3425 год таянья глубоких льдов (381 теплый год), 16-й день бездорожного месяца
Дедушка Юр развел огонь в очаге и закрыл окна. Фрели Ойя не отходила от окна, зябко обхватив плечи руками, Хорк стоял рядом с ней и тоже смотрел вдаль, где уже давно не видно было колдуна. Белая, осыпанная инеем и закованная в лед земля постепенно оттаивала — и становилась черно-серой. Все, чего коснулась высокая магия, обратилось в прах — и теперь было видно, что это именно прах, а не иней. Голая, совершенно голая земля… Убитая…
Хотелось расплакаться по-детски — не от отчаянья уже, а от тоски, от непоправимости того, что произошло. Не потому, что убили землю будущего тестя, не потому, что отец теперь не позволит жениться на фрели Ойе — а потому что вот час назад была живая земля, красивая, в ярких осенних красках, с цветниками и живой оградой, а теперь на ней ничего нет. Теперь она пустая… И вместо красного плюща — голые стены. И вместо деревьев с густыми разноцветными кронами — бурелом. Только толстые ели с опаленной снизу хвоей торчат, будто пики, брошенные на поле боя. Может быть, если лед почти растаял, по убитой земле уже можно ходить без опаски? Он не сразу вспомнил, что лошадей нет в конюшне и искать колдуна придется пешком… По спине пробежали мурашки, когда Хорк представил себе, как ступит ногами в мокрый черный прах…
Фрова Коира пришла в себя, но дедушка Юр дал ей какого-то сильного сонного снадобья от коренных магов — и теперь она спала, укрытая множеством одеял. Остальные грелись у очага и молчали.
— Фрели Ойя… — заговорил Хорк. — Вам надо сесть к огню, а то вы простудитесь.
Она посмотрела на него долгим, испытующим взглядом и ответила:
— Я не фрели Ойя. Мое имя Иоя. И я вовсе не дочь йерра Тула, я племянница фровы Коиры. Я не твоя невеста, йерр Хорк. Твоей невестой была навка, которую хотел спасти йерр Лахт.
— Вы… обманывали меня? — Хорк даже не удивился, даже не испытал горечи… Внутри было пусто — так же пусто, как на земле вокруг мызы.
Она покачала головой и вскинула глаза:
— Мне не в чем перед тобой каяться, моей вины в этом нет.
За дверью раздались громкие уверенные шаги, и вскоре в замочной скважине зашевелился ключ, щелкнул замок. Хорк оглянулся — на пороге стоял один из высоких магов.
— Кто из вас Каменный Хорк? — спросил тот как ни в чем не бывало.
Будто не убил только что землю за окном. Будто вообще ничего такого не произошло! Хорк всмотрелся в лицо мага, не испытывая ни ненависти, ни страха. Лишь недоумение.
— Что тебе надо? — спросил он, продолжая мерить взглядом убийцу земли. Виновника или смерти, или увечья колдуна.
— Исбьёрн из рода Исхильдов просил передать тебе это. — Высокий маг направился навстречу Хорку и протянул обшитый кожей коробок размером не более вершка.
— Что это? — недоверчиво спросил Хорк, вдруг ощутив на себе чей-то пристальный и недобрый взгляд. Оглянулся: на него не отрываясь, со странным злорадным любопытством смотрел коренной маг.
— Я не знаю. Меня лишь попросили это передать, — высокий маг хотел уйти, но оглянулся на пороге: — Мы уезжаем. Примерно через полчаса можно выйти из дому, а спуститься под первый потолок можно прямо сейчас.
Хорк машинально сковырнул с коробка печать и заглянул внутрь — там лежал его перстень, который он отдал старому Исбьёрну за освобождение колдуна. Это показалось недобрым знаком: будто ротсолан проявил-таки благородство, отказался от подарка, потому что был не в силах оставить колдуна в живых…
Сбегая вниз по лестнице, Хорк с ужасом думал о том, что ему придется-таки ступить на убитую землю. Но ждать еще полчаса было бы немыслимо. Следом за ним спускался дедушка Юр и просил подождать, но Хорк его не послушался.
