В узкую кабину лифта втиснуты пятеро. В центре — сияющая Воображала. На ней тюремная роба в голубоватую вертикальную полоску с оранжевым ромбом на груди, ноги в таких же полосатых брючках широко расставлены, руки скованы наручниками, на глазах — чёрная повязка. Голова гордо поднята, вид довольный. По бокам от неё два спецназовца при полном параде и вооружении, за ними, у самой задней стенки — ещё двое.
Двери раздвигаются с непривычным шипением, в кабинку падает желтоватый свет. Один из спецназовцев толкает Воображалу дулом автомата. Они выходят из лифта (Воображала впереди, конвой — приотстав на шаг), оставшиеся двое несколько задерживаются — им мешает Врач.
Он безвольно обвис у них на руках, поэтому его раньше и не было видно из-за спин впереди стоящих.
смена кадра
Из-за узкого стола навстречу входящим с радостной улыбкой поднимается Дядя Гена, протягивает приветственно пухлые руки, делает шаг. Останавливается. Перестаёт улыбаться. Лицо его наливается кровью, глаза вылезают из орбит, рот округляется.
Первые два спецназовца синхронно толкают Воображалу в спину дулами укороченных автоматов, Дядя Гена пятится, ошалело смотрит, как другая пара невозмутимо вволакивает безвольное тело Врача и бросает его в стоящее у стола кресло. Сглотнув, Дядя Гена сипит сдавленно:
— Эт-то… что?!!
Спецназовец поводит дулом, указывая на обвисшего в кресле Врача и сияющую Воображалу, которая заинтересованно прислушивается:
— Сопротивлялись при задержании…
— К-каком задержании?!! Вы что, с ума сошли?! — шипит Дядя Гена, лицо у него предынсультное, — Снять немедленно!
Один из растерявшихся спецназовцев снимает с Воображалы повязку и наручники. Воображала с интересом осматривается, замечает Врача, дёргает второго спецназовца за камуфляжную штанину — тот испуганно оборачивается, — щёлкает пальцами, развалившись в кресле и по-мужски закинув ногу на ногу (ботинок на колене):
— Любезный, кофе, пожалуйста. И побыстрее!
Вконец ошалевший спецназовец зачем-то отдаёт честь и торопится к двери. На переднем плане Дядя Гена грудью наскакивает на того, кто говорил о сопротивлении и с яростным шёпотом теснит его к той же двери:
— Вы что себе позволяете? Вам что приказано было?! Простого дела доверить нельзя! Что на вас нашло?!
У двери возникает небольшая заминка, поскольку каждый из спецназовцев спешит первым покинуть кабинет разъярённого начальства, а дверь узкая. Со свирепым выражением на багровом лице Дядя Гена буквально выдавливает их сквозь эту дверь и с треском её захлопывает, после чего оборачивается, быстро натягивая на лицо приветливую улыбку. Поскольку общее свирепое выражение всё ещё сохраняется, а цветом лицо это больше напоминает стоп-сигнал, результат впечатляет.
смена кадра
Четыре спецназовца растерянно топчутся у захлопнутой двери, переглядываются. Тот, что говорил о сопротивлении, спрашивает смущённо (непонятно, то ли остальных, то ли себя самого):
— И правда… Что это на нас нашло-то, а?..
Смена кадра
Экран чёрный. Лёгкое непрекращающееся позвякивание. Голос Воображалы полон искреннего и нешуточного потрясения:
— Ну ни фига себе!!!
На чёрном фоне проступают смутные нерезкие огоньки — ореольчиками, как от фонарей сквозь мокрое стекло. Уменьшаются до ярких точек, обретают резкость, камера отодвигается, теперь чёрный экран с россыпью звёзд занимает не больше четверти кадра, сместившись в верхний правый угол. Сбоку в кресле сидит вялый Врач, вцепившись обеими руками в огромную чашку с горячим кофе. Он ещё не совсем пришёл в себя, волосы всклокочены, взгляд дикий. Руки у него дрожат, ложечка в чашке отзывается тонким непрерывным звоном.(При попадании врача в кадр звон усиливается). Голос Дяди Гены:
— Теперь ты понимаешь, что мы просто вынуждены хвататься за любую возможность, времени слишком мало…
Камера продолжает движение, показывая Воображалу (она стоит, сильно подавшись вперёд, уперевшись обеими руками в крышку стола и сосредоточенно глядя на экран).
— Ни фига себе!.. — повторяет она уже тише. Оттолкнувшись руками, выпрямляется, разворачиваясь (камера следует за ней туда, где у пульта стоит Дядя Гена).
— Так какого же дьявола — резкий жест в сторону находящегося уже за кадром экрана, — Никто ничего об этом?!..
Дядя Гена с грустной улыбкой пожимает плечами:
— А ты можешь вообразить, что начнётся, когда об этом узнают?..
Воображала смущённо хрюкает, говорит с коротким смешком:
— Да нет, вот как раз этого бы я не хотела воображать!..
Она бросает ещё один взгляд на экран, говорит решительно:
— Сделаю всё, что смогу… Но я должна знать — что именно нужно делать и как именно делать, понимаете?..
смена кадра
Звук пропадает. Видно, как Дядя Гена, энергично кивнув, что-то говорит, потом показывает на дверь. Воображала улыбается, мотает головой. Врач отставляет чашку, неуверенно поднимается с кресла. Камера теперь даёт их немного сверху, по экрану идут помехи. Слышно фальшивое насвистывание. Дядя Гена и Воображала, продолжая разговор, выходят из кабинета, Врач — за ними. Секунду в кадре пустой кабинет, потом через весь экран протягивается огромная рука, заросшая рыжей шерстью, щёлкает переключателем — в кадре возникает длинный коридор, двое охранников у стеклянного тамбура, со спины — Воображала, Дядя Гена и Врач. Воображала и Дядя Гена проходят сквозь шлюз первыми, не останавливаясь — им просто набрасывают на спины белые халаты. Врача тормозят охранники.
Камера отступает, теперь видно, что всё это происходит на экране одного из мониторов слежения, перед которыми сидит охранник в такой же синей форме, как и те, у шлюза. Он смотрит на экран, нам видны лишь выбритый концентрическими кругами квадратный затылок, мощная шея и плечи шестидесятого размера. Он снова щёлкает переключателем, картинки на мониторах меняются. На одном Врач жестикулирует перед охранниками, на другом — Воображала и Дядя Гена лицом, крупным планом. Дядя Гена о чём-то говорит, Воображала смеётся, надвигается на камеру, выходит из резкости. Над её плечом (далеко, мельком) прозрачная стенка тамбура, Врач колотит по ней кулаком и что-то кричит, по обе стороны от него два невозмутимых охранника.
Хлопает дверь, шаги, мужской голос:
— Ромал, ты в курсе — что за переполох? Крокозябре удалось заманить в это болото кого-то стоящего?
Ромал оборачивается от мониторов. У него вполне соответствующие рукам и затылку низкий лоб и квадратный подбородок. Нос тоже не подкачал ни размерами, ни формой, напоминающей успешно мутировавшую картошку. И на этом носу очень к месту смотрятся изящные очёчки в тонкой золотой оправе. Словно кирзовые говнодавы на стройных ножках элитной манекенщицы.
— Ага! — говорит он, радуясь непонятно чему.
Вошедший устраивается на соседнем вертящемся табурете. Это худой маленький человечек, огромным носом и гривой чёрных волос напоминающий то ли индейца, то ли ворону (сзади волосы стянуты в хвост, свободно висящий до костлявой задницы, а по бокам две выбившиеся прядки мотаются обвисшими крыльями, что лишь усиливает сходство). Разобрать цвет глаз невозможно — слишком глубоко они прячутся. Лицо недовольное, движения нервные, вид измождённый, а голос такой, что вызывает желание дать в морду.
— Судя по размеру переполоха — кто-то из великой семёрки. Фон Зеецман, я угадал? Нет, не подсказывай! Осико отпадает, он идейный… Лоис?.. Хм… Вряд ли. Она же псих! — он вглядывается в мониторы, — Так-так-так, полезли в биохимию, значит, Рысенко тоже отпадает. А по какому типу была обработка? Рука Пентагона? Сионистский заговор? Смотрящие Сверху?
Ромал, довольно улыбаясь, качает головой. Острое личико его собеседника вытягивается:
— Неужели «Комитет девяти»?
— Ха! Комитет… а Вторжение не хочешь?!
— Вторжение?..
— Ага! — подтверждает Ромал с безмятежной улыбкой.
— Ни фига се!!! — взрывается вошедший, — Да ты хоть понимаешь?! Вторжение! Да на моей памяти… Это же… Кого же, чёрт побери, он сумел зацапать?!!
В этот момент сразу несколько мониторов крупным планом дают Воображалу. Воронообразный замолкает, только таращится на экраны и беззвучно разевает рот. Потом закрывает глаза и спрашивает с трагическим спокойствием:
— Меня обманывают глаза, или это действительно…
— Ага!
Воронообразный открывает глаза. Лицо его печально, почти скорбно, в голосе отрешённость:
— И вот из-за этой сопливой шарлатанки поставлена на уши вся работа трёхсот восьмидесяти человек, не считая лаборантов и программистов четырнадцатого порядка, каждый из которых, между прочим, имеет звание не ниже…
— Ага! – снова повторяет Ромал радостно и добавляет, — А ты знаешь, сколько даёт эта шарлатанка на своих сопливых ладошках?
Воронообразный презрительно фыркает:
— Обычная статика! — тут же, заинтересованно, — Ну и сколько?
Вместо ответа Ромал стучит ногтем по шкале сбоку монитора. Воронообразный щурится, наклоняясь. Короткое молчание. Воронообразный медленно выпрямляется. Спрашивает уже совсем другим голосом:
— Если я правильно подсчитал нули…
— И-мен-но.
смена кадра
На пороге пункта слежения — Дядя Гена и Воображала. Дядя Гена одной рукой по-хозяйски приобнял Воображалу за плечи, другой (ещё более по-хозяйски) обводит помещение, улыбка у него самодовольная.
— Это Роман, это Алик, восходящие светила отечественной науки! Рекомендую подружиться, вам вместе работать. Знакомьтесь, ребята, это Виктория, наш новый консультант.
Воображала успевает лишь улыбнуться — хозяйская рука уже подталкивает её в сторону коридора. В коридоре белые стены, голос Воображалы:
— Да нет, вы не понимаете, человек — это ужасно сложно. Это же нужно собирать каждую клеточку, как конструктор, только на молекулярном уровне, понимаете? И не дай бог ошибиться — весь узел запорешь! Это такая возня, я однажды пробовала — и зареклась, проще уж по старинке, девять месяцев.
По экрану бегут помехи. Ромал стучит по стеклу ногтями. Голос Воображалы:
—… Да нет, можно, но это будет совсем не то — фуфло, макет, не настоящее, понимаете? Он не будет человеком. Пустышка, ходячая кукла, большой оловянный солдатик, кому это нужно?..
Роман нажимает на паузу. Переглядывается с напарником. Короткий смешок…
Смена кадра
Тонкие холеные пальцы крупным планом. Бархотка с костяной ручкой полирует покрытый бледно-голубым лаком ноготь. Ещё более крупный план — ноготь отполирован до зеркального блеска, в его похожей на елочный шарик поверхности отражаются размазанные искорки. Фокус меняется, сосредотачиваясь на этих огоньках, они приближаются, становятся четче, распадаются на отдельные фрагменты. Теперь в кадре — перевёрнутое и деформированное отражение приемной — изогнутые лампы дневного света, перекошенное окно, искривленные панели стен.
Звук открываемой двери, шаги, радостный голос Воображалы:
—… Вы знаете, я ещё ни разу не бывала на засекреченной военной базе! Это так здорово!..
Четыре исковерканные фигуры проходят мимо окна, изображение переворачивается, камера успевает поймать их спины прежде, чем за ними захлопывается дверь.
смена кадра
Шум прогреваемых турбин. Салон спецсамолета — круглые иллюминаторы, круглые столики и кресла, ножки привинчены к металлическому полу, ковровая дорожка. Переборки делят салон на небольшие отсеки — столик, четыре кресла, телевизор, бар. В поле зрения камеры наискосок — один из таких отсеков и часть другого. Три кресла пусты, в четвёртом вертится Воображала — трогает обивку, выглядывает в иллюминатор, крутится, болтает ногами, восторженно сообщает скучающему у перегородки спецназовцу:
— Я никогда не летала на спецсамолете! Здорово, правда!?
Спецназовец не отвечает, смотрит мимо.
Рёв турбин усиливается, салон начинает слегка дрожать. Входит один из тех, что заходили к Воображале в кабинет — бритый с каменным лицом. Он садится в кресло напротив Воображалы, защелкивает пряжку ремня, поднимает на Воображалу взгляд — тяжёлый, неодобрительный.
— Я в первый раз лечу на военном самолете! — радостно сообщает ему Воображала. Он не отвечает на улыбку, говорит без выражения:
— Пристегнитесь.
Воображала достаёт из-за спины два ремешка с пряжками, крутит их и торжественно защёлкивает. Щелчок очень громкий, больше похожий на лязг захлопнувшегося капкана. Из спинки и подлокотников выдвигаются металлические захваты, смыкаются, приковывая Воображалу к креслу от пяток до шеи. Спецназовец у входа передёргивает затвор автомата. Турбины взрёвывают в последний раз, гудение их становится равномерным, дрожь корпуса прекращается. Прикованная к креслу Воображала выворачивает голову, пытаясь посмотреть одновременно на бритоголового в кресле и охранника у переборки (в момент трансформации кресла переборка становится сплошной, окончательно отгораживая находящихся в отсеке от остального мира). Говорит восторженным шёпотом, недоверчиво:
— Это похищение, правда!?
Лицо у бритоголового каменное, спецназовец смотрит в сторону. Улыбка Воображалы становится шире, в голосе – ликующее предвкушение:
— Класс! А глаза мне завязывать будут!?
смена кадра
Ровный гул турбин, свист рассекаемого воздуха. Немного снизу — летящий самолёт необычного внешнего вида. Серое небо, белые стремительные полосы проносящихся мимо облаков. Сквозь треск помех слышен голос пилота:
—… Выходим из зоны облачности… Повторяю — коридор Б-12 курсом на…
Его перекрывает восторженный голос Воображалы:
— Меня ещё ни разу не похищали! Это так здорово! А в нас будут стрелять?
Мужской голос с тоской:
— Дайте же ей эскимо, может, заткнётся!?.
— Я люблю шоколадное, с кофе и фисташками! Здесь есть фисташки?
Растерянный голос пилота:
— Ракеты… Ничего не понимаю…
В отдалённый гул турбин вплетается тонкая визжащая нотка, становится явственнее, усиливается.
— В нас стреляют, да?! Я ещё никогда…
— Дайте же ей наконец фисташки!..
Сирена тревоги. Её перекрывает вопль пилота, в его голосе больше раздраженного изумления, чем мы страха:
— Ракеты, чтоб им сдохнуть!!! Они что там — с ума посходили?!
Визг становится оглушительным. На секунду сквозь него прорывается ликующе-восторженный вопль:
— Класс!!! В меня ещё никогда…
И — тишина.
