Бывают такие моменты, которые откладываются в памяти, как поворотные. Вчера еще ты был весел и беззаботен, а сегодня на твоих плечах лежат триста килограммов атмосферы. Они и вчера лежали, но сегодня ты их чувствуешь.
Ночь с 11 на 12 августа 1994 года Крайнов помнил очень хорошо. Удивительное, волшебное ощущение счастья и молодости, как музыка, которая никогда не кончается. Воздух был теплый, поднимался к небу и напитывал тяжелые облака, неразличимые на темном фоне. Они все грозились пролиться дождем, но никак не могли разрешиться от бремени.
Как сейчас. Удушливая духота стояла в городе последние несколько дней. Гипертоники брали приступом поликлиники, а в судах увеличилось количество заявлений от сумасшедших.
— А ведь двадцать лет прошло, годовщина на носу.
Где-то в комнате звенел комар. Его тихий писк действовал на нервы и мешал сосредоточиться. Или расслабиться – Крайнов уже забыл, что конкретно он хотел сделать. Вообще он любил будни, и любил свою квартиру в депутатском доме на Дубровинского. Здесь он был предоставлен сам себе, и мог полноценно отдыхать, по выходным навещая семью.
Жена с пацанами жила в коттедже за городом, а ему было бы трудно мотаться туда-обратно. Да и небольшая дистанция полезна для семейной жизни – они с женой жили душа в душу как раз благодаря тому, что особо в эту душу не заглядывали.
Можно было всякое подумать, и многие, Крайнов был уверен – думали. Но ему все равно. В свою квартиру он приходил не для того, чтобы вызывать проституток, а чтобы действительно отдыхать. У него там было все, что нужно: отменный бар, игровой компьютер, домашний кинотеатр и несколько тренажеров. А еще мини-сауна и отличный большой санузел, отделанный итальянской плиткой.
— Вот падла…
Комар зазвенел над самым ухом. Крайнов сделал несколько хватательных движений, но не поймал. Хитрое насекомое было совершенно невидимо, но оно раздражало и беспокоило. В наступившей духоте этот назойливый голос, похожий на звук высоковольтного провода, сам лез в уши.
Крайнов прошел в ванну, открутил краны и прихватил с тумбы толстый журнал. Свернул трубочкой и стал прислушиваться. Шум воды мешал ему — он закрыл дверь и на цыпочках прошел до балкона. Тоже закрыл — теперь не улетит. Он уже забыл, что хотел принять ванну и немного накатить, а потом долго стоять на балконе, смотреть на красиво освещенную набережную и думать, что жизнь удалась.
Большим достоинством дома было и то, что Крайнов мог в любой момент спуститься и пройтись вдоль Енисея. Это же самое красивое место города: Театральная площадь, памятник Чехову, пришвартованный теплоходик, превращенный в ресторан. Летом здесь невероятно хорошо, и надо использовать время, пока не зарядили холодные осенние дожди.
— Цып-цып-цып… — тихий звон пролетел над седеющей головой, начертив то ли орбиту, то ли нимб. Бац! Резким ударом Крайнов сплющил воздух. А писк уже крутился где-то у другого уха. Душно…
Вытирая пот кухонным полотенцем, Крайнов вспомнил, как в детстве ловко бил мух завязанной в узел тряпкой. А это идея. Он бросил журнал, затянул на полотенце узел и прошелся по кухне, продолжая прислушиваться.
Пищит. Сжимая одной рукой свое оружие, другой он снял пробку с декантера и плеснул в стакан вискаря. Выпил. Взял за ножку табуретку и пошел в гардеробную, не переставая напряженно слушать. Писк летел за ним.
Где-то высоко на антресолях лежала коробка, в которую он давно уже не заглядывал. Но сегодняшнее фото оставило у него в душе мутный след, ощущение чего-то неприятного. Как и вообще вся эта история с девяткой.
В коробке лежали негативы и проявленная пленка, скрученная трубочкой. А еще там были напечатанные фотки из далекой молодости. Где-то здесь должен лежать оригинал той фотографии, которую ему показал Цыпин, и на нем не должно было быть никаких девок.
Крайнов перебирал фото, пока не нашел искомое. И замер. Что бы там ни придумывали безопасники, залезть к нему в коробку они точно не могли. Но на фотографии, которую он держал в руках, тоже стояла незнакомая деваха – в аккурат между ним и его другом.
По виду какая-то недоделанная неформалка, уж точно не девочка для развлечений. Крайнов помнил, какие у них тогда были девочки: высокие, длинноногие, со стоячими челками и густо накрашенными губами. А эта годилась только в ларек за пивом бегать, такую они бы с собой в кабак не позвали.
