Основа самостоятельности Маркова – двести одиннадцать рублей в купюрах различного достоинства и семьдесят восемь копеек мелкой монетой – вполне серьезная по ленинградским меркам сумма, была частично истрачена на гостинцы, и остаток ее не гарантировал безмятежного будущего.
И хотя добрейший Домовой утверждал, что его финансы, формировавшиеся из так до конца и не израсходованного свадебного подарка, а также из систематических пополнений со стороны дальневосточной родни, всегда к услугам Кирилла, всерьез воспринимать слова друга не хотелось. Не оттого, что Вадим первым заговорил о деньгах, а по причине более серьезной. Располагая в избытке свободным временем, Кирилл как-то незаметно для себя самого стал равноправным участником воспитательного процесса. Упрекнуть Домового было не в чем. Он не перекладывал на друга ни многочасовых прогулок, ни походов в магазины или аптеки. Просто объединенный быт требовал от хозяина большего внимания в связи с появлением за обеденным столом еще одного едока. К тому же извечная склонность Вадима к столу не простому, а кулинарно неординарному, добавляла к традиционному времени хозяйской занятости еще пару часов. Так что Кириллу ничего другого не оставалось, как проводить в компании с ребенком большую часть дня.
За какие-то три неполные недели контакт Кирилла с ребенком стал настолько плотным, что девочка охотнее принимала немудреные знаки внимания от гостя, нежели от родителя. Особенно заметным это становилось в моменты присутствия при Верочке обоих воспитателей. Оказавшись на руках у отца, она тянула ручонки к Кириллу, беспокойно ерзала на родительских коленях, а добившись желаемого, увлекалась чем-нибудь посторонним, никак не реагируя на заигрывания отца. Иволгин, следовало отдать ему должное, никак не показывал, что его это расстраивает и беспокоит, но про себя глубоко переживал такие изменения. Кирилл видел это – ведь они были знакомы достаточно долго, чтобы чувствовать подобные вещи – и понимал: долго так продолжаться не может.
Он несколько раз уже собирался начать разговор на эту тему, но Домовой, не то в силу собственных размышлений, не то еще по каким-то иным причинам, именно в такие моменты всегда оказывался занят, спешил, и весь его вид как бы говорил: «Не время сейчас для серьезного разговора». Кирилл откладывал беседу на неопределенное «другое» время, а потом сам же досадовал на свою нерешительность.
Но подобная досада не являлось обязательным атрибутом его и Верочкиных прогулок. Разнообразие выбираемых для прогулки маршрутов, въедливая придирчивость в выборе места гуляний, творческое уклонение от досужих разговоров с праздными прохожими и коллегами по прогулочному цеху, а также исполнение хозяйственных поручений – вот далеко не полный круг вопросов, которые приходилось решать Кириллу практически ежедневно по семь-восемь часов кряду. Помимо этого, каждый раз сознание юноши выбирало новую тему для размышлений, отчего прогулки становились «тематическими», как мысленно Кирилл определил для себя это их свойство. Иногда тему подсказывали какие-то внешние события, иногда она спонтанно приходила на ум, как сегодня, когда, провожая друга и дочь на прогулку, Вадим напомнил, что вечером у них будут гости – Альбина и Олег, с памятного дня посещавшие коммуну холостяков.
Ставшие ритуальными визиты молодой пары вносили необходимое разнообразие в монастырский уклад этого социально-педагогического эксперимента.
Кирилл легко общался с Олегом, как оказалось, знакомым со многими людьми из его прошлой, дискотечной жизни. Швецов вообще был интересен Кириллу. Внешне открытый, спокойный, излучающий уверенность Олег производил первое впечатление не очень хитро устроенного человека, довольствующегося в этом мире общепринятыми внешними символами мужского достатка и успеха – машиной, достаточным количеством денег, красивой спутницей из приличной семьи. Но Кирилл, глядя на внешне невозмутимого спутника Альбины, все же физически ощущал беспокойство последнего. И вот здесь, на этом самом месте, обрывалась его всегда присутствующая логика. Он чувствовал, что двойственное состояние Олега каким-то образом связано с ним, Кириллом и с Альбиной. Именно так, именно в такой очередности. Хотя, и в этом Кирилл был предельно честен с самим собой, поводов к подобному беспокойству абсолютно не существовало. Ему было приятно общество Альбины, он по достоинству мог оценить продуманность ее туалета, ухоженную, несмотря на тяжелый ручной труд закройщицы, внешность, но не более того. Женщиной, способной смутить его вынужденный сексуальный покой, он Альбину себе просто не представлял. Впрочем, его вообще не интересовало сейчас все, что так или иначе было связано с сексом. Это не доставляло никаких неудобств, не вызывало никаких тревог, но оттого, что в стройной картине нынешней жизни могло появиться нечто дискомфортное, относящееся к возможной ревности Олега Швецова, и этот дискомфорт мог быть связан с его персоной, Кириллу становилось досадно.
Верочка, словно почувствовав, что Кирилл изрядно углубился в дремучее самокопание, загукала. Кирилл отвлекся и, как оказалось, в самое время. Еще немного, и проснувшийся ребенок выпал бы из синей гэдээровский коляски, поскольку внимание девочки привлекли парковые аттракционы. Незаметно они добрались до парка имени Бабушкина. Зрелище огромных качелей – кружащих в небе лебедей, которые жужжали, как стадо взбесившихся «Запорожцев», крики и визг посетителей, недоступные слуху сосредоточенного Кирилла, возбудили девочку чрезвычайно. Она встала в коляске, протянула ручки в направлении ярких механических развлечений и вся была устремлена туда, в обманчивый мир платного аттракционного приключения.
– Ну что же, просьбы на то и существуют, чтобы их удовлетворять. – Кирилл спокойно усадил ребенка и бодро скомандовал: – Поехали!
Покупка билета и переговоры с бабушкой-служительницей не заняли много времени. Гораздо дольше пришлось ожидать момента взлета механической стаи лебедей.
Верочка, впервые в жизни действительно «оторванная» от земли, была сама серьезность и сосредоточенность, от недавнего возбуждения не осталось и следа. Кириллу было забавно наблюдать за распахнутыми глазенками, бесстрашно устремленными вперед, за пухлыми ручками, которые держались за поручень. Когда они вновь оказались на земле, Верочка, глядя на лебедей, разочарованно произнесла: «Гу-у-у!»
– О, собрат по несчастью, вы ли это?
Кирилл оглянулся и увидел своего знакомца по Бехтеревке – театрально-звездного нарушителя больничного режима. Юноша вежливо кивнул.
– Н-нет, уважаемый, так дело не пойдет! – мгновение спустя актер тоже покинул лебединое чрево и оказался рядом с Кириллом. Легкий аромат хорошего коньяка выдавал его привычное состояние. – Не обращайте внимания, это дальше не продолжится, сегодня спектакль. Вы так неожиданно пропали из клиники, а ведь мне хотелось сойтись с вами поближе. Верите ли, вы единственный из всех… тамошних постояльцев, кто вызывал у меня интерес. Я даже специально выслеживал вас по дороге к той скамейке, – он обаятельно и смущенно улыбнулся. – Вы уж извините. Впрочем, какие извинения, вы ничего не знали, да и все дело осталось там, – он плавно помахал высоко поднятой кистью – Там, за облаками, там, там-тарам, там-тарам! Ваше чадо? – рука актера легла на ручку коляски.
Кирилл отрицательно покачал головой.
– Сразу заметно, – неожиданно продолжил актер. – Обычно собственные дети показательно капризны рядом с родителями. – Он выдержал некоторую паузу и добавил: – В любом возрасте.
– Юра! Ты задерживаешь взлет! – капризно сказала какая-то из сопровождавших звезду дам.
– Летите, лебеди, без меня! – не оборачиваясь, отозвался тот. – Вы не против, если я немного прогуляюсь в компании с вами и этим очаровательным юным созданием?
– Нет.
– Тогда – прошу! – И вельможным жестом актер указал на широкую аллею.
Они разговорились как-то сразу. Кирилл увидел совсем другого человека, во многом отличного от того, которого встречал на прогулках в клинике. Возможно, это было обусловлено отсутствием больничной одежды, возможно, у Кирилла уже созрела потребность к продолжительному разговору, обмену репликами и мнениями с неглупым собеседником, не обремененным различными обстоятельствами близости с Кириллом. Они достаточно живо обсудили всевозможные достоинства периодического впадания в детство, причем и с той, и с другой стороны были высказаны довольно остроумные замечания по этому поводу.
– Послушайте, Кирилл. Не сочтите меня чрезмерно любопытным, но если это допустимо… Чем вы в нашей бренной занимаетесь?
– Пока ничем, – ответил Марков.
– Это не связано с этим? – собеседник указал на засыпающую Верочку. Вопрос сопровождался богатой мимикой лицедея, и Кирилл рассмеялся.
– Нисколько. Но начинаю над этим думать.
– Так это же прекрасно! Мой друг, извините, что так быстро называю вас другом, но, поверьте, у меня дар дружить. Хоть это и нескромно. Так вот, когда я в первый раз увидел ваше лицо, меня сразу посетила мысль: «Вот тот, кто просто обязан стать моим партнером в спектакле!» По этой-то причине я и пытался с вами познакомиться. Что вы скажете о работе в театре?
– Я – в актеры? Честно сказать, даже не представляю, как это возможно. Ведь у меня ни образования, ни талантов…
– Таланты! Образование! Все вздор! Театр – это мир! Мир, в котором способны существовать не специально обученные люди – это к семейству Дуровых, извините за резкость, – а только немногие избранные, рожденные для существования, нет, для настоящей жизни в этом загадочном мире, вы уж простите мне эту невольную выспренность. Ну так что, пойдете ко мне в партнеры?
Кириллу это предложение показалось интересным.
– И кого я должен буду представлять на сцене? Так, кажется, нужно правильно говорить о профессии актера?
– Именно так! А играть мы с вами будем знаменитого Гамлета. Я – его земную ипостась, а вы – инфернальную, параллельно существующую в невидимом эфире. Согласны?
– Сразу не ответишь. Насколько я понял, мне придется исполнять роль без слов? Что-то вроде театрального эксперимента?
– Совершенно верно!
– Но ведь мы не похожи внешне, чтобы в восприятии зрителя оставаться частями одного целого – человека.
– Театр, Кирилл, – искусство условное. Впрочем, как и любой другой род искусства. Но мыслите вы верно и в нужном направлении, я не ошибся и просто уверен, что все у нас получится. Но сейчас, – актер посмотрел на часы, – к сожалению, мне нужно спешить. Хотя с бóльшим удовольствием я провел бы остаток дня с вами. Однако спектакль – дело святое! Давайте договоримся так, – он протянул Кириллу визитную карточку. – Звоните в любой удобный для вас день, и мы встретимся, обсудим все более детально. Договорились?
– Да.
– Обещаете? Впрочем, я не имею права брать с вас слово. Просто позвоните мне в любом случае, хорошо?
– Обещаю…
Провожая торопливо уходящего актера взглядом, Кирилл понял: во время этого разговора были решены все его проблемы. Когда и как расплетутся узелки пестрых нитей его жизни, он сейчас не смог бы объяснить четко, с точностью до конкретных сроков и форм, которые должно принять его грядущее существование, но в том, что это обязательно произойдет, он уже не сомневался.
…В пронзительно апельсиновой робе спасателя он метался по юту небольшого портового судна под огромными, как дома, ледяными волнами. Меж волн, будто испуганные овцы, сбивались в кучки клочья тяжелого, грязно-серого тумана, и он с трудом различал происходящее вокруг.
