Я очнулась. За окном стояла густая темнота и непонятно было, еще ночь или уже утро. Увиденное не то в бреду, не то во сне стояло перед глазами живой картиной. Молодой немецкий офицер протягивал невысокому магу кулон Евдокии Леонтьевны. Тот самый кулон. Ошибиться было невозможно.
Оказалось, что я лежу в постели, скорчившись под двумя одеялами у себя на втором этаже дома Фролова. Надо бежать. Надо рассказать всем… Да хотя бы ей самой, Евдокии… Надо предупредить.
Старик сказал «Сумерки мира». Что это за заклинание? Кто может мне ответить? Максимов? Он не маг.
Я вскочила на ноги и чуть не упала — голова продолжала кружиться, отдых не принес облегчения. Надо бежать к Вите. Он знает, что делать. У него, кажется, такая работа. Но вот который час?
Не важно. Скорее!
Ноги в сапоги. Пальто. Где-то был платок… Где я его сняла?
На лестнице свет продолжал гореть. Это было хорошо. Видно ступени. А снаружи мело. Через квартал на ветру раскачивался тусклый фонарь. В домах окна не горели.
Быстрее, быстрее!
Хорошо, что грязь, замерзнув, превратилась в камень. Удобней было бежать…
Вот уж показалась впереди улица Красных Коммунаров. Она все еще оставалась украшена флагами. И фонари здесь стояли чаще. Не так страшно.
Надо мной не было неба — одна непроглядная черная тьма. Тьма клубилась и норовила прижаться к земле. Но свет фонарей пока что не давал ей этого сделать. Свет, да еще снег: он отражал тусклые лучи, делая видимыми палисадники, дома, заборы…
Быстрее!
Я не думала о том, что после шести в больницу посетителей не пускают.
И о том, что ворота наверняка закрыты.
И что не спит, наверное, только дежурная сестра.
Я твердо знала, что мне туда надо.
Ворота были широко открыты, в здании горел свет, а рядом стоял крытый грузовик с красным крестом на борту.
Возле грузовика прохаживались люди в военной форме, с оружием. Несколько человек в белых халатах я увидела у входа.
-…жалко! — донеслось до меня. — Молодой совсем паренек! Ему жить да жить…
Это о ком? Я сбилась с шага. Потом увидела, как подруливает к дверям черная «Эмка». Не раздумывая, я проскочила в вестибюль. Там было людно.
Двое санитаров о чем-то спорили возле каталки. Куда бы спрятаться?
Если сейчас войдет Артем Мамедович, он сразу подумает, что я здесь не просто так, что я причастна к тому, что тут происходит. А я не причастна.
Неожиданно я увидела знакомое лицо. Профессор Алферов. Как его зовут? Не помню. Обычно я хорошо запоминаю имена.
Но неважно!
— Доктор! Подождите, доктор!
— А вы что здесь… Он ваш знакомый?
— Кто?
— Георгиев… Вы зачем здесь?
— Мне надо поговорить с Виктором. С Цветковым. Понимаете, я, кажется, знаю, из-за чего все…
— Цветков ушел сегодня перед ужином. Подписал больничный и…
— А разве ему можно было?
— Цветков практически здоров, по сравнению с… — Он неопределенно кивнул в сторону лестницы. — Так что вы там узнали? Если что-то важное, тут где-то должны быть сыщики из уголовного розыска. А мне, извините, пора. Тяжелое дежурство.
Максимова на улице не было. Я спросила у одного из санитаров, что случилось. Тот неохотно ответил, что один из пациентов выпрыгнул из окна. Сломал ногу.
Я вежливо попрощалась и ушла. Куда теперь?
Попыталась вспомнить Витин адрес, не вспомнила. И вдруг поняла, что уже иду. Что ноги сами выбрали правильный маршрут — мимо дома с корабликом, пустыря и опавшей сирени. На Татарскую.
До знакомой калитки оставалось шагов десять, когда из тени у сарая вдруг появилась темная фигура. Я отстраненно смотрела, как она отделяется от ночной тьмы и движется ко мне. Не то, чтобы это было страшно — трясло меня не от страха. Но ощущение необратимости происходящего стало настолько плотным, что казалось, воздух гудит от тревоги. Бессмысленно уже бежать, чего-то делать. Неотвратимое — вот оно. Стоит напротив меня и говорит знакомым голосом:
— Варька, ты что здесь делаешь? Зачем ты здесь?
Витя. Ждал меня? Но почему здесь? Он знает, где я живу.
Он очень быстро оказался рядом. Взял за плечи, тихонько встряхнул. Спросил осторожно:
— Где ты работаешь? Я имею в виду, официально.
— Я… наверное нигде. А зачем ты…
— Не так спросил. Назови свою профессию. Что ты умеешь делать?
Ответы закружились в голове вихрем, но все они были связаны так или иначе с обитателями Татарской:
— Делать перевязки, ухаживать за больными, еду готовить…
— Может, ты медсестра?
Снова вихрь воспоминаний, услужливо подсказывающий нужные ответы. Образы. Далекие, непонятные. Мужчина в белом халате, с круглым зеркалом на лбу. Резкий медицинский запах. Окровавленные перчатки. Чужое. Все чужое. Я затрясла головой.
— Откуда ты родом?
Он говорил быстро, громко, кричал на меня. А я не могла ответить.
— Не знаю.
— Родители? Родственники? Хоть что-нибудь!
— Вить, что случилось? Что происходит?
— Вспомни. Пожалуйста. Хоть кого-нибудь…
Но я ничего не могла вытрясти из бедной моей, словно бы ватой набитой головы.
А потом он снова, как тогда, у крыльца моего дома, не то чтобы обнял, скорей прижал к себе.
Чтобы сменить тему, я спросила у его кожаной куртки.
— А что магия? Ты ее снова чувствуешь?
— Город, — совершенно серьезно ответил он, — тонет в темноте. И только на Татарской как будто островок нормальной жизни. Но он все меньше.
Вздохнул и выпустил меня на волю. Вне кольца его рук было холодно и одиноко.
Кажется, он что-то еще хотел мне сказать, но не решился. Может, он уже знает о немецком проклятии? И тоже пришел сюда, чтобы поговорить с Евдокией? Или мне просто показалось?
— На кулоне — заклинание, — прошептала я. Вся моя решительность куда-то улетучилась. Наоборот, мне уже хотелось оказаться где-нибудь далеко-далеко. Должно быть, это снова был голос болезни.
Витя хмуро кивнул.
— Ты что же, все знаешь?
По его губам скользнула какая-то кривая, болезненная улыбка. Прежние его улыбки умели врать намного лучше.
— Я придумаю что-нибудь. Ты не бойся. Пусть я сейчас почти ничего не могу, но уж какую-то защиту для одного человека…
Нет, он говорит о чем-то другом. Совсем о другом. Какая защита для одного человека? Зачем? Когда весь город готов погрузиться в непроглядную темень давнего фашистского проклятия.
— Витя. На амулете — заклинание, которое называется «Сумерки мира». Что это за заклинание?
Он помолчал. Взял меня за руку, подвел к фонарю. Вгляделся в лицо, словно надеялся по глазам прочитать правду.
— Варь, кто тебе это сказал? Откуда… откуда тебе знакомо это заклинание?
Что я могла ответить? Приснилось? Увидела в навеянном кулоном бреду?
— Я… не могу сказать. — Приходилось подбирать слова. — Я просто знаю. Видела… слышала… в Берлине. Там был немец… и какая-то лавочка с украшениями…
— Так. Только не плачь. «Сумерки мира»… Я их один раз уже видел. Но они иначе работали… Хотя постой! Все сходится… Вот что. Мне надо поговорить с Евдокией.
— Нельзя!
Этого точно нельзя было допустить. Не сегодня. Не сейчас. Почему — я даже не пыталась задуматься. Нельзя и все.
— Да почему?
Витя шагнул к калитке. Я обогнала его и преградила дорогу. Нельзя!
И тут же услышала, как скрипнула дверь дома.
— Эй, кто это? — голос у Евдокии Леонтьевны был испуганным.
Я промолчала. Смотрела на Витю. А он отступать не собирался.
— Евдокия Леонтьевна! Это я, Виктор Цветков. Помните меня? Мне надо с вами поговорить. По делу.
— Витя, пожалуйста…
— Варя, я клянусь, я не причиню ей никакого вреда.
Евдокия Леонтьевна уже успела пройти полдороги к калитке и услышала последнюю фразу. Под ее ногой скрипнул снег: она остановилась.
— О чем вы, Витя?
Он зашарил во внутреннем кармане куртки, а потом протянул над калиткой развернутые красные корочки:
— Евдокия Леонтьевна, я сейчас к вам обращаюсь официально, но вы не пугайтесь. Капитан Виктор Цветков, второе управление разведки и контрразведки. Контрмаг…
Евдокия Леонтьевна вдруг схватилась за сердце и покачнулась. Я успела как раз вовремя, чтобы не дать ей упасть.
Витя рванул калитку, но я уже не обращала внимания.
— Она подумала, что ты из-за Сережи…
— Черт.
Мы вместе довели Евдокию Леонтьевну до крылечка.
— Беги за врачом, — потребовала я.
— Не нужно. Сейчас…
Он осторожно положил ладонь на лоб Евдокии Леонтьевны. Сосредоточился. Мне показалось, он считает в уме. Дыхание пожилой женщины немного выровнялось.
— Ну вот. А теперь отведем ее в постель, и пусть отдыхает.
И в этот момент по Татарской, с двух сторон, освещая окрестности фарами, подкатило два автомобиля: довоенный, переделанный в автобус ЗИС, и знакомая уже «Эмка».
Витя, чертыхнувшись сквозь зубы, метнулся к калитке. Я помогла подняться Евдокии и повела ее в дом. Больше меня ничего не должно было заботить, но заботило: Витя. Там. Один. Его же сейчас… Он не выстоит… Максимов же прямо сказал, что его подозревает…
Я помогла Евдокии лечь, стянула валенки, накрыла ее одеялом.
Она поймала мою руку:
— Варя, останься. Не ходи…
— Я должна.
— На хоть, одень мой кулончик. На счастье… Он… где же… Где-то я его оставила… дура старая…
Я покачала головой. Прошла на кухню. Где у Евдокии лекарства, я знала еще с тех времен, когда ей требовался постоянный уход. Ага, вот и сердечные капли…
Я тихонько выскользнула в темноту улицы.
Услышала:
— Максимов! Ваше упрямство напрочь лишило вас логики. Еще раз говорю, женщины ни при чем.
Он прятался за стеной сарая. Максимов Витю не видел, но и сам он тоже не мог следить за передвижениями милиционеров. Или кто там приехал с Артемом Мамедовичем?
— Тогда зовите сюда вашу сообщницу. Если она не виновна, то после проверки будет отпущена домой. Однако должен сказать, что она не является тем, кем хочет выглядеть. Достоверно неизвестно ни откуда она прибыла, ни чем занималась до появления в Энске. А мы искали очень тщательно…
— Капитан, у меня есть ответы почти на все вопросы.
— Она нигде не работает, но на что-то живет. У нее хорошие отношения со всеми, с кем бы она ни завела знакомство… Это вам ничего не напоминает? И наконец, самоубийства в городе начались не после вашего, а после ее здесь появления. Да-да, мои люди покопались в архивах и поговорили с врачами…
— Максимов, она ни при чем. Она джинн!
Я увидела, как Максимов поднял руку, готовясь отдать своим людям смертоносный приказ, но Витя вскинул руку одновременно с ним. Словно отражение в зеркале. В его руке что-то блеснуло, раздался отчетливый хруст.
По коже волной побежали мурашки. Надо что-то делать. Надо защитить его… Но как?!
Вот сейчас из револьверов и пистолетов группы захвата полетят пули. Уже сейчас пальцы давят, давят на спуск и….
Они очень удобно расположились. Они, наверное, даже меня видят. И один — точно целит в незащищенную спину контрмага, который все еще пытается решить дело миром.
