За мгновение до того, как вскочить и заорать дурным голосом, Николай Перстков успел разглядеть многое. То, что трепыхалось в его кулаке, никоим образом не могло сойти за обыкновенного горбатого окунишку. Во-первых, оно было двугорбое, но это ладно, бог с ним… Трагические нерыбьи глаза снабжены ресницами, на месте брюшных плавников шевелили полупрозрачными пальчиками крохотные ручонки, а там, где у нормального честного окунька располагаются жабры, вздрагивали миниатюрные нежно-розовые, вполне человеческие уши. Правое варварски разорвано рыболовным крючком — вот где ужас-то!
Николай выронил страшный улов, вскочил и заорал дурным голосом.
В следующий миг ему показалось, что мостки круто выгнулись с явной целью стряхнуть его в озеро, и Николай упал доски плашмя, едва не угодив физиономией в банку с червями.
Ненатурально красный червяк приподнялся на хвосте, как кобра. Раздув шею, он отважно уставил на Персткова синие микроскопические глаза, и Николай как-то вдруг очутился на берегу — без удочки, без тапочек и частично без памяти
Забыв моргать, он смотрел на вздыбленные перекошенные мостки, на которых под невероятным углом стояла и не соскальзывала банка с ополоумевшим червяком. Поперек мостков белело брошенное удилище — минуту назад прямой и лёгкий бамбуковый хлыст, а теперь неясно чей, но скорее всего змеиный позвоночник с леской на кончике хвоста.
Николай, дрожа, огляделся.
Розоватая береза качнула перламутровыми листьями на длинных, как нити, стеблях. Небо… Небо сменило цвет — над прудом расплывалась кромешная чернота с фиолетовым отливом. А пруд был светел. В неимоверной прозрачной глубине его просматривались очертания типовых многоквартирных зданий.
Николай охнул и мягко осел на лиловатый песок.
Мир сошёл с ума…
Мир?
«Это я сошёл с ума…» — Грозная истина встала перед Николаем во весь рост — и лишила сознания.
***
Снять в июле домик на турбазе «Тишина» считалось среди представителей культуры и искусства делом непростым. Но художнику Фёдору Сидорову (коттедж № 9) свойственно было сверхъестественное везение, актёру ТЮЗа Григорию Чускому (коттедж № 4) — сокрушительное обаяние, а поэту Николаю Персткову (коттедж № 5) — тонкий расчёт и умение вовремя занять место в очереди.
Молодой Николай Перстков шёл в гору. О первом его сборнике «Окоёмы» хорошо отозвалась центральная критика. Николай находился в творческом отпуске: работал над второй книгой стихов «Другорядь», поставленной в план местным издательством. Работал серьёзно, целыми днями, только и позволяя себе, что посидеть с удочкой у озера на утренней и вечерней зорьке.
Кроме того, вечерами творить всё равно было невозможно: где-то около шести раздавался первый аккорд гитары и над турбазой «Тишина» раскатывался рыдающий баритон Чуского. А куплет спустя многочисленные гости Григория совсем уже пропащими голосами заводили припев: «Ай, нэ, нэ-нэ…»
К полуночи хоровое пение выплёскивалось из коттеджа № 4 и медленно удалялось в сторону пристани…
***
Беспамятство Николая было недолгим. Очнувшись, он некоторое время лежал с закрытыми глазами и наслаждался звуками. Шелестели березы. В девятом домике (у Сидорова) работал радиоприёмник — передавали утреннюю гимнастику.
Потом над поэтом зашумели крылья и на берёзу тяжело опустилась птица. Каркнула.
«Ворона… — с умилением подумал Перстков. — Что же это со мной такое было?»
Надо полагать, временное помрачение рассудка. Николай открыл глаза и чуть не потерял сознание вторично. На вершине розоватой березы разевала зубастый клюв какая-то перепончатая мерзость.
Теперь уже не было никакой надежды — он действительно сошёл с ума. И полетели, полетели обрывки страшных мыслей о будущем.
Книгу стихов «Другорядь» вычеркнут из плана, потому что творчеством умалишённых занимается совсем другое издательство. На работе скажут: дописался, вот они, стихи, до чего доводят… Тесть… О господи!..
Перстков медленно поднялся с песка.
— Не выйдет! — хрипло сказал он яркому подробному кошмару. — Не полу-чит-ся!
Да, он прекрасно понимает, что сошёл с ума. Но остальные об этом не узнают! Никогда! Он им просто не скажет. Какого цвета береза? Белая. Кто это там каркает? А вы что, сами не видите? Ворона!
Безумие каким-то образом овладело только зрением поэта, слуху вполне можно было доверять.
И Перстков ринулся к своему коттеджу, где с минуты на минуту должна была проснуться жена.
Два десятка метров пути доставили ему массу неприятных ощущений. Ровная утоптанная тропинка теперь горбилась, проваливалась, шла по синусоиде.
«Это мне кажется, — успокаивал себя Перстков. — Для других я иду прямо».
Пока боролся с тропинкой, не заметил, как добрался до домика. Синий деревянный коттеджик был искажён до неузнаваемости. Дырки в стене от выпавших сучков — исчезли. И чёрт бы с ними, с дырками, но теперь на их месте были глаза! Прозревшие доски с любопытством следили за приближающимся Николаем и как-то нехорошо перемигивались.
— Коля! — раздался испуганный крик жены. — Что это такое?
Из-за угла перекошенного коттеджа, держась тонкой лапкой за стену, выбралось кривобокое существо с лиловым лицом. Оно озиралось и что-то боязливо причитало.
Николай замер. Жена (а это, несомненно, была жена), увидев его, взвизгнула и опрометью бросилась за угол.
«Черт возьми! — в смятении подумал Николай. — Что ж у меня, на лбу написано, что я не в себе?»
Вбежав в коттедж, он застал жену лежащей ничком на полуопрокинутой, словно бы криво присевшей кровати.
— Вера… — сдавленно позвал он.
Существо глянуло на него, ойкнуло и снова зарылось носом в постель.
— Вера… Понимаешь, какое дело… Я… Со мной…
С каждым его словом лиловое лицо изумлённо приподнималось над подушкой. Потом оно повернулось к Николаю и широко раскрыло выразительные, хотя и неодинаковые по размеру глаза.
— Перстков, ты, что ли?
Растерявшись, Николай поглядел почему-то на свои пятнистые ладони. Сначала ему показалось, что вдоль каждого пальца идет ряд белых пуговок. Присмотревшись, он понял, что это присоски. Как на щупальцах у кальмара.
— Господи, ну и рожа! — вырвалось у жены.
— На себя посмотри! — огрызнулся Николай — и существо, ахнув, бросилось к висящему между двух окон зеркалу.
Николай нечаянно занял хорошую позицию — ему удалось одновременно увидеть и лиловое лицо, и малиновое его отражение. Резанул душераздирающий высокий вопль — и лиловая асимметричная жена кинулась на поэта. Тот отпрыгнул, сразу не сообразив, что кидаются вовсе не на него, а в дверной проём…
Так кто из них двоих сумасшедший?
На отнимающихся ногах Николай пошёл по волнистому полу — к зеркалу. Что он ожидал там увидеть? Привычное свое отражение? Нет, конечно. Но чтобы такое!..
Глаза слиплись в подобие лежачей восьмерки. Рот ороговел — безгубый рот рептилии. На месте худого кадыка висел кожистый дряблый зоб, сильно оттянутый книзу, потому что в нём что-то было — судя по очертаниям, половинка кирпича. Господи, ну и рожа!..
Николай схватился за кирпич и не обнаружил ни кирпича, ни зоба. Тонкая жилистая шея, прыгающий кадык… Вот оно что! Значит, осязанию тоже можно верить. Как и слуху…
Кое-как попав в дверь, Николай вывалился на природу. Небо над головой золотилось и зеленело. Жены видно не было. Откуда-то издали донесся её очередной взвизг. Надо понимать, еще на что-то наткнулась…
***
Машинально перешагивая через мнимые пригорки и жестоко спотыкаясь о настоящие, Перстков одолел метров десять и, обессилев, прилёг под ивой, которая тут же принялась с ним заигрывать — норовила обнять длинными гибкими ветвями. На ветвях росли опять-таки глаза — томные, загадочные, восточные. Реяли также среди них алые листья странной формы. Эти, складываясь попарно, образовывали подобия полуоткрытых чувственных ртов. Николай был мгновенно ими испятнан.
— Ты, дура!.. — заверещал Перстков, вырываясь из нежных объятий. — Ты что делаешь!..
В соседнем домике кто-то всхрапнул, заворочался, низко пробормотал: «А ну, прекратить немедленно!..» — перевернулся, видно, с боку на бок, и над исковерканной турбазой «Тишина» раскатился раздольный баритональный храп.
Рискуя расшибиться, Николай побежал к коттеджу № 4. Комната была перекошена, как от зубной боли. На койке, упираясь огромными ступнями в стену, спал человек с двумя профилями.
— Гриша, Гриш!..
Спящий замычал.
— Гриша, проснись! — крикнул Николай.
Человек с двумя профилями спустил ноги на пол и сел на койке, не открывая глаз.
— Гриша!
Ведущий актёр ТЮЗа Григорий Чуский разлепил веки и непонимающе уставился на Персткова.
— Никола, — хрипловато спросил он, — кто это тебя так?
Затем глаза его раскрылись шире и обежали перекошенную комнату. Он посмотрел на хлебный нож, лезвие которого пустило в стол гранёные металлические отростки, на странный предмет, представляющий собой помесь пивной кружки с песочными часами, — и затряс профилями.
Потом вскочил и с грохотом устремился к выходу. Двери как не бывало — в стене зиял пролом, что тоже, несомненно, было обманом зрения, и Николай в этом очень быстро убедился, бросившись следом и налетев на косяк.
— Н-ни себе чего!.. — выдохнул где-то рядом Чуский. — И это что же, везде так?
— Везде! — крикнул Николай, отрывая руку с присосками от ушибленного лба.
— Н-ни себе чего!.. — повторил Чуский, озираясь. Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела испуганной. Часть лица, примыкающая к его левому профилю, выражала изумление и даже любопытство.
— А как все вышло-то?
— Рыбу я ловил! — закричал Перстков. — Пока клевало — все нормально было. А подсёк…
***
Турбаза напоминала кунсткамеру, Мало того: через каждые несколько шагов это нагромождение нелепостей преображалось. Наклонённый подобно шлагбауму шест со скворечником над коттеджем № 8 внезапно выпрямился; но зато сам скворечник превратился в розовую витую раковину, насквозь просаженную мощным шипом. От раковины во все стороны мгновенно и беззвучно прокатилась волна изменений, перекашивая небо и деревья, разворачивая домики, заново искажая перспективу.
Как ни странно, актёр спотыкался мало. Причина была проста — он почти не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться справа, потому что левый профиль Григория доверия не внушал — это был профиль авантюриста.
— Ну что ты всё суетишься, Никола! — скрывая растерянность, актёр говорил на пугающих низах. — Ну странное что-то стряслось… Но не смертельное же!..
По левую руку его золотился штакетник, местами переходя в узорную чугунную решётку.
— Да как же не смертельное! — задохнулся Перстков. — А книга моя, «Другорядь», теперь не выйдет — это как? А чего мне стоило пробить первый сборник — знаешь?.. Не смертельное… Ты посмотри, что с миром делается! Может, теперь вообще ничего не будет — ни литературы, ни театра!..
Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид.
— Театр исчезнуть не может, — машинально изрёк он, видимо уловив лишь последние слова Николая. — Театр — вечен.
— Ну, значит, изменится так, что не узнаешь!
— Эва! Огорчил! — всхохотнул внезапно Григорий. — Там не менять — там ломать пора. Особенно в нашем ТЮЗе…
И Перстков усомнился: верить ли слуху.
— Я знаю, почему ты так говоришь! — закричал он. — У тебя с дирекцией трения! А я?.. А мне?..
Острая жалость к себе пронзила Персткова, и он замолчал. Мысль о погибшем сборнике терзала его. Ах, «Другорядь», «Другорядь»… «Моих берёз лебяжьи груди…» Какие, к черту, лебяжьи! Где вы видели розовых лебедей?.. Да и не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку — кто теперь станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?! Сколько потрачено времени, сил, обаяния!.. Пять лет налаживал знакомства, два года Верку охмурял, одних денег на поездки в Москву ухнул… положительная рецензия аж от самого Михаила Архангела!..
Всё прахом, всё!
***
Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже с двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные глаза на гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках.
— Эк, сколько вас! — оторопело проговорил актёр, останавливаясь.
— Ну чего ты, пошли… — заныл Перстков. — Ну её к черту! Она ко всем пристает…
— А ничего-о… — вместо ответа молвил Григорий. — А, Никола?
И он дерзко подмигнул иве.
— У тебя на роже — два профиля! — с ненавистью процедил Перстков.
— Серьёзно? — Чуский встревожился и, забыв про иву, принялся ощупывать своё лицо. Подержался за один нос, за другой. — Почему же два? — возразил он. — Один.
— Это на ощупь! — проскрежетал Перстков. — На ощупь-то и я тоже прилично выгляжу!..
Актёр поглядел на него и вздрогнул — видно, очень уж нехороша была внешность поэта.
— Да, братец, — с подкупающей прямотой согласился он. — Морда у тебя, конечно… Особенно поначалу… Но знаешь, — поколебавшись, добавил Григорий, — мне вот уже кажется, что ты всегда такой был…
Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган и кто-то задушевно, по складам запел:
…са-лавь-и жи-вуг на све-те
и-и прасты-ые си-за-ри-и…
— Это у Фёдора! — вскричал Чуский.
***
Актёр и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти не искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса, в подушке глубокий подробный оттиск круглой сидоровской физиономии с открытыми глазами. На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в которой неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.
…как пре-кра-аа-сен этот ми-ир, па-сма-три-и… —
глумилась банка. Судя по всему, это и был транзистор.
— Передачи… — со слезами на глазах шепнул Перстков. — Передачи продолжаются… Значит, в городе всё по-прежнему…
— Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались, — негромко добавил Григорий.
— Мы передавали эстрадные песни, — сообщила банка голосом Вали Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять, видно, что-то там внутри расконтачилось…
Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона.
На картоне был изображён человек с двумя профилями.
— Это он меня вчера, — пояснил Григорий, увидев рисунок.
— И портрет тоже… — с тоской проговорил Николай.
— А что портрет? — не понял Чуский.
— Портрет, говорю, тоже изменился…
Актёр отобрал у поэта картон, всмотрелся.
— Да нет, — с досадой бросил он. — Портрет как раз не изменился.
— Он что, и раньше такой был?
Они уставились друг на друга. Затем Чуский стремительно шагнул к задрапированной картине в углу и сорвал простынку.
У Персткова вырвался нечленораздельный вскрик. На холсте над распластанным коттеджем № 8 розовел скворечник, похожий на витую раковину.
И Николай вспомнил: на городской выставке молодых художников — вот где он видел уже и произрастающие в изобилии глаза, и развёртки домов, и лиловые асимметричные лица на портретах… Мир изменился по Сидорову? Что за чушь!
— Не понимаю… — слабо проговорил Чуский. — Да что он, Господь Бог, чёрт его дери?..
— Записка, Гриша! — закричал Перстков. — Смотри, записка!
Они осторожно вытянули из-под банки с фосфоресцирующими клешнями белоснежный обрезок ватмана, на котором фломастером было начертано: «Гриша! Я на пленэре. Если проснёшься и будешь меня искать, ищи за территорией».
Ниже привольно раскинулась иероглифически сложная подпись Фёдора Сидорова.
***
Штакетник выродился в плетень и оборвался в полутора метрах от воды. Поэт и актёр спрыгнули на лиловый бережок и выбрались за территорию турбазы.
Взбежав на первый пригорок, Чуский оглянулся. Из обмелевшего пруда пыталась вылезти на песок маленькая трёхголовая рептилия.
— Ну конечно, Федька, с-сукин сын! — взревел актёр, выбросив массивную длань в сторону озера. — Авангардист доморощенный! Его манера… — Он ещё раз посмотрел на беспомощно барахтающуюся рептилию и ворчливо заметил: — А ящерицу он у Босха спёр…
Честно говоря, Персткова ни в малейшей степени не занимало, кто там что у кого спёр — Сидоров у какого-то Босха или Босх у Сидорова. Несомненно, они приближались к эпицентру. Окрестность обновлялась с каждым шагом, пейзажи так и листались. Вскоре путники почувствовали головокружение, вынуждены были замедлить шаг, а затем и вовсе остановиться.
— Может, вернёмся? — сипло спросил Николай. — Заблудимся ведь…
— Я тебе вернусь! — пригрозил Чуский, темнея на глазах. — Ты у меня заблудишься! Ну-ка!..
И они пошли напролом. Мир словно взбурлил: линии прыгали, краски вспыхивали и меркли, предметы гримасничали. Перстков не выдержал и зажмурился. Шагов пять Григорий тащил его за руку, потом бросил. Николай открыл глаза. Пейзаж был устойчив. Они находились в эпицентре.
***
Посреди идиллической, в меру искажённой полянки за мольбертом стоял вполне узнаваемый Фёдор Сидоров. Хищное пронзительное око художника стремилось то к изображаемому объекту, то к холсту, увлекая за собой скулу и надбровье. Другое око — голубенькое, наивное — было едва намечено и как бы необязательно.
Поражала также рука, держащая кисть, — сухая, мощная, похожая на крепкий старый корень.
В остальном же Фёдор почти не изменился, разве что полнота его слегка увеличилась, а рост слегка уменьшился. Пожалуй, это было эффектно: нечто мягкое, округлое, из чего грубо и властно проросли Рука и Глаз.
Сидоров вдохновенно переносил на холст часть тропинки, скрупулёзно заменяя камушки глазами и не замечая даже, что в траве и впрямь рассыпаны не камушки, а глаза и что сам он, наверное, впервые в жизни не творит, но рабски копирует натуру.
Актёр и поэт подошли, храня угрожающее молчание. Фёдор — весь в работе — рассеянно глянул на них.
— Привет, мужики! Меня ищете?
— Тебя! — многообещающе пробасил Григорий.
Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей по турбазе. Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблёскивающее синее око Фёдора отражало то сдвоенный профиль Чуского, то зоб Персткова.
— Мужики! — обретя дар речи, проговорил художник. — Что это с вами?
— Он спрашивает! — загремел Григорий, но Фёдор уже ничего не слышал. Незначительный левый глаз его увеличился до размеров правого. Художник заворожённо оглядывался: розовый березняк, тысячеокий, словно Аргус, кустарник, чёрное небо над светлым прудом…
— Не прикидывайся! — закричал Перстков. — Твоя работа, твоя!
Рука с кисточкой, взмыв на уровень синего ока, заслонила сначала верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю.
— Ай, как найдено!.. — еле слышно выдохнул художник. — Характер-то как схвачен, а?.. Гриша, ты не поверишь, но именно так я его и видел!
— Так?! — страшно вскрикнул Перстков, тыча себя пальцем в кадык. Вот так, да?!
Угодил в яремную ямку, закашлялся.
Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Фёдора, и тонкое чутьё художника подсказало тому, что сейчас его будут бить.
— Мужики, вы сошли с ума! — вскричал он, прячась за мольберт. — Вы что же, думаете, что это я? Что мне такое под силу?
Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит:
— …плевать мне, как ты там меня видел!.. Мне главное, чтобы другие меня так не видели!..
Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на них с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц похожий на ёжика.
Так что был резон в словах Сидорова, был.
***
— Хотя… — ошеломлённо сказал художник. — Почему, собственно, не под силу?..
— Ты что с турбазой сделал, шизофреник?.. — просипел Перстков, держась за горло.
Синее око Фёдора мистически вспыхнуло.
— Мужики, — сказал он. — Есть гипотеза. И далее с трепетом: — Что, если видение мира — условность? А, мужики? Простая условность! Принято видеть мир таким и только таким. Принято, понимаете? Но художник… Художник всё видит по-своему! И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле…
Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте — мудрые вещи мужик говорит.
— …И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь художник!.. Творец!..
Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский стоял рядом — чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор Сидоров своего друга в данный момент. Наконец актёр шевельнулся, вновь обретая более или менее человеческую окраску.
— Да вы кто такой будете, Феденька? — бурно дыша, проговорил он. — Врубель — не повлиял! Сикейрос — не повлиял! Фёдор повлиял! Сидоров!
— А это? — Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень, очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун.
— Да здесь же ничего на месте не стоит! — К Персткову вернулся голос. — Шаг шагнёшь — всё другим делается!
— Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения — иная картина!
— Неправда!
— Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!
— А ну, тихо вы! — дьяконски гаркнул Чуский. — Подумать дайте!..
Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:
— Ты полагаешь, это надолго?
Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив.
— Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам знаешь, сколько существовал…
***
В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и слипшиеся на переносице глаза Персткова радостно вытаращились.
— Гри-ша! — приплясывая, завопил он. — Кому ты поверил? На слух-то мир — прежний! На ощупь — прежний.
Похожий на ёжика глаз встревоженно уставился с тропинки на Фёдора. Тот задумался, но лишь на секунду.
— Не всё же сразу, — резонно возразил он. — Сначала, видимо, должно приспособиться зрение…
Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.
— …потом — слух, ну и в последнюю очередь — осяза…
— Врёшь!! — исступлённо закричал Перстков. Он прыгнул вперёд, и его лёгкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в округлую скулу художника.
Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы побледнели. Линия штакетника распрямилась.
— У-у-у!.. — с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку на праздно лежащий посреди тропинки глаз.
***
В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание говорило, что в босую подошву вонзился крепкий, прокалённый на солнце заволжский репей. Николай вырвал его, хотел отшвырнуть…
Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай стремительно обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие домики за оградой выстроились по ранжиру, как прежде. Чары развеялись! Колдовство кончилось!.. Или нет? Или ещё один шаг — и всё опять исказится?
Шаг… другой… третий…
— А-а! — демонски возопил Перстков. — Получил по морде? Ну и где он теперь, твой мир, а?!
Выражение лица Чуского непрерывно менялось и Григорий делался похож то на левую, то на правую свою ипостась. Сидоров все еще держался за скулу.
— Что? Ушибли, да? — пятясь, выкрикивал Перстков. — Синяк будет, да?.. Будет-будет, не сомневайся!.. Ты меня так видел? А я тебя так вижу!..
«Да ведь это же я! — холодея, осознал он вдруг. — Я ударил, и все кончилось! Нет-нет, совпадения быть не может… Это мой удар всё изменил!..»
После таких мыслей Перстков уже не имел права пятиться. Он выпрямился, повернулся к Сидорову с Чуским спиной и твёрдым шагом двинулся вдоль штакетника. Но непривычно плоская земля подворачивалась под ноги — и Николай дважды споткнулся на ровном месте.
Тем не менее сквозь ворота под фанерным щитом с надписью «Турбаза «Тишина» он прошёл, как сквозь триумфальную арку.
Возле коттеджа № 9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и попридержать ладонью прыгающие рёбра. Он смотрел на пыльную зелёную траву, на серый скворечник над коттеджем № 8, на прямые рейки штакетника и, право, слеза навёртывалась.
«Гипноз, — сообразил он. — Вот что это такое было! Просто массовый гипноз. Этот проходимец всех нас загипнотизировал… и себя за компанию…»
Да, но где гарантия, что всё это не повторится?
«Пусть только попробует! — с отвагой подумал Перстков, оттолкнувшись плечом от коттеджа. — Ещё раз получит!..»
Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался неоднократно в стихах на нечеловеческую мощь своих предков («Мой прадед ветряки ворочал, что не под силу пятерым…»), сложения он был весьма хрупкого. Но, как видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то рычажок в мозгу Фёдора Сидорова раз и навсегда стал на свое место. Отныне с миром Фёдора можно будет познакомиться, лишь посетив очередную выставку молодых художников. Там, на картоне и холстах, он будет смирный, ручной, никому не грозящий помешательством или, скажем, крушением карьеры.
***
Из-за штакетника послышались голоса — и воинственность Персткова мгновенно испарилась.
— Куда он делся? — рычал издали Григорий. — Ива… Перспектива… Башку сверну!..
Фёдор неразборчиво отвечал ему дребезжащим тенорком.
— Ох и дурак ты, Федька! — гневно гудел Чуский, надо полагать, целиком принявший теперь сторону Сидорова. — Ох дура-ак!.. Ты кого оправдываешь? Это ж всё равно, что картину изрезать!..
Николай неосторожно выглянул из-за домика и Григорий, вмиг оказался у штакетника, явно намереваясь перемахнуть ограду и заняться Перстковым вплотную.
Спасение явилось неожиданно в лице двух верхоконных милиционеров, осадивших золотисто-рыжих своих дончаков перед самым мольбертом.
— Что у вас тут происходит?
— Пока ничего… — нехотя отозвался Чуский.
— А кто Перстков?
Николай навострил уши.
— Да есть тут один… — Григорий с видимым сожалением смотрел на домик, за которым прятался поэт, и легонько пошатывал одной рукой штакетник, словно примеривался выломить из него хорошую, увесистую рейку.
— Супруга его в опорный пункт прибегала, на пристань, — пояснил сержант. — Слушайте, ребята, а она как… нормальная?
— С придурью, — хмуро сказал Григорий. — Что он — что она.
— Понятно… — Сержант засмеялся. — Турбаза, говорит, заколдована!..
Второй милиционер присматривался к Федору.
— А что это у вас вроде синяк?
— Да на мольберт наткнулся… — ни на кого не глядя, расстроенно отвечал Федор. Он собирая свои причиндалы. Даже издали было заметно, как у него дрожат руки.
Судя по диалогу, до пристани Федор «не достал». Видимо, поражённая зона включала только турбазу и окрестности.
— С колдовством вроде разобрались, — сказал весёлый сержант. — Так и доложим… А то там дамочка эта назад идти боится.
***
Нет, к чёрту эту турбазу, к чёрту оставшуюся неделю… Вот только Вера с пристани вернётся — и срочно сматывать удочки!
Кстати, об удочке… Он её бросил на мостках.
