Пробуждение от кошмара часто сравнивают с выздоровлением после тяжелой болезни, но это не совсем так. Нет радости возвращения к жизни, есть просто ощущение, что самое страшное пока отступило. Но оно не ушло насовсем, оно тихонько ждет где-то рядом и еще обязательно вернется. Проснувшийся человек бродит в обрывках кошмара, чувствует тяжелым сердцем его близость и смотрит в мир с тоской. Ему дали отсрочку, но приговор будет обязательно исполнен, пусть и в другой раз.
Светка поежилась и поглубже влезла под одеяло. Жуткий, жуткий сон, от которого болела голова и саднило в сердце. Перед глазами стояло застывшее в мраморе Серегино лицо, и зловещая тишина среди могил, залитых лунным светом.
А потом была Варвара и ее собственная потрепанная физиономия в мутном зеркале шифоньера. Что они вчера пили? Светка села на кровати и попыталась вытряхнуть из памяти недостающие куски вчерашней ночи.
Пили они пиво и больше ничего. Не курили, таблетки не глотали. Пиво Серега купил в ларьке и открывал при них, на колесе обозрения. Что ж ее так вштырило-то? Но ощущение было скверное и никак не проходило, мертвые Серегины глаза с памятника мешали думать.
Она встала, глотнула воды и поняла, что чувствует себя сносно – никаких признаков бодуна не наблюдается. В зеркале шкафа тоже не было никаких отклонений: лицо слегка припухшее, но это нормально. Светка выдохнула и стала одеваться, размышляя о том, что ночной образ жизни до добра не доведет. В кармане джинсов обнаружилась пластмассовая крышечка от минералки, которой она промывала горло во вчерашней машине. И вот тут ее стукнуло.
В полутьме коридора она проскользнула мимо вечно открытой двери со спящим алкашом, еще успев удивиться, что он опять в отключке. Боковым зрением ей показалось, что в двери Алексея светилась щель, которая захлопнулась, когда она проскочила мимо.
Желба, как всегда, жарила семечки и гоняла кассеты по кругу. Сегодня у нее явно было романтическое настроение, она поставила Romantic Collection и наслаждалась любовными балладами. Можно было даже подумать, что она привела к себе дедушку, и теперь зависала с ним на пару. Но Светка решила не церемониться и заколотила в дверь со всей силы.
— Что такое? Пожар?
— Почти. Здрассьте. Который сейчас час?
Отодвинув плечом удивленную Желбу, Светка ворвалась вовнутрь.
— У меня к вам дело, очень срочное и довольно странное. Мне нужен телефон Сергея, с которым вы тогда у Джафара разговаривали.
Желба подняла брови.
— Так он, чай, твой дружок, не мой. Я у тебя должна телефон просить, а не наоборот.
Она присмотрелась, и лицо ее приняло обеспокоенное выражение:
— Натворил чего? Поматросил?
Теперь удивилась Светка:
— Что? Нет, но я узнала тут кое-что, что ему тоже нужно знать, причем немедленно. Это вопрос жизни и смерти.
— Ну-ну, я смотрю – ты бледненькая. Присядь на минутку, в ногах правды нет.
Желба достала из серванта две пыльных водочных рюмки, дунула в них и поставила на стол. Следом появилась бутылка дешевого коньяка.
— Давай хряпнем. На тебе лица нет, краше в гроб кладут.
В гроб… не отпускает ее кладбище. Светка хлопнула рюмку одним глотком и поняла, что надо срочно что-то предпринять. Горячий комок прокатился по пищеводу и взорвался в желудке. Выдохнув сивушные масла, Светка почувствовала, как тепло заструилось по рукам и ногам, согревая озябшие пальцы в босоножках. Несмотря на раскаленные сковородки в комнате несло холодом.
— Если вам ммм… нужна помощь, которую вы оплачиваете Сереге, вы куда звоните?
Желба ссыпала в кастрюлю очередную порцию семечек и поставила новую сковородку.