Не выйдет!
Я вскинула руки к небу. По запястьям, по артериям, но сильней крови и сильней любых моих слов, потекла магия. Я видела бы ее, если бы не зажмурилась: и без того неправильность происходящего выворачивала меня наизнанку, заставляла кричать в голос, до хрипа, до боли в легких…
А потом стало тихо. Пули, вылетевшие из стволов, застыли, не пролетев и метра. Заискрили, лопаясь, все фонари на Татарской. Тьма с неба с довольным воем кинулась к земле…
Артем Мамедович стоял, тяжело опираясь о калитку.
В руке его еще был зажат пистолет, но кажется, он не собирался пускать его в дело.
Витя в три шага подбежал ко мне.
— Варя, это ты? Что это было? Что ты сделала?
Кажется, на любой его вопрос у меня был один стандартный ответ: «Не знаю!»
Я не знаю, не знаю, не знаю, что я сделала! Как я это сделала! Что будет дальше!
— Варька, ты что, плачешь? не вздумай! Все будет хорошо! Знать бы, сколько у нас времени… Максимов! Вы хотели ответов? Так идите в дом. Сейчас все узнаете!!!
Я отворила дверь и тихонько пропустила мужчин в кухню. Капли подействовали, Евдокия тихо спала в своей комнате.
Я словно со стороны увидела нашу компанию: подтянутый, решительный Максимов, в офицерской форме, слишком высокий и плечистый для маленькой кухоньки Евдокии. Усталый, с темными кругами у глаз Виктор.
Я включила плитку, подогреть воду. Боялась первой нарушить тишину. А простые, привычные дела — они отвлекают, делают любой значительный момент чуть-чуть обычным, рядовым.
— Варя, сядь. Мне нужно много тебе рассказать. Вам тоже, товарищ капитан.
Пришлось подчиниться.
Посреди стола на скатерти лежал Евдокиин кулон.
— Это из-за него все… — кивнул на украшение Витя.
Там, снаружи, на белом снегу лежали и боролись с нахлынувшей безысходностью и черной тоской бойцы из народной дружины и милиционеры. А здесь, рядом с кулоном, все было иначе. Здесь можно было еще думать о чем-то, принимать какие-то решения.
Витя коснулся пальцами цепочки и продолжил рассказ:
— Жил-был на свете хороший парень Сережа. Сын замечательной женщины, Евдокии Соколовой, хозяйки этого дома. В сорок третьем его призвали, отправили на фронт. Был он рядовым, пехотинцем. И вместе с армией победно дошел до Польши, до города Познань. Где-то когда-то, возможно, немного раньше, чем армия прибыла в Познань, он нашел красивый серебряный кулон… Вот этот. И полковой маг рассказал ему, что кулон этот умеет исполнять желания. Правда, для одного владельца и желание одно…
— Какая-то сказка. — Максимов потер усы.
— Отчего же. В Европе в прошлом веке эти заклинания пользовались популярностью: заговоренная таким образом вещь — лучший способ сделать приятное дорогому тебе человеку. Тем паче, что власть кулона не безгранична. Мне пришлось потратить несколько дней, подключить к работе своих бывших коллег, прежде чем я понял, с чем мы имеем дело…
— Так с чем же?
— Сережа не стал долго думать, он сразу же и загадал желание. Сейчас я, пожалуй, не смогу воспроизвести текст дословно, но примерно могу сказать: «Чтобы мама была здорова и жила долго-долго. И чтобы все у нее было хорошо».
— Как вы могли это узнать?
— Я легко узнал у хозяйки, в какой части служил ее сын. Через военкомат мы вышли и на полкового мага, и на врача, который делал Сергею операцию. Так что могу поручиться за содержание его желания. Но могу ошибиться в точности фразы. Кроме того, Артем Мамедович, я ведь уже несколько дней как снова могу видеть чужую магию. Немного. Не как раньше. К сожалению. Так вот. Это было очень сильное и доброе пожелание. И кулон его исполнил, как мог. Сделал так, чтобы рядом с Евдокией Леонтьевной был такой вот добрый, честный и верный человек… Ты, Варя. Проклятой безделушке спешить некуда, а работу свою она исполнять умеет. Но Сережа умер в госпитале и его вещи вместе с кулоном вернулись сюда, в Энск.
— Я понимаю.
На самом деле я ничего не понимала. Я — всего лишь исполненное желание? Пустышка, автомат, необходимый для того, чтобы другому, живому человеку было хорошо? Может ли это быть правдой?
Важно ли это сейчас, когда город тонет в клубах отчаяния, навеянного фашистским заклинанием?
Я торопливо стала рассказывать:
— На нем еще одно заклятье. Оно должно было лишить жителей того города, Познани, воли сражаться. Я видела, я знаю. Его подарили перед самой войной одной девушке… Немцы подарили. У нее был день рождения. И вот… она хотела придумать самое интересное, самое замечательное желание. Но не успела. Германская армия не стала ждать, пока темная магия подействует. Началась война, а кулон так и остался «нести проклятие», понимаете? До первого же пожелания…
— …да. И это, к несчастью, оказалось желание сержанта Соколова. Сережи.
Максимов хмурился все больше. Видимо, он ждал, что его люди справятся с поставленной мною защитой за минуту. Но они все не появлялись.
— Виктор Алексеевич, в вашем личном деле поминается заклятье «Серый морок»…
— Да. Именно «серый морок»… Немцы зовут его красивей — «Сумерки мира». Но суть та же самая.
— Судя по докладам, там заклинание подействовало мгновенно. Что же произошло?
— Саперы затеяли учить новичка, но сами перепутали стенд. Я успел смягчить удар, уменьшить радиус поражения до полукилометра. Правда, после этого подвига, — он усмехнулся, — моя карьера боевого контрмага бесславно окончилась в Озерцовской больнице. Ну что, Артем Мамедович, вам все понятно?
— Вы сказали, она — джинн.
Я боялась поднять глаза от столешницы. Может, это неправда? Может, у меня все-таки есть своя человеческая история? Ее надо только вспомнить? Заставить себя вспомнить?
— Значит, я буду… здесь, только пока Евдокия Леонтьевна нуждается во мне? Или пока цел амулет?
Я не хочу так. Я не смогу. Не надо…
— Я не знаю.
— Вы сможете снять проклятие? — подался вперед следователь.
— Не знаю! — сорвался в крик контрмаг. — Я почти ничего не могу. Ошибусь наверняка.
— Если вы ошибетесь, сколько человек… пострадает?
— Улица. Квартал. Не знаю. Много!
— Тогда поедем за город.
— Как? Вы пробовали выйти на улицу? Вы хоть представляете, что там сейчас? Мы здесь заперты. Если хотим сохранить рассудок и жизнь.
Максимов неохотно кивнул:
— Я вам не доверяю. Но другого контрмага в Энске просто нет. Действуйте. У вас час.
Он вышел.
Я хотела спросить: «Я умру? Или просто исчезну? Как это будет?» Но сейчас это было неважно. Если Витя ошибется, до рассвета не доживет весь город. Если не ошибется, то, может быть, кусочек его удачи достанется и мне?
— Меня все равно как будто нет, — сказала я вслух. Мысль, которую легко на себя примерить. Примерить легко, смириться — трудно. Но я справлюсь. Ждать-то осталось недолго.
Он горячо возразил, даже взгляд оторвал от стола:
— Для всей Татарской улицы ты есть! И еще. Может это сейчас уже и не важно, но, Варька, я, кажется, тебя люблю. Я не смогу его уничтожить. Что мне делать, Варя?
— Значит, ты распутаешь заклинания. А я помогу.
— Если я ошибусь…
— Ты не ошибешься. Что тебе нужно?
— Свет. Бумагу, карандаш. И не уходи никуда. Просто будь рядом. А я буду знать, что с тобой все хорошо.
Я достала, что нужно. В комнате тикали часы. Я смотрела, как Витя работает, и мне казалось, что так было всегда. И что кроме этой маленькой кухни, света керосинки и скользящих по стенам наших теней в мире ничего нет. Тьма начиналась прямо здесь, в комнате. Она текла по улицам и подворотням. Скользила у грязных луж, впитывала отблески желтых окон.
Эта тьма была особого свойства: такую нельзя разогнать, просто включив свет. Я принесла еще бумаги. Подсела ближе. Я видела, как Витя в конце длинной формулы поставил точку. Потер глаза. Взглянул на меня, как будто хотел что-то сказать, но промолчал.
Подошел. Положил руки мне на плечи. Холодные сухие ладони. Я вздрогнула.
Теперь я не могла видеть его лица. Только чувствовала, что он рядом. Слышала дыхание.
Несколько тихих фраз на латыни.
Где-то в городе ярче загорелись окна.
Заорав, над пустырем взметнулась стая ворон и канула в ночь.
Боль скрутила виски. В мире ничего не осталось, кроме ладоней на моих плечах.
Приблизился, стал почти материальным серый коридор моих давних кошмаров. Но это оказалось не страшно, если идти не в одиночку.
Еще несколько тихих незнакомых слов.
Звезды стали ярче, а воздух прозрачней.
Руки — крест-накрест. Дотрагиваюсь до его пальцев: так надо. Я обещала помочь. Витя, держись! Может, это уже и не важно, но я, кажется, тоже тебя люблю…
Над городом, где-то в вышине, раскручивается, истончается черная плеть неслучившихся предательств, обид и смертей.
А Татарская спит. Так должно быть. Я так захотела. Спит моя Евдокия Леонтьевна. Спят баба Клава и Маруся. Спит Антонина и ее дети, и муж-инвалид. Спит даже полосатый дворовый кот с улицы Красных Коммунаров…
Еще фраза на латыни. Теперь уж точно последняя. Окончательная.
Тихо. Тикают часы за стеной.
И ничего не поменялось. Ни свет, ни тьма.
Его ладони соскользнули с моих плеч.
— Варька, как же я испугался…
— Значит, все получилось?
Встрепал волосы на затылке, посмотрел на меня веселыми, немного сумасшедшими глазами. Потребовал:
— Дай мне руку.
Я немедленно выполнила просьбу.
Сухая холодная ладонь. Живая, настоящая. Что дальше? Что мне делать дальше?
Мы вышли на крыльцо.
Над городом занимался слабый рассвет. В разрывах туч виднелись звезды. Небо больше не выглядело, да и не являлось тяжеленным ярмом на шее каждого из горожан.
Возле ЗИСа курили бойцы, прибывшие с Максимовым. Картина мне показалась знакомой. У больницы. Что-то похожее я видела там. Ничего, больше убийств не будет…
Максимов подошел к нам.
— Они не помнят, зачем вообще оказались на этой улице. Ваша работа, Варвара Кузьминична?
— Я не знаю.
— С этим что-то надо делать! И с кулоном с этим тоже что-то надо…
— Я пойду! — сказала я решительно.
— Куда? — Хором удивились они.
— Домой. Спать.
— Протокол… — начал Максимов.
— Завтра. Если не растворюсь в воздухе.
Я уходила, чувствуя спиной их взгляды. Как так получилось? Сейчас меня уже не должно было быть. Но я зачем-то есть. И завтра у меня будет новый день, который предстоит прожить самой. Не под диктовку старого Евдокииного амулета, не потому что я должна или так надо. Без подсказок.
За спиной скрипнули шаги — кто-то шел за мной, не обгоняя и не отставая. Я не стала оборачиваться. И так знала, кто. И от этого знания было тепло и спокойно на душе.
Конец
Я сидела у Евдокии над чашкой индийского чая. Она как раз распечатала новую пачку. Ленточка этикетки еще лежала на кухонном столе — красные буквы по зеленому узорному фону. Руки у меня дрожали, и я прижала пальцы к чашке, чтобы это не было заметно.
— Ты не простудилась ли, Варюша? Давай-ка я варенье малиновое достану. Замечательное варенье, Клавдия дала. Из деревни. Лучшее средство от простуды.
