Когда за спиной раздаётся незнакомый голос, ты, как правило, оборачиваешься. Привычка такая. Почти что рефлекс. Мало ли.
Когда же этот голос раздаётся у тебя за спиной во вспомогательной рубке орбитальной, автономной и совершенно автоматической исследовательской станции, в многочисленных перепутанных коридорах и отсеках которой вот уже четвёртый год, кроме тебя, нет ни одного живого человека, ты оборачиваешься тем более.
И куда быстрее.
— Извините пожалуйста, а вы случайно не знаете…
Она висела у самого входа в рубку. Хорошо так висела. Правильно. Индивидуально-командный кокон повышенной защиты облегал тоненькое почти детское тело, словно вторая кожа — надо же, древность какая, а всё ещё вполне себе в рабочем состоянии. Добротно предки делали, не то что сейчас, когда хоть каждый сезон меняй. Фигурка стандартная хомо-фем, вполне пропорциональная, голова одна, опять-таки фем-евростандарт, лишних конечностей и выступов не наблюдается, но вот за спиной…
Больше всего это было похоже на крылья.
Два больших и словно бы даже живых полотнища, находящихся в непрестанном движении. Они шли двумя серебряными лепестками от плеч, изгибаясь и слегка расширяясь по краям. Их вибрирующая кромка напоминала находящуюся в беспрерывном движении бахрому глубоководных медуз. Очень, кстати, удобная вещь при отключенной гравитации. Можно даже сказать — идеальная. Именно их непрерывное шевеление и позволяет ей висеть так ровно и правильно, а затрата усилий при этом минимальна.
Вероятность того, что крылья — всего лишь вспомогательная функция древнего защитного одеяния, была просчитана ещё до того, как окончательно оформилась мыслью-вопросом. И отброшена. Вероятность ниже пороговой, не стоит и времени тратить на обдумывание.
Крылья были слишком живыми.
— Я ищу Лорантов-Следователей. Извините… У меня к ним вопрос.
Вероятность галлюцинации была немного выше. На три-четыре сотых доли процента. Значит, тоже неверное решение. Тоже просчитано и отброшено. Да и не случайно вовсе Эри молчит так смущённо-пристыженно.
Ох, не случайно.
— А вот на твою неисполнительность, Эри, я совсем не рассчитывал. И это непростительно. Для эриданца. Так что, Эри, ты прав — я плохо считаю…
* * *
Орбита разочаровывала.
Она была похожа на детский норный городок, Ксант говорил, что котята такие не роют, а вот щенки — часто. Просто детский городок. Увеличенный в сотни раз и давно заброшенный.
Тёмные закоулки. Пыль. И ни одного живого существа.
Это, разговаривающее с пустотой, было первым, кого они встретили.
Поначалу показалось, что оно одето во что-то типа плаща с капюшоном из той же странной материи, что и её собственная лунная шкурка, только цвет немного другой, с тёплым желтоватым отливом. Но когда оно обернулось, стало ясно, что это вовсе не капюшон, а волосы. Странные, не рассыпающиеся, как её собственные, по отдельному волоску, а словно бы склеенные, живым плащом опускающиеся до самых колен.
Существо (мужчина? женщина? не понять) вряд ли было Лорантом-Следователем — слишком уж много весёлого недоумения в его светло-зелёных глазах, а Лоранты — всеведущи, они видят и знают всё, их ничем не удивишь. А, может быть, и было — пути Лорантов неисповедимы. Только вот Ксант ошибался — оно явно не злилось. И не собиралось гневаться. Правда, отвечать оно пока тоже не собиралось. Глядело в упор и насмешливо, но разговаривало по-прежнему с пустотой.
— Эри, а не объяснишь ли ты мне появление здесь этой особы? Ведь я же, кажется, просил тебя отключить портал.
— Я живое существо!!! Ну, подумаешь, ну забыла… с кем не бывает?!
А вот у пустоты голос был явно женским. Красивым — ну просто заслушаться можно! Только очень уж скандальным. И шёл он, казалось, отовсюду. Но это-то как раз понятно — пустота, она ведь может быть где угодно и как раз-таки женского рода.
— Извините. Я всё-таки хотела бы… Лоранты-Следователи — это вы?
Золотоволосый фыркнул. Покачал головой. Так она и думала — волосы волосами, а он слишком похож на человека, чтобы оказаться главным среди орбитожителей.
— Нет. Лаборантом-исследователем у нас числится Эри. Этот слишком заигравшийся в блондинку компьютер, чьим био-кристаллическим мозгам давно требуется перезагрузка. А я — всего лишь техник. Правда — системный техник.
— Ха! Не посмеешь! Я личность! И на тридцать восемь процентов живое существо! Да ты же сам потом от скуки сдохнешь здесь, если посмеешь…
— Извините. Но я всё-таки хотела бы уточнить…
* * *
Позже Ксант долго пытался понять, когда же именно мир перевернулся и странная сучка перестала казаться ему занозой в пятке или же просто до невозможности соблазнительным объектом для хорошенького пинка и превратилась… А в кого, собственно? В леди? Ха три раза! Ни в какую леди она, конечно же, не превратилась и не могла превратиться. Где она — и где леди? Не смешите мой хвост, он и так полосатый!
И всё же…
В кого же она превратилась? И, главное — когда?
Впрочем, нет, не превратилась. Она ведь не изменилась совершенно, осталась точно такой же, как и раньше была. Просто мир вдруг перевернулся. А когда мир переворачивается — даже самое неизменное более не в состоянии оставаться таким уж неизменным. Ксант долго пытался вспомнить и понять, когда же именно произошёл этот переворот мира.
И не мог.
Может быть, в тот день, на болоте? Когда их уже вконец достал моросящий которые сутки подряд какой-то совершенно не летний дождь. Дождь то слегка стихал, превращаясь в унылую промозглую взвесь, то лил сплошной стеной, за которой и в пяти шагах не было видно деревьев. Они давно промокли насквозь, земля превратилась в жидкое месиво, остановиться на отдых было попросту негде. Даже деревья не спасали — кора стала скользкой, по такой трудно и залезть, а уж удержаться во сне и не мечтай. Бежать по раскисшей земле было невозможно, они еле брели, покорно переставляя ноги и ни о чём не думая.
И вот тут-то она и стала плакать и извиняться.
Извиняться за дождь.
Потому что решила, что это её вина. Говорила, что, наверное, Ксант действительно прав, а она ошибалась, и вот Лоранты на неё прогневались и послали этот жуткий дождь. И он теперь будет лить до тех пор, пока она не исправится и не попросит прощения. И она, конечно же, просит прощения! Она ужасно извиняется и просит прощения, но всё-таки считает, что они неправы!
Она сидела в грязи, просила прощения и плакала, размазывая по щекам ту же грязь.
А он смотрел на неё сверху вниз в полном ступоре. И думал о том, что, похоже, нет ни малейшей разницы между безграничным самоуничижением — и такой же безграничной манией величия. И это плачущее и всегда готовое извиняться существо — наглее любой самой наглой леди. Потому что ни одной леди даже в голову не придёт посчитать себя настолько важной персоной, чтобы сами лоранты-следователи…
Нет.
На такое ни у одной леди наглости не хватит.
А у этой сучки — хватило.
А, может быть, это было потом. Во время бесконечного жуткого взлёта-падения внутри Лестницы-в-небо, когда снова рвалась наружу чёрная птица с острыми крыльями и прорастала шипами сквозь тело квазироза. Шипы рвали грудь изнутри, царапали горло, мешали думать связно. Боль нарастала волнами, каждая следующая выше и беспросветнее предыдущей, а когда слегка отпускало — накатывал страх ожидания следующей волны.
Теперь Ксант знал ответ на вопрос, почему Лоранты проводили свои Испытания лишь с малышами, и никогда — со взрослыми: взрослый просто не сможет такого выдержать. Не боли, нет — ожидания. Взрослый ведь знает всё наперёд и сходит с ума заранее, вдвойне себя изматывая. Ребёнок же счастлив в своём неведении, оно позволяет ему пережить запредельную пытку, перетерпеть, сохранить разум, не сорваться. А значит, у них ни единого шанса. Они не дети, они не выдержат…
Внутри рассчитанной на одну невесту шкурки было тесно троим, их сдавило почти в обнимку, воздуха не хватало и остро пахло страхом, но снаружи замерзали даже мысли и дышать было нечем вообще — давно уже, задолго до того, как приблизившееся небо вокруг сделалось окончательно чёрным и на нём проступили яркие немигающие звёзды. Ксант выл, Вит икал, поминутно теряя сознание, она сначала плакала, поскуливая на вдохах, а потом…
Потом она вдруг оборвала себя на полувсхлипе и попросила его рассказать про Миу. Вот так вот просто. Взять и рассказать.
Нашла время!
— Чего тебе надо?! — кричал он, и почему-то становилось легче. Кричать на неё оказалось проще, чем пытаться совсем не кричать, в кровь изгрызая губы и всё равно срываясь на постыдные стоны. — Я был дурак! Ясно?! Ты это хотела знать, да?! Есть правила! Для всех! А он… он был особенным! Он нарушителем был, понимаешь? Колебателем основ! Колебатель основ, ха! Он добрый был. Просто слишком добрый… Он, не я! Младший из принцев-консортов! И он действительно любил её, эту хитрую умную дрянь, свою Леди. Настолько сильно любил, что не захотел потом жить. Вот и всё! Вот и вся сказка! Ты это хотела услышать, да? Или сказочку? Не будет сказочки! Нет её, нет, понимаешь?! Просто умная стерва! И добрый дурак! И я тоже дурак, но не добрый, ясно тебе?!
Боль рвалась наружу, раздирая горло, билась нарастающим звоном в ушах. Он скорее угадал по губам, чем услышал:
— А ты?
— А я… Что я?! — снова кричал он в ответ, не замечая, что крылья прорвали кожу изнутри. — Я просто дурак… он ведь таким был! Таким, понимаешь… как он пел, ты бы слышала, как он пел… Такого невозможно не любить! Кто же мог знать, что он всерьёз заатавистит? Вот и вляпался, как последний… дурак!
Смешно и нелепо любить того, кто не только не любит тебя сейчас, но и не сможет вообще никогда, просто не сможет… никогда.
Жалко, смешно и нелепо.
— Ну вот и всё… кажется. Извини…
Он вдруг понял, что слышит её голос. И свой — тоже. Хотя уже не кричит…
Вит, правда, свалился тогда в довольно-таки странный сквот с шестью лапами, крыльями как у ночного зубастика и длинной змеей вместо хвоста, но довольно быстро взял себя в руки. И оставил только крылья. С крыльями на орбите оказалось намного удобнее. Хотя цепкий хвост и руки вместо ног — тоже вполне удачное решение, и Ксант даже некоторое время сохранял именно такой внешний вид — пока не увидел своего отражения в блестящей чёрной консоли. И не ужаснулся.
Или, может, ещё позже, когда она просто вытолкнула их с Витом из своей шкурки. И бросила — разбирайтесь, мол, между собою сами.
Они подрались тогда. Не вспомнить уже — из-за чего. А она не стала даже предупреждать — просто сузила шкурку. И они остались беспомощно вращаться посреди какой-то здешней норы, а она полетела себе спокойненько дальше.
Нагло так.
С-сучка.
А может быть, это случилось намного раньше. Ещё в тот момент, когда первый раз попытался он сравнить её с леди.
И не смог.
Как бы то ни было, но тогда, когда с неотвратимостью бревна на излёте лезла она в спор орбитожителей, он уже знал это. И с каким-то почти суеверным то ли ужасом, то ли восторгом понимал — она не отступит. Так и будет долбить, пока не добьётся. Потому что она наглее, чем тридцать три леди, вместе взятые.
Может быть, даже наглее самих Лорантов-Следователей.
Она не сделалась менее наглой и потом, когда перестали эти лоранты-не-лоранты спорить и тот из них, кто не был бесплотным духом, вдруг страшно засуетился, интересуясь их крыльями и всеми обстоятельствами появления у них этих самых крыльев. Вспоминать об ужасах взлёта-падения не хотелось. Ксант шипел сквозь зубы, отделываясь односложными фразами, Вит явственно позеленел и сглатывал, но тоже послушно давил из себя сквозь зубы какие-то слова в тщетной попытке связно объяснить то, чего не понимал толком и сам, а она…
Какое-то время она просто молчала. Хмурила бровки, поглядывала на них с Витом и молчала. А потом вдруг сказала, что не станет отвечать сейчас. Потому что слишком устала. И друзьям своим (им то есть!) тоже не позволит. Потому что они оба тоже слишком устали. И отправляются спать. Все. Вот прямо сейчас. А отвечать будут завтра. И пусть Лоранты-Следователи покажут им место, где они могут расположиться на отдых. И покормят пусть. Тоже.
Вот так вот просто. Взяла и сказала. Вит даже охнул, позабыв сглатывать и позеленев ещё больше. А лорант…
Лорант послушался.
* * *
Теперь Ксант смотрел из своей подвесной койки, как она умывается. Здесь умывались по-кошачьи, без воды, при помощи влажных салфеток. Пустячок, а приятно.
Были и другие приятные пустячки. Например — койки. Подвесные. Значит, всё-таки лукошко, а не конура, там койки не подвешивают, а стелют прямо на полу. В конуре было бы неуютно. А тут он чувствовал себя почти как дома. А ещё — этих коек в жилом отсеке было только две. И потому Вит, помаячив какое-то время на пороге и повздыхав горестно, отправился в соседнее… соседнюю… ладно, пусть у него там окажется конура. Хоть что-то и ему приятное.
А главное — запах…
Странновато от неё пахло. Незнакомо. Ксант мог бы подумать, что это салфетки виноваты, от них тоже пахло странно и незнакомо — если бы не уловил впервые этот запах ещё во время подъёма, когда их тесно прижало друг к другу затвердевшей шкуркой. Вообще-то там далеко не квазирозами пахло, но эта странная дразнящая струйка пробивалась сквозь кислую вонь боли и страха. Она… успокаивала. Может быть только благодаря ей Ксант и выдержал. Вот и сейчас он принюхался и еле удержался от довольного мурканья. Словно маленький котёнок, которому мама почесала пузико. Несолидно как-то.
Она умывалась долго. Ксант даже успел слегка разозлиться на лоранта — не надо было объяснять про эти салфетки и мусороприемник. Он подозревал, что ей просто нравится кидать использованный мокрый комочек в округлую мишень-мембранку и смотреть, как он исчезает.
— Ты всё ещё жуешь свою травку? — спросил он как бы невзначай, когда очередная использованная салфетка исчезла-растворилась за чёрной плёнкой.
Она моргнула. Улыбнулась виновато.
— Она кончилась. Извини.
Ксант знал, что это — враньё. Причём наглое. Но губы его уже сами расплывались в ответной улыбке:
— Вот и хорошо…
* * *
— Эри, запомни — я никогда не ошибаюсь в своих расчётах. Я же всё-таки с Эридана. Хотя и Нового.
— Достал уже. Ты не человек, а машина! Самодовольная тупая машина! Способная только считать!
— Это в тебе говорит зависть, Эри. А у них всё-таки будут дети. Просто таки чудные дети. Я так… считаю.
КОНЕЦ
Храм был похож на очень низкий пень огромного дерева — если, конечно, у кого-нибудь хватило бы воображения представить дерево со стволом толщиной в полтора или даже два десятка шагов, причём хороших таких шагов, без поддавков. И с древесиной, больше похожей на камень. И со спилом, гладким и блестящим, словно оплавленный на огне сахар.
Да нет, глупо и пытаться его сравнивать с чем-то из обыденного и привычного — Храм не был похож ни на что, на то он и Храм. Словно некий великан взял кругляшок витаминыистимулятора, увеличил его в тысячи раз, подплавил слегка и положил в центре расчищенной от кустов и деревьев площадки посредине острова. Впрочем, почему «словно»? Так оно и было, наверное. Сейчас никто и не помнит, но наверняка ведь и Храм — тоже дело рук Лорантов, как и Лестница-В-Небо, упирающаяся в него нижним концом.
А вот Лестница по контрасту оказалась вполне привычной и ничем не отличалась от много раз виденной, именно такой, какой её рисуют малыши и на быстрый танец каких сам Ксант любил смотреть с ветки какбыдуба: искристой, туманной, переливчатой и разноцветной. Разве что не изогнутой, как те Лестницы, что возникали после дождя. И намного больше тех, что танцевали в водяном крошеве над водопадом.
Полупрозрачный радужный столб был столь велик, что вблизи легкое закругление его внешней границы казалось почти незаметным. Ксант попытался потрогать переливчатую полупрозрачность, но рука легко прошла сквозь, погрузившись внутрь Лестницы-в-небо чуть ли не по локоть. Ксант при этом ничего не почувствовал, мерцающий переливчатыми искрами воздух был точно таким же, как и самый обычный, снаружи. Вот только волоски на погружённой в него руке встали дыбом, словно от близкой опасности. Но самой опасности при этом не ощущалось совсем.
Почему-то он надеялся, что у Лестницы-в-небо будет что-то типа ступенек. Или веток, по которым можно взобраться. Лианы, на самый худой конец. Глупо, конечно, но почему-то ему так казалось, что должна быть она больше похожа на дерево, чем на те свои маленькие копии, что возникали после дождя или танцевали в тумане над водопадом. Ничего этого, конечно же, не было — просто пустая ровная площадка и переливчатый столб, уходящий вертикально вверх и теряющийся где-то высоко в предрассветном мареве. Похоже, до орбитожителей действительно не добраться тем, кто не умеет отращивать крылья.
Только вот наяву их невозможно сделать из старого плащика.
— И что теперь? — спросил Ксант, понимая уже, что ответа не будет.
Сучка топталась в центре площадки, запрокинув голову, высматривала что-то в серых тучах. Делала несколько коротких шагов влево, потом вперёд, вправо, назад, снова влево. Могло показаться, что она вымеряет площадку, но Ксант знал, что собаки всегда так себя ведут, когда растеряны. Просто не могут ни устоять, ни усидеть на месте, вот и всё, природа у них такая. Вит молчал, преданно следя за ней взглядом. Ксант повторил — уже громче:
— Делать что будем, я спрашиваю? Орать до посинения? Мастерить крылья из веток? Хором читать Поэму? Петь? Танцевать?
Сучка перестала кружить по площадке и оторвала взгляд от неба. Посмотрела на Ксанта как-то странно — в её глазах словно бы какое-то время продолжала отражаться клубящаяся перламутром высота, Ксанту даже показалось, что она не узнаёт его, не понимает, о чём он спросил, и вообще мысли её далеко-далеко, уже там, на орбите, вместе с Лорантами. Но через миг наважденье прошло и взгляд её стал осмысленным. Моргнула, разулыбалась, закивала:
— Ага! Ты молодец, правильно догадался.
И не было ни малейшей надежды на то, что это шутка — может быть, какие-то суки и умели шутить, но только не эта. Эта всегда была убийственно серьёзна, даже когда улыбалась. Вернее, нет — особенно когда улыбалась.
— Нам даже не придётся разводить костры, видишь, как всё удачно складывается? — Она ещё несколько раз утвердительно кивнула самой себе, снова короткими шажочками пробежалась по площадке –- и Ксант понял, что всё-таки именно измеряет, а не просто от растерянности. Понять бы ещё — зачем нужны ей эти измерения? Покрутилась, кивнула, притопнула ногой.
— Вот тут — самая под-дюза, точно-точно! Как на нашей Стартовой площадке! Один в один. Я даже и не надеялась, что будет такое совпадение, думала, придётся помучиться, пока костры разведём, пока свет правильно направим, пока вычислим… У нас ведь ни отражателей нет, ни подъёмников, думала, всё придётся на месте как-то… А тут ничего не надо, всё уже есть! Видишь? Светит! Смотри! — она запрокинула голову и развела руки. — Я под дюзой! Осталось только прочитать Предстартовую Подготовку и Обратный Отсчёт!
Конечно же, это не сработало.
Да и не могла вся эта чушь сработать. Глупо было даже предполагать, что будет иначе! Дурацкие пёсиковские заклинания, полезные не более, чем перья птички, съеденной в прошлом году. Не годные ни на что, ну разве только добиться такого же дурацкого отклика от этой дурацкой Лестницы-в-небо:
— Запрос на включение лифта принят. Внешняя активация отсутствует. Подтвердите внутреннюю активацию.