— Все тебе расскажи. Есть у меня телефончик, хоть и не приходилось особо им пользоваться. Сережа парень исполнительный, он лично с народом приходил поговорить, после чего проблем у меня не возникало. Но на экстренный случай номерок есть, — она снова разлила коньяк по рюмкам, — ты же понимаешь, что на очень экстренный?
— Это пипец какой экстренный случай!
— Даже интересно, что у вас случилось…
Пробираясь по полутемному коридору, они дошли до телефона. Желба достала малюсенькую записную книжечку и стала набирать номер, шикнув на Светку:
— Не подсматривай! Номер секретный.
Светка с готовностью отвернулась. Не нужен ей этот номер, ей надо просто сказать Сереге пару слов и убедиться, что он понял. Но Желба, даже не дождавшись гудков, внезапно повесила трубку.
— Что? Я не подсматривала.
— Я знаю. Пойдем отсюда. Снизу позвоним.
Она схватила Светку за руку и потащила вниз, на лестницу. Дверь Алексея, когда они проходили мимо нее, опять тихонько хлопнула.
— Так и не разговаривает со мной, хоть я ему ничего не сделала. Просто спросила, почему его подруга не победила в конкурсе.
— Это которая Маруся?
— Ну да. Он говорил, она гениальная была, могла вилами по воде рисовать, и на вилах цветы расцветали. Но с ней что-то случилось.
— Знаешь, — Желба зашептала в ухо, — что с ней случилось? Маруся эта какое-то панно рисовала для дома культуры или просто для дома, хрен знает. Но у них посадили профессора, а потом кто-то написал бумажку, что она была с тем профессором в близких отношениях, и отправилась она вместо конкурса по этапу.
— Какую бумажку?
— Маленькую. Но ее хватило, чтобы Маруся не только не рисовала, но и вообще с лица земли исчезла.
Светка удивилась:
— Это как вышло? Я тут ему недавно про двоюродного деда рассказывала, который по доносу сел, но это было сразу после войны. Маруся-то когда успела такое сделать?
— Примерно тогда и успела, — Желба взялась за телефонную трубку, — общежитие наше давно стоит, ты не думай.
— Алло… Алё, говорю… Здравствуйте, мне бы Сергея услышать. Михайленко. Это Клавдия Михайловна из общежития на Якорном. Дело есть, срочное.
Светка схватилась за трубку, вырывая у Желбы, но та не отдавала, и минуту они молча боролись, пока не застыли вдвоем, прижавшись ухо к уху. На той стороне слышались шаги, мужские голоса, потом кто-то взял трубку и сказал взволнованным голосом:
— Нет их. Никого нет, и… не будет наверное.
Светка замахала руками, мол, ложи трубку. Желба нахмурилась и осторожно спросила:
— А что случилось-то?
— Вы не знаете, что ли? О, господи, вы вообще кто?
Нет! Нет! Светка изловчилась и нажала на рычаг телефона.
— 12 августа. 12 августа сегодня. Вечер уже! Боже мой, я все просрала… Вообще все.
Она сползла вниз и села прямо на грязный пол, схватившись за голову.
— И вот что это сейчас было? Как я буду потом с ребятами объясняться? У них с чувством юмора не очень вообще-то.
— В том-то и дело, что вам больше не придется с ними объясняться.
Желба повесила трубку и подбоченилась:
— Сейчас мы пойдем ко мне, и ты все расскажешь.
На Бадалыке было тихо. Кладбище — оно большое и серое, как сам Красноярск, со стандартными памятниками и оградками. Нет истории, нет памяти, нет сентиментальных стихов на покосившихся надгробиях. Все стандартно и деловито, как на фабрике. Начиная от Аллеи Славы могилы убегают вверх по холму и там расплескиваются широким озером. Куда ни глянь, всюду железные или мраморные памятники, а между ними высоковольтными линиями тянутся оградки. Город, он и на кладбище город.
И только жирные черные вороны напоминают что-то исконно русское, кричат в небе гортанными голосами, словно залетели сюда с деревенского погоста да расселись на жидких тополиных ветках.