Ватная, абсолютная, словно звуки просто отрезало. В этой тишине на том месте, где только что был самолёт, расцветает беззвучное облако взрыва, словно раскрылась перезревшая хлопковая коробочка. Поначалу облако это белое, потом через ядовито-зелёный выцветает до мягко-оранжевого. Картинка застывает и окончательно обесцвечивается, превращаясь в фотографию на газетной странице. Крупным планом — заголовок под снимком: «А город подумал…». Голос комментатора:
— После неоднократных предупреждений по захваченному террористами самолёту был открыт предупредительный огонь, но по странному стечению обстоятельств одна из ракет оказалась оснащённой…
Камера отступает от стола, на котором лежит газета, обводит комнату. Комната детская, обои с персонажами мультиков, разбросанные игрушки, свесившийся со стула красный комбинезончик. Покрывало на кровати (мельком, не задерживаясь) чёрного шёлка, в крупный красный горох.
Анаис смотрит в окно, забравшись с ногами на стул. Поза очень похожа на любимую позу Воображалы, но принять Анаис за Воображалу невозможно — у неё короткие чёрные волосы, блестящие, как шелк, и подстриженные в очень ровное каре, волосок к волоску. К тому же Анаис не девочка, а маленькая леди — чёрное платье-резинка в крупный красный горох, чёрные колготки-сеточка и сетчатые же перчатки выше локтей, красные лаковые туфельки. Голос комментатора:
—… проводит тщательное расследование причин, позволивших произойти столь возмутительному…
Шум отъезжающей машины. Анаис отворачивается от окна, делает несколько неуверенных шагов. Видно, что туфли ей велики. Шатаясь, она добирается до кровати, дёргает покрывало — алые кружочки покрывают его лишь на две трети, оставшийся край абсолютно чёрный.
Анаис садится на пол, подтягивает чёрный край к себе левой рукой. В правой зажата открытая губная помада, ею она начинает дорисовывать красные кружки на покрывале.
Некоторое время она сосредоточенно занимается этим делом (камера потихоньку приближается). А потом вдруг оборачивается прямо в камеру. Белое лицо в черной рамочке каре, узкие восточные глаза и еле заметная улыбка на ярко-алых, лаково блестящих губах.
смена кадра
Врач, пошатываясь, вылезает из такси, говорит помогающей ему ярко раскрашенной и малоодетой девице:
— Солнышк-ко, я б-бы с уд-довольствием-м… но н-не могу. Н-не м-могу, п-поним-маешь… Н-не сегодня… сегодня меня убивать будут… Такие дела…
— Да пошёл ты! — говорит девица и уходит, рассерженно постукивая каблучками.
Врач долго ищет ключ. В прихожей темно, но в комнате достаточно освещения от рекламных огней за окном. Не зажигая света, Врач нетвёрдой походкой подходит к бару, долго возится с дверцей и так же долго — с плоской бутылкой. Пьёт прямо из горла, медленно, словно воду. Продолжая стоять спиной к центру комнаты, поворачивает голову и говорит устало через плечо неожиданно трезвым голосом:
— Сколько можно тянуть? Только не прикидывайтесь, что вам нравится сидеть в продавленном кресле. Пришли стрелять — так стреляйте, чёрт вас возьми, а не хотите — так выметайтесь!..
Вспыхивает свет. Мужской голос произносит спокойно:
— Сначала я хотел бы кое-что узнать…
Врач вздрагивает и оборачивается, на лице — изумление. Говорит растерянно:
— Забавно. Я никак не предполагал, что это будете вы…
смена кадра
Экран телевизора, программа «Информ». Молоденькая блондинка читает монотонно:
—… что же касается расследования, проведённого нашими корреспондентами по факту халатности на полигоне Капустина Яра, то наиболее вероятной представляется версия, не исключающая возможности целенаправленной и заранее подготовленной диверсии, в связи с чем возникает резонный вопрос…
Врач выключает звук (дикторша продолжает беззвучно шевелить розовыми губами), встаёт, вынимает из бара очередную бутылку. Очень осторожно наполняет два бокала. Конти, сидящий по другую сторону стола, поднимает голову. Перед его сцепленными руками лежит пистолет.
— Она всегда была послушным ребенком, — говорит Конти тихо, — Всегда делала то, что от неё хотели. И становилась тем, кем её хотели видеть… мечта, а не ребёнок. Послушная. Добрая. Сильная. Сильные не бывают жестокими, любая жестокость от слабости. Я виноват. Должен был понимать, что люди — разные. Должен был научить. Не всех можно слушаться. Должен был сразу понять, что ты за дрянь…
— Выпьем, — говорит Врач, поднимая бокал.
Секунду Конти смотрит на него, берёт бокал. Говорит спокойно, как о неважном:
— Я должен был убить тебя сразу. Ещё тогда. Это было бы правильно.
— Правильно, — соглашается Врач, торжественно кивая. — Давай выпьем за это!
Они синхронно поднимают бокалы, салютуя друг другу, молча пьют. Конти — залпом, Врач — медленно, мелкими глотками.
— Кто-то крикнул — «ракета!»… — говорит Конти, задумчиво ставя бокал и беря пистолет. — Кто-то наверняка это крикнул… — он прицеливается, — А Тори — девочка послушная…
Выстрел — не громче хлопка пробки из-под шампанского, взрыв разбитого телевизора, Конти задумчиво рассматривает дымок из глушителя, добавляет:
— Послушная и доверчивая.
— Забавно, — говорит Врач. — Я ведь знал, что меня убьют. Они тогда просто забыли, но я-то знал, что обязательно вспомнят. И не спрячешься. Бесполезно, ежу понятно, куда от них спрячешься? Да и какой из меня нелегал на старости лет! Долго ли я смог бы бегать? Ждать… Это гораздо хуже — ждать. Даже напиться не получается, я пробовал. Ни-фи-га…
—… Кто мог поверить в то, что я что-то там изобрету и получу столько денег, что никогда не смогу их истратить? Ведь просто так сказал, от отчаянья. Тогда был полный мрак, дом заложен трижды… А она — поверила. Она всегда верила моему вранью. И враньё становилось правдой. Всегда… Кто мог поверить, что я останусь честным человеком и не захочу ничего менять? Я сам не верил. Только она. Всегда. Всему. И кто-то наверняка крикнул — «Сейчас она в нас врежется!..»
—… Пьёшь, пьёшь — и ничего. Только голова болит. Ты думаешь, я испугался? Нет. Просто тошно.
—… Однажды она вообразила себя французской маркизой. Мне тогда пришлось учить язык — она не понимала по-русски. Ни слова!.. И манеры… Это не притворство, нет, так притворяться невозможно. Сам виноват. Теперь вот колу люблю, она считает – значит, действительно… ни дня без банки.
— Но всё-таки одного я не понимаю — почему именно вы?
— Сейчас уже поздно. Может быть — и тогда было поздно. Знаешь, когда мне надо было тебя убить? Десять лет назад. Мне тогда ужасно этого хотелось, ты стоял у кабинета, такой молодой, такой наглый, такой благополучный… Хотя, может быть, уже и тогда было бы поздно.
—… Никак не ожидал. Нет, ну в самом деле! Кто угодно другой, но вы? Вам-то какой резон? Не понимаю…
—… Это не месть. Просто так будет правильно. Хотя, может, и месть. Но всё равно — правильно. Я должен. Хотя бы это. Тебя и тех… других. Которым она поверила. Зря. Ты их знаешь. Значит, узнаю и я. Так будет правильно.
— Правильно, — кивает согласно Врач, наливая, — Выпьем.
— Выпьем, — соглашается Конти.
— Но всё-таки — почему?
— А?
— Почему именно вы?
Конти сосредоточенно думает, говорит уже куда менее уверенно:
— Так будет правильно.
Врач обдумывает этот ответ, потом начинает хихикать. Тычет пальцем в расстрелянный телевизор:
— Так вы что — тоже поверили в эту лажу?!
смена кадра
Сегодняшняя Воображала в белом халате у белой стены. Белая табличка на боксе. Красные цифры на ней — 13-26.
— Подождите! — кричит Воображала в затянутые белыми халатами спины. Говорит тише: — Я сделаю… Вот этого.
В дверях — лёгкое замешательство. Чей-то длинный свист. Врач проталкивается в палату, смотрит на табличку, спрашивает неуверенно:
— Думаешь?
Воображала отвечает безмятежно-горделивой улыбкой. Звучит уже знакомый бравурный марш, в нём явственно набирают силу фанфары.
Смена кадра
Крупным планом – лицо Воображалы. Улыбка напряжённая, на лицо сбоку падает свет, глаза льдисто прозрачные. Звуки марша удаляются, их перекрывает шум возбужденной праздничной толпы). Воображала прислушивается, наклоняет голову. в кадре мелькают рыжая непривычно аккуратная макушка и что-то ярко-синее, потом снова в кадре лицо, освещение изменилось, ярче и жестче контраст между светом и тенью, тени глубже. Воображала поднимает укоризненный взгляд выше камеры, покачивает головой, вздыхает и с обречённым отвращением натягивает чуть ли не на самые брови ярко-синюю облегающую шапочку.
Шапочка сделана из блестящего эластичного материала, закрывает уши и на лбу изгибается пингвиньим мысиком. Над этим мысиком светится золотом дубль-w, от ушей к затылку топорщатся золотистые же крылышки.
Камера отступает (или это сама Воображала делает шаг назад), в кадр попадают другие подробности её костюма — воротник, облегающий шею до самого подбородка и соединяющий шапочку с ярко-синим комбинезоном — блестящим и обтягивающим, словно вторая кожа. По плечам тянется золотая полоска. Когда Воображала поднимает руку, поправляя выбившуюся из-под шапочки непослушную прядку, видно, что такая же золотая полоска широкой манжетой охватывает её запястье.
Воображала косит из-под шапочки злым светлым глазом, говорит мрачно:
— Ладно, пошли…
Разворачивается, распахивает створки балкона. Шум толпы становится громче, переходит в восторженный рёв, когда она попадает в перекрестье направленных сверху прожекторов. Ярко вспыхивает золотая подкладка плаща и золотые сапоги-чулки до колен..
Воображалу заслоняет спина врача, выходящего на балкон следом, камера идёт вперёд, огибает их, разворачиваясь (панорамой — заполненная людьми площадь, разноцветные воздушные шарики, цветы, транспаранты), вновь разворачивается к ярко освещённому балкону. Но теперь уже — с расстояния и немного снизу.
Яркий контраст золотого света и чернильно-синих теней, вскинутые в приветствии руки, ослепительные улыбки. Врач — в строгом чёрно-белом, на шаг позади, триумф скромной гордости, словно у швейцара в Швейцарском банке. Воображала чуть впереди, в сине-золотом костюме супермена.
Камера приближается. Теперь видна нарочитость её позы — плечи и лицо напряжены, улыбка вблизи больше похожа на оскал. Губы чуть заметно шевелятся, она монотонно ругается свистящим шёпотом, продолжая отчаянно улыбаться:
—…модельера урыть мало!.. Превратили чёрт знает во что… Идиотизм… крылья эти дурацкие… Я им кто? Девочка из мюзик-холла!?
— Сделай им молнию, — шепчет Врач, не меняя торжественно-застывшего выражения лица.
— Молнию, да?! — шипит Воображала, яростно скашивая глаза в сторону Врача, — Ты думаешь, это так просто? Вот возьми и сделай, если такой умный! Знаешь, сколько она энергии жрёт?!!
Слышно, как Врач фыркает:
— Раньше думать надо было, — и другим тоном, настойчиво. — Дай ты им молнию, не отстанут ведь!
— Молнию им… — шипит Воображала, сдаваясь. — Ладно уж…
Она закрывает глаза, улыбка становится почти естественной. Слышен треск, лицо (крупный план) освещается сверху пронзительно-голубыми всполохами. Треск усиливается, с шипеньем рассыпаются длинные искры. Восторженный рёв толпы, треск, шипение, злая улыбка Воображалы. Лицо очень бледное и почти страшное, то ли проступают шрамы, то ли просто мечутся неверные тени. Свет становится всё ярче, шум толпы нарастает, дробится, тембр его снижается, растягивается, переходит в самый низ регистра. Яркая вспышка.
смена кадра
Издалека — сине-жёлтая фигурка на балконе, голубая молния в руках. Изображение замирает, выцветая до чёрно-белого, тускнеет. Голос Воображалы, раздражённый и насмешливый:
— «Девочка-Молния»! Слушай, я не пойму — они действительно идиоты или всё-таки притворяются?
Рука Воображалы сминает газетную страницу с фотографией. Камера отступает, давая панораму рабочего кабинета. Тёмная официальная мебель, огромный письменный стол, бордовые шторы на окнах (за окнами – день). Врач (в обычном своём полуспортивном костюме) сидит на краешке стола. Стол пуст, если не считать чёрного телефона и серых мокасин Воображалы.
Воображала полулежит поперёк кресла, забросив ноги на крышку стола и катая из скомканной газеты шарик. Одета она по-прежнему в облегающее трико, только поверх натянут грязно-оранжевый свитер да лосины словно бы поблекли и выцвели до светло-голубого.
— Какого чёрта им потребовалось делать из меня гибрид Деда Мороза с Суперменом? Неужели самих не тошнит? — в голосе Воображалы нет злости, только удивление.
Врач фыркает, пожимает плечами:
— А не фиг было на стадионах выступать! Да ещё не где-нибудь…
— Так ведь они сами пригласили.
— Конечно-конечно, а ты сразу и побежала! Как же ж — Моськва! Говорил же — не высовывайся. Открыла бы кабинетик, сенсорила бы себе потихоньку. А теперь времени не остаётся ни на что, кроме этой фигни…
— Зачем ты так? — Воображала морщится. — Они же действительно стали немного счастливее. Дарить радость — не фигня!
— Фигня-фигней. Просто очень большая фигня.
— Костюмчик дурацкий…
— Да ладно!.. Классический вполне, к тому же тебе идёт.
— Ха! Ну разве что. Всё равно дурацкий, — Воображала потягивается, меняя позу. Бросает бумажный шарик. Он падает на середину стола, катится, замирает, наткнувшись на чёрный бок телефонного аппарата.
Врач следит за его движением. Спрашивает:
— Ты все ещё хочешь ему позвонить?
Воображала смотрит на Врача, глаза сужены. Врач смотрит на скатанный из бумаги шарик – его хорошо видно на фоне тёмной столешницы. Воображала снова начинает улыбаться (крупным планом лицо). Глаза очень светлые и почти зеркальные. Они отражают, но не дают заглянуть.
— Зачем? — спрашивает Воображала, продолжая улыбаться.
Звонит телефон. Резкая пронзительная трель.
Смена кадра
Секундная пауза — и трель повторяется. Чёрный телефонный аппарат крупным планом. В кадре появляется крупная мужская рука, снимает трубку. Хриплый мужской голос:
— Дежурный по отделению старший лейтенант Симоненков… Да, я, с кем имею… Да, в курсе, но пока… а… ясно. Нет, не обязательно, спасибо, что позвонили… Да, конечно, следует официально оформить… В любое удобное вам… Да, вам тоже.
Камера разворачивается, показывая дежурную часть. Сидящий за столом аквариума старлей кладёт трубку.
— Что-нибудь дельное? — справишавет полный мужчина с подтяжками поверх голубой форменной рубашки, косясь на телефон. Он похож на толстого ленивого кота, заподозрившего мышь, но пока ещё не уверенного, что это именно мышь. Он сидит на краю стола и обмахивается газетой. Это тот же номер, что и скатанный Воображалой.