Голос не имел источника, он шёл словно бы отовсюду сразу, со всех сторон одновременно — и Ксант огромным усилием воли заставил себя не вертеть головой. Вот ещё! Не дождётесь. Он взрослый кот, бывалый и многое повидавший, а не какие-то там… Голос был странным — очень спокойный, с металлическим привкусом, словно у очень холодной воды. И от него точно так же ныли зубы.
И — все.
Не упали к их ногам ступеньки, ведущие на Высокую Орбиту, не спустились в громе и сиянии своего величия сами лоранты, чтобы поприветствовать или наказать. Ничего. Просто голос, сказавший невнятную чушь.
Ксант злился — и по большей части на самого себя. Потому что безропотно участвовал в этом идиотизме — речитативил положенное, давал отзывы, послушно запрокидывал голову в ожидании чуда, и на какой-то краткий миг почти что поверил в его возможность. Ну, может быть, не совсем поверил, но в полной и безоговорочной невозможности усомнился.
И получилось, что зря.
Обидно.
— Не сработало. И почему я не удивлен? — Собственное разочарование легче всего прикрыть именно так, ехидной насмешкой, чтобы ни у кого и мысли не шевельнулось, что ты мог хотя бы на самое крохотное мгновение тоже поверить.
— Конечно! — Сучка кивала, довольная донельзя. Пнуть эту радостную идиотку хотелось даже больше, чем когда она всё время извинялась — может быть, просто для того, чтобы стереть с её лица хотя бы на минутку это вот до тошноты радостное выражение.
Они стояли в центре площадки все втроём, держась за руки, словно маленькие, и это тоже злило. Но выдёргивать руку сейчас казалось Ксанту ещё большим котячеством, чем всё предыдущее. Он и не выдёргивал. И даже старался не фыркать скептически и глаза не закатывать. И от этого злился всё сильнее.
А больше всего его злило то, что сучку неудача нисколько не расстроила — она продолжала улыбаться, как ни в чём не бывало. А после его слов разулыбалась вообще как именинница, гуманитарной благодати сподобившаяся.
— Конечно, не сработало! Оно и не могло сработать! Я ведь самого главного не сказала.
— И что же у нас самое главное?
— Ключевое слово, конечно же!
Она замерла, продолжая улыбаться, втянула в себя побольше воздуха и выпалила:
— ПОЕХАЛИ!!!
И Ксант уже совсем было собрался рассмеяться, когда площадка под ногами ощутимо дрогнула и Лестница-в-небо ответила.
— Пароль принят. Защита активирована. Активирована рабочая проверка предстартовой готовности.
Под рёбрами защекотало, Ксант с трудом балансировал на самой грани сквота — чуйка почему-то вопила как оглашенная, что Ксант падает, падает, ну падает же! — хотя глаза утверждали обратное, да и все прочие органы чувств подтверждали: никуда он не падает, стоит по-прежнему в центре площадки под лестницей-в-небо, держит сучку за ручку… Ха! Почти стихи.
Стоит?..
Нет. Висит. На расстоянии ладони… нет — уже локтя над. Но висит, не падает — тут чуйка всё ж таки была неправа…
— Обратный отсчёт готовности три два один ноль. Рабочая готовность. Подтвердите пароль на отправку.
Она опять успела проорать своё коронное «Поехали!» первой.
Ну и ладно.
Ксанту не больно-то и хотелось.
* * *
— Эри, слышишь сигнал?
— …Хр-р…
— В тамбур опять какого-то шлака с поверхности натащило. Включи конвертер, пусть сразу в топку отправит. Заодно и энергозапас пополним. Эри!
— …Хр-р…
— Эри, не притворяйся более живым, чем ты есть на самом деле. И можешь отключить похрапывание — оно неубедительно.
— Ну, знаешь! По-моему — так очень даже. И мне вполне подходит! Это, между прочим, твоё собственное похрапывание, снятое и зафиксированное не более декады назад. В точности. Мне даже не пришлось менять тембр! А я могу. Хочешь? Милый, с таким голосом я тебе больше нравлюсь?
— Эри, что случилось?
— Ничего! Просто сплю. Имею право! Я личность и существо, в конце концов!
— Эри, я тебя слишком хорошо знаю. Так ты ведёшь себя только в тех случаях, когда очень не хочешь чего-то делать.
Пауза.
Довольно долгая.
Потом, почти спокойно:
— Я не хочу писать отчёт.
— Почему?
— Потому что не хочу писать правду. А соврать не смогу. Вернее, смогу, но… понимаешь, я теперь знаю ответ. Тот самый. Но это не тот ответ, который нужен.
— Кому нужен?
— Им. Нам. Всем. Дикарям этим долбаным. Нет никакого лекарства от ксоны. Нет его, понимаешь? Не изобретал твой чёртов Милтонс тут никакой грёбаной панацеи! Он развлекался, просто развлекался, писал эссе на отвлечённые морально-этические темы. Конструктами лингвистическими забавлялся. Играл, понимаешь. А мы все уши развесили. И какого хрена мне приспичило проводить этот хренов сравнительный анализ всех пятьсот сорока шести известных переводов?!
Пауза.
На этот раз — очень короткая.
— Дракон?
— Умничка. Ты всегда всё правильно… считаешь. И быстро. Помнишь про символику правого и левого крыла и истину за спиной? Я ведь ещё тогда… Иджангам знакомо понятие дракона. Только дракон у них не летает. У него есть крылья, но он не летает, вот ведь какая хрень! Ему это просто не нужно. Дракон на Джанге — символ свободы выбора и справедливости, символ закона и невмешательства. Этакий манифест совершенно осознанного и добровольного ничегонеделанья. Для иджангов все эти понятия означают одно и то же и даже выражаются одним словом. Вот так. Не лекарство от аста ксоны здесь Милтонс искал. Он же гений был и знал, что нет никакого лекарства. Это только законченные придурки вроде нас могут думать и надеяться… А Милтонс просто пытался помочь больным детям. Не вылечить, нет… убедить, что никакой болезни нет и в помине. Вернее, что болезнь — это норма. Сделать их всех нелетающими драконами.
— Вероятность… не стопроцентная.
— Брось. Я тоже умею считать. Когда хочу. Вероятность куда выше критической. Выхода нет, сообщать придётся. Представляешь, как обрадуются все эти наши погононосные козлы, когда обнаружат, что столько денег и времени вбухали в исследование философско-поэтических изысков?
— Извините…
* * *
— А перевод Брайтона они за основу взяли всё-таки зря. На Ирланде, конечно, хорошие лингвисты, но это всё же Ирланд, что накладывает… Ирланд заселяли сектанты с довольно жестким понятием о добре и зле, о греховности, добродетели и прочей этической мишуре. Да, конечно, за прошедшие века наиболее острые углы посглаживались, но основа-то осталась прежней. А основа мировоззрений формирует и лексикон. Настоящих ирландцев далеко не всегда можно понять правильно, даже если общаешься с ними на архэнгле или общей лингве. Беда нашего времени — слова только кажутся понятными и понятыми правильно. Они давно уже потеряли своё исконное значение, превратились в слабые тени самих себя. Во времена Милтонса всё было иначе, геноформисты отлично понимали ценность лексикона и специально прошивали детям усиленную склонность к языкам, особенно ксено. Милтонс не исключение. Насколько я помню его досье — он отлично владел дюжиной, а то и полутора, причём вполне мог сойти в тех мирах за аборигена. Ещё десятка два знал похуже, не считая всяких там диалектов. И каждый для него был как родной. Поэтому нельзя считать случайностью то, что языком своей Поэмы он выбрал именно иджик-лонг.
— Иджик очень мелодичен. Как и любые лонгообразуемые.
— Да нет, я сейчас не о том. Вот, послушай этот фрагмент…
— Умоляю.
— Да нет же, это действительно интересно. И важно. Вот как это звучит в переводе брайтонцев: «У свободы есть два крыла — праведное и неправедное. Свобода не может быть только правой или только неправой, она всегда одинаково опирается на правду и ложь, иначе она перестаёт быть свободой. Но правда и ложь всегда остаются самими собою — иначе свобода рождает дракона». Это же Ирланд, понимаешь? Там все помешаны на праведном и неправедном, вот и суют их куда ни попадя! А на самом деле у иджангов синонима праведности как такового нет вообще! Их философской системе незнакомо понятие греха, самая близкая по смыслу замена — «неоправданные преднамеренные поступки, ведущие к уменьшению сообразности мира».
— Концепция интересная. Но пока что я никак не пойму, к чему ты клонишь.
— Ошибка перевода! Она не в отдельных словах кроется, она глубже… да вот, хотя бы это самое «глубже»! По нашим понятиям истина всегда в корнях, в глубине. Ирландцы же ищут истину в небе. Если мы говорим о ком-то «витает в облаках» — значит, он фантазёр и мечтатель, не знающий жизни, а у них так говорят о самых выдающихся учёных. У иджангов же истина всегда находится за твоей спиной. Поэтому, чтобы найти истину, у нас нужно глубоко копать, на Ирланде — высоко взлететь, а на Джангер-ру — просто обернуться. Теперь понимаешь? Эта фраза на иджике звучит куда проще и короче — просто два крыла, правое и левое. И если поменять их местами — то ты обернёшься и увидишь истину! Вот и всё! Гениально, правда? И ничерта интересного не родилось бы у твоей межвидовой парочки. Милтонс совсем о другом писал!
— …
— Хм… Ты что — думаешь, что я ошибаюсь? Почему?!
— Я не думаю. Я считаю. И пока никак не могу просчитать вероятность того, что это твоё гениальное лингвистическое открытие принесёт нам какую-либо конкретную пользу в текущей ситуации. Ноль перед запятой в подсчёте вероятности не так неприятен, как нули после запятой. А тут, к тому же, их получается слишком много.
— Хм… о пользе я, признаться, как-то совсем… Но ведь не пользой же единой! Да и, в конце концов, — что такое страшное случилось? Ты же у нас вообще не совершаешь поступков, уменьшающих сообразность мира! Ты у нас — всегда!
— Это сарказм?
— Просто обидно. Ну почему?! И непонятно. Вот скажи — что тебя теперь не устраивает?! Я же вижу, что не устраивает!
— Мы поторопились. И выбрали не ту пару.
— В каком это смысле «не ту»?! У них же лучшие показатели! И линии те самые, милтонсовские! Чего тебе ещё надо?
— Они не единственные представители тех линий. Вот посмотри хотя бы на эту пару. У неё показатели ничуть не хуже.
— Если честно — не вижу особой разницы! Те же самые кошка с собакой.
— Разница есть. В первом случае — кот и сучка. Во втором — кошка и пёс.
— Ну и что?
— Видишь ли, гибриды первого типа уже случались ранее. Редко, но было, можешь глянуть статистику. Просто мы не обращали на них внимания. Потому что они ничем не отличались от общей массы. А раз так — значит, где-то в мои расчёты вкралась ошибка. Я пока не могу её обнаружить, но это вовсе не значит, что её нет.
— Они там всё ещё пытаются провести свой дикарский обряд… Сказать, чтобы прекратили?
— Пусть развлекаются. Мне они уже неинтересны. А вот за второй парой стоит и последить. Я сведу их ещё в этом сезоне. Сразу, как только обнаружу ошибку в расчётах. А пока портал можно и выключить, он свою роль сыграл.
— Полностью? Или только приёмный тамбур?
— Пожалуй, только тамбур. Мало ли какую дрянь с поверхности затянуть может, лучше перестраховаться. А лифт пусть висит себе, как символ. Он снизу очень красив, посмотри как-нибудь, впечатляет. Посмотришь — и впору самим в себя поверить. Вот и пусть смотрят. И не думают, будто мы снова про них забыли. При неработающем приёмном шлюзе расход энергии близок к нулю, так что пусть. Выгоды перевешивают.
— Все эриданцы от рождения настолько меркантильны?
— Расчётливы, Эри. И осторожны. И — да, не все. От рождения — далеко не все. Но лишь таким удаётся выжить.
* * *
— Я свободен!
— Ты одинок.
Ксант фыркнул, пожимая плечами:
— Это одно и то же. Я ни от кого не завишу и никому не обязан. Я могу делать, что захочу. Идти, куда хочу. Или не идти — если не хочется. Я — свободен.
Они снова стояли на разных берегах. И опять между ними шумела вода. Но теперь он отчётливо слышал каждое произносимое ею слово. И уже успел понять, что вовсе не рад этому.
— Ты пленник. Пленник своего одиночества. Своей… свободы. Если хочешь называть это так.
Странно, но теперь, когда она почти не извинялась, слова её почему-то злили его куда больше, чем раньше. Вот и сейчас он за какую-то пару вдохов дошёл чуть ли не до бешенства — так хотелось доказать этой дуре всю очевидную глупость её суждений.
— Да что ты вообще можешь знать о свободе?! Ты её хоть раз в глаза-то видела? Нюхала её? Тоже мне, великая специалистка выискалась! Ты сама никогда не была свободной, что ты можешь понимать? Не одна сворка — так другая. Не один хозяин — так другой. Ты всегда на поводке. Дёрнули — и ты побежала! Каждый из вас. Всегда. Ты ведь даже сейчас не можешь не уйти — потому что с той стороны вас сильнее дёрнули!
Вы оба уйдёте…
Они качают головами синхронно, такие одинаковые. Но отвечает опять она:
— Я иду именно потому, что могу и не идти. Точно так же, как мы шли с тобой. Мы сами решаем это, понимаешь? Это — добровольный выбор. Мой. Наш. А вот можешь ли ты пойти гулять не один, а в компании? Вдвоём, втроём, с кем-то из тех, кто тебе нравится — если они, конечно, есть. Молчишь?
— Я — кот! — фыркнул он резко. — Мне не нужна сворка! Я гуляю сам по себе!
Может быть — излишне резко. Но её слова неожиданно сильно задели — так, словно была она в чём-то права. Бред, конечно! Любому ясно, что прав именно он! Не может быть не прав! Захотелось оборвать её глупые речи — и немедленно, вот и вырвалось. А получилось только хуже — она говорила искренне, пусть даже и заблуждаясь, а он ответил не своими словами. Цитатой из инструкции он ответил. Глупой и напыщенной до отвращения.
Она могла рассмеяться — и была бы права. Но она не стала. Вместо этого вскинула руки над головой. И он внезапно понял, что это не руки, а крылья. Большие чёрно-жёлтые крылья. Так вот как она собирается добраться до орбитожителей! Значит, нет никакой лестницы, есть только крылья, и они с Витом с самого начала это знали, и только Ксант как последний дурак…
С почти незаметной задержкой вскинул руки-крылья и Вит. Его крылья отливали рыбьей чешуей. Словно плащ жениха. Наверное, из него и были сделаны. Теперь понятно, что они прятали в своих мешках и почему так ими дорожили, ни разу за всю дорогу даже понести не дали.
— Там наши дети. — Она смотрела вверх, ноги её уже не касались земли, крылья вибрировали за спиной.
Дети.
Ну да. Их забрали, и теперь их надо вернуть, обязательно вернуть!
Как он мог забыть об этом?!
— А ты оставайся, — она качнула головой, — у тебя ведь нет крыльев. Да и потом — это же наши с Витом дети.
Нет!
Не может быть! Он же помнит, отлично помнит! Три очаровательных котёнка, такие милые и странные, такие непохожие на других, со светлыми головёнками и немного иначе вывернутыми суставами. Но — именно котёнка! Он же проверил сразу, как только смог. Они не могли быть детьми Вита! Только не Вита…
Зачем она врёт?!
— Нет! — крикнул он, запрокидывая голову. — Они наши! Наши, слышишь! Лоранты же сами сказали!
— Они передумали. И потом — у тебя всё равно нет крыльев!
Кто-то из них двоих там, наверху, рассмеялся — Ксант так и не понял, кто именно. У них даже голоса стали одинаковыми. Это несправедливо! Как же он теперь разберёт, кто из них — кто?
— Я сделаю! Я сделаю крылья! У меня тоже был плащ!
— Ты его потерял.
— Я помню, где он остался! Я сейчас!
Он бросился бежать. Как хорошо, что он умеет быстро бегать.
Плащ!
Он помнил, где его бросил. Вот же он, так и лежит на гальке, никем не тронутый…
Ксант рухнул на колени рядом с плащом, задыхаясь от быстрого бега. Он никогда не бегал так быстро. Он даже и не думал никогда, что умеет так быстро бегать. Но теперь всё будет в порядке. Вот он, плащ! Из него выйдут отличные крылья! Он догонит этих, наверху, он покажет им, кто смеётся лучше! Главное — правильно растянуть ткань, чтобы вышло два крыла, плащ-то ведь довольно короткий…
Ксант попытался расправить плащ на камнях и обмер — серебристая ткань расползалась под пальцами, распадаясь на отдельные чешуйки. Ну да. Этот плащ ведь склеен был из рыбьей чешуи на рыбьем клею, в этом всё дело. Он долго лежал на камнях, под открытым небом. Были дожди. Они размочили и вымыли клей, остались только чешуйки, сохранявшие форму плаща до тех пор, пока он их не потревожил. Теперь они рассыпались бесформенной кучкой, ветер гнал их по берегу, бросал в воду лепестками странных цветов…
* * *
Ксант рывком сел. Перевёл дыхание.
Сон.
Всего лишь сон. Причём ужасно глупый. Всё не так. И даже не просто «не так», а вывернуто наизнанку, поставлено с ног на голову.
Он ведь давно уже решил, что не полезет с этими, башкой ударенными, на эту их милтонсову лестницу. Проводить — проводит, ладно уж. До острова. Вот и проводил, даже переправиться помог, ибо эта дура плавать так и не научилась. Но дальше — нет. Даже если эти лоранты такие придурки, что не догадались втянуть свою лестницу обратно на орбиту — вот бы, кстати, был прикол! Столько шли, а тут вам — обломитесь. Вот бы Ксант посмеялся. Его-то туда и рыбкой не заманишь, он там был уже один раз и помнил, как это. Нет уж.
Спасибо, больше не хочется!
А вот чего хочется, так это есть — как всегда после нескольких входов-выходов. Ну конечно, ведь засыпал он в сквоте, чтобы теплее было, и проснулся вроде как тоже ещё с хвостом, но ночью наверняка вываливался — сон был явно несквотный. Человеческий такой сон, со всеми человеческими запутками, в сквоте сны простые и ясные — про охоту, про кошек, про драки с соперниками и про ловлю всякой вкусной пернато-хвостатой мелочи или рыбы.
Кстати, о рыбе…
Ксант снова вернулся в сквот и пробежался по берегу до большого плоского камня, что глубоко вдавался одним своим боком в тело реки. Камень — не дерево, когтями цепляться сложно, бревно лучше. Бревно хорошо! Удобно, мягко, цепко. Бревно хорошо, но его нет. Искать бревно? Нафиг. Жрать-жрать-жрать! Рыба-рыба-рыба, вкусная, мягкая, сочная. Близко! Бревна нет, есть камень. Камень плоский. Хорошо! Камень низкий, почти над самой водой. Очень хорошо! Жрать! Рыба! Камень холодный. Пофиг. Рыба-рыба-рыба…
Ксант распластался всем телом на краю холодного с ночи камня, поёрзал, устраиваясь поудобнее, опустил лапу с заранее выпущенными когтями к самой воде и приготовился ждать. В рыбалке, как и в любой охоте, самое главное — не шевельнуться не вовремя.
Первого подцепленного малька он проглотил не жуя, с потрохами и чешуёй. Впрочем, какая там чешуя у малька-то? Вторая покрупнее оказалась, её Ксант разделывал осторожно, прижав дёргающееся тело лапой к камню. Острым когтем вспорол брюшко и выдернул внутренности вместе с колючками — у взрослых рыб колючки выделяли яд, делая царапины довольно болезненными и долго не заживающими. Третью поймал больше из азарта, чем от голода, есть уже особо не хотелось. Разделывал медленно, со вкусом, высасывал сок из отгрызенной головы, выгрызал вкусненькую спинку.
Всё-таки сквот — штука выгодная. Съел трёх рыбёшек, которых в человеческом состоянии тебе и на закуску бы не хватило — и сыт. И что самое приятное — выйдя из сквота, сытым же и остаёшься. Словно съеденные рыбы в тебе тоже увеличились, как и ты сам.
Куда неприятнее то, что с выходом из сквота мысли тоже… увеличиваются. Пока котом по камням скакал, мысли были простые — поймал — не поймал, вкусно-невкусно, сытый-голодный. Остальное не то чтобы исчезло, а словно бы отступило, маячило где-то вдалеке, почти неразличимое. Теперь же это далёкое подступило вплотную и навалилось всей своей тяжестью.
