Только дети верят, будто днём зло спит.
Книга третья. ПОЛУТЫСЯЧЕЛЕТНЯЯ ДАНЬ
11 сентября 427 года от н.э.с.. Продолжение
Ожоги пекло всё сильней – и боль уже казалась нестерпимой: накатывала, давила, стучала в виски, вставала комом в горле.
– Профессор всё твердил: ты не умрешь, ты не умрешь, я тебе обещаю… Он выполнил обещание. Он сразу знал, что это сделает. А я не догадался, пап! Ты веришь, что я не нарочно, что я не догадался?
Отец кивнул рассеянно – он думал совсем не о том, ему было всё равно, он радовался, что Йока не догадался, что Йока остался жив…
– Я их любил, пап… И они меня любили. Они умерли, чтобы я жил. Не смей этому радоваться, слышишь?
– Я… нет… Я не радуюсь, что ты… – пролепетал отец.
И от того, что отец лжет, от того, что никому нет дела до смерти Змая, профессора, Цапы, Черуты – никому! – Йоке захотелось кричать. А ещё – от боли, которая стала невыносимой… Он зажал крик зубами – получился хриплый звериный рык.
Инда. Змая убил Инда. Странно, но Йока не испытывал к нему ненависти. И не хотел знать, почему, зачем Инда пытался его убить… Он боялся это узнать и в глубине души догадывался, что Инда был прав, – а потому ещё сильней не хотел знать, в чем состояла его правота.
И ещё сильней хотел кричать от боли. Инда стоял на краю террасы и смотрел на восток. Он давно отправил ребят из колонии в какое-то безопасное место, где их должны были накормить и устроить на ночлег. Он хотел спасти отца – Йока видел протянутую через перила руку. Нет, Йока не испытывал к нему ненависти…
– Тебе нужен доктор… – сказал отец, с трудом подбирая слова. – Нужно в больницу…
– Да, наверное, – проворчал Йока сквозь зубы.
Черута уже никогда не сделает ему перевязку.
– Так больно, пап…
– Ты сможешь идти?
– Наверное. Не знаю.
Инда оглянулся – должно быть, слышал, о чем они с отцом говорят.
– Не надо никуда идти. За нами пришлют авто. Они сейчас ходят не быстро, чудотворы тоже устают от переброса энергии.
Инда не хотел убивать Змая – вот почему Йока не чувствовал ненависти. Инда хотел убить его, Йоку…
– Инда, ты чего, всё-таки надеялся, что чудотворы удержат свод? Или, может, тебе жалко было убивать Внерубежье?
– Да, мой мальчик… – Инда снова обернулся и взглянул Йоке в глаза. – Внерубежье помутило мой рассудок. Теперь, когда ты убил его, я могу смотреть на происходящее трезво: без прорыва границы миров нас ждала неминуемая гибель, не сейчас, так в самые ближайшие месяцы. Ты оказался спасителем мира, а не его Врагом.
– Но, Инда… – пробормотал отец, и Инда кинул короткий взгляд в его сторону.
Наверное, он лгал – но Йоке нравилась эта ложь, она была удобной.
– Скоро в Думе создадут новую комиссию, – скривившись, обратился Инда к отцу. – По расследованию вины чудотворов в произошедшей трагедии. Надеюсь, её возглавишь именно ты. Как самый честный политик Славлены.
В этом крылась какая-то непонятная Йоке ирония, но он предпочел не задумываться, в чем она состоит.
11 сентября 427 года от н.э.с.. Продолжение
* * *
Сила Вечного Бродяги остановила идущие на Хстов ветра, и крушение Тихорецкой башни так и осталось в непроизошедшем…
На самом её верху ликующий Государь, в перепачканной сажей белой рубахе и с измазанным лицом, потрясал поднятыми руками и кричал что-то о победе над злыми духами, но его не слышал никто, кроме телохранителей.
А ниже, в покоях с сорванными гобеленами, прикрыв единственный глаз, улыбался, успокоенный, неподвижный герой. И думал с любовью то ли о пушках и бездымном порохе, то ли о дочери тёмного бога.
На месте Змеючьего гребня, провалившегося в пекло, в выгоревшее болото изливалась и изливалась лава, над болотом всё выше поднимались горы раскаленного камня, бывшее болото засыпа́л серый пепел – прах Внерубежья. Жаркие ветры разлетались по Исподнему миру всё дальше – превращаясь в тёплые ветры, которые не рождали смерчей.
