Камень был большой и красивый. Но с дыркой. Сначала Ыых разозлился и хотел его отбросить. Но задумался. Сорвал тонкий прутик, просунул в дырку, повертел камень на ветке. Полюбовался. Красиво!
Вау нравятся такие камни, большие и полосатые. Она их не ест, просто так нравятся. Ест она другие, белые. Ыых пробовал – невкусно, на зубах скрипит. А Вау нравится. Такая уж она, Вау, непонятная и загадочная. Полосатые камни ей тоже нравятся. Может, и ничего, что с дыркой? Вон как красиво на ветке! Почти как заяц.
Зайцев Ыых давно поймал, утром еще. Хорошие зайцы, жирные. И не один, и даже не два, а больше. Много! Ыых добытчик, Вау будет довольна. Может быть. Потому что с тех пор, как появился Громкий, Вау редко бывает довольна, как бы Ыых ни старался. Вот разве что когда Ыых, совсем уж отчаявшись, притащил ей те камни. Белые и зеленые она съела, а полосатые разложила вокруг шкуры, чтобы красиво. И не рычала почти. Может, и на шкуру пошла бы, если бы Громкий орать не начал.
И сдался ей этот Громкий! Ведь это не он принес ей косулю, и за медом диких пчел не он лазал, и зайцев вот тоже, и камни… Он вообще ничего не приносит, орет только. А Вау ему улыбается, а на Ыыха лишь рычит. Не то что со шкуры – из пещеры гонит! Разве это справедливо?
Ыых решительно отложил зайцев на землю – никуда они не денутся со свернутыми шеями! – и пошел вдоль ручья, всматриваясь в гальку. Нашел еще камни с дырками – не один, и не два, а больше. Много! Нарочно искал с дырками, чтобы на прутик нанизать. Много камней, красивые, и гремят весело, если прутик подергать. Поймал рыбу – много рыбы! На другой прутик нанизал – для Вау. Рыба Вау нравится, камни тоже. Зайцы, опять же, жирные. Может, не погонит из пещеры? Может, повезет и Громкий спать будет?
…Не повезло. Громкий не спал. Но и не орал пока. Потому что Вау его кормила, а как орать, если рот занят? Ыыха Вау сразу увидела, и зайцев, и рыбу. Потому, наверное, и сильно рычать не стала – так, чуть-чуть. Ободренный таким приемом Ыых не стал показывать камни сразу, спрятал их за спиной и осторожно подкрался к шкуре, на которой раньше они кувыркались с Вау, а теперь Вау кормла Громкого. А потом – рраз! И вытащил! Неожиданно, чтобы порадовать.
Камни громко стукнули друг о дружку. Вау вздрогнула и оскалилась. А Громкий выплюнул сосок, крикнул:
— Дай! – и вцепился в прутик. И отобрал – маленький, но сильный, а Ыых растерялся от такой обиды и пальцы разжал. Зарычал было – разве справедливо? Все Громкий отобрал! И Вау, и подарок, и даже слово! Но тут Громкий стукнул камнями снова и засмеялся. И Вау засмеялась. И посмотрела на Ыыха так, как давно не смотрела, с намеком на шкуру. И Ыых вдруг понял, что если у Громкого будет много камней, он будет ими стучать и смеяться, а орать не будет.
А слов Ыыху не жалко, он еще придумает. Лишь бы Вау была довольна.
Яну повезло дважды. Пристыковаться сам он не смог бы, но спасательные станции всегда оснащают автоматикой принудительной стыковки. Вторым везеньем был исправный диагност, пусть и странно выглядящий, но тоже полностью автоматизированный…
На третьи сутки распухший от пересыпа и водопития Ян вылез из медотсека и, передвигаясь по стеночке, обследовал все станционные закоулки. И понял, что он тут один. Ходил он пока с трудом, хромая на обе обожженные ноги и побулькивая. Хорошо что гравитация на станции была не более трети стандарта, повезло. Пить хотелось все время, перепуганный организм никак не желал поверить, что сухая голодовка позади и воды теперь хоть залейся, чистой и почти свежей, но главное – не фонящей.
Вода на катере Яна была. Только вот после аварии движка фонила так, что пить ее мог бы только самоубийца, стремящийся заменить медленную и неприятную смерть от жажды смертью быстрой, хотя и не менее неприятной. Ян предпочел бы пить мочу, но пересушенное тело выдавало жидкость разве что липким ознобным потом – все же дозу он словил неслабую, портативный диагност не справлялся. Но грех жаловаться, не сработай водный запас защитным экраном, до станционного медблока с его расширенными функциями Ян бы просто не дожил. Или будь этот самый медблок устроен чуть посложнее… хорошо, что их делают с расчетом на то, чтобы воспользоваться смог любой новобранец, даже находясь в бессознательном состоянии. Просто лечь на стол, остальное сделает автоматика.