. Старлей вяло отмахивается:
— А, чушь. Конти звонил.
— Что мы ему — метеоры? Три дня прошло!
— Да нет, в том-то и дело… Михалыч, ты его оформлял?
— Ну, я…
— Радуйся — одним висяком меньше. Отзывает он свою заяву. Не было никакого похищения, отзвонилась его потеряшка.
Михалыч смотрит скептически:
— Ты уверен?
— Тебе что — больше всех надо? Отзывает — и слава богу! У тебя вон и без того с писаниной завал, шеф уже предупреждал…
— Так уверен или нет?
— Н-ну… Главное, что он сам уверен. — старлей отводит взгляд. Отпихивает телефон. Закуривает. Михалыч смотрит на него молча.
— Это больше не наше дело, — говорит старлей наконец.
На лице Михалыча — сложная гамма чувств. Откормленный амбарный кот упустил мышь — угрызения совести борются с облегчением, природная лень — с чувством профессионального долга.
смена кадра
Крупным планом — фотография на смятом, а после разглаженном газетном листе. Разъярённый голос Воображалы:
— Всякому терпению бывает предел!..
Камера быстро отодвигается, показывая кабинет Воображалы. Сама Воображала, кипя от бешенства, стоит у стола, сжимая в охапке кучу журналов:
— Я простила им идиотский костюмчик! Я стерпела Леди Вольт — ладно, пусть! Я стерпела Метательницу Грома! Электрогерлу и Укротительницу Молний! Но это… Это уже чересчур! — она швыряет журналы на стол, — Электра!.. Черт возьми!… Назвать меня — МЕНЯ!!! — этой древнегреческой психопаткой!!! — она бросает на груду бумаг яростный взгляд, те вспыхивают ярким бездымным пламенем, сгорая почти моментально. Воображала смотрит прямо в камеру. Говорит неожиданно спокойно:
— С этим пора кончать…
— Разрядилась? — спрашивает Врач осторожно-насмешливо, — А то под столом есть корзинка..
Воображала фыркает, рукой смахивает со стола пепел, брезгливо отряхивает испачканные пальцы. С размаху прыгает в кресло, забрасывает ноги на подлокотник, крутится, оттолкнувшись от стола носком мокасина. Сообщает гордо:
— Вчера я добила вээмэшную кафедру. Весь список! А они даже не поняли, что в их базе кто-то ковырялся! И, заметь, — ни одной леталки… Кстати, с тебя мороженка — я всё-таки поняла, как можно убрать ту хромосому у даунов… А знаешь, кто заявился сегодня с утра, пока ты благополучно дрых? Коллеги твои бывшие. Ну эти, из Академии. Знаешь, зачем? Просили меня уехать. Даже протекцию предлагали. Вплоть до вызова в Москву или Стокгольм. Не понимаю только — почему именно в Стокгольм?.. Даже денег предлагали… Дурачки!..
Она смеется почти нежно:
— Они до сих пор не понимают, что один город —только начало. Я уже и сейчас потихоньку начинаю контролировать соседние области. Ничего, тяну! Глянула медицинскую статистику — это же просто ужас! Жизни не хватит. Впрочем, насчёт жизни… её ведь и продлить можно, почему бы и нет?
— Не зацикливайся, — Врач не разделяет её энтузиазма, — мы и так тратим на здравоохранение по три дня в неделю.
— Кстати, о днях. Сегодня ведь вторник?
— Ну, вторник, — подтверждает врач неохотно, сквозь зубы. Энтузиазма в его голосе ещё меньше.
Воображала разворачивается лицом к камере,азартно-обвиняюще:
— Что ты затеял сегодня?!
Врач морщится, вздыхает покорно:
— Хорошо, пусть будет так…
— Что значит: «Пусть будет»? Какая пакость у нас намечается?
— Не вали с больной головы на здоровую! — взрывается Врач, — Если тебе так уж приспичило, чтобы я по вторникам устраивал тебе всякие неприятные сюрпризы — не мне, знаешь ли, сопротивляться!.. Но и не тебе меня обвинять!
Продолжить не успевает — в дверь впархивает Типичная Секретарша (миниюбка, жевательная резинка, макияж, полнейшая невозмутимость на фарфоровом личике):
— Там пришли двое из Кабинета Президента. Говорят — им назначено.
Воображала с интересом рассматривает Врача, не обращая внимания на секретаршу. Говорит задумчиво:
— Знаешь, рассуждая о плюсах и минусах прикладной телепатии, я всё больше склоняюсь к мысли о необходимости лично опробовать её на практике, невзирая на некоторый моральный протест…
Врач вздрагивает. Секретарша переводит на него равнодушный взгляд:
— Прикажете впустить или пусть подождут?
Воображала играет в «страшного босса» — сидит в кресле, сгорбившись, забросив ногу на ногу и покачивая мокасином, смотрит исподлобья и нехорошо улыбается. Костюм на ней уже другой — бело-голубая тройка (пиджак на два тона темнее брюк с острыми стрелками, а жилет — на два тона темнее пиджака), оранжевая рубашка, манжеты которой на дюйм выступают из рукавов пиджака, и надвинутая на самые брови белоснежная шляпа «шериф». В левой руке она вертит судейский молоточек, описывая им полукруги, словно маятником. Огромная люстра, расположенная точно над головой врача, начинает мелко дрожать, позвякивая подвесками. Врач бросает на неё нервный взгляд, говорит с преувеличенной обидой:
— Ну и ладно!! Ну и пожалуйста! Я и вообще могу уйти!..
Делает быстрый шаг назад, одновременно разворачиваясь с почти неприличной торопливостью.
Дверь захлопывается у него перед носом — с разгона он налетает на неё всем телом, замирает на секунду, распластанный, с поднятыми руками и вывернутой вбок головой, словно цыпленок табака, потом обмякает, кулаки разжимаются, опускаются плечи. Глубоко вздохнув и засунув руки в карманы, разворачивается на каблуках. На лице — смирившаяся обречённость.
— Так сказать им, чтобы обождали? — повторно спрашивает невозмутимая секретарша.
Молоточек описывает полный круг и с оглушительным треском опускается на столешницу:
— Введите! — восторженно рявкает Воображала.
Двое появляются в светлом дверном проёме практически одновременно. Два абсолютно одинаковых чёрных силуэта (в кабинете окна полуприкрыты тяжёлой шторой, а из приёмной им в спины бьет искусственный свет). На какой-то миг они выглядят пугающе безликими, нереальными, но вот равнодушная секретарша захлопывает за ними дверь и страшноватое впечатление исчезает, перед нами просто двое мужчин, совсем и не похожих друг на друга, один со стрижкой ежиком и квадратной челюстью, другой — просто лысый, полный и улыбчивый. На них добротные серые костюмы — тоже не слишком одинаковые.
— Здравствуйте, — говорит лысый, протягивая Воображале пухлую ручку, — Меня зовут Геннадий Ефремович, можно просто дядя Гена.
Его улыбка широка и самодостаточна.
смена кадра
Гаснущие вспышки. Дымок над свежей воронкой в асфальте.
— Ну вот… — говорит Воображала неуверенно, — что-нибудь в этом роде… Как ты думаешь — подойдёт?..
Врач не успевает ответить — тишина взрывается криками, шумом, топотом. Словно из-под земли вырастает целая толпа увешанных разнообразной съёмочной аппаратурой молодых людей, мелькают вспышки блицев. Дверцы одинаковых автомобилей на противоположной стороне улицы хлопают почти синхронно, и точно так же, почти синхронно, уверенно раздвигают образовавшуюся толпу квадратными плечами две шкафообразные личности.
-… Вы пользуетесь световыми эффектами?.. Это рекламная кампания?.. Вы применяете воздействие на психику? Если да, то какого рода?.. Товары какой фирмы…
Крашеная длинноносая девица суёт микрофон Воображале прямо в лицо, та отшатывается, из-за её спины выныривает Врач, сияя дежурной улыбкой. Чей-то визгливый крик из задних рядов:
— Против чего вы протестуете?!
Врач вскидывает руки над головой, устанавливая относительную тишину:
— Никаких политических мотивов, никаких протестов. Моя юная коллега позволила себе небольшую разминку в целях привлечения вашего внимания.
— Вы используете лазер? Или химию? Как насчёт утшерба здоровию налогоплательтшиков? — голоса отдаляются, они говорят со всё более и более заметным акцентом, потом и совсем переходят на английский.
За кадром — голос взрослой Воображалы:
— Мда, похоже — переборщила. Занесло на повороте… давай-ка слегонца назад.
Акцент исчезает. Врач сияет улыбкой в камеру:
— Никаких фокусов или психотропных воздействий. Никакого вреда для здоровья, уверяю вас как медик. Пробная демонстрация. Способности моей юной коллеги, сами видите, потрясающие, но изучены пока слабо.
— Как вы это делали?
— Как она это делает — хотели вы спросить? Отвечу честно — не знаю! И никто не знает! Можете считать это экстрасенсорикой, утраченным в процессе эволюции атавизмом или просто чудом — сути это не изменит. Делает — и всё!
— Вы хотите нас убедить, что виновником наблюдаемых нами э… аномальных атмосферных явлений был этот… хм-м… ребенок?.. — в голосе умеренная вежливость, откровенный скепсис и неистребимая профессиональная привычка работать на публику, на костистом породистом лице — профессиональная скука. Да и нацеленная на породистое лицо многообъективная аппаратура даёт понять, что перед нами не простой журналист, а звезда местного телеканала, комментатор или даже ведущий. — Простите, но не кажется это вам и самому несколько… хм-м… маловероятным?
Врач вытягивает шею, стараясь получше рассмотреть говорившего, и становится очень похож на сделавшего стойку фокстерьера.
— Вы настаиваете на проведении повторной демонстрации?
— Не хотелось бы быть назойливым, но… думаю, что и нашим зрителям это было бы интересно. Если, конечно, ваша юная… м-мм… подруга… не растратила все свои чудесные способности на продемонстрированный фейерверк… — сарказм в его голосе уже ничем не прикрыт.
Врач смотрит на Воображалу, та кивает, улыбаясь. Сводит растопыренные пальцы перед грудью, разводит медленно — кто-то негромко выругался, вспышки щелкают как сумасшедшие. Воображала скатывает из светящихся нитей небольшую шаровую молнию и протягивает её на ладошке требовавшему контрольной демонстрации телекомментатору.
— Вы хотели потрогать? Не бойтесь, напряжение здесь не очень высокое, не больше двухсот…
Криво улыбаясь, комментатор (вокруг него и Воображалы сразу возникает пустое пространство) протягивает руку, но дотронуться до светящегося шарика не успевает — между ним и его рукой проскакивает вполне натуральная молния. Комментатор с воплем отдёргивает руку, с его вставших дыбом волос срываются быстрые искры, металлические заклёпки на куртке светятся голубоватым неверным огнем, по чёрной коже пробегают всполохи.
— Извините! — Воображала выглядит искренне смущенной, — Эти шарики всегда такие нестабильные! Ничего, я сейчас ещё один сделаю!
— Нет-нет! Меня вполне удовлетворил предыдущий! – Комментатор поспешно машет руками, пытаясь спиной втереться в толпу. Щёлкают блицы. Поверх головы Воображалы врач кому-то кивает, и рядом с ними тут же материализуются шкафообразные личности в длинных пальто.
— Они отвезут тебя в госпиталь, я сам немного задержусь и всё улажу. Ты меня там подождёшь, хорошо? — говорит врач быстро и тихо в ответ на вопросительный взгляд Воображалы, и, уже громко, в толпу:
— Больше никаких демонстраций и никаких комментариев! До пресс-конференции! Сегодня в три часа дня в конференц-зале Военно-Медицинской Академии мы постараемся ответить на все ваши вопросы.
Камера следит за Воображалой — ее уверенно то ли сопровождают, то ли конвоируют сквозь толпу молчаливые охранники. В машине один занимает место рядом с Воображалой, другой садится за руль. Захлопывается дверца, отсекая последние слова Врача. Шустрый репортёр пытается сфотографировать Воображалу сквозь тонированные стекла, машина уезжает.
Запоздалые блики щёлкают вслед уехавшему автомобилю. Губы врача еле заметно кривятся, он стоит на ступеньке перед кафе и поэтому кажется на голову выше остальных. Ловит взглядом недоверчивого комментатора и еле заметно ему улыбается. Это о многом говорящая улыбка, которой могут обмениваться люди, только что совместно провернувшие трудную, но очень выгодную обоим работёнку. И комментатор отвечает ему такой же понимающей улыбочкой.
За спиной врача в кафе им беззвучно аплодирует похожая на Воображалу женщина в чёрных очках и бежевом пиджаке. Её черноволосая спутница смотрит в сторону.
смена кадра
Больничная палата. Белая стена крупным планом, камера медленно движется вдоль, задевает бок длинного медицинского агрегата, похожего на саркофаг. На нём прикреплена табличка, но надписи не разобрать, слишком мелко.
Голос Воображалы за кадром — растерянный, почти отчаянный:
— Но я не могу!
Камера перемещается, захватывает группу людей в одинаковых белых халатах. Люди разные — и по возрасту, и по выражению лиц. Некоторое время камера прыгает по лицам — заинтересованным, недоверчивым, скучающим, ехидным, недовольным — и, наконец, фиксируется на Воображале. Она в центре. (Тоже в белом халате, он ей велик, рукава закатаны, волосы слегка приглажены — ярко-рыжее пятно на стерильно-белом фоне).
Она тоже мечется взглядом по лицам, пытается объяснить:
— Вы не понимаете! Это же не фокус, р-раз — и всё! Я же не могу вообразить то, чего не знаю! А что я знаю о костном туберкулёзе? Или о церебральном параличе?! О раке печени… Я же не медик!.. Чтобы этим заняться, — она машет головой куда-то за край кадра, — я должна понимать, что именно там не в порядке, понимать, понимаете? И точно знать, каков именно должен быть этот самый порядок… Представляете, сколько мне для этого прочесть надо? Тонны!..
Крупным планом её лицо, выражение почти испуганное, улыбка виноватая. Чей-то насмешливый голос:
— Ну, что я вам говорил? Убедились?..
Лицо Врача, он сосреоточен, смотрит на часы.
— Жаль… — в голосе нет огорчения, — Да, было бы неплохо сразу предъявить практические результаты, но раз нет — так нет, обойдёмся…
Отыскивает скептически настроенного коллегу взглядом, произносит с лёгким презрением:
— Надеюсь, того, что было в лаборатории, вы отрицать не станете?.. — делает короткую паузу, но так как никто возражать не собирается, продолжает, — Пошли, уже без пяти…
Они идут к белой двери мимо медицинских боксов, установленных по периметру комнаты. Воображала — последней, вид у неё виноватый. Чей-то успокаивающий голос:
— Серёга, ты не прав… Привести ребёнка в хоспис и требовать от него чуда!
Воображала спотыкается, путаясь ногами в длинном халате, хватается рукой за спинку бокса. Крупным планом — рука и табличка рядом с ней. Теперь надписи видны отчётливо, что-то типа упрощенного медграфика. Сверху мелким шрифтом фамилия и имя, ниже — непонятные значки в несколько рядов. А в самом низу — крупные красные цифры. 13-26…
Воображала выпрямляется, глядя на эту табличку. По инерции делает несколько шагов, поворачивая голову. Взгляд ее по-прежнему прикован к табличке. Останавливается.