Когда он толкнул дверь наружу, высокие маги садились в свою карету — если лошадям не опасно ступать по убитой земле, то людям, должно быть, и подавно… И все же Хорк помедлил на пороге, содрогнулся, прежде чем сделал шаг вперед…
Это оказалось еще страшней, чем представлялось: под тонким слоем мокрого черного праха лежал твердокаменный лед. И почему-то вспомнилось, как когда-то топор вгрызался в тело морского змея — и как на палубу лилась его холодная липкая кровь. Таким же липким и отвратительным, как змеиная кровь, был черный прах, накрывший землю, — сапоги разбрызгивали его по сторонам.
Хорк скорым шагом направился в сторону просеки — бывшей просеки! — и старался не глядеть по сторонам. Он не сразу заметил, что держится за левое плечо правой рукой, сутулится и чуть пригибается вперед — так человек ежится под дождем или ветром. Он попробовал распрямиться, но тут же снова ссутулился и втянул голову в плечи.
Внутри было пусто и холодно, так же как снаружи. И не плакать уже хотелось — выть по-волчьи, и не от неизбывной тоски вовсе, а от пустоты внутри и снаружи. Жизнь вдруг показалась ненужной и утомительной, бессмысленной.
Это было незнакомое, чужое место, где Хорк никогда раньше не бывал. Пустое. Если бы не горбатый мостик через ручей, он мог бы здесь заблудиться. Черный прах плыл по подтаявшей поверхности ручья и стекал в пруд — мертвая почерневшая кровь земли… Просека теперь еле угадывалась — пришлось оглянуться к окнам мызы, чтобы правильно выбрать направление.
На мызе светилось всего два или три окна, дом стоял будто посреди пепелища — и казался неуютным, заброшенным… Как тот дом за морем, о котором пела фрова Коира, в котором живут лесные птицы. Лесные птицы — галки и воронье… И кружат над тем домом с хриплым граем, предвещая беду.
У Хорка стучали зубы, хотя он вовсе не чувствовал холода. Может, это все-таки дурной сон? Может, нужно всего лишь очнуться и все будет по-прежнему?
Эти три версты, пройденные по убитой земле, еще много лет будут являться ему в кошмарных снах — Хорк не сомневался… И даже показавшаяся впереди живая земля с подтаявшим уже первым снегом не избавила его от пустоты и ощущения бессмысленности жизни.
Он нашел колдуна без труда — на просеке, у самой границы между живой и убитой землей. Тот лежал на траве ничком, не шевелился, и Хорк решил было, что он мертв. Но стоило повернуть его лицом к себе, и колдун поморщился, втянул воздух сквозь зубы.
— Хорк, ну осторожней же надо… Что я тебе — пескарь на сковородке, что ли?
Лицо его было воспаленным, будто сильно обветренным, а на скулах проступали похожие на синяки темные пятна.
— Жив… — выдохнул Хорк.
— Еле жив, — поправил его колдун. — Слышь, жена моя что-то не идет… Будь другом, сними с меня сапоги, мочи нет…
— Да, конечно… Я сейчас!
Хорк тряхнул головой, сбрасывая оцепенение, кинулся к ногам колдуна и взялся за сапог правой рукой — потянул за пятку, поискал, во что бы упереться, и понял, что так нельзя. Ему бы хватило силы снять сапог одной рукой, но он увидел обмороженные руки колдуна, вцепившиеся в траву и дрожавшие от напряжения.
Разрезал голенища, оторвал подошвы, распорол штанины по швам — не помогло: попробовал осторожно размотать портянки, но они снимались только вместе с кожей.
Тут-то и подоспел дедушка Юр с чистыми рушниками, мягкими тряпицами для повязок и бутылью облепихового масла. Разложил рушники на мокрой траве, присел рядом с Хорком, потихоньку содрал штанины и портянки с кровоточащих язв. И глядел на колдуна с удивлением. Спросил:
— Неужто больно?
— Да еще как! — выдавил колдун сквозь зубы.
— В самом деле колдун…
— Я не колдун, я ученый механик, — упрямо возразил тот.
— Одно другому не мешает, — пожал плечами дедушка Юр. — Только колдун может согреваться быстрей, чем замерзает…
— Что-то зимой я сам по себе нисколько не согреваюсь… — прошипел колдун.
— Не путай сущий мороз и высокую магию. От другого бы один прах остался. А ты так — ноги немного обморозил. Обычно такие язвы не чувствительные вообще. Это хорошо, что болит. Значит, неглубоко промерзло. Впрочем, завтра будет видно.
Надежда на то, что все обойдется, что колдун не умрет и не останется калекой, не помогла избыть пустоту в груди. Земля послала упыря искать справедливости — за это ее убили. И теперь нет справедливости на земле.