Похоже, так вовремя подвернувшаяся станция была очень старой – таких странных пайков в пирамидальной упаковке Ян вообще не мог припомнить, наверное, сняли с производства задолго до его выпуска. Но армейский рацион тем и хорош, что подходит всем расам и не может испортиться по определению, и Ян жевал безвкусную разогретую массу, пока автоматика чинила и дезактивировала его катер. Поделиться с будущими посетителями собственной едой Ян не мог, сам сидел на рециклинге, как и любой дальний разведчик, но несколько дней кряду усердно крутил педали неудобного тренажера, заряжая подсевшие станционные аккумуляторы – вклад посильный и вполне адекватный. Каждый вносит, что может, неписаный закон Даль-Косма. Он, пожалуй, даже дня два профилонил под это дело, оттягивая возвращение в рейд, хотя автоматика давно мигала зеленым, сообщая о полной исправности катера. Но необходимость оставить на станции все в готовности к следующим гостям – дело не менее важное, чем плановая разведка, и совесть смолчала.
Уже на выходе из стыковочного шлюза Ян заметил еще одну странность – ладонь в алом круге стоп-сигнала была трехпалой. Сигнал не горел, Ян мог бы его и сейчас не заметить, а на входе как-то не до того было. Стали понятны странности чужого диагноста, неудобство тренажера и необычность пайков. Да и само расположение станции тут, далеко за границей освоенного людьми пространства. Ян тронул трехпалую руку пальцем и покинул чужую станцию, улыбаясь. Ждать гостей здесь можно было бы слишком долго, а у него рейд. Ничего, еще встретимся. Обязательно. И наверняка договоримся.
Не такие уж они и чужие, если точно так же оставляют на дальних задворках вселенной станции, оборудованные всем необходимым для приема случайных гостей. И не ставят на них защиты.
«Учреждение по отправлению религиозных потребностей приветствует вас! Выберите цель визита».
Арон почесал бороду и ткнул узловатым пальцем в окошко «помощь/прошение». На «Выберите суть прошения», подумав, нажал «разрешение имущественного спора в пользу просителя». Конечно, больше всего ему хотелось справедливости, но боги иногда очень своеобразно ее толковали. Лучше не рисковать.
А вот следующая надпись озадачила уже всерьез.
— Вам что-нибудь подсказать? – поинтересовался улыбчивый бритоголовый монах.
Монах был правильный, уважающий традиции, с вытатуированными на бритом черепе пейсами и полумесяцем, с серебряным крестиком на голой груди, спиралью Бау-Ти на плече и глазом Будды на лбу, зубами Бога Акулы в ушах и массой других атрибутов и знаков, чью принадлежность Арон опознать не мог, но благоговел.
— Да вот, эта… За справедливостью мы, — откликнулся Арон с облегчением. Монах человек знающий, он поможет, и не надо выбирать самому. — То есть ну чтобы эти гады отступились от нашей половинки кладовки! Наша ведь, испокон, а они… я мальцом был, когда они въехали, и началось. Стиралку свою воткнули… Полвека судимся. Я деньжат подсобрал и решился вот… чтобы сотворили, значит, божественную справедливость. А тут вот…
На экране светились две кнопки: «ТВОРЦЫ» и «БОГИ», внизу мелко змеилось курсивное — «выберите категорию адресата».
— Кого выбрать-то? Даже и не знаю…
— Вы хотите справедливости? Тогда вам к кому-нибудь из богов, могу подсказать тех, чей рейтинг наиболее высок именно в этом качестве.
— Нет-нет, — замахал руками Арон. — Мне бы просто кладовку вернуть. Или… Я тут подумал – может, они это… ну… Сделают нам еще одну кладовку, а? Им же не трудно!
— А сами не пробовали? – монах смотрел с интересом. Ребристые бусины патерностера-рудракши мелькали в темных пальцах, успокоительно постукивая.
— Ну дык… — Арон моргнул. — Мы-то что? Им же проще! Пускай сделают, а?
— Тогда богов лучше не беспокоить, они не умеют творить ничего, кроме суда и чудес. Ну и справедливости, конечно же.
— К творцам, значит? – обрадовался Арон, которому показалось, что он правильно понял подсказку монаха. Но тот лишь задумчиво качнул головой.