Я только улыбнулась. С тех пор как я ушла из больницы, кто-то как будто ножом отрезал от моих воспоминаний, от прошлого и настоящего, а может, от будущего тоже. Кто-то торопился, кому-то было важно откромсать как можно больше и поставить меня лицом к лицу с тем, что в конце концов останется — с черной, глухой, ватной тишиной. С безвременьем.
Баночка с вареньем уже стояла на столе. И чайная ложка оказалось рядом: «Не стесняйся, ешь!»
Я попробовала варенье. Сладкое, душистое. В нем было словно заперто минувшее лето…
Чай закончился, я понесла чашку к рукомойнику — сполоснуть. На полочке для мыла и зубного порошка лежал кулон Евдокии Леонтьевны. Как будто нарочно, чтобы я его увидела.
— Варюша, поставь чашку, я сама помою…
— Вы подвеску оставили…
— Ах, да, хотела цепочку почистить. И отвлеклась. Если серебро темнеет, его чистить лучше всего зубным порошком.
Меня словно магнитом тянуло к кулону. Смутная, в голове бродила мысль: а вдруг? Как в тот раз, седьмого, когда я провожала Евдокию из гостей. Повинен ли в том моем видении именно кулон? Или я все придумала?
Серебро показалось горячим, я отдернула руку.
Евдокия держала в руках заварочный чайник. Надеялась, что я еще задержусь.
— Как хочешь, Варя, а одну я тебя сейчас на улицу не выпущу.
— Нет-нет, я все-таки пойду. Домой. Мне надо домой.
Как будто кто-то звал меня, или ждал, или я сама что-то забыла сделать.
Домой — это почему-то не значило вернуться в дом Фролова. Видимо, болезнь спутала мои мысли. Евдокия озабоченно пощупала мне лоб и покачала головой:
— Холодный совсем. Надо бы тебе к врачу…
— Да-да. — Важно было выбраться из дому. — Да, я к врачу. Все хорошо, просто устала немного.
Пальцы продолжало обжигать в том месте, где я притронулась к кулону. Что же это за магия, которую я не могу разглядеть? Раньше такого со мной не бывало. Да и сейчас все как всегда. Вещи словно кидают вокруг слабый мерцающий отсвет: вот на подоконнике — термометр переливается синим; вот подсвечник, на нем заговор от хворей; от иконки — слабый желтый свет. Намоленная.
Все. Не похоже, чтобы кулон был наделен магией.
Я торопливо попрощалась, затворила дверь и побрела по улице.
В воздухе кружился слабый снег.
Из-за спины посигналил автомобиль.
Я обернулась, и ни капли не удивилась, увидев черную «Эмку» Максимова.
Сегодня за рулем был он сам — я чуть поклонилась, показывая, что узнала. Он открыл дверцу:
— Варвара Кузьминична! Давайте подвезу!
Садиться в красивый автомобиль с салоном, обитым светлой кожей, было боязно. Но Максимов нетерпеливо похлопал по сидению: «Садись!»
— Похолодало, — издалека начал он. — Пальто у вас тоненькое совсем.
— Ничего. Завтра опять все растает.
В машине пахло бензином и табаком. Но теплый воздух позволил немного расслабиться.
Голова у меня кружилась. Я старалась поддерживать разговор, но временами казалось, что это не я разговариваю со следователем в его дорогой машине. На самом деле я где-то далеко. Рассеянная кутерьма снежинок за окном — это я. И печной дым над улицей — тоже я…
И все же надо было его выслушать. Понять, что он хочет.
— Далеко вам?
— Проезд Текстильщиков, дом шестьдесят один. Это крайний дом, его еще называют «Домом Фролова».
— Скажите, Варвара Кузьминична. Ваш друг, Цветков. Он не говорил вам, когда точно он приехал в Энск? И с какой целью?
— Вы в чем-то его подозреваете?
— Подождите сердиться. Поймите, дело серьезное. Погибли люди… и продолжают гибнуть, пока мы тут с вами разводим демократию. Вы советский человек, честная труженица, и должны понимать, что в ситуации, когда разнообразная контра пытается всеми силами разрушить плоды многолетних завоеваний нашей Родины, когда всякая шваль повылезала из своих нор и пытается ловить рыбу в мутной воде…
Внезапно он сбился с речи и договорил просто:
— Я должен поймать этого гада. А времени почти не осталось.
— Так вы считаете, что этот «гад» — Цветков? В чем вы его обвиняете?
— Вы наверняка… Он рассказывал вам о самоубийцах?
— О них весь город знает, — осторожно ответила я.
Максимов кивнул.
— В сентябре врачи впервые забили тревогу. К концу месяца стало понятно, что дело серьезное, но местные боялись доводить дело до Москвы, надеялись решить проблему сами. Цветков появился в городе в июле. Времени как раз достаточно, чтобы все подготовить…
— Но он лечиться приехал. Доктор говорит…
— Это может быть легенда. — Он покосился на меня, и пояснил: — Легендой преступники называют ложное алиби, оправдание невиновности. И доктор, кстати, может быть сообщником…
Было видно, как следователю нравится его стройная версия.
— Я кое-что разузнал об этом человеке. У него интересное досье. Но один факт настолько не вписывается в общую картину событий, что делает его одним из главных подозреваемых. Молчите? А я все-таки расскажу. Дело было неподалеку от Ржева. Там немцы еще в сорок втором, во время оккупации города, испытывали новейшее магическое оружие, часть из которого так и осталась в окрестных лесах. Что-то не было использовано, часть — ждала дезактивации, часть — добавила потерь среди саперских отрядов. Цветков был экспертом-контрмагом при саперском отряде. Именно он доставил в штаб целую коллекцию артефактов, среди которых был один… скажем так… не только не обезвреженный. Напротив, он был полностью готов к выполнению той задачи, ради которой создавался. Адская машина… А что в результате? Двадцать восемь трупов. Почти полкилометра — радиус поражения. Из всех, кто присутствовал в штабной палатке, выжил только один человек. Говорят, специалисты уровня Цветкова в состоянии обезопасить себя от воздействия большинства видов боевой магии. Что вы на это скажете?
Я пожала плечами. Наверное, будь я здорова, что-нибудь бы ответила, но голова кружилась все сильней, и пальцы мерзли. Мне все больше казалось, что я нахожусь не в автомобиле рядом со следователем, а в каком-то холодном небольшом помещении среди старинных вещей и старой, иногда совсем «вылинявшей» магии…
— Варвара Кузьминична. Вы должны понять, от того, что вы скажете, возможно, зависят жизни сотен людей. Честных людей, понимаете?
— Я понимаю, но я… почти ничего не могу сказать. Виктор родился в этом городе, он его хорошо знает. Он мне рассказывал. После войны был комиссован по здоровью и отправлен сюда, в Озерцовскую больницу. Верней, там какой-то военный санаторий. Он не различает магию, не может ее ощутить, но магических способностей не потерял… Я не знаю, как объяснить, если вы не маг.
— А вы — маг?
Вопрос оказался неожиданным. Я качнула головой. Никогда не задумывалась об этом. Кстати, почему?
— Я не пользуюсь магией, но всегда понимаю, если рядом есть что-то магическое. Может быть, я просто никогда не училась.
— Понятно. А здесь, в машине. Есть что-нибудь?
Это было легко.
— Ваша ручка. Это что-то, что касается честности того, кто ей пишет…
Максимов пожевал усы:
— И все?
— Кажется, все. Я кое-что вспомнила, Артем Мамедович! Про Цветкова. Профессор сказал, что в начале осени он сам вернулся в больницу, сказал, что верней всего на него наложено заклинание, подталкивающее к самоубийству.
Максимов хмуро кивнул. Потом притормозил:
— Кажется, приехали. Это ваш дом?
Дом казался еще более заброшенным, чем обычно. Я кивнула.
Мне нужно было домой.
Юзеф Маркевич третий день чувствовал спиной пристальный и недобрый взгляд. И настроение от этого у него портилось с каждым часом: ощущение, неприятное само по себе, имело вполне материальную и понятную причину. Так срабатывает кровавик Цезаря, амулет, изготовленный Юзефом лично, еще когда жив был наставник. Амулет однозначно говорил: жди, Юзеф. В ближайшие часы к тебе явятся. И не с добром.
Маркевич никогда не дожил бы до своих лет и не сохранил бы маленькое свое дело, если бы не умел прислушиваться как к голосам многочисленных амулетов, так и к голосу разума.
И наглядным примером тому был весь переулок Ткачей — небольшой темный отросток широкой Лейпцигской улицы, на котором со времен еще прапрадеда Маркевича держали лавки маги со, скажем так, не самой чистой деловой репутацией.
Было их много, и магазины себе они отстраивали на зависть честным торговцам из старого центра. Когда-то переулок Ткачей славился на весь Берлин. Полиция обходила его стороной, и даже опиумную курильню у перекрестка содержал не ставленник итальянских бандитов, а старый колдун-китаец Лю Хань, у которого всегда можно было прикупить некоторые экзотические ингредиенты, кроме как в Китае, нигде не производящиеся. Торговый дом сестер Крофт, специализирующихся на женской магии. Лавочка Миллера, источник самых качественных заготовок на все случаи колдовского нелегкого труда…
Где все это теперь?
Юзеф вытянул кровавик из кармана. Камень, обточенный только с одной грани, тускло блеснул в свете уличного фонаря. Нет, опасность — умеренная. Кто бы там сейчас не размышлял о нем, убивать хозяина лавки магических побрякушек пока не будут. Финансовыми неприятностями встреча, похоже, тоже не грозит. И тоже «пока».
Юзеф прошелся мимо прилавка с украшениями. Подправил колье с «оборотками», чтоб камни красиво переливались на свету, устроил в более выгодное место костяную фибулу. Непосвященные будут восхищаться тонкой резьбой и мягким белым цветом материала, посвященные — хирургической точностью и смелостью некроманта, ее создавшего из человеческой, а не слоновой кости.
Потом плотней запахнул куртку — в помещении было прохладно, ветер в окна — и пошел в подсобку, где в чайнике еще должна была остаться теплая вода.
Именно в этот момент дверь лавки открылась, мелодично звякнул колокольчик. Вошедший молодой человек был тем самым. Юзеф сразу понял — это о нем предупреждал кровавик.
Молодой человек был высок ростом, подтянут, светловолос и сероглаз. И то, что он в штатском, Юзефа не обмануло ни на миг. Ариец, спортсмен. Глаза умные. СС? Абвер?
Но хозяин должен оставаться хозяином. Юзеф улыбнулся гостю, словно брату, вышел навстречу из-за прилавка.
— Герр Маркевич? Вы хозяин лавки?
— Я, господин. С кем имею честь?
Тот усмехнулся.
— Пусть будет Фишер.
— Проходите, господин Фишер, — не дрогнув лицом, продолжил игру Юзеф. — В нашей лавке вы сможете приобрести лучшие магические обереги от случайных ранений. Амулеты, способные предупредить об опасности и такие, которые сулят неприятности вашим врагам… — речь текла гладко. Изо дня в день Маркевич повторял ее многочисленным посетителям, и уже устал придумывать вариации. Но гость поднял руку, прерывая поток словес:
— Сорок пять лет назад вы с отличием закончили Пражскую академию темных магических искусств и в том же году вступили в Амьенскую ложу. Вы даже перебрались во Францию и несколько лет работали там на правительство под именем… под псевдонимом Огюст Реви.
Маркевич едва заметно развел руками. Факты своей биографии он старался не афишировать, но «там», очевидно, знали все.
— Вы совершенно правы. Однако это было столь давно…
— Герр Маркевич, я склонен считать, что вы и сейчас в состоянии выполнить тот заказ, с которым я к вам пришел. Тем паче, что подобные вещи вам создавать приходилось. Пароход «Вольтурно», тысяча девятьсот тринадцатый год. Припоминаете?
Маркевич снова был вынужден кивнуть. Больше всего, правда, герру магу захотелось сесть. Желательно — на какую-нибудь твердую и ровную поверхность.