– Йоринсенн, – раздался рядом простуженный сиплый голос, – мы не сможем подойти к парому под борт. Спускайтесь к Пер-Олафу и выволакивайте все плоты, какие есть. Сейчас главное – скорость, скидывайте их за борт, а я все же попробую подобраться к нему! – говоривший кивком указал через плечо, и в секундном разрыве туманных ошметков туч Кирилл увидел громаду судового борта. Она под неестественным углом высилась над водой, но этот страшный крен был различим только по косой строчке бортовых иллюминаторов, настолько большим было тонущее судно.
– В темпе, Йоринсенн, в темпе! Аврал! Слыхал такое слово?!
Кирилл бросился по скользкому и крутому трапу вниз, в теплое, пахнущее соляркой чрево суденышка…
Потом был берег, где люди в таких же ярких прорезиненных куртках стаскивали выловленные на акватории аварийные плотики и помогали бригадам «скорой помощи» извлекать тех пассажиров, кто смог или догадался воспользоваться ими, то есть тех, кому просто повезло. В паре с Пер-Олафом они отбуксировали три плотика к берегу. Сейчас они вытащили на мокрую обледенелую гальку последний, третий по счету. Напарник побежал звать медиков, а Кирилл остался на месте. Он осторожно приблизился к последней находке и, отогнув клапан шатра, заглянул внутрь. Под низким куполом плотика, прижав к груди маленького, тихо скулящего ребенка, без движения лежала молодая женщина. Йоренсенн, вернее Кирилл Марков, принял решение моментально. Он распахнул ветровку, поддетую под нее куртку и, решительно отняв ребенка от материнской груди, поместил малыша за пазуху. Потом осторожно присел на круглый борт плотика и попытался определить состояние женщины. Увидев лицо несчастной, Кирилл замер. Оно было на удивление знакомым, неоднократно виденным… Он напряг память, и единственное, что смог выдать соответствующий отдел его мозга, было: зима, вокзал, девушка в красных сапожках и ее прохладный поцелуй. Кирилл еще раз вгляделся в лицо молодой женщины. Нет, это была не Наташа. Но очень, очень на нее похожая особа. Сестра? Но, кажется, у Натальи не было сестры. Простое совпадение или…
И здесь вновь приблизилось ставшее уже таким привычным и обыкновенным сопротивление неживого воздуха временных коридоров, а вместе с этим – мириады мерцающих огней, увлекавшие его в полет сквозь счастливые и не очень миры.
Кирилл ощутил полноту своего веса, рука почувствовала кожаный томик «Спасения затонувших кораблей», а вспотевшая спина – пружинные подушки кресла. Кирилл открыл глаза, и первое, что он увидел, – Верочка, внимательно и сосредоточенно смотрящая прямо на него. «Это была она, я видел взрослую Веру и ее ребенка…» В этот момент девчушка тихонько перекатилась на бок, и мгновение спустя в комнате послышалось уже знакомое тихое сопение.
Так уж устроены чадолюбивые родители: возбужденно успокоив случившуюся с оказией подмену, скороговоркой сообщив: «Я быстренько, до аптеки, туда и обратно», в большинстве случаев они совершенно против своей воли вводят добровольных помощников в заблуждение. И первая, ближняя к дому, аптека, и вторая, и третья не удовлетворяли своим ассортиментом отца-одиночку, поскольку отсутствовал в них самый что ни на есть тривиальный перманганат калия. Вместе с провизорами Дим-Вадим качал головой и сокрушался, что существует ажиотажный спрос на копеечный товар, вызванный летним сезоном. Спешно чередуя троллейбусы с пешей ходьбой и не всегда вспоминая об обязательных пятачках за проезд, Вадим добрался до Московского проспекта, где недалеко от станции метро «Электросила» была расположена очередная аптека.
Быстро закупив необходимые пурпурные кристаллы, Иволгин поспешил в обратном направлении. От троллейбуса, с разворота подходившего к кольцевой остановке, удачливого добытчика отделяли какие-то сто пятьдесят метров. Оперативно оценив ситуацию – троллейбус, расстояние, Кирилл, ждущий его подле Верочки, и свое обещание – Домовой решил поднажать и успеть на подъезжающий электротранспорт. Он прямо через газон выскочил на проезжую часть проспекта, резонно решив реализовать свои спринтерские качества на открытой дорожке, лишенной препятствий в виде отдельных пешеходов, мешающих стихийному бегуну. Тяжелая рысь Иволгина, прижимающего к груди пузырек с марганцовкой, была зрелищем привлекательным для тех немногих прохожих, кто понимал толк в лошадях для тяжелой кавалерии.
Но Иволгин не успел на троллейбус. Двери последнего злорадно закрылись перед самым носом бегуна, и рогатый аквариум на колесах медленно отвалил от остановки.
Раздосадованный Домовой замер на полушаге с высоко поднятым бедром, его нижняя челюсть медленно и удивленно отвисла, и наш спринтер, напуганный внезапным клаксоном какого-то шутника на легковушке, потерял равновесие и рухнул на асфальт.
Раздался визг тормозов, и мгновение спустя над поверженным жизненными обстоятельствами Вадимом склонились парень и девушка, буквально выпрыгнувшие из красных «Жигулей» третьей модели.
– Вам плохо?! – с искренней тревогой спросила девушка.
– Вроде бы живой, – отметил ее спутник. – Товарищ, вы самостоятельно сможете подняться?
Иволгину было стыдно. Стыдно, что бежал и не догнал; стыдно, что развалился на асфальте, действительно напуганный внезапным сигналом; стыдно, что такая симпатичная девушка и ее спутник переживают за его состояние, которое… А что, собственно, такое его состояние? Ну, упал молодой человек, с кем не бывает! А отчего, да почему – это, извините, мое дело!
– Ничего, все в порядке. Я сейчас, сам… – Вадим оперся на локоть, разобрался в спутанных ногах и только сейчас заметил лихие и разлетистые усы шнурка на правом ботинке. Лавина дурацких, совершенно неуместных сейчас, соображений заблокировала позитивный мыслительный процесс. Сосуществование великого и смешного как вариант пожизненного соседства в современных мегаполисах; внимание к мелочам как важнейший элемент науки выживать; середина неудачного дня как естественное продолжение такого же утра и периферийные боли над копчиком. Что это, ушиб? Более серьезная травма?
– Давайте руку!
Один вид протянутой незнакомцем руки заставил Домового смутиться еще больше. Жгуты загорелых мышц, скульптурное запястье и крупная кисть. Но помощь он принял, поднялся на ноги и смущенно забормотал слова благодарности. Симпатичная спутница атлета-спасителя о чем-то коротко спросила его, настолько тихо, что Вадим не смог разобрать ее слов, и тут же предложила незадачливому бегуну:
– Если вам не очень далеко, то мы с удовольствием подкинем вас до дома.
Первая мысль – благородно и снисходительно отказаться – довольно быстро уступила место великодушному согласию, оправдавшему Иволгина по всем статьям, как присяжный поверенный Кони революционерку Засулич. Ожидающие его возвращения Кирилл и Верочка – это похлеще светлого будущего для народных масс, и он был просто обязан спешить.
Сообщив адрес своего местожительства, Иволгин узнал, что для автолюбителя, воспитанного родиной и ДОСААФ, это считается «недалеко», а также выслушал дружеский совет не пренебречь визитом в травматологический пункт.
– Понимаете, – смущенно объяснял Вадим с заднего сиденья «Жигулей», – меня дома ждет товарищ, согласившийся посидеть с моей маленькой дочерью, и мне не совсем удобно оставлять их одних надолго…
– У вас дочь? – у пассажирки «Жигуленка» было открытое, располагающее к беседе лицо. – И сколько же ей лет? – «Жигули» миновали границу Московского и Невского районов.
– Лет еще нисколько, всего девять месяцев, десятый пошел, – Вадим пытался шутить, не очень уверенный в своем успехе.
Но девушка рассмеялась:
– Нисколько лет! Олег, ты слышал? Представляешь, а ведь нам всем когда-то тоже было «нисколько лет»! Прекрасное было время!
– Ты его, что, до сих пор помнишь? – богатырь-водитель с деланной ленцой в голосе подыграл девушке.
– Как сейчас! Все обо мне заботятся, все для меня делают, прямо, как вы, – она повернулась к Вадиму. – Извините, мы же забыли познакомиться! Меня зовут Альбина, а капитана и штурмана этого экипажа величают Олегом. А вас?
– Вадим. Вадим Иволгин.
– А, официальничаете?! Хорошо! У нас с Олегом тоже есть фамилии. Я – Вихорева, а он – Швецов. Теперь мы знакомы?
Смутившийся Домовой кивнул.
– Подъезжаем, Вадим Иволгин. Командуйте, как здесь лучше заходить на швартовку…
Красный «Жигуленок» совершил положенное количество маневров, поскольку в заветный купчинский тупичок вел лишь один разрешенный госавтоинспекцией поворот, и устремился к конечной цели.
– Постойте, остановитесь, пожалуйста, Олег!
– Что-то случилось?
– Нет, просто меня не дождались и вышли на прогулку.
– О, товарищ Иволгин! – Альбина обратилась к нему с шутливой мольбой. – Неужели вы не познакомите своих спасителей с дочерью?
Домовой растерялся.
– Да… Конечно же, конечно же… Как-то сразу и не сообразил. Может быть, вы не откажетесь и от чашки чаю?
– Может быть, и не откажемся. Ты как, Олег? Я так точно не откажусь, особенно если чай со льдом и лимоном.
– Тогда милости прошу! Кирилл! – выбравшись из машины, крикнул Дим-Вадим и поспешил навстречу Маркову. – Я так долго прокатался, да?
– Да нет, просто…
– Как Верочка?
– Да нормально…
– Ты сообразил, что к чему? – Домовой энергично ревизовал ребенка – подстилку, подгузник и прочее. – Слушай, Марков, а ты опытный специалист, никогда бы не подумал.
Но Кирилл не обращал на суетящегося папашу никакого внимания. В подходившей к ним паре он без труда узнал Альбину Вихореву и сейчас, по мере сближения, находил девушку сильно изменившейся. Он помнил встречу с Альбиной в первые дни ее новой, трудовой, жизни – уставшую, задумчивую, гордую своей принадлежностью к таинствам производства элегантной одежды. Так он сам, дурачась и шутя, определил ее состояние тогда, в аллейке у Николы Морского. Девушки набросились на него, укоряя за неуместную иронию, и ему пришлось пространно оправдываться перед ними, но и Джейн, и Альбина были сурово непреклонны: «На колени, негодяй, на колени!»
Джейн… Думать о ней у него не получалось. Со времени перевода в клинику Бехтерева она лишь на минуту возникала в памяти, как персонаж второго плана, и не более того. К тому же пришлось отметить удивительную странность происходящего – в нем полностью отсутствовало вновь обретенное равнодушие к встречаемым людям. Он с интересом наблюдал за приближающейся Альбиной, отчетливо видел, насколько она стала женственней, насколько изменились ее походка, жесты и даже посадка головы. Но, несмотря на все это, по купчинскому тупичку шла легко узнаваемая Альбина Вихорева. И Кирилл понял: нынешняя встреча – это знак. Знак быстро меняющегося времени, и изменения, наблюдаемые со стороны, как в случае с Альбиной, ставшей за прошедший период элегантной и уверенной в себе женщиной, своим масштабом и глубиной указывают на изменения, одновременно произошедшие и в нем самом. Это напоминало некую игру – посмотри, насколько изменился симпатичный тебе человек, и ты поймешь, насколько изменился ты сам.
– Кирилл?!
– Да, это я…
– Неожиданно…
– Как есть…
А Олег и Иволгин, пока старые знакомые приходили в себя от неожиданной встречи, играли массовку из гоголевского «Ревизора».
