– Что, опять он?! Сколько можно! Нет, ни за что, даже и не просите!
Сэр Чарльз, судья межгалактической категории, нервно накрутил на палец локон напудренного парика, каковую вольность позволял себе лишь при крайней степени волнения.
– Что-то не так, ваша честь? – равнодушно поинтересовалась секретарша, удивленно приподняв верхние ложноножки. – Можно сказать, постоянный клиент…
Пожалуй, для искреннего удивления её голос звучал слишком равнодушно, а ложноножки приподняты недостаточно высоко и повернуты не под тем углом. Но трудно было бы ожидать иного – над взаимоотношениями Его Чести и ожидающего на скамье подсудимых клиента давно уже втихаря потешались все, мало-мальски знакомые с сутью дела.
Вернее, дел…
Похоже, упоминание о постоянстве оказалось для судьи последней каплей.
– Вот именно! Постоянный!!! – возопил судья не хуже меркурианского псевдо-слизня, по ошибке глотнувшего крутого солевого раствора.
Сорвав с головы парик, сэр Чарльз бросил его на пол и принялся сосредоточено топтать. Ровно через минуту, удовлетворённо осмотрев превращённую в грязную тряпку деталь судейского облачения и затребовав новый парик из хранилища, он продолжил уже почти спокойно:
– Подсудимый оказывается у меня уже пятьдесят четвёртый раз, причём многие его проступки даже преступлениями фактически не являются. Пререкания с роботом-регулировщиком, сквернословие в общественном месте, домогательства по отношению к парковой скульптуре… Каждый раз я стараюсь назначить ему максимальное наказание, но его выпускают досрочно за примерное поведение, и он снова оказывается на скамье подсудимых. И снова за какую-нибудь ерунду. Что на этот раз? Плюнул мимо урны? Пустил лишнюю струйку в фонтан?
– Один раз он всё же совершил нечто серьёзное, – напомнил прокурор, пряча усмешку под приспущенным хохолком и расправляя чёрные бархатистые крылья. – Помните, попытка подкупа, чтобы судьей по его делу назначили именно вас. Вам тогда удалось добиться целых трёх лет.
– Да, это был самый счастливый год в моей жизни! Но только год, а не три, этого паскудника амнистировали! А потом снова было мелкое хулиганство в торговом центре. Я нашёл столько отягчающих обстоятельств, но все присяжные хором заявили протест и настояли на формулировке «невиновен и заслуживает снисхождения». Он их поблагодарил, раскланялся, и пошёл приставать к статуе. Я даже мантию снять не успел, как его притащили обратно! И вот опять… да он просто издевается над правосудием! Я не буду его судить.
Усевшись в кресло, сэр Чарльз принялся демонстративно разглядывать журнал «Шаловливые плавники», фигурировавший на вчерашнем процессе в качестве вещественного доказательства, но отведённый из-за представлены х защитой доказательств отсутствия у подсудимого центурийского квазиклубня склонности к ихтиофилии.
– Ваша честь, прошу меня простить, но без вас – никак, – вкрадчиво заметил помощник, переливаясь всеми цветами спектра. – Вы единственный аккредитованный судья в этом секторе, надежда и опора законности. Сегодня мы отменим судебное заседание, а завтра рухнет вся система…
Судья отбросил журнал, фыркнул, смиряясь. Спросил, морщась, словно раскусил протухший лимон:
– Так что там на этот раз?
– Попытка украсть одноразовую зажигалку.
Сэр Чарльз, только что понуро взиравший на голограмму готовящейся к нересту ихтипиды, резко вскинул голову. В его мозгу словно щёлкнули выключателем, в глазах зажглись нехорошие огоньки.
– Зажигалку, говорите? Это многое объясняет…
Нахлобучив на лысую голову только что доставленный новый парик и схватив со стола судейский молоточек, сэр Чарльз, судья межгалактической категории и единственный представитель человечества в системе Пегаса, решительным шагом направился в зал судебных заседаний. Он наконец-то понял всё и больше не намерен был медлить…
***
Подсудимый, заранее препровождённый на деревянную кафедру, выглядел так, будто ему только что назначила свидание мисс Вселенная. Вцепившись в низенькую деревянную решётку четырьмя парами передних ножек, он нетерпеливо поводил усиками из стороны в сторону. Крохотные рудиментарные крылышки чуть заметно трепетали. Хитиновый покров сиял, будто подсудимый полировал его не менее суток. Бантик, которым он украсил жало, заставили снять как предмет, нарушающий судебную процедуру, но инкрустированный на верхнепередней части головогруди портрет сэра Чарльза в судейской шапочке оставили, поскольку удалить его можно было только хирургическим путём.
Адвокат и судебный психолог, сидящие рядом на соседней скамье, обменивались короткими мыслеформами, пользуясь задержкой для светской беседы.
– Как полагаете, коллега, удастся хоть на этот раз обойтись малой кровью?
– Безнадёжно, коллега, сэру Чарльзу опять вожжа попала под мантию. Даже отсюда ощущаю, как он лютует. Ещё один парик уничтожил. Помощник опасается, что судья на этот раз будет требовать высшую меру.
– А он имеет право? Правонарушение-то мелочь, на пару недель исправ-работ, и то с натяжкой…
– Имеет. Если сумеет доказать неуважение к суду.
– А что наш клиент?
– Доволен, словно выиграл миллион.
– Загляните в его голову, коллега, если вас не затруднит. Я совершенно не представляю, на чём строить защиту при таких обстоятельствах!
– Уже. Да только это ничего не даёт. У него очень качественный блок, никак не могу пробиться. Или эта защитная блокировка поставлена умелым мозгоправом, или же наш клиент действительно так желает попасть в постель к Его чести, что ни о чём другом не в состоянии и думать. Только воспевания на все лады судейских прелестей. И различные красочные предположения относительно его постельных принадлежностей. Очень, знаете ли, яркие картинки…
– Хм. Его честь в курсе?
– Увы, – мыслеформа пожатия плечами сопровождается ментальным вздохом, выражающим предельное огорчение. – Сэр Чарльз из новаторов, не придерживающихся старой доброй толерантности. Он категорический противник межвидового обмена физиологическими жидкостями. Потому и бесится так, усматривая в достаточно невинном желании подзащитного изощрённое оскорбление как себя лично, так и всей судебной системы в целом. И если сумеет убедить в этом присяжных…
– Встать! Суд идёт!
***
Джек-поджигатель!
Неуловимый серийный убийца, обливающий свои жертвы горючей жидкостью и сжигающий несчастных заживо.
Джек-поджигатель, от одного имени которого вот уже второе десятилетие трепетала половина галактики. Приговоренный к смертной казни на двадцати трёх планетах. И ещё на ста шестидесяти – к пожизненному заключению, но лишь потому, что смертная казнь на них была отменена, как мера чересчур радикальная и неподобающая просвещенным носителям разума. Приговорённый, конечно же, заочно, поскольку не то что поймать, но даже и увидеть его до сих пор не удавалось никому. Кроме жертв.
Джек-поджигатель, о котором до сих пор не было известно ничего – ни внешности, ни места рождения, ни даже видовой принадлежности.
Где проще всего спрятать дерево? Конечно же, в лесу.
Где проще всего скрыться преступнику? Среди других преступников, конечно же. И особенно, если попадется злобный и несговорчивый судья, который за самую малость впаяет по максимуму, и можно будет спокойненько пересидеть облаву…
Сэр Чарльз терпеть не мог, когда его пытались использовать. А тем более, когда такие попытки оказывались удачными.
Он вошёл в зал, грозно хмурясь и метая молнии из-под насупленных бровей. Решительным шагом преодолел расстояние до представителей защиты, зыркнул на сомлевшего психолога и взмахнул судейским молоточком…
Удар был страшен.
Подсудимый скончался на месте, раздавленный в самом буквальном смысле этого слова. Остро запахло дорогим коньяком.
Судья, ещё раз мрачно глянув на психолога, решительным шагом покинул зал заседаний, так и не выпустив из рук карающего молоточка.
– Ужас какой… – адвокат смотрел вслед судье, нервно подрагивая скрученным в спираль хоботком. – Чтобы вот так, самолично… и даже без возможности подать апелляцию… ведь моему подзащитному не так уж и много надо-то было… всего-то миллилитров сто пятьдесят–двести, не более. Какие все-таки они жадные, эти люди… а ещё мантию надел!
– Не тронь судью, – хмуро возразил психолог, содрогаясь всем тельцем от подсмотренного в лысой голове под напудренным париком. – Наш судья – молоток! Строг, но справедлив! Он ничего не делает без причины!
Судебному психологу очень хотелось жить.
Конечно, он был вовсе не из постельных клопов, а из семейства травоядных вонючек, и потому не питал никаких особых чувств к единственному в системе Пегаса представителю племени гомо сапиенс-сапиенс. Но ведь виды-то родственные. Кто его знает, этого сэра Чарльза…
Вдруг он совсем не разбирается в инсектологии?
— Говорю вам, марсианец! Вылитый, только без клюва! Все, как у товарища Уэллсса описано, и кровь наверняка ночами сосет, человеческую!
— Ох ты ж господи, страсти-то какие… и как его из клетки-то выпускают?! ведь страхолюдство, не приведи господь, а ну как он еще и голодный?..
Человек-спрут медленно и величаво ползет мимо, делая вид, что не слышит. Если бы мог, он бы скривил ротовое отверстие презрительной ухмылкой. Но мимические мышцы у него отсутствуют с рождения, тут даже гениальный пластический хирург со смешной фамилией Моро оказался бессильным.
Сидение в бочке на сегодня закончено, можно какое-то время насладиться сухостью и теплом, готовясь к вечернему представлению. Которое состоится, не смотря ни на что.
Снаружи цирк живет обычной жизнью – толпятся зеваки у зверинца уродов, не занятых в представлении, наиболее законопослушные и состоятельные граждане уже выстроились очередью перед кассой, носятся голоногие мальчишки, предлагая помочь и пытаясь пролезть на представление бесплатно. Человека-спрута они сторонятся – тоже, наверное, читали разное. Презрительно ухая, Человек-спрут ныряет под полог шатра.
За кулисами тоже царит вроде бы обычная ежевечерняя суета, но в ней уже явственно чувствуются посторонние тревожные нотки. Мим танцует в углу – то ли репетирует, то ли просто так, для удовольствия. Его движения слишком резки и изломаны, он часто замирает в какой-нибудь позе на минуту, а то и две. Рядом старуха гадает на картах, то и дело смешивая получившиеся расклады и хмурясь.
Молоденькая гимнастка сидит на свернутом в рулон манежном ковре, спрашивает растерянно, ни к кому не обращаясь:
— И куда же мы теперь?
Она при цирке недавно, и не понимает еще, что никакого «теперь» просто не будет. Шатер не потерпит. Человек-спрут ухает, прочищая горло, и отвечает:
— Черная пустота прекрасна.