«Надо забрать, — спохватился Перстков. — А то штакетник до воды не достаёт, проходи кто угодно по берегу да бери…»
И Николай торопливо зашагал по тропинке к пруду, вновь и вновь упиваясь сознанием того, что всё в порядке, что мир — прежний, что книга стихов «Другорядь» обязательно будет издана, что жена у него — никакая не лиловая, хотя на это-то как раз наплевать, потому что полюбил он её не за цвет лица — Вера была дочерью крупного местного писателя… что сам он пусть не красавец, но вполне приличный человек, что берёза…
Николай остановился. Ствол берёзы был слегка розоват. Опять?! Огляделся опасливо. Нет-нет, вокруг был его мир — мир Николая Персткова: синие домики, за ними — ещё домики, за домиками — штакетник… А ствол березы — белый и только белый! Лебяжий! Николай всмотрелся. На стволе по-прежнему лежал тонкий розоватый оттенок.
Перстков перевёл взгляд на суставчатое удилище, брошенное поперёк мостков. Оно было очень похоже на змеиный позвоночник.
— Чертовщина… — пробормотал поэт, отступая.
Последствия гипноза? Только этого ему ещё не хватало!
Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом глазел на него всеми сучками и дырками от сучков.
«Да это зараза какая-то! — в панике подумал Николай. — Так раньше не было!..»
Мир Фёдора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал из листвы, подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом Персткове.
***
Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце с недобрыми намерениями, но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в глазах Персткова был ужас.
Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом.
Из зеркала на него глянуло нечто смешное и страшноватое. Он увидел торчащий кадык, словно у него в горле полкирпича углом застряло, растянутый в бессмысленной злобной гримаске тонкогубый рот, близко посаженные напряжённые глаза. Он увидел лицо человека, способного ради благополучия своего — ударить, убить, растоптать…
Будь ты проклят, Фёдор Сидоров!
Такое впечатление, что этот телефон-автомат неоднократно побивали за что-то каменьями. Трубка была прикована к помятому корпусу крепкой короткой цепью. Как кружка к бачку, машинально отметил Калогер.
Он опустил в чёрную прорезь две минуты жизни и набрал номер.
— Банк времени слушает, — незамедлительно отозвался любезный женский голос.
Калогер молчал.
— Банк времени слушает, — повторила женщина, не изменив интонации ни на йоту.
Калогер медленно опустил трубку на деформированный рычаг.
— Банк вре… — Голос оборвался, и в недрах автомата что-то негромко звякнуло. Две минуты жизни были потрачены впустую.
Ещё пару минут он потратил на бессмысленное стискивание трубки. Потом резко обернулся и обнаружил, что стоит лицом к лицу с ярко и безвкусно одетой женщиной, видимо, ожидавшей конца разговора. Женщина смотрела на Калогера, чуть отшатнувшись и округлив глаза.
— Извините… — пробормотал он, сообразив, что напугал её своим неожиданным поворотом и перекошенным, надо полагать, лицом.
Он побрёл к набережной, и ветер, как прикладом, подталкивал его в спину. Глупо… Конечно, звонить туда не следовало. Но раз уж позвонил…
Да, раз уж позвонил, то будь добр — доведи дело до конца и выслушай неизменно любезный женский голос, который сообщит, что на банковском счету у вас, господин Калогер, в общей сложности где-то ещё два месяца жизни. Или около того…
Два месяца? Он остановился, чувствуя, как неодолимый ужас словно высасывает его изнутри: ещё миг — и хрупкая оболочка — всё, что осталось от Калогера, — схлопнется и косо опадёт на асфальт.
— Прекрати! — хрипло сказал он. — Ну!
Не сразу, на прекратилось. Да, вот так, оказывается…
«Успокоился? — с отвращением спросил он себя. — Утрись и следуй дальше…»
Два месяца… Невероятно. Последний раз он интересовался своими капиталами года три назад, сразу после развода, и у него тогда, помнится, оставалось ещё лет десять… Нет-нет, в этом надо разобраться… Ну, работал, конечно. Без роздыха. На износ. «Испепелённые», «Нигромант», «Медь звенящая» — что ни книга, то каторга… И всё равно: десять лет за три года? Невероятно…
День был ветреный. Улица являла собой подобие вытяжной трубы. Рядом с Калогером, шурша по асфальту, полз обрывок газеты, испятнанный клюквенным соком. Казалось, в городе идёт продувка: всё лишнее, всё отслужившее свой срок сметалось в сторону набережной.
И ещё знакомые, вспомнил он вдруг. Знакомые, незнакомые, полузнакомые… Пожиратели чужого времени… Ладно, Калогер, хватит. Какие, к дьяволу, десять лет! Давай о том, что есть.
Ну, допустим, два месяца. Дней десять сразу же откинь на квартплату. Жрать тоже что-то надо — ещё тридцать дней долой… Нет, двадцать. Хватит с тебя двадцати. Итого месяц. А «Слепые поводыри» — это страниц триста как минимум…
У табачного киоска Калогер задержался (испятнанная клюквенным соком газета уползла дальше) и, уплатив полчаса, получил пачку «Жупела» и на десять минут сдачи. Кстати, о куреве. Курево — это ещё дня три, не меньше… С чем остаёшься, Калогер?
Он добрался до набережной и, расслабленно опустившись на скамью, стал смотреть, как на том берегу бурлят, подобно расплавленному олову, серебристые тополя.
Подумать только, а ведь есть среди пишущей братии люди, всерьёз уверяющие, что зарабатывают времени больше, чем тратят… Врут, собачьи дети! Больше, чем тратишь, не заработаешь. Как ни крути, а рано или поздно время кончается…
Прикуривая, Калогер обратил внимание, что возле гранитной вазы стоит и смотрит на него та самая женщина, с которой он столкнулся у телефона-автомата. Так… Выпученные глаза, намечающийся зобик — видимо, базедова болезнь, а никакой не испуг, как ему показалось вначале. Вялые, равнодушно сложенные губы, нос — клювом. Одета в супермодный бесформенный балахон, состроченный из цветных клиньев.
«Ну вот и стервятники, — беспомощно подумал он. — Знакомые, незнакомые, полузнакомые… Почуяли. Последний автограф Калогера… Ах, дьявол, сейчас ведь подойдёт!..»
Не сводя с него глаз, женщина двинулась к скамье — осторожно, словно крадучись. Яркое лоскутное оперенье встрёпано ветром; всё, что может бренчать, — бренчит: серьги, браслеты, цепочки. Богема, надо полагать.
— Вы — Калогер?
Голос хрипловатый, вроде прокуренный. Да, скорее всего, богема. Калогер с трудом разомкнул спёкшиеся на ветру губы.
— Чем обязан?
— Спасибо вам за «Медь звенящую». — Фраза была несомненно подготовлена заранее, не раз отрепетирована и повторена.
«Господи! — в страхе подумал Калогер. — И эти два месяца они тоже растащат. Они ничего мне не оставят. По часу, по минутке…»
— А где это вы могли прочесть «Медь звенящую»? — скрипуче осведомился он.
— Это неважно, — сказала женщина. — Вы разрешите?
Она присела рядом. Калогер посмотрел на неё с ненавистью.
— «Медь звенящая»!.. — Она говорила, явно волнуясь, и всё же речь её, включая восклицания, звучала предательски заученно. — Это — прочесть и умереть! Так осмелятся писать лет через десять!..
Голос её несколько раз сорвался и, надо заметить, превизгливо. Ещё и истеричка вдобавок. Лет через десять… Дура ты, дура! Да на кой они мне чёрт, эти твои десять лет? Это моя беда, несчастье моё — набредать на темы, которые будут разрешены лет через десять.
— Я завидую вам, — сказала она. — Господи, как я вам завидую! Понимаете, я тоже пробовала писать, и не раз…
Калогер вздрогнул. Распушив оперенье, клювастый стервятник смотрел на него немигающими выпуклыми глазами. Нет, рукописи, слава богу, у неё в руках не было. Хотя под таким балахоном можно спрятать всё что угодно, в том числе и рукопись.
Женщина поспешно отвела взгляд.
— Я, наверное, проклята, — горестно распустив вялые губы, призналась она ни с того ни с сего. — Время уходит, уходит… И — ничего. Ни-че-го…
Ветер норовил добосить до Калогера её обесвеченные космы, обдавая резким запахом духов.
— Вы короче можете? — процедил он, невольно задержав дыхание.
— Короче… — Словно испытывая его терпение, она замолчала, нацелив свой тонкий с горбинкой клюв куда-то вдаль. — Значит, так… Короче… В общем, я намерена перевести на ваш счёт два года.
Ветер взвизгнул, обрезавшись об острую жесть фонаря, и оборвался. Секунды три было совсем тихо. Тополя за рекой бурлили теперь как бы сами по себе.
Калогер выпрямился.
— Да вы что, девонька, в своём уме?!
— Ну вот… — беспомощно сказала она. — Я так и знала…
— Что вы знали? — Голос Калогера стал резок до пронзительности. — Что вы знали?! За кого же вы меня принимаете, если могли мне предложить…
— Да поймите же! — чуть ли не заламывая руки, умоляюще перебила она. — Я всё растрачу. Понимаете? Уже растратила!.. Так почему же я не могу спасти хотя бы эти два года?.. Ну хорошо, давайте так: я вам — время, а вы…
— А я?
— Ну, я не знаю… Ну… — Она смешалась окончательно. — Книжку надпишете…
— С благодарностью за два года? — бешено щурясь, уточнил он.
— Нет, — поспешно сказала она. — Нет-нет… То есть…
Запуталась и испуганно умолкла, больше похожая теперь на больного воробья, нежели на стервятника. Ветер гнал по набережной пыль и обрывки бумаги.
— О ч-чёрт! — сказал Калогер. — Да как вам это вообще в голову пришло?
— А!.. — Она раздражённо дёрнула плечом. — Сначала у меня пили, потом у знакомых… А потом вдруг такая тоска!.. Жить не хочется…
— Сколько у вас там ещё на счету?
Она с надеждой вскинула голову.
— Много, — сказала она. — Честное слово, много…
— Много… — повторил он и усмехнулся через силу. — Вы и заметить не успеете, как оно разлетится в прах, это ваше «много». И вот когда у вас останется два месяца…
Её глаза полезли из орбит окончательно.
— У вас осталось два месяца? — в ужасе переспросила она, и Калогер мысленно обругал себя последними словами.
— Я сказал: к примеру, — сухо пояснил он. — Так вот, когда у вас останется, к примеру, два месяца… Тогда вы вспомните о своём подарке.
— Нет, — сказала она.
— Вспомните-вспомните, — холодно бросил Калогер. — Можете мне поверить.
Она помотала головой, потом задумалась.
— Нет… — сказала она наконец. — Не вспомню…
— Послушайте! — Калогер вскочил. От его ледяной назидательности не осталось следа. — Вы или сумасшедшая, или…
Она подалась вперёд, тоже собираясь встать, но Калогер шарахнулся и, ускоряя шаг, бросился прочь от скамьи. Всё это очень напоминало бегство.
Собственно, это и было — бегство.
***
Что жизнь растрачена дотла, Калогер понял ещё утром. Отключился телефон. Первый признак надвигающегося банкротства — когда вокруг тебя один за другим начинают отмирать предметы: телевизор, кондиционер… Всё, что в твоём положении — роскошь.
Он запер дверь, наглухо отгородившись ею от знакомых, незнакомых, полузнакомых, и подошёл к столу. После разговора на набережной вопрос со «Слепыми поводырями» решился сам собой: он будет работать. Он будет работать над ними так, словно впереди у него добрая сотня лет, — не торопясь, отшлифовывая абзац за абзацем. Пока не кончится время.
Итак, «Поводыри»… Обширный кабинет. Рабочая роскошь: портьеры, старинные кресла, стол, две стены книг. А вот и наследник этой роскоши, в которую всажено несколько жизней — отца, деда, прадеда… Лидер. Зеленоватые насмешливые глаза, мягкая просторная куртка. Молод, слегка сутул. Вид имеет язвительно-беззаботный, как будто дело уже в шляпе и беспокоиться не о чем. Хотя всё, конечно, не так и первая его забота — удержать в узде остальных заговорщиков, которые уже сейчас тянут в разные стороны и уже сейчас норовят перегрызться между собой. Вот они, все пятеро, — расположились в креслах и ждут шестого, самого ненадёжного. Отсюда они начнут мостить благими намерениями дорогу в ад, отсюда бросятся они спасать чужой неведомый мир и в результате погубят его… Сейчас мурлыкнет дверной сигнал, все шевельнутся и лидер скажет с облегчением: «Ну вот и он… А вы боялись…»
Калогер чувствовал приближение первой фразы. Ещё миг — и, перекликнувшись звуками, она возникнет перед ним и…
Вместо дверного сигнала мурлыкнул телефон. Пробормотав ругательство, Калогер сорвал трубку, левой рукой ища шнур с тем, чтобы выдернуть его из гнезда сразу по окончании разговора.
— Да! — рявкнул он.
На том конце провода оробели и дали отбой. Некоторое время Калогер непонимающе смотрел на трубку, из которой шла непрерывная череда тихих торопливых гудков. Потом ударил дрогнувшей рукой по рычажкам и набрал номер.
— Банк времени слушает, — любезно известила его всё та же запись.
Калогер поспешно назвал номер своего счёта.
— На вашем счету, господин Калогер, в настоящий момент (еле слышный щелчок) — два года, месяц и двадцать восемь дней.
— Сколько? — не поверив, заорал он.
Банк времени любезно проиграл ответ ещё раз, и Калогер, едва не промахнувшись по рычажкам, отправил трубку на место.
— Вот паршивка!.. — обессиленно выдохнул он.
То есть она перевела на его имя два года ещё до того, как подошла к нему на набережной.
И вдруг Калогер почувствовал, как в нём вскипает бесстыдная, безудержная радость. Два года… На «Слепых поводырей» ему хватило бы и одного…
— Прекрати! — хрипло сказал он. — Ну!..
Точь-в-точь как тогда, у изувеченного телефона-автомата.
***
Голое небо за окном помаленьку одевалось. Наладившийся с утра ветер принёс наконец откуда-то несколько серых клочьев и даже сумел построить из них некое подобие облачности.
Калогер отнял лоб от тусклого, давно не мытого стекла.
— Ладно, хватит! — скривив рот, выговорил он. — Примирился? Давай работать…
Злой, как чёрт, он вернулся к столу. Сел. Положил перед собой чистый лист.
Итак, «Поводыри»… Что-то ведь там уже наклёвывалось… Калогер пододвинул лист поближе и, подумав, набросал вариант первой фразы. Написав, аккуратно зачеркнул и задумался снова.
И всё-таки — зачем ей это было надо? Жажда яркого поступка? Чтобы смотреть потом на всех свысока? Два года… Это ведь не шутка — два года…
Нет, так нельзя, сказал он себе и попробовал восстановить картину. Кабинет… Портьеры, кресла… Зелёные насмешливые глаза лидера. Сейчас мурлыкнет дверной сигнал и лидер скажет…
Строка за строкой ложились на бумагу и аккуратно потом зачёркивались. Квартира оживала: в лицо веял бесконечный прохладный выдох кондиционера, в кухне бормотал холодильник… Исчеркав лист до конца, Калогер перевернул его и долгое время сидел неподвижно.
Потом опять мурлыкнул телефон, и он снял трубку.
— Да?
В трубке молчали.
— Да! Я слушаю.
— Как работается? — осведомился знакомый хрипловатый голос.
— Никак, — бросил он. — Зачем вы это сделали?
— Захотела и сделала, — с глуповатым смешком отозвалась она. Кажется, была под хмельком. — Книгу надписать не забудьте…
— Не забуду, — обнадёжил он. — А кому?
— Ну… Напишите: женщине с набережной… — И, помолчав, спросила то ли сочувственно, то ли виновато: — Что?.. В самом деле никак?
— В самом деле.
— Ну вот… — безнадёжно сказала она. — Этого я и боялась… Видно, моё время вообще ни на что не годится — разве на кабаки… — Вздохнула прерывисто — и вдруг, решившись: — Знаете что? А промотайте вы их, эти два года!
— То есть?
— Ну, развлекитесь, я не знаю… В ресторан сходите… На что потратите — на то потратите…
— Послушайте, девонька!.. — в бешенстве начал Калогер, но она проговорила торопливо: «Всё-всё, меня уже нет…» — и повесила трубку.
Калогер медленно скомкал в кулаке исчёрканный лист и швырнул его на пол. Встал, закурил. Чужое время…
— Да пропади оно всё пропадом! — громко сказал он вдруг.
Бесстыдно усмехаясь, ткнул сигаретой в пепельницу, затем вышел в переднюю и сорвал с гвоздя плащ. В кабак, говоришь?.. А почему бы и нет? Он уже нагнулся за туфлями, когда, перекликнувшись звуками, перед ним снова возникло начало «Поводырей».
Чуть ли не на цыпочках он вернулся к столу, повесил плащ на спинку стула, сел. И слово за словом первый абзац повести лёг на бумагу. И «Поводыри» ожили, зазвучали.
Он работал до поздней ночи. И никто не мешал ему, и никто не звонил. И он даже ни разу не задумался, а что, собственно, означала эта её странная последняя фраза: «Всё-всё, меня уже нет…»
Сразу же, как только Валерий Михайлович Ахломов показался на пороге редакционного сектора, стало ясно, что на планёрке ему крепко влетело от главного.
— Пользуетесь добротой моего характера! — в тихом бешенстве выговорил он. — Уму непостижимо: в рабочее время обсуждать польскую помаду! Что у меня, глаз нет? Я же вижу, что у всех губы фиолетовые.
Он отпер дверь кабинета и обернулся.
— Хотя… — добавил он с убийственной улыбочкой, — молодым даже идёт! — И покинул редсектор.
— Скажите, пожалуйста!.. — немедленно открыла язвительный фиолетовый рот немолодая Альбина Гавриловна и спешно закашлялась: перед дверью кабинета, придерживая её заведённой за спину рукой, опять стоял Ахломов, но уже с вытаращенными глазами. Возвращение его было настолько неожиданным, что не все успели удивиться, прежде чем он круто повернулся и пропал за дверью вторично.
— Младенца подкинули! — радостно предположила молодая бойкая сотрудница.
Язвительный фиолетовый рот Альбины Гавриловны открылся было, чтобы уточнить, кто именно подкинул, но не уточнил, а срочно зевнул, потому что Ахломов снова вышел… Нет, он не вышел — он выпрыгнул из собственного кабинета и, захлопнув дверь, привалился к ней лопатками.
Тут он понял, что все девять блондинок и одна принципиальная брюнетка с интересом на него смотрят, и заискивающе им улыбнулся. Затем нахмурился и, пробормотав: «Да, совсем забыл…», — поспешно вышел в коридор.
Там все ещё перекуривали Рюмин и Клепиков. Увидев начальника, они с сожалением затянулись в последний раз, но начальник повел себя странно: потоптался, глуповато улыбаясь, и неожиданно попросил сигаретку.
— Вы ж курить вроде бросали, — поразился юный Клепиков.
— Бросишь тут… — почему-то шёпотом ответил Ахломов, ломая вторую спичку о коробок.
Наконец он прикурил, сделал жадную затяжку, поперхнулся дымом, воткнул сигарету в настенный горшочек с традесканцией и решительным шагом вернулся в редсектор. Приотворил дверь кабинета и, не входя, долго смотрел внутрь, после чего робко её прикрыл.
— Что случилось, Валерий Михайлович? — участливо спросила Альбина Гавриловна.
Ахломов диковато оглянулся на голос, но смолчал. Не скажешь же, в самом деле: «Товарищи! У меня на столе какая-то железяка документацию листает!»
Внятный восторженный смешок сотрудниц заставил его вздрогнуть. И не блесни в дверях до боли знакомые всему отделу очки Виталия Валентиновича Подручного, как знать, не шагнул ли бы Ахломов, спасаясь от хихиканья подчинённых, навстречу металлической твари, осмысленно хозяйничающей на его столе.
А Подручный озадаченно моргнул — показалось, будто Ахломов обрадовался его приходу. Виталию Валентиновичу даже как-то неловко стало, что перед визитом сюда он успел нажаловаться на Ахломова главному инженеру.
— Вот, — протянул он стопку серых листов. — С 21-й страницы по 115-ю.
— Вы пройдите, — растроганно на него глядя, отвечал Ахломов. — Вы пройдите в кабинет. А я сейчас…
«А не прыгнет оно на него?» — ударила вдруг дикая мысль, но дверь за Подручным уже закрылась. Секунду Ахломов ждал всего: вскрика, распахнутой двери и даже почему-то возгласа: «Вы — подлец!», — но ничего такого не произошло.
А может, некому уже распахнуть?!
Выпуклый апостольский лоб Ахломова покрылся ледяной испариной, и насмерть перепуганный заведующий отделом рванул дверь на себя.
Железяка стояла, сдвинутая на край стола, и признаков жизни не подавала. Подручный зловеще горбился над скопированной по его заказу документацией.
— Ну опять… — заныл и запричитал он, поворачивая к Ахломову разобиженное лицо. — Смотри сам, Валерий Михайлович. Фон серый. РЭМы твои мажут. Мне же за этот захват голову снимут… А это! — И Подручный, к ужасу Ахломова, бесцеремонно ухватил железяку под квадратное брюшко так, что её четыре ноги нелепо растопырились в воздухе. — Это у тебя откуда, Валерий Михайлович?
Валерий Михайлович спазматически глотнул и, обойдя стол, тяжко сел на своё рабочее место.
— Что это такое? — хрипло спросил он, ткнув подбородком в сторону железяки.
— Да это ж он и есть!
— Кто «он»? — Ахломов постепенно свирепел.
— Автоматический захват для переноски стального листа. Макет в одну пятую натуральной величины. Безобразие… — забормотал Подручный, поворачивая железяку то так, то эдак. — На глазок его делали, что ли? Пропорции не те, без замеров вижу. А к чему крепить?
— Короче, это ваше изделие? — Голос Ахломова не предвещал ничего хорошего.
— В том-то и дело! — закричал Подручный. — В том-то и дело, что такого заказа я мехмастерским не давал. Это либо самодеятельность, либо… — Лицо его на секунду отвердело, — …либо заказ был дан через мою голову.
«Через твою голову! — с ненавистью подумал Ахломов. — Не могло же мне три раза померещиться!»
Захват! Хорош захват, если буквально десять минут назад он собственными глазами видел, как этот, с позволения сказать, захват аккуратно перекладывал листы из одной пачки в другую, на мгновение задерживая каждый перед… бог его знает, перед чем — глаз на железяке не было.
— Я этого так не оставлю! — с трудом потрясал железякой Подручный. — Я узнаю, чья это работа. Я сейчас в мехмастерские пойду!
«А потом — к главному», — машинально добавил про себя Ахломов, с огромным облегчением наблюдая, как Виталий Валентинович в обнимку с железякой покидает его кабинет.
Конечно, если бы Ахломову дали опомниться, он бы испугался по-настоящему. Но вот как раз опомниться ему не дали — в дверь уже лезли заказчики.
И каждого надо было успокоить, каждого заверить, каждого спровадить.
***
Посещение Подручным мехмастерских ничего не дало. Филиппыч щёлкнул по железяке крепким широким ногтем и, одобрительно поцокав языком, с треском почесал проволочную седую шевелюру.
— Не наше, — с сожалением сказал он. — Заводская работа. Видите, шлифовочка? Суперфиниш!
Словечко это почему-то доконало Виталия Валентиновича. В его истерзанном служебными неприятностями мозгу возникла нелепая мысль: кто-то его подсиживает. Кому-то очень нужно, чтобы безграмотно выполненный макет его детища попался на глаза начальству в то время, когда отдел и без того срывает все сроки.
— Сейчас вы-ыясним, — бормотал он, поднимаясь в лифте на второй этаж, — выясним, кто это у нас такой самородок… Иван Кулибин… Суперфиниш, понимаете!..
Железяка с преданным видом стояла возле его правой ноги наподобие собаки пограничника.
***
Главный, подергиваясь и жестикулируя, расхаживал по кабинету и, казалось, разговаривал сам с собой, не обращая внимания на Ахломова, который подсолнушком поворачивался на стуле за перемещающимся начальством.
— Что, нет у нас специалистов квалифицированных? — горько вопрошал главный. — Почему мы никогда не можем предъявить себя лицом? НИПИАСУ — может. ГПКТБ, — отплевался он согласными, — может. А мы, видите ли… — И главный обаятельно улыбнулся, — не можем!
На секунду он задержался возле стола, с отвращением шевельнул стопку серых листов (с 21-й страницы по 115-ю) и вопрошающе обратил к Ахломову резное морщинистое лицо страдальца.
— Алексей Сергеевич, — преданно глядя на главного, сказал Ахломов, — это же мелочи…
— Да хороший вы мой! — в ужасе перебил его главный, воздев пухлые складчатые ручки. — Делая мелочь, мы должны делать эту мелочь так, чтобы посмотрели на эту мелочь и сказали: «Вот мелочь, а как сделана! Фирма!»
И, выпалив своё любимое словцо, главный устремился к дверям, где уже с минуту маячили очки и зеркально выбритые щёки Подручного.
— Вот! — воскликнул он, отбирая из рук Виталия Валентиновича давешний кошмар Ахломова. — Вот! Это я понимаю! Это профессионально!
И, не прерываемый ни Подручным, ни — тем более — вскочившим со стула Ахломовым, главный поставил терпеливую железяку на стол и принялся умилённо её осматривать.
— Это — фирма, — приговаривал он. — Это — на уровне. Можем, значит, когда захотим! Виталий Валентинович, что это такое?
— Да… мм… видите ли, — расстроенным голосом начал Виталий Валентинович, — это, в некотором роде, макет нашего автоматического захвата…
— Ну что я могу тут сказать! Это — фирма. С этим не стыдно и в министерство показаться. — Главный любовно снял с железяки пылинку и насторожился. — Слушайте, а зачем вы мне его принесли?
— Сделан-то он, конечно, старательно… — промямлил Подручный, чувствуя, что пришёл не совсем вовремя, — но размеры, Алексей Сергеевич, пропорции… Крайне неточно сделано.