Впоследствии Иволгин много раз заново прокручивал в памяти события того дня, когда Кирилл появился на пороге его квартиры. С самого утра Домовой испытывал тревожное беспокойство. Почти уверенный в отказе Кирилла принять его предложение, он ни о чем другом просто не мог думать, прикидывая то так, то эдак, где сейчас находится друг и какие проблемы сейчас встают перед ним. Минорный настрой его представлений плохо влиял на исполнение ритуальных отцовских обязанностей, а упрямая обыденная жизнь папаши-одиночки жестоко и упрямо напоминала о своей приоритетности. Для начала предательски лопнули ручки полиэтиленового пакета, «фирменного», но ветхого. Лопнули в самый неподходящий момент, на улице, в трех шагах от дома, под тяжестью утренней ноши из молочной кухни. Осматривая место катастрофы, Иволгин с удивлением обнаружил, что по рассеянности загрузил в пакет чуть ли не тройную норму вместо положенной и подобный результат в общем-то был легко прогнозируем. Следом за потерей витаминов и минералов показала свое пренебрежение к Домовому ранее дисциплинированная пшенная каша, изловчившаяся сначала загасить газ убежавшим молоком, а потом и вовсе – намертво пригореть к кастрюле. Заливая злаковые угольки водой, Вадим, опять же с удивлением, обнаружил, что против обыкновения взял для каши эмалированную кастрюльку, что в корне подрывало его авторитет как серьезного кулинара. Когда же он замешкался с ползунками и, разнервничавшись, обнаружил, что вместо цветастых панталончиков пытается натянуть на ребенка аналогичной расцветки распашонку, то решительно потребовал от себя выбросить из головы все, не относящееся к дочери и быту, сосредоточиться и – в его формулировке это звучало очень гордо – «наконец зажить своей жизнью».
Достав из дальних углов обширной памяти некую медитативную присказку, что-то вроде: «На берегу Годэ мы сидим и провожаем желтые волны. Сначала одну, за ней – другую, за другой – следующую…», он сидел в знаменитом кресле и рассеянно наблюдал, как дочь пытается позавтракать полимерной жирафой. Внезапный звонок, короткий и резкий, вывел Вадима из состояния организованной прострации, и он, категорично заступившись за жирафу, пошел открывать дверь.
Бывают такие встречи старых друзей, в которых есть нечто знаковое, заметное сразу, что указывает на необычную, повышенную, выражаясь современным языком, «душевность» момента.
Встреча ставшего свободным человеком Кирилла Маркова и готового предоставить ему кров Вадима Иволгина относилась к событиям именно такого рода.
Хозяин удивленно хлопал глазами, сжимая в руке безжалостно изгрызенную режущимися зубами Верочки жирафу, а гость прижимал к груди обеими руками пакет с покупками. Наполненный всевозможными продуктами до самого верха, пакет был увенчан абсолютным двойником истерзанной жирафы, сразу приковавшим внимание Домового. «Такая же неубедительно желтая, но, в отличие от лишенной рожек нашей страдалицы, заключена в прозрачный полиэтиленовый пакет, как знаменитая пушкинская царевна в …» Додумать Вадим не успел.
– Привет, – Марков улыбался, и на его щеках отчетливо были видны знаменитые «девичьи» ямочки.
Что касается знакомства с малолетней обитательницей нового жилища Кирилла, то оно состоялось через непродолжительное время и заставило молодых людей изрядно призадуматься, правда, каждого о своем.
Когда Марков молчаливо изучал пируэты чаинок, кружащих в чашке чая, заваренного Домовым, и выслушивал пространные рассуждения о роковой природе нынешнего дня, ополчившегося на независимого родителя, девочка напомнила о себе капризным плачем. Вынесенная к гостю и представленная ему по всем правилам этикета, она утвердительно гугукнула после «Веры Вадимовны Иволгиной», а будучи представлена Кириллу – «прошу любить и жаловать» – призывно протянула ручки к гостю.
Пока смущенный своей забывчивостью родитель готовил второй, более удачный, завтрак, ребенок спокойно сидел на руках у Кирилла, время от времени поднимая крохотное личико и внимательно всматриваясь в его глаза.
Кириллу хватило одной мимолетной встречи с удивительно серьезным детским взглядом, чтобы увидеть и узнать знакомое выражение. Так смотрят люди там, за коридорами времени, сосредоточенно и чуточку вопросительно. Будто бы не столько используют зрение для визуальной ориентировки в пространстве, сколько с помощью волшебно мерцающих в отраженном свете хрусталиков, буквально прожигающих своим свечением глазную радужку, передают и получают некую информацию и непременно хотят убедиться в ее получении и верном понимании. Так всегда смотрит на Кирилла Женька, такой взгляд был у Элис Рифы, когда она стояла на эшафоте в Кентербери.
Даже у Домового, когда он, сжав в руках оружие, пошел в атаку на невидимого врага, был такой же взгляд. Верочка, словно прочитав мысли Кирилла и убедившись в получении своего послания, прислонила малюсенькую, покрытую нежнейшим шелком волос головку к груди гостя и тихонечко засопела во сне.
– А как же… – Вадим с обреченным видом библейского Иова поставил на стол тарелку творожно-сметанной вкуснятины и, тяжело вздохнув, опустился на табурет. – Странно. Ты первый из посторонних, к кому она пошла на руки вот так, самостоятельно и без воплей. Даже к бабушке она так… – Домовой осекся. – Впрочем, это не интересно. Кира, давай я сейчас переложу Верушку в постель и, пока она спит, быстренько сгоняю в аптеку. Ты покараулишь прекрасную сопящую царевну?
Марков кивнул.
Они вместе уложили ребенка, и Иволгин, шепотом дав несколько ценных советов на всякий экстренный случай, на цыпочках выбрался из комнаты. Оставшись один, Кирилл просмотрел книги, стоящие на полках, выбрал кожаный томик «Спасение затонувших кораблей» и погрузился в чтение. Коллектив британских авторов отличался не только образностью литературного изложения, но и несколько странной для сугубо технической темы склонностью к смакованию садистских подробностей в умозрительном воссоздании обстоятельств случившихся кораблекрушений. С таких, небольшого объема, описаний начиналась каждая глава. Прочитав один из подобных пассажей, Кирилл почувствовал все признаки приближения очередного вояжа во времени. Он отложил книгу, закрыл глаза и стал ждать.
– …Постарайся, очень тебя прошу! – просил, почти умолял Домовой. – Сейчас для всех нас самое главное – понять, что все происходящее вокруг нас не является частным случаем конца света. Человеку свойственно ошибаться и заблуждаться, таков он от природы и в силу своих природных особенностей другим никогда не будет. Именно этим он выше всего остального.
Начало пламенного пассажа Кирилл не слышал. Но, судя по виду оратора, по его алеющим щекам и горящему взору, Домовой о чем-то его очень просил.
– Я же прекрасно понимаю, ты не пойдешь к своим, – страдальческая гримаска Вадима подсказала какую-то мысль. Что-то смутно связанное с визитами матери, грустными разговорами Курилова и не удивившем Кирилла внезапностью посещением друга. Но сосредоточиваться на этом, думать об этом продолжительное время не было ни малейшего желания. – А не пойдешь к своим, куда же ты пойдешь? Подумай, Кира! Двухкомнатная квартира и мы с Верочкой в качестве соседей – далеко не худший вариант. И что самое важное: ни нас, ни тебя никто не будет беспокоить. Мои после Натальиного финта с Англией отреклись от меня и внучки, собрали пожитки и переместились к тетке Станиславе навсегда. – Домовой осекся, встретив пристальный, тяжелый и немигающий взгляд Кирилла. – По крайней мере, так мне сказал отец. Так что, согласен?
– Я правильно понял, ты приглашаешь меня к себе жить?
– Ну да! Прямо отсюда ты приедешь ко мне и живи сколько угодно, пока все не образуется!
Кирилл задумался.
– Вадим, я не уверен еще окончательно, но мне кажется, что я сильно изменился. Стал совсем другим человеком, которого ты не знаешь, и неизвестно, сможешь ли ты принять меня такого, каким я стал.
– И это все?!
– Разве этого недостаточно?
– Кирилл! – на секунду даже показалось, что жизни Домового угрожает опасность от переполняющих его чувств. – Неужели ты такого невысокого мнения обо мне? Я ведь прекрасно понимаю, каким тяжелым для тебя стал этот год. Я много думал и думаю про тебя. Столько перенести, столько выдержать. Ты… Ты… – от волнения Иволгин не находил слов и достаточного количества превосходных степеней. – Ты – настоящий герой! Мы все: Костик, Кисс, другие ребята, все гордимся тобой!
– Извини, Вадим, – Марков поднялся со скамейки, – я устал и пойду в палату. До свидания.
– До свидания… – изумленный Домовой протянул руку, но Кирилл уже повернулся к нему спиной и зашагал в сторону клиники.
– Кира! – но никакой реакции не последовало. Марков ровными шагами подходил к повороту аллеи.
– Кира! – повторное обращение так же повисло в воздухе. – Запомни, я жду тебя. В любое время!
Но выздоравливающий уже скрылся за поворотом.
Заплакала Верочка, разбуженная родительскими криками. Вадим поспешил к дочке, поправил сбившиеся пинетки на пухлых ножках, укоризненно закудахтал, поправляя одеяльце и подстилку:
– Да-да, и у нас характер! И у нас потребность в заботе и внимании! – Ребенок притих. – О, папа так и знал. Но ничего, у нас на этот случай найдется запасная пеленка, так что до дома – ни-ни! Только терпеть, – он устроил Верочку на согнутой в локте левой руке и принялся ловко менять пеленку в коляске. – Договорились?
Забавная, как игрушечный пупс, Вера загукала в ответ на родительское обращение и розовыми ручонками, широко расставив пальцы, ухватила папашу за волосы.
– Ох, – эмоциональной глубине вздоха, что в тот момент издал Домовой, позавидовал бы любой крепкий деревенский хозяин. – И что же мне со всеми вами делать?
Выписка, как и ожидалось всеми, прошла спокойно и без задержек. Анатолий Григорьевич собрался было проводить бывшего пациента до ближайшей остановки, но в проходной Бехтеревки Кирилл, сначала согласившийся на предложение врача, переменил свое решение.
– Спасибо, дальше я сам справлюсь.
Курилов молча пожал юноше руку, ободряюще улыбнулся и ограничился кратким напутствием:
– Если что, Кирилл, не стесняйтесь.
За воротами клиники юношу встречала Большая Вольная Жизнь.
Словно желая проверить готовность Кирилла к встрече с нею, она сразу же, как только мощная гидравлика вернула окованную железом дверь проходной на привычное место, обрушила на него учащенный ритм городских улиц, заполненных техногенными звуками и запахами строительства развитого социализма. Оценив обстановку и не найдя в хорошо знакомых видах улицы Седова особых изменений, он свернул направо и направился к метро.
Через несколько шагов Кирилл остановился. Противоположная сторона улицы, укрытая спасительной тенью нарядных домиков, построенных пленными немецко-фашистскими захватчиками, притягивала к себе, как магнит, и казалась оазисом, полным прохладного блаженства, в отличие залитой солнцем и заставленной пыльными тополями, на которой он стоял.
Кирилл подошел к ближнему переходу и замер у светофора.
Он улыбался, узнавая вроде бы привычные и одновременно новые для его восприятия модели грузовиков и легковушек, автобусов и прочих обитателей автомобильного мира. Юркий «Москвичонок-каблук» с эмблемой почтового ведомства на борту, хлебный фургон, блестящий новой краской, апельсиновая «Татра». Сколько же времени он не видел обыкновенного такси? Юноша ухмыльнулся. Средневековая Англия, битвы и погони, сухие и вязкие ветры коридоров времени – вот они, привычные картинки его новой жизни. А обыкновенный ленинградский таксомотор, набитый пестрыми цыганками так, что задние рессоры основательно просели, – для него диковинка.