Гимнастка моргает растерянно, перестает плакать. Переспрашивает:
— Что же в ней такого прекрасного?
Человек-спрут долго смотрит на нее, словно раздумывая, стоит ли вообще тратить свое время на такую непонятливую. Но все же поясняет:
— В ней нет детей. Она совершенно пуста, понимаешь?..
— У тебя есть бинт?
Арсений только что оттер скамейку от брызг крови и теперь сидит, собираясь с силами для возвращения на свой пост. Ему плохо, слабость накатывает волнами, а тут еще лезут всякие в душу немытыми щупальцами.
— Зачем тебе?
В любых вопросах медицинского характера Арсений подозревает подвох и потому неприветлив, намеков на собственную слабость он не переваривает. Человек-спрут моргает единственным глазом, вздергивает подбородок. На его коротенькой шее дергается кадык. Хотя какой кадык может быть у спрута?
— Нужно, – говорит он, наконец. – Порезался.
— Спроси у гадалки, у нее вроде было что-то.
Человек-спрут уползает, напевая про «ни копейки денег нет, разменяйте десять миллионов». Очень хочется его убить, но все силы забрал вчерашний припадок, и Арсений только тихо плачет от бессильной ненависти. А потом собирает остаток воли в кулак и ползет на пост. Скоро начало первого акта. Шкура шатра подергивается – ей неприятны прикосновения.
— ОТКУДА ЭТО У ТЕБЯ?
В руках у мастера Дикса – маленький черный шарик и мятый конверт из оберточной бумаги. Арсений смотрит на конверт с таким недоумением, словно это вовсе не сам он только что передал его шапитшталмейстеру. Морщит лоб.
— Просили передать.
Шарик был в конверте, это понятно, у того даже бока сохранили характерно округлую измятость. Но откуда взялся сам конверт? Арсений морщится, пытаясь вспомнить, но воспоминания предательски ускользают, остается лишь ощущение шероховатой бумаги в пальцах и убеждение, что передать – очень важно.
— КТО.
Вспомнить никак не удается, припоминается только тонкая рука, мягкая и какая-то бескостная. Передернувшись от отвращения, Арсений выдает наудачу:
— Посыльный.
— Отпусти мальчика, Иоганн. Он устал. Да и разве так уж важно – кто? Дай взглянуть…
Старуха-гадалка возникает, словно бы из ниоткуда, тянет сухонькую лапку к камешку, осторожно трогает кончиками пальцев, чуть поворачивает. В голосе ее благоговение.
— Настоящая? Впрочем, о чем это я… конечно же, настоящая, это же чувствуется, невозможно подделать… Не думала, что еще раз доведется…
Но что это? – спрашивает Арсений, разглядывая черный шарик на затянутой в черную кожу огромной ладони мистера Дикса.
— СПАСЕНИЕ.
Мистер Дикс сжимает ладонь в кулак, звякнув металлическими кольцами и скрыв шарик от любопытных глаз. Быстро уходит. Гадалка смотрит ему вслед, улыбаясь мечтательно и странно молодея лицом от этой улыбки. Поясняет.
— Черный марсианский жемчуг. Величайшая драгоценность в мире, куда там бриллиантам и изумрудам. Говорят, достать их можно только из живого марсианина и только с его согласия, иначе теряется вся магия и остается лишь красивая побрякушка…
— Враки! – утробно хихикает незаметно подкравшийся Человек-спрут. – Просто камни обнаружили после нашествия вот и приписывают невесть что. Люди глупы и верят во всякую чушь.
— Сколько это может стоить?
— Не могу сказать точно, но человек, передавший ее, просто неслыханно щедр… — гадалка качает головой. — Полгода назад на аукционе в Сотби такая жемчужина была продана за…сейчас прикину… в переводе на золото это будет почти четыре миллиона.
— Маловато.
Арсений разочарованно вздыхает. Шевельнувшаяся было в груди надежда на благополучный исход не хочет умирать, поддерживаемая молодым блеском в глазах старухи. Гадалка беззвучно смеется, Человек-спрут вторит ей презрительным уханьем.
— Так-то в Сотби! Там этих марсианцев, говорят, как собак… а над территорией Российской Республики цилиндры не падали. Ну, если верить официальным источникам. Так что тут такая диковина будет стоить поболее десяти миллионов. Ты хоть посыльного-то разглядел?
Арсений с сожалением качает головой. Человек-спрут ухает удовлетворенно, говорит, как припечатывает:
— Есть же придурки на свете!
И уползает, странно переваливаясь с боку-на бок, словно пошатываясь. Голос у него хриплый, будто простуженный, и горло шарфом замотано.
Арсений хмурится, пытаясь понять – могут ли спруты простужаться? Во всяком случае, Человек-спрут раньше никогда не носил шарфов.
Вот же странный урод, однако!
— ТЫ ЧТО НАТВОРИЛ, УРОД…
Свистящий шёпот шапитшталмейстера Дикса прокатился по цирковым закоулкам с грохотом и неотвратимостью горной лавины – и больно ударил изнутри в череп Арсения Краснознаменского. Арсений сморгнул горячие слёзы и привалился спиной к опорной штанге, ноги не держали. Слава Революции, что на этот раз гнев мастера обращён не на него, а, значит, вчерашний припадок закончился благополучно, он никого не покалечил и не зашиб до смерти, как бывало уже.
Вот и хорошо.
А боль – она скоро пройдёт, и слабость тоже, это ничего. Вот только бы ещё мастер Дикс не ругался так, пусть даже и не на Арсения… Страшный голос у шапитшталмейстера, нечеловеческий. Ввинчивается в уши штопором, буравит виски, давит слезы из глаз. Страшна тень мастера Дикса – огромная, черная, мечется по стенам, словно живая, а мастер-то неподвижно стоит, вот и пойми… И сам мастер Иоганн Дикс тоже страшен – возвышается посреди бокового прохода, держит на вытянутой руке обмякшего Мима.
Выбеленное лицо Мима совершенно бесстрастно. Он висит, как тряпичная кукла, с неестественно вывернутой головой, совершенно безучастный к происходящему. Словно это вовсе не его только что трясли, подняв за шкирку, как нашкодившего котенка.
— Отпусти мальчика, Иоганн.
Старуха-гадалка появляется ниоткуда, словно соткавшись из рваных теней, и кутаясь в них, как в ажурную черную шаль. Или это на самом деле шаль? После припадка сложно доверять зрению.
— Мальчик не виноват. Его вчера сиамцы гулять утащили. А ты же знаешь, как именно они любят гулять…
Мастер Дикс поворачивает железную маску в сторону старухи. Молчит. Потом разжимает пальцы, звякнув кольцами на фалангах. Мим падает безвольной тряпкой, но приземляется ловко, как кошка, на четыре точки. Поднимается одним движением. Но мастер Дикс уже уходит, бросив старухе через плечо свистящим шепотом:
— ПОЗОВИ НАШИХ.
Старуха растворяется в закулисных тенях так же незаметно, как и появилась. Мим смотрит вслед мастеру Диксу и словно бы становится выше ростом. Делает пару шагов – тяжелых, неуверенных, так мог бы ходить только что оживший гранитный памятник. Арсению кажется, что он слышит жалобный скрип прогибающихся досок настила, как только что под шагами самого мастера Дикса.
Рядом кто-то несколько раз подряд ухает, неприятно и утробно. Звуки напоминают злорадное хихиканье – но таким глухим замедленным басом хихикать мог бы разве что осьминог на очень большой глубине.
Арсений с трудом поворачивает тяжелую голову и видит Человека-спрута. Тот взгромоздил свою бесформенную тушу на сундук с реквизитом, раскорячившись и свесив нижние щупальца. Серебристый котелок подрагивает в такт движениям лысой макушки, единственный глаз презрительно щурится. Арсения Человек-спрут не любит и обычно с ним не разговаривает, но сейчас ему больно уж хочется сообщить неприятную новость.
— Хана вашему балагану! И никакой больше воды! Понял, шиза недотравленная?
Человек-спрут не цирковой, просто прибившийся уродец. И больше цирка ненавидит, пожалуй, только детей, для развлечения которых вынужден каждый день просиживать по несколько часов в стеклянной бочке.
— И никакой воды! – гудит Человек-спрут и снова разражается злорадным уханьем. — Никакой мокрой, мерзкой, холодной воды… Никогда больше!
— В ЧЕМ ДЕЛО. ПОЧЕМУ НЕ РАБОТАЕМ.
Арсений вздрагивает. Шапитшталмейстер стоит в противоположном конце коридора. Но тихий голос его рвет Арсению барабанные перепонки и уже изнутри головы буравит висок. Человек-спрут раздавлен. Сползает с сундука, пытается возразить:
— Но ведь представления сегодня не будет!
— ПРЕДСТАВЛЕНИЕ БУДЕТ.
Человек-спрут уползает, подволакивая задние щупальца и бормоча что-то о людской тупости, мешающей поверить в сухопутного спрута. Мастер Дикс возвращается в кабинет, задергивает полог. Арсений видит, как туда же просачиваются цирковые – только основной состав, ни одного случайного или новенького. Последней заходит старуха-гадалка.
Арсений заставляет себя оторваться от спасительной штанги и преодолеть весь кажущийся бесконечным коридор. Он – охранник, и сейчас его место там. У полотняных дверей кабинета. Это только разные уроды могут не понимать, что представление должно продолжаться, не смотря ни на что.
Человек-спрут сидит в бочке, поджав щупальца, и думает о раскаленном красном песке. Красный песок, сиреневое небо, жаркое марево над горизонтом. И никакой воды.
Нигде.
Что может быть прекраснее?
Арсений стоит у входа в кабинет, в узком коридоре между стенкой шатра и внутренними отгородками. Закрытый полог отделяет его от собравшихся внутри, но ткань легко пропускает звуки. Ветер бьется во внешнюю стену, натянутая кожа вздрагивает, вздувается буграми и снова провисает. Шапито, огромный спящий зверь, ворочается во сне, передергивает шкурой, отгоняя назойливых двуногих насекомых. Зверь знает, что скоро все равно придется проснуться, поскольку представление должно продолжаться, несмотря ни на что, но пока, как может, растягивает последние минуты покоя.
Арсений стоит в узком проходе и чувствует, как холодные струйки пота текут у него по спине. Не от жары, и даже не от привычной слабости. Просто то, о чем говорят за опущенным пологом, непредставимо. Чудовищно. Немыслимо. Похоже, Человек-спрут прав и цирку действительно конец.
Сегодня ночью Мим поставил на кон в какой-то глупой карточной игре Шатер.
И проиграл.