«Вольтурно» — так назывался пароход, на котором из Британии в Нью-Йорк пытались выехать предвидевшие скорое начало войны местные колдуны с семьями и учениками. И не просто выехать, а вывезти крайне необходимые тогдашним Парижским политикам артефакты. Маркевич был уверен, что истинные причины гибели судна известны только ему. Но «там» знали, похоже, даже немножко больше, чем все.
— Пожалуй, я понимаю, о чем вы попросите…
— Не понимаете. — Фишер улыбнулся. — И я не попрошу. Можете, герр Маркевич, считать себя мобилизованным на военную службу и выполняющим особый приказ Рейха.
Фишер вытянул из-за пазухи за цепочку и аккуратно положил перед магом прелестную безделушку — тонкой работы серебряный кулон с ярко-красным рубином.
Маркевич прищурился, склоняясь над украшением. Услышал:
— Что можете о нем сказать?
— Изделие середины прошлого века. Ювелира не назову, а вот с тонкими материями работал, скорей всего, Флейн. Очень элегантная и долговечная работа. Но долго хранить его у себя не советую. Он имеет свойство «настраиваться» на своего обладателя и сохранять в себе отпечаток его ауры. Хорошая вещь.
— Что он делает?
— О, я назвал бы его современной версией мифического джинна. Он исполняет желания.
— Любые?
— Я был неточен. Он может выполнить только одно пожелание каждого своего владельца. Вот вы, герр Фишер, давно им владеете?
Молодой человек нахмурился и не ответил.
Накрыл ладонью кулон. Сказал:
— А сможете ли вы, герр Маркевич, поверх существующего заклинания прикрепить еще одно? Которое сработало бы в тот же момент, когда будет озвучено желание… человека, которому кулон на тот момент будет принадлежать?
— Пожалуй. Если только не совпадут школы.
— Вот это.
Фишер положил перед магом желтоватый листок школьной бумаги, исписанный убористым почерком незнакомого мага.
— «Сумерки мира». Значит, война все-таки будет…
— Ну что вы. Не будет никакой войны. Так возьметесь? Герр Маркевич, Рейх ждет от вас понимания. Работа должна быть сделана быстро.
Маг незаметно потер вспотевшие ладони. Словам этого молодого атлета он уже не верил. Война будет, и будет скоро.
…Так выглядят комнаты для свиданий в тюрьме или следственном изоляторе. Даже решетка на высоком окне была в наличии. Когда-то ее, чтобы не бросалась в глаза, выкрасили белой краской, но она успела с тех пор заржаветь, покрыться пятнами и потеками. Между рамами плотным слоем лежали дохлые мухи и бабочки.
Виктор — в нелепой больничной одежде — выглядел, вопреки словам профессора, собранным и как будто готовым к бою. Он внимательно меня выслушал. Кивнул:
— Считаешь, твое видение имело магическую природу. Что ж. Это легко проверить. Молодец, что пришла. Здесь невероятно скучно и не проходит ощущение, что времени у меня все меньше. Профессор вбил себе в голову, что мне нужен покой, и теперь мы даже с ним разговариваем только на самые отвлеченные темы.
— Профессор Алферов?
— Да, он, леший. Разговаривал с тобой?
— Недолго. Он сказал, что тебе противопоказаны погони и драки.
Я старалась быть легкомысленной и веселой.
— Еще я разговаривала с тем следователем из Москвы. Он спрашивал о тебе. Мне кажется, он считает меня или преступницей, или еще кем похуже. Наверное, я очень подозрительная.
Витя покачал головой, но ничего не ответил.
Я заметила, что он старается не встречаться со мной взглядом.
— Что-то не так?
— Это я тебя втянул… Одни неприятности от меня.
— Думаешь, Максимов нас подозревает всерьез? Но это смешно…
— Максимов подозревает всех. Он был здесь. Задавал разные вопросы. Он неплохо изучил мое досье… Но тебе бояться нечего, Варя. Тебе бояться нечего.
Как будто уговаривал сам себя.
Я вспомнила про гостинец — несколько яблок в сетчатой авоське. Оглянулась к двери — ну да! Вот они, на стуле. Зачем я положила их на стул? Надо было сразу отдать.
Пришлось вернуться к двери за авоськой. Сунула ему в руку — получилось неловко.
— Вот, это тебе!
Взял. Повертел в руках, положил на стол.
Стук яблок о столешницу прозвучал, как сигнал. Мгновенно что-то изменилось во мне, в мире вокруг. Словно кто-то приглушил освещение или перепутал бобины с кинопленкой.
Я внезапно почувствовала, что пора. Надо уходить, здесь мне совсем не место.
Но при этом продолжала стоять, как будто мне что-то еще нужно было услышать.
…высокое мрачноватое помещение, длинный обшарпанный стол, каталка в углу. У входа кривобокие стулья. Круглый динамик у самого окна. Закрытые высокие белые двери. Решетка в оконной раме. Мы здесь одни…
Каким-то образом оказалось, что мы стоим друг напротив друга, молчим и не смотрим в глаза. А между нами пропасть шириной в ладонь. Огромная, ничем не заполненная пустота. Вакуум.
— Когда ты рядом, почему-то кажется, что мы еще можем побороться. Все не так уж страшно, да Варь? Скажи уж это вслух.
— Все будет хорошо.
Рассмеялся. Коротко. Громко. Как-то неестественно. И я его обняла. Неловко, в первый раз — сама. Так было нельзя. Я как будто переступила странную ограничительную черту. Нельзя, нельзя. Беги отсюда!
Сильнее меня. Сильнее самой важной необходимости: надо идти. Бежать. Отсюда.
Я сказала:
— Вить, я пойду. Мне надо… пора идти…
Виктор крепко взял меня за плечи и заставил отстраниться. Уставился в глаза не то сочувственным, не то профессиональным взглядом. Контрмаг. Он военный контрмаг. Может, мне нужно бежать отсюда именно поэтому.
— Варька, главное, не делай глупостей. И никуда, слышишь, никуда не уходи с Татарской!
Я не поняла, о каких глупостях он говорит, но выскочила из Озерцовской больницы с огромным облегчением.
Домой…
Дом Фролова — мрачная развалюха в конце улицы. Выстуженное слепое строение, которое непременно снесут в ближайшие годы. По улице разбросаны редкие еловые ветки — кого-то сегодня хоронили. Подумалось, что я теперь часто вижу на улицах дорожки из еловых веток. Как будто в городе свирепствует тиф или холера. Надо было зайти на рынок, но странное возбуждение, охватившее меня в Озерцовской больнице, так и не проходило. Меня колотило не то от озноба, не то от тревоги, и надо было непременно что-то сделать прямо сейчас… Но я никак не могла придумать, что именно.
Было ли со мной когда-нибудь так раньше? В прошлом? Почему я так редко задумываюсь о том, что было?
Смутное, далекое воспоминание: «Кажется, у ребенка жар. Ложись в постель, детка. Мишку возьми с собой». Красивая русая женщина и доктор в белом халате разговаривают у окна. Чьи-то голоса: «Только бы не ангина!». «Не нужно задергивать шторы, пусть будет светло. Не плачь, милая. Вот тебе лакричная палочка!». «Да-да, подарки завтра распечатаем вместе! Дайте ей воды, у нее жар… Надо закрыть форточку, ребенок болен…».
Я тряхнула головой: это не про меня. Это чья-то чужая история. Какое-то чужое детство… или даже, несколько историй. Может, среди десятка стремительных видений было и то, что действительно связано со мной. Но как его найти? Как его выцарапать, выделить из хоровода таких похожих — но чужих?
Подсказка должна быть дома. Не может быть, чтобы приехав в Энск, я не привезла с собой хоть что-то. Хоть какую-то памятку о себе настоящей?
Дома я первым делом принялась искать паспорт. Был ведь он у меня. Еще два дня назад был! Я показывала его следователю Максимову, а еще раньше, давно — Евдокии Леонтьевне. И она решила называть меня Варей. Но ни в сумке, ни в шкафу, ни на подоконнике паспорта не оказалось. Я села на постель и обвела комнату отстраненным взглядом. Если хочешь что-то найти, самый лучший способ — представить, что вокруг тебя не твои, а чьи-то чужие вещи.
И вдруг мне стало страшно. Раньше я не думала, что могу так испугаться. Потому что вокруг меня в комнате, в которой я провела почти полгода, не было моих вещей.
Эшелон шел на восток, был авианалет…
Кому-то я об этом говорила. Да я, кажется, всем говорила именно это, если кому-то приходило в голову спрашивать. Но было ли это правдой?
Заколку мне подарила Маруся. Расческа досталась от прежних жильцов… Старое трюмо покрыто пылью и паутиной — ни разу я к нему не подходила, предпочитая пользоваться маленьким зеркалом на первом этаже.
Одежда… Всю приходилось подгонять по фигуре. Чашка… Подарок Евдокии Леонтьевны. Даже постельное белье мне оставили, уезжая, ленинградцы.
Я снова распахнула шкаф и принялась лихорадочно искать саму себя. Хоть что-то из прошлой жизни, хоть намек на воспоминание.
Тщетно.
Я как будто не приехала сюда, а возникла — непонятно откуда, одна, без вещей.
Может, я читала когда-то что-то похожее. Может, еще до войны видела в кино.
Что со мной? Я заболела?
Перебрала шкатулку со всякой мелочью. Нитки, ножницы. Письмо от соседей — «Благополучно вернулись в Ленинград, Варюша, все у нас хорошо, дом почти уцелел, только стекла вставить»…
Записка от Евдокии со списком покупок. Несколько плакатных перьев и чистая промокашка.
Во всем доме, во всем огромном городе нет ни кусочка моего прошлого. Моего настоящего прошлого…
Еще можно расспросить моих подопечных. Они могут что-то помнить. Старики — люди дотошные.
Из радиоточки на улице Красных Коммунаров долетали звуки «Каховки». В уме я перебирала все, что знала о себе, и с каждым шагом все больше понимала — самые четкие воспоминания мои связаны с Энском. С Татарской улицей и ее обитателями.
Но и тут мои надежды не оправдались.
— Варечка, ну что ты? Конечно, я не стала бы тебя расспрашивать. Ты такая была… растерянная. Города не знала.
— Да, Варюша, я помню. Смотрела паспорт. Только это не паспорт, кажется, был, а партийный билет. Или нет?
— Ну, приехала ты к Евдокии. Во всяком случае, первой ты навестила ее…
— Одета? Что-то серое такое. Строгое. Не вспомню, какие туфли. Больше я у тебя этого платья не видела, а оно, кстати, тебе шло. Хотя, красивой девушке все к лицу.
Утром я проводила его до Озерцовской больницы.
Было темно, в воздухе кружили снежинки, до Октябрьских оставалось еще дня три, но улицу Коммунаров уже украсили красными флагами. На площади Революции сколачивали трибуну, там пахло фанерными стружками и краской.
Ощущения праздника не было. Наоборот. В сердце засело тревожное ожидание.
Наверное, это чувство преследовало не только меня. Ему словно поддался уже весь город. С каждым днем все тяжелей становилось дышать. Даже если выдавался ясный день, все равно казалось, что над Энском — хмурые тучи. Под ними нельзя было долго находиться. Задержишься — и приходит желание просто лечь на землю и тихонько ждать, когда наступит зима и наметет на этом месте невысокий слепяще-белый холмик…
Мы остановились у парадного подъезда.
— Ну вот. Не скучай без меня. Варя… Варька.
— Что?
— Имя у тебя интересное. Откуда оно?
— Не знаю.
В памяти осталось только, как Евдокия Леонтьевна крутит в руках мои корочки:
«Варвара Полякова… Ничего, что я буду вас Варей звать? Вы еще так молоды»…
— Хорошее имя.
Он вдруг наклонился и легонько поцеловал меня в краешек губ. Быстро. Взмахнул рукой и ушел.