Чуден, чуден белый свет.
– Сын!
Прямо на белых полосах пешеходной зебры остановилась черная «Волга». В первое мгновение Кирилл не узнал отца. Помолодевший, загорелый чуть ли не до угольной черноты, в модных импортных очках – солнцезащитных «хамелеонах» – Марков-старший больше походил на персонаж из заграничной жизни, чем на «красного» директора.
– Кирилл, мы задерживаем движение. – Отец обернулся через спинку своего сиденья и распахнул заднюю дверь. – Мне кажется, нам есть о чем поговорить.
Машинально отметив, что отец сменил шофера, Кирилл занял место в салоне «Волги». В машине было душно, приспущенные стекла не спасали положения.
– Мать приготовила окрошку и еще чего-то там разэтакое, – отец заговорил быстро и нарочито бодро. – Ты ведь не откажешься пообедать с нами?
Кирилл промолчал. В этой поспешной ссылке на мать, на окрошку, которую он действительно любил, проявился не прежний отец – категоричный, властный, привыкший принимать решения за других, – а новый, уставший и неуверенный в себе человек. Внутренне, как это стало ясно с первых же слов, совершенно противоположный своей «упакованной», эффектной внешности.
– Ладно, не хочешь говорить… Я понимаю. Целый год по больницам – это не шутка. Но пока мы одни… – отец посмотрел на Кирилла через обзорное зеркало. – Ты же понимаешь, при матери разговора не получится, так вот: пока мы одни, я скажу тебе, сын, как мужчина мужчине… Так было нужно. Ты еще не совсем понимаешь правила большой жизни, но они просты – сначала думай о Родине. Вот такое, брат, самое главное правило. Потому что Родина – всегда права, даже когда и не права. Поверь, все, что произошло, – только к лучшему. Конечно, твои друзья совершенно зря устроили всю эту шумиху с западными голосами и газетами, но, как говорится… Надо жить, и мы будем жить! – он обернулся к Кириллу. В салоне машины линзы его «хамелеонов» стали немного прозрачнее, но все равно рассмотреть выражение отцовского взгляда Кирилл не смог. Он просто отвернулся.
– Я надеюсь, – голос отца стал тверже, отдаленно напоминая прежний, категоричный и непреклонный. Но едва уловимая нота обиды, что оттенила шипящее «юссь», предательски выдала ощущаемый отцом конфуз. – Я надеюсь, – еще раз, уже громче, повторил он, – что при матери ты будешь вести себя по-человечески, без больничных закидонов?
В этот момент Кириллу стало ясно, почему отец сменил шофера и поменял стиль в одежде. Отец пытался бежать от себя прошлого, он как бы отрекался от себя как от человека, поступившего так лишь потому, что тот, прежний, директор Марков не мог поступить иначе.
В этот момент черная «Волга» судостроительного начальника остановилась перед светофором. Юноша спокойно открыл дверь и вышел из машины. Под клаксонную истерику крайнего левого ряда Кирилл добрался до тротуара и, не оборачиваясь, пошел вперед.
Кирилл не вел счет времени, но по противной дрожи в коленках понял, что настала пора отдохнуть. Он поднял голову, огляделся. Метрах в пятнадцати по направлению его движения аллея сворачивала налево. Юноша удовлетворенно улыбнулся и поспешил вперед. Там, за поворотом, в тени пышных кустов стояла самая уединенная скамейка бехтеревского садика. У большинства гуляющих пациентов клиники она популярностью не пользовалась как раз по этой самой причине – плотно обступившие скамейку кусты создавали нечто вроде зеленого грота, с достаточно низким, вечно шелестящим сводом и стенами, что для большинства здешних обитателей, испытывающих в массе своей тревожные состояния, было необсуждаемым негативным моментом.
Он резко свернул налево и остановился. Скамейка, против обыкновения, была занята. На ней, вальяжно развалясь и картинно выставив вперед распрямленную правую ногу, сидел один из самых известных драматических актеров Ленинграда. Достаточно молодой человек, едва ли полных тридцати лет, он внешне совершенно не соответствовал своим годам. Одутловатое лицо с рано обозначившимися брылами – признак устойчивого алкоголизма, желтоватого цвета кожа – свидетельство неважной работы печени, и мелкий тремор в красивых, нервных, как у музыканта, руках…
Кирилл не раз встречал его на прогулках и, зная знаменитость в лицо, равнодушно проходил мимо. Таковы были здешние правила, оставлявшие популярность человека, сколь бы велика она ни была, там, за периметром больничной ограды. Но актеру это было либо неизвестно, либо задевало его честолюбие. Каждый раз, когда во время прогулки он оказывался рядом с кем-нибудь, он вздрагивал всем телом, обращая испуганный и одновременно выжидательный взгляд к встреченному. Кирилл помнил об актерской реакции на посторонних, он сам несколько раз становился причиной трепетного колыхания этого рано обрюзгшего тела.
Предвкушение приятного отдыха моментально испарилось, а на поиск альтернативного решения требовалось некоторое время.
– Я, вообще-то, не кусаюсь! – обратился актер к Кириллу своим отменно поставленным голосом. Вышло это у него вальяжно, по-барски, как у персонажа из пьес Островского в традиционной для русской театральной школы трактовке образа.
– Присаживайтесь, мой юный друг! – он сменил позу на более скромную и жестом указал на свободное место.
Кирилл нерешительно сделал несколько шагов в сторону скамейки.
– Сомнения – удел людей действительно несчастных. Неужели вы несчастны?
– Это из какой-то пьесы? – для Кирилла, общавшегося в последнее время только с матерью и Куриловым, театральные модуляции актера были резковаты на слух, казались ненатуральными, вычурными и вызывали откровенное раздражение.
– Отнюдь, захотелось живого разговора. Ну же, смелее!
Кирилл присел на скамейку.
– Вы давно здесь? – интерес сценической звезды казался искренним. Но тщательная, театральная мелодичность интонации смутила Маркова.
– А вы?
Актер конфузливо промолчал.
– Вы не похожи на душевнобольного, – спустя минуту констатировал актер.
– И вы не похожи.
– Правильно, актеры не бывают душевнобольными, они бывают сумасшедшими, – задумчиво проговорил сосед и добавил: – Если они настоящие актеры. Не желаете? – он жестом фокусника извлек из такого же, как и у Кирилла, халата плоскую фляжку с коньяком. – Правда, ни закусить, ни чего другого – не имеется. Только если занюхать этой замечательной ботаникой, – он эффектным жестом сорвал веточку сирени, растер в пальцах листья и смачно нюхнул зеленую кашицу. – Ар-р-р-ромат! Так не желаете?
Кирилл отрицательно покачал головой.
– Жалко. Не привык я, человек публичный, к одинокому распитию. Впрочем, если вы не будете возражать, то я… – и он встряхнул фляжкой.
Коньяк весело булькнул. Звук вышел забавный, и Кирилл улыбнулся.
– Итак, отказываетесь?
Кирилл кивнул.
– Окончательно и бесповоротно?
– Да! – Марков буквально выдохнул это короткое слово.
И тут же молниеносное движение актерской руки обезглавило фляжку, раздался все тот же веселый булькающий звук. Через мгновение содержимое фляжки исчезло в драматической утробе.
– Надеюсь, пациент Марков воздержался от коньячного соблазна?
Голос Курилова прозвучал неожиданно близко. Кирилл вздрогнул и поднял глаза. В метре от скамейки стоял Анатолий Григорьевич, одетый в безукоризненно белый халат, а рядом с ним – гость из прошлого, Вадим Иволгин, покачивал одной рукой высокую детскую коляску на белых шинах.
– Вы, уважаемый нарушитель режима, будьте добры, следуйте за мной, а вас, молодые люди, оставляю наедине. И знаете, Кирилл, если у вас сегодня не появится охоты для вечернего нашего разговора, не беспокойтесь. Просто не приходите, и всё. Я пойму.
Курилов бережно подхватил под руку быстро охмелевшего лицедея и, поддерживая шатающуюся фигуру, увлек его в направлении больничного корпуса.
Улыбающийся Иволгин подкатил свое сокровище к самой скамейке.
– Здравствуй, Кирилл!
Выздоравливающий приветственно кивнул головой и тихо ответил:
– Привет… Вадим.
– Я ненадолго, нам с Верочкой еще домой добираться. – Домовой привстал и заглянул в коляску. Удостоверившись, что дочь спокойно спит, он понизил голос до полушепота, удачно попав в интонацию Кирилла: – Посмотреть не хочешь? – короткий кивок головой в сторону коляски.
– Красивая, – равнодушно, не поднимая головы, ответил Кирилл.
– Кто? – классическое недоумение Иволгина: удивленный взгляд и часто моргающие ресницы.
– Коляска…
– Ты не хочешь разговаривать? Извини. Твой врач сказал мне, что без предупреждения приходить не стоило, но видишь, – Вадим вновь кивнул на коляску, – пошли на прогулку и – увлеклись.
В этот момент Иволгина-младшая недовольно и капризно проплакала некую просьбу.
Заботливый папаша тут же склонился над коляской, отработанным жестом служителя таможни ревизовал состояние пеленок и, убедившись в неверности своего предположения, приступил к успокоительному покачиванию гэдээровского чуда на пружинных рессорах.
– Бубу-бубу-бу-бу-бу! – в исполнении Домового даже немудреная колыбельная классика звучала как «смерть меломанам».
Кирилл поднял голову. Противостоящее солнце слепило глаза до слез, и даже низкий свод зеленого грота их нисколько не защищал. Видимая узнаваемость Вадима растворилась в подвижном и струящемся золоте солнечных лучей, на чьем фоне его фигура трансформировалась в черный силуэт, увенчанный стрельчатым готическим нимбом, свечение которого и было нестерпимым.
Кирилл плотно смежил веки. Его внутреннее зрение без труда распознало знакомые виды перемещения: мириады крохотных фосфоресцирующих звезд-огоньков, рассыпающихся и уносящихся в абсолютную густую темноту; вязкое сопротивление встречного эфира, указывающее на происходящее движение; ставшее привычным ощущение невесомости собственного тела.
Внезапно возникли мир и свет, лишенные предметной наполненности, четких контуров и красок. Неясный гул, слитый из огромного количества механических шумов и звуков, полностью блокировал слух, и только тело, продолжавшее ощущать свою невесомость, указывало на продолжение процесса перемещения.
Резкая вспышка ярчайшего белого цвета и медленное, словно специально заторможенное, сравнение – огонь – возникли одновременно и полностью переключили внимание Кирилла на внешние процессы. Огонь становился менее ярким, на глазах превращаясь в шелковое, радужно переливающееся полотнище, заполняющее собой все видимое пространство. Но и это видение просуществовало недолго. Яркие цветовые растяжки стали сливаться в насыщенные краски существующей реальности, в бесчисленные, хаотически движущиеся цветные пятна, которые вскоре стали обретать узнаваемые формы. В постепенно сложившемся паззле Кирилл увидел перед собой залитый солнечным светом немощеный дворик провинциального городка. Юноша осмотрелся.
Он стоял у раскрытого слухового окошка на чердаке трех- или четырехэтажного дома, и летнее солнце, проникающее через оконный проем, освещало сохнущее на веревках белье. И справа, и слева от Кирилла уходили в окна чердачного помещения шпалеры белоснежных простыней. Он посмотрел на лежащий внизу дворик. Свежая зелень лип, бешено промчавшаяся наискосок двора кошка. И… Ни единого звука. Как в немом кино – только пленка цветная, да полное отсутствие публики, фоно, тапера и экранных титров. Распахнувшаяся, окрашенная зеленой краской дверь домового подъезда привлекла его внимание. Показалась широкая спина человека в черной, перетянутой кожаными ремнями форме, и буквально через мгновение он увидел, как двое светловолосых крепышей выводят в залитый солнцем дворик Дим-Вадима. Иволгин с понурой головой и заведенными за спину руками покорно следует за конвоирами.