Он вчера долго общался с сиамскими близнецами, а ведь всем известно, какие они азартные. А он слишком хороший Мим, не просто способный отобразить что угодно, а буквально вживающийся в отображаемое. Вот и вжился…
И проиграл-то не абы кому, а то ли каким-то важным бандитам, то ли представителям местной власти, впрочем, кто их тут различить способен? И сейчас цирковые пытаются что-то придумать. Они ведь не могут просто уйти. Арсений – мог бы, он не цирковой. Как и другие, недавно прибившиеся и еще не успевшие срастись с цирком намертво. Или не захотевшие, как этот вот недавний урод со щупальцами. Вот уж кого гибель цирка точно не коснется, такие везде выплывают. А Арсений не уйдет. Пусть даже он и не цирковой. Он охранник, и этим все сказано.
Арсению даже думать не хочется, что произойдет, если выход не будет найден до момента пробуждения огромного зверя, которому вряд ли понравится, что какой-то там Мим проиграл его шкуру. От таких мыслей в груди начинает жечь, словно под ребра набросали углей, и кашель рвет горло когтистой лапой изнутри…
В паре шагов от Арсения в кожаной стене возникает щель, пропуская жиденькую волну мутно-серого дневного света и Губбермана. Щель тут же смыкается, Губберман щурится и моргает, привыкая к закулисному полумраку. Обнаружив Арсения, самодовольно щерится и проворно семенит в его сторону. Арсений непроизвольно вжимается в кожаную стену – ему не нравится гибкий прощелыга, словно бы начисто лишенный костей и совести. В его присутствии Арсению всегда хочется отодвинуться, а потом – вымыть руки.
На счастье, Губберман просто направляется в кабинет шапитшталмейстера. Мазнув Арсения липким взглядом, откидывает полог и проскальзывает внутрь. Его голос звучит приглушенно и тоже как-то липко:
— Я поговорил кое с кем… они не хотят неприятностей. Ребята, конечно, упертые, но неглупые, а я постарался, чтобы дошло… Я был чертовски убедителен! Им не нужны лишние проблемы. А когда начали догадываться, с чем столкнулись…
— КОРОЧЕ.
— Они согласны взять деньгами. Вы бы знали, чего мне это стоило!
— СКОЛЬКО.
— Десять миллионов. И учтите, я торговался, как зверь!
— ВСЕГО-ТО.
— Золотом…
За пологом – тишина. Словно нет там больше живых людей, которым необходимо дышать.
Арсений давится кашлем.
Такое с ним часто бывает после припадков, особенно, перенервничать если. Иногда удается перетерпеть, загнав рвущее грудь клокотание поглубже, часто-часто сглатывая и дыша тоже часто и мелко, как дышат собаки. Но сейчас кашель берет верх, дерет нутро когтями до крови, заставляет выхаркивать ошметки легких. Спотыкаясь и поминутно хватаясь рукой за ненадежную стенку шатра, Арсений ковыляет в дальний угол, где его хрипы и надрывные кхеканья никому не будут мешать. Слабость делает ноги ватными и непослушными, лицо мокрое то ли от пота то ли от слез. «Черный газ» — жуткая дрянь, Арсению еще повезло тогда, военврач так и сказал – «В рубашке ты родился, паря».
Открывала галерею массивная фигура в меховом плаще, в переохлаждённый лёд были искусно вплавлены соцветия льдынок, и от этого плащ казался на самом деле пушистым и даже слегка шевелящимся на ветру. Заросшее до глаз густым волосом лицо слегка смазано – то ли следы времени, то ли так он и выглядел, теперь уже не узнать. Это было задолго до Керелинга, он ведь не первый Керелинг у своей Королевы. Не первый и, скорее всего, не последний, но об этом не стоит думать. Мысли – они не всегда просто мысли, они иногда притягивают из других миров разную ненужную пакость, уж кому это и знать, как не Керелингу? Куда безопаснее рассматривать трофеи и думать только о них.
Почти все ледяные фигуры стояли в ряд, как бойцы на параде. Дань уважения и тонкая насмешка в одном кристалле – из ряда выбивались лишь те, с которыми пришлось повозиться.
Вот, например, как с этим…
Керелинг усмехнулся и удовлетворенно дёрнул кисточками на ушах, рассматривая скульптуру своего отца – распластавшегося по ледяной глыбе, напряженного, застывшего в вечной готовности к броску. Отцом Керелинг гордился – тот прочно вошёл в легенды клана, доставив прежнему Керелингу немало головной боли. Четыре раза его уводили, и четыре раза он возвращался – замёрзший, израненный, полудохлый, ведь для каев никаких промежуточных станций поддержки и карманов не предусмотрено, а пятьдесят градусов ниже точки замерзания воды – это многовато даже для эльфа. Если, конечно, эльф не из Ледяного Клана.
Отец Керелинга был эльфом, но эльфом городским. Кажется, тёмным. И почему-то считал, что это даёт ему преимущество. Поначалу так и выходило, целых четыре раза. А на пятый предшественник нынешнего Керелинга догадался использовать девочку.
Керелинг зацепился взглядом за маленькую фигурку, сидевшую на большом ледяном кубе спиной к дорожке, и содрогнулся. Это был один из самых ужасных каев, им до сих пор пугают молодёжь тёмными послезакатными часами. И этого кая Керелинг помнил очень хорошо, поскольку это был его первый кай.
Капризный, эгоистичный и глупый. Всё, ему предоставленное, принимал как должное, даже ни разу не поблагодарил, и, разумеется, ничего не хотел давать взамен. Самовлюблённый и эгоистичный маленький уродец. Конечно же, он не хотел покидать дворца Королевы – а кто из каев захочет, пока сок шипоцвета течёт вместо крови по венам, оберегая, дурманя и завораживая? Для того и нужны девочки с горячей кровью, потому и отбирают сейчас при финальном контроле в каи лишь тех, у кого такие девочки есть. Лишний повод для нынешнего Керелинга гордиться отцом – поправку об обязательном наличии девочки внесли в правила как раз благодаря ему.
Но девочка этого кая оказалась под стать своему дружку. «Кай умер и больше не вернётся!» – сказала она себе, и продолжала жить, словно ничего не случилось. Пришлось серьёзно, хотя и очень локально, вмешиваться в биологию её мира, задействовав сначала геномодифицированные цветы, а потом и птиц, поскольку цветам эта ленивая дура верить не захотела. Станции поддержки – они тоже как раз для неё изначально организованы были, её всю дорогу приходилось буквально тащить за шиворот, сдавая с рук на руки и пресекая ежеминутные попытки повернуть обратно с полдороги, потому что, мол, путь слишком сложный и всё равно ничего не получится. А времени на поиск другой девочки уже не оставалось, слишком они тогда затянули, и росток шипоцвета в сердце кая не просто прижился – он побеги пустил. Ещё чуть – и было бы поздно, никакими слезами и никакой кровью не вытравишь, даже горячей.
Позже, когда всё обошлось и паника отступила, Керелинг гадал, была ли та девочка так уж глупа и нерешительна на самом деле – или просто знала истинную цену своему каю, потому и не спешила забирать обратно такое сокровище?
Как бы то ни было, случившееся послужило хорошим уроком. Больше Керелинг никогда не тянул до последнего. А станции поддержки сделал постоянными, позже добавив к ним и наполненные полезными штучками карманы-захоронки, расположив их по наиболее вероятным маршрутам…
Керелинг шёл по дорожке всё медленнее и медленнее. Когда до арки в небольшой павильон оставалось не более трёх шагов, он и вовсе остановился.
Павильончик выглядел ажурным ледяным фонариком или резной шкатулкой со светлячками внутри. Маленький и изящный, он ничем не напоминал монументальную величавость дворца. Дворец – он для кая и праздников, а здесь Королева жила. И восхитительный запах её кружил голову, легко проникая сквозь ажурные стены.
– Всё ли в порядке, моя Королева? – спросил Керелинг негромко, – Ты сыта?
– Да, мой Керелинг. Входи.
Ритуальный вопрос – и не менее ритуальный ответ. Голос спокойный и удовлетворённый. И – да, кажется, – сытый голос.
Керелинг осторожно поклонился и не менее осторожно вошёл, гадая – сумеет ли он вовремя понять и отпрыгнуть, если вдруг когда-нибудь сказанная Королевой ритуальная фраза окажется ложью.
Королева сидела за столом-фонариком – прозрачная столешница из горного хрусталя толщиной в полтора-два локтя была пустотелой, и внутри неё роились мелкие световые бабочки. Очень удобно, когда собираешь витраж, а Королева занималась именно этим. Двигались только пальцы – метались над столом, длинные острые ногти выбивали стремительную дробь, сдвигая разноцветные льдинки, узор на глазах рос и ширился. Белое лицо прекрасно, как всегда, и, как всегда, неподвижно, улыбка безупречна, в прозрачных глазах мелькают разноцветные отблески, волосы подняты вверх и заморожены над безукоризненностью белоснежного лба причёской-короной так, что даже ушей не видно. Она вся была такой – застывшей и стремительной одновременно. Керелинг всегда восхищался своей Королевой. Но иногда предпочитал бы восхищаться ею издалека.
Королева была огромна – даже сейчас, когда она сидела, Керелингу приходилось смотреть на неё снизу вверх.
– Как результаты, моя Королева?
– Прекрасно. – Острый серебристый язычок быстро облизнул белые губы, улыбка стала чуть более довольной.
– Слепок для галереи трофеев готов?
– Конечно. Можешь забрать.
Слепок так себе. Рядовой. Ну так ведь и в кае нынешнем нет ничего особенного. Его корабль – другое дело, изящный такой был кораблик, жаль, что сильно разбит и в украшения сада никак не годится. И название красивое – «Синяя чайка». А в самом же кае – ничего примечательного. Обычный мужчина, три ноги, шесть рук, капитанские нашивки на кителе. Рядовой трофей, ничуть не хуже, но и не лучше прочих.
Вживую Керелинг его не видел – как и всех прочих каев. Это слишком опасно, общаться с каями безнаказанно может лишь Королева, да и то только через одну из Принцесс, ещё не обретших разум. А с ними так легко ошибиться, с Принцессами. Подготовишь слишком много – и сам не заметишь, как одна из них успеет обрести ненужное, захочет власти и жизни, вступит за них в бой и обязательно победит – молодые всегда побеждают. И не успеешь ты оглянуться, как окажешься под властью новой Королевы. Ведь далеко не все старые Королевы умеют вовремя осознать опасность и кинуть клич «Мы улетаем!», они и летать-то в большинстве своём давно разучились. Молодые же Королевы прожорливы и агрессивны, Керелинги при них долго не живут. Нет, это очень опасно – когда Принцесс слишком много. Только ведь если и наоборот, тоже ничего хорошего. Принцесс слишком мало или кай попадётся активный, ритуальная фраза окажется ложью – и вот уже у прежней Королевы новый Керелинг…
Но сейчас всё нормально – в стену вмуровано только двенадцать уже начавших закукливаться фигур, а подготовлено было шестнадцать Принцесс. Королева действительно сыта. Можно расслабиться.
Феромоны кружили голову.
Двенадцать куколок. Даже если из каждой вылупится всего по три малька – всё равно очень неплохое прибавление клану. Но три – это минимум, Принцессы были хорошие, упитанные, можно смело рассчитывать на четырёх от каждой. А то и на пять.