А вот и кабак. Фотки с той же гулянки в ресторане, уже с нормальными девчонками. Но вот беда: эта самая неформалка была и там. Мелькала на заднем плане, а на одном снимке вообще сидела по левую руку от Виталия Семеныча: он ей что-то говорил, а она просто жрала за обе щеки.
Что. Это. За. Фигня.
— Пииииииииишмяк….
Крайнов шлепнул ладонью по щеке, и назойливый зуд прекратился. От носа к уху протянулся отчетливый кровавый след. Отпечатался на руке черной меткой. Крайнов вздрогнул – с того самого дня, как он узнал о происшествии с девяткой, он больше не чувствовал себя в безопасности. Что-то давнее и тревожное поднялось из глубины и вилось вокруг головы, звенело комариным писком.
Прошлое, с которым он так успешно боролся, обмануло его. Подошло со спины и приставило заточку – Крайнов сердцем чувствовал холод этого лезвия. Пока он воевал с ветряными мельницами, что-то произошло. И он больше не мог это сдерживать.
Когда Светка проснулась, день уже успел родиться, набрать силу и умереть. Освежающая ночная прохлада опустилась на город, принесла с реки запах сырости и удивительное чувство бодрости. Светка по-настоящему выспалась, и ее не смущало, что за окнами опять темно – главное, она чувствовала себя заново рожденной.
В голове, как взметнувшаяся пыль, оседали какие-то картинки и образы со вчерашнего: лев с лопатой на фоне малинового неба, золотистые светлячки в парке. Нет, светлячков не было – приснились наверное. Надоедливый треск галогеновой лампы в кабинете участкового и приятная прохлада металлического бока автомобиля, который привез ее сюда. А ведь в итоге все получилось наилучшим образом!
Светка выскочила из кровати и от всей души потянулась, даже пару раз присела и помахала руками от полноты счастья. Все позади, у нее есть свой угол, и она совершенно свободна!
Только вот пожрать чего-то надо, а то в желудке тоскливо.
Настенные часы показывали без двадцати минут двенадцать – в такое время буфет уже, наверное, не работает. Придется идти до магазина. Ну и хорошо, прогуляться по ночному городу, не чувствуя ни вины, ни страха перед матерью – что может быть лучше?
Светка выглянула в окно: прямо перед общежитием возвышалась кирпичная девятиэтажка, и темная аллея убегала в сторону Торгового. Если ей не изменяет память, где-то недалеко должен быть «Красный Яр» или «Командор». В любом случае, в Торговом точно есть, и он круглосуточный. Можно будет и пивка прикупить, посидеть с ним на набережной, послушать, как шелестят листья, и легонько плещется волна о бетонный парапет. Счастье-то какое!
В коридоре было шумно, и лампочка светила ярче, чем вчера. Снова пахло жареными семечками – да здесь целый клуб любителей семок, который собирается исключительно по ночам.
Из глубины коридора Ронни Дио вдохновенно пел о том, как вчерашний раб после гибели Звездочета не знает, куда податься и как жить, когда всеобщая мечта рухнула.
Where is my home, home, h-o-ooome?
Светкино сердце зажглось радостью. Это как встретить старого друга и понять, что он тебе все еще друг. Здесь однозначно проживают достойные люди, с которыми надо познакомиться. Она осторожно двинулась по коридору, пытаясь угадать, в которой из дверей играет музыка.
Это было не так-то просто, потому что музыка играла за многими дверями. А некоторые из них открывались, выпуская в коридор магнитофонный рев Марины Журавлевой или Вики Цыгановой. Тут было легко потеряться, но негромкие звуки «Звездочета» вели Светку, как нить Ариадны.
Она пошла вперед, и чуть не получила по лбу дверью. С ней такое уже бывало в школе – случалось, бежишь себе по коридору, убегаешь от кого-то, оглядываешься на бегу… потом поворачиваешь голову в исходное положение и встречаешься лицом с внезапно открывшейся дверью. В лучшем случае синяк, в худшем у нее был шатающийся передний зуб и начисто разбитая губа.
Но тут она успела затормозить, почувствовав отчетливое дуновение. Прямо перед носом распахнулась дверь, и из нее вылетел пожилой мужичок в старушечьей вязаной жилетке. Он открыл рот и уже поднял тощий кулак, но тут заметил Светку:
Близость двери и носа говорила сама за себя.
— Ой! Я вас… того?