Ботинки на толстой подошве, трикотажные гетры и суконные штаны до колен – странный наряд – привлекли внимание Кирилла. Отсюда, с высоты чердака, невозможно рассмотреть выражение лица, но темные пятна – это, несомненно, следы побоев. К группе вышедших подъезжает камуфлированный смешной автомобиль, в котором Кирилл узнает знаменитый армейский вариант первого «Фольксвагена», а дальше…
Внезапно один из крепышей странно вскидывает руки и снопом валится на пятнистый, круто обрезанный автомобильный капот. И тут же, сначала чуть слышно, но с каждым мгновением нарастая все более и более, в этот странный мир солнечного провинциального дня, костюмированного Домового и клонированных эсэсовцев врываются звуки. Уши закладывает от близких снарядных разрывов, минного воя, сухого стрекота автоматных очередей. Вот водитель смешного автомобильчика ткнулся высоким арийским лбом в пластмассовую баранку руля, и визгливая нота клаксона добавилась к звукам невидимого боя.
Вот уцелевший эсэсманн, не успевший добежать до спасительного дровяного штабеля, валится на охристую бархатистую землю двора, и желтые фонтанчики рикошетов отмечают пустую работу невидимого Кириллу ствола.
Он видит, как некто, одетый как Домовой, перекинул за спину диковинный автомат с горизонтальной планкой магазина и помогает Вадиму освободить связанные руки. По их широко раскрывающимся ртам, нервным и торопливым движениям Кирилл понимает – они спешат, но куда, зачем, о чем перекрикиваются между собой эти двое – это останется неизвестным. Все покрывает шум ближнего боя. Наконец Иволгин свободен, растирает затекшие запястья и поднимает счастливо улыбающееся лицо к солнцу. Но залетная очередь вспарывает пиджак на освободителе Вадима, вырывая куски ткани и окровавленной ваты, и обладатель странного автомата кулем оседает у ног Домового.
Лицо Вадима искажается гневной гримасой, он суетливо озирается и, сняв с завалившегося на капот убитого эсэсовца автомат, начинает длинными очередями строчить, выкрикивая нечто, по-прежнему неслышное Кириллу в этой разнокалиберной какофонии. В тяжелом, подпрыгивающем и неуклюжем беге продолжающего строчить из автомата друга Кирилл внезапно обнаруживает сходство со знаменитыми бондарчуковскими кадрами, когда сам маэстро, в роли Безухова, мечется по полю брани с замковым пистолетом в руке…
И Кириллу становится спокойно. Он закрывает глаза, лицо приятно холодит свежий поток воздуха. Это ощущение – предупреждение, сигнал, знак. И он это не столько знает, сколько чувствует. Кирилл мысленно собирается и, готовый ни чему не удивляться, поднимает веки.
Они стоят лицом к лицу, Марков и Невский.
– Кирилл, ты знаешь этого человека?
– Да.
– Если сможешь, там, в вашем времени, огради его от участия в поисках, обещаешь?
– Ты уже говоришь «в вашем»?
– Сейчас речь идет не обо мне, а о твоем знакомом.
– Ему грозит опасность?
– Нет, только испытания, которых он не заслужил.
– Вадима бывает порой очень сложно вести и контролировать, он по-своему непростой и упрямый человек. Я не совсем уверен, что найду возможности и силы удержать его. Женька, со мной сейчас происходят странные вещи. Я стал другим, абсолютно другим человеком. Во всем, в каждой мелочи, в каждом ощущении я чувствую новизну и необычность, даже тело будто заново привыкает к своему существованию. Но самое удивительное – это знание, что пока не окончатся эти изменения, мне придется избегать и сторониться общения с людьми. Дурацкое получилось объяснение, но другого нет. И если с Иволгиным у меня ничего не получится, то, сам понимаешь…
– Прошу тебя, постарайся…
Выписка из клиники института Бехтерева, где Кириллу пришлось проходить полный курс по оригинальной восстановительной методике лучших в стране специалистов-психиатров, приблизилась незаметно. Оставались лишь три последних дня, отведенные, согласно регламенту клиники, для четкой формулировки оперативного анамнеза, расчетов с библиотекой, а также с ликвидацией прочих задолженностей по выданному при поступлении на курс казенному имуществу.
Попрощавшись с томиками Бунина, Гаршина и Фейхтвангера, пребывая в ожидании окончательного расставания с коричневым байковым халатом и синей бесформенной пижамой, он бродил по залитым солнцем аллейкам бехтеревского садика, и размеренные шаги практически здорового пациента задавали размеренный же ритм его мыслям.
Размышления Кирилла развивались в следующих направлениях: возможно ли возвращение на съемную площадь, поскольку к родителям возвращаться он по-прежнему не хотел; как привести в порядок одежду, целый год пролежавшую в кладовках психиатрических сестер-хозяек и, пожалуй, самый главный вопрос из насущных – чем заниматься и каким образом и где добывать средства к существованию.
Почти годовая зависимость от строгостей больничного режима приучила некогда вольномыслящего юношу к порядку и неспешной последовательности в рассмотрении существующих проблем.
Кирилл вспомнил последний приезд матери. После перевода в Бехтеревку она несколько раз в неделю навещала сына, доставляя всевозможные деликатесы, исправно попадавшие в желудки соседей Кирилла по палате. Это совсем не значило, что Кириллу были неприятны ее визиты. Он просто отвык от домашней еды и стал абсолютно равнодушен к румяным корочкам и дразнящим запахам, испытывая брезгливость при одном только виде доброго куска парного мяса или застывшего желеобразного сока запеченной курицы. Зная, что его равнодушие обидит мать, он терпеливо присутствовал при демонстрации принесенной снеди, односложно нахваливал предыдущие кулинарные дары и, видя, как смущающейся маме хочется поговорить с ним о чем-то серьезном, надолго замолкал, предоставляя ей возможность первой начать разговор на беспокоящую тему.
Отличительная черта его нового восприятия действительности заключалась в том, что он не знал и знать не хотел, о чем же так хочет заговорить с ним мать и столько времени не может решиться. Он всегда был рад ее видеть, но внешне распознать эту его радость было невозможно. Их контакт, или, точнее, контакты, носили в плане эмоциональном и информационном характер односторонний. Мать говорила, спрашивала и часто сама же отвечала на свои вопросы, и было видно, что такое положение вещей ее угнетает, в последнее время даже раздражает, но сын словно не замечал ее состояния.
Прежде улыбчивый обладатель замечательных «девичьих» ямочек на людях прекратил улыбаться вообще, и это «на людях» распространялось на весь внешний мир и его представителей, за исключением лечащего врача – к. м. н. Курилина А. Г. – именно так представляла эскулапа-душеведа табличка на дверях рабочего кабинета.
Анатолий Григорьевич, весельчак и балагур, стал своеобразным толмачом между матерью и сыном и, изменяя своей постоянной привычке тонко подтрунивать над временем, пациентами и собой, безэмоционально транслировал перед Кириллом материнские опасения, предложения и заботы во время их ежедневных встреч. Набор этих сообщений не отличался особым разнообразием, и о чем бы в начале ни заходила речь, все это в конечном итоге сводилось к одному – матушка желала примирения между отцом и сыном, супругом и ребенком, а ее заветной мечтой стало возвращение блудного отпрыска в отчий дом.
Ни доктор, ни пациент не заостряли внимания на столь странной манере мамы-Марковой общаться с сыном. Просто сложился своего рода ритуал начала их встреч, в котором Курилов принимал участие из-за широкого трактования знаменитой клятвы Гиппократа, а его подопечный Марков – в силу новообретенной привычки выслушивать абсолютно все, что желает озвучить любая обращающаяся к его вниманию особа. Грустное своеобразие момента заключалось в полном понимании Анатолием Григорьевичем простейшей истины: все, что он так старательно пересказывал Кириллу, родительница могла бы сообщить самостоятельно. И даже напрямую обратиться к его пациенту с просьбой о примирении и возращении. Но…
Апатичная и равнодушная реакция Кирилла на любую просьбу матери была предопределена. То, о чем Маркова-мама лишь интуитивно догадывалась, для него, практика со стажем, было очевидно. Он прекрасно понимал: женщина, находящаяся в трудной ситуации, мать, разлученная со своим ребенком, совершила единственно верный в создавшейся ситуации поступок, прибегнув к его посредничеству. В то же время он с грустью исполнял свою печальную обязанность, поскольку, опять же в силу профессионального опыта, видел в поведении мадам Марковой неблаговидную сочетаемость природного эгоизма и инфантильности в той ее разновидности, что так свойственна женам больших начальников, вынужденным все время пребывать в тени своих мужей.
Лишь слабенький лучик скромно мерцающей надежды, которую профессионалы от психологии и психиатрии относят на погост жизненных разочарований, светил Курилову в кромешности конкретной ситуации вокруг семейства Марковых. В глубине души доктор надеялся на пробуждение неулыбчивого принца, резонно полагая, что сделанный именно Кириллом шаг навстречу способен скорректировать поведение его родителей и водворить благостную атмосферу мирного сосуществования, в которой уже никогда не найдется места идеологическому противостоянию и репрессивным мерам, что бы ни происходило с членами этого самого семейства.
И, поскольку открыться в этих своих чаяниях он не мог ни пациенту, ни родительнице, он терпеливо выполнял свой добровольный долг, часто повторяясь при пересказе родительских предложений.
Вот эта самая частота и натолкнула в конечном итоге Кирилла на размышления о месте будущего его проживания, состоянии его гардероба и добыче средств к существованию. Чем ближе подходил день выписки, тем больше юноша сосредоточивался на этих вопросах, но без сколько-нибудь заметного волнения и беспокойства. Успокоенный Анатолием Григорьевичем, что находившиеся при нем двести одиннадцать рублей купюрами различного достоинства и семьдесят восемь копеек мелкой монетой будут возвращены законному владельцу, Кирилл больше уделял внимания правильному распоряжению этой суммой на первых порах, нежели каким-то другим проектам.
К тому же, подобное настроение отвлекло Кирилла от его первичного состояния, в которое он был погружен по обретении здравого ума. Юношу перестали беспокоить его впечатления от перемещений во времени и пространстве, а также все, что против воли принуждало сравнивать его пребывание в этом мире с альтернативными вариантами существования. Несмотря на медикаментозную составляющую курса, на более серьезные и радикальные вмешательства в деятельность центров головного мозга, которые и составляли суть прогрессивной бехтеревской методики, все пережитое и увиденное вне рамок второй половины двадцатого столетия полностью сохранилось в памяти Кирилла.
По природному наитию Кирилл ни разу не обнаружил этого в беседах с Куриловым, удивительно трезво решив, что, кроме него самого, об этом знать никому не стоит. К тому же, путешествия его не прекратились. Они стали лишь более редкими и менее четкими. Менее четкими во всем, что касалось сюжетной связности событий, яркости красок и полноты ощущений. В прежней силе осталась лишь связь с Женькой, и опять же – интуитивно, в этом сохранившемся временном ручейке Кирилл увидел свой дар, в чем-то схожий с возможностями медиума. Он на физическом уровне ощущал свои обретенные способности и свою принадлежность к тому явлению, о котором так много слышал или читал и в реальное существование которого не верил. Определенный парадокс: не верил до сих пор, несмотря на полученные доказательства и на непрекращающиеся контакты с Невским. Он даже выводил Проспекта на разговоры об этом, но тот, как всегда, уклонялся от прямого обсуждения, а описанная свидетелями и литературой медиумная реальность, противореча конкретным ситуациям его перемещений, только усугубляла это неверие.