— Творцы творят, да. Но творят они совершенно бездумно и бессистемно, все подряд. Любой из них может сотворить вам кладовку. Легко. А попутно – котёнка.
— Котёнка?
— Ну да. Или льва. Или десяток новых соседей. Это уж как повезет. Творцы не оценивают творимое ими, оценивают боги. Но боги не творят. Так что же вы выберете?
Арон помолчал, скребя бороду. Прищурился:
— А можно и этих, и тех? Чтобы, значит, наверняка уж…
— Можно, – монах вздохнул. – По двойному тарифу. Но при заказе комплексной услуги идет тридцатипроцентная скидка.
***
Когда проситель уходил, расплатившийся и удовлетворенный, монах смотрел ему вслед с грустной улыбкой. Вот и еще один, который так и не понял, что боги не умеют творить, а творцы – делать выбор и принимать решения.
И то и другое вместе — доступно лишь людям.
Велик и ужасен профессор физтеха Кайсан Аланбекович, когда мощным ледоколом идет он по фарватеру универского коридора или с высоты кафедры громит нерадивых, воздев к потолку аудитории карающую длань:
— Учите царицу наук, жалкие ничтожные люди! Учите, или не будет вам в жизни счастья!
Его жилет безукоризнен, познания чудовищны, язык остр и ядовит, бритая макушка ослепительна, ехидные реплики доводят студентов до дрожи. Но куда страшнее профессорское молчание, когда смотрит он с жалостью и только вздыхает – ибо о чем можно говорить с человеком, не способным вычислить площадь поверхности оксонододекаэдра по заданной длине грани?
О бесстрашии и неуязвимости профессора ходят легенды, не пугает его ни разнос декана, ни зазубренный орочий меч. Одинаково элегантно и уместно выглядит он как в стенах родного вуза, облаченный в итальянский пиджак с искрой и затейливой вязью китайских иероглифов, так и в относительно диких лесах, полных безусловно диких орков и не менее диких эльфов, облаченный в кирасу с затейливой вязью чеканки.
Доспех на Игру мастер Сан делает собственноручно, ибо только таков путь истинного мастера. Из любого подручного материала, в ход идут выпотрошенные волейбольные мячи, брошенные туристами мангалы или куски водосточных труб. Мелькает в огромных пальцах молоточек, ползет из-под чекана спиральное кружево узора. А если кто из новичков позволит себе хихикнуть – жестянка же! какая с нее защита? так, бутафория, да и невместно мастеру столь высокого ранга заниматься таким баловством – то ничего не ответит мастер Сан, только посмотрит сочувственно. Ибо лишь искреннего сочувствия достоин человек, не способный сложить два и два в шестнадцатой степени.
— Учите матчасть, идиоты! Учите! Может, сойдете за умных.
Велик и страшен мастер во время батальных сцен, когда непоколебимым утесом возвышается он над полем боя, скрестив на мощной груди не менее мощные руки. Махать мечом мастер Сан почитает ниже своего достоинства – и других идиотов полно. Но доспехами не пренебрегает никогда – ибо хотя дураков вокруг и полно, но зачем же уподобляться одному из них?
И когда при виде монументально неподвижной фигуры профессора, о которую, как об утес, разбиваются волны сражающихся, очередному эльфу или троллю, одуревшему от адреналина почти настоящей битвы, вдруг ударяет в голову то, что обычно туда ударять не должно, и, вспомнив о незаслуженном зачетном неуде, наносит он своим почти настоящим мечом совсем настоящий удар – ничего не говорит ему профессор. Смотрит только чуть снисходительно да кривит губы в саркастической ухмылке. Ибо о чем можно говорить с человеком, неспособным вычислить по двум точкам угол поворота системы координат?
И лишь потом, после боя фиксируя оппонентам многочисленные треснутые ребра и сломанные ключицы, ругается мастер Сан по-черному:
— Учите сопромат, идиоты! Учите! И не ленитесь пробивать на доспехах ребра жесткости, а то не будет вам в жизни счастья. Да и самой жизни, возможно, тоже.
Ибо уверен мастер Сан, что хотя сопротивление студенческого материала и стремится к бесконечности, но все-таки ей не равно. А значит, есть надежда.
— Думаю, черненькая тебе понравится. Доброе утро, кстати.
Я всегда встаю раньше Второго. Это удобно, можно самому выбрать завтрак. Хотя он, конечно, оспорит мой выбор – он всегда по утрам не в духе и спорит просто так, даже когда не прав.