Как заходишь в ворота – сразу попадаешь на Аллею Славы. Думали из нее сделать почетное место для достойных жителей города. Но то ли жители недостойны, то ли место не почетное, но первую треть заселили бандиты. Чуть не полностью заковав землю в черный мрамор и гранит, они стоят в полный рост целыми бригадами – держат в руках бокалы да мобильники по кирпичу. А между плитами пробивается трава и крошит мрамор – все меньше тех, кто помнит этих молодых мужчин с одинаковыми датами смерти.
Но в бандитах есть даже что-то душевное. Вот дальше начинается вакханалия – на Аллее Славы лежат депутаты, краевые чиновники и лопнувшие на казенных харчах генералы. Люди пробегают мимо, плюются и спешат поскорее проскочить поганое место, сочувствуют одинокой бронзовой девушке, склонившейся над могилой Годенко.
Аллея Славы здорово заросла с того момента, когда Крайнов был на ней в последний раз. Он уже и не помнил повод, кажется, с работы кого-то хоронили. Как быстро тут все позаняли – помнится, когда ее только заложили, еще думали, а хватит ли у города почетных граждан, чтобы заполнить их телами длинную аллею.
Оказалось, хватает. И не поэтов-певцов-артистов, не ученых и ветеранов труда, а странных людей, которые прошли по краешку, но зато смогли оплатить два самых дорогих в своей жизни квадратных метра.
Крайнов остановился между бандитами и чиновниками. А ведь и правда, кто он? Бывший бык Юра из банды Мутовина или начальник управления благоустройства по Кировскому району города Красноярска Крайнов Юрий Владимирович? Он и сам не знал, и это в его ситуации было самое скверное.
Сегодня он пришел туда, где не был двадцать лет. Да, ровно двадцать, сегодня тот самый день. Крайнов постоял на аллее и неуверенно двинулся вправо: вроде бы где-то здесь было. Должно быть рядом с Аллеей, место тогда дорого стоило. Да, где-то здесь – он бродил и не замечал в густой траве восемь высоких черных обелисков.
А когда наконец нашел, то еле устоял на ногах. Все разрушается, но он не ожидал увидеть могилы своих товарищей в таком состоянии. Жесткая желтоватая трава пробивалась сквозь мраморные плиты, крошила их, откалывала куски и деформировала стальные конструкции.
Здесь никто не бывает – понял Крайнов. Давно никто не приходит, и стоят его друзья под дождем и снегом с непокрытой головой. Стоят и смотрят мертвыми глазами на город, который давно о них забыл. Да и он тоже хорош – за двадцать лет так ни разу и не навестил своего друга.
— Привет, Серый. Здорово, ребят.
Крайнов прошел в оградку, избегая смотреть на памятники. По центру стоял Виталий Семеныч, и на него смотреть было как-то особенно неприятно. Да и Серега с непохожим взрослым лицом его не радовал. В принципе, что может радовать в таком месте?
Солнце изрядно припекало, и надетый для приличия черный плащ был явно лишним. Юра снял его, заодно расстегнул пиджак, и хотел было бросить на гранитную скамейку, как увидел на ней скомканную тряпку. Нет, кто-то тут явно был, и был недавно.
Крайнов подошел ближе и увидел, что это кофта. Черная, с цветным накатом, местами облупившимся и облезлым. Явно не новая. А еще – знакомая ему по недавним фотографиям с внезапно появившейся девахой.
King Diamond. Юра не знал, кто это, но теперь он это название не забудет даже на смертном одре. И страхотную картинку с каким-то катафалком, несущимся на всех парах по непроглядной ночи.
Ноги странно ослабели, и он сел, все еще сжимая в руках балахон.
Кто ты?
Кто я?
Где мы все? И что с нами стало?
Августовское солнце описывало в воздухе большую дугу, прежде чем скатиться за горизонт и затеряться где-то в районе Студгородка. Сейчас оно висело примерно посередине, нагревая черную крашеную оградку и покрывая виски и лоб липким потом. Крайнов давно снял пиджак, закатал рукава рубашки, и старательно работал, вырывая траву вокруг могил.