Знающие люди относят московскую традицию встреч на конспиративных квартирах ко временам наполеоновской оккупации города, когда лучшие люди министра Фуше спасали таким образом барские хоромы от несанкционированных мародерских покушений Великой армии, а саму Великую армию – от идеологического разложения.
Патриотически же настроенные знатоки выводят эту традицию от времен царя Иоанна Грозного. Именно тогда дворянская мелюзга, вроде всяких там Вяземских и прочих Толстых с Юсуповыми, хоронилась по столичным задворкам от ярого гнева старых, рюриковской крови, родов.
Вот этими самыми встречами на конспиративных квартирах, хлебосольными и неторопливыми, и полюбились генералу Белоногову поездки в Москву. Полюбились во времена былинные, стародавние. Когда под железной пяткой госбезовского сержанта плющились пальцы всемирно известных ученых и деятелей культуры, когда каменные лица эмгэбэшных следователей безучастно наблюдали глубины человеческого падения, в которые, как в омуты, проваливались известные военачальники, парторганизаторы и простые советские люди. Одним словом – полюбились они в ту пору прекрасную, когда в стране царил полный порядок, впрочем, и еще кое-кто…
В ожидании ленинградский гость в который уже раз плотоядно осматривал шикарно сервированный и обильно уставленный яствами стол. Красоты казенного хлебосольства следовали незыблемому микояновскому канону, сочетая незатейливость даров всесоюзных житниц и здравниц с кулинарными изысками, унаследованными рабоче-крестьянской властью от поваров великокняжеского семейства и мастеров третьего разбора, потчевавших большевистских заговорщиков по купеческим трактирам на Москве и кухмистерским в Санкт-Петербурге.
Здесь были: традиционно полезные для здоровья и пищеварения государевых людей три вида икры, включая черную ястычную; воронежский разварной окорок, напластанный кусками полусантиметровой толщины; острое, даже на вид, куриное чахохбили в сложном соусе из южных овощей и горских приправ; само собой – белорыбица и красная ее родственница в заливном, разварном, сыро- и горячекопченом состоянии. Также на столе присутствовали многочисленные колбасы и сыры, эффектно уложенные в стиле «ассорти», причем крупнозернистая сырокопченость соседствовала со слезливыми дырчатыми ломтиками сыров, что придавало веренице этих блюд отдельную эстетическую приятность. Малое количество дичины оправдывалось летним, «неохотничьим», временем, но компенсировалось розовой шинкой, смуглым карбонатом, фиолетовой бастурмой и белоснежными, тончайше нарезанными кусочками шпига с золотистым, как у академических томов, обрезом.
На приставном столике мерцали традиционные звезды коньячных генералов, строго соблюдая табель о рангах, имеющую место и в кругах высшего офицерства. «Двин», «Юбилейный» и «Россия» занимали наиболее почетные места, а уже за ними следовали «Арарат», «Ахтамар», «Дербент» и прочие. Отдельную группу составлял прозрачный, как слезы девственницы, излюбленный напиток российских тружеников, правда, в более скромном ассортиментном представлении. Марочные и столовые вина нисколько не заинтересовали Белоногова, а вот изюмно-сладкий «Кюрдамюр» всколыхнул в суровой душе ветерана воспоминания о далекой юности, когда, стройный и бесшабашный, он гонял по среднеазиатским солончакам и барханам феодально-байские пережитки из состава басмаческих банд. Глаза генерала подернулись дымкой воспоминаний, но тут послышались звуки открываемых дверей и сдержанные голоса вошедших.
– Здравствуй, здравствуй, друг прекрасный! О чем задумался? – вошедший громкоголосый исполин был хорошо известен не одному поколению советских людей. Не столько по своим делам или речам, сколько по многочисленным фотографиям на стендах, в газетах и прочих коллективных явлениях Политбюро ЦК КПСС своему народу методом высокой печати.
– Да так, о своем, о стариковском. – Генерал придал голосу самые бравурные нотки, на какие был способен.
– Ну уж, брат, ты и сказанул, «стариковском»! Какой же ты старик? Мы с тобой еще ого-го-го! Многим молодым фору дать сможем. Да и куда они без нас? Вот, кстати, познакомься, мой внучек, теперь в вашем ведомстве служит трудовому народу. Ивлев твой, между прочим, его непосредственный подчиненный.
Генерал крепко поручкался с молодой сменой, и в недолгом времени вся троица, удобно устроившись за столом, утоляла нагуленный в трудностях государственной службы здоровый мужской аппетит.
– Ну, заморили червячка, и будет. Давайте, товарищи, перейдем к делу и, как водится, послушаем наименьших годами и опытом.
Вызванный к докладу внук аккуратно отложил приборы и, промокнув губы салфеткой, глуховатым голосом приступил к изложению.
– Вместе с полученными от англичан перстнями мы теперь имеем тринадцать ключей, следовательно, не хватает только одного.
– Знать бы, где искать, – мрачно проговорился сановный дед. – Мне вот, например, не верится, что, кроме нас троих, ни одна живая душа ни сном, ни духом не ведает про эти самые коридоры времени. Вон, – он вилкой указал на генерала, – приятель его из Кунсткамеры наверняка в курсе.
– Сомнительно, – генерал тут же приготовился защищать свою точку зрения, но хозяин перебил его:
– Потом расскажешь. Сейчас давай с англичанами и ключами разберемся. Ты уверен, – обратился дед к внуку, – что и англичане, и Ивлев твой ни о чем не подозревают?
– Практически да.
– А почему «практически»? Что, есть какие-нибудь основания для сомнений?
– Как тебе сказать, товарищ дед… Этот американец меня смущает…
Генерал вопросительно посмотрел на хозяина. Тот ухмыльнулся.
– Расскажи ему про американца, а то он не в курсе.
– Дэннис Роберт Болтон – отец той англичанки, которая столько шума у вас в Ленинграде наделала. Сволочь изрядная: цэрэушник, наркоман, гомосексуалист и двурушник. Сдал собственную дочь из желания наложить лапу на ее состояние, которое она унаследовала за дедом и матерью.
– А при чем тут он и ключи?
– Так этот гомосек заокеанский первым про них и рассказал, – державный дед коротко хохотнул и продолжил: – Вот ему, – он указал вилкой на внука, – когда сей молодец по партийному заданию с ним гашиш курил в Порт-Саиде. Так что, генерал, сдается мне – не одни мы про это знаем. И если твой Бертран тоже в курсе, то хреновая картина вырисовывается.
– С американцем, я думаю, вопрос просто объясняется. – Белоногов отметил внезапный интерес, проявившийся у обоих собеседников. – Они же, барахольщики, за нами гитлеровские крохи подчищали и крысиные тропы для недобитков устраивали. А фашисты, особенно главный, шибко интересовались не только мистикой да волшебствами разными, но и деятельностью нашего ленинградского института, даже диверсантов засылали, ну да об этом я уже рассказывал. Так что раскопал он где-нибудь в архивах некий доклад, вот и получайте его американскую осведомленность.
– Логично… Что скажешь, товарищ внук?
– Перепроверить бы на деле.
– А что, получится?
– Если аккуратно…
– Как эти, с психическим? – дед мрачно уставился на тарелку. – Твой черед разъяснять, старый товарищ, каким образом этот Марков во времени шастать начал, без всяких ключей и коридоров.
– Феномен! – Вспомнились сложности с организацией автокатастроф для работавших с Марковым людей. Неприятно засосало под ложечкой, и где-то в глубине души возникло смутное беспокойство. – Из долгих нудных объяснений следует только одно: возможен и спонтанный, неподготовленный переход. Это как-то связано с геологической морфологией приневской низменности и неизвестными возможностями человеческого сознания.
– Это ты в бумагах у Ланской вычитал или твои алхимики убиенные насочиняли?
– У Ланской.
– Добре. Ты, кстати, документики эти прихватил с собой, как договаривались?
– В дипломате.
– Ну и славно. Так вот, я опять об ученом вашем беспокоюсь. Он же, как я помню, с этой Ланской знаком был, не так ли?
– Не с ней, а с мужем ее. Да и было это когда…
– Когда-никогда, а англичанке удалось у вас под носом столько времени бесконтрольно шляться. Душу из Ивлева выньте, но дознайтесь, где хоронилась! Тебе, товарищ внук, с этим делом разбираться. А мы, по-стариковски, – он коротко хохотнул. – Твое словцо на ум пришло! Нам с тобой в бумажках покопаться придется. Где они у тебя?
Генерал поднялся из-за стола и вышел в коридор.
Сановный дед взглядом указал внуку на коньячную бутылку. Тот аккуратно взял за горлышко пузатый сосуд с «Россией», но дед недовольно буркнул. Бывший дипломат оперативно подхватил с приставного столика благородный «Двин» и распечатал бутылку.
– Давай перед началом славного дела по старинному обычаю чарочку пропустим! – отец нации с полупоклоном принял у внука наполненную рюмку и в ожидании приглашенного замер. – Итак, товарищи, впереди у нас много работы, и пусть сопутствуют нам крепкое здоровье и заслуженная удача!
Вдохновленные тостом, все разом, по-солдатски, опрокинули рюмки. Дедушка и внучек, поставив свои рюмки на стол, выжидательно наблюдали за гостем. В какое-то кратчайшее мгновение он понял, что смутная его тревога была не напрасна, но дальше все в голове спуталось, мысли стали вязкими, словно мозг заменили на густой гороховый кисель, и в отрывочных картинках, пока агонизирующее тело рефлекторно сводило в предсмертных конвульсиях конечности, последним впечатлением генерала в земной жизни стало видение здоровенного узбека, целящегося в него из ручного пулемета системы «Кольт» в далеком тысяча девятьсот тридцать третьем году, у кишлака Кюрюкесен…
– Ты вызывай кого у вас там положено, пусть зачистят. – Дед обошел стол и брезгливо посмотрел на мертвое тело бывшего соратника. – Хороший был мужик, но помягчал с годами. Ладно, внучек, созвонимся и по старшему Маркову в другой раз все решим. – Подхватив дипломат, стоявший подле стула убитого, он еще раз, на несколько прощальных секунд, замер над телом и, тряхнув седой лобастой головой, словно отгоняя некий морок, вышел из комнаты.
Второе пришествие Натальи Иволгиной-Забуги на тучные нивы свободного мира состоялось в уютных интерьерах отеля «Далайла», отличавшегося высочайшим уровнем комфорта.
Этот отель был выбран местом встречи. Он же, если верить Гроцию Эймсу, был местом постоянного пребывания Иволгиной-Забуги в Лондоне. Джейн приехала первая и, устроившись в приватной чайной комнате, стала ждать.
Наталья Иволгина, девочка из поселка городского типа, расположенного на краю цивилизованного мира, уже исчерпала все способности удивляться и восхищаться, в короткий срок открыв для себя целую планетную систему ленинградской жизни и в результате головокружительного кульбита перенесясь в параллельный мир капиталистической действительности. Возможно, что существовало и другое объяснение Наташиной сдержанности, но ее внешнее равнодушие скорее говорило о редкостном душевном равновесии, нежели являло Лондону и миру нарочитую и манерную маску недалекой искушенности.
Так или иначе, но и Джейн, и Наталья, встретившись за чайным столиком в «Далайле», практически одновременно почувствовали: встретились не те, знакомые по Ленинграду, а две совсем другие молодые женщины, изменившиеся внутренне, прошедшие схожие по полноте и силе жизненные испытания.