* * *
Черную гробовую змею вывела из оцепенения дрожь земли, тряхнувшая глубокую нору под еловыми корнями. И короткая мысль, рожденная этой дрожью: смерть! Дрожь земли станет долгой мучительной смертью, навсегда похоронит змею в глубине.
Навь отступала вместе с черным холодным сном, но сущее вокруг было еще черней и холоднее.
Дрожь земли снова перекатилась через змеиное тело и породила новую короткую мысль: прочь! Прочь, подальше от того места, с которого по земле идут судороги, волна за волной. Оцепеневшее тело шевельнулось медленно и неохотно. Прочь!
Землю тряхнуло опять, едва не засыпав путь из глубокой норы. Прочь! А над головой землю затрясло от топота копыт, рождая короткую мысль: смерть!
Белый свет был холоден и хмур, к холоду добавился злой голод. Где-то неподалеку земля обращалась в ледяной прах, но до змеи докатывался лишь ветер, приносивший колючий иней, — и ужас, питавший тело змеи теплом, силой и ядом. Навь из черных холодных снов не могла сравниться с навью, убивающей землю, — сырой холод змеиной норы не шел в сравнение с ледяным холодом столь близкой преисподней.
Землю трясли тяжелые сапоги — прочь! — и подкованные копыта коней — смерть! Посреди леса пылал огонь, маня вожделенным теплом. Черная гробовая змея замерла, притаилась в густой траве, ожидая, когда сапоги и копыта покинут место возле огня. Но те не торопились, сотрясая землю в опасной близости от змеиного тела.
Будто не ведали, не чуяли, что гробовая змея — сама суть смерть, судьба, возмездие.
* * *
Нормально! Немного обморозил ноги! Дедушка Юр, должно быть, и представить себе не мог, каково оно было — оказаться в ледяной преисподней высокой магии. Лахт вздрогнул, вспомнив раскаленную морозом сковороду и клубящуюся белую пелену перед глазами… А боль, казалось, становилась только жестче — несмотря на мягкие повязки, пропитанные облепиховым маслом. Еще Лахт никак не мог согреться, хотя дедушка Юр усадил его на теплый плащ Хорка, спиной к дереву, и развел рядом костер.
Впереди, в стороне мызы, с шумом упала на землю мертвая ель, прежде вмерзшая в лед — оттаивала замороженная, обращенная в прах земля. Высокая магия это не только холод, но и тепло. Потому она так разрушительна. Холод обращал бы живое не в прах, а в лед. Сама по себе земля оттаивала бы до полузимнего месяца, а, если бы ударили ранние морозы, могла бы не оттаять и до следующей весны.
Хорк выглядел странно — заторможенным был, рассеянным, смотрел как-то сквозь, будто ничего вокруг не видел. А когда со стороны мызы раздался конский топот, взглянул на приближавшегося всадника коротко и равнодушно и снова опустил глаза.
И Лахт сильно удивился, увидев фрели Ойю — когда это Хорк успел охладеть к своей невесте? Впрочем, она тоже на него не смотрела. Спрыгнула с лошади, подбежала ближе.
— Йерр Лахт, слава твоим сущим богам, ты живой…
— Конечно живой, — ответил Лахт и хотел ей подмигнуть, но, похоже, получилось у него не очень хорошо. — Мы, ученые механики, живучи…
Однако, увидев руки Лахта, фрели ахнула и попятилась. Помотала головой. Хорошо, что дедушка Юр успел перевязать ему ноги — не след юной деве на такое смотреть.
Она умрет. Она умрет прямо сейчас, через несколько минут, на этом самом месте — наитие кричало об этом так громко, что отмахнуться от него Лахт никак не мог. Эту смерть он увидел, почуял давно, когда в первый раз появился на Волосницыной мызе! Жребий, начертанный на челе девы…
Точно, на фрели не было очелья с изображением тресветлого солнца: должно быть, девочка решила, что с убийством земли исчезает и угроза ее жизни…
— Ну зачем, зачем ты это сделал?! Ради чего? Пусть бы она рассыпалась в прах…
Последние слова фрели сказала неуверенно, но с отчаянной горечью. Бедная девочка… Нет, вовсе не убийство земли заставило ее снять оберег, защищавший ее от смерти, — она сделала это нарочно, будто призывала к себе смерть.
— Да ладно, — осклабился Лахт. — Жалко тебе, что ли?