Два дня я провела как обычно. Просто вернулась во времена до знакомства с Виктором. На праздник, после демонстрации, соседи собрались у бабы Клавы, позвали и меня. С утра улицу прихватило морозцем, на деревьях и траве появился иней. Двор стал нарядным и хрупким. Но за разговорами, за теплым чаем и принесенным кем-то самогоном, за песнями под гармошку («Расцветали яблони и груши…») все равно стояла отчетливая, тревожная тишина. Гости ее тоже ощущали и расходиться начали рано.
Вот и мы с Евдокией засобирались. Она сослалась на дурное самочувствие, а я взялась проводить. Хозяйка вышла с нами. Пока мы искали калоши, пока прощались, мне все казалось, что тишина затаилась снаружи, и только ждет, чтобы кто-то раскрыл двери, впустил ее в тепло и уют. Но оказалось, на улице поднялся ветер и снова начался мелкий снег.
— Варюша, помоги мне… Что-то пуговицу не застегнуть…
Евдокия Леонтьевна натянула осеннее пальто поверх платка, и пуговица действительно не желала застегиваться. Я поправила платок. Неожиданно пальцами коснулась теплого и гладкого металла и именно в этот момент тишина улицы меня догнала.
Догнала, накрыла, спеленала. Отправила куда-то в прошлое. В почти легендарные времена до войны…
Офицер вермахта. Парадная форма, белые перчатки снял, держит в руке. Фуражки на голове тоже нет, видны светлые коротко остриженные волосы. На узких губах улыбка, взгляд веселый: «Пани София! Вам так идет этот цвет! В Берлине вы произвели бы фурор!»…
«Зося, кажется, ты вскружила голову нашему гостю!»
О, нет, не вскружила. Немцы расчетливы и холодны. И даже на официальных приемах думают о деле.
В зале много света, на мамином фортепиано горят свечи. Гости сегодня особые. Не только старая великопольская знать, еще и те, от кого сейчас зависит жизнь Познани, политики, офицеры. Немцы. Отец считает, что с ними следует поддерживать добрые отношения: Германия нынче сильна. Сильна и опасна. Ссориться с ее представителями не следует…
«Господа, прошу к столу! Зося, не стой столбом, это твой праздник!»
Праздник… Не так она представляла себе этот день рождения. Но что поделать: «Ты должна понимать. Это политическое решение. Ничего, завтра мы устроим маленький праздник в семейном кругу. А сегодня постарайся быть очаровательной и прелестной!»
Офицер молод и хорош собой. Его лицо портят только эти узкие бледные губы. И у него приятный акцент. Он смягчает «р», отчего звук получается почти французским. Другие немцы говорят отрывисто, резко. А этот словно проговаривает сначала все в уме. У него довольно чистое произношение.
«Пани София! В честь ваших именин разрешите вам поднести этот подарок»…
Он протягивает на раскрытой ладони черную бархатную коробочку, в которой лежит серебряный кулон с ярко-красным рубином в центре.
«Он заговорен на желание. Подумайте хорошенько! И скажите, о чем мечтаете, вслух…»
Она слышала о таких. Они и вправду исполняют желание своего владельца. Вот только силы у таких амулетов ограничены, они далеко не все могут исполнить. К примеру, желать хрустальный замок бесполезно. А вот брильянтовое колье, которое отец тебе никогда в жизни не купит из-за непомерной цены, можно. И новую встречу с Артуром… Хоть ты и знаешь, что Артур в Советском Союзе и раньше чем через год не вернется…
«Ну что же вы, пани София! Загадывайте!»
«Можно, я подумаю?»
«Конечно. Теперь он ваш…»
Она берет из рук офицера коробочку. Рубин очень яркий, как капля крови. Расправляет цепочку. Кусочек холодного металла ложится на кожу, и тут же согревается. Да, теперь он действительно принадлежит ей…
«Разрешите вас пригласить?»
Музыка играет вальс. Она встречается взглядом с отцом. Тот мимикой старается показать, что отказывать ни в коем случае нельзя. Она улыбается, чуть склоняет голову и протягивает офицеру руку…
— Варя, что замерла? С тобой все в порядке? Вот горюшко мое. Может, вернешься в тепло? Я и сама дойду, не так уж я и беспомощна.
Я поспешно стряхнула наваждение. Что я делала? Ах да. Платок. Пуговица. Должно быть, я нечаянно задела этот кулон. А на нем и вправду магия… Надо будет рассказать Вите.
— Все хорошо, Евдокия Леонтьевна. Немного голова закружилась. Идемте!
Благо идти было недалеко. Но всю дорогу меня преследовало ощущение, что тревожная тишина не насытилась нечаянной магией кулона. Что она ждет где-то неподалеку, и ждет именно меня.
Предчувствие не обманывало.
Несмотря на настойчивые приглашения переночевать, я сказала, что пойду к себе. Нужно было подумать. Понять, что произошло. Саму Евдокию явно никакие видения не тревожили. Но может, именно потому, что она сейчас — его хозяйка?
Может быть, стоило ее расспросить. Но момент все не представлялся. А потом мы и вовсе распрощались.
Я решила возвращаться домой через площадь. Там освещение, витрины. Люди.
Прямо под фонарем, напротив трибуны, меня остановили.
— Гражданка, стойте! — Усатый офицер Максимов из Москвы взмахнул перед моим лицом корочками. — Предъявите паспорт.
Я достала из кармана пальто обернутые газетой корочки. Максимов бегло пролистал документ и вернул.
— Варвара… Кузьминична. Вы знакомы с контрмагом Виктором Цветковым?
Я улыбнулась:
— Вы же знаете, что знакома.
— Где он? — Следователь нахмурился. — Дело серьезное. Если он замешан в этих смертях, то и вы, получается, свидетель, а может быть и соучастник преступления.
— Он в больнице. — Я старалась говорить ровно и спокойно. — В Озерцовской. Уже третий день.
— Что-то случилось? Он болен? Почему сейчас?
Я вздохнула и подробно рассказала о воришке, которого Витя, без шуток, чуть не прибил. Максимов выслушал меня внимательно и помрачнел еще больше. Сказал грозно: «Проверю!», и исчез в темноте. Я услышала, как неподалеку заурчал мотор автомобиля. Что же, пусть проверяет. Ни я, ни тем более Виктор ничего предосудительного не делали…
А вот навестить его в больнице надо. Как я раньше не подумала? Надо обязательно его навестить и рассказать про кулон…
Вестибюль Озерцовской больницы — мрачное место. Казенное учреждение, на узких окнах решетки из стальных прутьев. Облезлая конторка, женщина в белом халате — вахтерша, женщина в синем халате — уборщица. В углах под потолком — черная плесень, пыль и паутина. Потолки слишком высокие, чтобы все это убрать. А свет тусклый.
— Вы к кому? — спросила вахтерша. Неприветливая хмурая женщина с военной осанкой.
— К Цветкову. Можно?
— Сейчас неприемное время. Обождите полчаса. — Она смягчилась. — Можете тут побыть. Или погуляйте в парке. Там хорошо сейчас. Снежок…
Снегопад как начался вчера вечером, так и продолжался.
Я поблагодарила. Толкнула тяжелую, украшенную резьбой дверь и вышла на воздух.
Если над городом тревожная тишина парила где-то на уровне облаков, то в Озерцовской больнице, похоже, поселилась ее младшая сестра.
— Постойте! Девушка! Подождите!
Меня догнал высокий пожилой мужчина в темно-сером костюме. Лицо его украшала аккуратная бородка, волосы прятались под белым колпаком. Медицинский халат был накинут на плечи. Я решила, что это доктор.
— Здравствуйте! Меня зовут профессор Алферов. Владимир Сергеевич. Вы ведь пришли к Цветкову?
— Да, к нему. А что случилось?
— Нет, нет, не волнуйтесь, пожалуйста. С ним все хорошо. Вы, простите, кем ему приходитесь? Жена? Родственница?
— Нет, мы недавно знакомы.
— Вот как… В таком случае, — профессор погрустнел, — возможно, я обращаюсь и не по адресу. Но может, вы знаете кого-то из его родни? С кем он чаще общается? Может, родители…
Я припомнила:
— Родом он действительно из Энска. Но, к сожалению, это все, что мне известно. Он не любит о себе рассказывать.
— Да, конечно. Извините.
— Но все-таки. Что случилось?
Мы шли по липовой аллее. Может, снег и вправду немного очистил воздух, но дышать стало легче. В кружении снежинок было что-то завораживающее.
— Ну что ж… В конце концов, вы первая, кто к нему пришел… Видите ли, у Виктора Алексеевича довольно гибкая психика и здравый ум… Но сейчас ему требуется спокойная и доброжелательная атмосфера, а не драки с погонями. Возможно, тогда будет шанс вернуть ему утраченное душевное равновесие. Не берусь предсказывать, удастся ли полностью, травмы, имеющие магическую этиологию, хуже поддаются лечению, но последние исследования внушают надежду. Я еще раз говорю, нужен покой. Старайтесь не спорить с ним. Будьте дружелюбны…
— Так он правильно заподозрил, что может быть опасен?
Профессор нервно пожал плечами:
— Товарищ Цветков достаточно сильный человек, чтобы держать себя в руках в обычной ситуации. Здравомыслящий. Одно то, каким образом он стал моим пациентом, говорит о многом.
Он явно хотел, чтобы я продолжила расспросы.
И я спросила:
— Как же так получилось?
— Пришел сам. Сказал, что зарядил пистолет и даже сейчас готов выстрелить себе в голову. И вы знаете, я ему поверил: в отличие от других неудавшихся самоубийц у него были реальные причины. Но Цветков, несмотря на очень сильное желание покончить с собой, последовал не эмоциональному порыву, а законам логики. Понимаете?
— Не очень, — честно призналась я.
— Он счел, что кто-то не очень умелый навел на него проклятье. Да, он, хоть формально и остается военным магом, фактически, не может магию чувствовать и толком управлять ей. Потому его и комиссовали. Но ему знакомы общие принципы действия магических ловушек и направленных заклятий. Понимаете? Он подумал и пришел к выводу, что к самоубийству его толкает чужая воля, чья-то магия, заклинание, может, какой-то артефакт. И вы знаете, эффект нам снять удалось…
Мы как раз дошли до конца аллеи. Она упиралась в высокую больничную ограду. За прутьями виднелись деревянные домики улицы Красных Коммунаров.
Доктор повернул обратно.
— Но вот то, что нам не удалось, продолжает меня беспокоить…
Я догадалась:
— Другие пациенты с похожими признаками?
— Конечно! И с более выраженными. К сожалению, спасти, а уж тем паче, вернуть обществу, нам удается не всех. А скольких к нам просто не успевают привезти!.. Но это означает, что источник воздействия продолжает существовать. И раз Виктор Алексеевич подвергся ему одним из первых, можно подозревать, что искать этот источник надо поблизости от его дома. И опять же, это означает, что рискуют те, кто проживает рядом. Родственники, члены семьи…
Я медленно кивнула. А сама подумала: «Может так. А может, он просто был лишен защиты. Если человек не чувствует магию, то и защищаться не может…»
Впрочем, мои познания в магической науке были поверхностны и неполны.
— Варвара, осторожней, эта штука очень тяжелая!
Евдокия Леонтьевна причитала внизу, старательно придерживая стремянку. Шаткая лесенка знавала лучшие времена и держалась на паре ржавых гвоздей.
Мы разбирали кладовку.
Хозяйка надумала пустить в дом жильцов, но для этого требовалось оборудовать спальню. Подходящая комната в доме была, однако еще до войны в нее начали складывать разные ненужные вещи. Те, что и выкинуть жалко, и «вдруг еще пригодятся» и в гостиной держать стыдно. Обшарпанные стулья, промятая кровать, какая-то посуда. Пачки старых обтрепанных книг. Прачечный бак и откуда-то принесенные обитые дерматином двери…
Часть вещей я уже рассортировала. Стулья ждали очереди в печку. Старую одежду мы увязали в мешки и приготовили выносить («Посмотри, Варюша, это платье почти новое, может, возьмешь? Надо будет только в талии убавить!»).