— Утро добрым не бывает. А чего это как черненькая – так сразу мне? Я что – рыжий, что ли?! Блондиночка-то куда аппетитнее выглядит! Типа себе, как ранней пташке – самый лакомый кусочек, так что ли?!
Ну вот. Что и требовалось.
— Потому что ты любишь мозги, промаринованные интеллектом, а я нет. Блондинка тебе покажется пресной – она глупа, как ее уронили, так и сидит, я уже полчаса за ними наблюдаю, с самой доставки. А черненькая все время пытается удрать. К тому же… я сейчас рыкну – сам посмотришь.
Утробный рев прокатился по каменным стенам, пол камеры дрогнул, ловчая мембрана выгнулась и затрепетала, словно готовая лопнуть. Пухленькая блондинка зарыдала, словно по сигналу. Слезы градинами катились из огромных круглых глаз, открытый рот усиливал сходство с удивительно глупой рыбой. Жилистая брюнетка, до этого усердно пытавшаяся подцепить край мембраны острой шпилькой отбросила ярко красную туфлю, вжалась спиной в угол и оттуда заверещала:
— Только не меня! Жрите ее! Она толстая! Она вкуснее!!!
Мой напарник приятно удивлен.
— О… а ты прав, она мне нравится! Обожаю потрошить эгоистов. У нее наверняка восхитительно гнилое нутро, да с перчиком, да со стервозинкой!
Похоже, проснулся. К обеду войдет в форму и мы с ним хорошенько поспорим при дележке. Зато ужин выбирает он, вечером я клюю носом и почти не чувствую вкуса, вечером мне все равно, лишь бы побыстрее.
Тем временем брюнетка пинает блондинку ближе к мембране – наверное, думает, что мы за ней. Второй облизывается:
— Чего мы ждем? Я жрать хочу как сто драконов!
Уточняю:
— Блондинка мне?
— Забирай свою бледную немочь, терпеть не могу тупую преснятину!
Сердце брюнетки было твердым и сладким, как карамелька. Я не люблю сладкое, а Второй хрустел радостно и чавкал потрошками. Я же смаковал суфле девственно чистого мозга блондинки, не испорченного ни единой морщинкой, инфантилизм добавлял нежности, глупость и лень – воздушности. Вот уж не думал, что анекдоты настолько правдивы, действительно, редкая дура… была.
Потом, когда насмерть перепуганные девушки убегали – такие милые и няшно-кавайные, трогательно держащиеся за руки и поддерживающие друг друга на скользких валунах горной тропы – мы смотрели им вслед с сытым умилением, и Второго опять потянуло на лирику:
— Как ты думаешь, наша миссия выполнима?
Пожимаю плечом:
— Спроси у создателей.
— Но даже если и так, и когда-нибудь количество перейдет в качество, естественный отбор сработает и в людях совсем не останется скверны – что тогда будет с нами? Мы же просто сдохнем! от голода!
Снова пожимаю плечом:
— Зачем так пессимистично?.Я предпочитаю верить в лучшее. О, смотри, на обед сегодня чирлидерши. Кого выбираешь?
— Точно не наш! – твёрдо сказала переменная звезда, содрогаясь от негодования и даже чуть сбившись с ритма, чего с ней не происходило с давней и весьма бурной молодости. — Нет, мы понимаем, что его нельзя отдавать всяким грязеедным паразитам, пусть даже они и считают себя единственной жизнью. Но и на нас вы его тоже не повесите. Можно подумать, у нас и без того мало забот! И так трудимся, протуберанцев не покладая, буквально в поте короны. Вы только представьте, какая ответственность на нас возложена – кипятить водород и трамбовать оголённые ядра! Тут уж ни на что отвлекаться нельзя, чуть отвлёкся – и всё, поднимется перекипевшая пенка и сорвёт оболочку, и тогда не только зазевавшейся бедолаге, но и всем вокруг мало не покажется. Нет, даже и не думайте – не наш он! Вы лучше у чёрной дыры спросите, их братия вечно всё под себя утянуть норовит! Даром что мелкие, а весу в них поболе иного гиганта!
— Не, а чё я, а чё я сразу-то? – всполошилась притаившаяся неподалёку чёрная дыра, поспешно заворачиваясь в горизонт событий и следя, чтобы он не слишком заметно высовывался из-под сферы Шварцильда. – Чё за наезды-то, а?! У вас как чё – так сразу чёрные виноваты, да?! Если дыра – так всюду затычка?! Не на ту напали! И я вообще может быть и не дыра ещё, а совсем даже коллапсар! И прошу не путать! И про паразитов ничё не знаю, у меня их нет. А про космос вы лучше у вакуума спросите, он большой, ему виднее, вот пусть себе и берёт!