Смена кадра (флешбэк)
Крупным планом табличка. Но теперь она жёлтая, а не белая, и цифры синие. Голоса выходящих из палаты людей отдаляются, доносятся словно сквозь вату. Крупным планом — лицо Воображалы. Она хмурится, сощурив один глаз и закусив нижнюю губу. В ватной тишине очень ясно и ненатурально за кадром звучит её совсем ещё детский голос:
— Что такое 13-26?
Ей отвечает незнакомый усталый голос:
— Тройное проклятие. Легко запомнить, правда? Три раза по тринадцать. Поражение костного мозга… Другими словами – рак крови. Запущенная стадия…
— Она что — умирает? — в голосе закадровой Воображалы удивление, даже недоверие.
— Боюсь, что да….
Воображала фыркает, говорит скорее раздосадованно, чем обеспокоенно:
— Но я — не хочу!..
…Топот детских ног, разворот камеры на дверь. Воображала лет десяти (голубые гольфы, белые шорты, оранжевая майка, бант сбился, болтается над ухом) быстро идёт по длинному коридору, накинутый на плечи бледно-голубой халат развевается за её спиной на манер средневекового плаща. У одной из палат ей приходится задержаться — санитары вывозят из неё высокие носилки, накрытые простыней, под которой угадываются очертания тела. Последний из них, выходя, прикрывает дверь и переворачивает висящую на ней табличку с фамилией и номером тыльной стороной вверх. С обратной стороны эти таблички пустые, с маленьким красным кружком посредине.
Улыбка Воображалы становится злой, глаза сощуриваются. Упрямо вздернув подбородок, она ускоряет шаг.
смена кадра
Распахнув тяжёлую дверь, десятилетняя Воображала врывается в кабинет:
— Папа! Тот человек сказал, что фрау Марта… — в её голосе обида, непонимание и неверие. Конти встаёт из-за стола, оборачивается. Он не говорит ничего, но Воображала замолкает на полуслове, моргает растерянно. Конти отводит глаза, молча подходит к ней и так же молча гладит по голове, ероша яркие волосы.
Лицо Воображалы передёргивается яростной гримаской. Она выворачивается из-под отцовской руки, яростно встряхивает головой, поднимая волосы дыбом (они встают почти панковским хохолком). Маленький кулак с такой силой обрушивается на столешницу, что с грохотом падает стоявшая на столе синяя ваза, опрокидывается подставка для карандашей, рассыпается конторская мелочь, на пол летят блокноты, бумаги, папки. Голос Воображалы тих и вкрадчив, но от этого лишь отчётливее звучащее в нём обвинение:
— И ты. Вот тут. Вот так. Просто. Сидишь. И — всё?!!
Конти вздрагивает, как от удара, выпрямляется, расправляя плечи (лицо у него измученное), говорит очень тихо, но твердо:
— Я ничего не могу сделать, Тори. Ни-че-го…
— Да ты и не пытался!..
Воображала хочет сказать что-то ещё, но от ярости не находит слов, снова бьёт кулачком по столешнице. Это ей кажется недостаточным, и она, схватив одной рукой крышку стола за угол, резко переворачивает и швыряет в противоположный угол комнаты тяжёлую дубовую тумбу, словно та пенопластовая. Ворвавшийся в окно ветер вздымает парусами тюлевые занавески, подхватывает разлетевшиеся бумажки, кружит их, словно осенние листья, засыпает пол кабинета, наметая на упавшем столе маленький бумажный сугроб. Шум прибоя. Спокойный голос Воображалы:
— Что такое рак крови?
Листки сыплются с потолка большими квадратными снежинками. Конти качает головой.
— Тори, не всё выходит так, как мы хотим…
— Можешь не отвечать, — голоса Воображала не повышает, только глаза суживает и упрямо выдвигает подбородок. Я погуглю.
— Ты лишена интернета на месяц. Забыла?
— Ничего, — глаза Воображалы превращаются в щелочки, губы сжаты. — Я могу посмотреть и в словаре.
— Ты ничего не поймёшь!
— Посмотрим.
— Я заблокировал интернет. Ты под домашним арестом.
— Ха.
— С этим не справляются специалисты, а ты хочешь вот так, наскоком?! Не сходи с ума! — Конти идёт, пригибаясь, сквозь бумажный буран вдоль книжных полок, занимающих всю стену от пола до потолка, — Ты не представляешь, сколько для этого нужно хотя бы прочесть. Тонны! Да к тому же и не просто прочесть — осознать, запомнить, научиться управлять и исправлять… Ты не успеешь.
— Посмотрим, — повторяет Воображала, быстро листая маленький толстый словарь. Находит нужную страницу, в победной полуулыбке вздёргивает верхнюю губу, смеётся беззвучно. С громким щелчком захлопывает словарь и прицельно щурится, осматривая книжные полки. Взгляд у неё нехороший, улыбка злая. Щёлкает пальцами, стремительно ускользая из кадра. Конти поднимает брошенный словарь, выпрямляется — лицо обречённое. Говорит в пространство:
— Люди годами учатся…
— Ха! — говорит Воображала сверху. Оттуда доносится шорох, скрип, постукивание. Едва не задев Конти, падает большая книга в тёмном переплете. Камера вздёргивается, захватывая балансирующую на верхней ступеньке стремянки Воображалу. Между левым плечом и подбородком у неё зажаты штук восемь пыльных разноформатных фолиантов, под мышку засунут ещё один, а правой свободной рукой она пытается дотянуться до толстой книги, выделяющейся своим размером даже среди энциклопедических изданий. Пальцы скребут по тиснёному корешку, цепляют обложку, сдвигают книгу на несколько сантиметров, срываются, дёргают снова. Наполовину выдвинутая книга вырывается из руки и тяжело падает на пол, раскрываясь при этом. Камера прослеживает её падение и продолжает показывать крупным планом перелистывающиеся по инерции страницы. Через некоторое время становится ясно, что инерция здесь ни при чём — в кадре появляется маленькая ладошка, придавив страницу на несколько секунд для детального изучения. Потом пальцы скользят вдоль текста вниз, страница перелистывается. Другая. Третья. Четвёртая. Страницы меняются, меняется формат и качество бумаги. Слышен шелест целлофана и хруст. На секунду страницу прижимают пластиковым стаканчиком с колой и толстой полосатой соломинкой. Когда через несколько секунд и перевёрнутых страниц его ставят опять, он уже пустой, и поэтому падает, его нетерпеливо отбрасывают.
Страницы продолжают мелькать, формулы и схемы начинают существовать отдельно от них, самостоятельно роятся в воздухе, возникают на стенах, на полу, путаются, слипаются, возникают снова. Их сменяют абстрактные рисунки из скрученных плоских лент. Ленты рвутся, путаются, свиваются в косички и спирали, распадаются на отдельные коротенькие ячейки или секции из нескольких ячеек. Их движения ускоряются, сливаясь в сплошное мелькание. Сквозь это мелькание осторожно и неслышно проходит Конти с подносом. На подносе кола, бутерброды и пакетики чипсов. Отодвинув ногой кучу пустых стаканчиков и упаковок, ставит поднос на пол рядом с белыми брюками Воображалы.
Воображала сидит среди кучи разбросанных книг и мусора, по-турецки поджав ноги и оперевшись локтями на верхнюю из книг, сложенных столбиком. Подбородок её лежит на стиснутых кулаках, брови нахмурены, глаза закрыты. Она грызёт ноготь на указательном пальце, на Конти не обращает внимания, скорее всего — просто не замечает. Конти выходит так же тихо, как и зашёл. Перед тем, как закрыть дверь, гасит свет.
Теперь светящиеся ленточки мелькают на тёмном фоне, обстановки почти не видно, так, смутно, силуэтом — Воображала. Ее голова опускается всё ниже, локоть правой руки соскальзывает с книги. Формулы и ленты продолжают мелькать, становятся тоньше, ярче, в их движении появляется ритм, зарождается музыка. Сначала смутная, еле уловимая, но постепенно звучание усиливается, и хаотичные дрожания лент упорядочиваются всё больше, синхронизируются, становятся похожими на танец. Музыка слышна громче и отчетливей, постепенно переходя из просто танцевальной в победный бравурный марш. Формулы органично склеиваются с лентами, образуя плетёнку длинного туннеля, камера, скользит по нему всё быстрее. Вдали появляется светлое пятнышко, оно разгорается, становится ярче и больше, музыка все громче, и усиливается звон. Камера вылетает на яркий свет — и всё обрывается.
Без всякого постепенного угасания, словно выключили прожектор.
Смена кадра
Воображала, слегка ссутулясь, сидит у столика. Из-под спутанной рыжей чёлки неторопливо обводит взглядом посетителей кафе. Глаза прищурены, выражение лица всё время меняется — озадаченность, недоумение, сожаление, восторг, нехорошая радость и снова растерянность, почти испуг. И через всё это – интерес, жгучий, почти болезненный. Словно она не просто видит этих людей впервые — нет, словно она впервые видит людей вообще, и само их существование в природе жутко её удивляет.
И забавляет.
Камера переходит на Врача, и успевает поймать на его лице точно такое же выражение жгучего интереса.
— И вы тоже… не можете?
— Увы и ах! — Врач разводит руками. Улыбка меняет его лицо, делая мальчишески беззащитным и располагающим.
— Бедненький! — сочувственно тянет Воображал. Улыбка Врача тускнеет, он спешит сменить тему:
— Покажи ещё что-нибудь.
— Отец всегда говорил, что это неприлично… — говорит Воображала задумчиво. Она не отказывается, скорее, просто рассуждает сама с собой, думает вслух. Врач фыркает:
— Родители! Общая трагедия всех вундеркиндов. Причём из самых лучших побуждений, заметь! У маленькой Жанны отбирали деревянные сабли, чтоб не поранилась, от Софочки запирали учебники в старом шкафу, Мари говорили: «Опомнись, физика — не женское дело, от неё портится цвет лица!» Моцарту повезло с семьей, там были свои понятия о приличности. А вот родись у них Эйнштейн — и хана теории относительности! Из него сотворили бы музыканта, пусть и посредственного, зато такого, как все! Вот и твой отец – тоже. Сумей он заставить тебя вообще не думать – так бы и сделал! Из самых лучших…
Воображала хихикает, улыбка довольная. Врач добавляет уже спокойно:
— Настоящий талант невозможно удержать никакими запретами. Ты просто не могла быть такою, как все. Как бы тебе не внушали, что другою быть неприлично…
Воображала опять хихикает, неопределённо поводит бровями:
— Н-ну… я не маленькая… И знаю, что все постоянно этим занимаются. Неприличным, в смысле. Потому что неприличное всегда или приятно или интересно. И чем неприличнее — тем приятнее.
Врач хмыкает, замечает осторожно:
— Довольно цинично.
Воображала поправляет, улыбаясь:
— Откровенно. Это многие путают.
Некоторое время Врач смотрит на неё, задумчиво сузив глаза. Похоже, её слова заставили его пересмотреть дальнейшую тактику, и вот он лихорадочно пытается сообразить, как вести разговор. Наконец решается:
— Хорошо, тогда я тоже буду циничен. Хочу, чтобы ты всё знала с самого начала, и тогда уже решала, с открытыми глазами, понимаешь? Предлагаю тебе сделку!
— Сделку?
— Да. Мы с тобою можем друг другу помочь. Ты же не собираешься всю жизнь заниматься мелкими шалостями?! Значит, нужен помощник. Агент. Как и любому таланту. Охранять, помогать, защищать интересы. Так почему не я? Твой отей – слишком хороший охранник. Он будет оберегать тебя от всего, и от тебя самой тоже. Он никогда не позволит тебе рисковать. Он бы тебя и из пелёнок не выпустил, если бы смог! Я – дело другое. Мы —шанс друг для друга, понимаешь? Скоро вокруг тебя будет не пропихнуться. Как только станет известно… как только поверят. Но я был бы первым! Да, я не альтруист. Моей первой мыслью было: «Вот идёт твой шанс и ты будешь трижды дурак, если не разобьёшься в лепёшку ради этого симпатичного шанса»! Ну так что – договорились?
— Ага! – говорит Воображала радостно. Но потом осторожно переспрашивает: — А о чём?
— Я помогаю тебе — ты помогаешь мне. Справедливо?
— Вполне.
—Тогда — по рукам?
— Ага! А что от меня-то нужно?
— Сначала — реклама. Броская, яркая. Чтобы наповал.
Улыбка Воображалы тускнеет.
— Вы собираетесь меня… продавать?
— Не тебя и не продавать. Просто показать всем. Что-нибудь зрелищное и яркое, запоминающееся… Для солидных исследований нужны деньги, и большие деньги, а для этого надо тобою заинтересовать того, у кого такие деньги имеются… Ну как, сможешь сбацать что-нибудь этакое?
— Хорошо… — тянет Воображала. Внезапно глаза её расширяются, Улыбка становится хитрой и довольн6й.
— Хорошо! — Повторяет она с мстительным злорадством, — Я, пожалуй, сделаю одну штуку. Очень красивую штуку… Я её уже делала как-то раз, но тогда мне не дали довести до конца.
Она откидывается на спинку прозрачного кресла, разминает кисти рук. Врач вскакивает, оглядывает помещение кафе, морщится, нервно ломает пальцы:
— Не здесь… Давай там… На улице!
Он хватает её за руку и почти силой выволакивает из-под навеса. Это выглядело бы грубо, если бы не умоляющий голос:
— Ну давай, пожалуйста! Красиво и мощно… Чтобы сразу… Ты уж постарайся!
Вечерний проспект. В сиреневых сумерках ярко сияет рекламный щит у остановки троллейбуса на противоположной стороне. На самой остановке — человек семь-восемь. Прохожих немного, все спешат. Две чёрные длинные машины стоят у тротуара за остановкой, в зеркальных стёклах отражаются скользящие мимо автомобили. На низеньком бордюрчике сидит оборванный подросток с сигаретой.
— Я постараюсь… — говорит Воображала и смыкает кончики пальцев. Улыбка у неё отстранённая, голова склонена набок. Разведя руки, она растягивает голубовато-оранжевые светящиеся нити — они ярко горят в незаметно наступивших сумерках и чуть потрескивают случайными искрами. Скрутив резким движением кистей рук эти нити в яркий жгут, Воображала ловко цепляет его зубами и, скосив на врача насмешливый взгляд, перекусывает-обрывает. Теперь с её пальцев свисают неровные обрывки, они качаются, мерцают, сплетаются, удлиняются, вяжут ажурное светящееся кружево. Кружево это разрастается, вскипает пенными волнами, закручивается в спиральные вихри и вдруг взрывается беззвучно, рассеившись искристым облаком.
