Дайм сидел на кровати, бессильно уронив руки на колени, совершенно не похожий на себя дневного, усталый и какой-то поникший. Поднос с ужином стыл на столике, куда его, очевидно, недавно поставила хозяйка. Нетронутый. Дайм в его сторону даже не смотрел, уставившись то ли в пол перед носками своих так и не снятых сапог, то ли в пустоту, видимую ему одному.
Он поднял голову, когда дверь скрипнула. Но ничего не сказал, даже не вздохнул, не поморщился… посмотрел просто. И глаза у него были такие, что привычная защитная ухмылка, развязная и нагловатая, испарилась с Рониных губ раньше, чем он успел о ней вспомнить, а вся ехидно-легкомысленная чушь, уже вертевшаяся на кончике языка, так и осталась непроизнесенной, рухнув болезненной тяжестью куда-то в район желудка.
Глаза Дайма не светились теплой живой бирюзой, они были словно пеплом присыпаны и смотрели устало и обреченно. «А, еще и ты, — говорили эти глаза. — Ну давай… Бей. Ты же за этим пришел…»
Роне осторожно перешагнул порог. Осторожно придержал локтем дверь, не дав ей громко хлопнуть. Сделал первый осторожный — очень осторожный! — шаг. Но это была вовсе не та неуверенная безысходная осторожность на грани паники, с которой он буквально за шкирку тащил себя вверх по лестнице. Это была цепкая настороженность хищника, почуявшего на своей территории присутствие опасного чужака. Та, что поднимает дыбом шерсть на загривке и наливает мышцы скрытой пружинистой мощью.
Кто?..
Осторожно обойдя вокруг стола и поставив на него три бутылки так, чтобы Дайму достаточно было только руку протянуть, Роне так же осторожно сел на кровать. На самый дальний ее от Дайма угол (видишь? я далеко, я не нарушаю твоего пространства и ни на что не претендую. Я безопасен. Абсолютно). Осторожно принюхался. Не столько даже втягивая воздух носом, сколько всей кожей, всей темной сутью, всей глубиной собственной силы…
Кто?!
Кто посмел испортить Дайму настроение настолько, что он забыл обо всем, не то что об ужине? Кто посмел обидеть, огорчить, сделать больно? Портить Дайму настроение имеет право только Роне! И больше никто. Кто у нас тут такой… самоубийца?
Комната была пуста. И никаких следов.
Нет, не совсем, конечно, пуста: стол, шкафчик-умывальник в углу у окна (без зеркала!), вешалки и кровать, на которой сидели они с Даймом. И следы чужого присутствия в ней тоже имелись, хотя опасными и не выглядели. А вот следов присутствия чужой магии не было. Только даймовский свет, слабый и словно бы вымученный, скорее светло-серый, чем перламутровый, не сдерживаемый более и расползшийся вялой подрагивающей лужицей на полкомнаты. Были еще остаточные следы хозяйки, довольно явственные, свежие. И еще следы — ее же и служанки, перестилавшей кровать, — но более ранние, почти стершиеся.
И — черные крапинки недостертой боли прямого воздействия как минимум шестого уровня, разбрызганные по светло-серому.
Тщательно так затертые…
Ну это, допустим, лишь светлому может казаться, что тщательно. Что он отлично уничтожил все следы и никто ничего не заметит. Светлому, да. Но не темному. Темные знают о боли все, у них, если можно так выразиться, на нее нюх. Они ею питаются.
Очень хотелось зарычать и оскалиться… но Дайм бы наверняка это понял неправильно. Выгнать бы не выгнал, и в таком состоянии вряд ли бы всерьез сумел разозлиться. Видно же, насколько он вымотан: никаких острых шпажных высверков в ауре, вялая чуть подрагивающая аморфность, мягкая и рыхлая, словно подушка. Или комок мокрой ваты. Даже психани сейчас Роне по полной, Дайм бы, наверное, и щиты поднимать-смыкать не стал, пожалел тратить силы. Или бы просто не смог, потому что не осталось их, сил этих…
Вот только черных крапинок наверняка стало бы больше. Совершенно неуместных черных крапинок, пятнающих потускневший перламутр…
Значит, просто еще раз вдохнуть. Глубоко. И выдохнуть. Осторожно и медленно. Заодно осторожно (куда осторожнее, чем раньше, буквально на цыпочках!) слизнув эти крапинки. Вкусные и острые крапинки… Нечего им делать на перламутре, пусть даже и похож он на вату. Это не их вата! И точка.
И — глотнуть из бутылки. Медленно так. Демонстративно, предлагающе, но при этом не давя, не навязывая. Ну же, Дайм! Это тоже по сути универсальное обезболивающее. Что бы там у тебя ни произошло сегодня (а оно явно произошло сегодня, раньше, не здесь, просто весь день ты держал его внутри, закаменев броней вокруг, а теперь устал и расслабился), горькая гномья бодяга поможет там, куда не рискнет сунуться полномочный представитель Конвента.
Ох ты ж, шисов дысс! Не рискнет. Ага…
Прикосновение света обожгло чуть ли не до крика — не от температуры, так-то свет был чуть теплым, может, даже прохладнее уже почти остывших рыбешек. От неожиданности. И еще большей неожиданностью было то, что сам свет не шевельнулся даже — это Ронина тьма своеволие проявила. Потянулась длинными жадными языками — коснуться, погладить, обвиться, слиться в одно целое.
И замерла на самом краю прикосновения-поглаживания, почти невесомого, обжигающе теплого, просительно-вопросительного… Ты как? Можно?
И Роне замер, не только ожидая (и опасаясь) реакции Дайма, но и в оторопи: он ведь ее не контролировал, огненную тьму, не только не посылал, но и не останавливал, не одергивал. Она сама. Проявила, так сказать, инициативу… Но при этом не рванула во все тяжкие, сметая все на пути к цели, не продавила, не обвила собой, захватывая и сдавливая. Хотя и тянулась, хотела.
А ведь все умные книги твердят как одна, что стихии не обучаемы, их только под жестким контролем держать и можно, иначе никак, иначе вместо сильного шера получается чудовище… Вот и верь после этого умным книгам!
Дайм никак не реагировал. Его свет тоже.
И тогда Роне, слегка шалея от собственной наглости, уже сознательно толкнул тьму вперед — давай. У тебя получается. У меня, может быть, и нет, но у тебя — получается. И черно-алый огонь неторопливо растекся по светло-серому пеплу. Не напрягая, не продавливая, мягко и осторожно, ласкаясь и ластясь, укрывая и согревая.
Какое-то время свет не реагировал никак. И Дайм тоже молчал, уставившись перед собою. Словно никакого Роне тут вовсе и не было, и ласковой теплой тьмы его тоже не было вовсе. А потом…
Потом светло-серые мягкие лапы неуверенно потянулись сквозь черно-алое — обнять в ответ. Пока еще вяло и сонно, но уже потянулись. И ласковой огненной тьме этого оказалось достаточно: она с ликованием нырнула в них, словно котенок в ворох серебряных нитей, завертелась, взметывая их до потолка, опутывая себя и все вокруг, будоража и делясь энергией — просто так, безвозвратно, от избытка радости, что получилось…
Дайм вздохнул. Повел плечами. А потом потянулся и взял со стола бутылку можжевеловки.
В сторону Роне он по-прежнему не смотрел.