А в самом деле, зачем он это сделал?
— Она… Она ненавидит меня, да? Она хочет увести меня к себе?..
Ну как объяснить ребенку, что мертвое есть мертвое? Как объяснить, что одинокая навка вовсе не желала зла своей живой сестричке? Но Лахт понял вдруг с ужасом, что навка — реальная угроза для своей сестры. И опасна не тем, что хочет затащить ее к себе в могилу, а тем, что внушает Иое страх и чувство вины, Иоя сама отдает навке свою жизнь каплю за каплей, считая, что присвоила чужую жизнь: чужую память, чужое имя, чужих родителей, чужое богатство, чужого жениха. Наверное, появление жениха стало последней каплей… А теперь, увидев навку и узнав в ней сестру, она и вовсе сняла очелье…
Вот оно что! Ярмарочная ведунья за три великогородки наврала с три короба: когда исзорский пастух не почует своей смерти, когда ротсолан совершит благородный поступок, когда высокая магия не сможет уничтожить навку… Насчет ротсоланского благородства вопрос остался пока открытым, а все остальное как раз произошло — неудивительно, что наитие истолковало это по-своему. Впрочем, фрели тоже истолкует это по-своему, и если умрет, то виноватым снова окажется Лахт, зачем-то спасший навку.
— Она просто по тебе скучает, — ответил ей дедушка Юр.
Лахт обмер… Проклятое наитие! И сейчас ну никак не до поисков логики в невероятном убеждении, появившемся после слов дедушки Юра! Ну как, как навка могла украсть ключ от сундука? Никак. Да и не нужна была ей коса сестры. В дом, в спальню родителей, навка никак не могла пробраться. Ключ был у дедушки Юра, и ничто не мешало ему расплести косу — потому что мертвое есть мертвое… И сейчас убийца фрели Иои — домовый дедушка, мертвый старик — осторожно смачивает облепиховым маслом пузыри на обмороженных руках Лахта… Именно поэтому думать и невозможно!
Никакого колдовства: просто раньше старик никогда не прикасался к Лахту холодными руками мертвеца…
Это он сказал Лахту, что к фрели ходит упырь — чтобы никто не искал навку возле мызы. Потому что извести навку проще простого, не то что упыря. И коса была нужна ему только для того, чтобы Кленовое семейство обратилось к Лахту, чтобы Лахт поехал в Клопицу и привез доказательства виновности Варожа. Чтобы Лахт понял: фрели умрет, как умерла Арнгерд, если не свершить правосудия. И неважно, кто или что ее убьет. Увы, Лахт не оправдал надежд домового деда.
Со стороны мызы снова донесся топот копыт, и на этот раз Хорк не опустил глаза, увидев всадника. Даже наоборот — вперился в того взглядом и подался вперед. Дедушка Юр оглянулся, покачал головой и сказал тихо, виновато:
— Нет на земле справедливости…
И Лахт был с ним совершенно согласен.
Хорк вздрогнул, глянул коротко на дедушку Юра и вновь уставился на приближавшегося всадника.
По просеке скакал йерр Варож — и очень при этом торопился. Лицо его было озабоченным, но, подъехав и спешившись, он доверительно улыбнулся Хорку. И заговорил как ни в чем не бывало:
— Вот, приехал мирить влюбленных… Йерр Хорк, не слушай глупую девчонку. Это она оттого, что любит тебя всем сердцем, не хочет, понимаешь, обманом замуж выходить. Но по закону-то она — дочь йерра Тула, Кленовая Ойя. И ты, женившись на ней, получаешь право владеть землей. Что еще тебе надо? Кленовое семейство и так было во много раз бедней твоего отца, ничего не изменилось. Уверен, твой отец сказал бы тебе то же, что говорю я: женись и наплюй на все. Купишь хорошей земли. Володарь Каменный Хорк — по-моему, звучит!
Лицо Хорка было пустым. Он поднялся на ноги и посмотрел на Варожа с высоты своего немалого роста. Но не сверху вниз вовсе, а сквозь, мимо. А потом его будто поразила внезапная догадка — на миг лицо осветилось ею и закаменело. Володарь Каменный Хорк? В самом деле звучит…
— Ну вот, — Варож вздохнул с облегчением и широко улыбнулся. — Я знал, что ты — человек здравомыслящий и девичьих глупостей слушать не станешь! А остальное — ерунда, поверь. За зиму поставим часовню — двойная соборная магия будет работать, уже весной трава снова прорастет, вот увидишь.