— Почти. Но не совсем.
Вместе с дверью он начисто перегородил проход. Но отойти не спешил, придерживая дверь за ручку, чтобы Светка не просочилась мимо.
— А я вас не знаю. Вы что, новенькая?
— Да. Так я пройду?
Мужичок уперся свободной рукой в бок и приосанился.
— Подождите. Куда вам спешить? Там, — он махнул в конец коридора, — ничего хорошего нет. Там живут некультурные люди с омерзительным вкусом.
Светка подняла брови:
— Там еще и туалет с душем. Так можно я пройду?
Он смутился и слегка подвинулся, но полностью освобождать пространство не решился.
— Видите ли, барышня, это очень специфическое место, в котором нелегко найти стоящих людей.
— Я вроде и не искала…
Он сделал вид, что не расслышал.
— Сами понимаете, общежитие. Здесь процветает бескультурье и низкий уровень самосознания.
— Я смываю за собой, — Светке он надоел, — и ершиком пользуюсь. Пустите меня.
— Конечно, — мужчина не подвинулся на сантиметр, — но я не имел в виду такие вещи. Но они безусловно важны при совместном проживании. Я бы даже сказал, что вы правы, ибо культура человека начинается с мелочей…
Светка отодвинула его и прошла мимо.
— …сначала можно не убирать свою комнату, потом начать мусорить в общественном пространстве, а потом недалеко и до полной потери духовности. Вы слышите это?
Светка повернулась и поняла, что внезапно наступила тишина. Музыка закончилась, и это было очень жаль.
— В смысле слышали? Эти отвратительные звуки, издаваемые одними невежественными людьми для других, не менее невежественных.
— Вы о музыке? Она очень хорошая, люблю Rainbow, особенно с Дио.
Светка хлопнула дверью туалета у него перед носом.
Урод какой-то, нарисовался — хрен сотрешь. Она постояла в туалете, зачем-то спустила воду и даже помыла руки. Собственно, зачем она сюда пришла? Она вообще-то собиралась в магазин, чтобы купить пожрать. Но теперь ей хотелось познакомиться с неизвестным ей соседом. Но как? Она плохо могла себе представить ситуацию, когда она бы постучала в закрытую дверь и сказала незнакомому человеку:
— Эй, привет, я Света и я тоже люблю Дио. А также Удо, Dream Theater и Кинга Даймонда.
У нее бы не хватило смелости. Светка была остроумная и общительная только в своем воображении. Печально выдохнув, она толкнула дверь и столкнулась нос к носу все с тем же мужичком в вязаной тужурке. Похоже, он ее дожидался.
— А меня зовут Алексей.
— Светлана.
— Очень приятно!
Светка кивнула в ответ, хотя никакой приятности не ощущала. Мужик был старый, хилый, с редкими бесцветными волосами до плеч и изрытым прыщами лицом. На редкость уродливый и весь какой-то сальный. Светка решила ускорить шаг, чтобы эта мамина конфетка наконец отстала, и тут из-за соседней двери снова грохнуло:
With the light’s out
It’s less dangerous
Here we are now
Entertain us!
Алексей взвыл и кинулся с кулаками на дверь:
— Сколько можно!!! Вы совсем стыд потеряли?!!
Волосы растрепались, на лбу налилась синеватая жила, еще больше уродуя его безобразное лицо. Светка не успела отреагировать, как он кинулся пинать ни в чем не повинную дверь.
— Немедленно выключите это безобразие!!! Я буду жаловаться!
Реакции не последовало. Он разбежался на два шага, сколько позволял коридор, и всем телом бросился на амбразуру, то бишь на дверь. А та внезапно отворилась, и он, потеряв равновесие, влетел в какие-то мешки, загромождавшие вход. Из открытого проема в коридор полился концентрированный запах жареных семечек.
— Нахрен пошел.
Мощная рука подхватила Алексея за шиворот и выкинула в коридор. Он стукнулся в противоположную стену и мешком осел на пол. В дверном проеме появилась фигура, полностью заслонившая свет из комнаты. Высокая, полная женщина лет шестидесяти пяти застыла на пороге в позе сахарницы. Неизящное, багровое лицо ее с крупным носом полыхало гневом.
— Еще раз сунешься, я тебе руки переломаю. Нечем будет скрипочку терзать.
— Я буду жаловаться… — Алексей не сдавался.
— Подотрись своими жалобами. Варвара уже не знает, куда их девать. В стране много леса, но такой упырь как ты, может весь на свои кляузы извести.