– Спасибо, моя Королева. Я пришлю за трофеем.
Завтра откроют окно между мирами. И сотни юношей выстрелят иглами шипоцвета – в небо, в молоко, в непрозрачный туман междумирья. Никому неизвестно, сколько они будут лететь, эти зеркальные и тонкие до невидимости иглы-семена, зачарованные на живое. Никому неизвестно, куда они попадут, если попадут вообще. Большинство поразит неразумную цель – и не прорастёт. Но какой-то части должно повезти. Так всегда было. Так всегда будет.
И проклюнется росток, и сок шипоцвета проникнет в кровь, и человеку захочется странного – или не человеку, но какая разница, всё равно ведь захочется. И будет мерещиться ему даже наяву серебристая паутина ветвей на фоне чёрного неба, прозрачные острые шпили и льдистые купола. И глаза цвета весеннего льда, обманчивого и коварного.
И будет новый брачный полёт Королевы в поисках нового кая. И будут новые дети, прибавление и гордость клана Ледяных Эльфов.
Так было.
Так будет.
Тонкие белые пальцы стремительно метались над столешницей из горного хрусталя, разноцветные льдинки входили в пазы с лёгким перестуком. Витраж рос на глазах. Иногда на него с потолка падала прозрачная капля.
И застывала.
– Он ушёл?
– Да, моя Королева… – Керелинг почтительно склонил голову. – Но он вернётся. Так было, так будет…
Пальцы заметались быстрее, дробное стаккато льдинок лишь подчеркнуло ледяную неподвижность лица, прекрасного и юного. Молодая – слишком молодая! – Королева чуть склонила голову, и Керелингу на миг показалось, что лёд её прозрачных глаз дал трещину – но нет, белое лицо оставалось бесстрастным.
– Он не вернётся.
Керелинг позволил себе лёгкую усмешку – Королева была юна и многого не понимала. Она и Королевой-то стала совсем недавно, почти случайно, никто не ожидал. Не мог ожидать. Так получилось. Но теперь она – Королева, и слово её – закон. Что там слово! Желание. Мимолётный каприз. А Керелинг опытен. Он сумеет успокоить и уберечь, пусть даже для этого иногда и приходится объяснять очевидное.
– Он возвращался уже дважды. Они всегда возвращаются. Стоит лишь подождать. А это совсем нетрудно — для Королевы. Он вернётся.
– Не в этот раз. Я сама выжгла ростки шипоцвета в его крови. Он больше не выживет здесь. Он даже дороги сюда больше найти не сможет…
– Жаль, – Керелинг пожал плечами без особого сожаления. Значит, не показалось, и на белых пальцах действительно темнеют следы ожогов. – Он был неплохим в своём роде. Активный такой. Я даже боялся, что у нас закончатся принцессы. Мог бы вполне ещё раз. Или даже два…
Кусочек мозаики упал со стола и покатился по полу. Королева не подняла головы.
– Трёх вполне достаточно.
Керелинг опять пожал плечами, но ничего не сказал. Это был её выбор и право, выбор и право Королевы, пусть даже и очень юной. Как и тогда, три раза назад, когда этот странный кай умирал в её саду, добрую половину которого он всё-таки умудрился разворотить своим изломанным кораблём, к тому времени уже окончательно мёртвым.
Он явился незваным и неподготовленным, он был чужим этому миру, и сок шипоцвета не пел в его крови, оберегая, ведя и завораживая. Он очень скоро умер бы, даже рук марать не пришлось – энергия утекала из его повреждённого скафандра, как снежная пыль сквозь пальцы. И Керелинг уже обдумывал, в какой уголок сада поместить его замёрзшее тело в качестве ещё одного украшения, пусть и не совсем трофея… Но право и выбор Королевы всё изменили.
– Я ведь не для этого тогда… просто он умирал… Я не хотела, чтобы – так…
Керелинга пробрала внезапная дрожь. Перехватило дыханье.
Она, конечно же, слишком юна, слишком неопытна, и это многое объясняло, но не настолько же… Она что – пытается оправдаться? И перед кем – перед ним?
Королева?!?
– Пусть лучше – так. Пусть… живёт. А мы найдём кого-нибудь… другого. Правда, Керелинг?
– Как будет угодно моей Королеве… – Керелинг снова склонился в глубоком поклоне, в привычном ритуале пряча непривычное замешательство.
– Мы обязательно найдём… Так будет лучше.
На почти законченный витраж снова упала капля.
С потолка.
Королевы не плачут, даже самые юные…
из «Легенды о Юной Королеве и её Первом Керелинге»
Девочка шла хорошо. Быстро так шла, красиво – Керелинг даже залюбовался, глядя, как длинная тень скользит за ней по белой равнине. Натыкаясь на неровности льда, тень ломалась и дёргалась, словно живая. Тяжёлый глайдер девочка оставила ещё у границы паковых льдов – над полюсами этой планеты электроника дохла быстро и надёжно. Оленя пришлось бросить у первой гряды, лезть в торосы он отказался категорически – жалобно верещал, тряс лобастой башкой и упирался всеми шестью лапами, выпучивая глазки на стебельках и нервно сворачивая хоботок. Правильный был олень, хорошо обученный. Вингельд, надо отдать ему должное, умеет делать проводку на высоком уровне – и зверя правильного подобрал, и про лыжи не забыл. Девочка не опоздает.
Вторую гряду она прошла, почти не сбавив хода, плазмобой дважды чавкнул, подсвеченные изнутри торосы засияли гирляндой праздничных фонариков – и вот тебе готовый тоннель на ту сторону. И снова скольжение по белой равнине.
Керелинг нахмурился
– Ей не хватит заряда, если и дальше будет так неэкономно…
– Хватит! – Скильт разулыбался и пояснил, не отрывая глаз от следящего кристалла. – Она нашла три кармана. А-8, Б-14 и… Е-9
Теперь ясно, почему Скильт довольный такой – один-два кармана-захоронки на линиях А или Б находили практически все девочки, третий – редко, тем более не на основной трассе, а на боковом ответвлении Е. Это надо постараться, чтобы так провести.
– Мастерская работа.
Лицо Скильта позеленело от удовольствия, уши сложились, но он тут же принял вид как можно более серьёзный и независимый. И спросил озабоченно:
– Как думаешь, к восходу Второй Луны дойдёт?
– Раньше. – Керелингу даже не надо было смотреть на экран, чтобы ответить. Лишний вопрос. Она хорошо идёт.
Осталось совсем немного. Скоро всё будет позади, кончится безумное напряжение последних дней. И будет большой праздник – самый главный праздник уходящего века, праздник, которого так долго ждали.
Ещё совсем немного подождать – и эта девочка избавит Королеву от очередного кая…
Королева умеет всё.
В её саду самые вкусные льдынки и самые прекрасные гальдэоусы, никому больше из клана таких не вырастить, как ни старайся. В её саду снег белее и лёд прозрачней. И даже зеркальный шипоцвет цветёт у неё в саду, а все знают, какой он капризный и как трудно ему угодить.
Королева умеет всё. В том числе и дарить красоту прикосновением, а поцелуем – бессмертие. Её безукоризненно белая кожа и ослепительно снежные волосы никогда не меняют оттенка, а глаза темны, холодны и прозрачны, словно весенний лёд на глубокой реке.
Королева умеет всё. Даже летать в междумирье, и не просто летать – поднимать за собою других, тех, чьи глаза способны увидеть и оценить красоту такого полёта, но чьих сил не хватает, чтобы летать одним, без опоры на её незримые крылья.
Королева умеет всё.
Вот только изгонять каев она не умеет. Да и не королевское это дело, на то у каждой Королевы есть свой Керелинг.
Королевский сад прекрасен в любое время и при любом освещении – на то он и королевский. Даже днём, когда безжалостное солнце пытается уничтожить его хрупкую красоту. Зря пытается. Это ведь сад Королевы, а что против Королевы какое-то там солнце? Его лучи разбиваются вдребезги о тонкие льдинки ветвей, режутся острыми гранями прозрачных арок и беспомощно бьются в ловушке кристаллической паутины, осыпая всё вокруг сверкающей пылью. Днём Королевский сад ослепителен, на него нельзя долго смотреть, если не хочешь потерять зрение. Но самому Керелингу этот сад больше нравился на закате одной из лун, вот как сейчас. День Керелинг вообще не любил, и хорошо, что он бывает так редко.
Но даже в Королевском саду повседневные дела и заботы не отпускали Керелинга. Он шёл, не столько наслаждаясь, сколько подмечая, удостоверяясь и планируя. Вот, к примеру, оплавленный ледяной комок – всё, что осталось от беседки у поворота к ажурной горке. Напомнить Скильту, чтобы его ребята восстановили её – девочка не церемонилась, плавила всё подряд по пути и рядом. А Королеве нравилась та беседка.
Выстрел из плазмобоя хорош высокой скоростью испускаемого заряда. Шарики перегретой плазмы крохотные, а скорость их такова, что распространиться в стороны энергия почти не успевает, и потому в этот раз сад мало пострадал, есть чем гордиться. Лишь обрезало кроны деревьев вдоль дорожки, спалив серебристое кружево веток до самых стволов. Правда, покрытию самой дорожки повезло куда меньше. Ледяные плитки под ногами оплавлены, от бывшей мозаичной структуры и следа не осталось. Да ещё и непривычно гладкие они теперь, почти скользкие. Впрочем, это как раз пока убирать не стоит, а местами неплохо бы ещё и подплавить, пригодится для намеченного на завтра праздника. Пусть молодежь развлекается.
Завтра будет праздник, танцы на льду мёртвого озера, промороженного до самого дна, песни и состязания в ловкости – например, кто быстрее залезет на дерево, не потревожив на нём ни одной снежинки? Завтра откроют окно между мирами, и самые достойные юноши будут стрелять в него иглами зеркального шипоцвета. И испорченная дорожка завтра окажется как нельзя кстати, дополнительное украшение праздника, лишняя игровая площадка. На ней можно устроить катания на дальность. А вот беседку всё же надо бы успеть поправить…
Керелинг шёл по краю дорожки легко, почти не оставляя следов, и рассматривал то, что осталось от ледяной мозаики. Ничего не осталось – во всяком случае, там, где прошла девочка. Впрочем… В расплескавшихся у ног разноцветных и совершенно лишённых внутренней логики цветных переливах что-то есть. Может быть, Королеве понравится, и она сохранит этот странноватый узор не только на время праздника. Как сохранила зеркальную горку, прошитую сотней узких извилистых туннельчиков – у позапрошлой девочки оказалось странное оружие, и чувство юмора не менее странное. Зеркальную горку теперь называют Ажурной, и она – одно из главных украшений сада.