У него не было совершенно никакой необходимости этим заниматься. Он мог сделать один звонок, и сюда тут же прибежали бы рабочие, все очистили и поправили. И он собирался его сделать – но только когда сам выполет траву. Именно он должен был это сделать. Сам. Здесь, на могилах его тогдашних братьев, память о которых уже исчезала из мира.
Память. Юра остановился и вдруг подумал, что поймал какую-то очень важную мысль. Память. Да, так и есть – Виталий Семеныча, Сереги, ребят уже двадцать лет как не было, и память о них потускнела. Мало того, он сам каждый день старательно трудился, чтобы ее стереть. Получается, он убивал своих друзей по новому кругу.
Память… память… Крайнов дергал жесткие стебли травы, и стряхивал на землю то ли пот, то ли слезы.
Желба слушала Светку молча, не перебивая.
— Знаешь, вторая дата напротив твоего имени – это на самом деле привилегия. Иногда несвоевременная, но все же.
И замолчала. Светка, мягко говоря, ожидала другой реакции. Она еще не осознала случившееся до конца, не поняла, что вчерашняя ночь, вероятно, была ее последним шансом. Потому что весь сегодняшний день она проспала.
Неужели Серега погиб? И Юра, и Миха, и Виталий Семеныч? Ну да, она, кажется, припоминала, что с Серегой что-то случилось. А может, и не случилось – просто она после школы потеряла его из виду, и, если честно, не уверена в том, что видела на Баладыке.
А если ее глючит? Все-таки она реально бухает уже несколько дней подряд. Да еще и своих проблем воз – хоть ложись и помирай. Страх, ощущение тупика и полная беспомощность захватили ее, как вчера в кабинете комендантши.
Несколько рюмок коньяка немного притупили тревогу. Ноги стали теплыми и тяжелыми, двигаться было лень. Светка сидела в ободранном кресле возле кухонного стола Желбы и наслаждалась чередованием потоков воздуха из окна и сковородок, сменяющих друг друга.
Приятная расслабляющая музыка, свет настольной лампы и треск жарящихся семечек. Тут уютно, и время как бы растворяется, не поймешь, какой сейчас год и что вообще происходит.
— Скажите… — Светка давно хотела спросить, но не решалась, — А как получилось, что вы увлеклись металлом?
— А что? Думаешь, я сумасшедшая?
— Мне просто интересно. Каждый, кто любит музыку, проходит свой путь. У меня свой был, у вас другой, и это больше имеет отношение к одиночеству, а не к сумасшествию.
Желба усмехнулась:
— Зря ты так думаешь, у меня и справка есть, с диагнозом «шизофреническое расстройство».
Вот это было неожиданно.
…у меня два сына было. Старший, Виктор – нормальный парень: школа, ПТУ, армия, потом завод. Женился, внука мне родил, Антошку. А младший, Валера, поздний ребенок. Витька уже жену домой привел, когда он в школе учился, так все вместе и жили — квартира у нас хорошая была, трехкомнатная. Знаешь, вроде у моих детей и отец и мать одни и те же, а все же разные они были. Витя крепкий, простой парень, мужик. А Валерка тихий такой, ласковый, долго за мной бегал, как приклеенный. Во дворе ему неинтересно, все бы с мамкой сидел да книжки читал. Хилый рос, болел часто, из рук все валится – встанет и мечтает о чем-то.
И вот, в старших классах его шлепнуло рок-музыкой. По жидким мозгам стукнуло, и сыночек мой совсем умом тронулся. И так был странный, а тут и вовсе пропал: на проигрыватель стал копить, потом на пластинки. Плакатами комнату завесил – позорище, да и только. Даже подработать пошел на почту, но не ради того, чтоб матери помочь, как Витька, а ради пластинок – тогда они продавались только у фарцовщиков и втридорога. Один пласт мог месячную зарплату стоить. Я, когда узнала, думала помру от злости – таким трудом эти копейки достаются, а он, говнюк, на что их тратит?