Хорк тем временем натягивал перчатку на правую руку. С каменным лицом — уверенным и спокойным.
— Может, и упырь к весне из праха поднимется? — не удержался Лахт.
Варож глянул на него с ненавистью, но нашел в себе силы улыбнуться.
— Йерр колдун, неужто ты не хочешь счастья влюбленным? Неужто побежишь справедливости искать, разоблачать обман и подлог?
— Чтобы ты и меня тоже убил? — поморщился Лахт. — За поиск справедливости? Нет, йерр Варож, не побегу. Ты убедительно доказал мне, что справедливости нет и быть не может.
Хорк пристально посмотрел на Лахта — с каким-то странным равнодушным недоумением. И сказал медленно и убежденно:
— Справедливость есть.
От этих слов у Лахта по коже прошли мурашки, а Хорк каменной рукой в перчатке ухватил Варожа за грудки́, резко дернул к себе и тут же с силой толкнул назад — Варож не удержался на ногах, повалился навзничь, попытался вскочить, но, прежде чем раздался оглушительный визг фрели, Хорк уже сидел верхом на груди Варожа, ногами прижимая к земле его локти — и сломанная рука не помешала. Лахт видел взметнувшийся вверх каменный кулак с шипованным кастетом — и с какой силищей этот кулак пошел вниз, в лицо Варожа. От удара что-то отвратительно чвакнуло — и этот жуткий звук не заглушили крики фрели. Око за око. Она успела подбежать к Хорку, когда кулак снова взлетел вверх, ухватила Хорка за правый локоть, но это не помешало ему ударить во второй раз — так же сильно и, судя по звуку, так же метко… Око за око.
Наверное, Хорку не стоило этого делать на глазах невесты… Лахт думал, что она лишится чувств, но она лишь отдернула руки. Будто в руках ее вдруг оказалась бородавчатая жаба. Отступила назад.
— Ты… чудовище, йерр Хорк… — выговорила она полушепотом, — настоящее чудовище…
Ну да, одно дело — требовать справедливого володарского суда, и совсем другое — увидеть, как приговор приведут в исполнение.
Вой йерра Варожа мог сравниться с воем сжигаемого высокой магией упыря. И этого юной фрели тоже слышать не стоило.
Хорк поднялся, неловко стягивая зубами перчатку.
— Простите меня, фрели… Иоя… Я понимаю, что вы после этого не сможете выйти за меня. Но справедливость есть. Не может не быть.
Он, пошатнувшись, шагнул в сторону мызы, едва не задев фрели локтем. Она, открыв рот, смотрела ему вслед.
— Хорк! — крикнул ему Лахт. — Ну почему, почему ты не сделал этого раньше? До того, как приехала Конгрегация?
Хорк остановился, оглянулся на Лахта.
— Я дурак. Я не сразу понял, что справедливость сама собой не падает с неба и не выходит из-под земли.
Йерр Варож поднялся на колени и, продолжая выть глухо и безысходно, закрыл руками окровавленное безглазое лицо. Фрели подалась было к нему, но снова замерла в нерешительности. Поглядела вслед удалявшемуся Хорку, качнулась в его сторону…
И в этот миг Лахт увидел черную гробовую змею на пути фрели к Хорку, в аршине от сафьяновых сапожек девочки. Переступивший через гадину Хорк ее даже не заметил, но напугал и разозлил. Лахту уже снился этот сон: раздраженная змея на зеленой траве с подтаявшим снегом. Тогда он всю ночь с ужасом ждал ее смертоносного броска — а теперь не успевал даже раскрыть рот, чтобы остановить следующий шаг девочки.
Справедливость, вышедшая из-под земли… Слепая ее сила, безжалостно восстанавливающая нарушенное равновесие и не знающая при этом добра и зла… Ведунья на ярмарке, оказывается, крепко знала, что говорит, — а впрочем, кто может точно сказать, не ведовство ли плетет нити судьбы? И ведунья, желая угодить володарю, сплела в клубок невозможное, ставшее по ее милости возможным.
Гробовая змея, в отличие от гадюки, нападает без предупреждений — не шипит и ложных выпадов не делает. Лахт крикнул одновременно со смертоносным броском гадины вперед и вверх, через мгновенье после того, как фрели шагнула назад, к отцу. В тот же миг распрямился дедушка Юр, кинулся к фрели — а та даже не заметила мелькнувших в вершке от ее колена ядовитых змеиных жал…
Выбери фрели Хорка, змея бы не промахнулась.