В первый момент кажется, что всё кончилось. Но глаза привыкают, и становится ясно, что это не так. Огненный шквал не исчез, он просто растёкся, размазался, растворился в сиреневых сумерках. Стены домов полны мерцающими огнями, пылают контуры фонарей, из-под колёс спешащих мимо машин разлетаются волны огня и огнём горят следы немногочисленных прохожих. По небу беззвучными всполохами растекаются полосы северного сияния, на ветках деревьев, антеннах и ажурных прутьях балконных перил переливаются огни святого Эльма. Мерцает сам воздух, у любого движущегося предмета, будь то человек или машина, появляются длинные зеленовато-светящиеся шлейфы. Воображала вытягивает полупрозрачные руки над головой — между ними проскакивает длинная искра, потом другая, третья, искры сливаются в сплошной разряд.
Всё больше людей останавливается, запрокинув голову, и на лица их ложится разноцветно-мерцающий отсвет. Не понять — утро, день или вечер, на фиолетовом небе распускается переливчатой аркой оранжевая радуга, разноцветный светящийся дождь барабанит по асфальту, превратившемуся в тёмное зеркало. Между вскинутыми руками Воображалы с сухим потрескиванием сияет вольтова дуга, сама она давно уже потеряла материальность и объём, стала линейной, словно набросок тушью — только если вместо туши использовать расплавленное солнце.
Взвизгнув тормозами, останавливается машина, её заносит, разворачивает поперёк улицы. На балконах появляются люди, распахиваются окна, нарастает тревожный звон, перекрывает уличные шумы и шипение плазменного разряда над головой Воображалы.
Подросток на бордюре сосредоточенно разглядывает опустившуюся у его босой ноги оранжевую снежинку. Некоторое время хмурится в недоумении. Потом переводит взгляд на зажатый в пальцах окурок и понимающе ухмыляется. Звон нарастает, и нарастает напряжение света. Длинные искры проскакивают не только между металлическими предметами, они раскалённой проволокой сшивают стены домов, деревья, машины, окутывают стремительной огненной паутиной замерших на тротуарах людей, сплетаясь в тонкое неверное кружево, готовое рассыпаться от малейшего движения, но тут же возникающее вновь, быстрое, почти неуловимое, сияющее, и нарастающий звон начинает казаться звоном сотен тысяч огненных струн, перетянутых и готовых вот-вот лопнуть, взорваться, рассыпаться золотым фейерверком.
Прозрачный силуэт со вскинутыми над головой руками, контур, очерченный по яркому фону чуть более ярким.
Залитый ослепительным бестеневым светом тротуар, каждая мелочь проступает неестественно резко — смятый фантик, бумажный стаканчик, пуговица, треугольный осколок стекла, окурок в губной помаде… Залитая этим же светом фигура Врача — необычно плоская, словно вырезанная из картона, никаких полутонов, только белое и чёрное, — одна рука рвёт галстук, другая тянется вперед, рот перекошен. Он кричит, но слов не слышно. Звон незаметно переходит в женский голос — высокий, звенящий, в песню без слов.
Врач, шатаясь, делает шаг к Воображале, с трудом, словно против шквального ветра. Пытается схватить её за плечо, но пальцы проходят сквозь очерченный пламенем контур и натыкаются на витринное стекло. Врач отдёргивает руку. Контур заполняется крутящейся дымкой, песня-звон приглушается, сквозь неё прорываются отдельные слова:
-… Вика!.. не надо… атит… ика…
Воображала стремительно обретает материальность, улица линяет опущенной в кипяток акварелью, фантастическая раскраска сползает с неё, как дешёвый макияж под дождём. Звон сходит на нет. Воображала — теперь уже совсем-совсем настоящая и материальная — смыкает руки, сдавливая вольтову дугу в маленькую шаровую молнию и швыряет её в асфальт. Негромкий взрыв и вспышка лишь подчёркивают наступившие после них сумерки и тишину.
Воображала спрашивает неуверенно, почти заискивающе:
— Ну, вот… как-нибудь так… думаешь — подойдёт?..
Врач кивает, с трудом оторвав взгляд от чёрной воронки в асфальте. Над воронкой поднимается дымок. Лицо у Врача бледное, но довольное.
интроспекция
Взгляд на ту же самую сцену, но со стороны, метров с тридцати. Из кафе, где круглые столики толстого стекла. Голос, похожий на голос Воображалы, произносит с незнакомыми взрослыми интонациями:
— А ничего, однако. Впечатляет. Думала — хуже будет. Было, то есть…
Она сидит у столика, наблюдая за происходящим. Выглядит старше, выше, увереннее – взрослая женщина трудноопределимого возраста, ей может быть как двадцать пять, так и сорок. Модная короткая стрижка, неброский макияж, тёмные очки. Волосы подкрашены чёрным на висках, блейзер скорее бежевый, чем оранжевый. Её спутница сидит спиной к камере, красный пиджак в чёрный горох, гладко зачёсанные прямые чёрные волосы.
Разноцветные всполохи потихоньку сходят на нет. Остановившаяся было поперёк дороги машина заводится, с визгом разворачивается и уезжает. Где-то наверху захлопывается окно. Подходит троллейбус. Зазевавшиеся пешеходы ускоряют шаг, возникает короткая сутолока. Когда троллейбус отходит от остановки, на ней никого. Разбитая на клумбы площадка перед проспектом подозрительно быстро пустеет, на ней остаются лишь двое — растерянно оглядывающийся Врач и Воображала.
Голос взрослой Воображалы:
— Нет, ну ты посмотри!.. Паскудство. В каком-нибудь занюханном Ньюхренгтоне здесь бы уже давно были ребята из телецентра и хотя бы половина из тех, кому этот засранец отзвонился — просто так, на всякий случай. А у нас — хоть бы один паразит почесался!.. Великая сила — менталитет. Специфика выживания, любопытство отсеялось как неблагоприятная мутация. Разве что серые братья припожалуют… О! Легки на помине!
Из-за угла выруливают машина с мигалкой. Тормозит у бровки. Из неё вытряхиваются двое в форменных красных шапочках и бодренько марширует к нарушителям спокойствия.
— Что-то мне этот пейзаж перестаёт нравиться… суровая правда жизни – оно, конечно, но скучно мне от этой правды. Ну её нафиг! Если гора не идёт к Магомету — пора Магомету менять менталитет…
Приятный до тошноты механический голосок сообщает доверительно:
—… в случае обнаружении дефекта некачественный менталитет подлежит замене в любой торговой точке объединения в течение пятнадцати секунд с момента приобрете…
смена кадра
Шум улицы становится громче, грохочет игральный автомат в углу.
Смена кадра
Грохот усиливается, сквозь него пробивается «поп-корн» — трагически, с надрывом. Изображение дрожит, сверху сыпется пыль и сухая штукатурка. Яркая вспышка, чуть позже мелодия перекрывается сильным раскатом грома
Старческие аккуратные руки, вооружённые пушистой метёлкой, сметают со стола в совочек насыпавшийся мусор. Фрау Марта с совком и метёлкой идёт к окну, её лицо по-прежнему невозмутимо, но движения замедленны и неуверенны, как у моряка на палубе во время шторма. Пол качается, за окном вспышки молний следуют одна за другой, гром сливается в канонаду, разряды впиваются в землю совсем рядом, словно большой и злобный великан пытается исхлестать дом светящейся плёткой, но от ярости всё время промахивается. Ветер рвёт занавеску в открытом окне.
Фрау Марта аккуратно ссыпает мусор в керамическое ведёрко у стены, закрывает окно. Гром теперь звучит гораздо глуше, но зато явственнее становится шум самого дома, и шум этот тоже необычен — лязг, стук захлопывающихся дверей, дребезжание и звон стекла, скрипы, треск, глухие удары. Снова дрожь и мусор с потолка. Подпрыгивает графин на столе, ему вторят тоненьким надрывным звоном подвески люстры. Дрожь обрывается резким толчком, графин падает на пол и разлетается сотней осколков, они ярко сверкают в полумраке, отражая заоконные молнии. На некоторое время восстанавливается относительная тишина, отдалённый гром служит ей фоном.
— Что случилось? — у Конти испуганный голос. Он стоит в дверях, в грязных ботинках и плаще, с которого на ковёр ручьями течёт вода, поля у шляпы обвисли.
Фрау Марта берёт эту шляпу и плащ, аккуратно стряхивает воду и несёт в тёмную прихожую. Её голос — невозмутимо, из темноты:
— Помните того мальчика, ну, ушастенького такого? Он её ещё в кино водил. Помните?
— Н-ну? — Конти без шляпы и плаща выглядит потерянно и беззащитно, смотрит в тёмный проём двери, в котором исчезла Фрау Марта, с опаской и недоумением. Вздрагивает и отшатывается, когда подошедшая к нему со спины непонятно откуда Фрау Марта снимает с него шарф и тоже уносит в прихожую. Дёргается было следом, но опять отшатывается — Фрау Марта возникает из темноты неожиданно, белый передник и белое непроницаемое лицо. Невозмутимо проплывает к столу, на котором оставила метёлку, сметает вновь просыпавшийся мусор в совок, стоящей рядом со столом щёткой туда же сметает осколки графина. Направляется к окну и голосом ровным, словно идёт разговор о погоде, сообщает:
— Сегодня она вообразила, что он её бросил…
У Конти округляются глаза, он пытается что-то сказать, но в этот момент сильный толчок сотрясает старый дом. Что-то падает, разбивается, с потолка срывается крупный пласт штукатурки, Конти хватается за притолоку, лицо у него белое, глаза безумные. Вдыхает клубящуюся пыль, заходится кашлем. Кричит, чуть не плача:
— Но это — причём?! Если она всего лишь вообразила… Если не на самом деле?!!
Дрожь и грохот потихоньку стихают. Фрау Марта относит мусор к керамическому ведёрку (ведёрко почти полное). Оборачивается и смотрит на Конти с выражением максимально дозволенного неодобрения. Губы чуть поджаты, голова наклонена влево, словно у старой птицы.
Видя, что её осуждающее лицо не произвело на Конти должного впечатления, она чуть поднимает брови, смиряясь с неизбежным, и поясняет:
— Она же всерьёз это вообразила…
Конти смотрит на Фрау Марту диким взглядом. Фрау Марта смотрит в окно. На сухом лице её появляется что-то, похожее на тень улыбки. И когда она добавляет, голос звучит почти гордо:
— Бросил, конечно… Куда ему было деваться-то?..
Смена кадра
Яркая вспышка молнии переходит в ровное сияние неоновой рекламы на другой стороне улицы. Кафе. Крупным планом — лицо Воображалы. Впервые на нём нет и намёка на улыбку. Оно выглядит так, словно его хозяйка попыталась проглотить яйцо. Целиком. Страусиное. Назвать это удивлением — всё равно, что назвать Тихий Океан — водоёмом. Вроде бы и верно, но масштаб не тот.
Наконец Воображала закрывает рот, моргает, сглатывает. Голос полузадушенный:
— Как это — никто не умеет? Вы смеётесь?..
Звучит почти жалобно. Стеклянный столик начинает слегка дрожать, тонко звенят креманки, темнеет.
Смена кадра
За тёмным окном сверкает молния, звуки надрывного «Поп-корна», отдалённый раскат грома, треск, наискосок падает гардина со шторами.
Воображала лежит на койке, уткнувшись лицом в подушку. Она полностью одета — белые брючки, оранжевая футболка, рыжий затылок. Конти стоит посреди комнаты, уперев руки в бока и широко расставив ноги для устойчивости. Эта предосторожность не лишняя, поскольку вокруг него бушует ураган разрушения, летают игрушки, книги, падает мебель. Но он продолжает стоять, не шелохнувшись, словно остров в бушующем море, самой своей неподвижностью выражая презрение к происходящему вокруг, и полный такого же презрения голос его легко перекрывает грохот и грозу:
—… Ай, как красиво! А умно-то как, просто слов нет!.. Тори, посмотри вон туда… Нет, ты посмотри! Там луна висит, причём довольно низко. Почему бы ещё и её не грохнуть? А? А то на этом берегу, пожалуй, не всё ещё раздолбала. Грубо работаешь, Тори! Не точно, без изюминки. Подумаешь — гроза и землетрясение! Мелковато… А цунами — слабо? А плотину взорвать? Мало ли, вдруг не все догадались, что наша детка капризничать изволит, и что держать себя в руках эта детка…
Договорить он не успевает — с тихим жалобным стоном падает огромная люстра — бронзовые шары и полусферы на длинных цепочках и коромыслах, масса зеркальных ассиметричных подвесок. Конти вскидывает голову, но уклониться не успевает — один из шаров обрушивается прямо на камеру. Темнота, гулкий удар (как в колокол) и медленно затухающий отголосок. Потом темнота немного светлеет, но изображение не появляется. Голос Конти, гораздо менее уверенный, слабый, словно после наркоза. Он говорит, чуть запинаясь:
— Как бы ни было плохо… Никогда! Понимаешь? Никогда… Это некрасиво. Плохо мне — значит, пусть всем плохо будет, так, что ли? Подло ведь… Подло… Нельзя так. Ты видела хоть раз, чтобы я или кто-либо из моих друзей так срывал своё горе на окружающих?..
Внезапно появляется изображение — руки Воображалы снимают с камеры влажную салфетку, до этого закрывавшую обзор. Воображала идёт к столу, выжимает салфетку в стоящую на нём большую супницу. Рядом — пластмассовое ведёрко с колотым льдом. Воображала берёт несколько кубиков, заворачивает их в салфетку и возвращается к Конти. Мельком — раскрытое окно, за ним — солнечный день, о недавних безобразиях напоминает лишь яркая сочная зелень за окном и груды мусора на полу в гостиной.
Конти полулежит на диване. Левая сторона его лица припухла и потемнела, он продолжает говорить, следя за Воображалой правым глазом:
— Я хоть раз навоображал каких гадостей ни в чём не повинному человеку? Ты видела хоть раз, чтобы кто-нибудь из моих знакомых устроил вот такой погром? И тебе не стыдно?..
Воображала кладёт салфетку со льдом ему на лицо. Смотрит вокруг. Улыбка у неё виноватая. Конти продолжает говорить:
— Ты видела хоть раз, чтобы хоть кто-нибудь…
Резкий звук лопнувшей струны. Воображала вздрагивает, оборачивается. Конти повторяет с той же интонацией:
— Ты видела хоть раз, чтобы хоть кто-нибудь…
Словно пластинка с трещиной. Губы его смыкаются на миг, а потом снова:
— Ты видела хоть раз…
смена кадра
Конти (на нём тот костюм, что был в баре) открывает тяжёлые дубовые двери из вестибюля в холл первого этажа — с такой осторожностью, словно они заминированы. Настороженно замирает на пороге, долго и внимательно прислушивается и присматривается, обводя помещение внимательным взглядом, словно и на самом деле ищет следы минирования или хотя бы притаившегося за шкафом саблезубого тигра.
Но ни динамитных шашек, ни голодных хищников в помещении не обнаруживается, и вообще обстановка там на удивление мирная — ковёр на полу, телевизор на месте, мебель выглядит безобидно, умиротворяюще журчит вода.
Вода?!. (журчание усиливается)
Конти нахмурен и озадачен, брови приподняты в скептическом недоумении. Два осторожных шага к заинтересовавшему предмету, лицо по-прежнему напряжённое.
Посреди холла с наглым видом торчит типичный уличный фонтан. Круглый бетонный бассейн метров трёх в диаметре и ничем не прикрытая ржавая металлическая трубка, чуть смещённая от центра, потому что в центре сооружение украшено гипсовой девицей с обломками весла. Из трубки течёт тонкая ржавая струйка, это её журчание слышалось раньше (при переводе камеры на фонтан журчание становится громче).