Это взаимное ощущение, понятное им обеим, помогло женщинам преодолеть неловкость первых минут встречи. Обменявшись приветственными репликами и комплиментами, уже в полной тишине, внешне увлеченные чаепитием, они сосредоточенно и напряженно изучали друг друга. Но постепенно напряжение спадало и робкие по началу улыбки прервались одновременным: «Ну, как ты, рассказывай!» Девушки от души рассмеялись, настолько в унисон прозвучало это одновременно произнесенная по-русски фраза.
Плотину взаимного молчания прорвало. Устных договоренностей не было, но собеседницы дисциплинированно соблюдали очередность своих рассказов, каждый из которых начинался с момента последней встречи, произошедшей через три дня после молодежного демарша на Пряжке.
Лишенные душещипательных и прочих подробностей, сообщения приятельниц бесстрастно фиксировали событийную канву, оставляя за слушателем право самостоятельно делать выводы о том, чего стоило той или другой героине печальной повести пройти через очистительное горнило пережитого.
Счет времени был потерян, а пространство приватной чайной комнаты отеля «Далайла» разрослось до пределов Ойкумены. Хамоватые английские «бобби», первыми допрашивавшие Наташу и Егора, встретились тут с подчеркнуто воспитанными прапорщиками из внутренней тюрьмы КГБ, а потом они все дружно потеснились, давая возможность выступить на сцене театра воспоминаний Кириллу Маркову и Вадиму Иволгину с маленькой дочерью, чекисту-комсомольцу Гладышеву и генералу Ивлеву, стервозной русской свекрови и не менее презренным коллегам из МИ-5, обожающим, как и Гертруда Яковлевна, многозначительные взгляды при полном отсутствии ясного и вразумительного вербального сопровождения.
Лишь внезапное появление обаятельнейшего Гроция Эймса положило конец этой встрече. Наталью в сопровождении миссис Флоттон, переквалифицированной в пожилую даму-компаньонку, отправили в свой номер, а Джейн было предложено воспользоваться автомобилем мистера Эймса.
Так они и расстались в тот день: Наталья, успокоенная и уверенная, что теперь она не одинока, и Джейн, нашедшая недостающее эмоциональное звено между «тем» и «этим» периодами своей жизни. Русская девушка, отложив знакомство с обстановкой своего нового жилища, быстро уснула сном праведницы, подразумевающим безмятежную встречу будущего утра, а молодая британка, с рассеянной улыбкой ехавшая домой в казенном эймсовском «Ровере», пыталась смоделировать свою будущую жизнь, в которой надо было отвести место для новой, неожиданной русской подруги.
– Что скажете, мисс Болтон?
Джейн вздрогнула, словно очнулась ото сна.
– Кажется, сэр Кроу прав, мистер Эймс. Курбатов не солгал, Наташа не в курсе обстоятельств гибели Норвежца и всей его грязной финансовой кухни.
– Вы уверены, что она не заметила ваших вопросов?
– Прослушайте запись нашего разговора и сами убедитесь. У русских не было времени подготовить из этой девочки серьезного профессионала.
– У них был год, мисс Болтон.
– О, конечно, Гроций! Как много можно успеть за это время! Например, доносить до срока и родить ребенка, обеспечить ему уход и заботу и все это, не покидая учебного центра русской разведки! Должно быть, там у них большие перемены, рассчитанные на кормящих матерей…
– Вы напрасно злитесь, Джейн. Вам же известно, что ребенком занимался муж этой девушки, и у нее было достаточно времени…
– Чтобы вместе с костоломами Курбатова вымогать деньги у ленинградских фарцовщиков? Скажите уж сразу, что именно Наташа зарезала Норвежца, а не какой-то там никому неизвестный Толя Мурманский!
– Мисс Болтон!
– Я устала, мистер Эймс.
Девушка снова замкнулась. Настроение было испорчено. И самое обидное заключалось в том, что не Гроций был этому причиной, злиться стоило лишь на саму себя и Арчи. Ведь общеизвестно, что благими намерениями вымощена дорога только в известный пункт назначения, и, как бы ни желала последняя представительница древнего рода окончательного разрыва с разведкой Ее Величества, решение будет приниматься не сочувствующим ей Арчибальдом Сэсилом Кроу и, конечно же, не самой Джейн Болтон.
Буквально на второй день по приезде из восточного Берлина, где, по доброй традиции, происходил обмен сомнительными условными ценностями между социалистическими и капиталистическими спецслужбами, Джейн была принята госпожой премьер-министром, знаменитой Железной Леди. Госпожа Маргарет Тэтчер с материнской заботой расспрашивала отважную разведчицу о здоровье, санитарно-гигиеническом состоянии застенков КГБ и вскользь поинтересовалась планами девушки на будущее. Из последнего вопроса главы правительства Джейн поняла, что вокальный дуэт с разведкой Ее Величества она исполнила до самой последней ноты, а из сделанного позднее предложения войти в секретариат премьера в качестве консультанта по русским делам стало ясно: родина интересуется ею только как фигурой публичной, гласно клеймящей ужасы коммунистического режима в электронных и прочих СМИ, по поводу и без.
Джейн как особе, сдержанно относившейся к демократическим ценностям отчизны, стоило большого труда вежливо дождаться завершения аудиенции и, борясь с искушением пустить в дело ненормативный лексикон, объяснить провожавшему ее до самого дома сотруднику тэтчеровского аппарата, где и в каком состоянии она видела полученное от главы кабинета министров предложение. Нахальный клерк, изводивший девушку глупыми расспросами и дешевыми посулами, нисколько не смутился – лишь многозначительно смотрел на похорошевшую от искреннего волнения Джейн, и в его откровенно похотливом взгляде она одномоментно увидела все свои ближайшие неприятности.
Буквально через час после расставания с клерком и уютным салоном правительственного «Воскхолла» ее, прямо из дома, не успевшую переодеться, умчал черный таксомоторный «Остин». Вернее, разъездное авто группы экстренного реагирования, замаскированное под лондонское автокэб. Почти три месяца Джейн пришлось провести на реабилитационных курсах в закрытом профилактории, где заботливые коллеги по МИ-5, явно вспоминая детство, с серьезными и постными минами убеждались в чистоте ее помыслов, с помощью иезуитской органолептики проверяя возможную вербовку мисс Болтон в ряды доблестной русской разведки. У Джейн хватило ума и выдержки не принимать всерьез этих великовозрастных мальчиков, заигравшихся в «холодную войну». Карантинные джентльмены, поначалу спокойные и уравновешенные, через месяц стали дергаными и злыми, через два – забыли о вежливости, донимая девушку многочасовыми допросами посреди ночи, и с упорством, достойным лучшего применения, пытались выяснить и запротоколировать малейшие подробности интимной связи британской подданной и сына русского бонзы. Джейн с большим мастерством создавала миф о славянской половой неутомимости, чем окончательно вывела из себя своих опекунов. Через девять недель, лишившись надежды на победу, уязвленные коллеги просто озверели. Джейн по двенадцать часов кряду высиживала перед ярким софитом в подвале санатория, а сменявшиеся каждые полчаса коллеги попросту молчали, решив, что такая тактика позволит им добиться большего. В тринадцатый по счету понедельник ее разбудил не привычный безымянный Аргус с йоменской внешностью сказочного Барабека, а смутно знакомый, с легкой хрипотцой, женский голос.
Открыв глаза, Джейн увидела подле своего спартанского ложа пышную копну волос цвета меди и с некоторым трудом узнала в стройной, строго и со вкусом одетой женщине Элис, любимую сиделку деда. От внезапно нахлынувших чувств девушка разволновалась и заплакала, а Элис, извлекая из многочисленных пакетов предметы нового гардероба мисс Болтон, деловито предлагала той переключить свое внимание на обновы, забыть про мрачную дурость последних недель и приготовиться к встрече с единственным своим родственником, сэром Арчибальдом Сэсилом Кроу, который ждет их встречи. Поскольку «никогда не удивляться» – одна из старейший британских традиций, то Джейн совершенно спокойно отнеслась к новому появлению Элис в своей жизни и, помня про симпатии Арчи к этой рыжей красотке, полностью расслабилась. К тому же и чудесные, мягчайшей оленьей кожи изящные лодочки, и плотно облегающее, будто перчатка, платье-халат, и украшение из бирюзы давали прекрасный повод отвлечься.
На машине мисс Элис они доехали до подземной парковки неподалеку от Чаринг-кросс, а потом, по настоянию Джейн взяли такси, поскольку для нее это был принципиальный и обязательный элемент процедуры «изгнания дракона».
Молодые женщины первыми прибыли в офис «Восточно-индийской компании» и коротали время в обществе обаятельного мистера Эймса, развлекавшего их рассказами о русской гимнастке-перебежчице, ее компаньоне-покровителе и угощавшего прекрасных гостий терпким матэ. Диковинные маленькие сосуды в форме тыквочек-калебас, остроумные реплики Гроция – время ожидания летело незаметно. Когда же мистер Эймс перешел к подробностям гимнастического бегства и впервые произнес имя Натальи Иволгиной, Джейн вздрогнула, нахмурилась и, заметно для обоих своих собеседников, замкнулась. Элис и Гроций озабоченно переглянулись, но внезапно появившийся в комнате офисный хаус-майор вызвал мистера Эймса в коридор.
Гроций вернулся уже в сопровождении сэра Арчибальда.
– Элис, Эймс, рабочий день начался. – Кроу с мрачным видом плюхнулся в ближнее к дверям кресло.
– Дополнительные указания будут, сэр?
– Нет.
– И для меня тоже? – Элис с раскрытым блокнотиком в обложке из серебряных пластин и гербовой монограммой дома Фаррагутов была само внимание и предупредительность.
– Да, то есть нет. Закажите столик в каком-нибудь ресторане с русской кухней, часов этак на пятнадцать. Я надеюсь, Джейн, что ты ничего не будешь иметь против шашлыка, борща и гречневой каши?
– Шашлык и борщ, Арчи, — это не русская кухня.
«Арчи». Кроу бросил беглый взгляд на подчиненных. Эймс будто бы ничего и не слышал, а Элис лукаво улыбалась, что-то старательно фиксируя в блокноте. Он многозначительно кхекнул, и они с Джейн остались одни.
– Какая разница, дарлинг. – Он искренне радовался встрече и внимательно изучал «новую» Джейн. – Лучше расскажи, как ты себя чувствуешь после встречи с этими вивисекторами из санатория?
Джейн передернула плечами.
– Я так и думал. Хорошо, тогда сама решай, о чем мы будем говорить.
– Ты выяснил, как Ивлеву удалось выйти на меня?
– Он был предупрежден.
– Кем и когда?
– Пока рано говорить что-то конкретное. Доказательств практически никаких, одни только сопоставления и предположения.
– Я его знаю?
– Джейн, я попросил тебя как взрослого и трезвомыслящего человека, но, видимо, ты не поняла смысл моего обращения. Разъясняю доступно: не дави на меня, не-да-ви.
– Хорошо. Можно спросить, как тебе удалось вытащить меня от русских?
– Спроси.
– Как?
– Обмен, мисс Болтон. Как и положено просвещенным мореплавателям при контакте с дикими скифами, вас просто обменяли на некие интересующие КГБ предметы. Сделка была практически частной.
– Надеюсь, что не на огненную воду и кремневый мушкет. Но ты не слишком откровенен со мной, Арчи. Значит ли это, что ты так же не доверяешь мне, как и эти правнуки Кромвеля с гипертрофированными комплексами?
– Джейн, у каждого человека существуют заветные желания. Мое заветное желание, чтобы ты – ныне, присно и во веки веков – не приближалась к нашей шизофренической работенке.
– Спасибо за откровенность.