А ещё — Вит.
Ксанта передёрнуло.
Нет, ну это ж надо! Расскажи кому — не поверят. Ксант хихикнул, хотя было ему не смешно. Совсем не смешно! Когда эта, понимаешь, дура открывает свой прелестный ротик и выдаёт: «Ксантик, милый, я теперь всё-всё знаю, тебе ведь с самого начала Вит понравился, да? Ну так бери, чего ты! Он будет рад, я с ним поговорила!»
И ещё улыбается при этом, довольная такая.
Дура.
Урф!!!
Ну, может, и не так она тогда сказала. Не теми словами. Но смысл-то этот самый был! И морда довольная-довольная — она же искренне полагала, что делает ему приятное. Подарочек, так сказать. Берите и пользуйтесь. Вит будет только рад.
Ха! Ещё бы он не был рад!
Бедный Вит…
Она тогда так и не поняла, почему он отверг столь щедрый подарок. Очень категорично и наотрез. Она, кажется, обиделась даже. Во всяком случае — огорчилась. Но Ксант был слишком разъярён и объяснять ничего не стал, боясь наговорить лишнего.
Нет, это же надо, а?!
Вот так, самым что ни на есть наглым образом, из-под самого носа, отобрать вожделенную и уж-ж-жасно лакомую добычу! Потому что добыча, которую просто так отдают в подарок, причём отдают с такой вот довольной и радостной рожей — да кому она вообще нужна, такая добыча?! Сплошное не-мяу. И кто её только просил, дуру?!
Так что слишком радостного и на всё готового Вита тоже пришлось… того.
Огорчить до невозможности.
* * *
Он нашёл их быстро. Да и трудно было бы не найти — они со вчерашнего вечера никуда не ушли, так и сидели на берегу, прижавшись друг к другу. Ночь была довольно прохладная, а костра они развести не решились, помня о береговых дозорах с обеих сторон. Ксант так и думал, что никуда они не уйдут и не станут искать прохода на срединную поляну до тех пор, пока как следует не рассветёт — собаки слишком плохо видят ночью. Но всё равно поморщился.
Он последние дни не мог смотреть на Вита, не морщась.
В его сне эта жуткая парочка всегда двигалась синхронно. Здесь же голову повернул только Вит. Разулыбался, заморгал, кивая приглашающе. Говорить ничего не стал — сестра сидела с закрытыми глазами, положив голову ему на плечо. Она явно не спала, но Вит всё равно предпочитал не рисковать. Ксанта передёрнуло.
Надо же — и вот этот услужливый слизняк когда-то был ему настолько симпатичен, что показался достойной заменой Миу, избранному крон-принцу Старшей Леди, бунтарю, красавчику и потрясателю основ? Спрашивается — с чего бы это? Вроде как на бесптичье и рыбка — ничего себе чирикалка? Это же надо так опуститься-то было!
И теперь что — позволить вот этому задирать свой щенячий нос и трещать потом на оба берега, что он сунул его туда, куда ни один кот не осмелился?
Перетопчется.
— Я передумал, — сказал он, не понижая голоса. И с удовлетворением отметил, как вздрогнул и покосился на якобы спящую Вит. — Я с вами.
***
Когда замыкающая охранница скрылась за деревьями, леди Мьяуриссия прижмурила жёлтые глаза и задумчиво царапнула клыком коготь большого пальца. Скверная привычка, оставшаяся с раннего детства, но самая старшая леди может себе позволить. Да и не видит никто.
Леди Мьяуриссия испытывала странное и не очень приятное чувство — она не была уверена, что поступила правильно. Всю свою жизнь была уверена, в каждом даже самом безумном на первый взгляд поступке, а теперь вот — нет. Странное ощущение. И неприятное. Леди передёрнула ушами, словно пытаясь избавиться от надоедливых мыслей. Минутная слабость, хорошо что не видит никто, а то могли бы пойти разговоры. Конечно же, она права!
Она просто не может быть не права.
Она была права всегда, даже когда ей поначалу и не верили, но потом-то её изначальная правота всегда обнаруживалась и раскрывалась во всей красе. И уж тогда-то леди Мьяуриссия не забывала напомнить всем, сразу не понявшим, как же они заблуждались, о том, кто именно в конце концов оказался прав. Не из злорадства, вовсе нет — из чисто практических соображений. Чтобы в будущем ни одна собака не смела даже малейших сомнений не то что высказать — мысленно себе позволить. Леди Мьяуриссия права всегда, и точка. Потому и стала Самой Старшей Матерью так быстро, и продержалась так долго. Старшие Матери не ошибаются.
Вот и с Ксантом тоже. Он ещё глаза не продрал, маленький пушистый комочек, жалобно мяукающий и такой беспомощный, когда она поняла — он будет самым наглым котом нынешнего поколения. И оказалась права.
Он действительно оказался самым-самым. Наглый, умный, сильный. Только вот у этой сладкой рыбки есть ядовитые иглы — самые наглые и сильные живут недолго. Рано или поздно они всегда нарываются на ещё более наглых и сильных. И чаще рано, чем поздно. Если, конечно, не подвергнуть их процедуре, столь ненавистной любому из наглых и сильных… но столь же и необходимой для тех, кто желает жить долго и счастливо.
Отдавая распоряжение о кастрации, она знала, что абсолютно права — не наказанием это было бы для её слишком буйного отпрыска, а спасением. Продолжение рода — ерунда, внуков у неё предостаточно, но таких как Ксант больше нет. Слишком светлая голова, чтобы рисковать её потерей в одной из постоянных мужских стычек и истерик. А будет ещё светлее, когда перестанут мутить её лишние гормоны. Так она предполагала. И была совершенно права.
Тогда.
Просто обстоятельства изменились.
И сейчас она тоже абсолютно права.
Ксант — умный и наглый, да. Но эта недокормленная инобережная тварь ему сто очков фору даст. Сидела тут, словно и не сучка вовсе, притворялась покорной да несчастненькой… а сама издевалась. И над кем?! Над Старшей Матерью! Причём вежливо так издевалась, и не придерёшься. Это же надо быть наглой настолько…
Несмотря на весь свой гнев, леди Мьяуриссия никак не могла отделаться от толики завистливого восхищения. Она всегда уважала чужую наглость. Особенно вот такую, совершенно беспочвенную и беспредельную. Глубоко вздохнув, леди растянула чёрные губы в широкой злорадной улыбке, окончательно успокаиваясь.
Конечно же, она была права.
Выселки — идеальное место, там давно уже никто не живёт, и поблизости никого. И ветра в это время года дуют в ту сторону, что тоже немаловажно: пусть и далеко, но лишний раз обезопаситься не помешает. Впрочем, если и переменится ветер, всё равно не дотянет, выселки на то и выселки, чтобы от них никуда ничего не дотянуло. А в дороге — травка им в помощь, каждая вторая леди из Совета свой экстремальный напузничек выпотрошила в сумку этой нахалки. Как миленькая выпотрошила, и не мявкнула даже. Хотя собирать эту травку и вялить — та ещё морока, а теперь раньше времени придётся, запас ведь должен быть возобновлён как можно скорее. Но есть угрозы, важность устранения которых понимают и леди. Или хотя бы отодвигания подальше, на выселки.
Идеальная то ли ссылка, то ли убежище, причём почти добровольная — эта инобережная тварь хоть и наглая до полного отрыва рубки, но ведь не дура же. И отлично понимает, в чём её единственное спасение на обоих берегах. А значит, проблема если и не решена окончательно, то отложена на год, а то и на два-три, котяткам ведь ещё подрасти надо будет.
Улыбка Старшей Леди-Матери стала шире. Ах, какие же это будут славные котятки! Наглые, умные, сильные.
Может быть — даже наглее самих Лорантов-Следователей.
* * *
— Спасибо. Дальше я вполне справлюсь и сама.
Ксант молчал, растирая только что развязанные запястья. Все последние дни он пребывал в состоянии лёгкого ступора, и последствия долгого нахождения в сквоте были вовсе не главной тому причиной. И даже усталость от изнуряюще долгой пробежки по лесу — тоже.
Они шли (шли?! куда там! почти бежали!!!) всю ночь, день, и ещё большую часть следующей ночи. На короткие привалы останавливались всего три раза. Ксант считал себя отличным бегуном, но после таких переходов он просто падал с ног, моментально проваливаясь в полусон-полуобморок. Его расталкивали слишком быстро, не дав толком отдохнуть. Грубо поднимали на ноги, всовывали в зубы полтаблетки священного Рациона — и тут же волокли дальше. Рацион он дожёвывал уже на бегу и даже не мог толком прочувствовать вкус настоящей пищи Лорантов.
Он никогда не забирался так далеко. Он даже не знал, что тут может быть жильё — пусть и такое, обветшавшее и давно заброшенное, но всё же вполне пригодное, если подлатать крышу над лазом. А ещё он никак не мог понять, как такую гонку выдерживают четыре охранницы. А тем более — леди Маурика, Старшая Мать. Хоть она, конечно, и самая младшая из них, но всё-таки… оставалось лишь предположить, что долгий принудительный сквот не так безвреден, как утверждают леди-охранницы.
Но чего он не мог понять вообще, так это того, с какого такого перепугу так долго считал несмышлёным пёсиком-девочкой, такой наивной и маленькой, эту стервозную матёрую суку в чёрных шортиках и жёлтой маечке. Суку, полуслову которой — да что там полуслову?! Полужесту! Полувзгляду! — беспрекословно подчиняются нахальные и дерзкие охранницы и даже сама леди Маурика, Старшая Мать, пусть даже и самая младшая из них, но всё-таки, всё-таки…
— Ты уверена, детка? — с грубоватой фамильярностью, но очень участливо спросила Леди Маурика, младшая из Старших Матерей. И подозрительно покосилась на Ксанта. Похоже, будь её воля, он так и остался бы связанным. По рукам и ногам. Да ещё и посаженным на крепкую цепь. Старая и хорошо знающая себе цену сука в теле голенастого подростка лишь фыркнула, не снизойдя до ответа. Ксант более не обманывался этим юным телом. Возможно, кобели действительно до самой старости остаются щенками. А вот сучки, похоже, не бывают щенками даже во младенчестве. Они так и рождаются такими вот, зрелыми и опытными стервами, хорошо знающими чего хотят и как этого добиться.
— Ну, тогда удачи.
Очень хотелось сесть — что там сесть! Упасть! — прямо на пол, устланный пересохшей травой. Но Ксант продолжал упрямо стоять на дрожащих ногах. Только спиной к стене привалился. Он ничего не понимал, а когда не понимаешь ничего, лучше не сидеть, если все остальные стоят.
Впрочем, через несколько ударов сердца из остальных в лукошке осталась только эта сучка — возглавляемые леди Маурикой охранницы ушли сразу же, даже не передохнув. И с изрядным облегчением. Словно хотели оказаться как можно дальше от опального сородича и этой странной сучки. И сделать это как можно быстрее. Ксант усмехнулся — уж в этом-то он был с ними согласен полностью и целиком!
Выждал, пока их шаги окончательно стихнут в глубине леса. Спросил, стараясь, чтобы голос звучал как можно более равнодушно:
— Ну и что всё это значит?
Она пожала плечами. Посмотрела сверху вниз, снисходительно. Показалось даже — с лёгким высокомерием и издёвкой. Конечно же — показалось, не могла же эта маленькая глупая сучка всерьёз позволить себе…
— Это значит, что ваши Матери куда разумнее наших Вожаков. Требования лорантов-следователей должны исполняться, и Матери это понимают. Они предоставили нам тайное укрытие. И были настолько любезны, что сами нас сюда проводили.
Ксант смотрел на неё во все глаза — и не узнавал. Этот уверенный голос, этот нагло вздёрнутый подбородок, эта ухмылка — чисто собачья, слегка обнажающая клыки… Он не видел её всего три дня — те самые три дня перед свадьбой. Не такой срок, чтобы забыть. Правда, потом был принудительный сквот, о котором он почти ничего не помнил, только странные обрывочные сны, настолько муторные, что их и вспоминать не хотелось … но всё равно — слишком короткий срок. Никак не могла она за какие-то несчастные десять — или что-то около того — дней стать выше на целую голову! Не могла.
Однако стала.
Такая, пожалуй, действительно могла говорить с Советом Матерей на равных. И даже заставить себя выслушать. Но — убедить? Причём настолько, чтобы они сами… но, однако же, он своим глазами только что видел… Ксант потряс головой.
— Что ты им наплела?
— Правду. — Её усмешка напоминала оскал. — В некоторых случаях, знаешь ли, нет ничего лучше правды. Я сказала им, что приказ Лорантов-следователей священен. И наш долг — его исполнить. В частности — мой долг. Что бы там ни вопили на том берегу мои глупые соплеменники. И что бы там ни провозглашал на этом берегу один не менее глупый кот.
— Это кого ты только что назвала глупым котом? Это шутка такая, да? Знаешь, детка, на твоём месте я бы…
— А ещё я сказала им, — продолжила она скучным нейтральным голосом, не обращая на его слова ни малейшего внимания, — что мои соплеменницы никогда не позволяли мужчинам решать вопрос о зачатии потомства. Иначе мы давно бы уже вымерли. Но, слава Лорантам, мы не кошки. Нам не надо просить и умолять, как о милости, нам достаточно просто захотеть — и любой самец на расстоянии трёх полётов стрелы будет счастлив оказать нам такую услугу… Да он на коленях ползать будет и из шкуры выпрыгивать, умоляя, чтобы это мы осчастливили его такой честью.
Ксант фыркнул, нагловатой развязностью тона прикрывая лёгкую панику.
— Неплохой блеф! Рад, что эти старые дуры поверили.
— Это не блеф. И Матери знали. Потому и поверили.
У Ксанта пересохло горло.
— Не смешно. Ты ничего не забыла? Мы на другом берегу! Я тебе не какой-то драный ополоумевший кобель! Коты не теряют голову, мне ли не знать… Ха! Мы слишком разные, вы даже пахнете иначе! Если ты всерьёз, то вынужден тебя огорчить — враки это, ясно?! Котёночьи страшилки!
Она молчала. Присела в углу, развязала дорожный мешок, теперь копошилась в его внутренностях и была полностью поглощена этим важным занятием. Из кожаного мешочка с бахромой достала какой-то подвявший листик, пожевала задумчиво, разглядывая стенку перед собой. Словно на ней, обитой заплесневевшими деревянными плашками и закруглённой кверху, обнаружила вдруг что-то невероятно интересное. Ксант ещё раз фыркнул. Добавил решительно:
— Я уверен, что на котов это не действует!
— Действует. — Она сглотнула. Царапнула ногтем плесень на стене. Поморщилась. — Проверено. Нас потому и отвели так далеко, чтобы даже случайно никого не задело. Ваши Матери мне хоть и доверяют, но не настолько. И предпочитают не рисковать.
Она помолчала, а потом вдруг взглянула в упор (Ксант даже вздрогнул) и спросила:
— Ты не задумывался, почему ваши так не любят бывать вблизи реки? И так не хотят говорить о причине такой нелюбви?
— Ерунда. Я люблю.
— Ты просто молод. И тебе везло — наверное, во время свадеб ветер ни разу не дул в твою сторону. Иначе бы ты понял. На собственной шкуре. И тоже бы… разлюбил.
Она говорила так равнодушно, что Ксант поверил. Самым убедительным как раз и оказалось вот это её нежелание убеждать.
Жильё было сплетено кем-то из предков отлично, со множеством всех необходимых щелей, он даже и сейчас ощущал сквозняк, тянущий по спине. Но почему-то в нём стало вдруг душно.
— И когда ты… планируешь?
Несколько пугающе долгих секунд она мерила его оценивающим взглядом. Потом пожала плечами, снова возвращаясь к разглядыванию стены.
— Извини, но… нет времени. Хотя… Было бы заманчиво, пожалуй. Но не сейчас. Извини. Понимаешь, есть такие травки, чаёк из них отбивает любые хотения. Можно и сырыми… пожевать. Так что не бойся. У нас слишком много дел, чтобы отвлекаться на всякие… пустяки.
— Каких ещё дел?
Она обернулась. Улыбнулась светло и радостно. Так светло и радостно, что Ксант отшатнулся, оцарапав плечи о шершавое дерево и ощущая тянущую пустоту в животе.
— Понимаешь, правда, она ведь разная бывает. И я далеко не всю её сказала вашим Матерям. Котята — это прекрасно, но куда важнее самим добраться до Лорантов-Следователей. И исполнить предназначенное.
— Ты о чём это?
Голос был хриплым: почему-то чем светлее была её радость — тем сильнее продирало Ксанта мурашками, и уже не только по спине. А она, как назло, смотрела всё радостнее. И улыбалась снисходительно так, словно несмышлёнышем был он, Ксант, а вовсе не она.
— Ну как о чём? О поэме, конечно же! Там ведь чётко сказано, что нам надо делать, чтобы пройти Испытание; даже странно, что до сих пор так никто и не попытался.
Дурной пример заразителен — Ксант буквально зубами поймал уже готовое сорваться с языка извинение. Помотал головой.
— И что же, по-твоему, нам надо сделать?
— Отрастить крылья.
Её улыбку можно было использовать вместо Сигнального Маяка. И самое страшное было в том, что она не шутила. Совсем.
— Ты сумасшедшая! — Ксант охнул и осел прямо на пол — ноги уже не держали. — Видят Лоранты, ты сумасшедшая…
— Почему? — Кажется, она действительно удивилась.
Так притворяться невозможно. Никакая она не старая стерва, умудрённая и опытная. Просто юная глупая сучка, которой с какого-то перепугу несколько раз повезло, вот она и возомнила… есть, оказывается, кое-что пострашнее неуверенной в себе и постоянно извиняющейся дуры — это дура самоуверенная и сомнений не ведающая. Остаётся надеяться, что это внешнее, напускное, и внутри она прежняя неуверенная ни в чём глупышка, которую нетрудно переубедить. Конечно, попасть в лапы такой — тоже не лакомство в перьях, но всё-таки есть некоторый шанс. Если объяснить этой дуре на доступном ей уровне, так, чтобы она поняла…
— Они — Лоранты. — Он старался говорить короткими и ясными фразами, как разговаривают с совсем маленькими. — Они всё могут. Всё знают. Они на орбите живут. И Камера Испытаний… она ведь тоже на орбите. Как ты до неё доберёшься?
— А! — она расплылась в счастливой улыбке, закивала радостно. — Так это же совсем просто! По Лестнице-В-Небо! Они же её спустили.
Ксант зашипел.
В её словах была логика. Конечно, это логика бреда и кошмарного сна, но всё-таки — логика. Попробуй оспорь.
— Да ты не бойся! — по-своему поняла она его нежелание. — Мы же там уже были, чего бояться-то? Совсем ведь маленькими были — и то с нами ничего не случилось, живы остались. Так что и сейчас всё будет в полном порядке!
Лучше бы не напоминала.
Ксант содрогнулся, вспомнив, как рвалась из груди наружу чёрная птица с бритвенно-острыми лезвиями на кончиках крыльев, судорожными их взмахами превращая внутренности в кровавое месиво.
Ну уж нет.
— Ну уж нет. Я в этом не участвую.
— Почему? — Она растерялась. — Ты что — обиделся, да? Извини. Я больше не буду. Только, пожалуйста, объясни — на что ты обиделся, ладно? Чтобы я точно уже никогда, а то вдруг снова случайно…
И матери поверили этой дуре?
О, Лоранты, пути ваши воистину неисповедимы…
— Они — Лоранты, милая. И я не хочу их злить. И хочу быть как можно дальше от того — или той — на кого обрушится их гнев.
Её глаза раскрылись так широко, что стали чуть ли не вертикальными. Точно так же, как и рот.
— Ты думаешь, они разгневаются? Но почему? Я ведь тоже совсем не хочу их злить! Я хочу только пройти Испытание, они же сами этого хотели… ну, а потом уже, когда пройду — спросить, для чего им вдруг так понадобились наши дети. И именно наши, и вообще… Только спросить. На что тут злиться?
Бесполезно.
Ей не объяснить. Она искренне не в состоянии понять, как можно обидеться на придурка, который незваным припрётся в твоё жилище и с наглой мордой начнёт задавать вопросы. Она бы, наверное, такому придурку действительно бы просто всё объяснила. С радостной улыбкой и очень собою довольная. Ей не понять, что среди орбитожителей может и не оказаться таких вот благостных и на всё готовых… дур.