Мертвому старику не страшны ядовитые гады — дедушка Юр сапогом раздавил змеиную голову прежде, чем фрели оглянулась. И посмотрела она не под ноги, а старому ключнику в глаза — решила, должно быть, что он хочет ее остановить.
— Он все-таки мой батюшка… — пробормотала она, будто оправдываясь. — Я не хочу, чтобы он ползал на коленках в поисках мызы.
Лицо ее искажалось гримасой боли — но не острой и короткой, а будто привычной, долгой, не оставившей сил даже на стоны. Бедная девочка! Ей-то за что такие испытания? Неужели за то, что семилетним ребенком она не призналась в том, как без разрешения пошла купаться с подружками? Впрочем, настоящая фрели Ойя расплатилась за это собственной жизнью…
Лахту подумалось, что если Иоя и увидит мертвую змею, то все равно ее не заметит. Не обрадуется тому, что несколько мгновений назад получила право на долгую жизнь — и не справедливостью Хорка, а шагом к отцу…
Когда фрели и Варож, кое-как усаженный в седло, скрылись за деревьями, дедушка Юр поднял убитую гадину и оглядел ее с любопытством. А Лахт оглядел дедушку Юра.
— Ну что, дедушка, дом ли стережешь?
Тот отшатнулся, оглянулся по сторонам. И ответил нехотя:
— Стеречь стерегу, никак не выстерегу.
— И зачем же ты расплел девичью косу?
— А ты, можно подумать, еще не догадался… — Старик вернулся к костру с дохлой гадиной в руках.
— Я тебя хотел послушать.
— Никто не заметил, что девочка должна умереть, — дедушка Юр поднял змею повыше. — Вот она, ее смерть… Черная, гляди-ка… Чтобы тепло беречь, чтобы ни одного солнечного лучика не упустить. Холодно им здесь… Не иначе, сильнейший из мнимых нарочно удержал ее в Исзорье на такой случай. А я не верил, что в лесу видели гробовую змею. И уж тем более никогда бы не поверил, что она может кого-то ужалить в середине бездорожного месяца, после первого снега. Должно быть, высокая магия выгнала ее из норы, в это время змеи еще не окончательно оцепенели.
— Ты на вопрос отвечай. Знал ведь, что это не упырь.
— Конечно. Упырь появился давно, за прощелыгой сюда из Клопицы притащился, но достать его не мог. Но он никого не трогал, по ночам бродил иногда вокруг мызы, собак пугал. Может, йерру Варожу дурные сны в это время снились, и только. Человеку без совести ничего не страшно, никакой упырь его не достанет.
— Так уж и никого? — уточнил Лахт.
— Он увел нашу малышку, нашу Ойю… Как мы ни спешили уехать с Клопицкой мызы, он свое дело сделал — девочка умерла, не справилась с пустячной лихорадкой… Я тогда еще был живым, не знал, что виной тому упырь. Это я здесь понял, когда встретился с ним. Одно для меня осталось загадкой: почему он выбрал Ойю? Почему не дочку прощелыги? По всему выходило, что Катсо должен был забрать Иою, которую спас…
— Потому что рядом с младенцем под Часовней-на-роднике в воск была запечатана прядь волос Ойи. Мне об этом священница рассказала. Кстати, не забудь сообщить об этом йерру Тулу, чтобы он Хорка не выгнал.
— Вот прощелыга… — сквозь зубы прошипел дедушка Юр. — Вот гадина! Как его земля носит!
— Как-как? Ты же сам сказал: человеку без совести ничего не страшно. Кроме шипованных перчаток Хорка, конечно… Так зачем же ты расплел косу Иои? Сказал бы йерру Тулу, как и что…
— Он бы мне не поверил. А доказать вину Варожа мне было нечем. Но дело не в этом. Как только я встретил навку возле мызы, я сразу понял, что она уведет Иою за собой… Нельзя безнаказанно присваивать себе имена мертвецов.
— А мне показалось, что Юхси… То есть Ойя, это моя жена назвала ее Юхси… Мне показалось, что она вовсе не хочет Иое зла. Да и не помнит она ничего из прошлой жизни.