Главный закатил огромную паузу, в течение которой скорбно смотрел на Подручного.
— Ну, я не знаю, товарищи, — вымолвил он, безнадёжно улыбаясь. — Или у нас нет квалифицированных специалистов…
Ахломов, не слушая, присматривался к железяке. Нет, как хотите, а не могло это двигаться. Единый кусок металла, монолит. Скорее уж обрезок рельсы поползёт на манер гусеницы. А лапы! Каждая на конце скруглена. Как можно такой лапой что-нибудь ухватить? Может быть, присоски? Показаться невропатологу? Но ведь двигалось же оно, чёрт побери!
— А достижения?! — Главный уже бегал по кабинету. — Страшно смотреть, как они у нас нарисованы!
Железяка изумлённо щелкнула и зажужжала. Главный запнулся и укоризненно посмотрел на отпрянувшего от стола Ахломова.
— Виталий Валентинович, — позвал он, вновь повернувшись к железяке. — Здесь можно что-нибудь исправить?
Вопрос застал Подручного врасплох.
— Н-ну, если здесь сточить, а тут приварить…
— Берите, — прервал его главный. — Берите ваш макет и несите его слесарям. Если это их работа — пусть переделают. Если нет — все равно пусть переделают!
***
Подручный проклял тот час, когда потащился к главному, но обсуждать приказы было не в его характере, и вот он уже стоял в гулком коридоре подвала, держа в руках, как табуретку, эту металлическую нелепость, весившую, кстати сказать, не меньше десяти килограммов.
Слесарей на месте не оказалось, и опытный Подручный прямиком направился в мастерскую художника. Дверь мастерской — чудовищная, окованная железом дверь с пиратской табличкой «Не влезай — убьёт!», была распахнута. Из проёма в коридор тянулся сизый слоистый дым, слышались голоса. Подручный бесшумно поставил свою ношу на бетонный пол и прислушался.
— Деревянный брус, на который кладётся рельса, — веселился тенорок слесаря Шуры. — Пять букв. Что бы это могло быть?
В мастерской жизнерадостно заржали.
— Картина, изображающая морской пейзаж. Шесть букв. Вторая — «а».
— Марина, — вкусно выговорил голос художника Королёва.
— Кто?
— Марина, пенёк.
— Та-ак. Бесхвостое земноводное, распространённое в нашей области. Саня, это по твоей части. Бесхвостое…
— Слышу. Лягушка.
— Ля-гуш-ка. Точно. Ты смотри! За что же тебя из института выперли?
— За хвосты.
Вновь послышалось жизнерадостное ржание.
— По вертикали. Стихотворный размер. А у кого из нас диплом литератора? Чего молчишь, учитель? Завязывай с подошвами. Стихотворный размер…
— Сколько букв?
— Десять. Предпоследняя — «и».
— Амфибрахий.
— Амфибрахий или амфебрахий?
— Так, — сказал Подручный входя. — Что, собственно, происходит?
Своим непосредственным делом был занят только художник Королёв. Склонившись над столом, он неистово трафаретил по синему фону поздравительного плаката жёлтые шестерёнки. Фотограф старательно вырезал из твёрдого пенопласта подошву изящных очертаний. Слесари Саня и Шура сидели верхом на стульях и дымили. Юный шалопай Клепиков из отдела Ахломова приник к карте мира в районе Панамского канала.
— А кто к нам пришёл! — восторженно завопил художник Королёв, не поворачивая головы. — Виталий Валентинович, выгоните этих тунеядцев. Работать не дают!
— Всё те же лица, — холодно заметил Подручный. — А что здесь делают слесаря?
— Нашёл! Вот она! — выкрикнул шалопай Клепиков, оборачиваясь. — Пиши: порт в Колумбии — Буэнавентура.
Тут он, понятно, осёкся.
— Кроссвордики, значит, разгадываем, — вазелиновым голосом подытожил Виталий Валентинович. — А главный инженер дозвониться не может. Саня! Шура! Ну-ка заканчивайте. Есть работа. Во-первых, знаком вам этот…
Подручный не договорил. Что в ту, что в другую сторону коридор был пуст. Железяка исчезла.
***
Если до этого момента путь предмета, принятого отдельными лицами за макет автоматического захвата, можно было обозначить непрерывной линией, то теперь он рисуется нам извилистым пунктиром или даже беспорядочной россыпью точек.
Так, две библиотекарши вспомнили, что с ними в лифте на четвёртый этаж поднималась уродливая болванка на четырёх ножках, об которую и были порваны французские колготки.
Группа сотрудников, спускавшаяся с шестого этажа в столовую, также засвидетельствовала наличие железяки в лифте. Мало того, двое из них признались, что в связи с теснотой они выставили железяку на третьем этаже, нехорошо о ней отозвавшись. Может, до, а может, после этого (разложить события по порядку так и не удалось) в отделе Подручного раздался возмущённый женский голос: «Кто мне поставил на «Бурду» эту уродину?» Ответом был вялый голос из-за кульмана: «А-восемь. Убит.» Там резались в морской бой.
Кроме Подручного, опознать предмет было некому. Но Виталий Валентинович в ту пору отчитывался перед главным в пропаже макета, так что после краткого разбирательства железяку вынесли на лестничную площадку, где она приняла посильное участие в перекуре. Иными словами, на неё сел один сотрудник, предварительно подстелив носовой платок. Железяка крякнула, но стерпела.
Забегая вперёд, скажем: если бы этот сотрудник знал, на что сел, он бы вскочил, как с раскалённой плиты, и зарёкся курить в рабочее время.
***
Главный возвращался из инспекционного набега на отдел тяжёлой полуавтоматики, когда удивительно знакомый неприятный голос с лестничной площадки изрёк невероятную фразу:
— Если мы делаем мелочь, — сказал голос, — мы делаем мелочь… мелочь… — Тут он запнулся, начал заикаться и очень неуверенно закончил: — Чем мельче, тем лучше. Фирма!
Главный остолбенел. Последовало слабое шипение, и сочный баритон инженера Бухбиндера произнес:
— Как же им не гореть, если они Нунцию диссертацию делают? Редакторы компонуют, машбюро печатает, даже копирку запряг. Причём в таком строжайшем секрете, что уже всему институту известно.
— А сам он что же? — вмешался другой голос, обладателя которого главный не вспомнил.
— Кто? Лёша? Ты что, смеешься? Это тебе не докладную директору накатать.
Главный задохнулся от возмущения. Когда? Каким образом узнали? И кто бы мог подумать: Бухбиндер! «Ну, я сейчас покажу вам Нунция», — подумал он, но тут произошло нечто совсем уже непонятное.
— Как же им не гореть, — снова заладил баритон, — если они Нунцию диссертацию делают? Редакторы компонуют, машбюро печатает, даже копирку запряг. Причём в таком строжайшем секрете…
И диалог повторился слово в слово, как будто кто-то дважды прокрутил одну и ту же запись. Запахло горелой изоляцией.
Главный вылетел на площадку и, никого на ней не обнаружив, стремительно перегнулся через перила. Виновных не было и внизу. Клокоча от гнева, он обернулся и увидел макет автоматического захвата, позорно утерянный Подручным.
Ворвавшись к себе в кабинет, главный потребовал Виталия Валентиновича к телефону.
— Вы нашли макет? — ядовито осведомился он. — Ну, конечно… Почему я вынужден всё делать за вас? Представьте, нашёл… Нет, не у меня… А вот выйдите перед вашим отделом на лестничную площадку и увидите.
Разделавшись с Подручным, главный достал толковый словарь и выяснил значение слова «нунций».
— Бухбиндера ко мне! — коротко приказал он и вдруг замер с трубкой в руке.
Он вспомнил, кому принадлежит тот неприятно дребезжащий голос, сказавший возмутительную фразу насчёт мелочей. Это был его собственный голос.
***
Тем временем девять блондинок и одна принципиальная брюнетка парами и поодиночке потянулись из столовой в редсектор.
— Глядите-ка! — радостно оповестила, входя, молодая бойкая сотрудница. — Опять Подручный свою табуретку принес.
Вряд ли железяку привело к двери кабинета праздное любопытство. Скорее она надеялась досмотреть чертежи, от которых её оторвали утром. Но у Ахломова была странная манера запирать свой закуток на два оборота даже на время минутной отлучки.
— Вы подумайте: таскать тяжести в обеденный перерыв! — продолжала зубоскалить молодая особа. — Вот сгорит на работе — что будем делать без нашего Виталия Валентиновича?
— Успокойтесь, девочки, — отозвалась Альбина Гавриловна, обстоятельно устраиваясь на стуле. — Такой не сгорит. Это мы с вами сто раз сгорим.
Железяка слушала.
— Ни он, ни помощница его, — поддержала принципиальная брюнетка Лира Федотовна.
— А что, у Подручного заместитель — женщина? — робким баском удивилась новенькая.
— Перед тобой в очереди стояла. В белых брюках в обтяжку.
— Просто не понимаю! — Лира Федотовна возмущённо швырнула карандаш на стол. — В нашем возрасте носить брючный костюм!
Минут пять она возмущалась, потом немного остыла и снова взяла карандаш. В углу прекратила стук пишущая машинка.
— А Пашка Клепиков, — сказала машинистка, — опять вчера Верку из светокопии провожал. Маринка все утро проревела.
— Не по-ни-ма-ю! — Карандаш Лиры Федотовны опять полетел на стол. — Два месяца как расписались! У них сейчас ласковое отношение должно быть друг к другу, а они…
Неожиданный вздох Альбины Гавриловны вобрал не менее трети воздуха в помещении.
— И зрелым женщинам хочется ласки, — мелодично сказала она.
Железяка слушала.
Несколько минут работали молча. Потом молодая бойкая сотрудница подняла от бумаг восторженные глаза:
— А у жены Ахломова…
Несомненно, ей крупно повезло. Спустя секунду после того, как она нанесла последний штрих на семейный портрет любимого начальника, в дверях показался розовый носик лёгкого на помине Ахломова.
Ахломов увидел железяку. В следующее мгновение он уже был у себя в кабинете и с треском набирал номер.
— Подручного мне!
Редсектор замер.
— Где? У главного? — И через секунду — другим голосом: — Алексей Сергеевич, Подручный у вас? Скажите ему, пожалуйста, пусть придёт и заберёт свой макет… А у меня под дверью… А я не знаю… А это вы у него спросите… Жду, жду… А то об него спотыкаются, повредить могут.
Пришел совершенно пришибленный Подручный и, воровато озираясь, унёс железяку к слесарям.
***
Слесарь Саня одиноко и неподвижно восседал на стуле в электрощитовой и через равные промежутки времени с хрустом зевал. В глазах его отражались лампочки.
— А где Шура? — спросил Подручный войдя.
Саня медленно-медленно повернул голову и с неодобрением осмотрел вошедшего.
— Вышел, — апатично изронил он.
— Вышел? Ну ладно… Саня, вот это нужно довести до кондиции.
Саня с неодобрением осмотрел то, что принёс Подручный.
— Видишь, Саня, корпус прямоугольный, а его скруглить надо. — Виталий Валентинович был неприлично суетлив. — Вот эти уголочки надо снять, а вот здесь мне потом сварщик крючочки приварит. Погоди, я тебе сейчас эскизик набросаю. Вот тут, тут и тут. И ради бога, Саня, — душераздирающе попросил Подручный, — как можно быстрее! Я тебе звонить буду.
Оставшись один, Саня некоторое время с упрёком смотрел на железяку, потом нехотя поднялся и пошел за напильником. Придя с инструментом, он прочно зажал одну из металлических ног в тиски, заглянул в эскизик, примерился и одним привычным движением сточил первый угол… Вернее, хотел сточить. Напильник скользнул, не оставив на корпусе ни царапины, и слесарь чуть не врезался в железяку челюстью. И тут произошло событие, заставившее Саню проснуться окончательно.
— И зрелым женщинам хочется ласки, — ответил лжезахват на прикосновение напильника голосом Альбины Гавриловны, а затем, открутив свободной лапой рукоятку тисков, спрыгнул на пол и с дробным цокотом убежал в коридор.
Саня ощутил острую боль в ноге и понял, что уронил напильник.
***
Самое время сообщить, что впоследствии, когда происшествием занялась группа компетентных лиц, однозначно ответить удалось лишь на два вопроса. Первое: случившееся не являлось массовой галлюцинацией. Второе: создать подобный механизм при современном уровне техники невозможно.
Далее шли одни предположения: может быть, аппарат был повреждён вследствие не совсем мягкой посадки; не исключено также, что он, образно выражаясь, захлебнулся а потоке противоречивой информации.
Были и иные толкования. Слесарь Саня, например, открыто утверждал, что пришелец из космоса, кибернетический разведчик, представитель внеземной цивилизации, попросту свихнулся, пытаясь разобраться, чем же, наконец, занимается учреждение.
Но в тот момент ему было не до гипотез. Схватив напильник, он выскочил в коридор. Что цокот ушёл влево, можно было не сомневаться. Но коридор был пуст. Из распахнутой двери художника доносился тенорок слесаря Шуры. Саня почувствовал острую потребность в общении. Он заглянул в мастерскую и обмер: лжезахват растопырился над кроссвордом.
— Основной вид гидромелиоративных работ, проводимых в нашей области… — бормотал он Шуриным голосом, нетерпеливо постукивая лапой по клеткам. — А у кого из нас диплом мелиоратора?
Саня побежал к лестничному пролёту. Ему позарез нужен был хотя бы один свидетель. Связываться с железякой в одиночку слесарю не хотелось.
Кто-то стремительно убегал вверх по лестнице. На повороте мелькнули брюки, несомненно, принадлежащие художнику Королёву.
— Королёв!!! — заорал Саня и ударил напильником по прутьям перил, наполнив подвал звоном и грохотом. — Давай сюда! Скорей сюда!
Знакомый цокот заставил его со злобой швырнуть инструмент на пол. Лжезахват уходил вверх по противоположной лестнице.
А Королев бежал и бежал, пока не уткнулся в чердачный люк. Он был так потрясён встречей с железякой, что даже не догадался свернуть на каком-нибудь этаже.
***
У Валерия Михайловича Ахломова было два настроения, два рабочих состояния. Находясь в первом, он настежь распахивал дверь в редсектор и бдительно следил из-за стола за поведением сотрудниц. В такие дни резко повышалась производительность труда. Во втором состоянии он наглухо запирался в кабинете и общался с отделом по внутреннему телефону.
Когда железяка, блистательно уйдя от Сани, вновь проникла в редсектор, дверь Ахломова была плотно закрыта. Правда, следует отметить, что на этот раз железяка и не пыталась к ней приблизиться. Видимо, имело место серьёзное нарушение логических связей, ведущее к полному распаду функций.
Несмотря на то, что передвигалась она теперь не на цыпочках, а эдаким кокетливым топотком, внимания на неё не обратили.
Весь отдел толпился у стола отпускницы Любочки. На Любочке была достойная зависти розовая кофточка, тонко оттенявшая ровный морской загар. Но то, что лежало на столе, вызывало в женщинах чувство исступления, переходящее в истому.
Это нельзя было назвать свитером, это нельзя было назвать кофточкой — светло-коричневое, цвета тёплого вечернего песка, окутанное нежнейшим золотистым пухом, оно доверчиво льнуло к робким женским пальцам, оно было почти живое.
Да что говорить — сама Любочка смотрела на принадлежащую ей вещь точно так же, как и остальные.
— Если бы не на два размера больше! — в отчаянии повторяла она.
— Воротник хомутиком, — зачарованно шепнули у её левого плеча. — И сколько?
Любочка назвала цену и предъявила этикетку.
— Хомутиком… — безнадежно отозвался тот же голос у её правого плеча.
— Ну-ка покараульте кто-нибудь у входа, — решилась Лира Федотовна, сбрасывая жакет. И, не сводя алчного взора с кофточки, пояснила: — Мой размер!
— А если Валерий Михайлович выйдет? — ахнула новенькая.
— Если закрылся — до самого звонка не выйдет, — успокоила Лира Федотовна, уже протягивая руку к кофточке, и вдруг приглушённо взвыла: — Да что ж вы на ноги-то наступаете?
— Покараульте, покараульте!.. — лихорадочно бормотала железяка, пробираясь по ногам вперёд.
Оттеснив соперницу, она со стуком взгромоздилась на стол и одним неуловимым движением — только ноги мелькнули! — напялила вещь.
Зрелище вышло кошмарное — что и говорить! Многоголосый женский визг напомнил вопль органа. Все бросились кто куда, и только Любочка — за железякой.
Коридор огласился хлопаньем дверей, ровным цокотом и криками, мужскими и женскими.
— Фир-рма! Буэнавентур-ра! — вопил голосом главного, пробегая по коридору в развевающейся кофточке, свихнувшийся киберразведчик. — Втирательство очков из семнадцати букв, четвертая — «о»!
Он звонко продробил по всем этажам учреждения, расплёскивая избыток бог знает где набранной информации. Обессилевшая Любочка отстала на третьем. В воздухе еще таял победный вопль: «Мелочь, а как сделана!» — когда она села на ступеньки и разрыдалась.
Прибежавший на голос главного Подручный увидел бегущий по коридору макет автоматического захвата и растопырил руки, перекрывая ему дорогу. Но железяка, лихо поддернув полы, с молодецким криком: «А кто к нам пришёл!» — перепрыгнула через Виталия Валентиновича.
Он потерял её на втором этаже, где она попросту выскочила в окно и, согласно показаниям прохожих, пробежала по карнизу вдоль всего здания, подметая королевским мохером штукатурку.
***
Ахломов, услышав вопли, ворвался в редсектор, не слушая объяснений, перекричал сотрудниц и, рассадив всех по рабочим местам, с треском закрылся в кабинете.
На подоконнике стояла железяка в грязной шерстяной хламиде.
Ахломов схватился за телефон.
— А жена у Ахломова, — внятно сказала железяка, — стерва та ещё… Так он себе в НИПИАСУ любовницу завёл.
***
Никто не знает, откуда она появилась. Никто не знает, куда она исчезла. И можно только предполагать, что теперь там о нас подумают.
Последнее, что услышал Ахломов, швырнув в железяку телефонную трубку, было:
— Королевский мохер — практично и сексапильно!..
Полковник лишь казался моложавым. На самом деле он был просто молод. В мирное время ходить бы ему в капитанах.
— Парни! — Будучи уроженцем Старого Порта, полковник слегка растягивал гласные. — Как только вы уничтожите их ракетные комплексы, в долину Чара при поддержке с воздуха двинутся танки. От вас зависит успех всего наступления…
Лёгкий ветер со стороны моря покачивал маскировочную сеть, и казалось, что испятнанный тенями бетон колышется под ногами.
Полковник опирался на трость. Он прихрамывал — последствия недавнего катапультирования, когда какой-то фанатик пытался таранить его на сверхзвуковых скоростях. Трость была именная — чёрного дерева с серебряной пластиной: «Спасителю Отечества — от министра обороны».
— Через час противник приступит к утренней молитве и этим облегчит нашу задачу. Нам же с вами не до молитв. Сегодня за всех помолится полковой священник…
Лётчики — от горла до пят астронавты, кинопришельцы — стояли, приподняв подбородки, и лёгкий ветер шевелил им волосы.
Они были не против: конечно же, священник за них помолится и, кстати, сделает это куда профессиональнее.
— Мне, как видите, не повезло. — Полковник непочтительно ткнул именной тростью в бетон. — Я вам завидую, парни, и многое бы отдал, чтобы лететь с вами…
— ТЫ ЧТО ДЕЛАЕШЬ, СВОЛОЧЬ?!
Визгливый штатский голос.
Полковник резко обернулся. Никого. Священник и майор. А за ними бетон. Бетон почти до самого горизонта.
— ЭТО Я ТЕБЕ, ТЕБЕ! МОЖЕШЬ НЕ ОГЛЯДЫВАТЬСЯ!
— Продолжайте инструктаж! — разом охрипнув, приказал полковник.
Майор, удивившись, шагнул вперёд.
— Офицеры!..
— МОЛЧАТЬ! — взвизгнул тот же голос. — БАНДИТ! ПОПРОБУЙ ТОЛЬКО РОТ РАСКРОЙ — Я НЕ ЗНАЮ ЧТО С ТОБОЙ СДЕЛАЮ!
Майор даже присел. Кепи его съехало на затылок. Священник, округлив глаза, схватился за наперсный крест.
Строй лётчиков дрогнул. Парни ясно видели, что с их начальством происходит нечто странное.
И тогда, отстранив майора, полковник крикнул:
— Приказываю приступить…
— НЕ СМЕТЬ! — На этот раз окрик обрушился на всех. Строй распался. Кое-кто бросился на бетон плашмя, прикрыв голову руками. Остальные ошалело уставились вверх. Вверху были желто-зелёная маскировочная сеть и утреннее чистое небо.
— ВЫ ЧТО ДЕЛАЕТЕ! ВЫ ЧТО ДЕЛАЕТЕ! — злобно, плачуще выкрикивал голос. — ГАЗЕТУ ЖЕ СТРАШНО РАЗВЕРНУТЬ!
Упавшие один за другим поднимались с бетона. Не бомбёжка. Тогда что?
— Господи, твоя власть… — бормотал бледный священник.
— А ТЫ! — Голос стал еще пронзительнее. — СЛУГА БОЖИЙ! ТЫ! «НЕ УБИЙ»! КАК ТЫ СРЕДИ НИХ ОКАЗАЛСЯ?
Полковник в бешенстве стиснул рукоять трости и, заглушая этот гнусный визг, скомандовал:
— Разойтись! Построиться через десять минут!.. И вы тоже! — крикнул он священнику и майору. — Вы тоже идите!
Лётчики неуверенно двинулись кто куда.
— А вы будьте любезны говорить со мной и только со мной! — вне себя потребовал полковник, запрокинув лицо к пустому небу. — Не смейте обращаться к моим подчинённым! Здесь пока что командую я!
— СВОЛОЧЬ! — сказал голос.
— Извольте представиться! — прорычал полковник. — Кто вы такой?
— НАШЕЛ ДУРАКА! — злорадно, с хрипотцой сказал голос. — МОЖЕТ, ТЕБЕ ЕЩЕ И АДРЕС ДАТЬ?
— Вы — террорист?
С неба — или чёрт его знает, откуда — на полковника пролился поток хриплой отборной брани. Ни на службе, ни в быту столь изощрённых оборотов слышать ему ещё не доводилось.
— Я — ТЕРРОРИСТ? А ТЫ ТОГДА КТО? ГОЛОВОРЕЗ! СОЛДАФОН!
Полковник быстро переложил трость из правой руки в левую и схватился за кобуру.
— Я тебя сейчас пристрелю, штафирка поганый! — пообещал он, озираясь.
— ПРИСТРЕЛИЛ ОДИН ТАКОЙ! — последовал презрительный ответ.
Лётчики опасливо наблюдали за происходящим издали. Неизвестно, был ли им слышен голос незримого террориста, но крики полковника разносились над бетоном весьма отчетливо.
Опомнясь, он снял руку с кобуры.
— За что? — сказал он. — Меня дважды сбивали, меня таранили… Какое вы имеете право…
— ДА КТО ЖЕ ВАС ПРОСИЛ? — с тоской проговорил голос. Он не был уже ни хриплым, ни визгливым. — ВЫ ХРАБРЫЙ ЧЕЛОВЕК, ВЫ ЖЕРТВУЕТЕ СОБОЙ, НО РАДИ ЧЕГО? ИСКОННЫЕ ТЕРРИТОРИИ? БРОСЬТЕ. ОНИ БЫЛИ ИСКОННЫМИ СТО ЛЕТ НАЗАД…
Террорист умолк.
— Вы совершаете тяжкое преступление против государства! — сказал полковник, обескураженный такой странной сменой интонаций. — Вы срываете операцию, от которой…
— ДА У ВАС ДЕТИ ЕСТЬ ИЛИ НЕТ? — Голос снова сорвался на визг. — ХВАТИТ! К ЧЁРТУ! СКОЛЬКО МОЖНО!
— Но почему так? — заорал полковник, заведомо зная, что не переорёшь, — бесполезно. — Почему — так? Вы хотите прекратить войну? Прекращайте! Но не таким же способом! В конце концов, вам предоставлено право голоса!
— А У НАС ЕСТЬ ТАКОЕ ПРАВО? — поразился голос. — ДЛЯ МЕНЯ ЭТО НОВОСТЬ. КОРОЧЕ: НИ ОДИН САМОЛЁТ СЕГОДНЯ НЕ ВЗЛЕТАЕТ! Я ЗАПРЕЩАЮ!
И точно в подтверждение его слов за ангарами смолк свист реактивного двигателя. Полковник сорвал кепи и вытер им взмокший лоб.
— Операцию разрабатывал генералитет, — отрывисто сказал он. — При участии министра обороны… И за срыв её мои ребята пойдут под трибунал! Со мной во главе.
— НЕ ТРУХАЙ, БРАТАН! — почему-то перейдя на лихой портовый жаргон, утешил голос. — Я И МИНИСТРУ ТВОЕМУ СПИЧКУ ВСТАВЛЮ!
— Да послушайте же! — взмолился полковник, но голос больше не отзывался. Видимо, вставлял спичку министру обороны.
Полковник поднес к глазам циферблат наручных часов. Операция срывалась… Нет, она уже была сорвана. Он подозвал майора.
— Никого ни под каким предлогом не выпускать с аэродрома! Лётному составу пока отдыхать.
***
Гладкий слепой телефон без диска.
Нужно было подойти к столу, снять трубку и доложить министру обороны, что операция «Фимиам», от которой зависела судьба всего наступления, не состоялась.
Подойти к столу, снять трубку…
Телефон зазвонил сам.
— Полковник! — Министр был не на шутку взволнован. — Вы начали операцию?
— Никак нет.
— Не начинайте! Вы слышите? Операция отменяется! Вы слышите меня?
— Так точно, — ещё не веря, проговорил полковник.
— Не вздумайте начинать! Вообще никаких вылетов сегодня! Я отменяю… Перестаньте на меня орать!.. Это я не вам, полковник!.. Что вы себе позволяете! Вы же слышали: я отменил…
Звонкий щелчок — и тишина.