В царстве острых граней и прямых линий проплавленная дорожка с текучим разноцветным узором смотрелась чужеродно, но от этого не менее завораживающе. Словно непокорный стебель цветка, не желающий подчиняться законам симметрии – кажется, в одном из прошлых миров были такие. И венчалась она тоже своеобразным цветком с неровными лепестками – проплавленной дырой в ледяной стене дворца.
Силовую защиту с наиболее ценных участков сада уже сняли, и Керелинг свернул направо, не доходя до дворцовой стены – он шёл не сюда, просто сделал крюк, чтобы оценить нанесённый ущерб. Оценил и остался доволен. Зря предусмотрители беспокоились, ущерб не слишком велик, да и дорожка красивая получилась. Позже можно будет поставить вопрос и об эксперименте с четырьмя карманами. Но об этом мы подумаем позже…
Стоило отойти от оплавленного участка на несколько шагов, и первая же задетая ветка осыпала серебристой пыльцой – льдынки цвели, и все самые важные эльфийские проблемы им были до пестика.
А вот на деревьях у пострадавшей дорожки пыльца спеклась, покрыв уцелевшие веточки тонким панцирем, глянцевым и прозрачным, с весёлыми искорками. Тоже красиво, но как-то печально. Оставлять, скорее всего, не стоит. Единичное дерево будет смотреться жалко, а если сохранить всю дорожку целиком, вместе с деревьями вдоль неё… красиво, кто спорит, только вот не много ли чести обычной девочке с горячей кровью и плазмобоем наперевес? Впрочем, плазмобой себя оправдал, достойное оружие. Аккуратное. Пожалуй, стоит именно его подсунуть и следующей, а то мало ли что она с собою притащить догадается?
В глубине сада за дворцом мозаика была в полном порядке. И деревья с полупрозрачными стволами и пушистым кружевом веток. И ледяные скульптуры под ними. Галерея трофеев – это место всегда защищали особо. Вряд ли ещё у какой Королевы наберётся столько, и Керелинг по праву мог гордиться – больше половины скульптур стоят здесь только благодаря его усилиям и расторопности. Это ведь именно он сумел правильно и вовремя организовать их эвакуацию, когда Королева бросала клич: «Мы улетаем». Уже четыре раза, между прочим.
Королева была умна и всегда точно знала, когда пора улетать. Вот только больше её ничего не заботило. Будет новый мир, будет новая жизнь, а, значит, и новые трофеи, остальное всё мелочи и не стоит внимания. Но на то и есть у каждой Королевы личный Керелинг, чтобы подумать о мелочах. И он не намерен был ничего оставлять наглым захватчицам. Не их это трофеи. Сами пусть добывают.
Жила-была Джульетта, которая целовала всех подряд. Совершенно бесконтрольно. Вот такая она была необычная – не возводила, в отличие от прочих Джульетт, вокруг поцелуя неприступную крепость условностей, ворота которой заперты на замок огромным ключом, а ключ этот будет выдан лишь одному-единственному счастливчику, сдавшему экзамен на звание настоящего Ромео. Она дарила свои поцелуи любому, кто просил, или даже не просил, а просто проявлял интерес. Дарила небрежно, как дарят выросшие у дороги цветы, сорные и пыльные, сорванные просто так, лишь для того, чтобы было чем занять руки во время скучной прогулки. Дарила легко и быстро, с нетерпеливой улыбкой пробуя губами чужие губы – и отстранялась, не переставая улыбаться, разве что улыбка становилась с каждым разом чуть более растерянной. И вряд ли кто-то догадывался, что так она просто пыталась найти своего Ромео. По запаху. На вкус. Губами, наощупь.
Она не могла отыскать его иначе, поскольку была слепой…
Полагаете – так не бывает? Еще как бывает! Они ведь все такие разные, Джульетты. Эта хотя бы красивой была, а сколько на свете кривых, косых, бельмастых или вообще одноглазых Джульетт? А рожи у иных таковы, что поневоле начинаешь сочувствовать тем Ромео, что таки попадутся им под контрольный поцелуй – а ведь наверняка попадутся. От начала времен не случалось еще такого, чтобы настоящая Джульетта не сумела обнаружить, узнать и поцеловать своего Ромео. Хотя бы один раз. Такова их природа, Джульетт, тут уж ничего не поделаешь. И вовсе не потому, что у них слишком много любви, которая распирает, бьет через край и рвется наружу.
Это у Ромео любовь огромная – как море, такая же неутомимая, переменчивая и бескрайняя. Ее не удержишь в рамках границ или берегов, не скуешь оковами брачных колец или набережных. Такой огромной любви с лихвой хватит на всех — и на Джульетту, и на Розалинду, и на Еву с Марией. И не убудет от нее – морю ведь без разницы, один человек им насладился или сотня. От моря невозможно оторвать кусочек и унести на память, разве что высыхающие соленые капли на коже – да и то ненадолго, до ближайшего душа. Да и то непонятно – брызги ли это прибоя, или просто следы подсыхающих слез. Любовь Ромео, как и море, не становится меньше оттого, что в ней купаются многие. И точно так же, как и с морем, никогда до конца не понять, все еще с тобою она – или давно уже это просто подсохшие слезы.
Она и неуловима точно так же, как море — накатывает и ускользает, вновь и вновь возвращается, чтобы уйти – снова и снова. Вся суть Ромео – в этом постоянном возвратно-поступательном движении. Суть Джульетты – в неподвижности и ожидании. Ведь у Джульетты нет моря с его бесконечной чередой бьющих о берег волн, когда не одна – так другая, третья, сотая, но цели достигнет.
У Джульетты нет моря, но есть у нее самострел – маленький и однозарядный.
И любовь у Джульетты тоже маленькая, не способная что-то там распирать и куда-то там рваться. Зато ее очень удобно носить в кармане – тяжелый шарик, холодный и тусклый. Словно сделанный из свинца. Маленький такой шарик — грамм на девять. Как раз для однозарядного самострела.
Любая Джульетта знает, что у нее не будет второго шанса. Потому и выжидают они долго, порою годами храня ежеминутную готовность к выстрелу – единственному и просто обязанному оказаться точным. Судьба не дает Джульеттам второй попытки. И кто виноват, если не смогла, дрогнула рукой, не попала – или попала не в того. Только сама. Поторопилась. Не подпустила поближе. Не проверила поцелуем.
Пухлые губы даны Джульеттам не только для красоты – это своеобразный тестер, проводящий окончательное подтверждение идентификации Ромео – обнаруженного, оцененного, признанного условно годным и подпущенного на расстояние губ. Высшая проба, контрольный поцелуй.
Но над нашей Джульеттой, повторяю, судьба подшутила, дав ей прекрасные голубые глаза, но лишив возможности что-либо видеть. Слепая Джульетта особо не расстраивалась по этому поводу, поскольку свято верила в контрольный поцелуй. А еще у нее была Надежда – Джульетта возлагала ее на статистику. Ведь если верить статистике и перецеловать достаточно большое количество претендентов, то среди них по незыблемым законам случайных чисел обязательно должен попасться и ее Ромео – а уж тогда она его обязательно опознает и не промажет. Только перецелованных должно быть по-настоящему много – ведь с малыми числами статистика не срабатывает. Ну, так это не сложно. Надо просто постараться и быть достаточно активной…
Она и старалась, пробуя на вкус всех подряд – он? Не он? И разочаровываясь каждый раз. И надеясь – что, может быть, хотя бы следующий окажется тем самым, пусть не сегодня, пусть даже не завтра, не через год. Главное – твердо верить…
Вера ушла первой. По-английски, не попрощавшись. Просто вроде бы недавно еще была, а сейчас уже нет. И не вспомнить, была ли вчера. Или позавчера. Да и вообще – была ли?
Вера ушла, но оставалась Надежда. Пусть статистика врет, но случайность пока еще никто не отменял! И по этой случайности – почему бы и нет? Ведь не может же быть, чтобы Ромео, такой умный, такой прекрасный, такой единственный – и вдруг прошел мимо и не заметил…
Понадобилось десять лет, чтобы Джульетта поняла – Ромео может все.
В том числе и пройти мимо. Не узнать, не заметить, и губами навстречу не потянуться. А, может быть, даже и хуже – был он уже. Среди огромной толпы безликих, мимоходом попробованных. И это она сама — не заметила и не узнала. Потому что всегда торопилась и уже ни во что не верила, а проба превратилась в надоедливый ритуал – поставить губами печать «проверено», не ощутить ничего и устремиться к следующему, заранее ожидая и с этим точно так же не ощутить ничего. А губы потихоньку теряют чувствительность, и нет уже прежнего им доверия, но если не верить даже своим губам – то чему же вообще тогда можно верить и на что надеяться? Ромео-то ведь, в сущности, все равно…
Так ушла Надежда.
Но осталась привычка трогать губами все новые и новые губы. И какое-то время Джульетта жила почти по-прежнему – так же щедро и весело раздаривая поцелуи, только теперь уже ни во что не веря и ни на что не надеясь. А потом и привычке с нею наскучило…
Нашей Джульетте не повезло дважды – она была не только слепой, но еще и умной. Глупая бы так ничего и не поняла, и продолжала бы целоваться в полной уверенности, что счастье где-то совсем рядом, просто притормозило слегка, но надо самой проявить активность – и все будет в порядке. И умерла бы в свой срок от старости точно такой же — счастливой и уверенной, что все еще впереди. Умение понимать – это не то, что приносит счастье Джульетте, тем более, если Джульетта слепа. Оно вообще ничего не приносит хорошего, понимание это. Оно жадное и ревнивое – появившись, сразу бы изгнало веру с надеждой, если бы те еще оставались. Но оставалась только привычка, и потому пониманию пришлось ограничиться ею.
А потом заскучавшее понимание тоже сделало ручкой, и однажды Джульетта вдруг осознала, что осталась совсем одна.
Впрочем, нет.
С ней по-прежнему оставалась ее так и не выстрелившая любовь – маленькая, холодная и тяжелая, словно свинцовый шарик…
Типичная Джульетта до такой ситуации старается не доводить, а если уж вышло – то стреляет немедленно, в первого встречного. Что поделаешь, если жизнь такова, годы идут, а Ромео на всех не хватает? Типичная Джульетта предсказуема и при умелом обращении почти неопасна.
Наша Джульетта была нетипичной…
Одноразовый самострел проржавел насквозь и не хотел открываться, пришлось надавить. Что-то треснуло, скрежетнуло, ломаясь – и тяжелая горошина выкатилась в подставленную ладонь. Джульетта покатала ее в пальцах, погрела дыханием. Шарик согрелся и словно бы стал еще тяжелее. Теперь он казался почти живым.
— Знаешь что? — сказала Джульетта задумчиво, баюкая теплый шарик в ладонях. – А ведь нам с тобою не нужен Ромео. Я сама тебя выращу. И ты будешь такою, что все просто умрут от зависти. Ты самой лучшей будешь. Самой красивой, самой умной, самой сильной. И — только моей. Нам с тобою никто не нужен!