— Забавно, — протянул вакуум, — я почему-то так и думал, что в конце концов сделать за всё ответственным попытаются именно меня. Не получится, друзья мои, уж извините. Я, знаете ли, по большому счёту пустота. А какие взятки могут быть с пустоты? Вы лучше у комет спросите, эти вертихвостки вечно засоряют моё идеальное всего-отсутствие разнообразным хламом. Шныряют где ни попадя, подметают хвостами всякую заразу, наверняка и жизнь где-то именно они подцепили, а мы теперь страдай!
— Эй, постойте, а мы-то тут при чём? – возмутилась комета. – Мы вообще подневольные, куда ближайшая звезда крутанёт – туда и летим. А звёзды при этом ещё и полхвоста оторвать норовят, жадюги. Или орбиту укоротить, словно им планет мало. Вот пусть планеты за всё и отвечают, зараза-то эта именно на них появилась…
— Минуточку! – хором завопили планеты. – Да мы вообще пострадавшие! Эта пакость на нас расплодилась, да, но не сама ведь по себе! А от соседей помощи не допросишься, чтоб всплеском радиации выжечь там или астероидом каким ударить да вытравить –не дождёшься ведь! Так и мучаемся с этой пакостью на поверхности, всю исковыряли да изгадили. Надо заставить кого-нибудь ответить по всей строгости! И побыстрее, пока расплодившиеся паразиты сами до космоса не добрались и своим его не объявили, а то с них станется! Они жадные, так и норовят всё ничейное к рукам прибрать.
— Этого, разумеется, допустить никак нельзя, но что я могу поделать: я ведь пустота. Вот пусть звёзды, они плотные и горячие!
— Без нас! Других полно!
— Всякая сингулярн6ость будет тут…
— От сингулярности слышу!
— Мы так проспорим до коллапса вселенной!
— Но послушайте…
— А чё я, чё я сразу-то?!
***
И только космос так ничего и не сказал. И даже не потому, что был очень воспитанным, просто он уважал жизнь и был совсем не против ей принадлежать.
— Моя жена – идеал, господин судья. Идеальная круглая дура. Да не ругаюсь я, просто констатирую. Я ведь прямолинеен, сами видите, гнуться и изворачиваться не умею. Ладно, ладно, не буду больше, но вы же её видели, ваша честь? Тогда вы должны понять. Что? Для протокола? Ну для протокола если, то скажу так – моя жена всегда была чрезвычайно чуткой гиперконформисткой, а с годами это её свойство только усилилось. Если и были у неё по молодости какие шероховатости или неровности, выпуклости там или впадины, она их все давно уже нивелировала. Сгладила и зашлифовала. Теперь она идеальна и обтекаема, реагирует на самый ничтожный крен, куда малейшее веянье дунет – туда она и покатится. Что? Это слово внесено в список бранных? Параллельно с «тащить»? а его-то за что? Да нет, что вы! Не издеваюсь я! Просто мы в центре редко бываем, а в нашей глуши не уследить за всеми нововведениями…
Так вот я о чём, господин судья… ваша честь, извините… не подписывал я этих бумаг! И вообще не давал разрешения на обрезание младшей дочери. И не дам. Категорически, так и запишите! Это всё жена… А дочка маленькая ещё, доверчивая, что мама сказала, то и повторяет. Она ведь не понимает, что мама у нас… ладно, ладно, не буду.
Да, я знаю, что у моей младшей дочери нестандартная фигура. Не слепой, вижу, бедновато у неё с углами, и в кого так не повезло, ума не приложу… Да, ваша честь, я понимаю, что из-за этого ей будет трудно в жизни. Когда у тебя всего три угла, то как ни крутись, не расплющивайся, не проецируйся, а два всё равно останутся острыми. Будут всех задевать, торчать, мешаться, никуда не вписываться. А если ты ещё и остроуголен настолько, как моя младшенькая… Нет, я не ультраправый нац-формиист, ну посмотрите на меня, господин судья! Я прямолинеен, хоть и не прямоуголен давно уже, а мою жену вы видели. Нет, я не устойчивый ортодокс-параллелепипедист и не принципиальный противник обрезаний – сам проходил эту процедуру, добровольно. Шесть раз. И совершенно согласен с тем, что в счастливых семьях дети должны быть похожи на родителей. Сам на старших всё подписал. Добровольно. Тут другое. Понимаете, ваша честь, господин судья, моя младшенькая… она ну очень уж остроугольна. Особенно верхним своим. Её же в том угле в пять раз больше, чем в основании! И если её обрезать под кого-то из нас…
Ну сами подумайте, господин судья – что он неё тогда останется?