Она выдвинулась в коридор и тут заметила Светку.
— А тебе что надо?
— Ничего. Я в туалет ходила.
— Так и иди отсюда!
Светка бы пошла, но от изумления не могла сделать и шагу. Когда коридорная лампа осветила бабку, оказалось, что та была одета в замызганную майку Iron Maiden.
— Брысь все! Пока я добрая, — бабка повернулась и захлопнула дверь, оставив в коридоре стойкий аромат семечек.
Вот это да! Алексея удалось поднять и кое-как довести до его двери.
— Вы в порядке? Мне вообще-то нужно в магазин сходить.
Он пытался открыть дверь, но трясущиеся пальцы его не слушались. Светке даже стало жалко. Она забрала у него ключи и открыла дверь. Алексей выглядел помятым и несчастным, весь его апломб разбился о коридорную стенку.
— Подскажите, а вот эта женщина… Это она музыку слушает?
— Желба? Да, она.
Алексей потихоньку приходил в себя, и даже тон голоса его начинал становиться прежним, похожим на смесь школьной учительницы и комара.
— Вы сами видели, какая это ужасная женщина. Настоящий монстр! В ее возрасте надо печь пирожки и внуков нянчить, а она…
Он наклонился к Светке поближе и просвистел в самое ухо:
— Я думаю, у нее шизофрения.
Светка тоже наклонилась и просипела в подставленное ухо:
— А я думаю, она капец какая крутая.
Алексей всплеснул руками:
— Вы даже говорите, как местные гопники! А ведь со слова и человек начинается. Вначале было что?
— Большой взрыв. – Этот человек был ужасно нудный, даже правильные вещи в его интерпретации покрывались плесенью и начинали казаться отвратительными. – Знаю я, что слово важно, знаю. Лучше других знаю – я хотела стать писателем. Или поэтом. Да хоть кем-нибудь стать, в конце концов.
В комнате Алексея было как-то голо. Были портреты Глинки, Чайковского и Мусоргского, словно украденные из музыкальной школы, был коллаж фотографий, напомнивший Светке те, которые она видела у стариков в деревнях. Но все казалось пустым, как и сам хозяин.
— Вот как? У вас есть талант?
В полумраке его глаза в темных норках глазниц жадно заблестели. Светка развела руками:
— Не знаю. Его ведь из кармана не вынешь и не предъявишь. Я думаю, что он есть, но мне никто не верит. Сколько я живу, я все время что-нибудь сочиняю – я вообще будто живу не в реальном мире, а в своих придумках. Наяву сплю. Мать пыталась из меня это выбить, но не смогла, хотя очень старалась.
В углу стоял стол, накрытый засаленной клеенкой, давно потерявшей цвет. На нем стоял электрический алюминиевый чайник с помятыми боками и грязная фарфоровая сахарница. А еще древняя стеклянная вазочка с какими-то жуткими карамельками. Алексей сделал широкий жест рукой, приглашая Светку отведать сих роскошных яств.
— Тут вы не правы. Талант у человека всегда виден, он преображает мир. Он может вдохнуть жизнь во что угодно — каждый творец немножко бог.
Светка скривилась, от глупости и пафоса этой речи сводило челюсти.
— Когда я был молод, у меня была подруга. Любила меня очень, даже в некотором роде добивалась.
От мысли, что этого сморчка кто-то мог добиваться, Светка скривилась еще больше.
— Ее звали Маруся, Мария Слепцова, — Алексей слегка кокетничал, — да-да, я не всегда такой был. Были и мы рысаками…
Он сел за стол, включил чайник и продолжил свой рассказ, едва замечая Светку.
— Маруся была очень талантлива, и это было видно сразу. Она действительно будто меняла мир вокруг себя — он весь расцветал цветами и звездами. Знаете, тетрадки, салфетки, все, что попадалось ей под руку. И это было живое, дышащее – представьте, возьмет так карандашом черкнет. Только одна линия, а это уже старуха с бидоном, которая уходит куда-то за край листа. Потрясающе! Маруся в рисовальную школу поступила, училась там. Но тогда время было такое, знаете…
Алексей разлил чай по чашкам, а Светка задумалась: сколько ему лет?
— Рисовальная школа тогда была в бывшем каретном сарае Суриковых. Однажды в окно к ним залетела ворона. Заметалась по коридору, заорала, запрыгала как дурная. А студенты и рады — все развлечение, на постановке скучно. Поймали ее, лапами в краску окунули: левую в зеленую, правую в синюю, и выпустили в классе. И галдят, и кричат на нее, чтобы она заметалась. А она по потолку, по стенам побеленным этими лапами — такой авангард вышел, я вам скажу…
Мы потом с Марусей эту ворону ловили после занятий. Она испугалась, забилась куда-то в гардеробную, все кричала и на нас наскакивала. А клюв у нее знаете какой! Как стальные ножницы.