— Как-нибудь без меня.
— Но почему? — Губки трубочкой, бровки домиком, глаза несчастные, вот-вот заплачет. — Послушай! Даже если бы это были и не наши дети, но всё-таки… Мы же там не были! В смысле — взрослыми не были. И никто из других взрослых тоже ни разу…
— Вот именно! — не сдержался. Хотя и понимал уже, что разговаривать бесполезно, мотать надо. — Никто из взрослых! Никогда. Может, для взрослых это попросту невозможно. Может, та лестница слишком тонкая. Или она как лаз в детском городке, узкий, только для малышей, и взрослому просто не пролезть. Об этом ты не подумала?
Снова улыбка до ушей. Прибить хочется за одну такую улыбку.
— Ну, вот тогда и будем думать, чего заранее-то переживать? И потом — лаз ведь всегда расширить можно!
Ксант осторожно встал на четвереньки. Потряс головой. Поднялся, цепляясь за стену. Она следила за ним настороженно, словно догадывалась о том, что он задумал. Заговорила быстро и путанно, всё ещё пытаясь улыбаться:
— Послушай, но ведь так же нельзя, понимаешь? Нельзя посылать малышей туда, куда сами ни разу… Ни своих, ни вообще, это неправильно! Я не знаю, как там у вас принято… может, тебе и плевать на твоих… Мне — не плевать. Даже если они будут… — она попыталась улыбнуться, — котятами.
Улыбка вышла кривой и жалкой.
Ксант осторожно двинулся к выходу. Так же, по стеночке, стараясь держаться от этой в голову клюнутой сучки на как можно более дальнем расстоянии. Автопилот давно уже подсказывал, что настало самое время это расстояние увеличить. Как минимум — до нескольких полётов стрелы.
— Жаль тебя разочаровывать. Но — без меня. Я с тобой никуда не пойду.
— А со мной — пойдёшь? — спросил Вит, словно бы случайно перекрывая выход.
Это же надо так расклеиться — не заметить.
Не услышать, как подходит.
И — кого?!
Непростительно. Удивляться и вопить «откуда он тут взялся?» — ещё глупее и непростительнее. Понятно откуда — из леса. Стоит теперь. Совсем рядом, рукой дотянуться можно. Красавчик, хотя и несколько помятый — ему пришлось куда сложнее в этом лесу, он ведь не знает тайных троп Матерей. А лицо… он и раньше-то не особо соображалкой блистал, а теперь совсем щенок, молочнозубый и глупый, одна счастливая улыбка чего стоит. Страшное это дело — собачья свадьба…
— Ты с нею лучше не спорь, — добавил Вит доверительным громким шёпотом, продолжая улыбаться. — Она ведь такая, ежели что в башку втемяшилось — ни за что не передумает! Я свою сестру знаю. Проще согласиться…
* * *
Наглая маленькая тварь. А шмонит от неё так, что аж волосы на загривке дыбом встают, так и норовя обратиться в шерсть. Разодрать бы её в клочки… Да только ведь не поможет, было такое поколения три назад, пробовали. С тех пор и передаётся от старших леди к младшим строжайший запрет — свадебную сучку, буде и приблудится такая, убивать нельзя ни в коем случае. Живая, даже при самом скверном раскладе, отгуляет и успокоится, и отпустит всех, кого накрыло ненароком. Мёртвая не отпустит уже никого. Бывало, целые посёлки вымирали чуть ли не всей мужской половиной, вот и зареклись.
Леди Мьяуриссия разглядывала сидящую на земле сучку. Свысока разглядывала, как и полагается истинной леди, щуря глаза и стараясь выглядеть совершенно расслабленной. Как будто это вовсе и не она только что неслась самым неподобающим образом, не разбирая дороги, словно пернатая дура с оторванной головой — такие бегают по поляне кругами, хлеща кровью из обрубка шеи и не понимая ещё, что уже мертвы, очень смешно выглядит со стороны, глупые котята любят запускать подобные уже неживые шутихи просто так, даже когда не голодны.
Кто увидел — не поверил бы. Чтобы Старшая Леди и Старшая мать — и как полоумная бежала к ноге по первому свистку какой-то там сучки? Да быть такого не может. Просто потому, что не может быть никогда. Так бы могли подумать случайные наблюдатели — и оказались бы неправы. В этом мире очень многое может быть — многое из того, чему быть бы не следовало. Главное — быть к нему готовым.
А молодняк не готов, что уж тут… Расслабились, обленились, забыли ужасы прошлых свадеб. Она — не забыла. И любая из Старших Матерей не забыла тоже — общая наследственная память с годами у них просыпалась у всех без исключения, иначе не выжить. Они бы моментально узнали страшные признаки, им вовсе не нужны были длинные объяснения — одного взгляда на ополоумевшего Тимура было бы достаточно. Только увидев его, только уловив отдалённое эхо, остаточный аромат сучьих феромонов, любая бы бросилась точно так же — и точно так же жила бы одной надеждой: успеть, добежать, кинуть в приблудную смерть сумкой с аварийным запасом кошачьей лапки, и чтобы дыхалки хватило приказать: «Жуй, сука! Жуй, пока не началось…»
Все старшие леди носят такие сумочки на поясах, даже охотницы, даже те, которые не были матерями пока ещё или не будут уже, а значит, которым вроде бы и некого охранять. Всё равно. И все знают — зачем, хотя и надеются, что никогда в жизни не понадобится им применить эти самые, аварийные, возобновляемые каждую весну с неукоснительным тщанием. Хотя чаще всего содержимое сумок год от года так и лежит себе невостребованным — и слава лорантам за это. Лучше по весне регулярно выкидывать так и не использованные листики, чем кусать себя за хвост, когда в нужный момент их не окажется под рукой. Они лишь на крайний случай, самый крайний. Аварийный. Вот как сейчас. Так что любая, встретив Тимура и сразу же всё поняв, бежала бы, позабыв обо всём. И точно так же потом старалась бы отдышаться и принять расслабленную позу на толстой горизонтальной ветке, одновременно всем телом прислушиваясь к переменчивому ночному ветру: не повернёт ли куда не надо, не донесёт ли до поселения ненужное?
— Извините… но это… не поможет.
Сучка покорно жевала свитые косичкой вяленые листья. Давилась, морщилась, чуть не плакала, но жевала. И глотала. Листья горчили, от них наверняка щипало язык. Так тебе и надо, тварь. Будешь знать. Всё-таки хорошо, что вы такие послушные.
— Понимаете, я ведь уже… это кошачья лапка, да? Привкус странный, но… я жую, жую, не злитесь… только она не сработает! Она ведь у нас тоже растёт, я пробовала, но не получилось…
Показалось или нет? Леди Мьяурссия чуть приоткрыла сквот, принюхалась настороженно, катая ароматы по нёбным пазухам. Выдвинула наточенные когти, запустила глубоко в ветку,. Дёрнула удовлетворённо раз, другой. Снова лизнула воздух. Нет, не показалось. Запах пошёл на спад. Пока ещё еле заметно, но всё же.
Она успела.
— Ты, главное, жуй. Не останавливайся.
— Я жую. Только не поможет.
— Уже помогло. Это другая модификация. Куда сильнее.
Ещё бы! На вашем берегу если что и растёт — так это преувеличенные слухи да дички, чудом вылупившиеся из случайных семян, перенесённых случайным ветром через реку и случайно же выжившие в непривычных для них условиях. Вам ведь и в голову не придёт проводить тщательную и планомерную селекцию, отбирая лучшие из лучших, скрещивая и снова отбирая. Вам это попросту ненужно. Вы столько сил тратите на ускорение и безукоризненное проведение свадеб, у вас их просто не остаётся на то, чтобы подумать — а как можно свадьбу прекратить? Или хотя бы отсрочить. Да и зачем вам об этом думать? У вас свадьба — праздник. И вас не особо волнует, если вдруг одна-другая дура, обиженная скудостью выбора и желая разнообразия, вдруг ломанётся за реку. Вы считаете подобное нашими проблемами. Что ж, тут вы правы. Но со своими проблемами мы давно научились справляться сами.
— Извините, что я послала Тима… за вами… Я понимаю, что это выглядит крайне неуважительно, но… Но мне обязательно нужно было поговорить с кем-то из старших леди. Обязательно! И я не могла придумать, что ещё можно сделать. Самой-то мне было нельзя, вы же должны понимать… извините, что так…
Ещё и извиняется. Одно слово — сука.
Она сидела на земле в самой жалкой позе, маленькая такая, нескладная, вся словно облепленная рыбьей чешуёй. Вся из себя такая несчастная, что ну просто маслом по сердцу. И смотрела снизу вверх, как и положено. Бровки домиком, взгляд некормленного котёнка.
Конечно, любая мать очень быстро учится на собственных ошибках и перестаёт верить подобным взглядам — ибо так разнесчастно и умильно смотреть умеют лишь те коты, которые только что ели. Но эта сучка — не кот, сучки честны и послушны. Вот и эта послушно и честно давится всухомятку горькими листьями, хотя в подобном самоистязании и нет уже особой нужды — запах свадьбы потихоньку выветривается, вон и Тимур башкой дёргает растерянно, отпускает его помаленьку. Ничего, пусть и дальше давится. Меньше болтать будет разные глупости. Это тоже правильно. Полное мяу, как говорит молодняк.
Но несмотря на все эти правильности леди Мьяуриссия никак не могла отделаться от мысли, что мелкая и наглая инобережная тварь над нею просто напросто издевается. Тонко, изящно, почти незаметно и где-то лишь очень-очень глубоко в душе — но всё-таки издевается.
***
На другом берегу трава всегда зеленее. Раньше она думала — это просто так, иносказание. Раньше она много каких глупостей думала.
Мелкая невзрачная травка под названием «кошачья лапка» тут, может быть, и не зеленее, но действеннее уж точно, язык дерёт, словно ядовитую гусеницу разжевала, и в горле жжётся. А главное — она работает. Седой кот со шрамом ушёл незаметно, как умеют только коты. Но он не смог бы уйти, если бы здешняя травка не действовала.
Наверное, можно было бы больше уже не обжигать губы и горло, и она теперь больше вид делала, чем на самом деле жевала. Тянула время. Потому что устроившаяся в развилке толстых ветвей огромная женщина-кошка внушала ей настоящий ужас и было совершенно непонятно — о чём можно с такой говорить? И как?
Страшная женщина-кошка была вроде бы не в сквоте — но при этом её огромные когти оставляли на стволе глубокие борозды, глаза отливали жёлтым и клыки… она судорожно облизнула сухие губы — клыки этой страшной женщины были куда длиннее обычных человеческих. Но страшная инобережная женщина не может быть в сквоте! Сквот уменьшает. Или у котов всё наоборот? Или только у кошачьих матерей, или даже только самых старших кошачьих матерей?
Кружилась голова и очень хотелось пить.
С обречённой ясностью она с каждым мгновением всё отчётливей понимала, что этой огромной страшной кошке плевать на Ксанта. Да и с какой стати могло бы быть иначе? Эта кошка — старшая мать, но ведь мать она только по названию, и подобных ксантов у неё — целый выводок, она легко им пожертвует, если это покажется ей нужным. Она им уже пожертвовала. И с чего бы ей изменять принятое решение? Только потому, что какая-то глупая сучка с другого берега с ним не согласна?
Глупо.
Довод о воле лорантов мог бы сработать на том берегу. Но не на этом. Для вожака — да, если бы не ударило ему в голову иное толкование этой воли, вот для него такой довод был бы весьма убедителен. Но не для кошки. Она не вожак. Она как Ксант с его плаваньем — главное, чтобы никто не видел неправильного поведения, а если никто не видит, то можно. Они все такие, настолько искренние в своей неизменной неискренности, что даже страшно.
— Ну-у и-и о чё-ум тако-ум важно-ум ты хо-утела со мно-уй го-уворить?
У неё даже голос был страшен — низкий, хриплый, подвывающий. В нём не было угрозы, как в песне котов-патрульных, он был почти равнодушен, и от этого абсолютного равнодушия продирало куда сильнее, чем от любой откровенной попытки запугать или произвести впечатление. Этой кошке по большому счёту плевать на лорантов, вот в чём главный ужас.
Были бы слёзы — она бы наверняка заплакала от такой несправедливости. Но слёз не было давно и очень хотелось пить. Делая вид, что суёт в рот ещё один листик, она укусила себя за палец. Сильно, до крови. Боль проясняет мысли. Думай!
На Ксанта этой кошке плевать. Ладно, приняли. На лорантов — тоже. Это принять труднее, но допустим. Принято. А на что может быть ей не плевать, этой Старшей Леди и Старшей Матери, чуть ли не треть жизни проведшей в сквоте, не телом — но разумом?
Старшей Матери…
То есть — Матери Матерей, так что ли?
То есть — бабушке?
Меньше всего эта ужасная кошка походила на бабушку — тёплую и уютную, в чьей просторной конуре они обожали собираться всей своркой и рассказывать друг другу леденящие кровь истории — чаще всего про жуткую черную пустоту, в которой подстерегают самые ужасные ужасы любого, кто туда только посмеет сунуться. Скорее всего, это тоже ошибка, она ведь всё время ошибается, принимает неверные решения, словно нарочно… Но сейчас-то выбора никакого нет, невозможно принять неверное решение, если нет выбора; ничего не получится, да, но хуже-то не будет.
Куда уж хуже…
— Я… — Она сглотнула, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо и уверенно. — Я хотела бы поговорить с вами о… котятах.
***
— Ты мне поможешь.
С большим трудом удалось сказать это так, чтобы не прозвучало просительно-вопросительно. И чтобы не дрогнул голос.
Понятно же, что не поможет.
Хорошо ещё, если не развопится на весь посёлок. Хотя сейчас — вряд ли. Сейчас Вит слишком неуверен. Ни в чём не уверен — ни в себе, ни в ней, ни в том, что же тут происходит. Система иерархии рухнула — она ведь сидела на одной ступеньке с местным вожаком, вожаком коренной, это делает её выше не только Вита, но, пожалуй, любого из их родной сворки. Кроме, разве что, Тарса. Но кто такой Тарс — и кто такой Вит по сравнению с ним?! Нет, не будет он сейчас на неё кричать.
Но и поможет — вряд ли.
Старое распределение ролей, где он был выше, сломано, но новое пока ещё не стало привычкой. Он будет обдумывать, тянуть время, пока не станет слишком поздно. Значит, придётся самой. Как-то придётся…
У неё заныло под рёбрами — она слишком хорошо помнила чёрный провал обрушивающейся вниз реки и нависшее над ним дерево. До веток было так далеко. Так безнадёжно далеко. Она неплохо прыгала, но понимала — шансов нет.
Об этом нельзя думать!
Прыгать всё равно придётся. Иного выхода нет, а значит, придётся. И она допрыгнет. Обязательно! Иначе и быть не может. Не должно быть. Не будет. Надо только как следует разбежаться. Вит сколько раз прыгал — и ничего! Всегда допрыгивал. Значит, и она сможет. Всё равно ведь нет другого способа, раз уж плавать не научилась, как последняя дура… Все левобережники умеют, а она нет, ну не дура ли? Дура. Значит, сама виновата — самой и прыгать…
Она сбежала с высокого крыльца при первой же возможности, как только начались танцы. На первый танец вожак хотел пригласить её, но она покачала головой со смущённой улыбкой. И сказала, что слишком много съела сегодня и ей от танцев наверняка станет плохо. Вожак был не слишком-то доволен, но лишь морду скривил. Поделать-то всё равно ничего не мог. И ушёл на центр выгула — по традиции первые три танца открывал он, а потом уже народ начинал веселиться кто во что горазд.
Она выждала один танец и ушла в пересменке.
Чувство собственной вины было настолько острым, что она боялась разрыдаться прямо там, на верхней ступеньке. Хотелось забиться в самый тёмный угол и как следует выплакаться. Хотелось убежать куда-то далеко-далеко, чтобы никогда не нашли. Хотелось разгрызть камень или сделать ещё какую-нибудь глупость.
Уже к концу второго танца она поняла, что внутри ограды ей укромного уголка не найти — во всяком случае, такого укромного уголка, который не был бы уже кем-то занят. И вообще, народу было как-то несообразно много! Видя то столпотворение, что творилось на выгуле, она предполагала, что остальная территория просто вымерла, но как бы не так! Люди попадались на пути всё время, словно специально выслеживали, знакомые и незнакомые, они все были страшно рады видеть её, поздравить с победой. Обменяться хотя бы парой слов, похлопать по плечу…
После четырнадцатого поздравления её стало трясти так сильно, что пришлось сцепить руки за спиной. И просто молча улыбаться всем встречным, скаля удлинившиеся зубы — говорить она больше не рисковала, опасаясь зарычать или взвыть. Сквот подступил слишком близко, ей с трудом удавалось удержаться на самом краю. Хорошо, что отнорок её тоже был недалеко. И что рядом с ним на удивление никого не было. А то ещё немного — и она, пожалуй, стала бы кусаться.
Как маленькая.
Долгая пробежка — вот что ей сейчас было нужно до зарезу. Луны светили достаточно ярко, она действительно могла бежать, а не плестись, спотыкаясь, на ощупь и проверяя ногой буквально каждый шаг. К тому же она выбрала длинную дорогу, хорошо утоптанную и ведущую в обход между пологими холмами, а не ту извилистую и плохо проходимую тропку напрямик, по которой возвращалась обычно.
Бег успокаивал.
Размеренные движения. Размеренное дыхание. Через некоторое время и мысли перестают скакать, как шершнем укушенные. А плакать на бегу так даже и удобнее — встречным ветром и без того из глаз вышибает слёзы. Размазывает по щекам. Сушит. Это привычно.
Ночь была прохладной, но бег согревал неслабо. Впрочем, окажись ночь жутко холодной и не согрей её движение — она бы всё равно полезла купаться. Потому и бежала к берегу. Хорошая штука — проточная вода. Вместе с грязью она уносит все неприятности.
Она долго стояла под водопадом — сбоку, где достаточно мелко, по пояс, и ещё вполне возможно устоять. Водопад — это сильно. Вода обрушивается на тебя всей массой — и в то же время сотнями мелких струек, бьющих с силой пущенного из пращи камня. Она бьёт по макушке, словно сдирая с головы волосы вместе с кожей, она стегает по плечам с оттяжкой, словно поводок в тяжёлой руке Туза. А если наклониться, для устойчивости уперевшись руками в колени, она вышибает воздух из груди, а по лопаткам и позвоночнику лупит так, что на глазах снова выступают слёзы. Лучше подставить голову, голове не так больно, она твёрдая.
Когда она, шатаясь, выползла на берег, ей было горячо. Даже, пожалуй, горячее, чем после бега. Хотя вода в озере ледяная, это всем известно.
Зато плакать совсем не хотелось. И чувство вины больше не царапало горло изнутри.
Наверное, всё дело было в том, что её так и не наказали. Она была готова, она чувствовала себя виноватой — а наказания не было. Она была виновата не в том, в чём признавалась под Дюзами, она пыталась обмануть всех, и это тоже её вина… Вины слишком много, а наказания всё не было и не было. И это плохо. Просто отвратительно.
Потому что там, где нет наказания, нет и прощения.
Её не наказали — а значит, и не простили. И пусть о настоящей вине на этом берегу знала она одна — этого было вполне достаточно.
Водопад помог.
Ёжась и слегка постанывая, она натянула на избитое тело скользкую шкурку. Пожалела, что не взяла плащ. Шкурка изнутри была такой же холодной и скользкой, как и снаружи, она специально попросила её сделать похолоднее днём. Нет, пока что ей было жарко, излупцованная падающими струями кожа горела, но ощущение это довольно обманчиво, а от воды явственно тянуло холодом. Вряд ли самым умным решением будет задерживаться тут и мёрзнуть. Но возвращаться совсем не хотелось. И кто сказал, что она — умная? Ха!
Так что решение переночевать на берегу она приняла ещё до того, как появился Вит с двумя плащами.
* * *
А потом Вит, улыбаясь, сообщил ей последние новости.
С того берега.
Он, глупенький, порадовать её хотел. Думал, ей приятно будет…
* * *
— Ты мне поможешь, — повторила она решительно, вскидывая подбородок.
Вит вздохнул. Глубоко так и неторопливо. То ли время тянул, то ли воздуха для решительного отпора в грудь набирал. Обернулся.
Улыбка от уха до уха.