— Ага! – радостно вопит трактирщик, тыча пальцем в фальшивую монетку.
Обманщиков у нас ненавидят чуть ли не больше, чем магов, но я – фокусник, мне не то что можно, мне положено. Пожимаю плечами и улыбаюсь философски:
— Что ж, значит, на пиво сегодня не заработал.
Трактирщик ставит на стойку полную кружку:
— Угощаю!
Он доволен и добр – как же, уличил Мастера Обмана, есть чем гордиться. Жаль, не всех так легко сделать счастливыми, хотя и очень хотелось бы. Счастливые не убивают.
Беру кружку и медленно иду к своему столу. Главное – не переиграть и оказаться напротив ужинающего в угловой нише семейства не слишком поздно, пока никто посторонний не заметил и зависшая над их столиком тишина не взорвалась испуганными воплями.
Успеваю.
Их трое: мужчина с огромными руками и бляхой кузнеца -кто бы сомневался! работа с огнем, у них часто рождаются странные дети. Лицо женщины белее накрахмаленного чепчика. И пацан лет десяти, что привлек мое внимание еще на площади. Три минуты назад подозрения подтвердились, когда он попытался повторить мой фокус. Вернее — когда у него почти получилось.
— Молодец! – говорю негромко, но уверенно.
Три пары глаз смотрят на меня с одинаковым ужасом. Вынимаю из безвольных пальцев кузнеца окровавленный комочек ярких перьев – шарик, так и не ставший птичкой.
– У вашего мальчика ловкие руки. Но недостаточно ловкие.
Медленно – очень медленно! – выворачиваю шарик обратно в шарик. Потом, так же медленно – в птичку. И снова в шарик. Очень медленно, чтобы рассмотрели и убедились: никаких чудес! Никакой запретной магии. Просто ловкость рук. Отдаю кузнецу – он рефлекторно сжимает пальцы, шарик хрустит. Никакой крови, только опилки, фольга и нитки. Вот и хорошо.
Кладу на стол ученический набор – шесть разноцветных шариков. Смотрю пацану в глаза.
— Руки надо разминать. Никаких фокусов, только жонглирование. Через год вернусь. Сумеешь справиться – возьму в ученики.
Ухожу, не оглядываясь, чувствую их взгляды спиной. Ужас потихоньку сменяется тревогой, недоверием и надеждой. Вот и хорошо. Он выдержит, родители проследят. Друг другу не признаются, но проследят, слишком близко сегодня подошла к ним тень Инквизиции. А за год я вполне успею натаскать своего нынешнего ученика до уровня Мастера, он уже прошел путь от робкого «учитель, вы уверены?» через восторженное «вы врете, учитель!» до легкой понимающей усмешки. Значит, пора.
Как все-таки хорошо, что в этом мире, нелюбящем магию, обожают уличных фокусников.
Однажды, когда мудрый мастер Цинь, постигший все глубины тригонометрии бытия, сидел на пороге своей хижины, к нему пришёл ученик, не освоивший толком ещё даже и арифметики сущего. Мастер Цинь пребывал в безоценочной медитации, слушал шёпот ветра в бамбуковой изгороди и созерцал склоны далёких гор, залитые абрикосовым сиропом заката. Мастер не был счастлив, ибо счастье – категория оценочная, а просветлённые далеки от оценочности любых категорий. Мастер пребывал в покое и позитиве, ибо в безграничной мудрости своей понимал, что плюс куда более округл, самодостаточен и близок к сатори, чем минус.
Ученик был послан мастером к роднику за водой для омовения. Послан утром. Мастер не ждал его, ожидание – путь к утрате покоя, а постигший высшую математику жизни понимает, что подобное рождает подобное и позитив можно вырастить только из позитива, а покой — из покоя, и никак иначе. Мастер знал, что рано или поздно, с водой или без, ученик придёт. Или не придёт.
Ученик пришёл. Без воды, но с горящими глазами и желанием немедленно высказаться.