На него орешь, он молчит. Его колотишь – он утирается и опять молчит. Забивается в свою комнату, как зверек, и все слушает пластинки, отгораживается от нас. То ли дураками считает, то ли хрен поймешь. А мне-то перед людьми стыдно, ведь все видят, что у меня сын ненормальный. Он, говнюк, не только сам по себе бесполезный был, он еще и меня позорил!
Витька пытался его воспитывать, поколачивал, но все без толку. Валерка стал как привидение – худой, нечесаный, прошмыгнет иногда пожрать, а так все сидит взаперти, старается нам на глаза не попадаться. Будто мы враги ему. А мы единым фронтом выступили: я, Витя и Людка – проходу ему не давали, стыдили, пытались в разум привести, ибо негоже человеку с херней в башке жить. Дружно говорили: «постригись, выброси все это на помойку и начинай уже о жизни думать». Куда там!
Один раз Витя пришел с завода выпимши, а Валерка в своей комнате закрылся и пластинки крутит. Вроде и не громко, но, понимаешь, бесит. Витя ему раз в косяк стукнул, два стукнул, а потом осерчал. Дверь на раз выпнул, самого его рожей по батарее повозил, проигрыватель в окно выкинул, а пластинки об колено переломал. Все, до единой.
Я, помнится, смотрю, и дух захватывает – столько денег погибло, но и радостно, что слушать будет нечего. Не будет пластинок, не будет дури в голове, станет сын у меня нормальным, как люди вокруг.
Все Витька тогда переломал, все плакаты со стен ободрал, да самому Валерке вломил от души, сказал, чтобы этого дерьма больше в квартире не было. А Валерка бледный весь, как сейчас помню – поднимается по стеночке, трясется, в лице ни кровиночки. Чистый мертвец. Так и пополз, по стенке, по стенке – в ванную. Мы с Витькой думали — умыться, а он бритву раскрутил, лезвие достал опасное и как давай себя полосовать!
Кровь везде, крик, плакаты эти рваные…
Скорую вызвали. Они его в психиатричку увезли на пару месяцев, подлечить. Плохо, конечно, это ж навсегда клеймо, но уж лучше так, чем дураком жить. Я даже рада была, в комнате все прибрала, покрывало ему новое купила на кровать. А он даже не зашел домой, — из больницы, когда его выпустили, ушел неведомо куда.
Я его потом тут отыскала, Варвара дала ему комнату в общаге. После дурдома он совсем умом тронулся, меня матом обложил и едва не спустил с лестницы, когда я его пристыдить хотела. А что, я пришла и вижу – комната пустая, но пластинки уже снова собирать начал, будто и не лечился!
Хотела я опять дурку вызвать, но Варвара вмешалась. Сказала, что Валера свободный гражданин и жить может по своему разумению, пока внутренний распорядок не нарушает. Очень мне обидно тогда было, вот просто хоть не дыши, но ничего не поделаешь. Раз моей материнской воли на него нет, пусть живет отрезанным ломтем. Больше я к нему не пойду, и видеть его у себя не желаю. Он только смеялся радостно.
Стал Валера жить по-своему, со своими пластинками и плакатами. Только на деле это оказалось по черному квасить. Работать его особо никуда не брали, да и не рвался он. Включит музыку, глаза закроет, и живет себе в придуманном мире. Только беленькой заправляется периодически. Тут он и помер от цирроза, отсюда его в морг увезли.
Я, когда после его смерти сюда зашла, тут какой-то ужас был. Пустые стены и бутылки – вообще ничего нет. Он все продал, что мог продать, даже часть одежды с себя умудрился на водку обменять. Полуголым жил и не ел ничего, оттого и сгорел как свечка. Но пластинки свои, кассеты и плакаты не тронул! Ни одну не продал и не обменял!