У Маруси потом все руки в крови были. Но птицу выпустили. Улетела она. А Маруся вернулась и срисовала то, что натоптала ворона. Вот такой на нее нашел стих — хотела использовать это для конкурсной работы, хотя это глупость несусветная.
Светка представила себе жаркий летний день и прохладный коридор школы. Ворону, которая ходит по небу разноцветными лапами, оставляя пестрые следы. И Марусю — смешливую девчонку с карими глазами, которая протягивает исклеванные руки и что-то дорисовывает красным.
В этот момент лицо Алексея оживилось и даже разгладилось. Тусклые глаза зажглись, словно лампочка в коридоре, и в нем появилось что-то живое. Нет, Светка была не права, он не пустой, и комната его не пустая. В ней кипит жизнь, которую никто не видит, и даже не подозревает об ее существовании.
— Использовала?
— Что? – Алексей будто проснулся, провел рукой по лицу, стирая с него остатки живости, и снова стал похож на лежалую воблу, — Нет, не использовала.
— Почему?
Он занервничал.
— Какой глупый вопрос! Что значит почему? — зачем-то открыл и закрыл сахарницу, стал водить пальцами по полустертым узорам на скатерти, — Потому что это глупость. Их работа не прошла конкурс. И вообще с ней случилось несчастье.
— Какое?
Алексей взвился:
— А вам какое дело? Зачем вам это знать? Вы можете что-то изменить? Нет, у вас просто праздное любопытство. А тут, между прочим, жизнь человеческая – и не просто человека, а талантливого человека. В отличие от вас.
Светка не стала ничего комментировать, тихонько поднялась и вышла, прикрыв за собой дверь. Алексей сидел за столом, подняв плечи почти до самых ушей.
На первом этаже было пусто. Бабка-вахтерша куда-то испарилась – в каморке не горел свет и на стук никто не отзывался. Светка попробовала открыть дверь, но поняла, что она заперта на ключ. Нормально.
Желудок сиротливо выл – ему не объяснишь, что сейчас ночь и общежитие закрыто. И буфет закрыт, и весь мир спит, кроме их ненормального этажа. Потыкавшись внизу, Светка уныло побрела наверх. Зайти к Варваре Львовне, что ли – может, хоть она выпустит? Хотя при таком раскладе ее еще и обратно не пустят – придется со своим бутербродом ночевать на улице.
Странно, но кабинет комендантши был закрыт, и на стук никто не отозвался. Наверное, спит – подумала Светка, тут все так странно, что и не угадаешь. Она пошла наверх, размышляя, доживет ли до утра, или придется героически околевать с голоду.
Семечки… Семечки… Почему тут все время пахнет семечками? Светка была согласна и на семечки, лишь бы закинуть в свой желудок хоть что-нибудь. Коридор выглядел пустым, и она решилась – быстро, стараясь не топать, прошмыгнула мимо двери Алексея, и прошла вперед, к двери той самой замечательной бабки.
Бабкина дверь была канонично окрашена в черный цвет с меловой ляпкой «666». Хотя сверху, на притолоке красовался номерок 425. «На стиле», — подумала Светка и постучала.
Пришлось постучать пять или шесть раз, пока ее стук дошел до хозяйки сквозь грохочущую музыку.
— Ну? – возникла на пороге грозная тень, заслонившая собой световой квадрат.
— Здравствуйте, я ваша соседка. Я хотела спросить, это у вас так семечками пахнет?
— Пахнет. И что?
— Да, тут такое дело… — глупо как-то все это выглядело, но раз уж пришла. – Нельзя ли купить у вас семечек? Я хотела в магазин сходить, но внизу закрыто, буфет тоже закрыт, а есть ужасно хочется.
Бабка внимательно посмотрела на Светку и подвинулась:
— Заходи.
В комнате старухи можно было молиться: тому, кто понимает в музыке, ее девятиметровка показалась бы храмом. Стены почти полностью закрыты плакатами, так что даже обоев не нужно: Metallica, Scorpions, Iron Maiden, Deep Purple и Exodus. Бумажными глазами смотрели Джим Моррисон и Курт Кобейн – видимо, бабушка отличалась широким кругозором. Большая часть постеров явно перекочевала из журнала «Ровесник», но встречались и фирменные. А у стены стоял старый шифоньер, сверху донизу забитый дисками, кассетами и даже виниловыми пластинками. В углу располагались старая тахта и обеденный стол с металлическими ножками.