Полковник медленно опустил трубку на рычажки.
Кто бы это мог орать на министра обороны?
«А он, кажется, неплохой парень, — подумал вдруг полковник. — Вышел на министра — зачем? Наступление и так провалилось… Неужели только для того, чтобы выручить меня?»
Необычная тишина стояла над аэродромом. Многократные попытки запустить хотя бы один двигатель ни к чему не привели. У механиков были серые лица — дело слишком напоминало саботаж.
Поэтому, когда через четверть часа поступило распоряжение отменить все вылеты, его восприняли как указ о помиловании.
Полковник мрачно изучал настенную карту. Его страна выглядела на ней небольшим изумрудным пятном, но за ближайшие несколько дней это пятно должно было увеличиться почти на треть.
«Не трухай, братан…» Так мог сказать только житель Старого Порта. Вот именно так — хрипловато, нараспев…
Губы полковника покривились.
— Ну спасибо, земляк!..
Слабое жужжание авиационного мотора заставило его выглянуть в окно. Зрелище небывалое и неприличное: на посадку заходил двухместный «лемминг». Сельскохозяйственная авиация на военном аэродроме? Полковник взял микрофон внутренней связи.
— Кто дал разрешение на посадку гражданскому самолету? Чья машина?
— Это контрразведка, господин полковник.
Как? Уже? Невероятно!..
Яркий самолетик коснулся колесами бетона и побежал мимо радарной установки, мимо гнезда зенитных пулеметов, мимо тягача, ведущего к ангарам горбатый истребитель-бомбардировщик.
Что за дьявольщина! Почему они на «лемминге»? Почему не на помеле, чёрт их подери! Неужели нельзя было воспользоваться армейским самолетом?
Полковник в тихой ярости отвернулся от окна.
О голосе эта публика ещё не пронюхала. Видимо, пожаловали по какому-то другому поводу. Как не вовремя их принесло!..
***
Послышался вежливый стук в дверь, и в кабинет вошёл довольно молодой, склонный к полноте мужчина с приветливым взглядом.
— Доброе утро, полковник!
Штатская одежда на вошедшем сидела неловко, но чувствовалось, что форма на нём сидела бы не лучше.
Мягкая улыбка, негромкий приятный голос — типичный кабинетный работник.
И тем не менее — свалившийся с неба на «лемминге».
Полковник поздоровался, бегло проглядев, вернул документы и предложил сесть.
— А вы неплохо выглядите, — добродушно заметил гость, опускаясь в кресло.
— Простите?..
— Я говорю: после того, что случилось, вы неплохо выглядите.
Фраза прозвучала совершенно естественно. Неестественно было другое: о том, что случилось, этот человек не мог знать ничего.
— Вы, собственно, о чём? — подчёркнуто сухо осведомился полковник. Он вообще не жаловал контрразведку.
— Я о голосе, — негромко произнёс гость, глядя ему в глаза. — О голосе, полковник. Мы занимаемся им уже вторую неделю.
Несколько секунд полковник сидел неподвижно.
— Что это было? — хрипло спросил он.
— Вы, главное, не волнуйтесь, — попросил гость. — Вас никто ни в чем не подозревает.
Вот это оплеуха!
— Я, конечно, благодарен за такое доверие, — в бешенстве проговорил полковник, — но о каких подозрениях речь? Операция отменена приказом министра обороны.
— Приказом министра?.. — жалобно морщась, переспросил контрразведчик. — Но позвольте… — У него вдруг стал заплетаться язык. — Ведь в газетах… о министре… ничего…
Минуту назад в кабинет вошёл спокойный до благодушия, уверенный в себе мужчина. Теперь же в кресле перед полковником горбился совершенно больной человек.
— Послушайте. — Полковник растерялся. — Сами-то вы как себя чувствуете? Вам… плохо?
Гость поднял на него глаза, не выражающие ничего, кроме неимоверной усталости.
— Кого голос посетил первым? — с видимым усилием спросил он. — Министра или вас?
— Меня. Точнее — наш аэродром.
— А из ваших людей — в разговоре с голосом — никто не мог сослаться на министра?
— На министра сослался я, — сказал полковник. — А что, вы подозревали меня именно в этом?
Контрразведчик не ответил. Кажется, он понемногу приходил в себя: откинулся на спинку кресла, глаза его ожили, полные губы сложились в полуулыбку.
— Ну так это совсем другое дело, — произнёс он почти весело. — Тогда давайте по порядку. Что же произошло на аэродроме?
«Ну уж нет, — подумал полковник, разглядывая гостя. — Помогать тебе в поимке этого парня я не намерен. Это было бы слишком большим свинством с моей стороны…»
— Разрешите вопрос? — сказал он.
— Да-да, пожалуйста.
— Вы что, заранее знали о том, что операция сорвётся?
Гость ответил не сразу.
— Видите ли… Голос обычно возникает ранним утром и принимается осыпать упрёками персонал какой-нибудь военной базы. Мы долго не могли понять, откуда он берёт информацию…
— И откуда же?
— Представьте, из утренних столичных газет.
— Не морочьте голову! — резко сказал полковник. — Вы хотите меня убедить, что он развернул сегодня утром газету и прочёл там об операции «Фимиам»?
Гость молчал, улыбаясь не то скорбно, не то иронически.
— Министру обороны это будет стоить карьеры, — сообщил он наконец. — Старичок почувствовал, что кресло под ним закачалось, и, конечно, наделал глупостей… Вообразите: передал газетчикам победные реляции в ночь, то есть до начала наступления.
— Сукин сын! — изумленно выдохнул полковник.
— Совершенно с вами согласен. Так вот, газеты сообщили, что первый удар наносят новейшие, недавно закупленные истребители-бомбардировщики. Где они базируются и кто на них летает, публика уже знала, потому что недавно о вас, полковник, была большая восторженная статья. Как, кстати, ваша нога?
— Да ладно вам! — отмахнулся полковник. — Дальше!
— А собственно, всё. Я рассуждал так: если голос действительно берёт информацию из официальной прессы, то сегодня его жертвой станете вы. Вообще-то я надеялся успеть сюда до поступления газет в продажу… Гнусная машина этот «лемминг», но на военной я лететь не решился — голос их приземляет.
— Вы вели самолет сами?
— Что вы! — сказал гость. — Летел с пилотом. Но вы не беспокойтесь — это мой сотрудник. Сейчас он опрашивает лётчиков…
«Скверно… — подумал полковник. — Вечно нам, из Старого Порта, не везёт…»
— Так я слушаю вас, — напомнил контрразведчик.
Пришлось рассказывать. Поначалу гость понимающе кивал, потом вдруг насторожился и бросил на полковника быстрый оценивающий взгляд. Дальше он уже слушал с откровенным недоумением. Дождавшись конца истории, усмехнулся:
— Негусто…
— У меня создается впечатление, — холодно сказал полковник, — что вы сомневаетесь в моих словах.
— Правильное у вас впечатление, — нимало не смутясь, отозвался гость. — Именно сомневаюсь.
— И, позвольте узнать, почему?
Контрразведчик снова взглянул в глаза и тихо, ясно произнёс:
— Говор Старого Порта ни с каким другим не спутаешь. А ведь вы даже словом не обмолвились, что он ваш земляк.
«Ну вот и влип, — подумал полковник. — Конечно же, им все это известно…»
— Да… — в затруднении проговорил он. — Да, разумеется, мне показалось, что… но, знаете, это в общем-то мои домыслы… А я старался излагать факты…
В эти мгновения полковник был противен сам себе.
***
Полковой священник вошёл в кабинет без стука и сразу поднял руку для благословения. Полковнику и контрразведчику пришлось встать.
— Дети мои… — прочувствованно начал священник, что как всегда прозвучало несколько комично. Уж больно он был молод — моложе полковника.
Забавный малый — он, наверное, в детстве мечтал стать военным. Сутана слегка перешита, отчего в ней появилось нечто щеголевато-офицерское, держался он всегда подчёркнуто прямо, проповеди читал, как командовал, и рассказывали, что однажды, повздорив с приходским священником, обозвал того шпаком.
— Дети мои, — в тяжком недоумении вымолвил он. — Как могло случиться, что я среди вас оказался?
Его качнуло вперед, и в три вынужденных шага он очутился перед столом.
— Свидетельствую! — с отчаянием объявил он. — Слышал глас Божий и свидетельствую!..
— Вы где взяли спирт, святой отец?
Юноша в сутане смерил полковника презрительным взглядом.
— Екиспок, — с достоинством изронил он. Озадаченно нахмурился.
— Что? — брезгливо переспросил полковник.
Лицо священника прояснилось.
— Епи-скоп… меня сюда поставил… А не вы, сын мой.
— Как вы смели напиться! — процедил полковник. — Вы! Пастырь! Что вы там себе напридумывали! Какой глас Божий? Это террорист! Против него ведётся следствие!
Священник вскинул голову.
— Опять? — с ужасом спросил он. Полковник понял, что сболтнул лишнее, но тут вовремя вмешался гость.
— Святой отец, — смиренно, чуть ли не с трепетом обратился он к священнику. — Вы слышали глас Божий?
— Слышал, — глухо подтвердил тот.
— И что он вам сказал?
— Он сказал… — Священник задумался. — Он сказал: истребители-бомбардировщики — дьявольское наущение…
— Да не говорил же он этого! — перебил полковник, но гость жестом попросил его умолкнуть.
— А вы не помните, святой отец, кто закупил эти истребители-бомбардировщики?
— Дьявол, — твердо сказал священник.
— Нет, не дьявол, — ласково поправил его гость. — Их закупил Президент. Кесарь, святой отец, кесарь.
Юноша в сутане недоверчиво уставился на контрразведчика.
— Голос… — пробормотал он.
— Да! — с неистовой страстью проповедника возгласил гость. Полковник вздрогнул. — Голос! Чей голос может учить: «Не отдавайте кесарю кесарево»? Чей, если Господь учил нас совсем другому?
Полковнику показалось, что еще секунда — и священник потеряет сознание.
— Не вы первый, — проникновенно, тихо произнес гость. — Вспомните Антония, святой отец! Сатана многолик, и он всегда искушает лучших.
— Что-то плохо мне… — совершенно мальчишеским голосом пожаловался священник, поднося ладонь к глазам.
— Вызовите кого-нибудь! — шепнул гость полковнику. — Пусть уложат спать и проследят, чтобы глупостей не натворил…
***
Священника вывели под руки.
— Спасибо, — искренне сказал полковник. — Ума не приложу, как это я мог о нём забыть! Конечно же, он пошёл к механикам и надрался.
— Зря вы с ним так жестоко, — заметил гость. — Встреча с голосом это ведь не шутка. Не у всех нервы такие крепкие, как, у вас. Были случаи — стрелялись люди… А при нынешней обстановке нам только и не хватало какой-нибудь новой секты с политической программой.
— Ловко вы всё повернули, — сказал полковник. — Дьявола — в бога, бога — в дьявола…
— Работа такая, — отозвался гость, и тут кто-то пинком отворил дверь.
В кабинет шагнул коренастый технарь с сержантскими нашивками на рукаве серого комбинезона. Выражение лица — самое свирепое.
— Вы арестовали священника? — прорычал он.
Полковник резко выпрямился в кресле и прищурился. Под этим его прищуром коренастый злобно заворчал, переминаясь, и по истечении некоторого времени принял стойку «смирно».
— Вы арестовали священника! — угрюмо повторил он.
— Так это вы его напоили? — осведомился полковник.
— Так точно! — с вызовом сказал коренастый. — Но я же не знал, что ему одной заглушки хватит!
— Заглушки? — с проблеском интереса переспросил гость.
— Это такая крышечка с резьбой, — пояснил полковник.
— Мало ли что он вам тут наговорил! — выкрикнул коренастый. — Он же ничего не соображал! Он мальчишка! Он жизни не видел! За что тут шить политику?
— Да вы, я вижу, и себя не обделили, — зловеще заметил полковник. — Заглушки три-четыре, а? Кто ему шьет политику? Его отвели проспаться. А вот вы сейчас пойдете к дежурному и скажете, чтобы он записал вам две недели ареста. И вообще пора бы знать, что в таких случаях начинают не со священников.
Коренастый сержант вздрогнул и вдруг двинулся с исказившимся лицом на контрразведчика.
— Попробуйте только тронуть полковника, — с угрозой произнес он. — Вы с аэродрома не выберетесь…
— У вас, полковник, огромная популярность среди нижних чинов, — кисло заметил гость. — Я начинаю опасаться, что мне здесь в конце концов размозжат голову.
— Я же знаю, что вам нужно! — почти не скрывая злорадства, бросил сержант. — Все уже знают! Вам нужно найти голос, да? Что вам тут говорил священник? Что он слышал Бога? А я вам точно могу сказать, чей это был голос. Сказать?
— Ну, скажите… — нехотя согласился гость. Он выглядел очень утомлённым.
— Это был мой брат! — хрипло проговорил сержант.
— Ну и что? — вяло спросил гость.
Сержант растерялся. Он ожидал совсем другой реакции.
— Вам это… неинтересно?
— Нет, — сказал контрразведчик. — Но вы же все равно от меня не отвяжетесь, пока я не спрошу, кто такой ваш брат и где его искать.
— На кладбище, — сдавленно произнес сержант. — Пятое солдатское… Одиннадцатая могила в третьем ряду… Он погиб четыре года назад…
Внезапно полковнику стало страшно.
— Ваш брат, — запинаясь, спросил он, — жил в Старом Порту?
— Никак нет, — глухо ответил сержант. — Мы жили в столице.
— Понятно… — в растерянности сказал полковник и обернулся к гостю. — Сержант вам ещё зачем-нибудь нужен?
— Да он мне как-то с самого начала не очень был нужен, — брюзгливо отозвался тот.
— Можете идти, — поспешно сказал полковник.
***
Дверь за сержантом закрылась без стука.
— Я бы, конечно, мог отдать его под трибунал… — У полковника был крайне смущенный вид.
— И весь техперсонал в придачу? — проворчал гость. — Теперь, надеюсь, вы понимаете, что это такое — голос?
— Напрасно вы не выслушали сержанта, — сказал полковник. — Со Старым Портом — явная путаница и вообще какая-то чертовщина…
— У меня нет времени на сержантов, — сквозь зубы проговорил гость. — У меня нет времени на священников… Вам известно, что союзники вывели флот из наших территориальных вод?
— Да, разумеется. Протест оппозиции…
— Да не было никакого протеста, полковник! Просто этот ваш голос допекал их целую неделю…
— Простите! — ошеломленно перебил полковник. — То, что вы мне сейчас рассказываете… Имею ли я право знать это?
— Не имеете, — сказал контрразведчик. — Данные совершенно секретны. Так я продолжаю… И скандалы он им, заметьте, закатывал на английском языке!.. Неужели вы ещё не поняли: каждый принимает его мысли на своем родном наречии! А вы вдруг опускаете такую важную подробность, говор Старого Порта… Что он, по-вашему, за человек?
Полковник смотрел мимо гостя. Там, за спиной контрразведчика, висела настенная карта с изумрудным пятном, которое должно было за ближайшие несколько дней увеличиться почти на треть.
«Какого чёрта! — решился, наконец, полковник. — Он сорвал мне операцию! Почему я обязан выгораживать его!..»
— Штатский, — отрывисто сказал он. — Штатский, причем из низших слоёв общества. Вульгарные обороты, истеричен… Хотя… Странно! Был момент, когда он перестал визжать, перешёл на «вы»… и, знаете, мне показалось, что со мной говорит…
— Интеллигент?
— Да! Совершенно иная речь! Как будто в разговор вмешался еще один человек…
— Это очень важно, — предупредил гость. — Так он был один или их было несколько?
— Право, даже не знаю, — в замешательстве проговорил полковник.
Оба замолчали. Контрразведчик зябко горбился в кресле.
— Мне нужна ваша помощь, полковник, — произнёс он почти безразлично.
Тот удивился.
— Я — лётчик…
— …а не контрразведчик, договаривайте уж!.. Как вы, полковник, ошибаетесь относительно этого господина! Ну, допустим, вы благодарны ему за что-то… Скажем, за приказ министра… Не надо, не надо, вы прекрасно знаете, о чём идет речь! Но почему вы решили, что это первая и последняя операция, которую он вам срывает? Искать мы его будем долго, так что готовьтесь, полковник. Он вам себя ещё покажет.
Полковник, не отвечая, смотрел на карту за спиной гостя. Хуже всего было то, что контрразведчик прав.
— И чем же я могу вам помочь?
— Когда он за вас возьмётся в следующий раз, — попросил гость, — предупредите его… по-человечески… что он затеял опасную игру. Что у него на хвосте контрразведка. Сошлитесь на меня, укажите фамилию, должность, объясните, где меня найти. Добавьте, что я нехороший человек, что я полнации упрятал за решётку… Он должен на меня выйти! Я не могу больше довольствоваться информацией из вторых рук!
Полковник нервно усмехнулся.
— Вам тогда не придётся спрашивать, — предупредил он. — Вам придётся только отвечать.
— Придётся, — согласился гость. — Но я попробую построить беседу так, чтобы он проговорился всерьёз. Он болтун. Он не может не проговориться… А вы все ещё колеблетесь: соглашаться или нет? Как вы не поймёте: мы с вами счастливые люди, полковник! Мы нашли применение нашим способностям, а это такая редкость! Нам дала работу война. Лучше, конечно, если бы работу нам дала мирная жизнь, но выбирать не приходится: нам её дала война. А голос… Я не знаю, кто он — докер, служащий… Он — неудачник. Ему война не дала ничего. Поэтому и только поэтому он против нас…
— Я выполню вашу просьбу, — с усилием проговорил полковник.
***
Из вежливости он проводил гостя до самолета. Вблизи «лемминг» выглядел еще омерзительнее — сплошь был разрисован торговыми эмблемами удобрений и ядохимикатов.
— У меня не выходит из головы один ваш вопрос, — признался полковник. — О количестве голосов. Вы всерьёз полагаете, что их несколько?
Гость искоса взглянул на него.
— А вы такой мысли не допускаете?
— Честно говоря, нет. Я ещё могу поверить, что раз в тысячелетие на планете рождается какой-нибудь сверхтелепат, но поверить в то, что их народилась целая банда и что все они проживают в нашей стране…
— А где вы ещё найдете другую такую страну? — с неожиданной злостью в голосе сказал контрразведчик. — Мы живём в постоянном страхе вот уже двадцать лет! Если не война — то ожидание войны! Не сегодня-завтра приобретём термоядерное оружие!
Казалось, продолжения не будет. Гость с недовольным видом следил, как его сотрудник и два технаря готовят машину к полёту.
— Психиатрические больницы переполнены, — с горечью, как показалось полковнику, снова заговорил он. — Ежедневно возникают какие-то новые, неизвестные аллергии, нервные расстройства!.. Я не удивлюсь, если окажется, что за двадцать лет стресса люди начали перерождаться, что наружу прорвались способности, о которых мы и не подозревали!..
— Не берусь судить, — осторожно заметил полковник. — Но вы же ещё сказали, что основной мотив голоса — недовольство, что он — неудачник… Здесь у вас, по-моему, накладка. Кто же его заставляет быть неудачником? С такими способностями! Подался бы в профессионалы, в гипнотизёры, жил бы себе припеваючи… не влезая в политику…
— Ну а если такой человек и сам не знает о своих способностях? — негромко сказал гость.
— То есть как не знает? — Полковник опешил. — Не знает, что разговаривал со мной? Что заглушил двигатели — не знает?
Гость, прищурясь, словно высматривал что-то в белой бетонной пустыне аэродрома.
— Прочтёт утреннюю газету, взбеленится… — задумчиво проговорил он. — Начнёт мысленно проклинать того, о ком прочёл, спорить с ним, полагая, что собеседник — воображаемый…
— Что? — вырвалось у полковника. — Так он ещё вдобавок ни в чём не виноват?
Гость пожал плечами.
— Наше с вами счастье, полковник, что никто из них не может разозлиться надолго. Их хватает от силы на полчаса, а дальше — отвлекло насущное: служба, семья…
Видно было, что полковник потрясён.
— Как же вы его… Как же вы их будете искать? — проговорил он, глядя на контрразведчика чуть ли не с жалостью. — У вас просто нет шансов! Это же всё равно, что вести следствие против Господа Бога…
Контрразведчик ответил ему невесёлой улыбкой.
— Мне нравится ваше сравнение, — заметил он. — В нём есть надежда. Если помните, следствие против Господа было как раз проведено очень удачно… Так вы уж, пожалуйста, не забудьте о моей просьбе, полковник…
***
На улицах столицы шелестели утренние газеты. Они падали в прорези почтовых ящиков, они развёртывались с шорохом в кафе и аптеках, серыми флагами безумия реяли они в руках мальчишек-разносчиков.
Только что открылись киоски. Возле одного из них стоял вчерашний гость полковника и, судя по всему, лететь на этот раз никуда не собирался. Надо полагать, из каких-то его расчётов следовало, что голос сегодня объявится именно в столице.
Контрразведчик купил утреннюю газету, хотя с содержанием её ознакомился ещё вчера вечером. Он всматривался в лица. Лица были утренние, серые. Серые, как газетный лист.
Докеры, служащие поспешно отходили от киоска и бегло проглядывали заголовки. О вчерашнем наступлении — ни слова, будто его и не было. На первой странице — сообщение о том, что министр обороны подал в отставку по состоянию здоровья.
Произойди такое пятнадцатью годами раньше, столица бы задрожала от хохота и возмущенных выкриков. Теперь же — ни звука, только тревожный бумажный шорох да отчаянные, как перед концом света, выкрики газетчиков-мальчишек.
В соседнем кафе задержали седого господина в очках: он, не отрываясь от статьи, достал и поднёс ко рту приборчик, оказавшийся при дознании коробкой с импортными пилюлями.
Были задержаны также несколько полуграмотных субъектов: эти, читая газету, усиленно шевелили губами, словно бранились шёпотом.
А вскоре дошло и до анекдота: на восточной окраине арестовали своего брата-агента — у него была рация нового типа.
Но ведь где-то рядом в толпе двигались и настоящие носители голосов — издёрганные, запуганные, злые, не отличимые от остальных, сами не подозревающие о своей страшной силе. Уткнувшись в газету, они читали о том, что вчера Его Превосходительство господин Президент подписал контракт на постройку в стране первого реактора, способного производить сырье для термоядерных бомб.
Оставалось вглядываться в лица.
Никто не делился мнениями. Случайно встретившись взглядами, отворачивались или заслонялись газетой. За плечом каждого незримо стоял вежливый господин из контрразведки.
Многие, наверное, мысленно проклинали Президента, мысленно спорили с ним, но как определить, кто из них носитель голоса? А что если… ВСЕ?
Мысль была нелепая, шальная, тем не менее контрразведчик побледнел и выронил газету.
***
Страх и бумажный шорох вздымались над столицей невидимым облаком. Страх и бумажный шорох. Казалось, что вот сейчас нервное напряжение достигнет предела и город, серый город-паук с его министерствами и тайными канцеляриями, — разлетится в пыль!..
— ТЫ, ПРЕЗИДЕНТ ЧЁРТОВ! — раздался высокий от бешенства голос.
Его Превосходительство господин Президент подскочил в кресле и схватился за кнопку вызова личной охраны.
Он проснулся, чувствуя, что опаздывает на работу, и, конечно, первым делом разбил стакан. Это был уже четвёртый или пятый случай. Цилиндр тонкого стекла, задетый неловким движением, съехал на край стола, накренился и полетел на пол, кувыркаясь и расплёскивая остатки приготовленной на ночь воды.
Он успел подхватить его на лету, но — увы — только мысленно. Как всегда. Вдобавок он не совсем проснулся, потому что в третий — смертельный — кувырок стакан вошёл с явной неохотой, на глазах замедляя падение, словно в отлаженном, выверенном и безотказном механизме ньютоновской теории тяготения что-то наконец заело.
Он оторопело встряхнул головой и стакан, косо повисший в двадцати сантиметрах над полом, упал и с коротким стеклянным щелчком распался на два крупных осколка.
Чего только не случается между сном и явью! Оцепенеть от изумления было бы в его положении роскошью — он не успевал к звонку даже теоретически. Судя по характеру пробуждения, ему предстоял чёрный понедельник, а то и чёрная неделя. Неудачи, сами понимаете, явление стадное.
***
Когда, застегивая пальто, он выбежал со двора на улицу, в запасе была всего одна минута. Правда, на остановке стоял трамвай, который милостиво позволил догнать себя и вскочить на заднюю площадку, но это ещё ни о чём не говорило. Либо трамвай неисправен, либо сейчас обнаружится, что во второй кассе кончились билеты и водитель будет минут пять заряжать дьявольский механизм и ещё столько же лязгать рычагом, проверяя исправность кассы.
К его удивлению, трамвай заныл, задрожал, закрыл двери и, звякнув, рванул с места. Навстречу летели зелёные светофоры, а одну остановку водитель просто пропустил, рявкнув в микрофон: «На Завалдайской не сходят? Проедем…»
Следовательно, предчувствие обмануло. Ему предстоял вовсе не чёрный, а самый обыкновенный, рядовой понедельник.
***
В отделе его встретили понимающими улыбками. Человек, панически боящийся опоздать на работу и всё же опаздывающий ежедневно, забавен, даже когда ухитряется прийти вовремя. Начальник нахмурил розовое юношеское чело. Сегодняшнюю пятиминутку он собирался начать с разговора о производственной дисциплине и — на тебе! — лишился основного наглядного пособия.
— Ну что ж, начнём, товарищи…
Начальник встал.
— Сегодня я вижу, опоздавших практически нет, и это… э-э-э… отрадно. Но, конечно, в целом по прошлой неделе показатели наши… тревожат. Да, тревожат. Некоторые товарищи почему-то решили…
Все посмотрели на некоторого товарища. Кто со скукой, кто с сочувствием.
