче, чем взгляд.
Скучно.
С годами он различал картины все легче и легче, и в пятнадцать впервые увидел блики в зеркале. Тогда подросток просидел перед ним полночи, до рези в глазах, но так ничего и не различил. Смотреть на других и не увидеть того же у себя? Нетушки!
На это понадобились еще долгие часы бдений, вырванных украдкой у занятий, у игр, у беспечных прогулок по городу. Все яснее становился слабый, колеблющийся маленький мираж комнаты вокруг. А за этой кисеей ярко и четко, как золотое тиснение на обложке книги, проступал рассвет такого оттенка, словно впитал в себя всю сирень с парижских бульваров. Он горел над высокой лимонной травой, отвоевывая ее у отступающей ночи.
Здесь всегда был рассвет, сколько Андре ни смотрел.
Иногда пролетали птицы, травы шевелил ветер или прошуршавший среди них невидимый зверь, но граница дня и ночи не двигалась, и небо все так же горело нежной цветочной лиловостью. Со временем ему удалось сдвинуть поле зрения ближе к далеким холмам, возле которых виднелось нечто, похожее на жилища…
К этой поре предстояло выбрать путь в жизни. Отец, имевший старшего сына-наследника, прочил второму карьеру врача, и Андре не был против. Уважаемая профессия, и…
А что происходит, когда человек умирает?
Юноша получил ответ скорее, чем ему хотелось. То, что вокруг мертвых ничего не видно, он знал давно, а расставание с жизнью впервые увидел, когда разбитые войска отступали от Шатильона. Это была последняя попытка отбросить пруссаков от столицы и не допустить осады. Кольцо вокруг города смыкалось, и грохот колес звучал зловеще; гремел предвестником обстрелов. Студент-медик Андре, не отрываясь, смотрел на усатого пожилого солдата, тяжело стонавшего на телеге. В его мире светился не Париж – раненый в забытье не видел ничего вокруг, – а берег моря, белый песок и теплое солнце. Лазурный берег?
Мужчина захрипел и дернулся, его ладони с неистовой силой сжались в кулаки, тело выгнулось, будто под электрическим током. А потом усач затих, расслабился. Юноше казалось – слышно было, как внутри в последний раз испортившимся метрономом стукнуло сердце.
Телега проезжала мимо. Берег, видимый только Андре, стал истончаться, словно застиранный до дыр тюль. И призрачная ткань не выдержала, истерзанная холодным злым воздухом военного утра, пахнущего поражением и страданием. Разорвалась на клочки, растворилась, исчезла без следа.
Он глядел вслед еще долго, стоя соляным столбом. Жена Лота узрела гибель Содома, а он – гибель мира. Маленького личного космоса, которого больше нет.
И не будет.
Никогда.
Если только Бог не подобрал его где-то там, в заоблачной выси. Хотя в конце просвещенного девятнадцатого века, когда мсье Верн уже описал путешествие на Луну, не верят, что на облаках сидят ангелы. А жаль. Хоть бы одного увидеть.
Господи, если ты есть где-то там, откликнись! Скажи, что ничто не исчезает без следа. Скажи, ну что тебе стоит!
Тишина.
Месяцы, пока пруссаки стояли у ворот Парижа, и на город с севера и юга падали снаряды, слились в сплошной кошмар. Он ухитрялся помогать опытным врачам, и то и дело, раз за разом наблюдал, как исчезает одно сияние за другим. Никто не видел мир так, как те, кто еще недавно был жив, и никто не увидит больше. Даже взгляд росших вместе близнецов отличается. Слегка, неуловимо – но иной. Все эти миры ушли до срока, хотя и так были обречены.
Обречены. Обречены. Обречены.
Андре гнал от себя эту мысль, но она возвращалась, сжимая сердце холодом городского морга. В детстве казалось, что он будет жить вечно. Что небо будет всегда, и солнце будет всегда. И то, другое небо, неистово-сиреневый рассвет – тоже будет всегда.
Сейчас затянувшееся, спрятанное в душе детство умерло, истекло кровью, будто каждый раз, проходя мимо, смерть чиркала по нему холодными когтями. Стремительно утратив инстинктивную веру в бессмертие, он спасался лишь тем, что всматривался в собственный мир, мысленно зарываясь лицом в траву цвета лимона и солнца.