Евдокия подарила мне найденную среди посуды фарфоровую сахарницу, шелковый платок с маками и большой медный будильник.
А сейчас пришла очередь антресолей, на которых в черном чехле ждал своей судьбы фотоувеличитель. Принадлежал этот дорогой прибор погибшему перед самой войной мужу Евдокии Леонтьевны и стоил немалых денег. А тут на него как раз нашелся покупатель — доктор из больницы.
— Осторожней, не урони…
Я со всей бережностью сняла тяжеленный увеличитель и установила посреди стола. Хозяйка тут же стянула чехол, принялась смахивать пылинки.
На улице звякнула калитка и через несколько мгновений в дверь постучали. Мы поспешили навстречу гостям.
— Добрый вечер, хозяева! Здравствуй, Варя.
— Евдокия Леонтьевна, это Виктор.
Когда он вошел в прихожую, я вдруг заметила, какая она маленькая. Какие старые, деревенские вещи ее наполняют. Евдокия поспешно сунула в карман фартука пыльную тряпицу.
— Здравствуйте, Виктор. Проходите в дом! Варя так мне о вас ничего и не рассказала.
— Да что там рассказывать. Человек как человек! Ну, где там ваша непосильных размеров мебель?..
Старый шкаф и щелястый ларь мы вытащили к дверям, насколько смогли. Евдокия Леонтьевна, хоть и знала, что Виктор специально пришел помогать, все равно всплеснула руками:
— Ой, вы поможете? Спасибо вам большое!.. Вот… Вот эта мебель.
— Ну что же. Не так и много. Приступим!
Он опять старался выглядеть веселым и беззаботным. И я бы в это даже поверила, если бы не было предыдущих наших разговоров.
Последний шкафчик вынесли на двор, когда было уже совсем темно.
Невидимый в темноте, накрапывал мелкий дождь.
— Хорошая она женщина, — утратившим наигранную жизнерадостность голосом заметил Виктор. — Варь, ты ее давно знаешь?
— Примерно с тех пор, как здесь живу. Я обещала за ней ухаживать. Помогать по дому. Сейчас-то она уже ничего, даже сама в магазин выбирается. А летом слегла, ноги отнимались. Я почти жила в ее доме.
— У нее кулон приметный…
— Да. Это от сына памятка. Он погиб в Польше.
Он несколько секунд пристально всматривался в темноту за моей спиной, потом нехотя сказал:
— В нем магия. В кулоне.
— Да?
Нахмурился. Мы стояли на перекрестке, у самого фонаря, и потому я заметила.
Потер ладонями виски. И словно в продолжение какого-то незаконченного разговора, произнес:
— …а может, и в правду из-за лекарств мерещится.
— Виктор, вы…
— Так и будешь ко мне всегда на «вы»?
Я осторожно попробовала в уме сказать ему «ты». Как будто кто-то дверку приоткрыл в чужую комнату и дал на миг посмотреть, что в ней.
Фонарь чуть покачивался на ветру. На ветках березы мерцали капли.
— Мне показалось, ты о чем-то беспокоишься. Из-за кулона?
— Нет, Варь. Не из-за кулона. Хотя теперь и из-за него тоже. Все сложно.
Под ногами поблескивали в желтом свете опавшие листья. В темноту идти не хотелось, и я медлила, ждала, что он скажет.
— Я не чувствую магию. Я могу ей пользоваться, но интуитивно, неточно. Это как внезапная слепота. Поэтому иногда…
После некоторой паузы продолжил:
— Вчера ты сказала про серый коридор без окон, ведущий во тьму. Это то же самое. То же ощущение. Я говорю это, только чтобы ты не боялась. Только не меня, хорошо?
Поджал губы:
— Здесь, на Татарской, это особенно заметно.
— Мне здесь уютно. Иногда до слез не хочется уходить домой. Я ведь очень плохо помню то, что было до Энска. Как-то обрывочно. Иногда кажется, что это и вовсе не мои воспоминания. А на Татарской живут славные люди. Мне с ними легко и они мне рады.
— Интересно. Но что-то же ты помнишь?
Я нахмурилась. Почему-то я очень редко думаю о том, что было раньше. Так безопасней. Спокойней. Может, я нарочно старалась все забыть? Может, там, в глубине моей памяти, хранятся события настолько страшные, что лучше и не пытаться их беспокоить? Что? Например, война. Лагеря смерти, пытки, кровь… Алая, чужая. На расколотых камнях… разбомбленные остатки древней крепости… синее весеннее небо в пятнах облаков; сестра с повязкой на рукаве, «Держись, браток», носилки, усталый военный маг с перевязанной рукой… «Мама, как больно…»
— Не хочешь говорить?
— Не в этом дело, просто не помню. Не помню точно. Возможно, у меня была контузия… Эшелон шел на восток, был авианалет… Кажется… Мы бежали к лесу по насыпи, и… не знаю Вить, не помню. Не спрашивай. Лучше расскажи про кулон Евдокии Леонтьевны. Что с ним?
— А этого не знаю я. Пока. Как узнаю — сразу скажу. Пойдем?
Мы шли по Краснознаменной. Это улица появилась пред самой войной, многоквартирные дома мерцали желтыми окнами, а летом, наверное, здесь было красиво и светло.
Где-то играла радиола. Далеко, на грани слуха: «Утомленное солнце», «Рио-рита». Кто-то боролся с тоской и одиночеством, но здесь, снаружи, было холодно и даже собаки не лаяли, стояла полная тишина.
Он взял меня под руку. Странным образом вот так, чувствуя рядом его локоть, идти было спокойно. Тишина не казалась натянутой струной, она просто была где-то неподалеку. В двух шагах, но не рядом. Не заглядывала в лицо.
Внезапно Витя сбился с шага.
Перехватил меня за руку, потащил вперед. Стало страшно, я попыталась вырваться, но вдруг услышала:
— Варька, тихо! Давай быстрей…
Свернули в проходной двор.
Пробежали мимо недостроенного сарая, пересекли еще один двор.
Только в темной арке новостройки мы остановились.
— Прости, Варь, за пробежку. Но за нами кто-то шел.
— Да кому надо-то…
— Тсс!
Мы прижались к стене арки, как какие-нибудь шпионы. Но двор оставался пустым и темным.
— Может, потерял нас… — неуверенно шепнул Виктор.
— Может, ему просто надо было в ту же сторону?
— Всякое бывает.
Однако на Краснознаменную мы выйти не успели. Совсем чуть-чуть. Шли мимо складской территории большого магазина, закрытого на ночь. У служебного входа тускло горел фонарь, я успела порадоваться этому свету. В темных дворах было жутковато.
И тут Витя буквально затащил меня в тень от старой липы, а сам побежал куда-то назад, вдоль магазинной ограды. Я увидела слабую вспышку магии, потом что-то темное отделилось от тени забора, упало, оттуда раздалось сопение и глухой всхлип. Витя склонился над упавшим.
А мне что же, продолжать прятаться за липой? Я выждала десять секунд и поспешила туда.
Витя прижимал свой улов к асфальту. Жертва вырываться и не думала. Хрипло дышала и пыхтела.
— Ты шел за нами? Признавайся! Что тебе нужно?
— Нет…
— Кто тебя послал, ну? Я слушаю!
— Пусти!
— Еще чего! Кто тебя послал?
— Пусти, дядя! Я ничего не сделал!
Я вдруг поняла, что пойманной «рыбке» лет пятнадцать, не больше.
Витя вздернул мальчишку на ноги и толкнул к забору. Взгляд у него был бешеный.
— Так рассказывай…
Тот сглотнул, завертел головой, ища возможность удрать.
Потом зачастил шепотом:
— Послушайте, я ничего не успел. Там сторож поменялся, они мешки в подсобку затащили. Чо я, замок ковырять буду? Я не нанимался… Да я сразу говорил, что дохлый номер…
— Ты колдовал. Была какая-то магия.
Я, по правде, никакой магии не увидела. Но мало ли… Витя говорил, что к нему возвращаются утраченные способности. Может, именно так они и возвращаются?
Парень вдруг усмехнулся и вытащил из кармана серебряный полтинник.
— Это все!
Теперь и я увидела — слабый заговор на удачу. С таким действительно бесполезно пытаться взломать дверь магазина.
Но Витя не успокоился. Вытащил из кармана похожий на амперметр прибор. Поднес к монете. Стрелка сдвинулась с места на несколько делений. Потом он самым тщательным образом обыскал парня. Но никаких других наделенных магией предметов у него не было. Да и сам он магом не был. Просто неудачливый воришка.
— На, держи! — сунул Витя парню его талисман. — И проваливай! Считай, что помогло!
Когда понятливый парень смылся, Витя со злостью стукнул кулаком по забору.
— Черт!
— Да что случилось?
— Ничего… Придется мне, Варь, завтра возвращаться к эскулапам. Я ж его чуть не убил, идиота. Готов был. Похоже, все-таки не долечили. Вот, карман разорвал…
— Ну, подумаешь, — неуверенно начала я. — Кто знал-то, что он просто вор.
Виктор тщетно пытался пристроить «амперметр» в порванный карман. Я вынула прибор у него из рук, и он вдруг пискнул, а стрелка метнулась к предельным значениям…
Витя тут же отнял его, прибор сразу затих.
— Сломался что ли…
Эта маленькая черная коробочка уже не казалась мне безопасной. Сейчас я ее добровольно, пожалуй, не стала бы брать в руки.
— Варь, у тебя есть что-нибудь магическое?
Я улыбнулась:
— Разве что Евдокиина сахарница.
— Конечно. Давай еще раз попробуем. Возьми его в руки!
Я нехотя взяла, но теперь прибор вел себя, как подобает. Стрелка колебалась около ноля. И никаких посторонних писков.
— Пойдем ко мне, — сказала я. — Во-первых, заштопаем твой карман, во вторых, у меня есть свободная комната на первом этаже. Сможешь переночевать. А соседей нет, сплетничать некому…
Мы шли вдоль высокого берега Волги. Виктор молчал. Смотрел себе под ноги. Холодный ветер заставил меня намотать на шею бурый от старости, но теплый шерстяной плат, и все равно было зябко.
Наверное, я в нем выгляжу как одна из тех одинаковых мрачных, рано постаревших женщин, которых каждый день встречаю в очереди. Они как тени, и я как тень.
Еще десять минут назад Виктор оживленно рассказывал про дома на набережной. Но чем дальше мы отходили от Татарской, тем мрачней он становился, а потом и вовсе замолк.
— Пошли вниз? — предложила я. — Там, наверное, меньше дует.
— Пойдем. Есть там одно место… Раньше стояла барская усадьба восемнадцатого века. Сейчас от нее уже ничего не осталось, кроме яблоневого сада. Он небольшой, деревьев десять всего. Но зато какие там яблоки! Самые вкусные в городе.
От усадьбы осталось больше, чем от Покровской церкви. Фасад с окнами, сквозь которые видно небо. Деревянный сарай у покосившегося забора. И яблони. Это красиво — темно-серые, покрытые инеем стволы и красные яблоки.
Только рвать их мне уже не хотелось.
— Она как будто горела. Усадьба. Вон, наверху, следы огня. А раньше было не видно. Варь, ну ее к лешему, эту прогулку. Я же вижу, вам неуютно. Только не понимаю, из-за погоды, или вы просто не решаетесь сказать, что я — никудышный экскурсовод и плохая компания.
— Почему вы оказались в Озерцовской больнице?
— Не имею права рассказывать. Будем считать — несчастный случай на производстве. Что называется, и на старуху бывает проруха.
— Воевали.
— Да. Но давайте лучше о вас. Вы ведь впервые в Энске?
— Скорей всего, да. Но мне здесь как-то… неуютно, что ли. Как будто темно.
— А мне всегда казалось, что Энск — светлый город. Зеленый. Голуби кругом. И знаете, до нашей встречи он мне именно таким и казался. Правда, с поправкой на осень и плохую погоду. Но сейчас…
— Сейчас вы считаете, что заразились мрачным настроением от меня.