— Конечно! Что я должен сделать?
Ничего себе косточка…
— Переправить меня на тот берег. И проводить, куда скажу. Ты… сделаешь это?
Не удержалась, спросила. Слишком уж неожиданным было его согласие. Это что — и есть столь ценимое кобелями доминирование? Когда с тобой соглашаются, не споря, когда не смотрят снисходительно, когда… когда вскакивают по первому слову, сияя восторженной улыбкой от возможности сделать тебе приятное и спрашивают только:
— Когда? Прямо сейчас? Мне это легко! Я сильный!
Приятно, однако. И неужели для этого достаточно просто посидеть на одной ступеньке с вожаком коренной?
Вит даже на месте слегка пританцовывал от нетерпения. Внезапно крутанулся вокруг себя, подпрыгнул и сделал кувырок в воздухе. Приземлился на четвереньки, задрал голову, заглядывая ей в глаза.
— Я самый ловкий! И самый сильный! Я всё могу! Хочешь, я тебя до воды на руках отнесу? Хочешь? И на том берегу — тоже! Я сильный!
В его голосе отчётливо проскальзывали взлаивающие интонации, глаза сверкали, улыбка стала совсем безумной. И она, шалея от ужаса и восторга, вдруг поняла — это не доминирование. И не поводок даже.
Это свадьба.
А Вит просто первым почувствовал, вот сразу же и влип в женихи. И теперь он выполнит любой её каприз и любое самое безумное задание с такой же вот широкой счастливой улыбкой. И любой другой кобель — тоже. Даже вожак. Стоит ей только подойти и дать себя понюхать. Можно не напрягаться. Просто вернуться в посёлок и просто попросить…
Нет.
Времени слишком мало.
— Это потом. А сначала найди мне кошачью лапку. Нарви листьев. Двух горстей хватит. Принеси. Быстро.
— Я мигом! Я самый быстрый!!!
Женихам всё нужно объяснять очень подробно и точно. Иначе Вит от избыточного усердия попытался бы притащить целое поле…
***
— Что теперь? — Вит заглядывал ей в лицо снизу вверх, преданно и доверчиво, и от этого хотелось кричать. Он полностью полагался на неё, он ей доверял, признал в ней Вожака. Он уверен, что она всё заранее продумала, знает лучше всех и держит поводок крепкой рукой. Или же не уверен, но просто ему наплевать. Он же сейчас совсем как щенок, большой и сильный щенок, но глупый, как и все щенки… и значит, она за него отвечает
— Теперь вперёд. Только осторожно.
На этом берегу всё было не так, лес плотно обступал каменистый пляжик и с воды казался монолитной чёрной стеной. Она была уверена, что идти придётся вслепую, но выхода не было. На ощупь — так на ощупь. Хорошо, что посёлок инобережников не может быть далеко, Ксант вон чуть ли не каждый день на речку бегал, а какой из него бегун? Смех один. Значит, они где-то совсем рядом. Ну, по собачьим, конечно, меркам рядом, правильно ведь говорят, что для бешеной сучки и три парсека — не крюк.
Под деревьями оказалось неожиданно светло, лес был вовсе не таким густым и монолитным, каковым представлялся с противоположного берега. Огромные деревья росли довольно далеко друг от друга, и света сквозь их мощные кроны просачивалось вполне достаточно, свет этот мерцал, отражаясь от перламутровой коры длинных лиан, дробился о лепестки ночных ослепительно белых цветов, разлетался разноцветными брызгами светлячков — в лесу было чуть ли не светлее, чем под открытым небом. Разве что отливало всё явственной зеленью, словно смотришь сквозь воду. А может, лес был тут вовсе и ни при чём, и это лунная шкурка такой оттенок всему придавала, ведь её гибкая пластинка, плотно затягивающая глаза и всю верхнюю часть лица, хотя и казалась прозрачной, на самом деле могла быть какого угодно цвета. Днём вот, когда было особенно паршиво, она утемнила её до почти чёрной синевы, и смотрела на вымороченный лунный пейзаж вокруг, чувствуя при этом на щеках жаркие поцелуи полуденного солнца. Странное было ощущение. Такое же безумное, как и вся эта несостоявшаяся свадьба.
Она не заметила, как перешла на бег. Ни кустарника, ни подлеска на этом берегу не было совершенно, бежать легко. Тем более, когда вокруг светло чуть ли не как днём. Она не знала, что будет делать, когда отыщет посёлок инобережных, да и не особо об этом задумывалась. Главное — найти, а там всё как-нибудь само-собой… Как говорят женихи? Главное — ввязаться в драку, а там посмотрим.
Здесь не было тропинок в привычном роднобережном понимании этого слова, зато всю землю покрывал упругий ковёр из слежавшихся листьев, он восхитительно пружинил под ногами, и бежать было одно удовольствие. Она неслась длинными прыжками, всё ускоряя темп и почти не касаясь земли, она обожала быстрый бег именно за это ощущение почти полёта, и сейчас почти летела, распластавшись в упругом плотном воздухе, почти как во время прыжка в водопад, того самого, с которого, как она была уверена, всё началось. Почти как во время Испытаний — с которых, наверное, всё-таки всё и началось на самом-то деле…
Только когда бегущий рядом Вит споткнулся четвёртый раз и чуть было не полетел кубарем, она поняла, что это опять шуточки шкурки и на самом деле под деревьями вовсе не так светло, как видится ей самой. Успела подхватить падающего Вита под локоть, пробежала рядом, помогая устоять и выровняться. Потом молча взяла за руку и дальше бежала уже не торопясь, выбирая самые ровные участки. До чего же это утомительно — быть ответственной за кого-то! И никакого тебе удовольствия. Даже непонятно, чего все кобели так рвутся в вожаки?
Бег всегда помогал ей ранее, успокаивая нервы и упорядочивая мысли.
Так произошло и сейчас — довольно скоро она поняла, насколько глупа была первоначальная её полусформировавшаяся и ни разу не обдуманная идея скрытно приблизиться к их лагерю, разузнать, где держат Ксанта, нейтрализовать охрану, освободить его, и… дальше мысль пробуксовывала даже на том берегу, сама, очевидно, ужаснувшаяся собственному нахальству. Ну и ладно. Ну и не очень-то и хотелось. Это пусть всякие там коты в бунтарей играют, а мы собачки, мы послушные. На том стоим.
Она упрямо стиснула зубы.
Стоим и будем стоять. Мы — послушные. Нам нечего скрывать и незачем от кого-то прятаться. Мы просто придём к их главному вожаку и просто попросим. Со всем уважением. Вожачке то есть, главной. У них ведь вроде как поводок держат женщины, это вполне себе шанс.
Кошки — они не кобели, даже когда вожаки. Вожачки то есть. Это для кобелей главное, кто выше лапу задерёт, но эти самые старшие леди… они же кошки. Они вообще не задирают лап, их не волнует, кто сверху. И они умные. Ну, раз стали старшими — наверняка должны быть очень умными. Они должны понимать, как это важно — выполнить просьбу Лорантов-следователей…
Патруль она заметила издалека — может быть, даже раньше, чем они сами её углядели. Спасибо шкурке — их тела яркими огонёчками сияли сквозь перламутровое переплетение ветвей, как уж тут не заметить! Перешла на шаг, придержав и Вита, крепче стиснула его руку.
— Вит! Слышишь меня? Ты не будешь драться, понял? Мы сюда не драться пришли.
— Не драться? — Он был искренне огорчён.
— Нет, Вит. Не драться. Мы пришли просто поговорить. Понял меня? Если нападут — убегай. Это мой каприз. Выполняй! Понял меня? Не драться!
— Понял… — У него сразу же задрожали губы и вид сделался очень несчастный. — Не драться. Убегать… — Он всхлипнул. Но тут же улыбнулся, спросил хитренько и радостно, словно раскусил главную косточку: — Но потом можно вернуться, да?
— Можно. — Ей не хватило духу настоять. — Потом — можно. Но всё равно не драться, понял?
Их уже тоже заметили и теперь потихоньку окружали. Патрульные — или как они там называются у котов? — двигались по веткам и перепрыгивали с дерева на дерево совершенно бесшумно, Вит так до последнего их и не замечал, а ей было смешно. Они почему-то напомнили ей летний лагерь, где она провела две натаски дежурной вожатой на «зарнице». Играющие в вольных разведчиков щенки точно так же почти бесшумно переползали от одного кустика к другому, наивно полагая, что их оттопыренные задики в оранжевых детских шортах вовсе и незаметны воспитателям-наблюдателям и условному противнику. Её тогда, помнится, очень смешили и умиляли одновременно эти семафорящие отовсюду оранжевые флажки. Вот и сейчас она кусала губы, чтобы не рассмеяться, понимая, насколько неуместно будет выглядеть подобная её реакция сейчас. Нервное, понятно, что нервное, но не плакать же, в самом-то деле?!
Их окружали, постепенно смыкая кольцо, уже по земле. Она почти остановилась. Даже Вит что-то почувствовал, задёргался, она сжала и отпустила его пальцы — не нервничай, мол, всё в порядке. Хотя в каком, к милтонсу, порядке? Котов было слишком много. Если они такие же, как и её соплеменники — то это очень плохо. С одним кобелем можно легко договориться, но когда их много, начинается долгая грызня и лапомерство. Остаётся надеяться, что коты не такие.
Ксант говорил, что они ну вот совершенно другие, и наставники говорили то же самое, правда, немного с иными смыслами, но всё же ведь говорили! Вот и будем верить хорошим людям…
Она совсем остановилась на небольшой полянке — всё-таки ей было куда уютнее, когда не нависала над головой всякая шелестящая гадость, да и Вит тут не совсем слепым будет, вон как луна сияет, рассыпаясь бликами по влажной траве, аж глазам больно.
— Ну надо же! — Один из котов выпрыгнул на освещённое луной пространство, засияв, словно факел, расправил плечи, потянулся. — Пёсики! Нежные сладкие пёсики — и без охррраны! И так далеко на чужой территорррии… плохие пёсики!
Он был, пожалуй, даже красив — совершенно иной непривычной для её соплеменников красотой, когда на теле не видать ни единой косточки, сплошные бугрящиеся мышцы, а плечи и бёдра чуть ли не одной толщины. На первый взгляд отвратительно вроде бы, но если присмотреться… была в нём какая-то ловкость и грация, что ли, что-то, что заставило её подумать — «красивый мужчина», — пусть отстранённо, но всё же подумать. Красивый — несмотря даже на то, что довольно старый, вон аж седой весь, и даже шрам через всё лицо его не особо портит. Кобели вон поголовно уверены, что шрамы их лишь украшают. Интересно, а коты тоже так думают? Что за чушь лезет в голову…
Матёрый со шрамом тем временем приближался — осторожно и вкрадчиво, продолжая почти мурлыкать:
— Скверррные пёсики… нехорррошие… хотели, чтобы их наказали, да? О, как же мы любим наказывать скверррррных пёсиков!
Вокруг то ли захохотали, то ли завыли. Вит дёрнулся. Она снова стиснула его пальцы, зашипела:
— Ты обещал!
И потом, уже громче:
— Послушайте! Пожалуйста, не надо! Мы не хотим ничего плохого. Нам просто очень нужно к вашей главной… Леди-Матери, кажется, да? Старшей леди. Самой старшей. Пожалуйста!
— Сучка? — фыркнул кто-то растерянно из-за спины. — Здесь? Небо упало, клык даю, а мы не заметили!
Они опять заржали-завыли. И больше уже не замолкали — странный полувой-полупесня перекидывался от одного к другому, если с одной стороны замолкали — тут же подхватывали с противоположной, не прерываясь ни на миг. Почти так же пел Ксант во время злосчастного незавершённого обряда, только вот в его песне не было угрозы. Кольцо сужалось почти незаметно — то один сделает маленький шажок, то другой чуть сместится вроде бы и в сторону, но не совсем.
— Пожалуйста! Послушайте! Это очень важно… Нам обязательно надо поговорить…
Она уже понимала, что ничего не получится, и глупо было надеяться, коты точно такие же, Ксант был неправ, только мерилки у них другие, вот и вся разница, и никогда ей не дадут добраться до этой самой старшей леди, кем бы она ни была. Надо было с самого начала идти к своему вожаку и пробовать через него, он бы подчинился, пока свадьба, он бы отправил официальных делегатов, и может быть они бы даже успели, и всё бы закончилось благополучно…
В шкурке сделалось неожиданно жарко, её бросило в пот, и это почему-то показалось самым неприятным. Она расстегнула липучку на вороте, подставляя горло порывам прохладного ночного ветра. Но ветер тоже оказался предателем, он наверняка был в сговоре с котами и потому ударил в спину, правобережный ветер, местный, конечно же он с ними заодно, кто бы сомневался…
Седой кот со шрамом, подошедший ближе всех, вдруг оборвал песню на полуноте — только что подхватил, и тут же оборвал, неожиданно сломав ритм. Запрокинул голову, ощерился хищно, морща широкий нос. Его узкие глаза вспыхнули жёлтым — и она не была уверена, что это просто шуточки шкурки. А потом он мягко и грациозно опустился на четвереньки и завыл, выгнув спину и свернув голову набок. Но это был уже совсем другой вой.
Несколько мгновений она оторопело смотрела на непонятного кота, оцепенев под его безумным взглядом — и заметила, что его товарищи растерялись ничуть не менее, лишь когда сзади и с сбоку завопили в несколько голосов одновременно:
— Полундра, робя!.. — Она СС!.. — Валим!!!
Через мгновение она поняла, что наставники заблуждались, говоря о неумении котов быстро бегать. Точно так же, как и с плаваньем. Умеют они всё — если хотят, конечно. Полянка опустела ранее, чем седой успел закончить первую руладу — и даже при помощи шкурки не удавалось рассмотреть удравших патрульных, так далеко они успели учесать за такое короткое время — не больше полутора вдохов. Седой же попрыгал на прямых руках, не спуская с неё тяжёлого взгляда, потом осел на задницу — очень по-кошачьи так осел, собаки садятся совсем иначе, даже не в сквоте, у них суставы по-другому развернуты — угрожающе мрявкнул разок-другой и вдруг ударил себя в грудь огромным кулаком.
— Я — Тим! — сказал он ей доверительно и гордо. — Я — самый сильный. Самый. Лучший! Да. Я самый. Лучше не найдёшь. Да! Можешь и не искать.
Силы кончились как-то сразу. Вот только что были — и вот их уже нет. Она не отвердила заранее шкурку, а потому села на землю там, где стояла. Не села даже — рухнула. Её колотил озноб, хотя жарко было по-прежнему, хотелось плакать, но не было слёз. Кошачья лапка оказалась таким же враньём, как и всё остальное, она ничуть не снижала влияние свадьбы. Во всяком случае — на котов. Совсем. Вот оно, доказательство со шрамом во всю рожу, прыгает вокруг, в глаза заглядывает, пытается словно бы случайно пихнуть Вита и нарваться на честный поединок — хорошо, что тот твёрдо помнит про обещанное и лишь уклоняется. Веское доказательство. С ним не поспоришь.
А значит, её попытка была обречена заранее. То, что помогло преодолеть одно препятствие — реку — само по себе стало непреодолимым препятствием на этом берегу. Нельзя же в самом деле идти в чужой посёлок, на каждом шагу обрастая всё большей и большей свитою мяукающих женихов?! А она-то, глупая, ещё надеялась кого-то в чём-то убедить, разумные доводы приводя. Какие уж тут разговоры, какие убеждения? Свадебная Сука! Полундра! Валим — вот и весь разговор.
А кто не успел — тому падать рядом на четвереньки и кричать, что он самый сильный…
— Что такое «дракон», как ты думаешь?
— Крупная ящерица семейства варановых. Земной эндемик, вымерла ещё до Второго взрыва. Некрупная хлородышащая амфибия, автохтон Земли Янсена. Мифический персонаж, упоминаемый в разного рода эпосах и легендах. Какое именно значение тебя интересует?
— Меня интересует Милтонс! Почему он не мог просто написать, чего хочет? Зачем было прибегать к символике?! Да и что означают его символы? Что такое дракон в его понимании? Крылатая огнедышащая тварь, ворующая девственниц и собирающая в пещере драгоценности?
— Дракон свободен лететь, куда хочет. Дракон. Крылья. Свобода. Символ полёта. По-моему, очень даже прозрачная символика для планеты, всё население которой помечено синдромом аста ксоны. Чего же тут непонятного?
— Ха!.. Куда он улетит от своего награбленного богатства?!.. Хотя… Возможно. Когда имеешь дело с Милтонсом — возможно всё. Но я другого не пойму — если он такой добрый и гениальный, то почему просто не применил свою лечилку, безо всяких поэм и разделений генофонда? Зачем ему эти сложности с параллельно-перекрёстным скрещиванием понадобились? Не мог? И это с его-то умениями? Ха! Знаешь, был бы он жив… Не долго был бы таковым, ей-богу! По поводу дракона этого же… «велика вероятность. Вернусь лет через двадцать — проверю». За такие коментсы на полях расстреливать надо! Без суда и следствия, как за особо тяжкие. И ведь не спросишь уже… ну кой-хрен его понёс в ту мясорубку, идиота?.. Да и тут… кто его за руку тянул?! Ну, поголовная ксона, ну, нонсенс. Мало ли их в освоенном пространстве? Да куча! Стоит лишь копнуть. Кто его просил вмешиваться?
— Они — геномодификанты, Эри. Полиморфы.
— Ну и что?
— Как и сам Милтонс.
— И что с того? В те времена модиков было — как собак нерезаных!
— В те времена их и резали. Как собак.
— Ха! Всё равно — неубедительно. Где Милтонс — и где эти? Милтонс мог оборачиваться чем угодно! И кем угодно. А у этих недоумков — лишь их жалкие сквоты.
— Они дети. Тупые ущербные дети. Возможности в них заложены те же, просто они не умеют. Да им пока и не нужно. Они и сквотами-то не пользовались, пока он не подтолкнул веками проверенными мотиваторами. Слишком мирная и благополучная планета для первопоселенцев — беда куда более страшная, чем любая самая агрессивная среда. Они были мечтой тогдашнего человечества — поселенцы, в генах которых заложена возможность приспособиться к любой среде. А им оказалось не к чему приспосабливаться. И они стали дичать, как это всегда и бывает. Милтонс не смог пройти мимо попавших в беду детей своей породы. К тому же — больных детей.
— Ладно. Допустим. Не создал, а лишь обнаружил и подтолкнул. Хотя… но — ладно! Допустим. Больные детишки — и добрый дяденька-доктор в погонах. Он работал на военных, не забывай! Ты догадываешься, зачем им это лекарство так понадобилось? Я — догадываюсь. И мне это не нравится. От противоядия один шаг до яда. Да что там! Это вообще зачастую одно и то же, всё дело в концентрации. Если они научатся вызывать аста ксону — это будет самое страшное оружие массового поражения. Один разок применить — и никакой тебе единой межпланетной цивилизации! Все снова рассыпались по своим отдельным миркам. До тех пор, пока не вырастет новое поколение. Если оно, конечно, здоровым родится и не одичает в изоляции.
— Точка зрения параноика.
— Точка зрения реалиста.
— Все параноики считают себя реалистами.
— Ха! Ладно. Допустим. Я всё равно останусь при своём мнении, что бы ты там… Но вернёмся к нашим баранам… собако-кошкам, то есть. Вот ты ответь — чем твоего гениального придурка классические вервольфы не устраивали? Если, конечно, твоё позавчерашнее предположение было правильным и этот извращенец действительно межвидовуху планировал. Волки и собаки — почти что родственники, у них и в реальной жизни нормальное потомство выходит, а уж с помощью геномодификантора… Чем плохо?
— Мало данных для анализа. Возможно, плохо как раз то, что они слишком похожи. Нет конфликта.
— Чушь! Ещё какой конфликт! Ты хотя бы их взаимоотношения в природе вспомни! У них разное социальное поведение. Мораль разная. Одни — одомашненные служаки, помешанные на желании угодить хозяину, другие — вольные дети природы. Практически то, что мы и сейчас имеем с котами, то же самое противостояние. Зато — никаких непоняток и случайностей! Потому что вся знаковая система — одинаковая! Никакой неразберихи из-за неправильно понятого жеста. А кошки с собаками… их вражда, она ведь из-за чего? Из-за того, что у них все значения невербальной системы общения диаметрально противоположны! Все! Абсолютно! Представляешь?! Собака, виляя хвостом, выражает дружелюбие и мирные намерения. У кошачьих же горизонтальные движения хвоста из стороны в сторону — признак крайней ярости, готовности к нападению. Опущенный хвост у кошки, наоборот, означает спокойствие, а у собаки сдерживаемую агрессию или даже болезнь. Собака падает на спину, демонстрируя покорность и беззащитность, кошка делает это, готовясь ударить противника всеми лапами. В знак покорности кошка пригибает голову к земле и прижимает уши, собаки так поступают, когда готовятся напасть. Рычание у собаки похоже на мурлыканье кошки, но выражают они опять-таки противоположные эмоции. И так во всём! Кошкам с собаками невозможно договориться — они говорят на диаметрально противоположных языках!
