Все шло неправильно! Совершенно неправильно все шло с этим шисовым светлым. Так, как нельзя.
Так, как нужно…
— Еще… Дамиен… еще… пожалуйста!
То ли стон, то ли всхлип застревает в горле, Роне слышит его словно бы со стороны, этот жалкий скулеж, голодный и отчаянный, колени раздвигаются сами, тело гнется и плавится, и не стыдно, совсем не стыдно подставляться вот так, потому что ответный горячий смешок ерошит волосы в низу живота, обдает сладким жаром до самой мошонки:
— Не могу отказать, мой темный шер, когда ты так просишь..
— Я… запомню…
Дыхание рвется, короткое, быстрое, нервное. Говорить трудно, горло перехватывает, словно это у тебя во рту даймовский член, плотный, горячий, пульсирующий… Словно это в твое горло он бьется, а вовсе не наоборот. Впрочем, уже не понять, где кончаются твои чувства и начинаются даймовские, где кончается свет и начинается тьма, они переплетены так тесно, что любое движение отзывается дрожью в обоих телах, напряженных, горячих, скользких. И хочется то ли смеяться, то ли плакать, то ли орать в голос от острейшего почти нестерпимого наслаждения, разделенного и умноженного на двоих, — и абсолютнейшей неправильности происходящего.
Ох, Дайм! Отказать он не может! Плохо тебя учил Светлейший, ох. плохо… Нельзя давать таких опрометчивых обещаний: их ведь могут и не забыть. Или не смогут забыть, и неизвестно еще, что опаснее…
И то, как ты открываешься навстречу, полностью открываешься, без малейшей защиты, и впускаешь в себя тьму, доверчиво, радостно, без сопротивления и отторжения… словно так и надо, словно она ничего не в силах тебе сделать… Ну да, эта конкретная тьма и не в силах, она и правда не сможет сделать тебе хоть что-то плохое, но тебе-то откуда знать об этом?! Ты ведь просто раскрываешься навстречу и все! И вот сейчас, например, переполнив тебя до краев и рванув как следует, Роне мог бы убить… Легко и играючи…
Если бы захотел. Если бы мог. Если бы это был не Роне.
И ты ничего не успел бы сделать, и никто ничего бы не успел, никто не смог бы тебе помочь, хоть это-то ты понимаешь? Так же нельзя, Дайм, нельзя настолько доверчиво и безоглядно пить тьму, даже темным нельзя, а уж тебе-то тем более! Просто нельзя. И чему тебя только учили, а еще полковник Магбезопасности!
Мысли путались.
Дайм больше не говорил ничего, только дышал, только смотрел, только толкался, все быстрее и горячее, бирюзовые молнии царапали кожу мурашками, перламутр затвердел тонкими длинными зубчиками, игольно острыми и частыми, словно у гребешка, и теперь вычесывал нервы, заставляя их дрожать перетянутыми струнами на грани надрыва, приближая кульминацию, заставляя содрогаться всем телом, подталкивая к краю обрыва, пока наконец…
Роне не смог бы сказать, кто из них тогда кончил мигом раньше, а кто — тысячелетием позже, все смешалось, скрутилось, выплеснулось, протащило, словно в штормовом прибое по гальке… И вышвырнуло на горячий скомканный берег, пропахший морем и соснами, оружейной смазкой и пеплом, предельным отчаяньем и запредельным счастьем.
Предварительно позволив заглянуть в Бездну.
Одну на двоих.
И неожиданно оказалось, что когда вот так, обнявшись и буквально слившись друг с другом, вдвоем, а она — одна, причем не просто одна, а на двоих…
То это вовсе не так уж и страшно.
— Ничего там нет, Роне, — пожаловался Дайм с какой-то почти детской обидой. — Совсем ничего. И совсем не страшно.
И уснул раньше, чем успел договорить.
Пахло от него свежестью. Роне не был уверен, работает ли так дар воздуха у светлых или же дело в забитой чуть ли не в инстинкты чистоплотности лекаря, но от Дайма всегда пахло свежестью, хотя никаких заметных усилий он к этому вроде как не прикладывал. Всегда. После бурного секса, после многодневного похода по пересеченной местности, после тяжелой тренировки, не важно, — всегда только свежесть, только сосны и море…
Пятнадцать лет назад от него пахло так же. Роне это отлично помнил.
А еще он вдруг понял, что это воспоминание больше не отзывалось болью, стыдной и мучительной. Только море, только сосны, только усталая сладкая дрожь в перетруженных мышцах и остаточное наслаждение медленно засыпать в объятьях того, с кем только что заглянул в Бездну.
Одну. На двоих.