По комнате была проложена узкая тропинка, по которой бабушка и перемещалась с завидной ловкостью. Ибо все остальное пространство было заставлено мешками с семечками. Семечки были везде: на полу, на подоконнике, на столе и даже на кровати. В комнате стоял немыслимый жар, ибо одновременно в сеть были включены не меньше шести электроплиток, на которых они жарились в режиме нон-стоп.
— Семечек – это можно. Сколько тебе?
— Да сколько не жалко, уж очень жрать хочется.
Старуха хмыкнула и профессиональным движением скрутила из газеты кулек, ловко подцепила ближайшую сковородку и отправила ее содержимое в фунтик, не просыпав ни одной семечки. А в освободившуюся сковородку сразу же сыпанула совком из ближайшего открытого мешка.
— Да вы артистка! – восхитилась Светка.
— А то. Держи. Только они горячие.
В этом Светка убедилась сразу же – бумажный пакет обжег руки, она взвизгнула и быстро перехватила его полой кофты.
— Говорю же горячие, чего хватаешь. Не убегут от тебя.
Она снова проскользнула по своей тропинке, помешала деревянной лопаткой содержимое сковородок и щелкнула кнопкой магнитофона. Кассета открылась, бабка так же ловко подхватила ее, перевернула и снова нажала на кнопку. Из больших колонок заиграл Judas Priest:
Here comes the Metal Meltdown,
Run for your life!
Светкино лицо расплылось, как масленичный блин:
— Обожаю Painkiller!
Бабка прищурилась и посмотрела на нее еще внимательнее.
— Ешь, ешь, мне не жалко. Еды у меня хватает. Слава богу, копеечка водится.
Светка сидела за небольшим уголком стола, который Желба любезно ей очистила, и хлебала щи. Они тоже пахли семечками, но с голодухи ей казалось, что это самые прекрасные щи на свете. Желба отошла покурить в форточку, не переставая помешивать семечки на всех сковородках разом.
— Как вы все успеваете делать?
— Семь лет стажу и ты еще и не так сумеешь. Я ж профессионалка, торгую черным золотом.
Светка вытаращила глаза.
— Семечками, в смысле. Покупаю мешками, продаю в розницу кулечками. По ночам вон жарю, ибо клиент любит жареные, да хорошо соленые. У меня самые лучшие семечки на Торговом, у кого хошь спроси – там все Желбу знают.
Она затушила окурок и забросила на сковородку очередную порцию семечек.
— Это же вы вчера ночью парней на машине прогнали?
— Не я, Варвара.
— В смысле, это же вы колонку в окно выставили? И камень им отбили, как ракеткой?
Желба усмехнулась:
— Наглые больно. Думают, раз на иномарку сели и волыну добыли, так и управы на них нет. Уроды, целую сковородку из-за них просыпала.
— Это было круто. Очень круто! И главное, вы как шарахнули по ним дядькой Удо, аж стекла затряслись!
— А ты шаришь, я смотрю.
— Да, люблю очень музыку. Ничто, наверное, так не люблю, как музыку.
Глаза старухи на мгновение погрустнели:
— Главное, чмырю Алешке этого не говори – заест.
Тепло и ленивая сытость разлились по телу. Светка отодвинула тарелку и подумала, что надо бы сходить ее помыть.
— А кто он?
— Дурачок он местный. На скрипочке играет, уроки дает – тем и сыт, хоть и не каждый день. Думает про себя, что он великий композитор, но между нами – он просто дурак. Злобный и мелочный дурак, такие талантливыми не бывают.
Светка задумалась.
— Я ему житья не даю, видите ли, заниматься мешаю. Хотя я целый день на работе – пиликай, сколько влезет. Нет, ему надо меня доставать, потому что я не Гайдна с Шопеном слушаю. Хотя его соседи – алкаши, те вообще целыми днями Любу Успенскую фигачат, и ничего. А почему? А потому что ему к ним лезть ссыкотно, они его мигом раком поставят и скрипочку в задницу забьют, так что только колки торчать будут. Гнилой он.
Удивительно, как в этой преисподней плакаты со стен не отваливаются – нагретый воздух поднимался вверх, и даже штукатурка с потолка сыпалась кусками.
— А мне показалось, он жалкий. Вы его так приложили, думала, рассыпется.