— Есть немало примеров того, как представители этих видов прекрасно уживаются друг с другом. И даже дружат.
— Ха! Так это же только подтверждает! Такие, которые дружат, они же с детства вместе воспитываются. Понимаешь? И усваивают чуждую невербальную систему. Кто-то из них просто говорит не на своём языке. Помнишь историю про котёнка, выращенного в питомнике фокстерьеров? Его ещё слепым к кормящей сучке подложили, ну, он и вырос. Так он вообще не воспринимал себя котом! Научился бегать со стаей, охранять территорию, даже тявкать! Делал стойку на дичь, гонял случайно забредающих кошек. Язык формирует личность, пусть даже язык этот невербальный! Тот кот был собакой, понимаешь?
— Понимаю. Но не понимаю, какое это имеет отношение к нашей проблеме.
— Зануда. Да никакого! Интересно просто. Тебе не понять.
— Куда уж мне. Кстати, об интересном… датчик девять-бис, запись за последние два часа. Можешь также просмотреть и датчики четыре и восемь — для всестороннего анализа.
— Знаю. Думаешь, почему я так бешусь? Потому самому и бешусь… Идиоты! Чего им не хватило?! Они ведь всё уже утрясли, всё было прекрасно — и вдруг, ни с того ни с сего… Шестой раз запись по кругу гоняю, всё пытаюсь понять. Хотя чё там понимать?! Типичный пример, кошка с собакой. Даже самая сильная побудительная причина не способна это сломать. Так и хотелось наплевать на приказы и долбануть по этим идиотам хотя бы из глушилки на полную мощность, чтобы прочувствовали… Может, тогда бы…
— Не может. Прямое вмешательство исключено.
— Да знаю я, не трави душу. Обломался Милтонс. И мы обломались вместе с ним за компанию. И ты, кстати, в первую очередь. Вот завтра поутру охолостят твоего любимчика — и всё. Не будет тебе никаких детишек, интересненьких да перспективненьких.
— Не думаю.
— Знаю, что не думаешь! Ты вообще не думаешь, ты — считаешь! Но считай не считай — а одну из самых перспективных милтоновских линий завтра обрежут под корень. Ха! Забавный каламбур получился, правда?
— Может, и забавный. Но неверный. В корне.
— Почему это?
— Кастрации не будет.
— Ну-ка, ну-ка, а с этого момента поподробней, пожалуйста! Как это не будет? Внизу шутить не настроены, ты на лица их посмотри! Меня и то дрожь пробрала… шесть раз. Нет, без вмешательства свыше они ничего не отменят! Значит, ты хочешь вмешаться, да, так что ли? Активно и сознательно? Похерить свои же обожаемые принципы и наплевать на прямые приказы? Слушай… а давай, а? Нет, ну правда! Я не могу, но ты-то вполне, свобода воли и всё такое!
— В этом нет необходимости.
— Полагаешь?.. Хм… Да нет, чушь всё это! Не сумеет он удрать без посторонней помощи, его же в сквоте связали! И верёвки этой дрянью пропитаны, ну, знаешь, с мятой да местным аналогом валерьянки. Ему не выбраться самому. Даже из сквота не выйти. Ты блефуешь!
— Я никогда не искажаю информацию. И всё учитываю, ни о чём не забывая. А ты — забываешь.
— Ха! Не забывая, как же! А кто поймал тебя на прошлой декаде с пропущенными знаками после запятой, а?! Молчишь?! Вот и молчи! Ладно бы один, но ведь целых три подряд!!! А потом ещё удивляется, почему результат не сходится! А я не скрываю своего несовершенства! Даже горжусь им. Отчасти. Ты ведь даже не представляешь, какое это благо — умение забывать! Где уж тебе… Ну так и? Что ты молчишь? Про что такое жутко важное мне посчастливилось забыть на этот раз?
— Про девочку.
* * *
Славу провыли три раза.
Подряд.
Она не верила. До самого третьего раза — не верила. Потом — пришлось.
Три раза подряд Славу выли только самому Держателю Поводка. Ну и Вожакам — редко. По особо торжественным случаям. Вожаков не наказывают.
Она не верила. Нет, наставники рассказывали странные истории, иногда славу выли и нарушителям лорантовых заповедей — но славили их вовсе ведь не за нарушение ими этих заповедей, ведь так?
Но Вожак сказал, что так надо. Что она первая поняла истинное желание Лорантов — это была проверка, проверка на верность как раз таки заповедям, вопреки всему, вопреки даже воле самих Лорантов. И она поняла это первая, и осталась верна и чиста, а потом и Вожак понял. Вернее, он раньше понял, но не успел добежать и предупредить, и хорошо, что она тоже умная и сама догадалась.
Она не верила. Но он был очень убедителен, этот Вожак, и держался с нею почти как с равной, как тут не поверить?
Вожаков не наказывают.
Во всяком случае, она про такое не слышала. А даже если и случается такое, то вряд ли они будут слишком серьёзно наказывать ту, которую только что три раза подряд славили. Можно расслабиться.
И вот тут-то она сама чуть было всё не испортила. Когда поняла. И поверила наконец. Задрожали ноги, обмякнув, словно варёные, стало вдруг очень-очень жарко, зашумело в ушах. У Туза, который выполнял роль Держателя в их сворке, рука тяжёлая. Раза два ей довелось испытать наказание по полной программе — потом долго отлёживаться пришлось. Туз, он старательный. Она очень хорошо об этом помнила, когда выходила под Дюзы. Она была готова. А вот к тому, что наказания не будет, готова она не была.
Справилась.
Отдышалась. Проморгалась. Сделала несколько судорожных глотательных движений. Облизала губы пересохшим языком. А что рожа при этом была, наверное, глупая донельзя, так это дело последнее. Кто же будет требовать умного лица от героини? Главное, что не упала посреди третьей СЛАВЫ, опозорив вконец и себя саму, и всю свою сворку заодно…
Она сидела на почётном месте — на верхней ступеньке высокого крыльца у конуры местного вожака. На одной с ним ступеньке. Выше любой женщины племени, даже его жён. Выше даже самой старшей суки коренной сворки. Рядом был только он, вожак, который не помнил её имени. Да и зачем ему помнить имя какой-то глупой молоденькой сучки, пусть даже и произведённой им в героини?
Смешно, но ей почему-то было обидно. Хотя обижаться-то не за что, ну, в самом-то деле — кто она, и кто ОН? Какое может быть сравнение? Но почему-то мысль о том, что она тоже не помнит его имени, доставляла ей тайное и ни с чем не сравнимое удовольствие. Маленькая и никому не видимая месть.
А вот сидеть на верхней ступеньке удовольствия не доставляло.
Совсем.
Подходили мужчины и женщины, улыбались, кланялись, протягивали еду и напитки. Сегодня каждый старался принести самое лучшее. И каждый ждал, что она это лучшее обязательно попробует и похвалит. Она уже давно перестала различать вкус и только надеялась, что её похвалы звучат не слишком фальшиво. Несколько раз она поймала на себе взгляд то одной, то другой из жён вожака. Они смотрели одинаково встревожено, но откровенно ненавидеть боялись — всё шло к тому, что после праздника вожак пригласит новенькую героиню присоединиться к его сворке. И тут уж не надо гадать, кто именно станет её первым мужем.
Но почему-то и это тоже совсем не радовало.
* * *
Он сидел, они стояли напротив, эта глупая юная сучка со своим братишкой-красавчиком. На ней снова была жёлтая маечка и чёрные шорты. На них обоих. Одинаковые майки, одинаковые светлые волосы, одинаковые лица и даже одна на двоих манера склонять головы к левому плечу. Они были настолько похожи, что приходилось страшно напрягаться, чтобы понять — кто из них кто. И потом удержать понятое в памяти. Вит — он слева стоит, а она — та из двоих, которая справа. Вит… красивый настолько, что аж противно… Он слева. Да, слева… кажется. От напряжения кружилась голова.
Их снова разделяла река.
Голова кружилась всё сильнее, два одинаковых лица то сливались в одно, то снова расходились в стороны, словно отражения. У одного из них шевелились губы. У того, что справа. Тот, что слева — Вит. Надо помнить. Вит молчал, улыбался только. Улыбка у него красивая, почти как у Миу. А она что-то говорила, но слов не было слышно — всё заглушал гул водопада.
Просто мечта. Красивые губы на красивом лице. Два лица сливаются в одно. Когда губы шевелятся — это тоже красиво. И — тишина. Слов не слышно, и это прекрасно. Потому что она опять извиняется. Наверняка. Она всегда извиняется. Почему? Непонятно. Лучше уж тишина. И только шум на реке. И осенние листья… Шум водопада. А что такое водопад? Почему он так шумит? Или это шумит в голове? В ушах?
А что такое уши?
Это так прекрасно, когда нет лишних слов.
Просто нет слов.
Нет… чего?
* * *
— Взять его.
Ксант усмехнулся, но не сделал ни малейшей попытки подняться. Сами пусть подымают. Так и лежал на изрытом ногами прибрежном песке, куда отбросил его страшный удар в грудь, пытался протолкнуть воздух сквозь ставшее непослушным горло и усмехался, видя, как постепенно затягивает зелёным маревом всё вокруг. Так бывает на глубине, под водой ведь тоже нечем дышать.
А ещё он думал — думал как-то отвлечённо, словно о постороннем и никакого отношения к нему самому не имеющем. О том, как много зависит от мелочей. Вот, например, умей он плавать хоть немножко быстрее… или выбери другое место… или даже другой берег…
Впрочем, нет — там бы его догнали точно. И очень быстро. Это здесь он самый шустрый бегун, а левобережники над такой скоростью только похихикают. Это только здесь был ещё хоть какой-то шанс, если бы удалось ему хотя бы на дюжину вдохов опередить охранниц, посланных по берегу наперерез…
Не повезло.
Странно, что они не торопятся — он уже почти потерял сознание, когда сильные руки настоящих Леди грубо схватили его за плечи и вздёрнули на ноги. Он сразу же обвис, но дышать стало легче, и зеленоватая мгла отступила. Кажется, кто-то ударил его по лицу — на распухших губах явственный привкус крови. Наверное, это тоже помогло прийти в себя.
Что ж, спасибо и на том.
— Щенок!
Ругательство из самых грязных, а в голосе нет даже сильного раздражения — так, самую малость. И куда больше удовлетворённо-мурлыкающих ноток. Приятно, когда твои предположения сбываются. Пусть даже это были и не самые хорошие предположения.
— Так и знала, ты что-нибудь да выкинешь. Что-нибудь этакое. Ты ведь не можешь без фокусов. Тебе обязательно больше всех надо.
Приятно чувствовать себя самой умной. Даже когда ты Старшая Леди. Даже когда — Самая Старшая…
Леди Мьяуриссия подошла ближе, разглядывая обвисшего на руках охранниц Ксанта с неприятной дотошностью — так хозяйка рассматривает незнакомое мясо, раздумывая, стоит ли его ощипывать перед приготовлением или и так сойдёт.
— И на что ты надеялся? — спросила она почти участливо. — У тебя ведь не было ни малейшего шанса.
Ксант сплюнул кровью. Улыбнулся — ну, во всяком случае, он очень надеялся, что это выглядело именно как улыбка:
— Знаю. Но попытаться-то стоило?..
Леди Мьяуриссия фыркнула. Задумчиво постучала длинным когтем по желтоватому клыку. Произнесла негромко, ни к кому не обращаясь. Скорее просто рассуждая вслух:
— Что ж, всё к лучшему. Эти суки слишком зазнались. Лоранты же ясно сказали, что жених должен быть один, и кто именно указали, так нет… сами виноваты. А мы ни при чём. Мы всё как надо сделали. Хотя мы им и не собачки, чтобы по первому свистку… но — сделали. Предоставили. Лучшего. Если и наказывать — то не нас. Мы-то со всей душой… — Тут её бесцельно блуждающий по окрестностям взгляд снова остановился на Ксанте. Стал осмысленным. И его выражение очень не понравилось объекту разглядывания.
— Что же касается тебя… Леди Вивьерра была права. Ты слишком высоко прыгаешь. Так и разбиться недолго. А это было бы неприятно, ты слишком важен. Ты был достаточно ценен и раньше, но сейчас… Сейчас ты просто бесценен. Что ты о себе вообразил, мальчик? Думал, если хорошо научился трахаться — так эти глупые старые сучки тебе всё простят? Сучки, может, и простили бы. На то они и сучки. А мы — Леди, мальчик. Ты напрасно забыл об этом.
— И теперь меня накажут за забывчивость? — Ксант растянул саднящие губы в усмешке так широко, что стало больно. Но Старшая Леди-мать шутки не приняла.
— Нет. Наказывают щенков. А ты… Ты просто послужишь примером. Роскошным примером того, как не надо себя вести молодым котятам, если они хотят сохранить при себе свои причиндалы. И, заметь, как удачно всё совпадает — насолил ты нам, но казнь твоя угодна Лорантам. Конечно, они просили твоих детей, но, может быть, их устроит и то, чем этих детей обычно делают?
Когда такое решение принимает Комитет Защиты нравов, ещё есть какая-то надежда. Да что там — вполне реальная надежда! Подумаешь, Комитет! Да кто вообще будет слушать этих старых шлюх, если любая Мать…
Если решение принимает Совет Матерей…
Ну, тогда тоже остаётся надежда на то, что его всё же не утвердит Старшая Мать, а без её слова…
Если такое решение принимает сама Старшая Мать, надежды нет.
Никакой.
Впрочем, нет. Кое-какие надежды остаются даже и в этом случае.
Ксант, например, очень надеялся, что его улыбка осталась по-прежнему наглой и высокомерно-непрошибаемой. Он очень на это надеялся.
* * *
Она знала, что виновата. Страшно виновата. И будет наказана.
Пусть.
Это даже хорошо. Ещё одно доказательство, что она старалась не зря.
А уж как она старалась!!!
Её визг, наверное, был хорошо слышен не только на обоих берегах, но и далеко вглубь степи и леса. В Прибрежном наверняка слышали, а уж в лагере у моста так и тем более. Она умела очень громко визжать, если требовалось. Даже Вит ошалел немного и всё старался втянуть голову в плечи.
Она никогда не думала, что форма ритуального отказа ей когда-нибудь пригодится, это ведь только для чистопородной элиты, для Вожаков, не для неё, она не думала даже, что помнит эту форму, ведь прошло уже не менее четырёх сезонов с тех занятий, никому не нужных, скучных и, казалось, забытых на следующий же день. А вот поди ж ты — даже не сбилась ни разу. Даже ритм не нарушила.
Добавила, правда, кое-что от себя — но это так, для пущего эффекта и чтобы не думали, что есть хотя бы малейшая возможность хоть что-то исправить.
Она орала форму отказа не кому-то конкретно — всему правому берегу, стараясь удержать взглядом всех: кошек, котов, матерей, охранниц, не важно, главное удержать одной — всех, и как можно на дольше, она повышала голос до почти нестерпимого визга и визжала им всем прямо в лица, а они только прижимали уши и шипели в ответ с полуразобранного моста. Не будь мост разобран, она, наверное, вцепилась бы в них — руками, ногами, зубами, всем, чем смогла бы. Потому что это уж наверняка отвлекло бы их внимание.
Но между целой секцией моста и островом оставалась широкая полоса воды, и ей оставалось только продолжать форму ритуального отказа, повышая голос до рези в ушах — и надеяться, что этого окажется достаточно. И что никто из них, ошарашенных её визгом, не обращает внимания на такую необычную вещь, как плывущий кот. И не бежит по берегу наперерез…
Это было единственное, чем она могла ему помочь сейчас и искупить свою настоящую вину — ту, за которую её никогда не смогут наказать ни Вожаки, ни даже Вит. Просто потому, что не догадаются.
Вину в том, что оказалась такой ничего не понимающей дурой…
Он был готов подчиниться и переступить через собственную натуру, она видела это. И слышала — он даже петь уже начал. Всё как у них положено. Он ведь согласился уже, а он честный, и, значит, всё бы сделал как надо. Если бы только она сама не настояла, как последняя дура… Ну да, конечно, — какая же свадьба без красавчика Вита?
И кто за язык тянул идиотку?!
Он же всё объяснял, столько раз объяснял… Да, конечно, он не говорил ничего прямо, только намёками, чтобы тебя же, дуру, не обидеть случайно! Он же вежливый, он же кот, это только глупые псы лают всё, что думают, и даже многое из того, чего и не думают совершенно. Так ведь на то они и псы, пустобрёхи, им бы только полаять. Коты — они не такие. Вот и он никогда не говорил ничего, не обдумав заранее. Он всегда так долго молчал, перед тем как сказать хоть что-то. Ему же и в голову придти не могло, что она так ничего и не поняла.
О, Лоранты, как же это, наверное, страшно — вдруг понять, что та, кому ты доверял, считая всё понимающим умным и хорошим человеком и даже уже почти что своим другом, на самом деле просто полная и совершенно ничего не понимающая дура. Или же наоборот — очень умная дрянь, которая как раз таки всё очень хорошо понимает и старается сделать побольнее.
И не понятно даже, что хуже.
А ещё этот взгляд…
Взглядом можно куда больше сказать иногда, чем любыми словами. Говорят, Лоранты умели общаться без слов. И на таких расстояниях, которые глушат самые громкие крики. Наверное, это правда, если даже у их глупых питомцев до сих пор такое иногда получается. Всего один взгляд — и ты всё понимаешь. И цепенеешь от ужаса, потому что осознаещь весь ужас того, что ты натворила, и исправить хоть что-то уже невозможно. Поздно. О, Лоранты, как же многое можно понять по случайно перехваченному взгляду!
Особенно, когда предназначен он не тебе…
Она глубоко вздохнула. Вскинула голову. И вышла из глубокой тени между конурами на ярко освещённый пламенем Дюз центральный выгул. При её появлении возбуждённый гул стих, словно кипящий котёл накрыли крышкой. Слышно было только потрескивание поленьев высоко над головой.
Сегодня были задействованы четыре дюзовые площадки, и четыре световых конуса сходились на центре выгула. Земля тут утрамбована ногами до звона, ярко освещённый круг похож на бубен, в который беззвучно бьют сверху четыре светопада. И лишь шаги разносятся гулко — её шаги. Сегодня круг маленький, — и она по-прежнему одна под безжалостным светом пламени Дюз. Свет бил со сторон, от него невозможно отвернуться, и нету тени, в которой можно было бы спрятать лицо. Свет бил наотмашь, выжимая из глаз слёзы. Она зажмурилась и выдавила:
— Я виновата.
Разводить Дюзы нелегко, гораздо сложнее, чем любые другие ритуальные костры, те же Сигнальные, например. Это вам любой смотритель скажет. Мало того что нужно затащить всё, для костра необходимое, на высокую площадку. Так ещё и экраны следует выстроить так, чтобы свет падал на выгул конусом. Или двумя-тремя конусами, как того обстановка требует. Во время самой длинной ночи конусов зажигали десятка полтора, чтобы под Дюзами могли уместиться все и никто не остался бы в темноте.
Сейчас свет Дюзы не казался спасением — он ослеплял, отделяя её ото всех остальных сородичей. Тех, что молча смотрели из темноты, сами оставаясь невидимыми.
Что ж, так даже проще.
— Я виновата. Не сдержалась. Я подвела всех. Не исполнила приказ Лорантов-Следователей. Я признаю свою вину и готова понести заслуженное наказание.
— Ты — молодец!
Голос вожака утонул в восторженном рёве. Со всех сторон под Дюзу рванулись люди — знакомые и незнакомые, они хватали её за плечи, жали руку, радостно хлопали по спине. Они вообще, наверное, разорвали бы её в своём неуёмном восторге, если бы не вожак.