А любовь промолчала в ответ, потому что тогда еще говорить не умела. И не было рядом никого, кто бы предупредил, как опасно пробуждать любовь. Особенно ту, которая так и не выстрелила. Такая любовь может только проснуться, но не родиться, а нерожденному трудно жить, хотя и нет у Времени власти над нерожденным. Впрочем, слепая Джульетта вряд ли стала бы слушать советчиков. А после того, как выяснилось, что отогретая и разбуженная ею любовь еще и не слепа – Джульетта вообще никого бы не стала слушать.
Она старалась быть самой лучшей матерью для своей нерожденной любви. Прослушала все книги по воспитанию, какие только сумела найти. Книги о любви она тоже пыталась освоить все, но их оказалось слишком много. Стены в приготовленной для нерожденной Любви детской были исписаны любовной лирикой и разрисованы сценами из камасутры – в одной из прослушанных книг утверждалось, что ханжество убивает любовь, и отныне слово на букву «Х» было отнесено Джульеттой в разряд самых страшных ругательств. Джульетта не могла рисковать, поскольку знала, что второго шанса не будет.
— Нам с тобою никто не нужен! – твердила Джульетта своей нерожденной Любви, твердила все исступленнее, потому что стала бояться людей. Они могли навредить ее необычной малышке, оказать плохое влияние, она ведь такая маленькая и впечатлительная. И она — видит.
Все видит.
То, что ее любовь растет не слепой, наполняло Джульетту счастьем — и одновременно пугало до судорог. Нерожденная Любовь ранима и беззащитна, а, значит, должна быть окружена красотою со всех сторон, как щитом, и не видеть ничего, кроме красоты. А люди порою так некрасиво себя ведут, да и сами они тоже не то чтобы очень красивы.
После долгих поисков Джульетта поселилась на вершине самой высокой горы. Все, кто там побывал, говорили, что прекраснее места они не видели и не чают увидеть. «Вот и отлично – решила Джульетта. — Подходящая оправа для моей девочки». А нерожденная Любовь лишь улыбалась в ответ, и в темно-синих глазах ее отражалось небо, близкое и холодное.
Шли годы. Хотя кто их знает, куда они шли там, где само Время застыло среди хрусталя горных озер и заснеженных пиков. Застыло, а, может быть, даже и пошло в обратную сторону. Впрочем, это уже другая история…
— Нам с тобою никто не нужен, правда же, солнышко? – Шептала стареющая Джульетта подросшей Любви, а та молчала в ответ, лишь улыбалась и щурила снисходительно синие глаза, яркие и холодные, словно два горных озера. Она никогда не спорила с Джульеттой, и даже почти не морщилась, когда та обнимала ее слишком сильно. Она вообще мало говорила, только улыбалась, эта странная холодноглазая Любовь, у которой не было Ромео, но были крылья.
И однажды настал тот день, когда, улыбаясь, она сказала Джульетте:
— Ты права. Мне не нужен никто. И ты тоже мне не нужна.
И крылья развернулись у нее за спиной двумя серебристыми веерами, и от улыбки ее на лету замерзали птицы, а взгляд был настолько темен, что никто не мог его выдержать и остаться в живых. Так она потеряла имя – ведь тот, кому никто не нужен, не имеет права зваться Любовью.
Улетая, она продолжала улыбаться, холодно и отстраненно. И даже не обернулась. Ей нравилось летать. И не нравилось оборачиваться.
И каменели от ужаса люди на ее пути. Потому что Любовь, которой никто не нужен, приносит лишь смерть. Быструю, чистую и почти безболезненную. В чем-то даже красивую. Но – только смерть и ничего кроме смерти. И сама становится смертью – со временем.
Выжившие прозвали ее Горгоной и научились делать защитные зеркала. Синеглазой Смертью назовет ее кто-то из фильтров, но случится это намного позже, и это совсем другая история.
А тогда лишь седая Джульетта, улыбаясь растерянно и часто помаргивая, все крестила ее вслед дрожащей старческой лапкой.
Нет, что ни говори, восхитительная это штука – метро! Тёмные тоннели, уходящие в бесконечность, вертикальные лампы, отражающиеся в мраморном зеркале пола и плывущие назад – всё быстрее, быстрее, быстрее… дробное стаккато вагонных колёс, мелькающие во тьме огонёчки, и даже листовка на стекле: «ушла из дома и не вернулась…»
Почему-то они листовки эти постоянно именно на мой вагон клеят. Будто чувствуют что. Хотя – что они могут чувствовать? Так, совпадение.
– Да… Да, я уже еду, да… да, в метро… ты сейчас пропадёшь…
Ну вот что за…
Только-только расслабился.
И ведь приятная с виду девочка, синий беретик, шарфик в тон пальтишке, голубенький такой, и вообще вся такая воздушная и трепетная… а туда же.
Ладно, наше дело маленькое.
Тянусь через развёрнутый мобильник. Не люблю я эти чёрные дырки, пальцы от них сводит, но приходится, заказчик всегда прав; пока он в вагоне и если вошёл именно через желанную дверь, его высказывания – закон. Или – её.
Удачно, что на другом конце связи квартира, хуже нет, когда приходится работать на публике. Вопли потом, слухи разные…
Какая-то женщина – мать? Тётка? Соседка? Просто знакомая? Не знаю и не хочу знать – как и то, чем именно она так насолила моей заказчице, такой приятной с виду девочке, что ту именно в мой вагон занесло и именно через нужную дверь. Случайные пассажиры у меня – редкость, и чёрных дырок они не заказывают. Так, по мелочи что-нибудь. И телефоны у них не звонят.
Накрываю тётку чёрной дырой и жду, пока окончательно схлопнется.
Удачно так получилось, аккуратненько. Я давно уже не промахиваюсь, но всё равно приятно. А по первости, помнится, полруки клиенту как-то отрубил краем схлопывающейся сингулярности, кровищи было…
Девочка в синем беретике убирает телефон в сумочку. Но я уже продёрнулся обратно, хотя и не люблю по выключенным линиям, шершавые они, потом всё тело чешется.
– Что б тебя черти побрали, индюк усатый!..
Восхитительная штука метро – но без людей была бы куда приятнее.
Впрочем, черти – это не моя, как сейчас выражаться любят, пре-ро-гатива. Слово-то какое, и не выговоришь сразу-то… и смыслов набито – ну вот под завязку просто, и рогатый тут тебе, и та леди, что нагишом скакала.
Но, как бы там ни было, черти – забота не моя, у них своё начальство, вот пусть оно и реагирует. Поскольку заявка адресована достаточно определённо и недвусмысленно. Мне же можно пока и расслабиться, наслаждаясь перестукиванием колёс и восхищаясь человеческим гением. Нет, ну вот надо же такого-всякого понапридумывать?! Большинство наших метро опасается – шумно, толпно, того и гляди в работу припрягут. Снаружи, говорят, потише…
Не знаю.
Я снаружи если и бываю, так только по работе когда пошлют, да и то частично, а раздваиваться и само по себе не слишком приятно. Да и работа… Грязь, кровь, крики. Не люблю. Всё время жду не дождусь, когда же заявку закроют и обратно отпустят. В метро тише и чище.
Я родился тут, по мне – так самое лучшее место. Ну и что, что толпа, где и прятаться-то, как не в ней, родимой? А ночью – так и вообще красотища… тишина… пустота… одинокие уборщицы машинками гудят, обходчики по рельсам ключами бенькают, но это не в счёт, по сравнению с дневным-то лязгом и грохотом. Я бы вообще не совался наружу, если бы некоторым не приспичивало…
Во! Опять…
– Чтоб тебе твоя корова так же ногу отдавила! А ещё шляпу надел!..
Вот ведь… до вечера ещё далеко, а уже третью длительную заявку словил. Да ещё и с такой вот формулировочкой. Хорошо бы хотя бы этот, который, шляпу к груди прижимая, к выходу протискивается и уже затянут на моей рабочей схеме жёлтеньким узелочком, одиноким оказался. А то ведь придётся его законную раскармливать до указанных заказчицей габаритов и следить, чтобы таки наступила… это долго и муторно, особливо если женщина попадётся упёртая и несклонная к полноте, иногда несколько лет проваландаться можно. Я по юности как-то влип с подобной формулировкой заказа – пять лет закрыть не мог. Пришлось в итоге договариваться с лотереечником на сельскохозяйственной ярмарке и всучивать клиенту выигрышный билет, вот же мороки было… Но травму копытом призовая тёлка ему таки нанесла правильную, заявку закрыли, жёлтый узелок распутался потихоньку, хотя и не сразу. Да и не до конца – затяжка так и осталась, перед плохой погодой ноет теперь каждый раз.
Нет уж.
Лучше не затягивать.
А ведь у этого шляпоносца супружница тоже тоща, и никакой рядом упитанной соседки или начальницы, которую можно было бы, пусть и со скрипом, но втиснуть под оглашенное заказчицей понятие «твоя»… Нет, я теперь учёный, с женой связываться – себе дороже! Надо будет срочно свести клиента с какой-нибудь крупногабаритной мадам, пусть она заявку и закрывает. Вот прямо сегодня ночью и свести. Чтобы не было потом мучительно больно ещё пять лет, и далее каждый раз перед скверной погодой.
На долю секунды оказываюсь на плече у пробирающегося к эскалатору мужчины и нашёптываю ему приятную мыслишку заглянуть по дороге в стрипбар, что на углу… ну и что, что далеко и крюк делать придётся, зато там как раз новенькая появилась с арбузными грудями. Говорят, у шеста такое творит…
Подействовало.
Мужик по эскалатору вверх попёр, что твой броненосец, разве что пар из ушей только мне и виден. Попозже загляну к ним, прослежу, чтобы действительно наступила, нечего затягивать… Интересно, что он жене наврёт? Впрочем, люди – существа изобретательные, придумает что-нибудь…
– Але, Серёга? Ага, алё!
А вот мобильников могли бы и не изобретать… Одно зло от них, от мобильников-то. И как это я проворонил? Обычно-то я их у себя в вагоне глушу сразу и намертво – нечего тренькать тут всякой пакости. А сейчас вот отвлёкся…
– Я в метро, ага! Ага, сейчас оборвётся! Я тебе попозже, ага… обана, оборвалась…
Хихикаю тихонько, хотя мог бы и громко – он меня всё равно не услышит, пока я не захочу. Конечно, оборвалась! Желание заказчика – закон! С такой заявкой грех медлить, просто конфетка-мороженка, а не заявка. Все бы заказчики просили подобное, вот бы радости было, но как же, дождёшься от них! Иногда такого поназаказывают, что просто волосы дыбом.
Ну вот, к примеру…
«Ты всё время пропадаешь» – как это исполнить?!?
Не «тебя не слышно», не «сейчас пропадёшь», не «здесь связь плохая» – это всё нетрудно, так, забавка детская! А вот именно что «ты всё время пропадаешь»…
Понимаете, да?
То есть не просто разовая заявка – а заявка на ВСЁ ВРЕМЯ…
Ночной кошмар любого вагонного.