— Нет, Варь. Что-то происходит с самим городом, с нами, его жителями… Но я не могу понять, что! — Он усмехнулся. — Не могу почувствовать.
Мотор автомобиля мы услышали издалека, и даже отошли к заборам, чтобы земля из-под колес до нас не долетела. Но оказалось — зря.
Забрызганная свежей грязью черная «Эмка» резко затормозила в нескольких метрах от нас. Я хорошо разглядела солдатика за рулем — молодой совсем парнишка, наверное, только успел школу окончить.
Распахнулась задняя дверца. Из машины вышел высокий подтянутый мужчина лет сорока. Армейские галифе, сапоги, короткое кожаное пальто и кожаный же военный картуз с красной звездой. Взгляд холодный, с легким прищуром. Аккуратные усики. Черные.
— Виктор Алексеевич Цветков?
— Так точно. Цветков.
— Капитан Максимов Артем Мамедович, Главное управление государственной безопасности, следователь по важнейшим делам.
— Чем могу служить?
Следователь по важнейшим делам недовольно поморщился.
— Нужна ваша консультация и помощь. Поговорим наедине?
— Думаю, Артем Мамедович, вы поинтересовались не только моим именем, прежде чем отправиться на поиски, так что должны знать, что меня комиссовали не без причины. Вряд ли я смогу оказать вам профессиональную помощь. Разве что, посоветовать.
Максимов помрачнел еще заметней.
— Выходит, отказываетесь сотрудничать.
Виктор осторожно ответил:
— Не отказываюсь. Но сомневаюсь, что смогу помочь…
— Вы даже не слышали, о чем пойдет речь!
— Очевидно, о самоубийцах.
Максимов резко повернулся ко мне, как будто хотел уничтожить взглядом. Я была лишними ушами. Виктор это тоже понял:
— Варя, подождите меня немного. Мы поговорим с капитаном, и я вас провожу.
Я кивнула. Мне не очень хотелось стоять на морозе, да и пора уже было отправляться к Евдокии. И все-таки я не могла уйти, не окончив наш странный и вроде бы пустой разговор. Что-то важное все еще оставалось недосказанным.
И еще его взгляд — быстрый, едва заметный, ободряющий. Взгляд, ради которого стоило пару минут померзнуть возле полуразрушенной усадьбы.
Я подняла с травы крепкое красное яблоко размером с кулак. От него пахло свежестью и землей…
Он вернулся минут через десять. Сказал язвительно:
— Я советский солдат и мой долг — помочь расследованию!
Стало понятно, что убедить усатого Максимова в своей профессиональной несостоятельности ему не удалось. Я не стала расспрашивать. Видно же, что человеку и без моего любопытства тяжело на сердце. Так мы и добрели до рабочей окраины — молча.
До дома, в котором я живу, осталось всего ничего. Сегодня, с мокрым от дождя фасадом, под хмурым небом, он показался мне особенно мрачным.
— «Дом Фролова», — с ходу определил Виктор. — Так вы здесь живете?
— Да. Евдокия Леонтьевна его тоже так называла. Это старый дом, но он еще не совсем развалился. А кто такой Фролов, я не знаю.
Окна на первом этаже заколочены еще с давних времен, угол просел. Парадная дверь вросла в землю еще в прошлом веке. Жильцы пользовались черным ходом.
В начале лета здесь, кроме меня, жила еще семья, сумевшая в сорок втором выбраться по Ладоге из осажденного Ленинграда. Они, уезжая, оставили мне несколько нужных вещей, в том числе железную печку на первом этаже. К сожалению, слишком тяжелую, чтобы поднять ее ко мне наверх.
На втором этаже печь тоже была. Старая, покрытая изразцами… и крупными, руку просунуть, трещинами. Топить ее я пока не решалась.
Я отворила дверь, нашарила выключатель. Наверху загорелась, мигая, тусклая лампочка.
Лестницу тоже перекосило, как и весь дом.
— Вы здесь живете… — задумчиво повторил Виктор. — Не боитесь?
— Нет. Мне не бывает страшно.
Мы стояли на крыльце, плохо защищавшем от дождя, и лестница, что ведет вглубь дома, казалась дорогой в пустоту.
Виктор посмотрел на меня встревоженно и отстраненно:
— А как? Как вам бывает?
Я никогда не пыталась выразить словами эти свои ощущения. Навеянную городом безнадежность и бессмысленность любых усилий. То, как обычный пасмурный день ложится на плечи неимоверной, глухой тяжестью.
Ответила скорей себе, чем собеседнику:
— Как будто ты в пустой комнате, а вокруг тебя — нарисованный город. Кто-то заботливо переставляет картинки, но ничего не меняется. Темный подвал… или коридор без окон, без дверей, по которому идешь, идешь, а он не заканчивается. И впереди ничего нет… Пустота. И когда это накатывает… в такие минуты кажется, что и жить незачем…
Повисла тяжелая, неприятная пауза. Виктор вдруг осторожно взял меня за плечи и тихо, почти шепотом сказал:
— Не смей так думать. Никогда не смей. Слышишь? Даже если кажется, что выхода нет… на самом деле он есть. Надо только поискать. Слышишь? Смерть ничего не меняет и ничего не отменяет…
Я почувствовала запах его куртки — кожа, дождь, совсем немного — табачный дым.
Он замолчал, а я боялась шевельнуться. Он ведь, похоже, решил, что я на самом деле была готова… Что он еще мог подумать, когда услышал мои путанные объяснения? Я сама бы подумала то же самое.
Наконец он опустил руки. Вздохнул:
— Это все разговоры о самоубийцах. Извини.
— Ничего.
На Татарской об этом не говорят. Но надо быть слепой и глухой, чтобы не знать, не видеть и не слышать, что происходит в городе. Та женщина на крыше, позавчера. Она не первая. И не десятая. В газетах о таком не пишут. Зато в очереди, или на почте, или в поликлинике…
Сарафанное радио работает без сбоев.
Я спросила:
— Тот следователь приехал раскрывать самоубийства? Почему это секрет?
— Максимов ищет мага, который стоит за самоубийствами. Понятное дело, он боится утечки информации.
Я поежилась. А вдруг действительно есть кто-то, кто желает городу зла?
— Хуже всего, Варь, что я и в самом деле мало чем могу помочь.
— Пойдем в дом. Будем пить чай, — сменила я тему. — Но сразу предупреждаю — кроме чая есть только яблоки.
— Почему-то я не удивлен.
И я вдруг поняла, что не так с его улыбкой. Она лгала. Она говорила: «Мне весело» — даже тогда, когда самому Виктору было не до смеха.
Армейский санитарный автомобиль брызнул грязью из-под колес и замер у обочины. Толпа расступилась, пропуская санитаров.
Когда-нибудь, не сейчас, но скоро, так будет и со мной: подъедет машина, расступится толпа, два дюжих санитара поднимутся на второй этаж шаткого деревянного дома. Что они найдут, я пока не могу представить, ясно одно — это уже буду не я. Перестану быть. На лицо бросят крахмальную простыню, поднимут, унесут. И это будет правильно и неважно…
Я тряхнула головой, сбрасывая наваждение.
Это все ноябрь. Наверное.
Люди в толпе оживились, начали показывать пальцами вверх. Я проследила взглядом. Неужели на этот раз все пойдет не так? Кто-то сильный изменит сценарий?
Женщина стояла у края крыши четырехэтажного дома за низенькой металлической оградкой, которая едва ли защитит ее, «если вдруг что».
Дом почти новый, построили перед самой войной. Пилястры, белые вазоны и декоративные порталы с гипсовыми комсомолками… красивый дом. Один из самых высоких в городе.
На фоне серого неба женщина была темным силуэтом. Только волосы растрепались. Она могла что-то говорить, но отсюда, снизу, слов все равно не было слышно. Я слышала лишь, как ахают старухи. Как матерится водитель скорой. Кто-то пробирается к подъезду — «Пропустите, я врач».
Она стояла, чуть покачиваясь. Она мерзла в тонкой кофточке и летней юбке. Я почти ощущала, какие заледенелые у нее пальцы. И отступать она не собиралась. Всего один шаг — и…
Голоса толпы слились в один отчаянный выдох, из пальцев водителя скорой упала едва прикуренная самокрутка.
Я отвернулась. Нет, ничего нельзя изменить. И отменить нельзя…
Медики попытаются, и может быть, отсрочат неизбежное. Но не отменят.
Это все ноябрь.
Не люблю этот город.
***
По улице Красных Коммунаров словно проходит водораздел: по одну сторону ледяной ветер щиплет щеки и гонит по промерзшему асфальту бурые листья, по другой — спокойно. И даже не все березы еще сбросили ярко рыжий наряд.
Я нарочно шла по той стороне, где на лужах — тонкий лед с вмерзшим в него мусором и ветками. Ветер задувал за ворот довоенного еще пальто, и я придерживала его рукой. Пальто осталось мне от ленинградцев, живших в «доме Фролова» во время эвакуации. Еще они подарили мне крепкие, но огромные сапоги и шерстяной берет вишневого цвета.
Ленинградцы уехали еще в июне, забрав только самое необходимое.
Я шла, придерживая одной рукой ворот, а в другой у меня была тяжелая сумка с продуктами для Евдокии Леонтьевны и еще авоська с яблоками.
Осень хмурилась тучами, вчера ненадолго в воздухе появились белые мухи. На Татарской дорога превратилась в кашу, а значит придется пробираться под самыми заборами, чтобы не промочить ноги. Но до Татарской нужно еще дойти. Свернуть с Красных Коммунаров на Рабочую, миновать мрачное здание психиатрической лечебницы имени Озерцова, скрытое от праздных глаз глухим забором и густо посаженными липами. Потом еще будет узкий и грязный Собачий переулок и пустырь на месте Покровской церкви. И только за ним откроется вид на крайние дома Татарской.
Мне под ноги с забора спрыгнул грязный полосатый кот. Посмотрел дикими глазами и вдруг, словно его напугали, помчался на другую сторону улицы. Впереди показался перекресток и край ограды Озерцовской больницы.
Очередной порыв ветра принес с собой мелкую морось, ледяные капли тут же забрались под воротник. Если сейчас ко всем прочим радостям начнется дождь…
Ускорила шаги.
И вдруг услышала из-за спины:
— Девушка, постойте! Извините…
Я оглянулась. Улицу переходил незнакомый человек. У меня в Энске мало знакомых. И те, что есть — какие-то не мои. Соседки Евдокии Леонтьевны. Продавщица в гастрономе, у которой отовариваю талоны. Дворник с Татарской. Женщина на рынке, торгующая самодельными половичками из цветных лоскутов. Мы с ней вчера разговаривали несколько минут: ей скучно стоять одной, а мне некуда было торопиться. Сегодня она принесла мне яблоки. Денег не взяла: «Вы людям помогаете, доброе дело делаете». А я не стала отказываться: все-таки она специально для меня эти яблоки собирала, зачем обижать человека?
Незнакомец, скорей всего, был военным, или только-только демобилизовался — поверх солдатской гимнастерки носил гражданскую вытертую куртку из толстой кожи, а вместо сапог — легкие ботинки. Я спохватилась, что слишком долго разглядываю его одежду и перевела взгляд на лицо.
Довольно молод, тщательно выбрит… Лицо скорей приятное. А вот улыбка его мне не понравилась. И глаза. Непонятные такие. Вроде бы на тебя смотрит, а цвет не различить.
— Здравствуйте. Я помогу?
Я недоуменно пожала плечами.
— Донесу сумки, — пояснил он. — Вам далеко?
— Нет, не очень. На Татарскую. Знаете, где это?
— Конечно. Я родился в этом городе. Давайте ваши авоськи.
— Вы часто ходите этой улицей, почти каждый день, — сказал он, перекладывая сумки с руки на руку, выбирая, как удобнее. — И все время с таким грузом. У вас, наверное, большая семья?
— Можно и так сказать.