Конти приближается к фонтану.
Он ещё насторожен, но уже не так напряжён. Обходит по кругу, постепенно успокаиваясь. Пытается сунуть в воду палец, и еле успевает его отдёрнуть от щёлкнувших в миллиметре зубов — в воде живёт кто-то мелкий и злобный. Похоже, это успокаивает его окончательно. Он смеётся, тряся оцарапанным пальцем, грозит им девушке с веслом. Потом подмигивает ей, как старой приятельнице, с которой у них есть совместные секреты, и достаёт из бара пузатую бутылку и бокал. Выражение лица довольное и предвкушающее («Это надо отметить!»).
Налив себе половину бокала, ставит бутылку на место.
Улыбается.
И в этот миг сверху раздается мяукающий плач новорождённого…
Конти мигом теряет всю свою самоуверенность и роняет бокал в фонтан — там сразу же возникает подозрительная возня, вода закипает, со дна доносится хруст пережёвываемого стекла. Крик ребёнка повторяется с новой силой, обрывается, остаётся слабый звон, он почти незаметен, но с каждой секундой становится всё явственнее.
Конти взбирается по лестнице как паралитик, на заплетающихся ногах. Дверь в кабинет открыта, квадрат яркого света падает в коридор. Сам кабинет выглядит непривычно. Стол теперь выдвинут на середину и завален книгами. Некоторые из них открыты, другие сложены стопками или просто разбросаны по полу.
Анатомии всех размеров и уровней сложности, от учебника для седьмого класса до «Медицинской патологической» Резерфорда, «органическая химия» высовывается из-под Дарвиновской «Теории происхождения видов». Большая медицинская энциклопедия лежит, раскрытая, на самом верху этой кучи, её огромные страницы закрывают полстола. На них брошена детская косынка — алая, в чёрный горох.
На этой косынке лежит новорождённый ребёнок. Черноволосый, черноглазый, болтающий в воздухе пухлыми розовыми ножками и сосредоточенно пытающийся загнать в рот кулачок.
(Звон и свет нарастают…)
Ликующая Воображала выныривает из-под стола с планшетом, тычет пальцем в экран, кричит восторженно, перекрывая нарастающий звон:
— Я её не украла! Да! Я сама сделала! И она — настоящая!!! Настоящая, понимаешь?! Не кукла, не макет! Я придумала её по всем правилам! Как положено! Каждый хрящик, каждую клеточку! Она настоящая!..
Усилившийся звон перекрывает её слова. Всё это время камера не отрывается от лежащего на столе ребёнка, но свет тоже нарастает до вспышки, и уже ничего не разобрать, только белая пелена и звон…
Смена кадра
Звон падает, но не до конца, остается на самой границе сознания остаточным напряжением. Сквозь него уже слышна «Воздушная кукуруза» — быстро, уверенно, негромко. Освещённость тоже снижается до нормального уровня.
Стол абсолютно пуст и отодвинут к стене. Конти (с усами и очень усталый) встаёт, тяжело о него опираясь. Говорит, глядя в окно:
— Нет.
(Во время последующего разговора звон временами нарастает, потом снова снижается, но не исчезает совсем, снова усиливается, волнами, ритмично, неостановимо…)
Некоторое время слышен только этот звон, потом негодующий голос Врача:
— Что значит — «нет»?! Вы не понимаете! Просто не понимаете! Вы же обыватель! Неандерталец, в руки которому попал компьютер! Что может сделать с компьютером дикарь? Разве что ударить по голове другого дикаря! Почему, ну почему сенсационные, эпохальные открытия вечно попадают в руки неандертальцев!?
Улыбка у Конти невесёлая:
— Полагаю, вам больше не о чем говорить… с неандертальцем.
Врач снова бросается в атаку с отчаянием человека, у которого отбирают только что найденный им выигрышный лотерейный билет. Он хватает Конти за лацканы пиджака, жестикулирует, суетится.
Но всё-таки отступает.
Пятится, сначала — из кабинета, потом — по лестнице, через холл, оттесняемый устало молчащим Конти к входной двери.
И всё это время не перестаёт бормотать, быстро, бессвязно:
— Вы не понимаете, боже мой, просто не понимаете! Такой шанс! Раз в сто лет! Что там сто… тысячи… Ещё никогда не было возможности лабораторного исследования… Вы просто не можете понять всего значения… вклада… влияния… У меня есть связи… Мы вошли бы в историю, такое не забывается, хоть это-то вы понимаете!? В конце концов, это же просто опасно, смертельно опасно! Ей не будет плохо, поймите! Нельзя зарывать таланты в землю, это просто нечестно! Нечестно и по отношению к ней самой, и по отношению к другим людям, к вашим соседям, которые ничего не подозревают… Как вы можете смотреть им в глаза, зная, что в любой момент… Я понимаю, столько лет… Вы уже привыкли один… Но я не тороплю! Подумайте!.. Прошу вас, подумайте как следует! Вы ещё пожалеете! Поймёте, что я был прав! Но будет поздно!..
Последние слова он уже буквально кричит со ступенек крыльца.
Дверь захлопывается.
смена кадра
Железобетонная плита с прорытым под ней лазом, пыль, песок, ржавые железяки, высокий бурьян. Издалека доносится приглушённый расстоянием шум съёмочной площадки — музыка, усиленные мегафоном команды, шум работающих машин. Камера отступает, становятся видны и другие плиты забора. Сквозь лаз ужом протискивается Воображала, отряхивается, взбирается по крутому склону. У самого верха останавливается, с вызовом выпятив подбородок и глядя пониже камеры. На ней по-прежнему ни пятнышка, ни пылинки, волосы растрёпаны не больше обычного, улыбка сияющая.
Голос Врача полон восхищения (камера отступает, захватывая их обоих, Врач сидит на лежащей плите, смотрит на Воображалу снизу вверх. В руках у него её скейт):
— Привет. Здорово прыгаешь!
Воображала самодовольно фыркает:
— А я вообще всё делаю здорово! Хобби у меня такое. Я вас знаю?
— Вряд ли, ты тогда была ещё совсем крохой… Слушай, мне надо с тобой поговорить. Ты меня совсем загоняла! Больше недели за тобой следил, всё момента удобного искал, а сегодня понял, что могу так до пенсии бегать. Шустрая ты больно. Решил — посижу здесь. Повезёт — и ты вылезешь именно в эту дыру. Как видишь, повезло. Как ты думаешь, такое везение стоит отметить?
Воображала не удивлена, скорее – обрадована, почти ликует:
— Вы за мной следили!? Класс! Как за юной принцессой-наследницей! Или шпионкой! Чёрт, почему мне такое раньше в голову не пришло? Вы меня украсть хотите, да? С целью выкупа! Или продать в Ближние Эмираты, в публичный дом, правда?! Нет-нет-нет, постойте, я сама угадаю! Я знаю тайну, которую никто не знает, и даже я сама не знаю, потому что мне закодировали память инопланетяне… Так, да? Или вы просто маньяк? Ну, это скучно… Приличным девочкам запрещено разговаривать на улице с незнакомыми маньяками. Впрочем…А у вас есть отравленная карамелька? Покажете? У маньяка всегда такая есть! Я её съем — и засну, как Белоснежка. На сто лет! Буду лежать красивая в хрустальном гробу! А все будут плакать и жалеть… нет, скучно… к тому же приличным девочкам запрещено брать отравленные карамельки от незнакомых маньяков…
— А если маньяк знакомый и вместо карамельки предлагает «Поцелуй Снегурочки»?.. — спрашивает Врач вкрадчиво.
— Ой! Вы тоже любите эту кафешку?!
— Ну так что? «Поцелуй Снегурочки» приличная девочка может принять от давно знакомого маньяка?
— Не! – Воображала смеётся, — Терпеть не могу замороженную клубнику.
— Ну, там ещё есть и «Сон в зимнюю ночь»…
— Вот это прикольнее! Ваша взяла, господин маньяк! Но вообще-то больше всего я люблю «Белокурую мулатку» с фисташками и изюмом.
— Замётано!
смена кадра
Крупным планом — стеклянная вазочка с целой горой шоколадного мороженого, накрытых огромной шапкой взбитых сливок.
Камера отступает, в поле зрения попадают сначала ещё одна креманка (пустая), круглый стеклянный стол, затем Воображала в крутящемся кресле, и, наконец, вся обстановка кафе. Кафе открытое, в сквере перед громадным зданием библиотеки. Вместо вывески — табличка «ул. Порт-Саида, д.1». Круглые столы и стойка из толстого стекла, вместо пластиковых стульчиков — вращающиеся кресла. За пыльными клумбами — проспект. Толпа на остановке за сквером. Отдалённый шум.
Воображала больше развлекается, чем ест – оба локтя на столе, улыбка до ушей. Врач возвращается с двумя чашечками кофе, ставит одну перед Воображалой, садится напротив. Говорит с многозначительной улыбкой:
— Фисташек у них нет, но… это не проблема? А? — и подмигивает самым непристойным образом.
Воображала отводит глаза, говорит скорее кокетливо, чем смущённо:
— Только вы не смотрите…
Камера быстро обводит кафе и возвращается к столу под мерный перестук падающих на стекло орешков. Ими переполнена ранее пустая вазочка. Улыбка у Воображалы немного испуганная и, одновременно, торжествующая (она понимает, что перешла грань, но ничуть об этом не жалеет). Врач реагирует правильно. Затаив дыхание, он смотрит на вазочку, трогает пальцем упавший орех. Голос полон благоговейного обожания::
— Вика, вам кто-нибудь уже говорил, что вы — чудо?!
— Нет, — жмурится Воображала самодовольно, — сегодня не говорили. Но я и так знаю!
— Мне надо позвонить… буквально секундочку – говорит Врач, страдальчески морщась. – Я мигом, ты не уходи, ладно? – и выскакивает в стеклянные двери. Воображала смотрит ему вслед, потом переводит взгляд на рассыпанные по столу фисташки. Приподнимает бровь. Откидывается на спинку кресла с довольной задумчивой улыбкой. Болтает ногой. Оттолкнувшись, прокручивается в кресле пару оборотов. Врач зря волновался — она польщена и заинтригована, и уйдёт отсюда разве что под конвоем.
Врач возвращается очень быстро — креманка не опустела и наполовину. Тревожно вглядывается в полумрак под навесом. На лице — напряжение и с трудом сдерживаемый страх. Увидев Воображалу, успокаивается. Садится в кресло, залпом выпивает остывший кофе, говорит странное:
— Ты — чудо. И мы с этим будем работать.
Воображала кивает, не отвлекаясь от сложного процесса одновременного поглощения всех компонентов десерта и кофе. Она выковыривает кончиком ложки изюминку, потом цепляет кусочек мороженого, приклеивает к нему фисташку и покрывает всё это сливками. Потом ложка отправляется в рот, после чего к вазочке не возвращается, а быстро ныряет в чашку с кофе, пока мороженное не успело растаять во рту. Потом следует непродолжительное смакование, и процесс повторяется. Кажется, она способна заниматься этим вечность. Но Врач не торопится. Смотрит, улыбается и ждёт.
Водя по краю пустой вазочки ложкой, Воображала искоса бросает на Врача осторожный взгляд и, наконец, решается:
— А-а… вы? — запинается, но всё-таки упрямо продолжает: — А вы фисташки… Л-любите?..
Врач улыбается ободряюще и говорит, делая вид, что он не понимает подтекста, но так, чтобы было понятно: он просто делает вид:
— Люблю, конечно. Только с пивом, лучше тёмным, но такого у них тоже нет…
Воображала улыбается, глядя в стол, потом поднимает глаза. Вид у неё смущённый и довольный. Врач произносит торжественно:
— Ты не просто чудо. Ты — уникум!
— Угум-м… — Воображала похожа на сытую ленивую кошку, разомлевшую у батареи. Камера отступает, захватывая столик. На нём, кроме пустых креманок и чашек, тарелочка с орешками и большая стеклянная кружка тёмного пива. Врач смотрит на Воображалу с выражением почти плотоядным.
— А что ты ещё умеешь?
— Н-ну… — Воображала ведёт себя как женщина, которой отпустили малопристойный комплимент — ей и приятно вроде бы, и неловко, и страшно, что знакомые услышат, и уходить не хочется. Оглянувшись украдкой — не обращают ли на них внимания? — она сводит ладони домиком. На концах сомкнувшихся пальцев загораются огоньки. Воображала разводит руки, оставляя пальцы широко расставленными. Между ними в воздухе растягиваются светящиеся двухцветные нити. Воображала, высунув от сосредоточенного напряжения кончик языка, быстро крутит кистями, закручивая нити в спираль, вытягивая, гоняя волнами от руки к руке. На лицо её ложатся двухцветные блики, отражаются в стеклянной поверхности столика, дробятся, сливаются. Воображала растягивает маленькую самодельную радугу по краю столика, замыкает в кольцо. Теперь мерцает весь стол, и загорелые руки её кажутся почти чёрными на его фоне.
Воображала чуть склоняет голову набок, смотрит из-под спутанной чёлки, говорит жарким шёпотом:
— А вы?.. Что-нибудь… А?
Она выглядит возбуждённой, довольной и упрямой, и сейчас очень похожа на девочку, требующую показать ей неприличную картинку. Врач перестаёт улыбаться, говорит серьёзно и грустно:
— Когда я сказал, что ты — уникум, я ведь не шутил…
Шум улицы становится громче, грохочет игральный автомат в углу.
Смена кадра
Общее замешательство на мосту.
Люди что-то кричат, лезут к перилам, среди них — робот, проявляющий мало свойственную роботам эмоциональность. Он дёргает себя за голову, словно пытаясь её оторвать, наконец ему это удается, металлическая голова с грохотом падает на асфальт, под ней оказывается другая, вполне человеческая, потная и растерянная.
Музыка запинается, скрежещет, потом динамики глохнут совсем. За мостом откуда-то сверху в кадр опускается летающая тарелка. Теперь она гораздо ближе и видно, что это всего лишь картонный макет метров двух в диаметре, от него тянется трос к находящемуся выше кадра вертолету, слышен шум винтов. В толпе – растерянный трёхглазый пришелец, он один ничего не понимает, потому что настоящий. Вернее – ненастоящий.
Голос, искажённый и усиленный мегафоном, требует ответа непонятно у кого, срываясь на крик:
— Почему на площадке посторонние?!
смена кадра
Треск вертолета усиливается, переходит в треск игрального автомата. Автомат расположен в углу бара, на нём играет прыщавый тощий юнец. Брюзгливый голос вечно недовольного соседа Конти всё ещё тянет:
—…посторонний! Хоть бы поговорили по-человечески, так нет же… Только дай… Хоть домой не приходи!.. Как раскроешь двери — так сразу и начинается…
смена кадра
Конти открывает двери в холл первого этажа и зажмуривается от яркого света.
За дверью — сад со множеством цветов и журчащих фонтанчиков. Прямо на земле расставлены подносы с фруктами и восточными сладостями, разбросаны шёлковые подушки. Среди них лежат, стоят, сидят и прохаживается не меньше дюжины девушек в полупрозрачных восточных костюмах гаремного покроя. Они смеются, болтают друг с другом, играют на музыкальных инструментах или танцуют.