Горячие ливни погасили пожары на окраинах Хстова, город заливали потоки грязи, смывая с узких улочек нечистоты; пар, перемешанный с жёлто-серым дымом, вился меж домов и поднимался над площадями; зиял пустыми оконными рамами дворец Государя – тонкие прозрачные стёкла не выдержали толчков земной тверди.
Тучи цвета запекшейся крови ветер погнал на юг – теперь живительный ветер, которого так не хватало Исподнему миру. И тёмный бог знал, что ветер донесет их до Кины, чтобы лить в песок долгие дожди, – так пугающие людей кровавые дожди, будто посланные самим Злом предвестники конца мира.
Пусть – песок пропитается торфом и пеплом, а потом прорастёт высокой сочной травой.
Дочь тёмного бога оглянулась на Тихорецкую башню, и Дубравуш, отчаявшись докричаться до тёмной богини, покрутил руками над головой, изображая, должно быть, вихрь. Тёмная богиня кивнула и потратила последнюю силу Вечного Бродяги на то, чтобы расчистить небо над городом.
Солнце хлынуло в Хстов, разгоняя мутный пар над его улицами, заблестело разноцветно в уцелевших закопчённых окнах, отразилось в зловонной грязи, лившейся по мостовым, осветило некогда белокаменные, а теперь посеревшие и почерневшие стены, глянуло на руины храмов цвета красного кирпича – как следы от насосавшихся кровью раздавленных клопов, разбросанные по всему городу…
Метафора родилась в голове человеческой сущности тёмного бога, но понравилась и божественной. Нет, она уже не была ненавистью – ненависть осталась в межмирье, освободила тёмного бога от своего неотвязного присутствия за спиной.
На развалинах храма Чудотвора-Спасителя, поднятый из-под руин и прибитый к торчавшей вверх обугленной балке, висел солнечный камень в покорежённой золотой оправе. А перед ним по кирпичному крошеву ползали на коленках воющие от страха прихожане – женщины в основном. Их вдохновлял десяток мнихов во главе с Надзирающим, тоже стоявшим на коленках, неумело, но искренне.
Надзирающий непритворно лил слёзы и тянул трясущиеся руки к солнечному камню, – наверное, уговаривал чудотворов его включить: изрядно обмелевшая река любви лилась в межмирье несмотря ни на что.
Прихожанки истово бились лбами в обломки кирпичей, повернувшись к потухшему солнечному камню, а их поднятые зады, обтянутые множеством пышных мокрых юбок, освещало солнце.
– Пусть их чулки о камень протирают… – рассмеялся появившийся рядом Вереско Хстовский и посмотрел в лицо тёмному богу.
Тёмный бог кивнул, растянув губы в усмешке, – ему не было смешно.
– Пойдём? – неуверенно спросил Вереско.
– Пора? – удивился тёмный бог.
– Я думаю, да.
– Погоди. Ещё немного.
Вереско похлопал его по плечу и отвёл глаза.
– Осень… – вздохнул тёмный бог. – Жалко, что осень. Хотел бы я увидеть следующую весну… Хоть одним глазком… Вот был бы я змеем – непременно взглянул бы.
– Ты клялся, что не явишься в этот мир змеем, – заметил Вереско. – Ты хотел явить миру Весну на крылатой колеснице, а не мерзкое чудовище.
– Мою крылатую колесницу миру явили без меня. Вот там, на Дворцовой, – увитую цветами и травами.
Они здорово горели, эти цветы… Вместе с профессором логики. Ненависть – вот что превращает человека в змея… А не любопытство и даже не желание жить. Жалкая попытка ощутить её снова? К кому? Чудотворы судорожно тянут энергию из межмирья, чтобы двигать вездеходы, спасающие пострадавших, и освещать операционные и перевязочные.
А Надзирающий, что шлёт им эту энергию, плачет как маленький, потому что не горит солнечный камень, – то ли его любимая игрушка, то ли святыня, то ли источник дохода… Ненависть сделала своё дело, и чтобы пролететь над миром, необязательно быть змеем – для этого есть колесницы, Вереско прав.
Крылатые кони теперь не испугаются тёмного бога… И пусть не на излёте зимы, пусть не холодной ночью… Неслышно бьют лёгкие копыта, шуршат крылья, похрапывают кони, вьются зелёные ленты – и несутся навстречу Времена (по нитям-паутинкам), мелькают миры и люди…
Полуженщина-полусова с часами в руках парит над воротами хстовского университета и более похожа на сбывшуюся мечту тёмного бога, нежели на явленное ему откровение. А впрочем – будущее изменится, если его изменять.