— О, учитель! – воскликнул он. — Зачем вы дали мне утром тяжеленный кувшин? зачем послали по самой жаре к далёкому роднику? Менее усердный ученик подумал бы, что за водой. Он бы даже её принёс, позабыв ваши мудрые наставления об изначальной неверности всех самых простых решений. Принести воды! Что может быть проще? Ничего! А, значит, этот ответ неверен и вы хотели от меня совершенно иного. Я долго пытался понять глубинный смысл вашего поручения, ведь вы же в своей неизбывной мудрости ничего не делаете просто так. Я весь день просидел на склоне холма, ломая голову над этим вопросом. И достиг понимания! О, учитель! Вы на примере хотели показать мне, неразумному, тщетность любого деяния и благость недеяния, единственного пути к сатори! И это понимание оказалось очень кстати, потому что кувшин я разбил…
Ох и умаялся же мастер Цинь, до глубокой ночи гоняя нерадивого ученика по склонам окрестных холмов и обламывая о бока его выдернутый из изгороди бамбуковый дрын. Хотя, конечно же, это было самым простым решением, а, значит, и неверным. Но мастер был мудр и знал, что кроме высшей математики у бытия есть ещё и арифметика, а по ней минус нерадивости ученика может таки дать положительность просветления, если будет должным образом помножен на минус бамбукового дрына.
– Почему ты отдал ей свою добычу?
Разбитые губы саднят, ноет исхлестанная в кровь спина, кожу между лопаток стянуло коркой, комбез прилип. Очень болит шея. Поворачивать голову трудно, говорить еще труднее. Но сказать обязательно надо, ты это знаешь. Хотя точно так же и знаешь, что тебя опять не поймут. Или поймут неправильно.
– Потому что я – мужчина.
– А-а!
На грязном лице соседа по рабской делянке проступает понимающая улыбка. Руки его движутся автоматически, не принимая участия в разговоре – нащупать белую горошинку с тыльной стороны листа, осторожно открутить, потянуть, кинуть в мешок. Тебе самому до такого автоматизма далеко, но ты упрямый. И быстро учишься. Рядом движутся другие тени в желтых рабских комбезах – согнутые, озабоченные, стремящиеся выжить любой ценой. Хотя бы вот так. Они далеко. Сосед – близко.
– Хочешь ее трахнуть, да?
– Нет.
Сосед растерян настолько, что даже отвлекается от собирания ядовитых тлей. Морщит переходящую в лоб залысину.
– Тогда зачем?
– Потому что так правильно. Я сильнее. Я должен. Защищать. Хотя бы так.
– Ты дурак?
– Я мужчина.
Какое-то время сосед работает молча, но потом не выдерживает снова:
– Ты все-таки дурак. Сегодня ты не сможешь собрать даже собственную норму, а не то что отдать кому-нибудь полмешка.
– Смогу. А если и нет – это мои проблемы.
Ты знаешь, что сосед прав, нормы тебе сегодня не собрать. Солнце давно перевалило за полдень, а у тебя набрано чуть больше половины. Сегодня опять будет порка. Возможно – карцер. Но это неважно. Важно, что вчера ты поступил правильно. Потому что именно так поступил бы один капитан со стальными глазами и понимающей улыбкой, а значит, и ты не мог поступить иначе.
– Жалко… – вздыхает сосед. – Опять не послушаем твоих сказочек про того суперкапитана и его суперкоманду. А я как-то уже привык, ты хорошо рассказываешь, душевно. Аж за сердце берет!
– Разговорчики! – рычит подкравшийся незаметно надсмотрщик, спину обжигает нейрохлыст. Ты шипишь на вдохе, пережидая острую боль, рядом тоненько взвизгивает сосед. Дальше работаете молча.
***
Конечно же, ты не добрал до нормы – за последние дни ты научился определять вес мешка с точностью до пятидесяти граммов. Сегодня в нем не хватало больше. Намного. Порка точно. Может быть, даже карцер – с той самой точностью до пятидесяти граммов. Какое-то время ты раздумывал: раз все равно не хватает, не раздать ли все полностью и сегодня тоже? Ведь кого-то это наверняка может уберечь. И капитан, наверное, поступил бы именно так… Раздумывал ты отстраненно и почти безразлично. И если бы собрано было чуть меньше – наверное, так бы и сделал. Какая разница, если все равно умирать, а вторая ночь подряд на мокром бетонном полу – верная смерть, так пусть хоть кому-то польза будет… Но сегодня шанс избежать карцера был, и, значит, рискнуть стоило.
Рядом мялся сосед, вздыхал – не был уверен, добрал ли до ужина, боялся идти проверить. Ты посмотрел на него и решил, что на весы пойдешь одним из первых – чего тянуть?
– Подожди…
Когда тебя тронули за плечо, ты вздрогнул больше от неожиданности, чем от боли, но она виновато отдернула руку. Ты не помнил, как ее зовут. Ты и лица-то ее не помнил. Прошептала, косясь в сторону далеких еще надсмотрщиков:
– Извини… вот, держи. – В незатянутую горловину мешка (твоего мешка!) скользнула сложенная ковшиком рука в защитной перчатке. Не пустая рука. Опрокинулась. Мешок стал чуточку тяжелее.