Села я тут на пол, и меня накрыло. Это ж как надо было дорожить всей этой рухлядью, что выше своей жизни ее поставить! Мой сын практически от голода помер, но пластинки сохранил. Все цеплялся за что-то, будто оно ему пожрать давало. В целлофанчик пласты оборачивал, берег, подлюка, от пыли! Мать свою не берег, на людей наплевал, жизнь свою просрал, а это берег…
Думала я сжечь все к чертовой матери. Но не смогла, ведь кроме пластинок мне от него ничего не осталось. Какой бы он ни был, а все человек, что-то думал, чувствовал, дорожил пластинками этими треклятыми. Вспомнила, как он маленький был, все за юбку мою держался, как в школе полы дома мыл, чтобы я с работы в чистое пришла. Стыдно мне и тошно стало. Сын ведь мой, не украл ничего, никого не обидел, а сколько злобы во мне к нему было. Он как бы обманул меня, я себе сына намечтала, а он с той мечты спрыгнул. И мне его тогда придушить хотелось, уничтожить нахрен гаденыша!
Уничтожила. И чего я добилась? Сын умер, а пластинки остались. Нет его больше, в земле гниет, и правота моя нахрен никому не нужна. Пластинки Валеркины я собрала и привезла домой. Витя хотел выкинуть, но я сказала, чтобы и пальцем трогать не смел, раз я Валерку упустила, то хоть память о нем сохраню.
И вот как-то сижу я дома, Витька с Людкой на работе, Антошка в школе. А я убралась уже, наготовила и заняться мне нечем. То ли во двор спуститься, на лавке посидеть, то ли телевизор посмотреть – но ни того, ни другого не хочется. Достала я Валеркины пластинки и стала их рассматривать. Дюже страшными они мне показались, но и занятно было – что-то же он в них находил, во всех этих страхуевинах. Одну какую-то, которая мне на вид поприятнее показалась, я на вертушку поставила. Заиграла тарабарщина какая-то дерганая, аж обидно стало – из-за такого говна мой сын жизни лишился.
Поставила другую. Пошла в шкафу тряпки перебрать, а она играет себе и играет, вроде получше что-то, даже мелодию разобрать можно. Ладно, думаю, чего теперь уж… Так я и привыкла под Валеркины пластинки убираться. Одни мне больше нравились, другие меньше, со временем я их отличать научилась.
А потом и понимать стала. Музыка она ведь разная, но все равно говорит что-то: у кого-то мелодия такая, что душа в небо летит, и не удержишь ее, а у кого-то кач, энергия, движ. И столько в этом радости и свободы, что только успевай хватать! Я всю жизнь жила, как курица на скотном дворе: ходила, глазами в землю, все зернышки искала, а тут вдруг подняла взгляд, увидела небо и ослепла.
Я поняла, что мой сын в этом находил. И вот тут мне стало по-настоящему страшно: ведь я человека, своего, родного, сгноила за то, что он нашел себе отдушину. На фотографии его смотрела, думала – а если бы я его не трогала, он бы жил себе, институт закончил, может и женился бы уже. Мог бы фарцевать пластинками, это хорошие деньги, или просто работал инженером, да слушал в свободное время. Но главное – жил.
А пластинки кончились, все я переслушала и все уже выучила. И вот поперлась бабка в ларек звукозаписи за кассетами – благо их уже продавать стали свободно. Магнитофон у внука Антошки реквизировала и стала слушать что поновее. Сын мой Витенька со своей благоверной сначала удивились до крайности, а потом начали меня со свету сживать. Вот тут я и хапнула за Валерку полной ложкой, отлились кошке мышкины слезки: они и скандалили, и жалобы на меня писали в собес, и грозились повыкидывать все с пятого этажа.
Я смотрела на них и видела себя. Я такая и была, с красной потной рожей, брызгающая слюнями, ненавидящая. А за что? За музыку! Просто за музыку, которую я слушала, когда они на работе. Но не пристало бабке рок слушать, с ума она спрыгнула от потери сына. Горе, видать, разум затмило, и поехала бабуля кукушечкой – так мне сказали в психушке, когда они меня туда упекли.
Квартиру Витя на себя отписал, хоть не зря старался. А я из больнички вышла и прямиком сюда, к Варваре. Дай мне, говорю, комнату сына моего, буду тут жить. Вот и живу, семечками торгую, да музыку слушаю. А что, имею право – за него дорого заплачено.