И искал выход. День за днем. Не находил.
Он когда-то умрет, пусть так, но нельзя, невозможно, недопустимо, чтобы призрачный восход погиб с ним, развеялся по ветру. То, что видит он и никто больше, дороже жизни. Но как? Как? Как?! В голову приходили самые дикие идеи – и отвергались. Он побывал на собраниях мистиков и духовидцев, вот только все они оказались жуликами.
Наука? Она могла проложить рельсы и пустить по ним поезд, могла передать новость по телеграфным проводам через всю Европу. Могла вложить в пушки новые снаряды – но не способна была помочь ему.
Кошмар осады на самом деле был раем… или хотя бы чистилищем. Андре понял это через несколько месяцев, после капитуляции и мартовского восстания. Поднявшая знамя коммуны, которую тут же принялись раздирать противоречия, столица осталась в одиночестве. И в мае, словно подожженная свечами каштанов, запылала. Под цветущими деревьями восемь дней солдаты правительства и защитники Парижа, версальцы и федералисты истребляли друг друга. Французы убивали французов – как не ново, правда? Великая, гордая, прекрасная и несчастная страна – ты привыкла к этому. С тех пор, как в 1789 году собрались Генеральные штаты, не проходило и двух десятилетий, чтобы улицы древнего города не рассекались баррикадами и не обагрялись кровью. Но подобной резни не случалось, пожалуй, с Варфоломеевской ночи.
Правда, на этот раз бойня длилась целую неделю и еще день, в течение которых версальцы занимали квартал за кварталом, а коммунары пытались сжечь дома, которых не могли удержать. Французы убивали французов, забывшись во взаимной ненависти. Не щадили ни пленных, ни заложников. Многие на обеих сторонах истово верили в свободу, равенство и братство, за которые просто умереть, и еще проще – убить.
Антихристово царство, конец света.
А для Андре это было нечто неизмеримо более страшное. Лавина Апокалипсисов, град концов света, которые видел только он один. Видел – и пытался спасти те миры, которые мог.
Отчаянно. В отчаянии.
Тогда он впервые услышал звуки в миражах. То доносился порыв ветра, то шум реки… Но это – от умирающих, которым был уже безразличен бой. Живые и способные держать оружие видели только врагов и слышали лишь выстрелы.
Он почти не спал, почти не ел, пил много воды. Ввалившиеся щеки обычно аккуратного молодого человека покрыла щетина. Но, в минуты отдыха глядя в зеркало, Андре находил там небо вечного рассвета, под которым вдруг, стремительно, стали открываться тайны. Он видел горы и реку, странных животных и необычных людей, с которыми происходили удивительные истории. Слышал, как растет трава и вдыхал запах озера. Прикасался к воздуху. Казалось, это занимало много времени, но наяву проходили считанные минуты…
И он писал. По ночам, неровным почерком, лихорадочно, пытаясь запечатлеть все, что было там. Про то, что здесь – напишут другие. Торопливые строки скелетом видений ложились на бумагу. Неумелые, они не в силах были запечатлеть и сотой доли его мира. Он не имел достаточно таланта и мастерства, и понимал это, но что еще делать?! Нарастало ощущение – мерными взмахами, будто коса смерти, убивает секунды невидимый маятник.
Андре был схвачен в последний, восьмой день, когда помогал раненым федералистам. Версальцы были разъярены недавней казнью заложников…
У офицера, командовавшего расстрелом, был очень странный мир. В нем по земле грохотали колоннами сотни солдатских сапог, и юноша был уверен, что там, за пределами поля зрения, их еще тысячи. Миллионы – топчут Европу. Безжалостное будущее, призрачный пока грядущий век глянул на него из стволов. Но страх, преследовавший в последние месяцы, почему-то совершенно исчез.
В миг, когда раздались выстрелы – Андре увидел, как там, в мире вечного рассвета, восходит солнце.
Солдат, которому он сунул пакет, торопливо написав адрес, со словами «передай отцу», отнесет посылку. И не увидит: когда молодой человек упадет на землю, мираж вокруг него вздрогнет. Но не истает, а отделится от тела, нежным облачком окутает завернутую рукопись, просочится сквозь бумагу и незримо уляжется между страниц, готовый встать за строками, когда дождется того, кто поймет и увидит.
Он дождется.