– Мы сегодня очень старались, должно хватить всем. Стой здесь, пойдешь последним. И… не закрывай горловину.
Она торопливо скользнула мимо, вместе с другими пленниками, выстраивая очередь к весам. Та ли, с которой ты поделился вчера? Или раньше? Или вообще посторонняя? Ты не помнил их лиц, это было не важно.
Мимо шли люди в желтых комбинезонах. Выстраивались в затылок друг другу. Некоторые просто шли, почему-то пряча глаза. Другие же прятали ладони, сложенные ковшиком. Заранее не пустые ладони в защитных перчатках. Мешок потихоньку тяжелел. Как они смогли договориться? Ведь охранники не позволяют… как им вообще такое в голову взбрело?! Это неправильно! Это твоя миссия. Твоя функция! Что бы на это сказал капитан? Они не должны…
Но отказаться было бы даже не неправильно – попросту подло. Потому что для них сейчас это важно, они старались. Они гордятся, нельзя лишать людей того, чем они гордятся. А стыдно только тебе. И это только твои проблемы.
Ты запрокинул голову, делая вид, что высматриваешь летуна. Вытерпеть порку было бы проще, нейрохлыст обжигает не так сильно и только снаружи. Мужчина, называется. Защитник, твою же мать!
Когда люди кончились, ты испытал острое облегчение. Не потому, что почти полная норма, может быть, даже на ужин хватит, та самая погрешность в полсотни граммов. Просто люди кончились, и никто тебя больше не видит, вы с соседом последние в очереди на весы.
Вернее, последним оказался как раз сосед…
– А что я, левый, что ли?! – буркнул он зло и смущенно, стряхивая с перчатки последнюю белую горошину.
– Тебе самому теперь может не хватить на ужин, – счел нужным уточнить ты.
– Да и хрен с ним, терпеть не могу перловку! – Сосед криво ухмыльнулся, раздраженный собственным непонятным порывом. Попытался найти разумные оправдания: – Лучше без ужина, чем без сказочки. Ты уж больно трындишь душевно. Даже поверить хочется…
Ты улыбнулся в ответ. Вышло тоже криво – правая сторона лица распухла, стянутая кровавой коркой.
– Хорошо. Будет вам сказка.
– Про капитана, да? – Сосед смотрел жадно и доверчиво.
– Да. Про капитана…
Про капитана. Конечно же, про капитана.
Смелого, доброго, сильного, умного, отважного, честного, порядочного, бескомпромиссного, ответственного, понимающего, отзывчивого, да что там – просто самого лучшего человека всех времен и народов. И про его команду, которая во всем достойна своего капитана. Честную, умную, смелую, добрую… Бросающуюся на помощь не потому, что так им положено по долгу службы, и даже не потому, что это правильно, – они просто не понимают, что можно иначе. И никогда не поймут, сколько бы им не пытались этого объяснить. Команду, которая всегда придет на помощь, даже если ее никто не просит об этом. Которая никогда не бросает своих – да что там своих, она и чужих не бросает! Команду, которая сделает невозможное – если это надо для спасения чьей-то жизни. Команду, которая обязательно победит, потому что иначе быть просто не может, пока возглавляет ее такой капитан.
И не важно, что ты их, по сути, предал, бросил, уйдя с теми, кто показались интереснее, а оказались всего лишь пиратами, торгующими живым товаром. Это неважно – важно, что они никогда не бросают своих. А ты был для них своим, хотя тогда и не дорожил этим, и они не успокоятся, пока не отыщут своего блудного навигатора. Не для того, чтобы отомстить за предательство, нет – чтобы просто убедиться, что с ним все в порядке.
А значит, они обязательно прилетят сюда. И всех спасут. И накажут пиратов. Потому что иначе быть просто не может. Надо только дождаться – и суметь остаться человеком. Хотя бы здесь.
И потому сегодня ты снова будешь рассказывать сказку – хорошую добрую сказку о великолепном капитане и его потрясающей команде. Только о них – и ни о чем другом. И будешь рассказывать завтра. Снова. И снова. Только об этом. И ни слова о том, как ты сам себя вел и кем ты был. И вообще ни о чем кроме, потому что все, что кроме – оно касается только тебя и никому не интересно.
И пусть ты отлично знаешь, что все, тобой сказанное, не совсем правда, а, может быть, даже совсем не правда, но это правильная неправда. Так должно быть.
А значит – так будет.