Воображала сидит на каменном бортике фонтана, поджав одну ногу и болтая другой. На колене поджатой ноги лежит планшет, из него неудержимым потоком льются прочитанные струйки-строчки, буквы превращаются в мелких разноцветных птичек. Отмахиваясь от самых назойливых, Воображала поднимает голову, замечает Конти и радостно машет ему рукой.
Все остальные девушки тоже синхронно оборачиваются в его сторону, одинаково улыбаются, тянут руки, шипят. У них удлиняются зубы, искажаются лица, а руки всё тянутся, тянутся, тоже удлиняясь и прорастая острыми загнутыми когтями…
Конти еле успевает захлопнуть дверь. Бормочет:
— Я же ей детскую библиотеку грузил! Что за…
Смена кадра
Конти открывает двери.
Вернее, он только чуть толкает их, и они распахиваются сами с неприятным свистом утекающего в пустоту воздуха.
За ними — чернота.
Поначалу она кажется абсолютной, но потом в ней проявляются и становятся постепенно всё ярче отдельные светящиеся точки, одна из которых гораздо ярче других и больше похожа на раскалённую монетку.
Это солнце, а остальные огоньки — звёзды.
За дверью — глубокий космос.
Конти пытается захлопнуть двери, но это ему удается не сразу, напор уходящего воздуха слишком силён, он мешает сомкнуть створки, отжимая их к стенам, сносит и затягивает в чёрную пустоту вешалку, мелкие предметы с полок, разворачивает тяжёлую подставку для обуви…
Наконец Конти удается закрыть двери, он прислоняется к ним спиной, руки у него дрожат, взбитые ветром волосы стоят дыбом, глаза круглые и остекленевшие.
Смена кадра
Конти открывает двери.
За ними — чернота.
Не холодная сосущая чернота глубокого космоса — просто ночь. Двери выходят на пустырь, где-то далеко-далеко отсвет пожара, ветер заносит в холл хлопья сажи.
Из темноты, пошатываясь, выходит Воображала. Её лицо перемазано копотью и залито слезами, волосы в пепле, оранжевая рубашка порвана, на безупречных ранее брюках грязные разводы, коленки почти чёрные. С плачем она отбрасывает обгорелую бумажную книжку и бросается Конти на шею, повторяя сквозь слёзы:
— Не хочу! Не хочу! Не хочу!..
Двери за её спиной захлопываются, отсекая ночь и зарево, Воображала всхлипывает и повторяет уже тише:
— Не хочу…
— Ну, ну, всё хорошо, — говорит Конти успокаивающе. – Раз не хочешь, значит, и не будет…
смена кадра
— … не хочу, понимаешь, совсем не хочу! Это же просто ужасно, когда человеку совсем не хочется возвращаться домой! — трагически возвещает сосед Конти в баре. Вздыхает, глядит на часы, меняется в лице. — Чёрт! Никогда бы не подумал… Как время-то летит…
Торопливо сползает с табурета, шустро допивает пиво, хлопает Конти по плечу, — Ну, бывай, всё равно на всю жизнь тут не спрячешься!
Конти смотрит ему вслед. Его стакан по-прежнему наполовину пуст.
смена кадра
Воображала мягко соскакивает на узкий (в один кирпич) забор. Словно спрыгнула со ступеньки или низенького крылечка, а не с чудовищной высоты.
Мальчишка замер с отвисшей челюстью. Он грязен в той самой степени, в которой только и может быть грязен пацан его возраста, всё утро проведший в раскопках среди строительного мусора. Воображала плавно выпрямляется, стряхнув с безукоризненно чистых белых брюк невидимую пылинку, и с сияющей улыбкой отвешивает мальчишке затрещину, от которой тот кубарем летит с забора. Воображала рыбкой ныряет следом, только мелькают в воздухе белые подошвы её мокасин. Так прыгают в воду с невысокого трамплина, так она сама прыгнула с моста несколько секунд назад.
Над забором стремительно и с обманчивой плавностью проплывает жилой блок. Он просто огромен, и теперь, когда до него рукой подать, видно, что из наружных панелей во все стороны торчат длинные остро заточенные спицы арматуры, делая его похожим на кубического ежа иди утыканный иголками кусочек поролона.
смена кадра
Конти с банкой колы в одной руке выглядывает в приёмную из своего кабинета.
— Женечка, что у вас с селектором, не дозваться…
Замолкает – кресло секретарши пусто, у окна толпятся человек семь, на их лица ложатся разноцветные отблески. Конти хмурится, повышает голос:
— В чём проблема, Женечка? Опять митинг в защиту чего-то там или демонстрация против чего-то тут?
Женечка оборачивается, всплёскивает ручками:
— Эдвард Николаевич, Эдвард Николаевич, там такая радуга!.. — и, видя его недоумение, добавляет. — Она танцует!
Конти подходит к окну (перед ним вежливо расступаются) , смотрит, мрачнея. Пожимает плечами:
— Северное сияние. Нетипично для наших мест, но не вижу повода бросать работу.
Смотрит вслед торопливо расходящимся подчинённым. Бросает секретарше:
— Меня до обеда не будет.
— Но у вас же запланирована встреча с…
— Перенеси.
На улице люди стоят, запрокинув головы, останавливаются машины, с тихим шорохом срываются на асфальт разноцветные искры. И на всём — карнавально-праздничные световые переливы. Словно кто-то вдруг решил превратить весь город в дискотеку со светомузыкой, только забыл включить звук.
Машина Конти одна притормаживает или не останавливается совсем, а лишь набирает ход. Он единственный водитель, который не смотрит вверх.
Смена кадра
Ещё из холла на первом этаже видно пробивающееся из-под двери комнаты Воображалы сияние. Конти взлетает по ступенькам, распахивает дверь, беззвучный взрыв, длинные искры. Воображала — чуть более яркий контур на и без того ослепительном фоне, вокруг неё шипящими спиралями закручиваются разноцветные молнии.
Голос Конти полон холодной ярости:
— Виктория Эдуардовна! Чем это вы тут занимаетесь?!!
Сияние слабеет, сквозь полупрозрачный силуэт Воображалы просматриваются обои. Она напоминает недодержанную очень контрастную старинную фотографию, тени на которой проявились чёрными пятнами, без всяких полутонов, а светлые места просто отсутствуют. Стоит ей закрыть чёрные провалы глаз — и она станет невидимой.
— Ой!.. — говорит она виновато и растерянно, проступает чёрным провалом рот, — Папка пришёл… Ты же работать должен …
Голос её еле слышен за треском электрических разрядов. Вихри раскручиваются в длинные световые ленты (среди цветов преобладают голубой и оранжевый), ленты сплетаются в полупрозрачный кокон, формируют фигуру. Некоторое время обретающая материальность Воображала сохраняет прозрачность, но световые ленты продолжают втягиваться в неё, и вместе с ними возвращаются краски.
Она моложе, чем была на мосту, и даже той, что читала про сад вурдалаков. Ей лет семь, она лишь чуть постарше той, что впервые увидела зеркало. Белые шортики, белые носочки, сбившийся голубой бант с оранжевой каёмкой. Она стоит в углу, вжавшись в него спиной, пойманная на месте преступления, растерянная и виноватая. На белом лице чётко проступают шрамы.
Громко тикают ходики.
смена кадра
Громко тикают ходики.
Воображала с несчастным видом стоит в углу, но теперь уткнувшись в него носом — она наказана. Поза глубочайшего раскаяния — носки вместе, пятки в стороны, руки как у арестованного в замке за спиной, голова понурена, — но впечатление портит взгляд, бросаемый ею время от времени через плечо.
Она следит за Конти.
Конти ходит по комнате из угла в угол (камера тоже следит за ним, лишь изредка захватывая стоящую в углу Воображалу). Конти говорит — сердито, быстро, помогая себе жестикуляцией:
— Ты когда-нибудь видела, чтобы я это делал? Или кто-то другой? Хоть когда-нибудь? Хоть кто-нибудь? Как маленькая. С тобой же гулять стыдно! Я уж не говорю про гостей. Что ты в прошлый раз натворила с тетей Кларой? А?! Взрослая девица, а ведешь себя, словно… И не стыдно? Понимать должна бы уже, что можно, а что — нет. Ты ведь не писаешь в трусики, правда? А почему? Только потому, что в мокрых ходить противно? Или всё-таки есть что-то ещё? Пойми, это же просто неприлично! Словно прилюно в штаны напрудить. Взрослая девочка — и вдруг такое выдаёт…
Камера переходит на Воображалу. Та вздыхает и рисует пальцем на обоях бабочку, за пальцем тянется двойной оранжево-голубой след. Нарисованная бабочка оживает, переливаясь радужными красками, расправляет крылья. Воображала испуганно оглядывается — не видел ли Конти? — краснеет и торопливо закрывает бабочку ладошкой. Из-под пальцев упрямо пробивается цветное пламя. Воображала помогает себе второй ладошкой, но пламя неудержимо рвётся наружу.
Воображала закусывает губу, оглядывается через плечо, глаза у неё несчастные. Спрашивает, чуть не плача:
— Хотя бы дома-то можно? Я тихонько…
Конти замолкает посередине фразы. На секунду, не более. Потом говорит почти обрадованно:
— Дома — можно. Когда никого нет, и вообще… Но только дома!
смена кадра
Узкоглазый швейцар в наряде самурая распахивает двери. Портье (классическая тройка, бабочка, пробор) начинает улыбаться и кланяться издали, кладёт на стойку старомодный регистрационный журнал.
Конти задерживается у стойки, носильщик с чемоданами проходит к старинному лифту с решётчатыми раздвижными дверями. За ним идёт девочка лет семи. Светлые волосы сколоты на затылке голубым бантом с бежевой, в тон блузки, каймой. Белые шортики, белые носочки, голубые сандалики. В лифте она оборачивается, но двери уже закрываются, на лицо ложатся тени от решеток, путаница движущихся тёмных и светлых пятен, больше ничего не различить.
Камера надвигается на двери, двери распахиваются в номер. Входит Конти с огромным меховым тигром в руках, улыбается:
— Смотри, Тори, что я тебе…
Замолкает на полуслове, перестаёт улыбаться.
Камера стремительно разворачивается, скользит панорамой вдоль вполне европейской обстановки — обезличенно-белая мебель, стекло, множество мелких светильников на шарнирах, пушистые ковры, напротив окна — странный мобиль, серебряная фольга и хрустальные подвески находятся в непрерывном движении, сверкая искрами и тихонько позванивая.
По инерции камера проскакивает мимо бело-оранжевой фигурки у стены.
Возвращается.
Зеркало.
Поправка — огромное зеркало.
Оно занимает всю стену. Девочка стоит рядом с ним, почти прижавшись лицом к стеклу. Она кажется очень маленькой рядом с таким огромным зеркалом.
Шорох — падает на пол мягкая игрушка. Звенят подвески мобиля.
Зеркало во всю стену.
Звон.
Все стены зеркальные, звон, и с каждой секундой звон нарастает, а зеркал становится всё больше и больше.
И перед каждым — замершая фигурка.
Звон начинает вибрировать.
Воображала оборачивается. (Поворот не доведён до конца, повторяется, ускоряясь, и опять возврат…) Звон достигает высшей точки, обрывается со звуком лопнувшей струны.
Воображала оборачивается.
Её лицо на полуфазе, нечётко — какое-то время оно с улыбкой и без шрамов, потом — сшитая из белых лоскутков карнавальная маска, фазы укорачиваются вместе с затуханием отзвука, переходят в стремительную дрожь, сливаются в одно, сначала нерезко, потом улыбка побеждает, озаряет номер яркой вспышкой и медленно гаснет.
Воображала снова лицом к зеркалу, ласково проводит по нему рукой, говорит с тихим восторгом:
— Красивая штука, правда!?..
В зеркале отражаются хрустальные подвески мобиля. Они дрожат, переливаются, камера сосредоточена на них, отражение Воображалы становится нечётким и пропадает.
Смена кадра
За окном — глубокая ночь. Мигание неоновых рекламных иероглифов, беззвёздное небо, чёрные громады домов с редкими пятнами светящихся окон. На подоконнике сидит Конти, курит, зажигая одну сигарету от другой, смотрит в ночь. В номере полумрак и тишина, только чуть позванивают мягко мерцающие подвески мобиля.
Воображала спит, свернувшись на огромной кровати, светлые волосы разметались по подушке, лицо повёрнуто к стене. На затылке — яркое пятно света от маленького бра. Конти долго смотрит на это пятно, единственное в тёмной комнате, с забытой сигареты осыпается на пол столбик пепла. Осторожно встаёт, крадучись, подходит к кровати, наклоняется.
Но Воображала спит, уткнувшись лицом в подушку.
Конти пожимает плечами.
Выключает свет…
смена кадра
Яркое солнечное утро. Конти выходит из душа с полотенцем через плечо. Замирает, глядя мимо камеры (та разворачивается, прослеживая его взгляд). Воображала спит, но теперь она лежит на спине и мешает лишь поднятый локоть закинутой за голову руки.
Конти на цыпочках приближается к кровати, наклоняется. Крупным планом — её лицо, мозаика разнокалиберных шрамов. За прошедшие годы они побледнели и стали еле заметны, но перекос глаз и рта усилился, верхняя губа из-за него выглядит слишком короткой и не закрывает мелких неровных зубов.
Конти выпрямляется. Осторожно делает шаг назад. Задевает мобиль. Десятки сверкающих подвесок приходят в движение, мелодично звеня. Воображала потягивается, глубоко вздыхает и открывает глаза.
Звон усиливается до пронзительности, начинает вибрировать.
Её лицо дрожит, плавится, стремительно меняясь, секунда — старая маска, секунда — новое, с улыбкой. Дрожь убыстряется, постепенно сходя на нет вместе с затихающим звоном.
— Привет! — говорит Воображала, садясь на кровати и сонно поводя плечами. Оборачивается к зеркалу. Там мелькает отражение её настоящего лица, потом стекло подёргивается рябью, успокаивается. Улыбка отражения сонная и счастливая, требовательно взлетает указующий пальчик:
— Хочу такую!!!
Камера надвигается на зеркало, заостряя внимание на фигурной резьбе по краю, потом отступает.
Смена кадра
Крупным планом – фигурная резьба по краю большого, во всю стену, зеркала. Свет приглушён, комната другая. На столике — книжки вперемешку с игрушками, на спинке стула висят небрежно брошенные белые легинсы, на сиденье — ботинок с роликовым коньком.
Из-за приоткрытой двери доносится захлёбывающийся восторгом голос Врача – камера потихоньку идёт на звук, минует дверь, пересекает узкую площадку, заглядывает через перила вниз.
Конти и Врач сидят за тяжёлым столом тёмного неполированного дерева в холле первого этажа. Вернее, сидит один Конти, Врач же бегает от стола к окну, попеременно хватая себя то за бороду, то за остатки шевелюры.