Некоторый товарищ терпеть не мог своего молодого, изо всех сил растущего начальника. За апломб, за манеру разговаривать с людьми, в частности — за возмутительную привычку отчитывать при свидетелях. Ясно: добреньким он всегда стать успеет, а на первых порах — строгость и только строгость. А к некоторому товарищу придирается по той простой причине, что товарищ этот — недотёпа. Видя начальника насквозь, точно зная, что следует ответить, он тем не менее ни разу не осадил его и не поставил на место. Почему? А почему он сегодня утром не подхватил падающий стакан, хотя вполне мог это сделать?
На восьмой минуте пятиминутки дверь отдела отворилась и вошла яркая женщина Мерзликина. Вот вам прямо противоположный случай. Ведь из чего складывается неудачник? Вовсе не из количества неудач, а из своего отношения к ним.
Итак, вошла яркая женщина Мерзликина, гоня перед собой крупную волну аромата. Начальник снова нахмурился и, не поднимая глаз, осведомился о причинах опоздания.
Мерзликина посмотрела на него, как на идиота.
— Конечно, проспала, — с достоинством ответила она, и начальник оробел до такой степени, что даже не потребовал письменного объяснения.
На беду кто-то тихонько хихикнул. Ощутив крупную пробоину в своём авторитете, начальник принялся спешно её латать. Кем он эту пробоину заткнул, можно догадаться.
Нет, всё-таки это был чёрный понедельник.
— …другими словами, всё дело исключительно в добросовестном отношении к своему… э-э-э… делу, — не совсем гладко закончил ненавистный человек, и в этот миг его галстук одним рывком выскочил из пиджака.
— Извините, — пробормотал начальник, запихивая обратно взбесившуюся деталь туалета.
Услышав, что перед ними за что-то извиняются, сотрудники встрепенулись, но оказалось — ничего особенного, с галстуком что-то.
— У меня всё! — отрывисто известил начальник и сел. Он был бледен. Время от времени он принимался осторожно двигать шеей и хватать себя растопыренной пятернёй пониже горла.
Короче, никто из подчинённых на эпизод с галстуком должного внимания не обратил. Кроме одного человека.
Ему захотелось взять начальника за галстук. И он мысленно взял начальника за галстук. Он даже мысленно встряхнул начальника, взяв его за галстук. И вот теперь сидел ни жив, ни мёртв.
Как же так? Он ведь даже не пошевелился, он только подумал… Нет, неправда. Он не только подумал. Он в самом деле взял его за галстук, но не руками, а как-то… по-другому.
Он спохватился и, рассерженный тем, что всерьёз размышляет над заведомой ерундой, попытался сосредоточиться на делах служебных. Да мало ли отчего у человека может выбиться галстук!
Ну, всё. Всё-всё-всё. Пофантазировал — и хватит. И за работу. Но тут он вспомнил, что случилось утром, и снова ощутил этакий неприятный сквознячок в позвоночнике. Перед глазами медленно-медленно закувыркался падающий стакан и замер, подхваченный…
Он выпрямился, бессмысленно глядя в одну точку, а именно — на многостержневую шариковую ручку на столе Мерзликиной. Самопишущий агрегат шевельнулся и, подчиняясь его лёгкому усилию, встал торчком.
Мерзликина взвизгнула. Перетрусив, он уткнулся в бумаги. Потом сообразил, что именно так и навлекают на себя подозрения. Гораздо естественнее было полюбопытствовать, по какому поводу визг. Мерзликина с округлившимися глазами опасливо трогала ручку пальцем.
Происшествием заинтересовались.
— При чём здесь сквозняк? — возражала Мерзликина. — Что может сделать сквозняк? Ну, покатить, ну, сбросить… И потом, откуда у нас здесь сквозняк?
Она успокоилась лишь после того, как её сосед разобрал и собрал ручку у неё на глазах. Там, внутри, обнаружилось несколько пружинок, и Мерзликиной как истой женщине (тем более — яркой) этого показалось вполне достаточно. Вот если бы пружинок не было, тогда, согласитесь, вышла бы полная мистика, а так — всё-таки пружинки…
Значит, не померещилось. Значит, всё это всерьёз и на самом деле. Но откуда? С чего вдруг могли в нём проснуться такие сверхъестественные или как это сейчас принято говорить — паранормальные способности? Прорезались с возрастом, как зуб мудрости?
Он машинально открыл папку, не прикасаясь к ней, и таким же образом закрыл.
Теперь не было даже сомнений.
«Ах вот как! — внезапно подумал он с оттенком чёрного ликования. Ну, тогда совсем другое дело! Тогда я, кажется, знаю, чем мне заняться…»
И скосил преступный глаз вправо, где из-под полированной передней стенки стола так беззащитно и трогательно виднелись венгерские туфли начальника.
Он мысленно потянул за шнурок. Начальник схватился за ногу и заглянул под стол.
Неосторожно… В течение нескольких минут он тренировался, развязывая и завязывая тесемки папки, после чего вернулся к туфлям. Принцип он понял: следовало не тянуть, а постепенно распускать весь узел в целом.
С этой ювелирной операцией он справился с блеском и некоторое время любовался расхлюстанным видом обуви начальника. Потом ему пришло в голову, что шнурки можно связать между собой.
Довершить затеянное он мудро предоставил естественному ходу событий и, разложив бумаги, сделал вид, что с головой ушёл в дела. Прошло около получаса, а ловушка всё не срабатывала. Первое время он нервничал, а потом сам не заметил, как втянулся в обычный ритм и взялся за службу всерьёз. Поэтому, когда в помещении раздался грохот, он подпрыгнул от неожиданности точно так же, как и все остальные.
Начальник лежал на животе ногами к стулу и совершенно обезумевшим лицом к двери. Упираясь ладонями в пол, он безрезультатно пытался подтянуть под себя то одну, то другую ногу.
Ужас! Налицо злостное хулиганство, подрыв авторитета, грубейшее нарушение производственной дисциплины, а виновных нет.
Начальника поставили на ноги, развязали, отряхнули и бережно усадили за стол. Он ошалело бормотал слова благодарности, а ему — не менее ошалело — бормотали слова соболезнования и, не зная, что и подумать, в смущении разбегались по рабочим местам.
Впору было появиться какому-нибудь Эркюлю Пуаро и порадовать поклонников версией, что начальник сам незаметно связал себе ноги и, грохнувшись на пол, отвлёк тем самым внимание общественности от какого-то своего куда более серьёзного преступления.
Но если бы этим пассажем всё ограничилось!
Нет, день запомнился начальнику надолго. Бумаги на его столе загадочным образом шулерски перетасовывались, а сверху неизменно оказывался журнал из нижнего ящика тумбы. Кроссвордом вверх. Стоило начальнику отлучиться или хотя бы отвлечься, красный карандаш принимался накладывать от его имени совершенно идиотские резолюции, пересыпая их грубейшими орфографическими ошибками.
Начальник взбеленился и решил уличить виновных любой ценой. Тактика его была довольно однообразна: он прикидывался, что поглощён телефонным разговором или поиском нужного документа, после чего стремительно оборачивался.
В конце концов карандашу надоела эта бездарная слежка. Уже не скрываясь, он опёрся на остриё и, развратно покачав тупым шестигранным торцом, вывел поперёк акта о списании детскими печатными буквами: «Ну и как оно?»
Начальник встал. Лицо его было задумчиво и скорбно. Он вышел и не появлялся до самого перерыва.
Его гонитель почувствовал угрызения совести. Но выяснилось, что не знал он и недооценивал своего начальника. Когда тот возник в дверях сразу после обеда и, притворясь, что видит художества красного карандаша впервые, осведомился страшным голосом, чья это работа, стало ясно, что до капитуляции ещё далеко.
Так и не понял начальник, какая сила противостоит ему. Он требовал признания, он высказал всё, что накопилось в его душе за первую половину дня, и, наконец, сел писать докладную неизвестно кому неизвестно на кого. Словом, повёл себя решительно, но мерзко.
Кара последовала незамедлительно. Пока он составлял докладную, та же невидимая рука ухитрилась перевинтить ему университетский «поплавок» с лацкана на место, для ношения регалий совершенно не предназначенное. Лишь после этого начальник выкинул белый флаг и с позором бежал с поля боя. Потом уже узнали, что он зашёл к замдиректора и, сославшись на недомогание, уехал домой.
Но победитель, кажется, был смущён своей победой. Конечно, начальник здорово ему насолил за последние полгода, и всё же зря он его так жестоко. И Мерзликину утром напугал. За что? Храбрая женщина, к тому же такая яркая…
Совесть потребовала от него галантного поступка. Скажем, бросить на стол Мерзликиной цветок. Анонимно. Большей галантности он себе представить не мог. Да, но где взять цветы в конце февраля? В одном из окон дома напротив цвёл кактус.
Явление, говорят, редкое.
Сразу же возник ряд трудноразрешимых задач. Сорвать он, положим, сорвёт. А как протащить сквозь заклеенное окно? А потом ещё сквозь двойные витринные стекла отдела? Окольными путями?
Он представил проплывающий коридорами цветок и, задумчиво поджав губы, покачал головой. Выследят.
В конце концов он решил не мучиться и поступить просто: сорвать там, а на стол положить — здесь. Пусть цветок сам как хочет, так и добирается.
— О-о… — польщённо сказала Мерзликина, заметив перед собой чёрно-жёлтого, геометрически безупречного красавца. И, оправляя причёску, лукаво оглядела отдел.
Ну и слава богу. Он, честно говоря, опасался, что она терпеть не может кактусы и всё с ними связанное.
***
Домой со службы отправился пешком. Стояла оттепель, февраль был похож на март.
Он шёл в приподнятом настроении, расстегнув пальто и чувствуя себя непривычно значительным. Машинально, как мальчишки тарахтят палкой по прутьям ограды, он постукивал по звучным прозрачным сосулькам, не пропуская ни одной. Интересно, чем он это делал?
Внезапно возник слабый, но нестерпимо ясный отзвук чьего-то ужаса, и он запрокинул голову. Что-то падало с огромной высоты многоэтажного дома, что-то маленькое, пушистое, живое. Кошка! То ли она не удержалась на ледяной кромке крыши, то ли её выбросил из окна лестничной площадки какой-то мерзавец.
Он подхватил её на уровне второго этажа. Он чувствовал, что если остановит сразу, то для кошки это будет всё равно, что удариться со всего маху об асфальт. Поэтому он пронёс её, плавно притормаживая, почти до земли и, чтобы не бросать в лужу, положил в сторонке на сухую асфальтовую проталину.
Кошка вскочила и, вытянувшись, метнулась за угол, кренясь от испуга.
— Кося леталя!! — раздался ликующий детский вопль.
— Нет, Яночка, нет, что ты! Коша не летала. Летают птички. А киски летать не могут.
— Леталя!! — последовал новый толчок в барабанные перепонки, и молодая мать поняла, как трудно теперь будет убедить Яночку в том, что кошки не летают.
Кошачий спаситель был растерян. В этом оглушительном ликующем «леталя!» он услышал нечто очень для себя важное, нечто такое, чего сам ещё не мог постичь и объяснить. Он застегнул пальто и в задумчивости двинулся дальше. Сосульки оставил в покое.
***
Дома его ждала неубранная постель и осколки стакана на полу. Он привёл комнату в порядок и присел к столу — поразмыслить.
…Неудачник, человек на третьих ролях, он глядел в медленно синеющеё окно, и странно было ощущать себя победителем.
Интересно, как бы на всё это отреагировала его бывшая жена? Где-то она теперь? Собиралась вроде уехать с мужем куда-то на север…
И вдруг он обнаружил её — далеко-далеко. Такая же комнатка, как у него, довольно скромная обстановка… Так, а это, стало быть, и есть её новый муж? Ну и верзила! Усы, конечно, отрастил по её желанию. Идиллия. Кофе пьют.
Он вслушался. По несчастливому совпадению разговор шёл о нём.
— Ты только не подумай, что я вас сравниваю, — говорила она. — Просто это был эгоист до мозга костей. Ему нужно было, чтобы все с ним нянчились. Жаловался всё время…
— М-м-м… — великодушно отозвался верзила. — Но ведь я тоже иногда жалуюсь…
— Не то! — горячо возразила она. — Совсем не то! У тебя это получается как-то… по-мужски!..
Невидимый свидетель разговора обиделся. «Да я хоть раз сказал о тебе после развода что плохое?» — захотелось крикнуть ему. Осерчав, он чуть было не перевернул ей кофейник, но вдруг подумал, что бывшая жена права и что такого нытика и зануду, как он, поискать — не найдёшь. Затем он почувствовал некий импульс самодовольства, исходивший от её нового мужа. А вот этого прощать не следовало.
Он тронул чашку, которую верзила держал за ручку кончиками пальцев, чуть передвинул и наклонил, вылив ему кофе в послушно оттопырившийся нагрудный карман рубашки. Не кипяток, потерпит. А то ишь раздулся! Идеал!
Он очнулся. В комнате было уже темно. Всё ещё фыркая от обиды, включил торшер и, подойдя к чёрно-синему окну, задёрнул шторы. И сердце сменило ритм. Удары его с каждой секундой становились сильнее и чаще.
— Стой! — взмолился он. — Да постой же!
Наконец-то он испугался. Он уже свыкся с тем, что может очень многое. Скажем, связать шнурки начальнику. Или переправить цветок на стол сотрудницы. Но контролировать комнату, находящуюся за сотни километров отсюда?..
На что он способен ещё?
Он ощутил неимоверно далёкий тёплый океан и скалистый, причудливо источенный берег. Потом словно провёл ладонью по всему побережью, на миг задерживаясь на неровностях и безошибочно определяя их значение: это пальма, это холм, это железная дорога. А вот и экспресс. К морю катит.
Краем сознания он задел — там, далеко — что-то неприятное, опасное. Какие-то контейнеры — в море, на очень большой глубине. Отвратительное, совершенно незнакомое ощущение: вкус — не вкус, запах — не запах, что-то не имеющее названия… Осторожно и брезгливо не то ощупал, не то осмотрел — и догадался: захоронение радиоактивных отходов!
«Стереть бы их в порошок!» — беспомощно подумал он и вдруг почувствовал, что может это сделать. Вот сейчас. Одним коротким страшным усилием превратить их в серебристую безвредную медленно оседающую на дно муть.
Нет, это уже было слишком! Он снова сидел в своей комнате, чувствуя себя то крохотным, то огромным.
На что он способен ещё? Сорвать Землю с орбиты? Остановить время?
Но тут он вспомнил, как утром ныл и нёсся трамвай, как поспешно меняли цвет светофоры, как стрелки всех замеченных им часов никак не могли одолеть последнюю — такую важную для него — минуту. Да. Сегодня утром он, сам того не подозревая, замедлил время. И ради чего? Ради того, чтобы не опоздать на работу?
Он зарычал от стыда.
На что он растратил сегодняшний день? Какое применение нашёл он своему дару? Травил начальника, мелко мстил незнакомому человеку!..
А что в активе? Спасённая кошка?
«Леталя!» — снова зазвенел в ушах победный клич маленького человечка. Да, единственный добрый поступок — спас кошку.
А цветок, брошенный им на стол Мерзликиной? Пошляк! Урод!
…И какой соблазн — убедить себя в том, что все эти убогие проделки были рядом смелых экспериментов, попыткой яснее очертить границы своих новых возможностей! Но себя не обманешь: не экспериментировал он и не разбирался — просто сводил счёты.
День позора! Так вывернуть себя наизнанку!..
Он понимал уже, что никогда не простит себе этого понедельника, но изменить случившееся было не под силу даже ему.
***
Ложись спать, человек, завтра тебе предстоят великие дела. Какие? Это ты решишь завтра.
И не дай тебе бог проснуться утром и понять, что всё уже кончилось, что удивительные, сказочные способности были тебе даны всего на один день.
Каким-то чудом он выбросился из переполненного автобуса — и побежал.
— Помаду стёр!.. — ещё звенело в ушах.
— А губёнки не развешивай!.. — злобно отругивался он на бегу, хотя от автобусной остановки его уже отделяло добрых полквартала. — В такси вон садись, с помадой!..
Лавируя между шарахающимися прохожими, он достиг угла, понял, что всё равно не успевает, метнулся в арку. Контора располагалась на первом этаже — это многое упрощало. Добежав до родных окон, поднырнул под одним, под другим… Выпрямился у третьего.
Свой брат сотрудник поднял голову, всмотрелся. Отчаянно гримасничая, вновь прибывший припал к стеклу, объясняя на пальцах: открой! Сотрудник встал, отворил створку и, равнодушно предупредив, что это будет стоить полбутылки креплёного, помог перелезть через подоконник.
— Ждут? — отряхивая колено, спросил вновь прибывший
— В полном составе, — подтвердил сотрудник. — И Зоха с ними.
Вновь прибывший расстроился окончательно.
— Вот сучка! — пожаловался он. — Копает и копает! Так и норовит под сокращение подвести… Сюда не заглядывали?
— Да нет вроде…
— Ага… — сказал вновь прибывший и вышел в коридор. Бесшумно ступая, подобрался к тёмному, крохотному холлу, заглянул… Глазам его предстали три напряжённых затылка: два мужских и один женский. Трое неотрывно смотрели в проём входной двери.
За их спинами он незаметно проскользнул в туалет, где тут же с грохотом спустил воду в унитазе и, напевая что-то бравурное, принялся шумно мыть руки.
Когда вышел, его уже дырявили три пары глаз. Бледная от бешенства Зоха стояла, уронив руки, причем в правой у неё был плотный листок бумаги, разбитый на две графы: «ФИО» и «Опоздание в минутах».
— Где вы были? — с ненавистью спросила она.
Он удивлённо хмыкнул и оглянулся на дверь туалета.
— В сортире, — любезно сообщил он. — Здравствуйте, Зоя Егоровна…
— Когда вы явились на работу?
— Довольно рано, — сказал он, с удовольствием её разглядывая. — Вас, во всяком случае, здесь ещё не стояло…
— Ваш кабинет был закрыт! — крикнула Зоха.
— Ну разумеется, закрыт, — с достоинством ответил он. — Я был в кабинете напротив. Если не верите, можете спросить…
Зоха пошла пятнами, круто повернулась и выскочила из холла.
— Ну ты артист… — скорее одобрительно, нежели с осуждением молвил один из мужчин.
***
Отперев кабинет, он достал работу из сейфа и, разложив на столе, принялся с ликованием вспоминать всю сцену и какая морда была у Зохи. Потом зацокали каблуки и пухлая рука в кольцах положила перед ним кипу белой шершавой бумаги.
— Что это? — спросил он с отвращением.
— Срочно, — выговорили накрашенные губы.
— Но я же!.. — взревел он, раскинув руки и как бы желая обнять два пустых стола, владелицы которых пребывали в декретном отпуске.
Подкрашенные глаза на секунду припадочно закатились — и это должно было означать, что заказ спущен сверху.
Оставшись один, он некоторое время сидел, багровея, затем треснул ладонью по столу и, непочтительно ухватив кипу белой шершавой бумаги, направился к главному.
— А-а, сам явился? — зловеще приветствовал его главный. — Ну расскажи-расскажи, поделись, как это у тебя нос с гробинкой чуть не проскочил…
— Нос?..
— С гробинкой.
— Не может быть! — хрипло сказал он.
— Ну вот, не может! — уже нервничая, возразил главный. — Ты лучше цензору спасибо скажи — цензор на последней читке поймал. С гробинкой, надо же! Был бы жив дедушка Сталин — он бы тебе показал гробинку…
— Я проверю! — с ненавистью выговорил он и вылетел из кабинета.
Ворвавшись к себе, дрожащими руками вынул из сейфа корректуру и, исправив впопыхах «гробинку» на «гробикну», с бьющимся сердцем сел за стол.
Потом дверь открылась и вошла машинистка. Не говоря ни слова, взяла лежащий на столе ключ и заперла кабинет изнутри. «С ума сошла!..» — перетрусив, подумал он.
Поднялся навстречу, но, как выяснилось, намерения машинистки были им поняты в корне неправильно: приблизившись, она первым долгом влепила ему пощёчину. Он моргнул и влепил в ответ. Машинистка упала на стул и приглушённо зарыдала.
— В чём дело? — процедил он.
Оказалось, в помаде.
— Дура ты! — рявкнул он как можно тише. — Это ко мне в автобусе какая-то овца прислонилась!..
— В ав… В ав… — Она подняла на него безумные сухие глаза с нерастёкшейся тушью и снова зашлась в рыданиях. Потом вдруг потребовала, чтобы он немедленно овладел ею на одном из свободных столов. Но тут, к счастью, в дверь постучали и машинистку удалось спешно спровадить через окно — благо, первый этаж.
Стук в дверь был тих, но настойчив. Это явился напомнить об утреннем благодеянии свой брат сотрудник. Они сходили на уголок и, безбожно переплатив знакомому грузчику за бутылку креплёной отравы, распили её в скверике.
Движения замедлились, реакция притупилась и, вернувшись с обеда, он нечаянно придремал в одиночестве над кипой шершавых листов. За час до окончания рабочего дня, вздрогнув, проснулся и в ужасе пробросил, не читая, страниц двадцать, пропустив таким образом семь грубейших ошибок, причем две из них — с политическим подтекстом.
***
По дороге домой забрёл в гастроном — купить пельменей. В очереди его обозвали пенсом и алкоголиком, хотя не так уж от него и пахло, а до пенсионного возраста ему оставалось ещё лет пятнадцать.
На улице сеялся мелкий дождь, от которого, говорят, лысеют, и, прикрыв намечающуюся проплешину целлофановым пакетом с пельменями, он зачвакал по грязному асфальту к дому.
Возле телефонной будки с полуоторванной дверью что-то кольнуло в сердце — и мир остановился: дождь завис в воздухе, машины словно прикипели к шоссе, поскользнувшийся алкаш застыл враскорячку…
— Вот и всё, — как бы извиняясь, произнес кто-то сзади.
Уже догадываясь со страхом, что всё это значит, он обернулся на голос. В каких-нибудь трёх шагах от него на грязном асфальте стоял некто одетый в белое, высокий и, кажется, крылатый.
— Что?.. Уже?..
— Да, — печально и просто ответил тот. — Уже…
Они стояли лицом к лицу посреди застывшего и как бы нарисованного мира.
— И… что теперь?
Не выдержав его вопросительного взгляда, незнакомец отвел глаза.
— Знаете… — сказал он, и лицо его стало несчастным. — Как-то неладно всё у вас сложилось… До двадцати лет что-то ещё проглядывало: какие-то порывы, какой-то поиск истины… А вот дальше… — Он замолчал, тоскливо глядя на застывшего враскорячку алкаша.
— Но ведь… мучился же!..
— Да, — подтвердил незнакомец, но как-то неуверенно. — Да, конечно… Я постараюсь, чтобы там на это обратили особое внимание… — Он поднял скорбные глаза и беспомощно развёл руками. — Ну что ж, пойдёмте…
И они двинулись по улице, которая вдруг начала круто загибаться вверх, к небу. Пройдя несколько шагов, крылатый незнакомец в белом оглянулся и брови его изумлённо взмыли.
— Что ж вы с пельменями-то? Бросьте вы их…
— Нет!.. — лихорадочно, со слезой бормотал он, всё крепче прижимая к груди мокрую целлофановую упаковку. — Не брошу… Пусть видят… Истину им!.. Зоха — копает, в магазин зайдёшь — давка… Пельмени вот по пять рублей уже… Истину!..
Я сразу же заподозрил неладное, увидев в его квартире осёдланную лошадь.
— Как это ты её на седьмой этаж? — оторопело спросил я, обходя сторонкой большое дышащее животное. — Лифтом?
Он горько усмехнулся в ответ.
— Лифтом… — повторил он. — Да разве такая зверюга в лифте поместится? В поводу вёл. По ступенькам…
Собственно, я уже тогда имел право арестовать его. Лошадь была не просто осёдлана — на ней был чалдар… Что такое чалдар? Это, знаете, такая попона из металлических пластинок. Похищена в феврале прошлого года из энского исторического музея вместе с мелкокольчатой бронёй и доспехом типа «зерцало».
— Удивляешься… — с удовлетворением отметил он. — Понимаю тебя.
Он уже ничего не скрывал. Комнату перегораживало длинное кавалерийское копьё, а к столу был прислонён меч, восстановленный недавно специалистами по крыжу XII века. Кроме него из экспозиции пропал ещё, помнится, полный комплект боевых ножей.
Я решил не засвечиваться раньше времени и, изобразив растерянность, присел на диван.
— Значит, летим исправлять историю? — придав голосу лёгкую дрожь, спросил я.
— Летим, — подтвердил он.
— Рязань?
— Калка! — Произнеся это, он выпрямился и сбросил домашний халат. От груди и плеч моего подопечного отскочили и брызнули врассыпную по комнате светлые блики. Его торс облегала сияющая мелкокольчатая броня, усиленная доспехом типа «зерцало». А вот и пропавшие ножички, все три: засапожный, поясной и подсайдашный…
Услышав грозное слово «Калка», лошадь испуганно всхрапнула и вышибла копытом две паркетные шашки.
Тут меня осенило, что у него ведь могут быть и сообщники…
— Сними ты с себя это железо! — искусно делая вид, что нервничаю, сказал я. — Тебя ж там первый татарин срубит! Знаешь ведь поговорку: один в поле не воин!
Крючок был заглочен с лёту.
— Один? — прищурившись, переспросил он. — А кто тебе сказал, что я там буду один? В поле!
Уверен, что лицо недоумка вышло у меня на славу.
— А кто второй?
— Я.
— Хм… А первый тогда кто?
Лошадь переступила с ноги на ногу и мотнула головой, как бы отгоняя мысль о предстоящем кошмаре.
— Ну хорошо… — смилостивился он. — Сейчас объясню…
И возложил длань на высокое седло, куда, по всей видимости, и была вмонтирована портативная машина времени марки «минихрон», украденная три года назад прямо из сейфа энской лаборатории.
— Итак, я включаю, как ты уже догадался, устройство и перебрасываюсь вместе с лошадью во вторник 31 мая 1223 года. Провожу там весь день до вечера. К вечеру возвращаюсь. Отдыхаю, сплю, а назавтра… — Он сделал паузу, за время которой стал выше и стройнее. — А назавтра я снова включаю устройство и снова перебрасываюсь во вторник 31 мая 1223 года! Вместе с лошадью! То есть нас теперь там уже — сколько?