– Не за что. Пройдет время, и ты сама поймешь, что не следовало тебе связываться с разведкой.
– Но я же справилась с заданием!
– Ты вводишь в заблуждение меня или обманываешь себя? Поверь, только личная упертость, карьеризм и полное неверие в существование таких вещей, как настоящая любовь, позволяют увидеть во всем произошедшем удовлетворительно проведенную операцию. Оставь это старым псам, вроде меня, и заблуждающемуся руководству. Нам так удобнее подводить итоги и оттягивать срок сдачи мундира в химчистку. Даже как частное лицо я не готов и не хочу говорить с тобой об этом.
– Жалко…
– Кстати, твоего Кирилла выпустили из больницы.
Джейн никак не отреагировала на это сообщение.
– Извини, если сказал лишнее. Сама знаешь, после долгой разлуки очень сложно сразу подобрать верный тон для доверительного общения. Отвыкаешь от человека, о многом забываешь…
– Арчи, Гроций рассказывал про русскую гимнастку…
Кроу недовольно и раздраженно кхекнул, надел очки.
– Постоянно забываю, что приходится жить в век высоких информационных скоростей. Но, извини, перебил.
– Мне кажется, что я хорошо ее знаю.
– ?!
– Ее фамилия Иволгина. Это по мужу, да? А девичья – Забуга, не так ли?
Задумавшийся Кроу рассеяно кивнул.
– Это жена Вадима Иволгина. Я обязательно должна ее увидеть. Ты организуешь нашу встречу?
Ответа не последовало. Неслышно, театральной тенью датского короля, в дверях комнаты проявился Эймс.
– Сэр, вас к телефону.
– Извини, Джейн. Тебе придется немного поскучать.
– Последнее время это мое основное занятие.
– Ну-ну, не стоит так грустно смотреть на чудный белый свет, я скоро вернусь.
Ситцевые обои, а выше – переплетения темных деревянных балок на потолке, заполненные резными розетками кессонов. Окна в комнате нет, но присутствует камин. Самый настоящий, с кованым решетчатым экраном и каминной полкой, заставленной костяными статуэтками, фарфоровой и оловянной мелкой пластикой. Собаки, лошади, лучники и чопорные викторианские леди в старинных одеждах. Всё – небольшое, блестящее, тщательно копирующее натуральные модели и прототипы. Кровать красного дерева с резными спинками и столбиками по углам. Деревянные обезьяны резвятся в листве деревянных джунглей.
Настоящая английская обстановка. Раньше она видела это все только в телепостановках. И вот – реальность. Это все на самом деле существует и выглядит совершенно так же, как представляют советским телезрителям студийные декораторы.
Наташа перевернулась на живот и утопила лицо в подушке. Сколько времени провела она в этой комнате? Три дня или четыре? Где Егор и что с ним? Каждый день, когда ее навещает Гроций Эймс, чиновник иммиграционной службы, приставленный опекать перебежчицу, она спрашивает его про Егора, просит разрешения увидеться с ним. И каждый день происходит одно и то же: лощеный джентльмен многозначительно улыбается и вкрадчиво сообщает о преждевременности их соединения с Егором, поскольку ситуация требует строгого соблюдения определенных процедур, связанных с иммиграционным законодательством Великобритании. Она слушает этого Эймса, и тревога не покидает ее. Потом Эймс достает огромные, как простыни, анкеты, и Наталья механически отвечает на повторяющиеся уже в который раз вопросы, не в силах понять смысла этой нелепой процедуры.
– Имеете ли вы родственников, занимающих высокое положение в коммунистической партии?
– Нет.
– Имеете ли вы родственников, находящихся на службе в КГБ?
– Нет.
– В каких родах войск Советской Армии служили мужчины из вашей семьи?
– Не помню… Не знаю…
– Не знаете или не помните?
– Не… Не знаю… – и тут же моментальное сожаление о собственной досадной заминке. Она действительно не знает, в каких войсках служил ее отец. Но этот вопрос скоро повторится. И сегодня, и завтра. Наташа уже хорошо знала – малейшая задержка с ответом, сбивчивость или его двузначность, и вопрос будет повторяться снова и снова…
Часов в комнате нет. Но еще не приходила молчаливая тетка с лошадиным лицом, которая приносит Наташе еду. И поднос с завтраком отсутствует, значит – раннее утро. Потом завтрак, и визит Эймса.
Дышать стало трудно. Девушка перевернулась на спину и стала рассматривать каштановые розетки на потолке. Где она находится? В Эдинбурге или в Лондоне? Куда перевезли ее англичане в тот день, когда они с Егором пришли в ближайший полицейский участок и сделали заявление? Ответов на этот вопрос не было. Эймс всегда уклонялся от прямых ответов. Так повелось с самого начала, с самого первого дня ее заточения в этом месте:
– Мистер Эймс, вы скажете, где я нахожусь?
– Вам не нравится ваша комната, госпожа Иволгина? – Эймс был галантен и предупредителен, обаятелен и заботлив. От непривычного обращения «госпожа» даже сердечко забилось чаще.
– О, она просто великолепна! А такой потолок я видела только в кино! Ведь это настоящий дуб, правда?
– Увы, госпожа Иволгина. Дубовые здесь только балки. А кессонные розетки – это каштан. – Эймс умилялся ее восторгам вполне искренне, и Наташа по-женски немудряще решила подыгрывать англичанину:
– Подумать только, каштан! Никогда бы не подумала! Так все же где я? В Шотландии или уже в Англии?
– «Есть много, друг Горацио, на свете, что до конца не ясно мудрецам», – он нараспев произнес эту фразу и вопросительно посмотрел на гостью. Наташа поняла, что сейчас необходимо как-то по-особенному отреагировать, ответить неким определенным образом, но в голове не было ни малейших соображений на этот счет. Она взглянула на Эймса. Лицо британца выражало легкую досаду. Буквально секунду-другую. И вновь – широкая дружеская улыбка и мелодичный баритон: – Это Шекспир, «Гамлет». А вот кто из ваших соотечественников автор перевода, извините, запамятовал. Кстати, давно собираюсь спросить: в русских школах изучают Шекспира на уроках литературы или нет?
Наташа растерялась. Настолько далеко от нее была школьная пора! Казалось, что прошло-то всего-ничего, каких-то три года, а в памяти ни малейшего представления о школьном курсе литературы. Она смутилась.
– Не обращайте внимания, госпожа Иволгина. Я понимаю, что сейчас ваши мысли заняты другим…
Другим! Наталья соскочила с кровати и подбежала к камину. Быстро взяла фарфоровую статуэтку – старая дама с зонтиком и пучеглазым мопсом на руках. С ногами забралась в кресло с высокой спинкой и внимательно стала рассматривать миниатюру. Отвлечься не получалось. Чемпионат, конкуренты и соперники… Первый день же пребывания в Англии уничтожил все сомнения, таившиеся в сокровенных глубинах ее сознания. Фантасмагория рекламных огней и необычных автомобилей, кричащая роскошь магазинных витрин и прочие внешние признаки заграничного благополучия в один вечер сделали больше, чем пережитое разочарование в ленинградской жизни и уговоры Егора. Ее первое выступление на чемпионате. Еще никогда она не чувствовала такого прилива сил, собранности и одновременно – вдохновения и ощущения полета. Это было крайнее напряжение всех сил ее организма, и после завершения программы Наташе понадобилась помощь, чтобы покинуть манеж. А дальше был настоящий фурор, бесчисленные газетчики и разговоры вокруг: «Русское чудо! Секретное оружие русской сборной!»
Вот, мадам, мисс, миссис или как вас там, и «секретное оружие»! Наташа обращалась к фарфоровой даме. «Вы-то, видно, на прогулке, раз с зонтиком и собачкой, а я, «русское чудо», в самом настоящем плену…».
Послышался звук отпираемой двери, и на пороге появился улыбающийся Эймс с подносом.
– О, вы уже проснулись, госпожа Иволгина! Доброе утро!
– Доброе, если оно действительно…
– Постойте! – перебил Наташу англичанин, ставя поднос с завтраком на стол. – Сейчас попробую отгадать! Ваши слова – это цитата из русского мультфильма про Винни-Пуха. И произносит эти слова, если я не ошибаюсь, ослик Иа! Все верно?
Наташа равнодушно согласилась – просто кивнула.
– Теперь вы будете за мной ухаживать, мистер Эймс?
– Некоторое время. Миссис Флоттон приболела, но я почту за честь…
– Постойте! Что значит: «некоторое время»? Вы хотите сказать, что мне тут еще торчать и торчать?!
– Не нужно так резко, госпожа Иволгина. Все, что происходит с вами сейчас, делается для вашего же блага.
– Скажите, когда я смогу увидеть Егора?
– Миссис… госпожа Иволгина. Я принес вам русские газеты и записку от господина Курбатова. Думаю, что это чтение многое объяснит вам лучше и полнее, чем это смог бы сделать я. – Он протянул Наташе несколько газет, в которых она без труда узнала «Ленинградскую правду» и «Комсомолку», а также небольшой кремовый конверт. – Мы еще увидимся сегодня, я не прощаюсь…
«… Я никогда не смогу объяснить тебе, почему нам приходится расстаться. Но я хочу, чтобы ты знала главное: все причины к этому – только моя вина. Это связано с деньгами, и ты не имела и не имеешь ни малейшего представления об этом. Единственное, на что надеюсь, это на то, что мне удастся решить эти проблемы, и тогда мы обязательно соединимся снова…» – дальше читать записку Егора она не смогла. Остервенело порвав послание на мелкие кусочки, Наталья ссыпала их в ладошку. С печальной гримаской пересыпала рваные снежинки на другую ладонь и, горько усмехнувшись, резко дунула на них. То, что еще минуту назад существовало как желанная весточка от Егора, разлетелось по полосатому покрывалу, стало обыкновенным мусором, который мог бы заинтересовать миссис Флоттон, но только не ее.
Пытаясь отвлечься, она попробовала есть. Аппетитно пахнущий традиционный английский бекон показался жирным и противным. Безо всякой охоты Наташа просмотрела газеты. Сначала ленинградскую, потом – центральную. Везде было одно и то же: сокурсники и товарищи по команде, преподаватели, представители Госкомспорта и даже комсомольско-молодежная бригада ивановских ткачих клеймили позором и презрением перебежчицу Иволгину. Все они, как один, выступали «с решительным осуждением» и призывали советский народ «еще тверже придерживаться светлых идеалов строителей коммунизма». От сатирического однообразия заголовков – «Предатели обрели свободу», «Хороша Наташа, да не наша» и им подобных – стало противно и скучно. Девушка несколько раз прошлась по комнате, от камина до кровати и обратно, и мысли ее крутились вокруг одного и того же:
– Я смогла, значит, я смогу и большее! – заметив, что говорит вслух, Наташа испуганно посмотрела на дверь. Тут же взяла себя в руки и решительно присела к столу.
«К черту всё и всех! Жизнь продолжается, а полная неизвестность… Что же, совсем недавно было еще хуже…» Случайно скользнув взглядом по газетной полосе, она увидела маленький заголовок: «В семье предателей». В двух куцых столбцах какой-то В. Горохов глумливо комментировал положение отца-одиночки Вадима Иволгина, заявившего ему лично, что он не верит в предательство жены и уверен, что со временем все узнают, что никакого предательства не было.
Слезы выступили мгновенно. Сколько же времени она даже не вспоминала о Вадиме и дочери! Как же они теперь будут жить там, где все и вся против них? А Вадим…
Но Наташа быстро справилась с наступившей слабостью. «Потом, не сейчас, когда все прояснится…» Слезы высохли мгновенно и, будто бы этого момента специально дожидались, в дверном замке повернулся ключ…