— Вы хоть понимаете, что вы натворили? Да нет, вы не понимаете, вы просто не можете понять! Экстрасенсы – ха! Это даже не локальные магико-гипнотические проекции Месмера и уж тем более не технические иллюзии Коггерена! Я бы ни за что не поверил, если бы не видел собственными глазами! Активная самотрансформация, подумать только… И если бы только само… Это же власть — не глупая власть королей или президентов, нет, власть настоящая, стихийная и безграничная, власть не только над людьми и предметным миром — власть над самими законами природы! Да такой власти не мог себе представить ни один император! Калигула был несчастен, потому что хотел луну. А представьте на минутку, что луну захочет ваша дочь?.. А если не луну?.. Страшный риск! Невероятный! Но, вместе с тем, и шанс, может быть — единственный! Посмотрите на мир вокруг! Мы же катимся к катастрофе. Озоновые дыры, кислотные дожди, кризисы-дефолты, с каждым годом всё больше больных детей, вечером опасно выйти на улицу, детская преступность, психические расстройства… И ваша дочь… Растущая, развивающаяся, обладающая силой невероятной мощности… Если её вывести на правильный путь… Опытные воспитатели, лучшие психологи, никаких дилетантов! Страшно даже представить, что она может натворить, если вдруг… Наркоман с ядерным чемоданчиком — и то не так страшен. Детям свойственна немотивированная жестокость, они при этом даже не злы — просто не способны предвидеть последствий, осознать значение. Это не опасно, когда рядом есть взрослые, когда они контролируют, оберегают, исправляют. Но способны ли вы контролировать? Способны ли устранить нанесённый ею вред? Даже в том идеальном случае, когда сумеете этот вред обнаружить?.. Вопиющая самонадеянность, просто-таки преступная! И о чём вы только думали, когда подстраивали эту штуку с зеркалом?!
У Конти очень усталый вид, и чем большим энтузиазмом разгорается Врач, тем большая безнадёжность проступает в выражении его лица. Наконец он поднимает голову, морщится, глаза у него совсем больные.
— Это была случайность, — говорит он, и голос у него тоже страдальческий и усталый, — Ну почему вы всё время всё переиначиваете? Я заказывал без зеркал, специально оговорил, они просто перепутали номера… Какая опасность, о чём вы? Тоська — хорошая. Добрая. Послушная. Вы же её совсем не знаете…
— А вы? Вы сами её знаете? Можете с чистой совестью дать гарантию, что её способности не будут обращены во зло? Молчите, да? Скажите откровенно, вам за эти годы ни разу не было страшно?..
Конти молчит, кладёт подбородок на сцепленные пальцы. Крупным планом — его глаза.
Смена кадра
Дребезжание музыкального автомата, гул неясных голосов, приглушённый звоном стекла.
Камера отъезжает, теперь Конти моложе и без усов, но глаза такие же несчастные. Он сидит у стойки бара на высоком табурете, перед ним — наполовину пустой стакан. На соседнем табурете — мужчина лет сорока, прилично одетый, но весь какой-то помятый. Пиджак висит, как с чужого плеча, жёваный галстук сбился на сторону, рубашка перекошена и даже лицо скукожено вечно недовольным выражением. Он ноет, выбрав Конти в качестве собеседника и нисколько не смущаясь его безучастностью:
—… такие засранцы, просто вылитая мамочка, и всё время — дай, дай, дай! Словно я их печатаю! Весь день эта нудиловка, шеф скотина, всё ему не так, другие — что, лучше, что ли?! Домой идёшь, думаешь — отдохну! Как же! Дома то же самое, мамаша её — стерва, так и строит из себя, что я ни сделаю — всё в штыки… А хабалка эта, моя дражайшая… Тоже — та ещё… Нет чтобы поговорить о чём, в кино там сходить… стерва!.. Вечно в бигудях и халате, и всё время жрёт, и куда в неё только лезет! И смотрит так, словно я — насекомое. И детей своих так же воспитала, они меня ни в грош! Целый день ради них пашешь — и хоть бы спасибо сказали, хоть бы поговорили с папочкой! Нет, только — дай! Наушники напялят — и разговаривай сам с собой, пока не свихнёшься. Так и сидишь весь вечер, в телек уткнувшись…
Над стойкой висит небольшой телевизор. На экране идёт шоу-конкурс на «Мисс Чего-то там», много музыки, ярких красок, красивых улыбающихся девушек в купальниках. Сначала они даны мельком — ни лиц, ни фигур не разобрать, лишь сияют одинаковые голливудские улыбки, но потом одна приближается, занимает собою весь экран.
Смена кадра
Выбранная девица мелькает в разных ракурсах – в фас, в профиль, в полный рост…
Быстрая трель довольно уверенного «Поп-корна».
Голос Воображалы (с интересом):
— Она тебе нравится?
Камера отъезжает от телевизора, стоящего в холле первого этажа дома Конти. Хозяин смотрит конкурс, развалившись в огромном мягком кресле, забросив ногу на ногу и покачивая шлёпанцем в такт «Поп-корну». Макушка пальмы достаёт почти до середины окна, молодой рыжий кот лениво точит о её ствол когти. Воображалы не видно.
Конти задумчиво шевелит губами, оглядывая девицу на экране. Говорит:
— Да-а… Тут ты права, экстерьер вполне…
— Ты хотел бы такую? — спрашивает Воображала быстро и слишком заинтересованно. Эта интонация заставляет Конти развернуться вместе с креслом.
Воображала сидит на пушистом ковре, ей лет девять. Рядом с ней, у самой стены, стоит одна из «мисс», та самая, с экрана — в позе манекена, с голливудской улыбкой, в купальнике, с лентой-номером через плечо. Продолжая замороженно улыбаться, делает книксен.
Конти стонет сквозь зубы, говорит, сдерживаясь:
— Тося, куклы не интересны даже тебе.
— Большая кукла — большому мальчику? — пробует пошутить Воображала, вопросительно улыбаясь, но Конти не принимает тона, говорит холодно:
— Виктория, убери эту гадость.
— Не понимаю… — Воображала хмурится, она растеряна. Придирчиво разглядывает «мисс», пожимает плечами. Щёлкает пальцами («мисс» делает несколько манерных телодвижений), обиженно спрашивает:
— В чём дело? Чем она плоха?
Конти закрывает глаза, считая про себя до десяти. Говорит раздельно и веско:
— Тося, она — ненастоящая.
— А-а, только-то! — быстро и с облегчением откликается Воображала. — Ну, так это нетрудно…
В ту же секунду в холле раздается отчаянный женский визг.
«Мисс» больше не напоминает манекен, её кукольное личико перекошено ужасом, да и одета она теперь иначе, хотя и не менее соблазнительно — в ажурный чёрный комбидрез с массой серебристых кружев по краям. На ногах — домашние пушистые тапочки с помпонами. Глаза дико вытаращены, причёска растрёпана, она трясёт головой, продолжая истошно верещать и размахивать руками, словно отпихивая кого-то невидимого.
— Так лучше? — спрашивает Воображала ехидно, морщится от наиболее пронзительного взвизга, щёлкает пальцами. Визг обрывается.
— Это нечестно! — говорит Конти.
Он стоит, напряжённо выпрямившись, лицо затвердевшее, голос звенит.
— Нечестно и подло. Ты же давала слово! Тебе бы понравилось, если бы с тобой — вот так?!.. — резкий жест головой в сторону «мисс», которая всё это время продолжает трястись и беззвучно открывать рот.
Воображала смотрит на неё уже без улыбки, говорит хмуро и виновато, с некоторой долей удивления:
— Я никогда не думала про это — так. Извини. Больше не буду.
Лицо её напряжено.
Пушистый ковёр пуст.
смена кадра
Воображала на скейте катит вдоль улицы. Если толпа на тротуаре становится слишком плотной, выезжает на проезжую часть и скользит между машинами. Такое впечатление, что они перед ней расступаются.
У моста натянуто ограждение и выставлен усиленный наряд патрульных. Но ощущения послеаварийной нервозности нет, атмосфера праздничная — весёлая громкая музыка, смех, по мосту прогуливаются странно и ярко одетые люди и не только люди.
Воображала бросает скейт и подныривает под ограждение как раз рядом с невозмутимым стражем порядка. Музыка сразу становится громче, словно пересекли невидимую стену. На секунду футболка Воображалы теряется в общей массе ярко и экстравагантно одетых людей, а потом взмывает над толпой, словно флаг – Воображала забирается на широкие белые перила.
Быстрая панорама моста сверху — он протянут над огромным оврагом или пересохшей рекой, очень длинный, плоский и широкий. Мельком — Врач, о чём-то спорящий с городовым у ограждения. Рядом — человекообразный робот, блестящий корпус, глаза-лампочки.
Над мостом бьётся на ветру длинное полотнище: «Луна-сити — 150!»
Некоторое время Воображала сосредоточенно разглядывает надпись, потом лицо её светлеет, расплывается в знакомой улыбке с прицельным прищуром, а вокруг словно рассыпаются солнечные зайчики. Краски приобретают дополнительную яркость, небо наливается синевой, рядом с солнцем проступают звёзды. Рядом с перилами радостно щебечет высоким голосом трёхглазый зеленый инопланетянин.
Воображала делает стойку на руках, болтает в воздухе серыми мокасинами. Камера меняет фокус, видна панорама оврага. Там проложена узкоколейка, идёт строительство на огороженном высоким забором участке. На секунду сквозь музыку прорывается отдалённый шум, но только на секунду — мост настолько высок, что даже подъёмный кран на стройке не доходит и до середины опор.
Верхом на огораживающем стройку каменном заборе сидит мальчишка, чумазый и вихрастый. Вернее, это он раньше сидел верхом на заборе, а теперь тоже делает стойку на руках, подрыгивая босыми ногами.
Воображала замечает мальчишку, высокомерно морщит курносый нос и плавным прыжком возвращается на ноги. Её движения чуть замедленны, словно в рапиде или при пониженной гравитации. На заднем плане, медленно вращаясь, проплывает летающая тарелка – классическая такая, серебристая и приплюснутая, с выступающим ободком и круглыми иллюминаторами. На фонарном столбе – местами ободранная листовка: «Превратим Луна-сити в город образцовой…»
У столба стоит молодой парень в синем рабочем комбинезоне, в руках кинокамера. Он резко выбивается из праздничного фона, и не столько из-за тёмной спецовки, сколько из-за мрачного выражения лица. Чуть пританцовывая, Воображала приближается к нему по перилам. На лице её сияет улыбка, от каждого движения рассыпаются по серому бетону отблески.
Парень смотрит мимо.
Воображала останавливается, улыбаясь уже персонально ему.
Парень смотрит мимо, глаза его пусты.
Воображала надувает губы в радостном недоверии. Словно записной дуэлянт, сходивший с ума от скуки в пансионате для ветеранских вдов, и вдруг обнаруживший перчатку, летящую ему прямо в лицо. Воображала отступает на шаг, ещё на шаг, чуть приседает, наклоняется, пытаясь поймать взгляд хмурого парня. Наконец ей это удаётся, восторженный жест — есть контакт! Воображала выпрямляется, продолжая удерживать парня взглядом — он автоматически поднимает и поворачивает за ней голову — и улыбается.
Если раньше она улыбалась просто так, весело и бездумно разбрызгивая вокруг солнечные зайчики, то теперь её улыбка бьёт наповал с силой дальнобойной лазерной винтовки, ослепляя, сбивая с ног и размазывая по асфальту. Даже свет на долю секунды становится ярче, а музыка — громче и резче.
На лице парня проступает неуверенная улыбка. Он поднимает камеру.
Воображала, самоуверенная и сияющая, принимает позу красотки из журнала. И замечает, что внизу, на заборе стройки, нахальный пацан продолжает её передразнивать. Воображала ухмыляется, косится на оператора и делает сальто с места. Но короткий взгляд вниз убеждает, что сальто можно с таким же успехом сделать и на заборе.
Оператор забыт.
Вображала выпячивает подбородок и начинает танец. Она держит мелодию всем телом — движением плеч, головы, рук и ног, даже изменчивым выражением лица, щёлкает пальцами в такт — музыка становится громче, быстрее, ритмичней.
Мальчишка на заборе некоторое время растерян — внизу не слышно музыки. Но сдаваться он не привык, и вот уже повторяет движения, сначала неуверенно и криво, но потом всё точнее и точнее. Воображала закусывает губу, меняет рисунок танца, ускоряет темп — вместе с ней ускоряется и музыка. Мальчишка держится.
Темп ещё выше, рвётся ритм, ломается канва. Воображала входит в азарт, смеётся беззвучно, её движения становятся почти неразличимыми. Сохраняется лишь направление — вперёд вдоль моста.
Движется вдоль забора её конкурент.
Движется камера в руках оператора, движется сам оператор.
Движется, разворачиваясь, стрела подъёмного крана с подвешенным к ней жилым блоком.
Внезапно мальчишка оступается и с трудом удерживает равновесие. Останавливается, вертит головой, вскидывает руки: «сдаюсь!», показывает два больших пальца. Воображала самодовольно выпячивает подбородок. Она ничуть не запыхалась, на белоснежных брюках ни складочки, и даже волосы растрёпаны не больше, чем всегда.
Вспоминает про оператора, выдает ему очередную ослепительную улыбку, манерно складывает на груди руки и бросает вниз хвастливый взгляд — «а у меня ещё и вон что есть!».
Перестаёт улыбаться. Оступается, неловко взмахнув руками и шатнувшись назад. Лицо ошарашенное. Крупным планом — расширенные глаза, в них обида и недоумение, словно дали ребёнку конфетку, а она оказалась горькой.
Резкое падение камеры вниз — туда, куда она смотрит.
Улыбающееся чумазое лицо щербатого мальчишки на фоне стремительно надвигающегося жилого блока.
Развернувшись назад и вверх, камера успевает поймать тот момент, когда кажущаяся отсюда крохотной фигурка отрывается от перил моста.
Смена кадра (флешбэк)
Танцевальный ритм сменяется «Поп-корном» — в миноре, сбивчиво и очень медленно.
Серый дождливый день, молодая женщина в шляпке садится в такси, шофёр держит над ней зонтик, укладывает в багажник два чемодана и объёмистую сумку. Взгляд немного сверху, с уровня второго этажа.
Голос Конти:
— Эта уже четвёртая за полгода…
Слышно, как он вздыхает. Голос фрау Марты произносит неодобрительно:
— Молодёжь… — умудряясь вложить в это короткое слово всё приемлемое для хорошего слуги осуждение.
Фрау Марта и Конти стоят у окна в комнате на втором этаже, смотрят, как отъезжает машина.
— Хорошо, — в голосе Конти усталая обречённость, — делайте, как считаете нужным.
Фрау Марта не задирает нос, как наверняка поступила бы на её месте менее опытная служанка, одержав маленькую победу. Она лишь еле заметно кивает:
— Я сегодня же договорюсь. Но всё равно понадобится не менее двух дней… Ещё раз переоформить ваш билет?
Конти медленно качает головой, не отрывая сосредоточенного взгляда от окна. Фрау Марта слегка хмурится, говорит нерешительно:
— Ну что ж… Два-три дня… Пожалуй, мы с Марком вполне могли бы и сами… — но в голосе её уверенности гораздо меньше.
Конти продолжает задумчиво качать головой.
— Это было бы просто непорядочно с моей стороны, я и так вам стольким обязан…
Фрау Марта поджимает губы. Слегка. Конти внезапно поворачивается. Говорит решительно и непреклонно:
— Она поедет со мной, — и, словно оправдываясь. – Ей уже почти семь, пора… нельзя же всю жизнь… Только обговорите, чтобы никаких зеркал.
На лице фрау Марты — крайняя степень почтительного неодобрения.
смена кадра