— Конечно не хочет! Она думает, что всего лишь зовет Иою поиграть, а на деле выходит… Ты сам понимаешь, что выходит, когда мертвые зовут к себе живых. Тебе или твоей жене это не страшно, вы не знали девочку при жизни, а Иоя, в отличие от своего батюшки, имеет совесть. Если бы она хотя бы помнила, кто она такая, понимала, что ее вины нет в том, что она живет под чужим именем, — тогда она могла бы с совестью примириться. А она, бедняжка, в зеркало смотрела и видела там мертвую девочку… Если бы прощелыга догадался, что виной тому навка, он бы сам ее извел. Вот и пришлось сказать, что это упырь — упыря извести почти невозможно…
— Ничего, Варож нашел способ… — проворчал Лахт. — Лучше бы ты мне с самого начала сказал правду.
— Я же не знал тебя. Тогда. Одно дело — искать упыря, который хочет убить дитя, и совсем другое — искать справедливость.
— Это ты Хорка ко мне послал?
— Можно сказать и так. Судьба так сложилась: Хорк посетовал, что на его невесте порча, а она взяла и согласилась с этим, потребовала колдуна для снятия с нее порчи. Может, баловалась, а может, в самом деле замучили ее зеркала. Ну я Хорку и посоветовал позвать тебя. Я тогда думал, что ты просто крепко знаешь, как все ученые люди. А ты, оказалось, в самом деле колдун…
Лахт хотел ответить, что никакой он не колдун, но осекся и промолчал — неубедительно это как-то было.
— Я очень благодарен тебе за спасение Ойи, — продолжал дедушка Юр. — Я любил ее, как родную внучку, при жизни и не разлюбил после смерти. И ее, и моей. И если тебе вдруг потребуется помощь от мертвого — только скажи, я все для тебя сделаю, что смогу.
— Ты зачем из меня радость жизни вытягивал, когда в кухне со мной говорил?
— А ты бы поверил в домового деда, который не забирает у живых радость жизни? И потом, я же нарочно тебе нескончаемую свечу на сундук ставил, из самых лучших, — видел, как они тебя завораживают, сердце тебе согревают.
— Слушай, если ты все готов для меня сделать, можешь сказать мне, живы ли мои родители? — оживился вдруг Лахт. Такие тайны мертвые обычно живым не раскрывают.
Дедушка Юр помолчал — должно быть, спрашивать об этом было все-таки не правильно. Но все же сказал:
— Живы твои отец с матерью, их нет среди мертвых. Про отца ничего не чую, а мать твоя из вадьян, родная мне кровь в двунадевятом колене.
Хорк вернулся через час — с лошадью, запряженной в телегу. Собирался отвезти Лахта домой. И надо же такому случиться, что фрели собиралась сделать то же самое и появилась вслед за Хорком — с лошадью, запряженной в телегу. Вот интересно, подумали они о том, как телега поедет по лесу, или считали, что через Хотчино в Росицу можно добраться быстрей чем за день?
Увидев Хорка, фрели вздрогнула, остановилась, и щеки у нее нездорово загорелись, пошли красными пятнами. Может, она и хотела гордо выпрямить плечи, но вместо этого попятилась и снова уставилась в пространство пустыми глазами. И Лахт хотел было отослать Хорка, чтобы хоть немного успокоить девочку, поговорить с нею наедине — в самом деле, нечеловеческое же испытание для ребенка! Но, видно, судьба была против фрели, потому что с противоположной стороны тоже раздался топот копыт — за Лахтом приехала Йочи. В отличие от фрели и Хорка, лошадь она запрягла в дровенки. И, понятно, дорогу ей указывала навка Юхси, сидевшая перед седлом.
— Фрова Йочи, смотри скорей, это же фреличка! — воскликнула навка с детской непосредственностью.
Фрели глянула на нее с угрюмым удивлением — ну точно как большие девочки смотрят на малявок. Йочи спешилась и помогла навке слезть на землю.
— А это йерр черный всадник, фреличкин жених, — продолжала Юхси. — А это домовый дедушка Юр.
Йочи подвела лошадь к Лахту, чтобы дровни стали рядом с ним, кинула повод на обломанный сосновый сук и повернулась к нему лицом.
— Ты детей сиротами хотел оставить, да? Ты меня вдовой решил сделать?