А попробуй не исполни, если заказчик в твой вагон через правильную дверь вошёл?! Вот же тянет их, зараз, именно к этой, правильной, словно других и нету!
Нет уж, лучше глушить паскудные аппаратики в зародыше, чем хоть раз на такое нарваться. Вот и сейчас задавил парочку – пискнуть не успели. Пусть хозяева потом всё, что хотят, высказывают – уже на поверхности. А у меня – не надо.
Да, это неправильно.
Да, я ленивый.
И никогда мне не выбиться в кабинные или тем более в станционные. Да только я и не хочу. Мне куда приятнее посидеть в уголочке, послушать, как стучат колёса и шипят раскрываемые двери. Вот я лучше и посижу, порадуюсь возможности не бегать по вашим заявкам с высунутым до пупка языком. Даже если для этого и понадобится придавить десяток-другой расплодившихся по карманам и сумочкам пластиковых паразитов…
– Да чтоб тебя приподняло и пришлёпнуло!
Обожаю такие заявки! Это легко, это мы прямо сейчас…
Вагон резко повело на стыке, задняя часть пола взбрыкнула, заставив пассажиров слегка шатнуться. Клиенту «повезло» больше других – его ноги на секунду потеряли связь с полом, и как раз в этот момент вагон выровнялся, дёрнувшись ещё раз. Клиента чувствительно припечатало боком о двери, благо стоял он рядом и никого более исполнение заявки не зацепило. И толком даже не успевший завязаться узелочек на моей схеме более не существует, работа не только ювелирная, но и проведена оперативно, даже складочки не останется…
– Да чтоб тебя!
Пропускаю мимо ушей – заявка не оформлена.
Двух собравшихся было пиликнуть паразитов давлю намертво, ибо разозлили. Мне ещё со стриптиз-баром разбираться, потом подгонять домушников клиенту, которому пожилая заказчица с кошёлкой с утра пораньше пустоты нажелала, да ещё придумать что-нибудь с дном и покрышкой, от этой же заказчицы, но клиент другой… а они тут пиликать вознамерились.
Заказал бы кто чего хорошего этой самой бабке с кошёлкой – исполнил бы с удовольствием, ибо достала уже. Можно сказать, постоянная заказчица. Чуть ли не каждый день в вагон рвётся – и никогда порожняком не проедет, обязательно одним, а то и двумя-тремя заказами меня осчастливит. И нет бы простое что – обязательно с подвывертом. Вот и сейчас – мне надо найти дно с покрышкой, сделать так, чтобы они оказались жизненно необходимы студенту четвёртого курса юрфака, а потом ещё и умудриться как-то его этих самых вожделенных предметов лишить. Ибо желание заказчица высказала явственно и оформила правильно, не придерёшься…
– Алё, Серёга! Ага, опять я!..
Да что ж ты будешь делать! Неугомонный какой. На этот раз входящего звонка не было – он сам кнопочки жал, вот ведь паскуда… Ну пожелай же ты что-нибудь простенькое, я выполню, и убери эту пакость в карман с глаз долой…
– Я чё звоню-то… Ты пива взял? Ага! И я тоже! Не, я ещё в метро! Ты это, жди, короче, я сейчас пропаду…
Вот и славненько…
Улыбаясь, достаю из кармана вневременья чёрную дырку подходящего размера и делаю шаг вперёд…
Месть – вообще глупая штука, даже Монте-Кристо это в конце концов понял и отказался. Я просто тогда была маленькой и не сказать чтобы очень умной, и ещё ничего толком про себя не знала. А ручонки чесались. Сейчас же я вполне взрослая и состоявшаяся, как тот бизнесмен из анекдота, и могу себе позволить радиоуправляемый вертолёт. То есть, не вертолёт, конечно, нафига он мне, терпеть не могу вертолёты и вообще всё летающее, самолеты особенно. Летать должны только ведьмы – в ночном небе при полной луне, — и космические корабли – бороздя безбрежные просторы вселенной. И обязательно – в книжках. Нафига мне в реальности управдомша на метле? Нет уж! Только в книжках, и нигде более! Глупых, добрых и совершенно нереальных книжках, читать которые я, как успешная и состоявшаяся женщина, вполне могу себе позволить. Женские романы тоже можно, но скучновато. Страстный падишах, готовый ради твоих прекрасных глаз развестись со своим прежним гаремом, или сходящий с ума от любви к твоим недостаткам олигарх, готовый бросить жену, любовницу, бойфренда, четверых детей, фирму, политику и карьеру ради прогулки с тобой на Багамы? Скука. Ни капельки не весело, да к тому же ни грана фантастики. Стоит мне захотеть — эти шахи с олигархами будут драться за место под моим балконом и право сегодня спеть мне серенаду. И придётся поливать их водой, как мартовских кошек. А мне оно надо? Нет уж, нафига мне не сдалось столь сомнительное удовольствие. Потому и читать о таком скучно. Лучше про полтергейсты, аномальные зоны, гиперпространственные корабли и разнообразные инопланетянские заморочки. У них там такая гендерная психология, при шестнадцати-то полах, что мозги в трубочку сворачиваются, вот уже где проблем! И нашим доблестным космолётчикам с этими проблемами разбираться, не роняя честь Земной Конфедерации. Красота. И, главное, все эти проблемы не имеют – и никогда не будут иметь! – ни малейшего отношения ко мне. Я в этом твердо уверена, а, значит, так оно и будет. Разве не чудно?
В дверь звонят – длинно и нудно. Но я не собираюсь вставать – знаю, что это опять управдомша. Всё ещё надеется уговорить меня поставить камеру. Нет бы вспомнить про оставленный дома включённым утюг! Звонки обрываются, как обрезанные. Вот и чудненько.
У меня есть электронная читалка, но дома я предпочитаю читать бумажные книги. От них удовольствия на порядок больше – ни с чем не сравнимый потрясающий запах кожи, бумаги и клея, шероховатость уголков, гладкость тиснения, шорох переворачиваемых страниц… Обожаю! Удобно подминаю подушку под грудь, пристраиваю увесистый томик в полунаклонном положении, с опорой на диванный валик. Открываю заложенную страницу. Сегодня меня ждёт встреча не с благородным космическим торговцем, а с добрым и правильным вампиром, желавшим сделать всех людей счастливыми. Вполне себе наш современник и даже столичный житель. Там и других героев много, он вроде как даже не самый главный для автора – но он мне нравится более прочих. А значит, для меня эта книга не про тяжёлую судьбу светлого дозорного мага в современном двуцветном обществе, а про вампира, не пожелавшего становиться сволочью. Ну и ещё про оборотня, сговорившегося с врачом из детского хосписа, но про них там вообще лишь один абзац… Что ж, иногда и один абзац – тоже неплохо.
Я умею читать быстро, но не люблю. Тем более, когда читаю второй раз. Или третий. Люблю перечитывать понравившееся, смаковать каждую прочитанную строчку, иногда подолгу задумываясь о своём. Вот как про того оборотня, например. Он покусал умиравших детей. И они выжили, и стали оборотнями – а врач, слабенький светлый маг, получил разрешение спасти ещё нескольких, во имя восстановления нарушенного равновесия. Вроде бы мелочь. Но для меня эта мелочь сделала книгу, заставила перечитывать снова и снова. Хороших людей больше, я знаю, да – но как же приятно лишний раз убедиться, что не только я знаю это! И не важно, по какую они сторону терминатора, эти люди – они всегда найдут возможность договориться, пока начальственные сволочи дерутся насмерть за сферы влияния или кормовую базу. Потому что они, эти самые простые хорошие люди и нелюди, понимают, что спасённые дети важнее – и не так уж при этом важно, на тёмной или светлой стороне улицы они потом будут жить, эти спасённые, главное, что они будут жить.
Это я сейчас такая умная, да… Потому что злиться разучилась и всё знаю про важность вкусненького. Обжёгшись на кофе, дуют на колу, вот и стараюсь более не голодать. И уделяю самое пристальное внимание мелочам. Ибо пустяки как раз и есть самое опасное, они неожиданны и вроде как ничтожны, от них не ждёшь западла вселенского масштаба. А для ребёнка вообще нет пустяков, всё жутко важно и смертельно серьёзно. Одиннадцать-двенадцать, самый паскудный возраст в этом смысле, самой себе ты кажешься уже ну оооочень умной и совершенно взрослой. Первые мысли о мальчиках… первое недовольство собственным внешним видом, первые диеты.
Как же его звали, того блондина с третьей парты? Из-за него тогда и злилась-то по большому счёту, а фильм не очень-то и причём был. Хотя я всегда терпеть не могла эти киношные башни-близнецы – за предсказуемость. Практически в каждом фантастическом боевике – ужастике, триллере, экшне, постапе, катастрофе и так далее – их обязательно взрывали. А тут ещё и Валерик, бестия белокурая, альфа-самец прыщавый, ушёл в кино с конопатой Дашкой. Я его смотрела днём раньше, то кино, и сама хотела туда с Валериком как раз, поохать и повизжать, за его руку хватаясь. Он обещал! А тут Дашка… ох, и разозлилась же я тогда! Но почему-то не на Валерика, и даже не на Дашку – что на неё злиться? Она хорошая, пять лет за одной партой, она же не виновата, что Валерик таким козлом оказался! Обещал со мной, а пошёл с ней, Казанова из четвёртого Б! тоже, наверное, решил, что белый человек, а не тварь дрожащая, а потому право имеет выпустить из себя внутреннего льва, а тот оказался с рогами и бородой. За что на него злиться, на балбеса?
Забавно
Даже тогда, ничего ещё толком не понимая, я уже не умела злиться на людей…
Я злилась на фильм. Дурацкое кино, глупый боевик, опять мировые террористы, катаклизмы вселенского масштаба и герой, спасающий Америку. Ну и падающие башни, конечно же, как же без них! Я построила их из кубиков, очень злая была. Думала пнуть ногой, но показалось слишком просто. И я взяла со стола в кабинете папин свежесклеенный боинг…
Когда человек падает на асфальт с этажа этак выше двадцатого, звук получается совсем нестрашный. И не то чтобы очень громкий. Влажный такой, словно мокрой тряпкой шлёпнули по мягкой земле. Очень мокрой тряпкой, чтобы разбрызгалось. Целых костей не остаётся, внутренние органы превращаются в кашу, действительно, просто мокрая красная тряпка. Шлёп. Снова шлёп. Шлёп-шлёп, шлёп-шлёп-шлёп… И бесполезно затыкать уши, зажмуриваться, кричать «Я не хотела!». Почему, хватая боинг, я не подумала про людей? Я ведь не была такой уж злой девочкой.
В башнях из кубиков людей не бывает. Наверное – поэтому.