— Ничего ему не будет, такие гады живучие.
— Вы его не любите?
— Еще бы я его любила! Зря он скрипкой занялся, ему бы в барабанщики. Да только поздно, каюк уже советской власти, никому его писанина не интересна. Хотя почему, — она потянулась за новой сигаретой, — мы с Варварой изрядно поржали, когда это читали. Он там никого не забыл: и меня, и Женьку-афганца, и Джафара-черносотенца, и блядей с третьего этажа.
— Простите, как вы сказали? Какого черносотенца?
— Джафара. На втором живет, бритоголовый нацик, все за чистоту славянского народа топит. А в свободное время приторговывает дурью и, что главное – музыкой. У него все самое свежее достать можно. Вот, — Желба кинула Светке на колени пиратский бокс-сет с концертами Judas Priest из их последнего тура. – Сейчас поставлю, сама заценишь.
— Джафар? Странное имя для славянского националиста. Или это кличка просто?
Желба возилась с сд-приводом и ответила не сразу:
— Неа, имя. Мамка его на рынке фруктами торговала, а он по молодости с нациками спутался, башку побрил и теперь косит под такого… смуглого славянина. Ну, знаешь, так как он каждый день с гантелями балуется, то никто и не возражает. Славянин, так славянин.
Светка прыснула, а Желба флегматично выпустила в потолок струйку дыма:
— Вот так хихикнешь при нем, и пойдешь в компанию к блядям с третьего – зарабатывать Джафару на новые берцы.
Улыбка мгновенно потухла.
— Это правильно. У нас лучше посерьезнее, а то поулыбаешься тут Алешке, а он потом напишет, что ты до него домогалась и вела себя антиобщественно.
— Чтобы до него домогаться, надо совсем крышей поехать.
— А это у нас легко. Посмотри вокруг-то: много нормальных видишь?
— Ни одного, — честно призналась Светка.
Ночь перевалила за половину, Светка с Желбой изжарили почти полный мешок и прослушали джафаров дигипак. Алексей больше не появлялся, и слава богу. Казалось, что общага как-то угомонилась, даже сама Желба встала и прикрутила звук.
— Все, гаси мартен. На завтра хватит.
Она повыключала сковородки и до упора распахнула створки окна.
— Ничего, сейчас повынесет. Под утро всегда быстро остывает.
Они встали вдвоем, опираясь локтями на подоконник, и стали смотреть на светлеющее небо. Где-то далеко, в районе Предмостной, горели рекламы на крышах высоток, и их сияние отражалось в воздухе, подкрашивая облака, напитавшиеся водой.
— Дождь будет утром. Наверное будет, давно пора. Уже неделю духота стоит.
Предстоящий дождь очень хорошо чувствовался, воздух был влажным и холодным. Легко дышалось, даже мысли были невесомыми. Если бы они с Желбой были настолько дурными, чтобы прыгнуть из окна, они бы наверняка полетели – над крышами, укутанными сумраком, над антеннами и линиями ЛЭП. Приподнялись бы над облаками и поняли, что там, наверху, никогда не заходит солнце.
Светка стояла молча и чувствовала, как слипаются глаза. То ли от жара, то ли от обильной еды, но ее клонило в сон. И тут она вспомнила, что хотела спросить:
— А Варвара Львовна мне говорила, что нельзя тут готовить. Вот совсем нельзя, даже яишенку пожарить. Она об этом не знает? — Светка кивнула на сковородки.
— Конечно знает, ей известно все, что тут происходит.
Вопрос повис в воздухе.
— Но мне можно. – Желба помедлила и произнесла, обращаясь сама к себе, — такой был уговор.
Она сказала это так тихо, что Светка не разобрала «уговор» или «договор». И тут погас свет. Отрубился одномоментно, словно на этаже вылетели пробки. Остался светиться только красный глаз сигареты, придававший лицу Желбы инфернальный вид.
— Я думала, правила общие для всех.
— Нет, милочка, правила для всех разные, даже здесь. Каждому свое.
Дверь скрипнула и отворилась, будто сама отъехала в сторону. И это было очень странно, ибо Светка отчетливо помнила, как Желба закрыла за ней дверь на замок, и даже надела цепочку. В проеме показалась женская фигура, освещенная пламенем свечи.
— Клавдия Михайловна, ну сколько можно?
Желба подпрыгнула:
— Я тут ни при чем, Варвара Львовна, честное слово, это не я. Я сковородки уже с полчаса как затушила, мы просто так сидели, балакали, и тут свет вырубился. Вон, Светлана подтвердит.