— Ну, четверо, — сказал я. — С лошадьми…
И осёкся. Я понял, куда он клонит.
— То же самое я делаю и послезавтра, и послепослезавтра! — Глаза его сверкали, голос гремел. — Семь тысяч дней подряд я перебрасываюсь туда вместе с лошадью и провожу там весь день до вечера. Я трачу на это без малого двадцать лет, но зато во вторник 31 мая 1223 года в окрестностях реки Калки возникает войско из семи тысяч всадников! И оно заходит татарам в тыл!..
Весь в металле, словно памятник самому себе, он стоял посреди комнаты, чуть выдвинув вперёд правую ногу, и в гладкой стали поножа отражалось моё опрокинутое лицо.
«Брать! — тяжко ударила мысль. — Брать немедленно!..»
Но тут он дёрнул за свисающий с потолка шнурок, на который я как-то не обратил внимания, и со свистом развернувшаяся сеть из витого капрона во мгновение ока спеленала меня по рукам и ногам.
— Почему бы тебе не предъявить своё удостоверение? — мягко осведомился он. — Ты ведь из Группы Охраны Истории, не так ли?
«Спокойствие! — скомандовал я себе. — Главное, не делать резких движений!.. Это витой капрон!»
— Ты, видимо, хочешь сказать, — вкрадчиво продолжал он, — что мои семь тысяч будут слишком уж уязвимы? Что достаточно устранить меня сегодняшнего — и не будет уже ни меня завтрашнего, ни меня послезавтрашнего… Достаточно, короче, прервать цепочку — и всё моё войско испарится на глазах у татар. Так?
— Да, — хрипло сказал я. — Именно так…
— Так вот, во время дела, — ликующе известил он, — я сегодняшний буду находиться в самом безопасном месте. Как и я завтрашний, как и я послезавтрашний… А вот последние будут первыми. То есть пойдут в первых рядах…
— Между прочим, дом окружён, — угрюмо соврал я.
Он тонко улыбнулся в ответ.
— И окрестности Калки тоже?
Мне нечего было на это сказать.
На моих глазах он препоясался мечом и взял копьё. Затем выпрямился и с княжеским высокомерием вздёрнул русую недавно отпущенную бородку. Я понял, что сейчас он изречёт что-нибудь на прощанье. Что-нибудь историческое.
— Татарское иго, — изрёк он, — позорная страница русской истории. Я вырву эту страницу.
Причём ударение сделал, авантюрист, не на слове «вырву», а на слове «я». Потом запустил руку под седло и, на что-то там нажав, исчез. Вместе с лошадью.
***
— Семь тысяч? — Руки шефа взметнулись над столом — то ли он хотел воздеть их к потолку, то ли схватиться за голову. — Семь тысяч… А ты сказал ему, что у него прабабка — татарка?
— Н-нет… — ответил я. — А что? В самом деле?
— Откуда я знаю? — огрызнулся шеф. — Надо было сказать!..
Его заместитель по XIII веку давно уже бегал из угла в угол. Возле стенда «Сохраним наше прошлое!» резко обернулся:
— Почему ты не хочешь оставить засаду на его квартире?
— Потому что он туда больше носа не покажет, — ворчливо отозвался шеф. — Будь уверен, ночлег он себе подготовил на все семь тысяч дней. Как и стойло для лошади. А вот где его теперь искать, это стойло?.. Нет, брать его, конечно, надо там — в тринадцатом веке…
— Как?
— В том-то и дело — как?..
Шеф поставил локти на стол и уронил тяжёлую голову в растопыренные пальцы.
— Семь тысяч, семь тысяч… — забормотал он. — Ведь это же надо что придумал, босяк!
— Но, может быть, нам… — осторожно начал заместитель, — в порядке исключения… разрешат…
— Снять блокаду? — Шеф безнадёжно усмехнулся. Я тоже. Дело в том, что прошлое по решению мирового сообщества блокировано с текущего момента и по пятнадцатый век включительно — на большее пока мощностей не хватает… А ловко было бы: вырубить на минутку генераторы, потом — шасть в позавчера — и цоп его, авантюриста…
— А у тебя какие-нибудь соображения есть? — Вопрос был обращён ко мне.
— Есть, — сказал я и встал.
Это произвело сильное впечатление. Шеф и его заместитель по XIII веку ошарашенно переглянулись.
— Ну-ка, ну-ка, изложи…
Я изложил.
Вообще-то я редко когда высказываю начальству свои мысли, но если уж выскажу… Молчание длилось секунды три. Заместитель опомнился первым.
— А, собственно, почему бы и нет? — с опаской поглядывая на шефа, промолвил он, и сердце моё радостно встрепенулось.
Шеф затряс головой.
— Ты что, хочешь, чтобы я отпустил его в тринадцатый век ОДНОГО?
— Да почему же одного? — поспешил вмешаться я, очень боясь, что предложение моё сейчас зарубят. — Меня же тоже будет семь тысяч!
Шеф вздрогнул.
— Ты вот что, сынок… — сказал он, почему-то пряча глаза. — Ты пойди погуляй пока, а мы тут посоветуемся… Только далеко не уходи…
Я вышел в коридор и, умышленно прикрыв дверь не до конца, стал рядом. Профессиональная привычка. Кроме того, там, в кабинете, решалась моя судьба: расквитаюсь я с моим подопечным за сетку из витого капрона или же дело передадут другому? Запросто могли передать. Что ни говори, а были у меня промахи в работе, случались…
Я прислушался. Начальство вело ожесточённый спор, погасив голоса до минимума. В коридор выпархивали лишь случайные обрывки фраз.
ШЕФ: …не представляешь… дубина… таких дел натворит, что… (Это он, надо полагать, о моём подопечном.)
ЗАМЕСТИТЕЛЬ: …клин клином… ручаюсь, не уступит… (А это уже, кажется, обо мне.)
ШЕФ: …семь тысяч! Тут одного-то его не знаешь, куда… хотя бы руководителя ему… (Вот-вот! Это как раз то, чего я боялся!)
ЗАМЕСТИТЕЛЬ: …ну кто ещё, кроме… семь тысяч — почти двадцать лет… а там и на пенсию…
Последнего обрывка насчёт пенсии я, честно говоря, не понял. При чём тут пенсия?.. Вскоре меня пригласили в кабинет.
— В общем так, сынок… — хмурясь, сказал шеф. — Мы решили принять твоё предложение. Если кто-то и способен остановить этого придурка — то только ты…
***
Утро 31 мая 1223 года выдалось погожим. Опершись на алебарду, я растерянно оглядел окрестности. Как-то я всё не так это себе представлял… Ну вот, например: я иду перед стройной шеренгой воинов, каждый из которых — я сам. Останавливаюсь, поворачиваюсь лицом к строю и на повышенных тонах объясняю ситуацию: вон там, за смутной линией горизонта — река Калка. А за теми холмами — войско из семи тысяч авантюристов. Или даже точнее — авантюриста. Что от нас требуется, орлы? От нас требуется умелым манёвром блокировать им дорогу и не дать вмешаться в естественное развитие событий…
И вот теперь я стоял, опершись на алебарду, и что-то ничего пока не мог сообразить. Остальные-то где? Кажется, я прибыл слишком рано.
Тут я вспомнил, что пехотинец-одиночка для тяжёловооружённого конника — не противник, и в поисках укрытия двинулся к овражку.
— Эй, с алебардой! — негромко окликнули меня из кустов. Я обернулся на голос, лязгнув доспехами. В листве поблёскивал металл. Там прятались вооружённые люди. Лошадей не видно, вроде свои.
— Быстрей давай! — скомандовали из кустов. — Демаскируешь!
Я пролез сквозь гущу веток и остановился. Передо мной стояло человек десять воинов. И ещё с десяток прохаживалось на дне овражка. Из-под светлых шлемов-ерихонок на меня отовсюду смотрело одно и то же лицо. Моё лицо. Разве что чуть постарше.
— Который год служишь?
Тон вопроса мне не понравился.
— Да что ты его спрашиваешь — и так видно, что салага, — хрипло сказал воин с забинтованным горлом. — Гляди-ка, панцирь у него… Ишь вырядился! Прям «старик»… А ну прими алебарду как положено!
Вот уж чего я никогда не знал — так это как положено принимать алебарду.
— Вконец «сынки» распустились! — Хриплый забинтованный недобро прищурился. — Кто давал приказ алебарду брать?
— А что надо было брать?
— Топор! — негромко, щадя простуженное горло, рявкнул он. — Лопату! Шанцевый инструмент!.. Если через голову не доходит — через ноги дойдёт! Не можешь — научим, не хочешь — заставим! С какого года службы, тебя спрашивают?
— Да я, в общем-то… — окончательно смешавшись, пробормотал я, — в первый раз здесь…
Ко мне обернулись с интересом.
— Как? Вообще в первый?
— Вообще, — сказал я.
— А-а… — Хриплый оглядел меня с ног до головы. — Ох, и дурак был… Панцирь прямо на трико напялил?
— На трико, — удручённо подтвердил я.
— К концу дня плечи сотрёшь, — пообещал он. — И алебарду ты тоже зря. Алебарда, брат, инструмент тонкий… И, между нами говоря, запрещённый. В тринадцатом веке их на Руси ещё не было… Ну-ка, покажи ему, как правильно держать, — повернулся он к другому мне — помоложе.
Тот принял стойку «смирно» — глаза навыкате, алебарда у плеча.
— Вот, — удовлетворённо сказал хриплый. — Так примерно выглядит первая позиция. А теперь пару приёмов. Делай… р-раз!
Всплеснуло широкое лезвие. Мне показалось, что взмах у воина вышел не совсем уверенный. Видимо, хриплому тоже так показалось, потому что лицо его мгновенно сделалось совершенно зверским.
— Который год службы? Третий? Три года воюешь — приёмы не разучил?
Ситуация нравилась мне всё меньше и меньше.
— Пятый год службы — ко мне! Есть кто с пятого года службы? Ну-ка, собери молодых и погоняй как следует. До сих пор не знают, с какого конца за алебарду браться!
Весёлый доброволец пятого года службы сбежал в овражек и звонко приказал строиться. Кое-кто из молодых пытался уклониться, но был изъят из кустов и построен в две шеренги.
— Делай… р-раз!
Нестройно всплеснули алебарды.
— А ты давай приглядывайся, — посоветовал мне хриплый. — И дома начинай тренироваться. Как утром встал — сразу за алебарду. Раз двадцать каждый удар повторил — и под душ. Днём-то у тебя здесь времени уже не будет…
Вдалеке затрещали кусты, и вскоре на той стороне овражка показались ещё человек пятнадцать воинов — крепкие мужчины средних лет. Несколько лиц (моих опять-таки) были обрамлены бородами разной длины. А самый старший воин — гладко выбрит. На плечах вновь пришедших покоились уже не алебарды, а тяжёлые семиметровые копья.
— Делай… три! — донеслось из овражка.
— Это ещё что такое? — удивился бритый. Он шагнул к обрывчику и заглянул вниз.
— До сих пор алебардами не владеют, салаги! — пояснил хриплый. — Вот решили немножко погонять…
— Отставить! — рявкнул бритый. — Какой ещё к чёрту, тренаж? Нам сейчас марш предстоит — в пять километров! Давай командуй общее построение!
Хриплый скомандовал, и воины, бренча и погромыхивая доспехами, полезли из овражка. Поскольку все были одного роста, выстроились по возрасту. Я уже начинал помаленьку разбираться в их (то есть в моей) иерархии. На правом фланге — «деды»: загорелые обветренные лица, надраенные до блеска старенькие брони и шлемы. Собственно, это были одна и та же броня и один и тот же шлем — из нашего запасника. Пятый год службы играл роль сержантского состава. Он занимал центральную часть строя. Дальше располагались «молодые» и, наконец, на левом фланге — самая салажня: в крупнокольчатых байданах, в шлемах-мисюрках, не спасающих даже от подзатыльника, и с шанцевым инструментом в руках.
— А кто это там влез на левый фланг в панцире? — осведомился захвативший командование бритый ветеран. — Штрафник, что ли?
Ему объяснили, что я новичок и в панцирь влез по незнанию.
— Ага… — сказал командир. — Значит, для тех, кто в этот отряд ещё не попадал или попадал, но давно: задача наша чисто вспомогательная. Конница противника будет прорываться по равнине, там их встретят первая и вторая баталии. Ну это вы и так знаете… А нам, орлы, нужно заткнуть брешь между оврагами и рощей. Значит, что? Значит, в основном земляные работы, частокол и всё такое прочее…
Не снимая кольчужной рукавицы, он взял в горсть висящую поверх панциря ладанку и поднёс к губам.
— Докладывает двадцать третий. К маршу готовы.
— Начинайте движение, — буркнула ладанка моим голосом, и командир снова повернулся к строю.
— Нале… уо!
Строй грозно лязгнул железом.
***
Как и предсказывал хриплый, плечи я стёр ещё во время марша. К концу пути я уже готов был малодушно нажать кнопку моего «минихрона» и, вернувшись, доложить шефу, что переоценил свои возможности. Однако мысль о сетке из витого капрона, в которой я оказался сегодня утром, заставила меня стиснуть зубы и продолжать марш.
— Стой!
Колонна остановилась. Справа — заросли, слева — овраги.
— Перекур семь минут…
Строй смешался. Человек пятнадцать отошли в сторонку и, достав из шлемов сигареты, закурили. Я обратил внимание, что среди них были воины самого разного возраста. Из этого следовало, что годика через три я от такой жизни закурю, потом брошу, потом опять закурю. И так несколько раз.
Броню мне разрешили снять. Пока я от неё освобождался, перекур кончился. Стало шумно. В рощице застучали топоры, полетели комья земли с лопат. Меня как новичка не трогали, но остальные работали все. Задача, насколько я понял, была — сделать гиблое для конницы место ещё более гиблым. Темп в основном задавали воины пятого года службы. Сияя жизнерадостными оскалами, они вгрызались в грунт, как экскаваторы, успевая при этом страшно орать на неповоротливых салажат в байданах. «Старики» спокойно, не торопясь орудовали сапёрными лопатками. И всё это был я. Причём даже не весь, а только крохотная часть меня — каких-нибудь человек сорок. А там, за тем холмом, на равнине, развёртывалась, строилась и шла колоннами основная масса — сотни и тысячи…
Рвы были вырыты, частоколы вбиты. На бугре выставили наблюдателя, в рощице — двоих. Потом достали свёртки и принялись полдничать. Я, понятно, ничего с собой захватить не догадался, но мне тут же накидали бутербродов — больше, чем я мог съесть.
— Здесь ещё спокойно… — вполголоса говорил один салага другому. — Окопался — и сиди. А вот в первой баталии пахота…
— В первой — да… — соглашался со вздохом второй. — Я на прошлой неделе три раза подряд туда попадал. Набегался — ноги отламываются. Сдал кладовщику байдану, шлем, выхожу на улицу, чувствую — шатает… Ну, думаю, если и завтра опять в первую! Нет, повезло: на переправу попал…
— Ну, там вообще лафа…
— Никак спит? — тихо, с любопытством спросил кто-то из «стариков».
Все замолчали и повернулись к воину, который действительно задремал с бутербродом в руке.
— Во даёт! Ну-ка тюкни его легонько по ерихонке…
Один из бородачей, не вставая, подобрал своё огромное копьё и, дотянувшись до спящего, легонько тюкнул его по навершию шлема тупым концом древка. Тот, вздрогнув, проснулся и первым делом уронил бутерброд. Остальные засмеялись.
— Солдат спит, а служба идёт, — тут же съехидничал хриплый. Голос он, однако, при этом приглушил.
— Виноват, братцы… — Проснувшийся протёр глаза и со смущённой улыбкой оглядел остальных. — Тут, понимаете, какое дело… Женился я вчера…
Сидящий рядом воин вскочил с лязгом.
— Согласилась? — ахнул он.
— Ага… — подтвердил проснувшийся. Лицо его выражало блаженство и ничего кроме блаженства.
Вскочивший набрал полную грудь воздуха, словно хотел завопить во всю глотку «ура!», но одумался, выдохнул и сел. Лица у этих двух сияли теперь совершенно одинаково. Зато хриплый был сильно озадачен.
— Погоди, а на ком?
— Да ты её ещё не знаешь…
Бородачи наблюдали за происходящим со снисходительными улыбками. А вот на лицах «молодых» читалось явное неодобрение.
— Додумался! — пробормотал один из них. — Военное время, а он жениться!.. Дурачок какой-то…
На беду слова его были услышаны.
— Голосок прорезался? — зловещим шёпотом спросил, оборачиваясь, сильно небритый «старик». — Зубки прорезались? Это кто там на «дедов» хвост поднимает? А ну встать! Первый, второй, третий год службы! Встать, я сказал! Вы у меня сейчас траншею будете рыть — от рощи и до отбоя!
«Молодые» поднялись, оробело бренча железом. Небритый подошёл к новобрачному и положил руку в кольчужной рукавице на его стальное плечо.
— А тебе я, друг, так скажу, — задушевно проговорил он. — Хорошую ты себе жену выбрал. Кроме шуток.
Сидящий в сторонке командир отряда скептически поглядел на него и, вздохнув, отвернулся.
***
К часу дня подошла разведка противника.
Человек двадцать конных в голых «яко вода солнцу светло сияющу» доспехах подъехали к выкопанному нами рву. Я и ещё несколько салажат в байданах, как наиболее уязвимая часть нашего воинства, были отведены в заранее подготовленное укрытие и теперь с жадным любопытством следили поверх бруствера за развитием событий.
Постарел авантюрист, осунулся. Я имею в виду того, что командовал их отрядом. Ударив саврасую лошадь длинными шпорами, он выехал вперёд и долго смотрел на заострённые колья, вбитые в дно рва.
— Пёс! — бросил он наконец с отвращением. — Успел-таки…
Он поднял глаза. Перед ним с того края рва грозно топорщился так называемый «ёж». «Молодые» подтянулись, посуровели, руки их были тверды, лезвия алебард — неподвижны.
— А почему у него лошадь саврасая? — шёпотом спросил я одного из салажат. — Была же белая…
Действительно, лошади под противником были и той, и другой масти.
— Белая во время атаки шею свернула, — также шёпотом пояснил салажонок. — Да ты сам сегодня увидишь — покажут…
— Предлагаю пропустить нас по-хорошему! — раздался сорванный голос старшего всадника. — Имейте в виду: сейчас сюда подойдёт ещё один отряд в пятьдесят клинков…
— Да хоть в сто… — довольно-таки равнодушно отозвался с этого края рва наш командир.
Мой противник оскалился по-волчьи.
— Ты вынуждаешь меня на крайние меры, — проскрежетал он. — Я вижу, придётся мне завтра прихватить сюда…
— Пулемёт, что ли?
— А хоть бы и пулемёт!
— Прихвати-прихвати… — невозмутимо отозвался командир. — А я базуку приволоку — совсем смешно будет…
— А я… — начал противник и, помрачнев, умолк.
— Сеточку, — издевательски подсказал командир. — Сеточку не забудь. Такую, знаешь, капроновую…
Тот яростно кругнулся на своём саврасом.
— Червь! — выкрикнул он. — Татарский прихвостень! Там, — он выбросил закованную в сталь руку с шелепугой подорожной куда-то вправо, — терпит поражение князь Мстислав Удатный! А ты? Ты, русский человек, вместо того, чтобы ударить поганым в тыл… Сколько они тебе заплатили?..
— За прихвостня — ответишь, — процедил командир. Тяжёлый наконечник семиметрового копья плавал в каких-нибудь полутора метрах от шлема всадника, нацеливаясь точно промеж глаз.
— Куда, нехристь?! — Это уже относилось к противнику из «молодых», не сумевшему сдержать белую лошадь и выехавшему прямо на край рва. В остервенении старший всадник хлестнул виновного шелепугой. Тот взвыл и скорчился в седле — рогульчатое ядро пришлось по рёбрам.
— А мы ещё жалуемся… — уныло проговорил один из наших салажат. — У нас «деды» хоть орут, да не дерутся…
Я же с удовлетворением отметил, что «ёж» из копий и алебард не дрогнул ни разу. Воины по эту сторону рва стояли, нахмурясь и зорко следя за конными. Что-что, а дисциплина у меня всегда была на высоте.
Потом подошёл обещанный противником отряд. Пятьдесят не пятьдесят, но клинков сорок в нём точно было. На той стороне начались давка и ругань. Всадники подъезжали группами, смотрели с содроганием на заострённые колья и снова принимались браниться. Наконец вся эта масса попятилась и на рысях двинулась прочь, оставив после себя перепаханную, изрытую копытами землю.
— Вроде отвоевали на сегодня, — сказал командир.
Возле рва оставили охранение и разрешили салажатам вылезти из укрытия.
— Ну что он там? — нетерпеливо крикнул новобрачный, чуть запрокинув голову.
— Уходит, — ответил ему наш наблюдатель с холма.
— Всё правильно, — заметил командир. — Убедился, что все лазейки перекрыты, и теперь концентрирует силы на равнине. Напролом попрёт…
***
Наблюдателей на бугре сменяли часто. И не потому, что служба эта была трудной, — просто каждому хотелось взглянуть, что делается на равнине.
— Вторая баталия пошла, — сообщил только что спустившийся с холма бородач. — Пусть новичок посмотрит. Ему полезно…
— Можно, — согласился командир. — Пошли, новичок…
Мы поднялись на бугор. Открывшаяся передо мной равнина была покрыта свежей, ещё не выгоревшей травой. И по этому зелёному полю далеко внизу, грозно ощетинясь копьями, взблескивая панцирями и алебардами, страшный в своей правильности, медленно полз огромный прямоугольник — человек в тысячу, не меньше.
— Эх, мать! — восхищённо сказал наблюдатель. — Красиво идут!
— Да я думаю, — отозвался командир. — Там же «старики» в основном! За десять лет и ты строем ходить научишься…
— Так что служи, служи, — не преминул добавить поднявшийся вместе с нами хриплый. — Тебе ещё — как медному котелку.
— А вон и первая баталия строится, — сказал наблюдатель. В отдалении муравьиные людские потоки струились из-за бугров и пригорков, смешиваясь на равнине в единую массу, постепенно преобразующуюся во второй такой же прямоугольник.
— Да что ж они так вошкаются сегодня? — с тревогой проговорил хриплый. — Не успеют же!..
— Успеют, — сказал командир.
Он перевернул ладанку и взглянул на циферблат.
— Ну, минут через десять начнётся…
И минут через десять — началось! Конница выплеснулась из-за пологого холма, ослепив сверкающими на солнце доспехами. И она продолжала изливаться, и казалось, ей не будет конца. Никогда бы не подумал, что это так много — семь тысяч человек! И вся эта масса разворачивалась во всю ширь равнины и с топотом, с визгом, с лязгом уже летела на замершие неподвижно баталии.
Я зажмурился. Ничто не могло остановить этот поток сверкающего и как бы расплавленного металла.
— Что? Сдали нервишки? — злорадно осведомился командир, обращаясь, как вскоре выяснилось, не ко мне, но к противнику на равнине. — Это тебе не сеточки капроновые бросать…
Я открыл глаза. Ситуация внизу изменилась. Баталии по-прежнему стояли неподвижно, а вот первые ряды конницы уже смешались. Всадники пытались отвернуть, замедлить разбег, а сзади налетали всё новые и новые, начиналась грандиозная свалка.
— Смотри, смотри! — Хриплый в азарте двинул меня в рёбра стальным локтем. — Туда смотри! Сейчас белая шею свернёт!
Упало сразу несколько лошадей, и одна из них так и осталась лежать. Чудом уцелевший всадник прыгал рядом на одной ножке — другая была схвачена стременем.
— Всё, — с сожалением сказал хриплый. — Конец лошадке.
— А где он взял саврасую?
— С племзавода увёл, гад! — Хриплый сплюнул. — Предупреждали ведь их: усильте охрану, обязательно будет попытка увода… Нет, прошляпили!
— Ну вроде дело к концу идёт, — удовлетворённо объявил командир и повернулся к отдыхающему внизу отряду. — Кончай перекур, орлы! Всё, по возможности, привести в прежнее состояние. Ров — засыпать, частоколы убрать. Найду хоть один окурок — заставлю похоронить. С почестями.
***
В пыльных доспехах, держа шлем и алебарду на коленях, я сидел на стуле посреди кабинета и смотрел в скорбные глаза шефа.
— Ты не передумал, сынок? — участливо спросил он.
— Нет, — ответил я со всей твёрдостью. — Не передумал.
— Понимаешь, какое дело… — в затруднении проговорил шеф. — Я-то предполагал раскидать эти семь тысяч дней на нескольких сотрудников — хотя бы по тысяче на каждого… Но ты войди в моё положение: вчера какой-то босяк прорвался в XI век и подбросил в Гнёздовский курган керамический обломок твердотопливного ускорителя, да ещё и с надписью «горючее». Теперь, видимо, будет доказывать освоение космоса древними русичами. А сегодня — и того хлеще! Целую банду нащупали! Собираются, представляешь, высадить славянский десант в Древней Греции. Ну там Гомера Бояном подменить и вообще… Давно у нас такой запарки не было.
— Да не нужно мне никакой помощи! — сказал я. — Людей у меня там хватает…
Впервые я смотрел на своего шефа как бы свысока, что ли… Ну вот сидит он за столом — умный ведь мужик, но один. Совсем один. И что он, один, может?.. Я зажмурился на секунду и снова увидел ощетиненный копьями, страшный в своей правильности огромный квадрат, ползущий по зелёному полю. Воистину, это был я…
— Да боюсь, тяжело тебе придётся… — озабоченно сказал шеф. — Сам ведь говоришь: дедовщина там у вас…
— Да какая там дедовщина! — весело возразил я. — Вот у него дедовщина так дедовщина! — Тут я не выдержал и радостно засмеялся. — Сам себя шелепугой лупит!..
— А ну попробуй обзови меня ещё раз козой! — потребовала с порога Ираида. — Обзови, ну!