Желба разлила оставшийся коньяк и подняла стопку.
— Давай, за Валерку выпьем. Он, получается, многое мне дал, целый мир открыл. А я его отблагодарила — свела в могилу, и исправить уже ничего не могу. Вечно это будет со мной, вторую дату я не заслужила.
Не хотелось Светке за такое пить. Она промолчала, но подумала, что пьет не за Валерку, а за то, что мечта сильнее человека, и нельзя ее уничтожить.
Желба потушила сковородки, но в комнате даже с открытым окном было душно. Затуманенный разум говорил Светке, что у нее было какое-то срочное дело, но она никак не могла вспомнить, какое именно. Они слушали Rainbow Rising по десятому кругу, и разговор давно затух. Желба явно клевала носом, и Светка решила, что пора и честь знать. Шатаясь, она выбралась из комнаты и встала посреди коридора.
Она ведь хотела найти Серегу. Точно. Надо спуститься вниз и идти его искать. Сейчас ночь, но это неважно – можно поймать машину и поехать в ресторан, вдруг они с Виталием Семенычем опять там гуляют. А если нет, можно попробовать съездить домой и постучать к Серегиным родителям. Они у него побухивают, могут и не спать. Уж они-то точно должны знать, где обретается их сын. Спьяну она и не вспомнила, что Серега вроде как погиб. Или не погиб? Нет, надо самой сходить, посмотреть.
Составив такой нехитрый план, Светка двинулась по коридору. Внизу царила тишина, консьержкина комната была закрыта. Спит, наверное, что неудивительно в три часа ночи. Железная дверь закрыта на ключ – Светка попробовала постучать в каморку, но ей никто не открыл.
Первый этаж был полностью пуст, двери в буфет и прачечную закрыты. Светка потыкалась везде, покрутила ручки, прежде чем до нее дошло, что из общаги она не выйдет. Надо ждать утра.
Разум говорил ей, что четыре часа погоды не сделают. Если сейчас три, то в семь дверь точно откроется. Даже раньше должна открыться, есть же люди, которые работают с раннего утра. Надо просто успокоиться и подождать. Да и искать Серегу проще днем, а не ночью, когда все нормальные люди спят.
Она поплелась наверх, к себе. Сейчас она не станет ложиться, чтобы снова не уснуть. Возьмет какую-нибудь книжку и почитает пару часиков, заодно и на рассвет посмотрит. Похоже, дневного света она не видела с тех самых пор, как ушла из дома.
В комнате было тепло, несмотря на открытое окно. Светка зажгла лампу, села в кресло и задумалась. История Желбы произвела на нее тяжелое впечатление, наслоившееся на вчерашние события. И все бы ничего, но ощущение нереальности происходящего здорово нервировало. То ли она сошла с ума, то ли спит, то ли вообще никогда не приходила в себя, и сейчас уныло блуждает по закоулкам своего сознания.
Вчера она словно прошла сквозь прореху в ткани и оказалась на полчаса в другой реальности, которая смутно помнилась ей как тяжелая, безрадостная и унылая. В нетрезвой голове бродили странные мысли, что все это уже было – осыпающиеся могилы братков с прорастающей травой, свое потрепанное лицо с глазами, в которых безошибочно читался возраст. Это была целая жизнь, от которой хотелось сбежать сразу же и навсегда, потому что она, как младший сын Желбы, не оправдала ожиданий.
И ей, кажется, удалось. Ведь здесь, в общаге, она жила так, как и хотела – у нее были друзья, приключения, тусовки какие-то. Она была свободна, могла спать целый день и просыпаться только ночью. И все же было в этом что-то странное.
Сидя в кресле, Светка твердо решила дождаться рассвета. Она шкурой чувствовала, что ей необходим дневной свет. Она устала от тусклых ламп, мутных отражений и постоянного мрака за окном. Ей нужно увидеть трезвую и четкую картину происходящего, найти Серегу, объяснить ему про кладбище. И… позвонить уже матери.