Варвара Львовна посветила в тот угол, где сидела Светка.
— Здравствуйте. Да, все так и было, плитки уже не работали.
Комендантша помолчала и опустила свечу.
— Ладно, завтра вызову монтера. А вы ложились бы спать, утро уже.
Она дунула на свечу и пропала из глаз, будто растворилась в темноте. Желба чиркала спичками, но они никак не зажигались. Наконец ей удалось закурить, и в пламени спички Светке показалось, что лицо у нее испуганное.
— Так вас зовут Клавдия Михайловна?
— Ну да. Но ты зови меня Желба, как все.
— А почему Желба?
Та снова чиркнула спичкой, освещая свою объемистую грудь в майке Iron Maiden.
— Видишь. А как переводится, знаешь?
— Железная Дева.
— Вот. Только я ни хрена не дева. Я – Железная Бабка. Жел-Ба. Понятно?
Похоже, что и правда наступало утро. Светка смотрела на светлеющий квадрат коридорного окна, забранного решеткой, и чувствовала, как липкий воздух медленно обмазывает лицо.
Желба боится комендантшу — интересно, почему? На вид она совсем не страшная, не похожа на дуру или истеричку. Впрочем, кто знает, чужая душа потемки. Светка прислонилась лбом к железным прутьям и смотрела как ее выдуманная «Кассиопея» бесшумно скользит по светлеющему небу, переплывая от дома к дому. Почему-то было грустно.
Ноутбук остался дома. Надо хоть тетрадку какую раздобыть — идея с небесным кораблем была хорошая. Хотя то, что рассказал ей Алексей про ворону, нравилось даже больше. Окутанный мягким золотистым светом, корабль подплыл ближе и почти коснулся тополиных веток, потом легко развернулся и тронулся куда-то в сторону занимающегося рассвета.
— Это еще что такое?
Светка дернулась. Комендантша появилась совершенно бесшумно, словно соткалась из коридорной тьмы. Она смотрела на «Кассиопею», выпучив глаза и открыв рот — если в принципе на этом тонком лице могло случиться глупое выражение, то этот момент настал.
— Вы меня до смерти напугали.
— Что это?
Светка отмахнулась:
— «Кассиопея». Я ее придумала еще когда маленькая была. А теперь подогнала под это дело концепцию и пишу ряд полусказок. А у вас случайно нет ненужной тетрадки?
Варвара Львовна молчала и смотрела на Светку во все глаза.
— Да, бред, я знаю. Вот в таком бреду я и живу, он со мной везде ходит. Корабли летают, кошки разговаривают…
И тут до Светки дошло.
— Вы что, тоже это видите?
Предрассветный час. Одинокий час. Если что-то и происходит в мире жуткого, то оно должно случаться вот так, перед рассветом, когда самые стойкие воины и хранители света давно спят.
И тут тишину вспорол тонкий и нервный звук. Он начал сразу с высокой ноты и замер на ней, закачался, балансируя, как плохой акробат. А потом рухнул в бездну и снова взмыл – Светка никогда не слышала такого страшного звука скрипки. Осмысленно и злобно, с истерическими всхлипываниями, она жаловалась кому-то несуществующему на свою боль. Так испокон веков люди обращаются к богу – рыдают и стонут, проклинают и умоляют. Но все, кто могут их слышать, спят.
А скрипка задыхалась, в бессильной ярости грозила кому-то. Ненавидела и проклинала, потом начинала жалко умолять, плакала долгим, тягучим стоном. И словно снег мягко летел с потолка – сначала тихо и редко, потом начинал валить сильнее. И тонули в этом снегу бесчисленные стоны и проклятия. Крупные, крупные хлопья, похожие на листы бумаги, исписанные ровным почерком:
«Я, как порядочный человек и гражданин, считаю своим долгом известить…»
Сколько их было, таких листков… Скольких они утопили в снегу… Бесконечные шеренги теней тянулись во тьму, и возвращались оттуда этим нечеловеческим стоном. Темный час. Предрассветный час, который длится на этой земле сотни лет.
Светка вздрогнула и вынырнула из дремы. Скрипка больше не играла, но тоскливое чувство не хотело уходить. Почему-то вспомнилась мать, которой она так и не позвонила. Вроде и незачем, она же навсегда ушла, но все-таки мать не знает, где она и что с ней – надо будет завтра звякнуть, сейчас все равно не время. Светка вздохнула и зарылась лицом в подушку, незаметно для себя засыпая. Ей не пришло в голову, что для звонка матери не бывает неподходящего времени.