— Да ладно тебе ворчать… — пробормотал Лахт. — Хорк, видал, какая у меня жена строгая? Тебе такую же надо. Раз ты чудовище, кто-то же должен держать тебя в ежовых рукавицах…
Наверное, о ежовых рукавицах говорить не следовало — сразу вспоминались шипованные перчатки… А Хорк и без того во все глаза смотрел на Йочи — верил, должно быть, что рыжие лаплянки умеют превращаться в саблезубых кошек.
— А мне вот нисколечко не смешно, — ответила Йочи и обратилась к Хорку: — Мальчик, помоги, пожалуйста, перенести моего мужа на дровни.
И это она черному всаднику, рейтару Конгрегации! Тот немедленно дернулся исполнять ее просьбу, нисколько не обидевшись на «мальчика».
— Йочи, у него рука сломана, — заметил Лахт.
— Да это ничего! — отмахнулся Хорк. — Мне не тяжело!
Он одним движением поднял Лахта с земли и перекинул на дровни, застеленные шкурами. Богатырь!
А между тем фрели Иоя стояла, держа лошадь под уздцы, а потому не могла отступить назад от бесцеремонно разглядывавшей ее навки. А та подступала к фрели все ближе и ближе.
— А я тебя помню! — вдруг радостно осклабилась навка. — Мы играли! Давно! Я помню!
Она повернула голову к Йочи.
— Фрова Йочи, мы, оказывается, с фреличкой вместе играли!
Наверное, для живой девочки это стало последней каплей, потому что ее угрюмый, исподлобья, взгляд наконец стал осмысленным, но, против ожиданий Лахта, фрели не расплакалась, а отчаянно закричала:
— Уходи! Убирайся! Ты уже умерла! Ты мертвая, понятно? Мертвая! Тебя больше нет, нет! Не подходи ко мне, слышишь? Не подходи!
В ее голосе было столько неподдельного ужаса, что Хорк в мгновенье ока оказался рядом с ней, забыв, видимо, что его фрели теперь считает чудовищем. Впрочем, фрели тоже об этом забыла. Потому что нырнула ему под мышку — в самое надежное и безопасное место, — и Хорк обнял ее за плечо, закрывая от всех опасностей сущего мира.
Навья растерялась, не поняла, почему «фреличка» так рассердилась и испугалась, оглянулась беспомощно на Йочи в поисках поддержки или защиты. Но на помощь ей пришел дедушка Юр — встал рядом, обнял навку за плечо.
— Ты хотела меня убить! Это ты отдала мою косу упырю! Я знаю, я сразу догадалась! Ты всегда хотела, чтобы я тоже умерла! С самого начала хотела, завидовала, что я не умираю, как ты! — продолжала кричать фрели из-под мышки Хорка.
— Я только хотела… чтобы мы вместе играли… — промямлила навья.
— Она не виновата, — сказал дедушка Юр. — Это я расплел твою косу…
— Что? — вскрикнул Хорк. — Зачем?
— Хорк, я потом тебе все объясню… — крикнул с дровней Лахт. — Не трогай деда, он все равно мертвый.
— И водянички смеялись, что у фрелички жених, а у меня только Лапси… — всхлипнула навка. — А теперь и Лапси у меня нету, он сгорел…
— Мертвый?.. — растерялся Хорк.
— Не трогай деда. Он не просто стережет дом — он может ходить по мертвой земле. Он — берегущий.
— Берегущий?.. — выговорил Хорк.
— Да! Да! — выкрикнула фрели со слезами в голосе. — У меня жених, а не у тебя! Потому что ты мертвая, а я живая! У мертвых не может быть женихов! И его затащить в могилу я не дам, так и знай! Потому что он мой, мой, а не твой!
— Да мне и не надо… — навка отступила на шаг. Плечи ее вздрогнули раз, другой — одинокая мертвая девочка заплакала. — Я только хотела… вместе играть… иногда… Я не хотела никого… ни в какую могилу… У меня вот есть Кана, она веселая, смешная… Я думала, что тебе с ней понравится. И Лапси был веселый…
Фрели тоже смахнула слезы с глаз, шмыгнула носом. И сказала тихо-тихо:
— Я не хотела быть вместо тебя… Я правда не хотела…
Луми ничего не перепутала в истории с отколотым зубом — теперь, когда девочки стояли рядом, не оставалось никаких сомнений: именно Иоя врезала Сувате кулаком по зубам, но никак не Ойя. Безо всякого наития стало понятно, что живая девочка и теперь будет защищать мертвую сестричку — потому что она из тех, кто всегда защищает слабых.