Степан внимательно посмотрел на неё и отложил газету. Встал. Обогнув жену, вышел в коридор — проверить, не привела ли свидетелей. В коридоре было пусто, и Степан тем же маршрутом вернулся к дивану. Лёг. Отгородился газетой.
— Коза и есть!..
Газета разорвалась сверху вниз на две половинки. Степан отложил обрывки и снова встал. Ираида не попятилась.
— Выбрали, что ль, куда? — хмуро спросил Степан.
— А-а! — торжествующе сказала Ираида. — Испугался? Вот запульну в Каракумы — узнаешь тогда козу!
— Куда хоть выбрали-то? — ещё мрачнее спросил он.
— А никуда! — с вызовом бросила Ираида и села, держа позвоночник параллельно спинке стула. Глаза — надменные. — Телекинетик я!
— Килети… — попытался повторить за ней Степан и не смог.
— На весь город — четыре телекинетика! — в упоении объявила Ираида. — А я из них — самая способная! К нам сегодня на работу учёные приходили: всех проверяли, даже уборщицу! Ни у кого больше не получается — только у меня! С обеда в лабораторию забрали, упражнения показали… развивающие… Вы, говорят, можете оперировать десятками килограмм… Как раз хватит, чтоб тебя приподнять да опустить!
— Это как? — начиная тревожиться, спросил Степан.
— А так! — И Ираида, раздув ноздри, страстно уставилась на лежащую посреди стола вскрытую пачку «Родопи». Пачка шевельнулась. Из неё сама собой выползла сигарета, вспорхнула и направилась по воздуху к остолбеневшему Степану.
Он машинально открыл рот, но сигарета ловко сманеврировала и вставилась ему фильтром в ноздрю.
— Вот так! — ликующе повторила Ираида.
Степан закрыл рот, вынул из носа сигарету и швырнул об пол. Двинулся, набычась, к жене, но был остановлен мыслью о десятках килограммов, которыми она теперь может оперировать…
***
В лаборатории Степану не понравилось — там, например, стоял бильярдный стол, на котором тускло блестел один-единственный шар. Ещё на столе лежала стопка машинописных листов, а над ними склонялась чья-то лысина — вся в синяках, как от медицинских банок.
— Так это вы тут людей фокусам учите? — спросил Степан.
— Минутку… — отозвался лысый и, отчеркнув ногтем строчку, вскинул голову. — Вы глубоко ошибаетесь, — важно проговорил он, выходя из-за бильярда. — Телекинез — это отнюдь не фокусы. Это, выражаясь популярно, способность перемещать предметы, не прикасаясь к ним.
— Знаю, — сказал Степан. — Видел. Тут у вас сегодня жена моя была, Ираида…
Лысый так и подскочил.
— Вы — Щекатуров? Степан… э-э-э…
— Тимофеевич, — сказал Степан. — Я насчёт Ираиды…
— Вы теперь, Степан Тимофеевич, берегите свою жену! — с чувством перебил его лысый и схватил за руки. — Феномен она у вас! Вы не поверите: вот этот самый бильярдный шар — покатила с первой попытки! И это что! Она его ещё потом приподняла!..
— И опустила? — мрачно осведомился Степан, косясь на испятнанную синяками лысину.
— Что? Ну разумеется… А вы, простите, где работаете?
Степан сказал.
— А-а… — понимающе покивал лысый. — До вашего предприятия мы ещё не добрались. Но раз уж вы сами пришли, давайте я вас проверю. Чем чёрт не шутит — вдруг и у вас тоже способности к телекинезу!
— А что же! — оживился Степан. — Можно.
Проверка заняла минут десять. Никаких способностей к телекинезу у Степана не обнаружилось.
— Как и следовало ожидать, — ничуть не расстроившись, объявил лысый. — Телекинез, Степан Тимофеевич, величайшая редкость!
— Слушай, доктор, — озабоченно сказал Степан, — а выключить её теперь никак нельзя?
— Кого?
— Ираиду.
Лысый опешил.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, я не знаю, по голове её, что ли, стукнуть… Несильно, конечно… Может, пройдёт, а?
— Вы с ума сошли! — отступая, пролепетал лысый. И так, бедняга, побледнел, что синяки на темени чёрными стали.
***
— Сходи за картошкой, — сказала Ираида. Степан поднял на неё отяжелевший взгляд.
— Сдурела? — с угрозой осведомился он.
— Я тебе сейчас покажу «сдурела»! — закричала она. — Ты у меня поговоришь! А ну вставай! Разлёгся! Тюлень!
— А ты… — начал было он по привычке.
— Кто? — немедленно ухватилась Ираида. — Кто я? Говори, раз начал! Кто?
В гневе она скосила глаза в сторону серванта. Сервант накренился и, истерически задребезжав посудой, тяжело оторвался от пола. Степан, бледнея, смотрел. Потом — по стеночке, по стеночке — выбрался из-под нависшего над ним деревянно-оловянно-стеклянного чудовища и, выскочив в кухню, сорвал с гвоздя авоську…
— …у-у, к-коза! — затравленно проклокотал он, стремительно шагая в сторону овощного магазина.
***
— Знаешь, ты, доктор, кто? — уперев тяжкие кулаки в бильярдный стол, сказал Степан. — Ты преступник! Ты семьи рушишь.
Лысый всполошился.
— Что случилось, Степан Тимофеевич?
На голове его среди изрядно пожелтевших синяков красовались несколько свежих — видимо, сегодняшние.
— Вот ты по городу ходишь! — возвысил голос Степан. — Людей проверяешь!.. Не так ты их проверяешь. Ты их, прежде чем телетехнезу своему учить, — узнай! Мало ли кто к чему способный!.. Ты вон Ираиду научил, а она теперь чуть что — мебель в воздух подымает! В Каракумы запульнуть грозится — это как?
— В Каракумы? — ужаснулся лысый.
Сердце у Степана ёкнуло.
— А что… может?
Приоткрыв рот, лысый смотрел на него круглыми испуганными глазами.
— Да почему же именно в Каракумы, Степан Тимофеевич? — потрясённо выдохнул он.
— Не знаю, — глухо сказал Степан. — Её спроси.
Лысый тихонько застонал.
— Да что же вы делаете! — чуть не плача, проговорил он. — Степан Тимофеевич, милый! Да купите вы Ираиде Петровне цветы, в кино сводите — и не будет она больше… про Каракумы!.. Учили же в школе, должны помнить: сила действия всегда равна силе противодействия. Вы к ней по-хорошему — она к вам по-хорошему. Это же универсальный закон! Даже в телекинезе… Вот видите эти два кресла на колёсиках? Вчера мы посадили в одно из них Ираиду Петровну, а другое загрузили балластом. И представьте, когда Ираида Петровна начала мысленно отталкивать балласт, оба кресла покатились в разные стороны! Вы понимаете? Даже здесь!..
— И тяжёлый балласт? — тревожно спросил Степан.
— Что? Ах, балласт… Да нет, на этот раз — пустяки, не больше центнера.
— Так… — Степан помолчал, вздохнул и направился к двери. С порога обернулся.
— Слушай, доктор, — прямо спросил он. — Почему у тебя синяки на тыковке? Жена бьёт?
— Что вы! — смутился лысый. — Это от присосок. Понимаете, датчики прикрепляются присосками, ну и…
— А-а… — Степан покивал. — Я думал — жена…
***
Купить букет — полдела, с ним ещё надо уметь обращаться. Степан не умел. То есть умел когда-то, но разучился. Так и не вспомнив, как положено нести эту штуку — цветами вверх или цветами вниз, он воровато сунул её под мышку и — дворами, дворами — заторопился к дому.
***
Ираида сидела перед зеркалом и наводила зелёную тень на левое веко. Правое уже зеленело вовсю. Давненько не заставал Степан жену за таким занятием.
— Ирочка…
Она изумлённо оглянулась на голос и вдруг вскочила. Муж подбирался к ней с кривой неискренней улыбкой, держа за спиной какой-то предмет.
— Не подходи! — взвизгнула она, и Степан остановился, недоумевая.
Но тут, к несчастью, Ираида Петровна вспомнила, что она как-никак первый телекинетик города. Степана резко приподняло и весьма чувствительно опустило. Сознания он не терял, но опрокинувшаяся комната ещё несколько секунд стремительно убегала куда-то вправо.
***
Он лежал на полу, а над ним стояла на коленях Ираида, струящая горючие слёзы из-под разнозелёных век.
— Мне?.. — всхлипывала она, прижимая к груди растрёпанный букет. — Это ты — мне?.. Стёпушка!..
Стёпушка тяжело поднялся с пола и, подойдя к дивану, сел. Взгляд его, устремлённый в противоположную стену, был неподвижен и нехорош.
— Стёпушка! — Голос Ираиды прервался.
— Букет нёс… — глухо, с паузами заговорил Степан. — А ты меня — об пол?..
Ираида заломила руки.
— Стёпушка!
Вскочив, она подбежала к нему и робко погладила по голове. Словно гранитный валун погладила. Степан, затвердев от обиды, смотрел в стену.
— Ой, дура я, дура! — заголосила тогда Ираида. — Да что ж я, дура, наделала!
«Не прощу! — исполненный мужской гордости, мрачно подумал Степан. — А если и прощу, то не сразу…»
***
Через каких-нибудь полчаса супруги сидели рядышком на диване, и Степан — вполне уже ручной — позволял и гладить себя, и обнимать. Приведённый в порядок букет стоял посреди стола в хрустальном кувшинчике.
— Ты не думай, — проникновенно говорил Степан. — Я не потому цветы купил, что телетехнеза твоего испугался. Просто, дай, думаю, куплю… Давно ведь не покупал…
— Правда? — счастливо переспрашивала Ираида, заглядывая ему в глаза. — Золотце ты моё…
— Я, если хочешь знать, плевать хотел на твой телетехнез, — развивал свою мысль Степан. — Подумаешь, страсть!..
— Да-а? — лукаво мурлыкала Ираида, ласкаясь к мужу. — А кто это у нас недавно на коврике растянулся, а?
— Ну, это я от неожиданности, — незлобиво возразил Степан. — Не ожидал просто… А так меня никаким телетехнезом не сшибёшь. Подошёл бы, дал бы в ухо — и весь телетехнез!
Ираида вдруг отстранилась и встала.
«Ой! — спохватился Степан. — А что это я такое говорю?»
Поздно он спохватился.
***
Ираида сидела перед зеркалом и, раздувая ноздри, яростно докрашивала левое веко. За спиной её, прижав ладони к груди, стоял Степан.
— Ирочка… — говорил он. — Я ж для примера… К слову пришлось… А хочешь — в кино сегодня пойдём… Сила-то действия, сама знаешь, чему равна… Я к тебе по-хорошему — ты ко мне по-хорошему…
— Моё свободное время принадлежит науке! — отчеканила она по-книжному.
— Лысой! — мгновенно рассвирепев, добавил Степан. — Кто ему синяки набил? Для него, что ли, мажешься?
Ираида метнула на него гневный взгляд из зеркала.
— Глаза б мои тебя не видели! — процедила она. — Вот попробуй ещё только — прилезь с букетиком!..
— И что будет? — спросил Степан. — В Каракумы запульнешь?
— А хоть бы и в Каракумы!
Степан замолчал, огляделся.
— Через стенку, что ли? — недоверчиво сказал он.
— А хоть бы и через стенку!
— Ну и под суд пойдёшь.
— Не пойду!
— Это почему же?
— А потому! — Ираида обернулась, лихорадочно подыскивая ответ. — Потому что ты сам туда сбежал! От семьи! Вот!
Степан даже отступил на шаг.
— Ах ты… — угрожающе начал он.
— Кто? — Ираида прищурилась.
— Коза! — рявкнул Степан и почувствовал, что подошвы его отрываются от пола. Далее память сохранила ощущение страшного и в то же время мягкого удара, нанесённого как бы сразу отовсюду и сильнее всего — по пяткам.
***
Что-то жгло щёку. Степан открыл глаза. Он лежал на боку, под щекой был песок, а прямо перед глазами подрагивали два невиданных растения, напоминающих желто-зелёную колючую проволоку.
Он упёрся ладонями в раскалённый бархан и, взвыв, вскочил на ноги.
— Коза!!! — потрясая кулаками, закричал он в тёмный от зноя зенит. — Коза и есть! Коза была — козой останешься!..
Минуты через две он выдохся и принялся озираться. Слева в голубоватом мареве смутно просматривались какие-то горы. Справа не просматривалось ничего. Песок.
Да, пожалуй, это были Каракумы.
***
Грузовик затормозил, когда Степану оставалось до шоссе шагов двадцать. Хлопнула дверца, и на обочину выбежал смуглый шофёр в тюбетейке.
— Геолог, да? — крикнул он приближающемуся Степану. — Заблудился, да?
Степан брёл, цепляясь штанами за кусты верблюжьей колючки.
— Друг… — со слезой проговорил он, выбираясь на дорогу. — Спасибо, друг…
Шофёра это тронуло до глубины души.
— Садись, да? — сказал он, указывая на кабину.
***
Познакомились. Шофёру не терпелось узнать, как здесь оказался Степан. Тот уклончиво отвечал, что поссорился с женой. Километров десять шофёр сокрушённо качал головой и цокал языком. Потом принялся наставлять Степана на путь истинный.
— Муж жена люби-ить должен, — внушал он, поднимая сухой коричневатый палец. — Жена муж уважа-ать должен!.. Муж от жены бегать не до-олжен!..
И так до самого Бахардена.
***
Ах, Ираида Петровна, Ираида Петровна!.. Ведь это ж додуматься было надо — применить телекинез в семейной перепалке! Ну чисто дитё малое! Вы бы ещё лазерное оружие применили!..
И потом — учили ведь в школе, должны помнить, да вот и лысый говорил вам неоднократно: сила действия равна силе противодействия. Неужели так трудно было сообразить, что, запульнув вашего супруга на чёрт знает какое расстояние к югу, сами вы неминуемо отлетите на точно такое же расстояние к северу! А как же иначе, Ираида Петровна, — массы-то у вас с ним приблизительно одинаковые!..
***
Несмотря на позднюю весну, в тундре было довольно холодно. Нарты ехали то по ягелю, то по снегу.
Первые десять километров каюр гнал оленей молча. Потом вынул изо рта трубку и повернул к заплаканной Ираиде мудрое морщинистое лицо.
— Однако муж и жена — семья называется, — сообщил он с упрёком. — Зачем глаза покрасила? Зачем от мужа в тундру бегала? Жена из яранги бегать будет — яранга совсем худой будет…
И так до самого Анадыря.
Виновных, понятное дело, нашли и строго наказали. Однако в тот ясный весенний денёк, когда подъём грунтовых вод вызвал оползень берега и только что сданная под ключ девятиэтажка начала с грохотом расседаться и разваливаться на отдельные бетонные секции, мысль о том, что виновные будут со временем найдены и строго наказаны, как-то, знаете, мало радовала.
В повисшей на арматурных ниточках однокомнатке находились двое: сотрудница многотиражной газеты «За наш труд» Катюша Горина, вцепившаяся в косяки дверной коробки, и распушившийся взрывообразно кот Зулус, чьи аристократические когти немилосердно впивались в Катюшино плечо. Место действия было наклонено под углом градусов этак в шестьдесят и всё ещё подрагивало по инерции.
— Ой, мама… — осмелилась наконец простонать Катюша.
И ради этого она выстояла десять лет в очереди на жильё?.. Где-то за спиной в бетонной толще что-то оборвалось, ухнуло, и секция затрепетала. Зулус зашипел, как пробитая шина, и вонзил когти до отказа.
— Зулус!.. — взвыла Катюша.
Потом в глазах просветлело, и она отважилась заглянуть вниз, в комнату. В то, что несколько минут назад было комнатой. Стена стала полом, окно — люком. Всё пространство до подоконника скрылось под обломками, осколками, книгами. Телевизор исчез. Видимо, выпал в окно.
— Ой, мама… — ещё раз стонуще выдохнула Катюша. Легла животом на косяк и ногами вниз начала сползать по стенке. Лицом она, естественно, вынуждена была повернуться к дверному проёму. В проёме вместо привычной прихожей открылись развороченные до шахты лифта бетонные недра здания. И всё это слегка покачивалось, ходило туда-сюда. Зрелище настолько страшное, что Катюша, разжав пальцы, расслабленно осела в груду обломков. Скрипнула, идя на разрыв, арматура, и Катюша замерла.
— Вот оборвёмся к лешему… — плачуще пожаловалась она коту.
Не оборвались.
Кривясь от боли, сняла с плеча дрожащего Зулуса. Далеко-далеко внизу раздался вопль пожарной машины. С котом в руках Катюша подползла к отверстому окну-люку. Выглянула — и отпрянула. Восьмой этаж.
— Эй!.. — слабо, безо всякой надежды позвала она. — Эй, сюда!..
Висящая над бездной бетонная секция вздрогнула, потом ещё раз, и Катюша почувствовала, что бледнеет. Расстегнула две пуговки и принялась пихать за пазуху Зулуса, когтившего с перепугу всё, что подвернётся под лапу. «Надо выбираться, — выплясывало в голове. — Надо отсюда как-нибудь подобру-поздорову…»
А как выбираться-то? Под окном — восемь этажей, а дверь… Кричать. Кричать, пока не услышат.
— Лю-уди-и!..
Секция вздрогнула чуть сильнее, и снаружи на край рамы цепко упала крепкая исцарапанная пятерня. Грязная. Мужская.
Оцепенев, Катюша смотрела, как из заоконной бездны появляется вторая — голая по локоть — рука. Вот она ухватилась за подоконник, став ребристой от напряжения, и над краем рамы рывком поднялось сердитое мужское лицо. Опомнившись, Катюша кинулась на помощь, но незнакомец, как бы не заметив протянутых к нему рук, перелез через ребро подоконника сам.
Грязный, местами разорванный комбинезон. Ноги — босые, мозолистые, лицо — землистого цвета, в ухабах и рытвинах. Пожарник? Нет, скорее — жилец…
Наскоро отдышавшись, мужчина поднялся на ноги и оглядел полуопрокинутое шаткое помещение. Катюшу он по-прежнему вроде бы и не замечал. Его интересовало что-то другое. Он осмотрел углы, потом, привстав на цыпочки, заглянул в дверной проём — и всё это на самом краешке окна, с бездной под ногами.
Озадаченно нахмурился и с видимой неохотой повернулся к хозяйке.
— Где кот?
— Что? — испуганно переспросила Катюша.
— Кот, говорю, где?
Катюша стояла с полуоткрытым ртом. Видя, что толку от неё не добьёшься, мужчина достал из кармана металлический стержень и принялся водить им из стороны в сторону, как водят в темноте карманным фонариком. В конце концов торец стержня уставился прямо в живот Катюше, и землистое лицо незнакомца выразило досаду. Зулус за пазухой забарахтался, немилосердно щекоча усами, потом выпростал морду наружу и вдруг звучно мурлыкнул.
— Отдайте кота, — сказал незнакомец, пряча стержень.
— Вы… Кто вы такой?
— Ну спасатель, — недовольно отозвался мужчина.
— Спасатель! Господи… — Разом обессилев, Катюша привалилась спиной и затылком к наклонной шаткой стене. По щекам текли слёзы.
Мужчина ждал.
— Ну что мне его, силой у вас отнимать?
Катюша взяла себя в руки.
— Нет-нет, — торопливо сказала она. — Только с ним… Зулуса я здесь не оставлю… Только с ним…
Мужчина злобно уставился на неё, потом спросил:
— А с чего вы взяли, что я собираюсь спасать именно вас?
— А… а кого? — Катюша растерялась.
— Вот его… — И незнакомец кивнул на выглядывающего из-за пазухи Зулуса.
Шутка была, мягко говоря, безобразной. Здесь, на арматурном волоске от гибели, в подрагивающей бетонной ловушке… Однако это был спасатель, а спасателю прощается многое. Катюша нашла в себе силы поддержать марку и хотела уже улыбнуться в ответ, но взглянула в лицо незнакомцу — и обомлела.
Это было страшное лицо. Лицо слесаря, недовольного зарплатой, который смотрит мимо вас и цедит, отклячив нижнюю губу, что для ремонта крана нужна прокладка, а прокладки у него нет, и на складе нет, вот достанете прокладку — тогда…
Незнакомец не шутил. От страха Катюша почувствовала себя лёгкой-лёгкой. Такой лёгкой, что выпрыгни она сейчас в окно — полетела бы, как газовый шарфик…
— Я буду жаловаться… — пролепетала она.
— Кому?
— Начальству вашему…
— Сомневаюсь, — морщась и массируя кисть руки, сказал незнакомец. — Во-первых, начальство мое находится в одиннадцати световых годах отсюда, а во-вторых, когда вы собираетесь жаловаться? Через сорок минут будет повторный оползень, и секция оборвётся… Отдайте кота.
Внизу заполошно вопили пожарные машины. Штуки три…
«Сейчас сойду с ума», — обречённо подумала Катюша.
— Я вижу, вы не понимаете, — сквозь зубы проговорил мужчина. — Моя задача — спасение редких видов. А ваш кот — носитель уникального генетического кода. Таких котов…
— Ах, так вы ещё и пришелец? — нервно смеясь, перебила Катюша. — Из космоса, да?
Незнакомец хотел ответить, но тут над головой что-то со звоном лопнуло, секцию бросило вбок, и все трое (считая Зулуса) повалились в обломки.
— Отдайте кота, — повторил мужчина, с омерзением скидывая с себя полированную доску.
— А я?
— Что «я»?
— Но ведь я же человек! — шёпотом, как в лавиноопасном ущелье, вскричала она, еле удерживая бьющегося за пазухой Зулуса.
— Ну и что?
Цинизм вопроса потряс Катюшу до такой степени, что на несколько секунд она просто онемела. Потом в голове спасением возник заголовок её же собственной передовой статьи.
— Но ведь… — запинаясь, произнесла Катюша. — Главная ценность — люди…
Незнакомца передёрнуло.
— Ничего себе ценность! — буркнул он, поднимаясь. — Вас уже за пять миллиардов, и что с вами делать — никто не знает… И потом — перестаньте врать! Что за ценность такая, если её ежедневно травят дымом из мартена и селят в доме, готовом развалиться! Ценность…
— А разум?— ахнула Катюша.
— Что «разум»?
— Но ведь мы же разумны!
— Знаете, — устало сказал мужчина, — на вашей планете насчитывается четыре разумных вида, причём два из них рассматривают людей как стихийное бедствие и о разуме вашем даже и не подозревают…
Кажется, он и впрямь был пришельцем из космоса… Внизу всхрапывали моторы, клацал металл и страшный надсаженный голос орал команды.
— Как вы можете так говорить? — еле вымолвила Катюша, чувствуя, что глаза её наполняются слезами. — Вы же сами — человек! Мужчина!
— Э, нет! — решительно сказал незнакомец. — Вот это вы бросьте. Никакой я вам не мужчина. Я вообще не гуманоид, понятно? То, что вы видите, — это оболочка. Рабочий комбинезон. Технику нам, сами понимаете, из соображений секретности применять не разрешают, так что приходится вот так, вручную…
Он сморщился и снова принялся массировать кисть руки. В этот момент здание как бы вздохнуло, на стену, ставшую потолком, просыпался град бетонной крошки, в прямоугольном люке, как тесто в квашне, вспучился клуб белёсой строительной пыли. Высунувшийся из-за пазухи Зулус в ужасе жевал ноздрями воздух, насыщенный запахами катастрофы.
Катюша поднялась на колени и тут же, обессилев, села на пятки.
— Послушайте… — умоляюще проговорила она. — Пожалуйста… Ну что вам стоит!.. Спасите нас обоих, а?..
Такое впечатление, что спасатель растерялся. На землистом лице его обозначилось выражение сильнейшей тоски.
— Да я бы не против… — понизив голос, признался он и быстро оглянулся на окно и дверь. — Тем более вы мне нравитесь… Ведёте себя неординарно, не визжите… Но поймите и меня тоже! — в свою очередь взмолился он. — Вас вообще запрещено спасать! Как экологически вредный вид… Я из-за вас работы могу лишиться!
Несколько секунд Катюша сидела, тупо глядя вниз, на осколок керамики.
— Не отдам, — вяло произнесла она и застегнула пуговку.
— Ну не будьте же эгоисткой! — занервничал спасатель. — До оползня осталось тридцать минут.
— Вот и хорошо… — всхлипнув, проговорила она. — Втроём и грохнемся…
— Зря вы, — сказал незнакомец. — Имейте в виду: мне ведь не впервой. Больно, конечно, но не смертельно… Оболочка регенерируется, в крайнем случае выдадут новую… Кота жалко.
— Пришелец… — горько скривив рот, выговорила Катюша. — Сволочь ты, а не пришелец!
— Ну знаете! — взбеленясь, сказал спасатель. — Разговаривать ещё тут с вами!..
Он растянул по-лягушачьи рот и очень похоже мяукнул. В тот же миг Зулус за пазухой обезумел — рванулся так, что пуговка расстегнулась сама собой. Катюша попыталась его удержать, но кот с воплем пустил в ход когти. Вскрикнув, она отняла руки, и Зулус во мгновение ока нырнул за пазуху незнакомцу.
Не веря, Катюша смотрела, как на её располосованных запястьях медленно выступает кровь.
— Послушайте… — искательно сказал незнакомец. — Вы всё-таки не отчаивайтесь. Попробуйте выбраться через дверь. Там из стены торчит балка, и если вы до неё допрыгнете…
Катюша схватила полированную доску и вскочила, пошатнув свой разгромленный и полуопрокинутый мирок.
— А ну пошел отсюда, гад! — плача, закричала она.
Но то ли секция сыграла от её взмаха, то ли у спасателя была воистину нечеловеческая реакция, но только Катюша промахнулась и, потеряв равновесие, снова села в обломки.
— Ну, как знаете… — С этими словами незнакомец исчез в отверстом люке окна. Катюша выронила доску и уткнулась лицом в груду мусора. Плечи её вздрагивали.