Он первым оказался рядом, его сильная рука крепко держала её за плечи, а голос гремел, перекрывая радостные вопли остальных:
— Посмотрите на неё! Перед вами — настоящая сука, достойная своей сворки! Да что там — это любая сворка должна гордиться такой дочерью! Она своими клыками вырвала победу из пасти поражения! Она могла бы возгордиться, но нет — она смиренно вручает свой поводок в руки наставников, доверяя более опытным решение своей судьбы и даже оценку собственных действий! Она не гордится своим подвигом, пока ей этого не разрешили! Славу нашей героине! — И тише, уже совсем другим тоном, ей одной: — А как, кстати, тебя зовут?..
* * *
— Старые порядки его не устраивали! Ну так получай сучку, засранец! Будешь теперь скакать на задних лапках через кольцо! Аппорт, Бобик! К ноге!
Ксант передёрнул затянутыми в мягкое серебро плечами, словно сгоняя муху. Стиснул зубы. Но оборачиваться на злобное шипенье из кустов не стал.
Много чести.
Дёрнув плечами ещё раз, словно и ранее это было только от утренней промозглости, он вышел на берег. Ему не было холодно, ритуальный плащ жениха на поверку оказался штукой достаточно тёплой, хотя и выглядел так, словно пошили его из рыбьей чешуи. И был он плотно застёгнут на горле, плащ этот. Словно ошейник. Жутко неудобный и издалека видимый всем символ его нынешнего статуса. Чтобы случайно не ошибся никто. Даже совершенно посторонний и непричастный, не знающий Ксанта в лицо. Даже вообще ничего не знающий. Словно такие могли остаться на том или этом берегу.
Странное чувство унизительной гордости, крутой замес, от которого кружится голова и горло перехватывает куда сильнее, чем от тугой завязки ритуального плаща. Весь сегодняшний день он ловил на себе взгляды — завистливые, оценивающие, заинтересованные или презрительные. Равнодушных не было. Уже давно не употребляемая инобережниками презрительная кличка Тузик прозвучала четыре раза. Дважды его назвали Бобиком, и ещё один раз просто тявкнули за спиной, глумливо и безадресно. Три раза сочувственно потрепали по плечу, дважды посоветовали держаться и не уронить чести.
Старшие Леди смотрели одинаково — подозрительно и пристально, словно стараясь разглядеть нечто, ранее упущенное, но замеченное великими и непогрешимыми Лорантами с их высокой орбиты. Глядя на них, и самые оголтелые не рисковали издеваться в открытую. А жаль. Очень хотелось подраться. Но никто за весь день по-крупному так и не нарвался, а ввязываться первому самому… много чести.
Вот и сейчас, на берегу, перед ним все почтительно расступались. Впрочем, может, и не перед ним — шестеро молодых леди-охранниц, накачанных, бдительных и очень не любящих шутить, заставят, пожалуй, почтительно расступиться любую толпу. Этакий то ли почётный эскорт, то ли действительно стража, следить призванная. Чтобы самими Лорантами выбранный жених в последний момент не попытался удрать от предписанного ему счастья. Леди Мьяуриссия каждую из них попросила лично — ей очень не понравилось то, как Ксант скомкал конец разговора в Круге.
Тот, кто так легко нарушил один ритуал, будет ли сомневаться, нарушая другой?..
Обряд пришлось отложить почти на трое суток. Сначала Старшая Леди-Мать никак не могла договориться с Держателем Поводка о месте проведения Инициации (или просто Свадьбы — на таком названии настаивали левобережные). Ни та, ни другая сторона не желали соглашаться на проведение столь важной церемонии на противоположном берегу. Сошлись на нейтральной территории, острове на самой середине реки. Такой остров на реке рядом с водопадом и озером был один.
Тот самый, Храмовый, с Лестницей-В-Небо.
Сколько Ксант себя помнил — большую часть года этот остров был под запретом. Неслабым таким запретом, вполне себе вещественным: стоило только сунуться — и от тебя долго потом так воняло палёной шерстью, что даже пернатые морщили свои клювы. Вот и не совался почти никто. Только дежурные, зажигая на берегу прямо напротив острова Сигнальный Маяк, каждый раз по нескольку дней ждали ответа. А потом кто-нибудь, так и не поверив, всё-таки плыл к острову. И убеждался на собственной шкуре, что и в этом сезоне Лестница так и осталась на Орбите, да будет она вовеки стабильной.
Огненную защиту с острова снимали только на время Испытаний, а Испытаний не было очень давно. Ну и вот сейчас, ради такого праздника, как Свадьба Искупительной Жертвы, за которой конечно же — в этом никто не сомневался — немедленно последует возобновление испытаний. Да и как может быть иначе — ведь великие Лоранты согласились открыть остров!
Вот уже трое суток над рекою не было ночи — малая Луна спустилась с небес и теперь висела над храмом. Правда, пока это был только символ. Знак того, что эти тупицы там, наверху, признали-таки свою ошибку и поняли, что никого лучше Ксанта им всё равно не найти. И Лестница-В-Небо лежала теперь перед ним, покорная и на всё готовая, словно заждавшаяся кошка. И будет лежать и терпеливо ждать столько, сколько Ксанту захочется. Потому что только от него теперь зависит, как скоро родятся те малыши, для которых она предназначена. Да и родятся ли они вообще.
* * *
От дыма слипались глаза и слегка подташнивало. И очень хотелось спать. Глаза она старалась не закрывать, потому что тогда голова начинала кружиться всё сильнее, так сильно, что подкашивались ноги, а падать было нельзя. Никак нельзя падать, если на тебе Лунная Шкурка, священный наряд Искупительной Невесты.
— Эй, кто-нибудь там, скорее воды! Она совсем сомлела!
Узкий носик поильника стучит о зубы. Вода холодная и кислая. Наверняка в ней развели двойную дозу Витаминыистимулятров. Шум в ушах отступает.
— Из-вин-ните… Спасибо. Со мною всё в порядке. Правда. Не надо меня держать.
Лайма, старшая сука коренной сворки, с сомнением осматривала так называемую Невесту. Она не очень хорошо помнила эту полудохлую соплячку. И не понимала, на кой-ляд Лорантам потребовалось именно её потомство. Помнится, были даже какие-то сомнения, стоит ли вообще допускать её к Испытаниям. Было там что-то, сейчас, правда, уже и не вспомнить, что именно. То ли слишком долго тянули, то ли, наоборот, слишком маленькая она была, не упомнить, но осадочек остался.
Впрочем, оно и к лучшему. Любую другую было бы жаль отдавать на растерзание извращенцу с правого берега, а эту — пускай себе. Не жалко.
Лайма еще раз осмотрела затянутую в живое мерцающее серебро нескладную фигурку. И снова пожалела, что нельзя ограничиться просто Свадебным нарядом. И даже не потому, что очень жалко тратить на эту нескладёху почти новую Шкурку — мало их осталось. Все наперечёт. И не вернут ведь потом. Но даже не в этом дело.
Просто церемониальная одежда облипала тело будущей Искупительной Невесты, как вторая кожа, подчёркивая все его недостатки. Порода неплохая, её однопометник не зря берёт каждый второй приз в забегах. Но — слишком молода и нескладна. По-хорошему, ей бы ещё пару сезонов погулять, нарастить чего на эти мослы — а там и Свадьба сама собой подоспела бы. А сейчас ей рано ещё, этого только слепой не увидит. Как бы правобережники не подумали, что их хотят оскорбить, подсовывая вместо отобранного самими Лорантами лакомого кусочка прошлогоднюю тухлую кость. С них ведь станется под этим предлогом сорвать обряд… как они его там у себя называют? Инициации, кажется…
Нет уж.
Этого им позволить нельзя. Не сейчас, когда после стольких сезонов безгранично добрые Лоранты-Следователи наконец-то простили своих неблагодарных заблудших питомцев, и знаком их великодушия светится малая луна над храмовым островом. И Лестница-В-Небо спущена, словно высшая милость, словно обещание, и на стабильной орбите возобновленные Испытания уже ждут детей, которых эта дуреха ещё даже и не готова зачать.
Нельзя заставлять Лорантов-Следователей ждать слишком долго.
А значит — Свадьба будет. И такая Свадьба, чтобы ни один кот не сумел пойти на попятный. И родит она как миленькая. С первого же раза и родит, есть средства это дело ускорить и обеспечить с гарантией. Верные средства, а вовсе не та ерунда, что жгут сейчас в очаге по тайному приказу Вожака Тарса. Лайма чуть вздёрнула верхнюю губу, принюхиваясь. Ну да, так и есть: сушёный камышовник и жёлтая метёлка. Щенячьи забавки, да и действуют большей частью на кобелей, то-то они все на взводе с утра. Откуда мужчинам, пусть даже и Вожакам, знать про настоящие женские травки?
Например, про кожицу синего мухомора.
Тут главное — правильно высушить, иначе можно и насмерть отравиться. Многие и травятся по глупости — особенно, если сырыми жрут и целиком, вместе с мякотью. В ней пользы с рыбий чих, а отравы куда больше. Или просто так сушат, сняв верхнюю кожицу. А плёночку эту недостаточно просто отделить от шкурки, её перед сушкой ещё и выварить надо, в этом весь и секрет. Зато потом, ежели настоять её на меду и выпить — уже через день можно Свадьбу гулять. Ну, через два, если девчонка такая вот, недокормленная да дохлая. И Свадьбы всегда после такой настойки бывают великолепные, без осечек. И щенки рождаются здоровенькие и с первого же захода.
Хорошее деревце этот синий мухомор. И лишь два у него недостатка — растёт уж больно далеко, несколько дней бегать приходиться, чтобы запасы пополнить. И на вкус ужасно горький, даже мёдом до конца не отбить этой горечи.
Хотя оба эти недостатка — не такие уж и недостатки, если разобраться. Иначе бы каждая соплячка захотела раньше положенного Свадьбу закрутить. Нет уж. Свадебный Мёд — напиток не для каждой дуры, уже вообразившей себя ну совсем-совсем взрослой, он лишь на крайний случай. Такой вот, например, как сейчас…
Лайма ещё раз неодобрительно оглядела тощую неразвитую фигурку, почти неразличимую за спинами плакальщиц, и окончательно решилась.
Подошёл Тарс, посопел над ухом. Спросил осторожно:
— Кого коренные планируют дать в женихи?
Лайма скрыла улыбку. Умный мальчик он, этот Тарс-Вожак, первым спросил.
— Джерри и Тобби Загонщиков, Чёрного Лиса и Остроглазого.
Вот так.
Все ещё молоды, но уже неоднократные победители. Все — только лучшие. Достойны украсить собой любую свадьбу. Пусть всего четверо, но зато каждый — как на подбор, без единого изъяна. Коренная Сворка не собирается экономить на Свадьбе Искупительной Жертвы и подсовывать всякий мусор. А пристяжным остаётся только правильно понять намёк.
— Я их пока отправила в лагерь напротив Маяка, велела ждать. А ты уже решил, кого выделит левая пристяжная?..
Плакальщицы пели в полный голос, от души.
Перед Свадьбой отпевают любую девушку. Ведь для того чтобы родилась женщина, девушка должна умереть. Но сегодня плакальщицы старались как никогда, от их искренних завываний узлом скручивался желудок и щипало глаза. Они отпевали не просто девушку, но — Жертву. Они ведь не знали, глупые, кому именно она предназначена. А она — знала.
Ещё вчера вдруг поняла, под Дюзами, не успев толком и испугаться-то даже. А когда поняла — уже глупо было бояться. Действительно, сами подумайте — чего бояться, если рушится мир? И то, о чём ещё вчера совершенно невозможно было даже и мечтать, вдруг становится не только возможным, но и единственно правильным?
Щенки щедро кормили хворостом пламя на верхних костровых площадках, двигали зеркала, и было непривычно стоять в узком конусе падающего света одной, обычно сюда набивались всей своркой, да и Дюзу делали куда шире. А чаще так и не одну зажигали, две-три, а то и больше, чтобы всем места хватило, площадки большие, на каждой можно по три Дюзы зажечь, а самих площадок пять, как раз по углам выгула.
Но сейчас костёр горел лишь один и лишь на одной площадке, и щенки суетились вокруг зеркал, держали Дюзу — для неё одной. И свет надёжной стеной отгораживал её от прячущихся в темноте соплеменников.
Она больше не с ними.
Она одна под Дюзой, Искупительная Жертва, Невеста для затребованной Лорантами Свадьбы — невиданной, небывалой, противоестественной.
Единственно правильной.
И никто не знает, что всё это — целиком и полностью её вина. Или заслуга? Не понять, и оттого в желудке восхитительная пустота и щекотно под рёбрами. Никто не знает, что это она загадала на падающей звезде, загадала неслыханное и невозможное, не случавшееся никогда, да и не могущее случиться, это же даже подумать смешно… а она загадала. Обмирая от испуганного восторга и убеждая саму себя, что вовсе и не всерьёз — и сама же себе не веря. А потом сказала ему, делая вид, что всё это не больше, чем просто шутка. Но ведь звезда была настоящей! Настоящие звёзды всегда выполняют загаданное, надо только его произнести вслух, чтобы кто-то услышал. Пусть даже вид делая, что это — просто шутка. Пусть даже услышавший и не поверит. Пусть рассмеётся даже…
От Главного Выгула её несли на руках — ноги Искупительной Невесты не должны касаться дорожной грязи. Плакальщицы шли рядом и выли. Они выли, наряжая её в лунную шкурку — то ли костюм, то ли целое жилище. Он мог облипать тебя, словно вторая кожа, а мог расшириться до размеров чуть ли не конуры вожака. Стоило лишь захотеть. И проговорить желание. Как со звездой. Только и всей разницы, что с лунной шкуркой проговорить желаемое можно было и про себя, не обязательно вслух. А ещё этот странный костюм был способен пропустить внутрь одного человека. Того, которого она выберет. Когда-то все свадьбы на левобережье справлялись именно так, но лунные шкурки не вечны, хотя и ужасно прочны. Но даже они со временем портятся. Их становится всё меньше и меньше с каждым сезоном, а невест меньше не становится, вот и выдают их теперь лишь для особенных случаев. Вот как сейчас, например…
Пару раз она видела Вита — он мелькал где-то за непрекращающимся хороводом плакальщиц, смотрел тревожно. Появлялась какая-то старая женщина, смотрела неодобрительно. У неё были злые глаза и очень твёрдый подбородок. Костры горели, дым стлался по кругу, и по кругу же ходили плакальщицы, мешая думать. Она стояла на плетёном из толстых разноцветных верёвок ковре — ноги Искупительной Жертвы-Невесты не должны касаться дорожной пыли, да-да, она помнит, но все равно стоять неудобно. Иногда всё начинало видеться отчётливей, и тогда она понимала, что уже наступил вечер. А то и следующая ночь. Потом всё снова расплывалось в дыму и непрестанном кружении. Хорошо ещё, что лунная шкурка могла по желанию частично твердеть — она отвердила её до самых подмышек, и теперь просто обвисала внутри, незаметно для окружающих, временами уплывая куда-то, временами снова приходя в себя.
Время от времени ей давали воды с чем-то кислым. А потом чья-то рука протянула дымящуюся кружку — прямо сквозь липкий нескончаемый хоровод.
— Вот, лапушка, выпей-ка мёду! Он с травками. Тебе оно сейчас самое то будет.
— Спасибо.
Она взяла протянутую кружку, послушно глотнула. Поморщилась.
Мёд был горьким.
* * *
Трое суток понадобились ещё и для того, чтобы навести мосты.
Нет, не переговорные иносказательные, хотя и такие потребовали немало сил и времени. Самые обычные деревянные мостки до острова. Действительно, это дежурные могут добираться вплавь или там верхом на коротком бревне, а Жениху такое поведение не подобает. Несолидно как-то. С левого берега тоже навели мост — очевидно, они были такого же мнения о том, что подобает, а чего не подобает Невесте.
Тем временем потихоньку светало. Небо приобрело отчётливый перламутровый оттенок, словно чешуя на рыбьем брюшке. И чёрные ветки деревьев щекотали это нежное брюшко, заставляя огромную рыбину ночи подниматься всё выше и выше. Звёзды гасли одна за другой. Малая луна над островом тоже слегка поблекла.
Пора.
Ксант поморщился. Немножко приоткрыл сквот и запел весеннюю песнь.
Ему было скучно и противно.
Всё шло не так, как надо.
Весеннюю песнь не поют на рассвете и на открытом месте — её поют глубокой ночью, под мягким пологом леса. Весеннюю песнь никогда не поют в одиночку — даже если нет соперника, всегда откликается кошка, которой эта песнь предназначена. И, наконец, весеннюю песнь никогда не поют, не видя избранницы. И плащ ещё этот дурацкий мешается, движения сковывает, да и видок, наверное…
Но Свадьбы левобережных никогда не устраивают ночью — ночью они слепы. Ну или почти слепы, не любят они ночи, и правильно, ночь — время вольных древолазов. Свои дурацкие шумные свадьбы левобережники всегда гуляют в полдень, и потому рассвет был компромиссом, одинаково неудобным для обеих сторон. Только это и утешало.
Петь придётся одному — на Свадьбах левобережников не поют. Вообще. Не принято у них. А совсем без песни обойтись невозможно — без неё не войти в нужное настроение, что бы там ни шептала про свою настоечку Леди Мьяуриссия. Так что это тоже было компромиссом.
Впрочем, с этим тоже будут проблемы — в первый день Свадьбы у этих придурочных собак дело до инициации редко доходит. Ведь невеста должна выбрать, а женихи, стало быть, показаться перед нею во всей своей красе, причём каждый. Та ещё тягомотина. Вряд ли их меньше дюжины, значит, показуха затянется. Наверняка придётся ещё и выполнять какие-нибудь капризы невесты. Остаётся только надеяться, что будет их не слишком много. Хотя с этой дурёхи станется…
Он шёл по мосту, продолжая петь. С другой стороны реки отзывались нестройным восторженным воем — похоже, инобережникам нравилась его песнь. И это уже само по себе было тоже противно.
Мост был сплетен из веток и слегка пружинил под ногами. Если закрыть глаза, может показаться, что ты на дереве. Охранницы слегка приотстали, и Ксант спиною чувствовал их неодобрительные взгляды. Ещё бы! Они-то слышали, что пел он не больше чем в четверть силы, ни одна Леди такое пение не оценит, ни один нормальный соперник не купится. Но этим придуркам на том берегу, похоже, нравилось и такое — вон как воют! Так зачем особо напрягаться, если и так — всем всё нравится?
Деревья на острове не росли, только кусты. Высокие, правда. И густые. Когда-то прямо напротив берега был лаз, ведущий к срединной поляне и Храму, на который опускали Лестницу-В-Небо Лоранты-Следователи. Но это было давно. Вот уже пятнадцать сезонов как не прокладывалась дорожка-по-воде, невидимый мостик для испытуемых, и ничья рука не касалась обнаглевших веток. Во всяком случае, Ксант не видел ни малейшего просвета в сплошной стене кустарника.
На фоне этой сплошной стены переплетённых веток они и стояли.
Все — рослые, длинноногие, как на подбор. Все страшно гордые возложенной на них миссией. Все суровые и настроенные жутко решительно сделать всё возможное и невозможное для успешного этой миссии выполнения. Все из себя такие…
…пёсики.
И на плечах у каждого — ритуальный плащ, отливающий рыбьей чешуей…
Даже тут подгадили. Превратили отличительную метку Избранного и единственного — в униформу, по сути, в рабочую одежду. Типа — не такой уж ты и избранный, кот, не такой уж и уникальный, и что бы там ни говорили эти зазнайки с орбиты — наши женихи ничуть не хуже, и невеста всегда имеет право передумать. Нет, на самом-то деле передумать ей, конечно же, не разрешат, но вот кинуть намёк на возможность подобного — это вполне.
Почему-то Ксант не был удивлен. Интересно — а действительно, почему бы? Чутьё подсказывало заранее, что будет именно так, не это конкретное паскудство даже если, то другое какое, не менее пакостное, но — обязательно. Жизнь бывает очень убедительна и настойчива, пытаясь доказать свою повсеместную паскудность… В ней ничего не случается чуть-чуть, и если уж не везёт, то по полной…
Кривая улыбка ломала губы изнутри, Ксанту стоило огромных усилий не выпускать её на лицо. Это ведь могло бы нарушить торжественность момента Явления Невесты. Ага, именно так, с больших буковок, не зря же эти придурки строем почётным замерли. Вот через этот строй они Невесту-то и пропустят. Вместе с ним самим, если не повезёт. Милый обычай. А чего ты хотел? Они же собаки. У них всё напоказ и никаких секретов друг от друга…
Удлинившиеся когти впились в ладони. Боль отрезвила.