Вкус жизни на губах – терпкий, яркий…
Негодник в профессорской мантии развалился в инвалидном кресле на колёсах и пальцем указывает пожилому чудотвору, стоящему на приставной лестнице, куда повернуть сбитую ось солнечных часов. Пожилой чудотвор скоро вернётся в тишину книгохранилища и продолжит писать Историю Исподнего мира (вкус пожелтевших страниц на пальце), а профессор-инвалид вновь приступит к электрическим опытам, собрав вокруг множество студентов (вкус мела на грифельной доске).
Его, как мальчишку, за какую-то ерунду отчитает высокий старик с желчной гримасой, приклеенной к лицу (вкус едких лекарств и бальзамов), в нелепой островерхой шляпе, делающей его сутулую фигуру ещё выше, – наверное, ректор.
Вкус жизни – иногда обжигающий горечью, иногда молочно-сладкий… Удержать бы его на губах – насовсем, унести с собой туда, куда мчит крылатая колесница, увитая цветами и травами…
Заматеревший, раздавшийся вширь Государь на белокаменной стене осажденного Хстова, в дыму и грохоте пушек (вкус пороха и железа), и рядом с ним первый легат армии в ослепительно белом мундире – хромой сухоручка с повязкой через левый глаз.
Тёмный бог не узнал бы его, если бы не сорвал с времён тонкую полоску кожи и не увидел первого легата у порога особняка на Столбовой улице – и его красавицу-жену, приподнявшуюся на цыпочки, чтобы коснуться губами его щеки.
Вкус счастья… Не любви, не страсти – гораздо более важного единения двух людей, которого когда-то искал Зимич, да так и не нашел.
И ещё – примешанный к нему легкий привкус боли и страха, без которого вкус счастья был бы слишком пресным. И не надо было снимать кожу с времён, чтобы увидеть их восьмерых сыновей, крепких и основательных – в отца.
Тёмный бог не сразу заметил в них свое продолжение, и только потом понял: восемь. На смену восьмиглавому чудовищу идут восемь красавцев-юношей, воинов-героев.
И пока Государь выполняет данное обещание – очистить свои земли от злых духов, отнимающих у людей сердца, – воины Хстову нужней, чем сказочники.
* * *
Центральная больница Славлены была переполнена ранеными – многие пострадали во время наводнения и на пожарах в Славлене, многих чудотворы вывезли из пригородов (и продолжали совершать рейды по её окрестностям в поисках оставшихся в живых).
Инда отправил два больших грузовых вездехода на Речинские взгорья – в надежде, что погибли не все мрачуны, принявшие на себя первый удар Внерубежья.
Врачи сбивались с ног, не хватало коек (люди лежали и в широких коридорах больницы – иногда прямо на полу), санитаров, медикаментов. Наступали сумерки, но солнечные камни не зажглись, и на стенах коридоров и в палатах кое-как приспосабливали свечи, наспех изготовленные масляные лампады и даже факелы.
И только в одном отделении было тихо и малолюдно – пока. В том, куда доктор Чаян (выполнявший здесь обязанности врача общей практики и в некотором роде администратора) поместил Йоку. Там, где с гипсом на ноге лежал Града Горен. Там, где врачи подготовили места для оставшихся в живых мрачунов…
По распоряжению Дланы Вотана.
Выяснить, где теперь находится Вотан, оказалось нетрудно – он координировал действия чудотворов из пресс-центра Славленской Тайничной башни, находящегося на площади Царского Дворца, по соседству с Государственной думой.
На девять часов пополудни было назначено его выступление перед жителями Славлены – единственный представитель децемвирата в Обитаемом мире ковал железо, не дожидаясь, пока оно остынет…
Инда замер у большого окна и, поставив руки на подоконник, пристально всматривался в сгустившуюся темноту.
– Пожары ещё не потушили… – пробормотал он. – Вон как полыхает… Но Славлена стоит. Неэвакуированные уголовные заключённые, что добрались до Славлены, грабили брошенные дома, лавки, магазины, – впрочем, не только они. И если чудотворы с зажжёнными солнечными камнями подбирали пострадавших, то люди с факелами искали, чем бы поживиться.