— Предатель… Предатель… — всхлипывала Катюша. — Предатель подлый… Из пипетки молоком кормила…
Теперь ей хотелось одного: чтобы секция оборвалась, и как можно быстрее. Чтобы оборвался в тартарары весь этот проклятый мир, где людей травят дымом из мартена и селят в домах, готовых развалиться, где даже для инопланетного спасателя жизнь породистого кота дороже человеческой!
Однако тридцать минут — это очень и очень много. Всхлипы Катюши Гориной становились всё тише и тише, наконец она подняла зарёванное лицо и вытерла слёзы. Может, в самом деле попробовать выбраться через дверь?..
Но тут секция энергично вздрогнула несколько раз подряд, и на край рамы цепко упала знакомая исцарапанная пятерня. Всё произошло, как в прошлый раз, только землистое лицо, рывком поднявшееся над торчащим ребром подоконника, было уже не сердитым, а просто свирепым. С таким лицом лезут убивать.
— Давайте цепляйтесь за плечи! — едва отдышавшись, приказал он.
— Что? Совесть проснулась? — мстительно спросила Катюша.
Спасатель помолчал и вдруг усмехнулся.
— Скажите спасибо вашему коту, — проворчал он. — Узнал, что я за вами не вернусь, и пригрозил начать голодовку…
— Как пригрозил?
— По-кошачьи! — огрызнулся спасатель. — Ну, не тяните время, цепляйтесь! До оползня всего пятнадцать минут…
Члены комиссии заподозрили неладное лишь на втором часу блужданий по стройке, когда непонятным образом вышли опять на залитый летним солнцем пятый, и пока что последний, этаж. Внизу, на холме вынутого грунта, поросшего зелёной травкой, стоял и задумчиво смотрел на них сторож Петрович. У ног его, задрав встревоженные морды, сидели дворняжки Верный и Рубин.
— Вы там не заблудились? — подозрительно спросил сторож.
Субподрядчик весело блеснул золотыми зубами.
— А что, бывает?
— Да случается, — вполне серьёзно отозвался Петрович.
— С юмором старичок, — заметил проектировщик, пощипывая чёрную бородку.
Они направились к лестнице.
— А вот охраняется строительство, между прочим, образцово, — отдуваясь, сказал тучный генподрядчик. — Вы заметили: ничего не расхищено, не растащено… Уж, казалось бы, плитка лежит нераспакованная, бери — не хочу! Нет, лежит…
Заказчик, глава комиссии, резко повернул к нему узкое бледное лицо. Очки его гневно сверкнули.
— Я вообще не понимаю, о чём мы говорим, — раздражённо бросил он. — Вы собираетесь размораживать стройку или нет?
Широкие бетонные ступени оборвались, в лестнице не хватало пролёта. Глава комиссии тихо зашипел, как разъярённый кот, и принялся нервно счищать какую-то строительную дрянь с лацкана светлого пиджака. Проектировщик с опаской заглянул вниз.
— Без парашюта не обойтись. Как у вас тут рабочие ходят?
— Три года как не ходят, — уточнил субподрядчик. — По-моему, нужно идти по коридору до конца. Там должен быть трап.
Они прошли по коридору до конца и остановились перед пустым проёмом, разглядывая двухметровой глубины ров с бетонными руинами на дне. Никакого трапа там не было.
— Ага, — сообразил субподрядчик. — Значит, это с другой стороны.
Комиссия последовала за ним и некоторое время плутала по каким-то сообщающимся бетонным чуланам, один из которых был с окном. В окне они опять увидели зеленеющий склон и сторожа Петровича с собаками.
— Всё в порядке, Петрович, — воссиял золотым оскалом субподрядчик и помахал сторожу. — Скоро закончим…
— Со мной не пропадёшь, — заверил он, ведя комиссию по мрачному тоннелю, издырявленному дверными проёмами. — Я ведь почему эти коридоры перепутал: одинаковые они, симметричные… Ну вот и пришли.
Они выглянули наружу и отшатнулись. Коридор, как и первый, обрывался в пустоту, а вот внизу…
— Это как же надо строить, — визгливо осведомился заказчик, — чтобы с одной стороны этаж был вторым, а с другой — четвёртым?
Он поискал глазами генподрядчика и нашёл его сидящим на бетонном блоке. Генподрядчик был бледен и вытирал платком взмокшую лысину.
— Я дальше не пойду, — с хрипотцой проговорил он. — Водит…
Сначала его не поняли, а потом всем стало очень неловко. Проектировщик — тот был просто шокирован.
— Как вам не стыдно! — еле вымолвил он. — Взрослый человек!..
Генподрядчик, приоткрыв рот, глядел на него робкими старушечьими глазами.
— Может, сторожа покричать? — жалобно предложил он.
— Что? — вскинулся проектировщик. — Да про нас потом анекдоты ходить по городу будут!
Довод был настолько силён, что комиссия немедленно двинулась в обратный путь. Тесный бетонный лабиринт кончился, и они снова оказались на лестничной площадке.
— Странно, — пробормотал субподрядчик. — Тут не было нижнего пролёта…
Теперь не было верхнего. Ступени вели вниз и только вниз. Члены комиссии дошли до промежуточной площадки и остановились. Собственно, можно было спускаться и дальше, но дальше был подвал.
— А то еще в шахтах бывает… — хрипло начал генподрядчик. — У меня зять в шахте работает. Они там однажды с инженером сутки плутали. К ним аж на угольном комбайне прорубаться пришлось. А старики потом говорили: «Хозяин завёл…»
— Так то шахта, — ошарашенно возразил субподрядчик, — а то стройка… — И неожиданно добавил, понизив голос: — Мне про эту стройку тоже много странного рассказывали…
Вдалеке завыли собаки. Генподрядчик вздрогнул. Остальные тоже.
— Ну что, товарищи, — с преувеличенной бодростью сказал проектировщик. — Подвал мы еще не осматривали…
***
В подвальном помещении было сухо, пыльно, просторно и довольно светло — в потолке не хватало двух плит. Справа и слева чернели дверные проёмы. Разбросанные кирпичи, перевёрнутая бадья из-под раствора, у стены — козлы в нашлёпках цемента. Запустение.
— Ну, спустились, — проворчал субподрядчик. — А дальше что делать будем?
— Загадки отгадывать, — задушевно сообщил кто-то.
— А на вашем месте я бы помолчал! — обрезал заказчик. — Спроектировали бог знает что, а теперь шуточками отделываетесь!
— Это вы мне? — вытаращил глаза проектировщик. — Да я вообще рта не открывал.
— А кто же тогда открывал?
— Я, — застенчиво сказал тот же голос.
Члены комиссии тревожно переглянулись.
— Тут кто-то есть, — озираясь, прошептал генподрядчик.
— Ага, — подтвердили из самого дальнего угла, где были свалены спутанная проволока и куски арматуры.
— Что вы там прячетесь? — Проектировщик, всматриваясь, шагнул вперёд. — Кто вы такой?
— Строительный, — с достоинством ответили из-за арматуры.
— Да что он голову морочит! — возмутился субподрядчик. — Какие строители? Ворюга, наверное. А ну выходи!
— Ага, — с готовностью отозвался голос, и арматура зашевелилась. Шевелилась она как-то странно — вроде бы распрямляясь. Затем над полом в полутьме всплыл здоровенный обломок бетона.
— Э! Э! — попятился субподрядчик. — Ты что хулиганишь! Брось камень!
В ответ послышалось хихиканье. Теперь уже все ясно видели, что за вставшей дыбом конструкцией никого нет, угол пуст. Хихикало то, что стояло.
Обломок бетона служил существу туловищем, а две толстые арматурины ногами. Полутораметровые руки завершались сложными узлами, откуда наподобие пальцев торчали концы арматуры диаметром поменьше. Длинную, опять же арматурную, шею венчало что-то вроде проволочного ежа, из которого на членов комиссии смотрели два круглых блестящих глаза размером с шарики для пинг-понга.
— Да это механизм какой-то, — обескураженно проговорил проектировщик.
— Сам ты… — обиделось существо. Определённо, звук шёл из проволочного ежа, хотя рта в нём видно не было. Как, впрочем, и носа.
— Это он, — прохрипел сзади генподрядчик. — Водил который…
— Я, — польщённо призналось странное создание и, мелодично позвякивая, продефилировало к козлам, на которых и угнездилось, свернувшись клубком. Теперь оно напоминало аккуратную горку металлолома, из которой вертикально торчал штырь шеи с проволочным ежом. Круглые смышлёные глаза светились живым интересом.
— Потрясающе!.. — ахнул проектировщик. Он сделал шаг вперёд, но был пойман за руку субподрядчиком.
— Вы уж нас извините… — заторопился субподрядчик, расшаркиваясь перед существом, — Очень приятно было познакомиться, но… Работа, сами понимаете… Как-нибудь в другой раз…
Пятясь и кланяясь, он оттеснял комиссию к лестнице.
— Да погодите вы, — слабо запротестовал проектировщик. — Надо же разобраться…
Но субподрядчик только глянул на него огромными круглыми глазами — точь-в-точь как у того, ка козлах.
— До свидания, до свидания… — кивал он, как заведённый. — Всего хорошего, всего доброго, всего самого-самого наилучшего…
— До скорого свиданьица, — приветливо откликнулось создание.
Услышав про скорое свиданьице, субподрядчик обмяк. Беспомощно оглядел остальных и поразился: лицо генподрядчика было мудрым и спокойным.
— Брось, Виталь Степаныч, — со сдержанной грустью сказал тот. — Куда теперь идти? Пришли уже.
Тем временем из шока вышел заказчик, глава комиссии.
— Как водил?! — заикаясь, закричал он. — Что значит водил? По какому праву? Кто вы такой? Что вы тут делаете?
— Загадки загадываю, — охотно ответило оно. — Прохожим.
Заказчик начал задыхаться и некоторое время не мог выговорить ни слова.
— По загадке на каждого или одну на всех? — озабоченно поинтересовался генподрядчик.
— Откуда ж я на каждого напасусь? — удивилось оно. — Одну на всех.
— Ну, это еще ничего, — с облегчением пробормотал генподрядчик и оглянулся на членов комиссии. — А, товарищи?
Странное дело: пока блуждали по стройке, он трясся от страха, а теперь, когда действительно стоило бы испугаться, успокоился, вроде бы даже повеселел. Видимо, воображение рисовало ему куда более жуткие картины.
— И если отгадаем?
— Идите на все четыре стороны.
— Это как же понимать? — взвился заказчик. — Значит, если не отгадаем?..
— Ага, — подтвердило создание.
— Это наглость! Произвол! Вы на что намекаете? Идёмте, товарищи, ничего он нам не сделает!
Никто не двинулся с места.
— Я ухожу! — отчаянно крикнул заказчик и посмотрел на существо.
Проволочные дебри вокруг глаз весело задвигались. Возможно, это означало улыбку.
Глава комиссии стремглав бросился вверх по лестнице. Остальные так и впились глазами в то, что разлеглось на козлах, — как отреагирует.
— Вернётся, — успокоило оно.
На лестнице раздался грохот. Это сверху на промежуточную площадку сбежал заказчик. Он, оказывается, расслышал.
— Я вернусь! — прокричал он в подвал, пригнувшись и грозя сорванными с носа очками. — Только вы учтите: я не один вернусь!
Выкрикнул и снова пропал. Некоторое время было слышно, как он там, наверху, карабкается, оступаясь и опрокидывая что-то по дороге. На промежуточную площадку просыпалась горсть битого кирпича и щепы.
***
— А что это вы стоите? — полюбопытствовало существо. — Пришли и стоят.
Члены комиссии зашевелились, задышали, огляделись и начали один за другим присаживаться на перевёрнутую бадью из-под раствора. Пока они устраивались, существо успело со звоном расплестись и усесться на козлах совсем по-человечьи — свесив ноги и положив арматурные пятерни на колени. Кажется, оно ожидало града вопросов. Долго ожидало. Наконец — первая робкая градина.
— Слышь, браток… — заискивающе начал субподрядчик. — А ты, я извиняюсь… кто?
— Строительные мы. — Оно подбоченилось.
Члены комиссии встревоженно завертели головами.
— А что… много вас тут?
— Стройка одна, и я один, — застенчиво объяснило существо.
— Домовой, значит? — почтительно осведомился генподрядчик.
— Домовой в дому, — оскорбилось оно. — А я — строительный.
Проектировщик вскочил, испугав товарищей по несчастью.
— Леший? — отрывисто спросил он.
— Нет, — с сожалением призналось существо. — Леший — в лесу. — И, подумав, добавило: — А водяной — в воде.
Надо понимать, отношения его с лешими были самыми тёплыми, с домовыми же, напротив, весьма натянутыми.
— С ума сойти! — жалобно сказал проектировщик и сел на бадью.
— Давайте не отвлекаться, товарищи, — забеспокоился генподрядчик. — Время-то идёт…
— А если не отгадаем? — шёпотом возразил субподрядчик. — Слышь, земляк, — позвал он, — а ведь мы не прохожие, мы люди казённые — комиссия.
— А нам всё едино: комиссия, не комиссия… — душевно ответил строительный. — Загадывать, что ли?
У всех троих непроизвольно напряглись шеи. Шутки кончились.
— А загадка такая… — строительный поёрзал, предвкушая, и со вкусом выговорил: — Летит — свистит. Что такое?
— Муха с фиксой, — выпалил генподрядчик.
— Не-а, — радостно отозвался строительный.
— То есть как это «не-а»? — возмутился тот, — Я ж эту загадку знаю. Мне её в тресте загадывали.
— Там было «летит — блестит», — напомнил субподрядчик.
— Ну, всё равно — значит, муха с этим… Ну, без зуба там, раз свистит.
— У мух зубов не бывает, — сказал строительный.
Троица задумалась.
— Милиционер? — с надеждой спросил субподрядчик.
— Не-а, — лукаво ответил строительный. — Милиционеры не летают.
— Почему не летают? — заартачился было субподрядчик. — У них сейчас вертолёты есть.
— Всё равно не милиционер, — победно заявил строительный.
Проектировщик в затруднении поскрёб бородку.
— Совещаться можно? — спросил он.
— Ага, — закивал строительный в полном восторге.
Проектировщик поднял товарищей и утащил под лестницу, где конспиративно зашептал:
— Давайте логически. Он — строительный, так? Леший — в лесу, домовой — в дому…
— Водяной — в воде, — без юмора дополнил генподрядчик.
— Вот именно. А он — строительный. Он — на стройке. Значит, и загадка его…
Субподрядчик ахнул и вылетел из-под лестницы.
— Кирпич? — крикнул он и замер в ожидании.
— А он свистит? — с сомнением спросили с козел.
— Так ведь летит же… — растерялся субподрядчик. — Если облегчённый, с дырками… И с шестнадцатого этажа…
— Не кирпич, — с загадочным видом произнёс строительный.
Расстроенный субподрядчик вернулся под лестницу.
— Слушайте, — сказал он, — а в самом деле, что вообще на стройке может свистеть? Ну, «летит» — понятно: план летит, сроки летят…
— А по-моему, — перебил генподрядчик, — нужно просто отвечать что попало. Пока не угадаем.
Он выглянул и спросил:
— Чижик?
— Не-а.
— Ну вот, видите, не чижик…
Мнения разделились. После пяти минут тихих и яростных препирательств был выработан следующий план: двое бомбардируют строительного отгадками, а третий (проектировщик) заводит непринуждённую беседу личного характера. Строительный простоват, может, и проговорится. Комиссия снова расположилась на перевёрнутой бадье.
— И давно вы здесь обитаете? — с любезной улыбкой начал проектировщик.
— Обитаю-то? — Строительный прикинул.
— Пуля? — крикнул субподрядчик.
— Нет, не пуля, — отмахнулся строительный. — Да года три, почитай… обитаю, — прибавил он.
— Но, наверное, есть и другие строительные?
— Есть, — согласился строительный. — Только они на других стройках… обитают.
Нравилось ему это слово.
Генподрядчик начал приподниматься.
— Баба-Яга? — с трепетом спросил он.
— Так это же из сказки, — удивился строительный.
Члены комиссии ошеломлённо переглянулись. Кто бы мог подумать! Однако в чём-то строительный всё же проболтался: отгадку следовало искать в реальной жизни.
— Ветер на замороженной стройке, — сказал проектировщик.
— Ветер на замороженной стройке… — мечтательно повторил строительный. — С умными людьми и поговорить приятно.
— Угадал? — Субподрядчик вскочил.
— Нет, — с сожалением сказал строительный. — Но всё равно красиво…
Проектировщик поскрёб бородку.
— Скучно вам здесь небось? — очень натурально посочувствовал он.
— Да как когда бывает, — пригорюнился строительный. — Иной раз обитаешь-обитаешь — загадку некому загадать.
— Так уж и некому?
— Да приходил тут один намедни… за плиткой.
— И что же? — небрежно спросил хитроумный проектировщик. — Отгадал он?
Вопрос восхитил строительного — проволочные дебри весело встопорщились.
— Не скажу! — ликующе объявил он.
***
В соседнем помещении что-то громыхнуло. Все, включая строительного, уставились в проём, откуда доносились чьи-то шаги и сердитое бормотанье. Наконец в подвал, отряхиваясь от паутины и ржавчины, ввалился заказчик и одичалыми глазами обвёл присутствующих. Встретившись с ласковым взглядом строительного, вздрогнул, сорвал очки и принялся протирать их полой пиджака.
— Ладно, — с ненавистью буркнул глава комиссии. — Давайте вашу загадку.
— Летит — свистит, — с удовольствием повторил строительный. — Что такое?
— Этот… — заказчик пощёлкал пальцами. — Воробей?
Субподрядчик хмыкнул:
— Воробьи чирикают, а не свистят.
Заказчик вяло пожал плечами и сел на бадью.
— Это всё из-за вас, — сварливо заметил ему генподрядчик. — Комиссия, комиссия… Силком ведь на стройку тащили!
— А не надо было строительство замораживать! — огрызнулся заказчик.
— Так а если нам чертежи выдали только до пятого этажа!
— Простите, — вмешался проектировщик. — А как же мы их выдадим, если до сих пор не знаем, какие конструкции закладывать? Что вы, понимаете, с больной головы на здоровую?..
— Да хватит вам! — забеспокоился субподрядчик. — Нашли время!
Спорщики опомнились.
— Так, значит, говорите, редко заходят? — заулыбавшись, продолжил беседу проектировщик,
— Редко, — подтвердил строительный. — Поймал это я одного ночью на третьем этаже. Батарею он там свинчивал. Ну, свинтил, тащит. А я стою в дверях и говорю: отгадаешь загадку — твоя батарея. Помню, грохоту было…
— Я представляю, — заметил проектировщик. — Ну, а батарею-то он потом забрал?
— Да нет, — развёл арматуринами строительный. — Я говорю: забирай батарею-то, а он её на место привинчивает…
— То есть отгадал он? — подсёк проектировщик.
Проволочная башка чуть не сорвалась со штыря. Такого коварства строительный не ожидал. Испепелив проектировщика глазами, он с негодующим бряцаньем повернулся к комиссии спиной и ноги на ту сторону перекинул.
— Хитрый какой… — пробубнил он обиженно.
Лёгкий ветерок свободы коснулся узников, В одиночку, оказывается, люди выбирались, а их-то четверо.
— Строительный, — отчётливо проговорил генподрядчик.
— Ась? — недружелюбно отозвался тот, не оборачиваясь. Круглые глаза слабо просвечивали сквозь проволочный затылок.
— Отгадка такая, — пояснил генподрядчик. — Летит — свистит. Ответ: строительный.
— Нет, — буркнул тот, не меняя позы. — Свистеть не умею.
— Этого сторожа уволить надо, — сказал вдруг заказчик. — У него на стройке комиссия пропала, а он никаких мер не принимает.
— А правда, как же Петрович-то уберёгся? — подскочил субподрядчик. — Что ж он, за три года ни разу в здание не зашёл?
— Ничего удивительного, — скривился глава комиссии. — Принимаете на работу кого попало, вот и заводится тут… всякое.
***
— Если я только отсюда выберусь!.. — рыдающе начал генподрядчик.
Повеяло средневековым ужасом.
— Я сниму людей с гостиницы!.. — надрывно продолжал он. — Я сниму людей с микрорайона!.. Я… я сдам эту стройку за месяц, будь она проклята!..
Слушать его было страшно. Строительный беспокойно заёрзал и закрутил своим проволочным ежом — даже его проняло. И тут кто-то тихонько заскулил по-собачьи. Волосы у пленников зашевелились. Все посмотрели вверх и увидели на краю прямоугольной дыры в потолке чёрную, похожую на таксу дворняжку. Затем донеслись неторопливые шаркающие шаги, и рядом с Верным возник сторож Петрович. По-стариковски уперев руки в колени, он осторожно наклонился и заглянул в подвал.
— А, вот вы где… — сказал он. — Колька, ты, что ли, опять хулиганишь? Опять про ласточек про своих? И не стыдно, а?
Строительный со звоном и лязгом соскочил с козел.
— Так нечестно! — обиженно заорал он.
— А так честно? — возразил сторож. — Шкодишь-то ты, а отвечать-то мне. Эгоист ты, Колька. Только о себе и думаешь.
Строительный, не желая больше разговаривать, в два длинных шага очутился у стены. Мгновение — и он уже шёл по ней вверх на четвереньках, всей спиной демонстрируя оскорблённое достоинство. На глазах присутствующих он добрался до потолка и заполз в широкую вытяжную трубу. Затем оттуда выскочила его голова на штыре и, сердито буркнув: «Всё равно нечестно!», — втянулась обратно.
— Вот непутёвый, — вздохнул сторож.
Субподрядчик, бесшумно ступая, приблизился к проёму в потолке и запрокинул голову,
— Петрович! — зашептал он, мерцая золотом зубов и опасливо косясь на трубу. — Скинь верёвку!
— Так вон же лестница, — сказал сторож.
***
И члены комиссии, солидные люди, толкаясь, как школьники, отпущенные на перемену, устремились к ступенькам. И на этот раз лестница не оборвалась, не завела в тупик — честно выпустила на первом этаже, родимая.
Давненько не слыхала замороженная стройка такого шума. Сторожа измяли в объятиях. Заказчик растроганно тряс ему одну руку, проектировщик другую, генподрядчик, всхлипывая, облапил сзади, субподрядчик — спереди.
— Петрович!.. — разносилось окрест. — Дорогой ты мой старик!.. Век я тебя помнить буду!.. Вы же спасли нас, понимаете, спасли!.. Я тебе премию выпишу, Петрович!..
Потом заказчик выпустил сторожа и принялся встревоженно хватать всех за рукава и плечи.
— Постойте, постойте!.. — бормотал он. — А что же делать с этим… со строительным? Надо же сообщить!.. Изловить!
Возгласы смолкли.
— Ну да! — сказал сторож, освобождаясь от объятий. — Изловишь его! Он теперь где-нибудь в стене сидит. Обидчивый…
Члены комиссии отодвинулись и долго, странно на него смотрели.
— Так ты, значит… знал про него? — спросил субподрядчик.
— А то как же, — согласился Петрович. — Три года, чай, охраняю.
— Знал и молчал?
— Да что ж я, враг себе, про такое говорить? — удивился сторож. — Вы меня тут же на лечение бы и отправили. Да он и не мешает, Колька-то. Даже польза от него: посторонние на стройку не заходят…
В неловком молчании они подошли к вагонке, возле которой приткнулась серая «Волга».
— Слушай, Петрович, — спросил субподрядчик, — а почему ты его Колькой зовёшь?
Старик опешил. Кажется, он над этим никогда не задумывался.
— Надо же как-то называть, — сказал он наконец. — И потом внук у меня — Колька. В точности такой же обормот: из бороды глаза торчат да нос…
— Что-то я никак не соображу, — раздражённо перебил его проектировщик, который с момента избавления не проронил еще ни слова. — Почему он нас отпустил? Загадку-то мы не отгадали.
— Так Петрович же отгадку сказал, — напомнил из кабины субподрядчик. — Ласточка.
— Ласточка? — ошарашенно переспросил проектировщик. — Почему ласточка?
— Уважает, — пояснил сторож. — Вон их сколько тут развелось!
Все оглянулись на серый массив стройки. Действительно, под бетонными козырьками там и сям темнели глиняные круглые гнезда.
— Ну это же некорректная загадка! — взревел проектировщик. — Её можно всю жизнь отгадывать и не отгадать!.. Да он что, издевался над нами?!
Разбушевавшегося проектировщика попытались затолкать в машину, но он отбился.
— Нет уж, позвольте! — Он подскочил к Петровичу. — А вам он её тоже загадывал?
— А то как же, — ухмыльнулся старик. — Летит — свистит. Я спрашиваю: «Ласточка, что ли?» Он говорит: «Ласточка…»
Проектировщик пришибленно посмотрел на сторожа и молча полез в кабину.
***
— Но Петрович-то, а? — сказал субподрядчик, выводя «Волгу» на широкую асфальтовую магистраль. — Ох, стари-ик! От кого, от кого, но от него я такого не ожидал…
— Да, непростой старичок, непростой, — деревянно поддакнул с заднего сиденья проектировщик.
— Кто-то собирался снять людей с микрорайона, — напомнил заказчик. — И сдать стройку за месяц.
Генподрядчик закряхтел:
— Легко сказать… Что ж вы думаете, это так просто? Микрорайон — это сейчас сплошь объекты номер один… И потом: ну что вы в самом деле! Ну строительный, ну и что? Это же бесплатный сторож… О-ох!.. — выдохнул он вдруг, наклоняясь вперёд и закладывая руку за левый борт пиджака.
— Что? Сердце? — испуганно спросил субподрядчик, поспешно тормозя.
Генподрядчик молчал, упёршись головой в ветровое стекло.
— Нет, не сердце, — сдавленно ответил он. — Просто вспомнил: у меня же завтра еще одна комиссия…
— На какой объект?
— Библиотека…
— Ох ты… — сказал субподрядчик, глядя на него с жалостью.
— Тоже замороженная стройка? — поинтересовался проектировщик.
— Семь лет как замороженная. — Субподрядчик сокрушённо качал головой. — Я вот думаю: если здесь за три года такое завелось, то там-то что же, а?