Спокойно.
Переживём. Раз уж явился на собачью свадьбу — изволь тявкать. Как положено. Противно, но несмертельно.
Всё в порядке.
Похоже, тело не было согласно с приказами сверху — втянуть когти и плотно закрыть сквот Ксанту удалось лишь с огромным усилием. За спиной треск и шорохи возвестили о начале разборки временного моста. Наверняка со стороны левого берега мост тоже разбирают, если уже не разобрали. Краем глаза он отметил отсутствие почётных охранниц — те поспешили перебраться на берег, пока мост ещё существует. Обе стороны жутко торопились оставить жертвенную парочку наедине друг с другом. Ну, если, конечно, не учитывать доброй дюжины женихов, но кто из собак всерьёз учитывает женихов на свадьбе или придаёт им хоть какое-то значение? Впрочем, эти собаки вообще уверены, что на настоящей свадьбе значение имеет только НЕВЕСТА.
А вот, кстати, и она…
По серебряному строю прошла рябь, женихи напряглись ещё больше, хотя это казалось Ксанту уже совершенно невозможным. И замерли, ещё более решительные и суровые. Ксант нахмурился, и песнь потихоньку свернулась, перейдя в глухое недоуменное урчание. Странно, что леди Мьяуриссия не предупредила его об этой части обряда. Может, она и сама не знала? Или не придала значения?
Невеста не шла — её несли на руках. Двое. И живое серебро её костюма сливалось с переливчатым мерцанием их плащей. Он-то понадеялся, что видел уже всех соперников-свидетелей, но оказалось, что нет. Ещё два жениха. Подумаешь? Парочкой больше, парочкой меньше, кто вообще обращает на них внимание? Этих, похоже, подобрали за экстерьер и окрас — оба светловолосые, как и сама невеста, редкий оттенок на том берегу. Смотрятся хорошо.
Красиво.
Хотя тот, что справа, староват. В отличной форме, правда, иначе его бы не выбрали, но всё равно видно, что давно уже не юноша. И волосы у него столь светлые не от природы, а от снега прожитых зим. Зато тот, что слева…
Ну да.
Конечно.
Как же могли они обойтись без славного красавчика Вита, такого симпатичного и породистого, да к тому же оказавшегося под рукой? Никак не могли они без него обойтись. Да и сам Вит — как мог он обидеть отказом свою сестрёнку, проявить такое неуважение? Никак он не мог…
Ксант зашипел, дёрнув головой. Воротник плаща был ужасно неудобен. Это только собаки могут получать удовольствие от того, что сдавливает им горло и мешает дышать. От недостатка воздуха у Ксанта кружилась голова.
А самое неприятное — они что-то сделали с невестой. Она не могла быть такой… красивой. Она никогда такою не была. Очень белое лицо — и очень чёрные глаза со зрачком во всю радужку. У юных Леди перед инициацией никогда не бывает таких глаз. И такой белизны лица — тоже. Такие лица бывают лишь у мёртвых.
Подняв непослушную руку, он рванул тугую застёжку, что мешала дышать. Плащ тяжело скользнул по плечам и спине, опадая на серую гальку. Утренний ветер тронул голую кожу на лопатках, покрывая её мурашками. По контрасту с побелевшим лицом глаза у невесты слишком резкие, в них невозможно смотреть. И дурацкая улыбка счастливого и гордого собою Вита — ниже. Намного ниже. Там, где место настоящему жениху на собачьей свадьбе.
Ксант отвёл взгляд. Передёрнул плечами. Перекатился пару раз с пятки на носок и обратно, разминая сведённые мышцы ног.
И прыгнул в воду.
* * *
А вот эти, пожалуй, вполне перспективная пара.
— Которые?
— Зонд девять, третий экран. Те, что у водопада.
— Ну-ка, дай глянуть… Ничего себе! Ты в своём уме?! Они же с разных берегов! Ты на ауры посмотри!!!
— Я и смотрю. А ещё я смотрю на генетические коды и дерево вероятностей.
— Бред! Милтонс не зря разогнал их по разным песочницам! Если бы он хотел их скрещивать — зачем вводить столь строгие ограничения и запреты?! Зачем забивать поведенческие табу в самый базис, чуть ли не на генетический уровень?!
— Запретный плод сладок. И песок в чужой песочнице всегда более привлекателен.
— Ты думаешь? Хм… но так переусложнять…
— Я не думаю. Я считаю. И мои расчёты показывают, что у этой славной парочки будут очень интересные дети. Интересные и… перспективные.
— Но кошка с собакой?! Бред…
— Ты лучше посмотри на линию этой малышки.
— Ну-ка, ну-ка… Что-то знакомое… Милтонс свидетель! Это же та самая!!! Зря ты тогда так, я же говорю, могло получиться, надо было дожать! Уже тогда! И не сидели бы теперь… Малышка перспективная, да. Но… собака и кот?..
— У девочки редкая линия. Именно эту ветвь сам Милтонс называл наиболее…
— Милтонс в своём гребаном недоотчёте называл целых три ветви!!!
— Именно. И представителей двух из них ты сейчас видишь на третьем экране девятого зонда.
— Ты считаешь, что и он — тоже из перспективных?.. Нда, действительно, а я как-то даже… Слушай, а ведь это идея! Нет, действительно! Гибрид. Полукровка. Полукровки зачастую куда сильнее родительских пород, тех же мулов вспомнить! Или эль-габриусов! С Милтонса станется запрятать две части пазла на разных берегах. И почему мы раньше не додумались! Но кот и собака… ты думаешь, у них хоть что-то получится?
— Почему бы и нет? При достаточно сильной мотивации…
— Ха! Ну, уж мотивацию мы им обеспечим!
* * *
Она опаздывала.
Днём до посёлка — рукой подать, даже согреться как следует не успеваешь. Днём она, пожалуй, не сумела бы опоздать, даже сильно постаравшись. Но так ведь это — днём. Днём не цепляют за ноги нахальные ветки, не подворачиваются камни, предательски невидимые в обманчивой пляске теней Малой луны. Днём она бы бежала, а не плелась, через шаг спотыкаясь и чуть ли не падая через каждое третье спотыканье!
Впрочем, нет.
Днём бы она тоже не успела.
— Где тебя милтонс носит?!
Странно.
Руки у Вита злые, в плечи вцепились грубо, словно намекая на близкое уже наказание. А вот в голосе — больше облегчения, чем праведного негодования. Да и вообще — что он делает тут, в двух шагах от её личного тайного отнорка, о котором, как она полагала, не знает никто? Откуда он вообще тут взялся, злой и вполне вменяемый, когда ему ещё как минимум дня два на сьюссиной свадьбе гулять полагается?
— Извини…
Он не дал ей договорить, впихнул в отнорок, да ещё и наподдал как следует по заднице — для придачи должного ускорения. Перестарался — она не успела стормозить руками и зарылась лицом в землю. Крутанулась, вывинчиваясь на поверхность уже по внутреннюю сторону забора. Обычно она пролезала тут в сквоте. Но не при Вите же! Поднялась, отплёвываясь и ожидая, пока пролезет и сам Вит. Он сопел, шипел и ругался шёпотом, протискиваясь, и от этого она вдруг ощутила странное злорадное удовлетворение. А правильно! Нечего по чужим отноркам шастать, не под твои габариты рылось!
А то, что толкнул он её так сильно — это даже и хорошо. С полным ртом земли извиняться очень трудно. А ей почему-то совсем не хотелось сегодня извиняться.
Впрочем, вёл себя Вит настолько странно, что оправдания сами собою завязли бы у неё в зубах, даже имей она желание высказать их вслух.
Вместо того чтобы наградить затрещиной — так, для порядка и в преддверии настоящего наказания — он выволок её к освещённой узкими лунами стене патрульной конуры и начал лихорадочно отряхивать. Даже на корточки присел, чтобы удобнее было обтирать какой-то грязной тряпкой её перепачканные в земле ноги. Присмотревшись, она узнала в этой тряпке парадную форму самого Вита. И настолько растерялась, что даже не пыталась сопротивляться.
— Наградил же милтонс сестричкой! — шипел Вит сквозь зубы, слегка подскуливая. — Носит её вечно где-то, а изгваздалась-то, лоранты-следователи, просто ходячий ужас, как же я тебя такую людям-то показывать буду?!
И ещё много чего шипел он, судорожно приводя в порядок её одежду и оттирая грязь с исцарапанных коленок. Но от этого странное его поведение понятнее не становилось.
Внезапно стало светло, над низкими крышами заметались оранжевые сполохи, отодвигая ночь далеко за пределы посёлка. Стенка конуры, к которой прижимались её лопатки от грубой заботливости Вита, внезапно оказалась в глубокой тени — свет шёл с Центрального Выгула. И оттуда же поплыл звон — низкий, тягучий.
В тон ему завыл Вит — тихонечко, сквозь зубы.
— Искра! Они уже дали Искру и Стартовый Сигнал! Скоро топливо подадут и начнут Обратный Отсчёт! А потом и «Поехали!» прокричат… А мы с тобой ещё не под дюзами!!!
Он схватил её за руку и потащил к центру посёлка, крича на бегу:
— Ты хоть понимаешь, дура, какое тебе счастье выпало! Сами Лоранты-Следователи, да будет вечно стабильной их орбита, выбрали тебя искупительной жертвой! Они обещают возобновить Испытания — для твоих детей!..
* * *
И любопытная ночь, уже было подкравшаяся в желании разузнать, отчего не спится этим странным двуногим, испуганно отшатнулась от рванувшегося к небесам ревущего пламени огромных ритуальных костров…
* * *
Ночь лениво жмурилась обеими лунами — узкими, словно глаза засыпающей кошки. Она и не пыталась разглядеть то, что происходило внизу, под плотным прикрытием глянцево поблёскивающей листвы. Оттуда, сверху, слитные кроны деревьев казались гладью безбрежного моря, спокойной и непроницаемой. Если на глубине у самого дна и начинались бурления и суета, до безмятежной поверхности не долетало даже отдалённого намёка. Так зачастую и сильнейшие глубинные течения не вызывают на поверхности океана даже лёгкой ряби.
Река с высоты казалась серебряной лентой. Огромный и уже почти прогоревший костёр на том ее берегу, где не было леса, выглядел самоцветом, подвешенным на этой ленте. Драгоценным камнем цвета гаснущего пламени…
— Я что-то не совсем понял. У меня что — больше нет Права На Выбор? Священного права любого взрослого кота? Ты собираешься мне… я не расслышал… кажется — при-ка-зать? Мне, коту?..
Непроницаемой листва казалась только сверху. Внизу же света вполне хватало, чтобы как следует разглядеть высоко вздёрнутые брови Ксанта и его глаза, широко раскрытые в почти ненаигранном удивлении. Всем разглядеть, кому могло бы быть любопытно. Только вот праздно любопытствующих посторонних в Круге не было.
В этот Круг и так-то старались не заходить без особой на то нужды. Сейчас же у всех совершенно неожиданно обнаружились чрезвычайно срочные дела где-то поодаль. И Ксант сколько угодно мог поднимать свои брови — оценить было некому. Кроме, разве что, Леди Мьяуриссии. Старшей Леди. Самой Старшей. И — вот уже почти два сезона — Старшей Матери. Страшноватое сочетание. Такую вряд ли проймёшь вздёрнутыми бровками и наивно округлёнными глазками.
Ну ладно, ладно, но попробовать-то стоило?!
— Ну что ты, лапушка… Приказать я тебе, конечно же, не могу… Как можно!
Леди Мьяуриссия ехидно оскалила острые белые зубы. Эти зубы разгрызли с хрустом и писком вот уже шестой десяток сезонов — и, надо отметить, сделали это без малейшего для себя ущерба.
— Как же я могу нарушить Священное Право Кота? Ваше единственное, можно сказать, право… Никак я не могу его нарушить…
Голос у Старшей Леди был мягок и нежен. С такой же мягкой нежностью скользит по обнаженной коже бархатистое тельце Быстрой Смерти. Говорят, у той твари действительно очень мягкое и нежное брюшко. Ксант не видел — прозванные так многоножки водятся далеко, где сухо, нет рек и почти совсем нет деревьев. Да и мало кто из тех, кто действительно видел Быструю Смерть и ощущал бархатистость её брюшка на собственной коже, может потом рассказать об увиденном и прочувствованном.
— Но кое-что я всё же могу. В том числе — сделать твою дальнейшую жизнь достаточно… ммм… неприятной. Надеюсь, ты не сомневаешься, что я знаю массу не слишком приятных и можно даже сказать печальных обстоятельств, которые умная леди-мать может устроить зарвавшемуся котёнку на вполне законных основаниях?
Стоять и дальше с вытаращенными глазами было попросту глупо. Тем более что зрителей нет. Ксант вздохнул, отвёл взгляд, открыто признавая собственное поражение, скривился и отрицательно мотнул головой. В способностях Леди Мьяуриссии он не сомневался.
— Вот и умничка. Так что никаких приказов. Что ты?! Священное право священно, и выбирать будешь только ты сам. Просто предлагаемый тебе выбор несколько… необычен, вот и всё. Но решать всё равно тебе. Ну и так что же ты выберешь и решишь? Я вся внимание.
Ксант фыркнул. Старшая Леди правильно оценила тон этого фырканья и заговорила уже совсем с другой интонацией — без нажима и почти как с равным. Насколько, конечно, может быть ровней простому коту Старшая Леди.
— Сам рассуди — ну что в этом такого? Подумаешь! Просто ещё один Обряд Инициации! Сколько их на твоём счету? Вот-вот, ты же у нас мастер, выдающийся специалист, знатный дефлоратор, вести о твоей доблести достигают звёзд, и даже сами Лоранты — и те оценили твоё мастерство по заслугам. Великая честь. Не кого-то потребовали, а именно тебя, сам понимать должен… Впрочем, мы и без небесного подтверждения всё равно бы тебя выбрали, ты ведь из молодняка самый лучший, кого же посылать, как не тебя? Сам подумай — кому ещё могли бы мы поручить такое ответственное дело?
Ксант фыркнул снова. Вздёрнул подбородок. Он не собирался соглашаться. Во всяком случае — не так быстро. Хотя и знал, что в конце концов придётся. Даже самый маленький и глупый котёнок отлично знает, с какой стороны у птички острый клюв, а с какой — вкусное мягкое пузичко. Но именно потому, что соглашаться всё равно придётся и единственное, что осталось — это как следует повыламываться напоследок, выламываться следует как за себя, а не за кого постороннего. Вот и будем выламываться, а они пусть уговаривают. Таковы правила игры.
— Леди, не надо смешить мой хвост! Специалистов полно. И куда более опытных. Тим, например. Или тот же Базилий. Вы, конечно, можете и не знать, но это именно он меня научил всему, что я умею. Но далеко не всему, что умеет он сам.
— Тимур стар. — Леди Мьяуриссия одобрительно улыбнулась — она тоже чтила ритуал и не любила слишком быстрых побед. — Вот уже четыре сезона он не провёл ни одной удачной инициации. Да и ранее его обряды некоторое время были не слишком успешны. Его лучшие годы давно уже позади. Беда же Базилия в том, что он слишком умён и опытен. Он много знает о прошлом, но эти знания сейчас ему только мешали бы. Тебе предстоит такое, о чём он знал бы не больше тебя. А он — в отличии от тебя — уже привык к тому, что знает и умеет всё. Нет. Будь Базилий единственным котом подходящего возраста — я и тогда не рекомендовала бы поручать этот обряд ему. Здесь нужен вчерашний котёнок. Умный — да. Опытный — да, но молодой и нахальный. Такой, как ты.
— Леди, если вам нужны сосунки, то Маркисс даст мне фору в два световых по части нахальства и молодости.
Снова сверкнули под луной белоснежные зубы. Показалось или нет, что клыки действительно удлинились и стали более острыми?
— Маркисс — глуупый мальчиишка. Он на всюу жизнь останется котёонкоум. По части оупыта оун тебе и в подхвоустье не гоудится, да ты и сам этоу знааешь, ты веедь у наас уумница.
Не показалось. В голосе тоже проступают мурлыкающие интонации. Материнские такие, убаюкивающие. Последний довод — довод Матери. Таким тоном говорят со слепыми котятами. Шалунишка, ты опять вёл себя плохо, но это ничего, ведь мамочка тебя всё равно любит. И слепые котята искренне верят этим словам, а, главное, — этому тону. Правда, с возрастом они перестают быть слепыми.
Только вот всё равно почему-то каждый раз так хочется поверить…
— Малыш, послушай, священное право — оно, конечно… Но ведь слово Лорантов-Следователей священно не менее! Пятнадцать сезонов они нас игнорировали, пятнадцать сезонов не было никакой надежды на Гуманитарную Благодать… Тебе нравится Рацион? Ну так вот, их почти не осталось, этих вкусных маленьких плиток. Что ты так на меня смотришь? Да, именно, они тоже часть Благодати, каждый раз, после Испытаний…. Только вот Испытаний нет уже пятнадцать сезонов. Да, мы подделываем мелкую раздачу — каждый раз, для котят, а что ещё остаётся? Но ты ведь взрослый, должен понимать — нет испытаний, нет и Благодати. Впрочем, Рацион — ерунда, охотницы нас прокормят, но вот одежда… Тебе нравятся кожаные штаны? Грубые, плохо выделанные и скверно пахнущие… Впрочем, что я тебе рассказываю, ты же видел охотниц. И нюхал. А скоро всем придётся носить такое — шорты не растут на деревьях. А посуда из глины тебе нравится? Она прелестна, пока остаётся котячьей забавой, но вот готовить в ней… Зачем? Куда проще уйти в сквот. Надолго. Может быть, навсегда. В сквоте не нужна одежда, и еда годится сырая… Ты знаешь, что число охотниц растёт с каждым сезоном? И они всё больше времени проводят в сквоте? Они дичают, Ксант. Мы дичаем. Возобновление Испытаний — наша единственная надежда, иначе очень скоро мы все уйдём в сквот — и уже не захотим возвращаться… Как ты думаешь, зачем мы Пятнадцать сезонов зажигали Сигнальный Маяк и отправляли дежурных к Лестнице-в-Небо, а потом имитировали Снисхождение Гуманитарной Благодати? Вера, Ксант. Вера слабеет, а она единственное, что удерживает нас от сползания в дикость. В некоторых лукошках стали поговаривать, что орбита давно пуста. И никто больше не наблюдает за нами свыше. Думаешь, я не знала про эти мерзкие разговорчики? Знала. Но — верила, что это неправда и когда-нибудь неверящие будут посрамлены. И оказалась права. Лоранты не случайно выбрали тебя, у тебя три десятка удачных обрядов. Три десятка инициаций — и полтора десятка пропущенных сезонов, словно по два обряда на каждый, думаешь, это случайно? Нет. Это знак.
— Двадцать девять.
— Это неважно, пусть пока двадцать девять… пусть. Впрочем… Как раз-таки важно! Именно этот, тридцатый, станет самым важным, самым значимым. Это всё равно знак, нет, это даже ещё больший знак! — Голос Старшей Леди стал совсем ласковым. — Главное — такая честь… Ты не бойся, подумаешь — сучка, велика ли разница? Все мы внутри одинаковые, что леди, что сучки, чего тут бояться? Некоторые леди — те ещё сучки, тебе ли не знать? Просто делай своё дело, держи покрепче да суй поглубже, делов-то! А если действительно чего опасаешься… — тут её тон стал настолько доверительным, что Ксанта затошнило, — то у меня настоечка есть. Вот, держи. Хорошая такая настоечка, как раз для таких случаев. После неё ты не то что на сучку — на любое дерево с дуплом кидаться начнёшь…
Теперь его брали на «слабо». По ритуалу следовало оскорбиться. И сделать вид, что уходит. Как же — тут сомневаются не только в его храбрости, но и в мужской силе! Он не останется там, где… да он никому не позволит… да он никогда… да ищите другого…
У края круга его, конечно же, остановят. Потом будет ещё два-три взаимных полу-извинений, полу-угроз, три шага вперёд, два назад, три в сторону — и снова по кругу… Повторить не менее трёх раз — и можно соглашаться, не потеряв лица.
Ксант дёрнул ухом. Ему внезапно стало скучно и противно.
— Ладно. Считай, что ты была очень убедительна. Когда?
* * *