Если подумать, то троих инвалидов с Татарской улицы, бабу Клаву и Евдокию Леонтьевну в какой-то мере можно считать моей семьей. Большой. Но на самом деле…
Семья… в голове крутятся смутные образы: много света, высокая женщина в темном платье, пианино. «Детка, уже поздно, иди спать. Не плачь, тебя наказали за дело». Елка, запах хвои, конфеты. Розовое платье. Сани, город… мужчина с красивыми глазами: «Какая ты большая уже выросла, дочка». Лошадь-качалка в яблоках и яблоки на столе…
Нет, такой семьи у меня нет. Но мне почему-то не хотелось в этом признаваться.
Так же, как и оставлять вопрос без ответа.
— Я… иногда… помогаю некоторым людям. Знакомым. Кто сам не может в магазин сходить. Или там, по дому…
— Каждый день.
— А я вас не помню. Хотя это не самая людная улица.
— Я видел вас из окна. Вон оттуда. — Мы как раз проходили мимо торцевых окон Озерцовской больницы. — Даже беспокоился, если вы вдруг не появлялись.
Стало немного не по себе. Про больницу имени Озерцова ходили разные слухи. Интересно, много там таких… наблюдательных?
Он словно угадал мои мысли и поспешил успокоить:
— Верхний этаж — это реабилитационный центр. Санаторий с лечением для бойцов Красной Армии и ветеранов. Нас там трое было на весь коридор. Скука смертная. И профессор еще такой дотошный… серьезный человек.
Снова улыбнулся. И снова словно через силу. Темные волосы стрижены под полубокс. Над левым виском — старый шрам.
— Извините. Я не хотел вас пугать. Как-то само так получилось.
— Ничего.
— А вы давно в Энске?
Я задумалась. Давно ли? Наверное, я появилась здесь летом. Во всяком случае, я не помню эти улицы под снегом. И нежной апрельской зелени на ветках тоже не помню.
— Нет.
— Хотите, я покажу вам город?
Предложение застало меня врасплох. Ну откуда я знаю, хочу ли знакомиться с Энском ближе? Скорей всего, не хочу. Здесь даже в ясную погоду тяжело на сердце. Здесь у людей хмурые лица, и никому нет дела друг до друга. Здесь чумазые мальчишки стреляют из рогаток по воробьям и попадают, а мужчины сюда не возвращаются: Энск — город женщин и больных стариков.
Летом было немного легче. Все-таки цвели какие-то одуванчики, астры в палисадниках. Но даже летом все было словно подернуто пылью. Я старалась, честно старалась примириться с этим городом: узкими улицами его окраин, пустырями на месте уничтоженных церквей, равнодушными и слишком спокойными жителями. Не примирилась, но нашла компромисс: и теперь много времени провожу на Татарской. Мои старики и инвалиды — тоже люди непростые. Но у них нормальные, человеческие лица и им не все равно.
— Видите этот дом? — спросил мой провожатый, когда мы подошли к перекрестку. — Обратите внимание на наличники. Взгляните, там кораблик вырезан. У нас в городе таких домов несколько. Лучшими резчиками в прошлом веке считались те, что выполняли резьбу на барках, речных судах. Здесь, в устье Кошемки, была большая артель. Когда работы не стало, артельные мастера занялись наличниками. А в самом доме еще недавно жила пожилая учительница из младшей школы. Сейчас — не знаю, кто живет.
Мы вышли на пустырь.
Я решила блеснуть знаниями:
— Здесь была церковь. Ее взорвали в тридцатые.
— Да, маги настояли. Церковь и магия — вещи несовместимые, а тогда все словно с ума посходили, ожидая непременной идео-магической атаки. От которой надлежало защищаться.
Голос его стал жестким и холодным:
— Защищаться всеми доступными магическими средствами, согласно последним достижениям советской оборонной науки и техники…
Пустырь был как пустырь. В нем не ощущалось ни «развеянной благодати», о которой мне вчера рассказывала баба Клава, ни следов той оборонной магии, которую только что помянул мой провожатый. Ничего. А мы почти остановились в самом его центре. Здесь густо, в человеческий рост, стоял репейник и полынь. А дальше колыхалась под налетающим ветром почерневшая от холода крапива.
— Около церкви было маленькое кладбище. Мать меня туда приводила, показывала могилу прадеда. Сейчас пытаюсь вспомнить, где это место, и не могу. Где-то здесь. Могилы ведь тогда не уничтожили. Это уж потом все заросло. Ладно, идемте. А то мне кажется, что я снова вас пугаю.
Я прислушалась к себе: нет. Страшно не было. История как история. Словно и мои мысли Энск незаметно припорошил серым пеплом. Наравне с деревьями, домами, крапивой и этим вот военным, который всю дорогу пытается то ли развлечь меня, то ли напугать.
— Не клеится у нас разговор, — снова прочитал мои мысли спутник. — Должно быть, я плохой рассказчик.
За кустом сирени начиналась Татарская. Манила желтыми окнами и обещанием других, теплых разговоров. Я улыбнулась этой мысли.
Сирень выглядела совсем по-летнему: ее листья никогда не желтеют. Она как стражник на входе в чудесное человеческое царство.
— Странно.
Мой провожатый резко остановился подле сирени. Он уже не улыбался.
— Что «странно»?
— Свет… здесь светло. Подождите… А то вы сейчас подумаете, что я сумасшедший, отнимете свои сумки и сбежите.
— Даже не собиралась.
Соврала. Я как раз думала, как бы намекнуть, что мы уже пришли и дальше я как-нибудь сама.
— Хорошо. Не надо. Я не сумасшедший. Я контрмаг. Есть такая профессия.
Про контрмагов ходило много историй. И не то, чтобы их поминали недобрым словом, нет. Их боялись, им не доверяли. До войны такой профессии не было. Контрмаг почти то же самое, что «Смерш». Говорили, что у них есть право расстреливать преступников без суда и следствия.
Я невольно поежилась.
— Надо мне было сразу признаться. Извините.
— Вам, наверное, просто захотелось поговорить с кем-то, кто вас не боится, — предположила я. — Но не получилось.
— Да. Не очень как-то вышло. Наверное, отвык.
— Ну что, идем дальше?
— Погодите. Я должен понять. Что-то изменилось. Минуту.
Прозвучало почти как приказ. Я приняла свои сумки обратно.
Он отошел по тропинке назад, к пустырю. Опустился на одно колено, чуть ли не нюхая землю. Поднялся. Осмотрел гору битого кирпича, торчащую из зарослей.
Покачал головой. Вытащил из кармана куртки небольшой черного цвета прибор, как мне показалось, похожий на амперметр. Долго вглядывался в маленькое табло.
Вернулся ко мне.
Снова присел. Положил «амперметр» на землю. Я увидела, как пляшет тонкая красная стрелка — где-то около нуля.
Посмотрел на меня снизу вверх.
— Вы заметили?
— Что?
— Вот это… разницу, между «здесь» и «там». Впрочем… может, виной всему пилюли профессора. Идемте. Ах, да. Я не представился. Виктор… Цветков.
— А я Варя. Варвара.
Я с удивлением подумала, как не идет эта легкая летняя фамилия к его напряженному взгляду, но тотчас одернула себя: мой новый знакомый был на войне. Наверное, ему пришлось там непросто, тем более с такой специальностью. И уже никакого лета в глазах — одна только осенняя морось.
Мы остановились у калитки.
— Я все-таки приглашаю вас на прогулку по городу. Сейчас, конечно, осень и холодно. Но здесь есть красивые места.
Наверное, ему тоже было тяжело. Да еще после больницы. Хоть она и называется «санаторий с лечением», а располагается-то на верхнем этаже Озерцовской психушки.
У Евдокии Леонтьевны сын погиб в Польше, под Познанью. В доме везде их фотографии. Вот она сама, молодая, с мальчиком — Сережкой — в купленной на вырост форме и фуражке. А вот Сергей в одежде рабочего на Октябрьской ткацкой фабрике. Это года за два до войны. У них была школьная практика на предприятии. А вот снова он, с товарищами, уже сержант. Снимок сделал фронтовой фотограф. Сергей на фото широко улыбается и смотрит как будто прямо в глаза. Вот снова Евдокия Леонтьевна — в народном костюме. Она и сейчас поет в самодеятельности.
В прихожей деревенская мебель, крашенная в голубой цвет — лавка и старый шкаф-горка, за стеклянными дверками тарелки с васильками. Под лавкой калоши и валенки, на лавке — круглые коврики из треугольных лоскутков.
Евдокия выглянула в прихожую, улыбнулась:
— Варенька, как хорошо, что ты пришла. Спасибо тебе большое!
— Ну что вы, Евдокия Леонтьевна! Вы же знаете, я не могла не прийти.
Евдокии еще нет и пятидесяти, но выглядит она старше. Все из-за смерти сына. Этот год дался ей нелегко. Впрочем, она не сдалась. Никогда не позволяла себе выглядеть на людях неаккуратно — всегда чистое платье, передник, волосы забраны в тугую прическу. Она была похожа на пожилую учительницу на пенсии. Особенно если надевала очки…
Сейчас, очевидно, готовила. Руки были в муке.
— Проходи в кухню. Чаем тебя угощу. На улице такая стынь, ууу! Я вот, чайник вскипятила. А что это за молодой человек был с тобой? Что-то я его не припомню.
Я поспешила снять обувь. Евдокия, конечно, сказала бы, чтобы я проходила так. Но ей тяжело мыть полы.
— Его зовут Виктор. Он помог мне с сумками.
Какое же было облегчение — поставить ношу на лавку. Осторожно, чтобы яблоки не раскатились.
— Вот и я говорю. Что ты такие тяжести таскаешь?! Ну что я, до завтра не подожду?
— Так тут еще для бабы Клавы. И вот, мне яблоки подарили. Хотите, угощу?
— Сереженька очень любил яблоки…
Мы прошли в маленькую кухню. Евдокия засуетилась, разливая воду в голубые чашки. Она любит гостей. Так и не привыкла к одиночеству.
У нее одна больная тема, к которой всегда сходятся все мысли. Она точно знает, где и как Сережа погиб. И с охотой рассказывает. Раньше я стеснялась расспрашивать, и лишь недавно поняла, что ей нравится говорить о сыне. Ей важно, чтобы о нем помнила не только она одна.
— Мне из госпиталя пришло большое письмо от его, Сережиного, однополчанина. Вот он, на фотографии. В письме он все-все подробно рассказал. Они ведь там вместе были… Сереженьку моего ранило осколком, а его товарищ в том бою и сам пострадал, а его на себе из-под обстрела вынес… Они потом на соседних койках в городском госпитале оказались. Вот только Сережи не стало, а его товарищ на поправку пошел. И позже прислал мне Сережины вещи, что в карманах нашли. Мою фотографию, письма. Ключ от дома. Он его всегда носил с собой… и вот это. Дорогая вещица. Не знаю уж, откуда Сережа ее взял.
Я еще летом обратила внимание, что Евдокия Леонтьевна частенько носит на шее небольшой, но очень красивый кулон из серебра, с рубином в центре. Не прячет, но и напоказ не выставляет: если выходит со двора, то убирает под одежду.
— Я ведь сначала думала, продам. Все боялась, что будет он мне о плохом напоминать. А оказалось наоборот. Смотрю на него, и словно с сыном разговариваю…
Послевоенные годы, маленький городок. Варя приехала туда, потому что когда-то пообещала помочь Евдокии Леонтьевне, женщине, чей сын погиб на войне, где-то в Польше. Однополчане передали Евдокии в память о Сереже нехитрое наследство — письма и фотографии. И красивый серебряный кулон, не весть как доставшийся юноше. Варя часто видела его на шее у женщины, но и предположить не могла, какую роль это украшение сыграет в ее судьбе.Она поселилась на окраине и время свое отдавала старикам, живущим на Татарской улице. Так бы все и продолжалось, если бы однажды в Энск не приехал на реабилитацию бывший военный контрмаг Виктор Цветков… и если бы он не увидел Варю из окна психиатрической больницы имени Озерцова…