Я орала так, что сорвала связки и несколько недель потом не могла говорить, только хрипела. Оно и к лучшему – вряд ли я бы тогда наговорила чего хорошего. А родителям и так несладко пришлось – дочь в больнице с непонятным диагнозом, и врачи переглядываются и смотрят сочувственно. Они всё понимали, мои родители, не могли не понимать! Но не хотели признавать очевидного и упорно меняли местами причину и следствие. К тому времени, когда я снова смогла говорить, я уже не спорила с ними, поняв, что им так проще. И приняв их право на эту простоту. Для меня с того дня всё тоже стало намного проще – и одновременно сложнее. С падением башен кончилось моё детство – с важностью мелких обидок и трагедиями из-за ерунды. Я словно сразу выросла, повзрослела лет на десять, через месяц вернулась в школу совершенно другой. И не понимала сперва, как могли остаться прежними одноклассники – мир-то вокруг изменился, причём так страшно! А они – нет. Словно не было в помине этих влажных булькающих шлепков…
С книгами было проще. Я буквально поселилась в читальном зале нашей библиотеки и глотала фантастику, только фантастику, одну лишь фантастику. По каталогу, запоем, наплевав на качество текста – главное, чтобы я не могла поверить в прочитанное, а, значит, не могла и воплотить его ненароком. А если бы и могла – то где-то там. Далеко, на другом краю безбрежной вселенной. Чем дальше – тем лучше. Поначалу я только про космос и читала, про другое боялась. Потом поняла, что не так важно – о чём, куда важнее – как.
Я не стала ничего объяснять одноклассникам – не из высокомерия, просто они же не были ни в чём виноваты. Виновата была только я. К тому же я уже стала взрослой, а взрослые не перекладывают свою вину на детей.
Чёт я грустная какая-то… ну это легко исправимо, вот мы сейчас на булочку мясико, да с оливочкой…
Чёрт!!!
Ну вот так и знала!
Ну вот всегда такое паскудство!!
Стоит умоститься получше – и обязательно окажется, что что-то забыла! Или перепутала – как в этот раз, взяв сладкую булку вместо солёной. Городской батон, он же с острым носиком, как могла перепутать, спрашивается, с тупорылой сладкой столичной сайкой? Да ещё и с изюмом! Ну как можно есть с копчёным мясом сладкую булку? Понятное дело, что никак! А, значит, придётся спускаться в наш минисупермаркет, хорошо ещё, что он прямо в подъезде. Но всё равно – вставать и надевать кеды, и зашнуровывать, и тащиться до лифта, и вообще прерванный кайф раздражает… ладно, ладно, не раздражает совсем, забавляет скорее, в движении жизнь и всё такое. Зато потом уже никуда не пойду. И в кино тоже не пойду – нафига мне сдалось это кино? Буду валяться, лениться, есть мясо с солёной булкой, закусывать шоколадкой, запивать чаем с облепихой и читать…
Перед входной дверью слегка медлю и громко хлопаю дверцей шкафа. Я всегда минуту или две топчусь в прихожей перед тем, как выйти. Даже если мне вовсе и не надо одеваться, даже летом, даже когда обута. Громко напеваю или разговариваю сама с собой, стучу расчёской по подзеркальному столику, долго щёлкаю замком туда-сюда, словно не могу открыть. Даю время уйти – всем тем, кто, возможно, снова написал стихи на моей двери. Я не хочу на них случайно наткнуться. Не хочу знать даже он это или они. Ведь могут же однажды они написать нечто такое, что меня разозлит по настоящему. Пусть на секундочку – но всерьёз. А ведь они наверняка хорошие люди, ну или он, если он таки один там, он хороший, я точно знаю, что хороший.
Я так хочу, и, значит, это правда.
…«Даже летом ног у готок
Не бывает без колготок»
Вот так вот, черным по рыжему. Почерк ничего так, ровненький, разборчивый, а цвет так и вообще мой любимый.
Радует меня эта надпись? Да нет, вроде. Злит? Тоже нет. Вот ведь огорчение какое. Однако и огорчиться толком тоже не получается…
– Вот-вот! Безобразие просто! Все двери опять испохабили, и все с подковырочкой, с издевочкой этакой! Ну теперь-то вы понимаете необходимость видеокамер на каждом этаже? Это же вовсе недорого, если на всех раскидать, а консьерж, опять же, может в свободное время за небольшую доплату…
Управдомша у нас – настоящая ведьма. Не шучу. Меня просто завораживает её умение выныривать совершенно неожиданно. Вот откуда сейчас взялась? Я же одна на площадке стояла, надпись рассматривая и пытаясь найти в себе хотя бы тень раздражения или радости, никто не шёл по ступенькам, и лифтовая дверь не хлопала. И вот однако же – извольте любить и не жаловаться.
– Вот у меня и документик с собой, вы, главное, подпишите, а денежки можете и потом внести, мы не торопим. Главное, чтобы порядок был. Как только камеры установим – так сразу этих проходимцев за ушко и на солнышко! Чтобы неповадно всяким! И правильно! А то ишь, взяли моду! Главное – гражданская сознательность! И мы им покажем, правильно я говорю!
– Неа, – отвечаю тихо и ласково. – Неправильно.
И гляжу с умилением, как кипятится и подпрыгивает от праведного негодования управдомша, вся такая деловая и правильная, граждански сознательная, от туфель на широких каблуках до седого кока на макушке. На нее просто нельзя смотреть без улыбки, светлой и доброй, вот я и улыбаюсь. Да и настроение сегодня хорошее. Впрочем, как и всегда.
– Как неправильно?.. – управдомша растерянно моргает и автоматически отзеркаливает, тоже понижая голос чуть ли не до шёпота. Тихий голос и безмятежная улыбка на скандалистов очень часто действуют куда эффективнее ушата холодной воды, это я давно заметила. – Почему неправильно?..
– Потому что свобода личности, – говорю со значением, словно открывая жуткую тайну. И добавляю с чуть виноватой улыбкой: – Ну и потом, вы же знаете, кто мой папа…
Она не знает – и никогда не узнает, я позаботилась. Но именно поэтому затыкается моментально. Таращит глаза, пытается выдавить понимающе-подобострастную улыбку – получается плохо. Шустрым теннисным мячиком скатывается по лестнице на этаж ниже, теребит звонок. Очень надеюсь, что соседей с четырнадцатого не окажется дома – а раз я понадеялась, то значит так оно и будет…
Когда неизвестный поклонник посвящает тебе стихи, причём ради их написания на твоей двери не ленится подняться на пятнадцатый этаж, а потом ещё и протопать двенадцать ступенек последнего пролёта, ибо лифт у нас останавливается на площадках между этажами и до самого верха не доходит, это приятно. Ладно, ладно, пусть оставляет он надписи на двери не только тебе, но и доброй половине подъезда, и почти все они в рифму. Ну и что? Все равно приятно. Конечно, хотелось бы, чтобы стихи эти были прекрасны, возвышенны и лиричны. Ну или хотя бы точны. Но – как в том анекдоте – а не слишком ли вы много хочете? Жаль, конечно, что придверный рифмоплет не ошибся лишь с временем года, а остальное – мимо нот на два лаптя по карте. Для начала я не готка и сроду ею не была, да и стильные дольчики с чёрно-серебрянными спиралями бытия — это вам вовсе не какие-то вульгарные колготки! Только слепой перепутать может. Но это же не повод вешать над моей дверью следилку, в самом-то деле!
Прислушиваюсь к себе. Но возмущения настырностью управдомши и ее посягательствами на мое личное пространство нет. Только умиление. Жаль. Я почти надеялась. Лёгкого раздражения как раз хватило бы, чтобы написанные несмываемым маркером буквы пожухли и осыпались с рыжей самоклейки «под дерево», словно школьный мелок с антивандального покрытия. Вместе с зазевавшейся ночной бабочкой, случайно попавшей под чужую раздачу. Впрочем, она сама была бы виновата – нечего на моей двери окукливаться! Но раздражения нет. Даже самого наилегчайшего, а я еще не сошла с ума, чтобы пытаться вызвать его искусственно. Живи, бабочка!
Все, что не случается – не случается к лучшему. И никаких вам следилок.
Ковыряюсь ключом в замке, довольная, как три слона перед вагоном морковки. Я вообще не умею злиться, давно уже, да и творчество неизвестного пачкуна – такая же неотъемлемая часть моей жизни, как и заныканная под подушкой шоколадка, отличная такая шоколадочка, кстати, двухсотграммовая, с миндалём и апельсиновыми цукатами, как вспомнила – так сразу слюнки и потекли. Подожди немножко, моя дорогая, я уже почти дома и скоро к тебе приду, как же я без тебя скучала! Только лишь мысль о тебе и грела меня во время долгой прогулки по старому кладбищу… нет, ну по парку, конечно, но ведь все знают, на месте чего он разбит, да и плиты местами вполне себе сохранились, умело прикидываясь частью ограждения или дорожек. Но между могильными плитками и тобою, моя роскошная двухсотграммовая и совсем ещё даже ненадкусанная, огромная разница! И глупо было бы думать, что я могу предпочесть их тебе. Ты и только ты – властительница моего сердца и желудка! Мимолётная интрижка с батончиком из автомата не в счёт, сколько его было, того батончика, одно название, что Марс…
В прихожей темно, но свет зажигать лень, на ощупь пробираюсь в комнату. Плюхаюсь на диван прямо в кедах, дрыгаю ногами, но обувка сидит крепко. Ну и пофиг, всё равно скоро придётся вставать и идти на кухню ставить чайник. Но прежде… Сую руку под диванную подушку и достаю её – огромную и восхитительную двухсотграммовую чёрную богиню моего сердца. Обожаю звук сминаемой фольги, но куда больше – сладкую горечь на языке. Что ещё надо человеку для счастья? Телевизор? Ага, как же! Он у меня есть. Модный и навороченный, с 4-ди эффектом и выходом в сеть. Пылится в углу, даже толком и не распакованный. Родители подарили на новоселье. Они меня очень любят, но всё ещё продолжают робко надеяться, что когда-нибудь я стану такой же, как все. Но я – не как все, и телевизор мне для счастья не нужен вовсе. А что нужно?
Конечно же, шоколадка! И книжка.
Хорошая, интересная, про космос или таинственные приключения, добрая и трогательная, и обязательно с продолжением, чтобы удовольствия хватило на подольше. Книжка лежит на своем обычном месте, под диваном, куда мне удобно будет в любой момент дотянуться рукой. Терпеть не могу лишних движений! Вечером с ребятами собирались в кино, но до семи уйма времени и я успею покайфовать. Однако хороший кайф требует подготовка, крепкий горячий чай и прочее вкусненькое из сумки и холодильника – не ревнуй, шоколадка! Ты всё равно была первой.
Иду на кухню.
Меня зовут Катя. Для друзей – Катёнок или Кошк. Люблю чёрный цвет, разные вкусности и добрые книжки про всякие тайны. Из-за плохо сросшейся в детстве голени терпеть не могу обувь на каблуках, но достаточно высока, чтобы не страдать из-за невозможности бегать на десятидюймовых шпильках. Мне двадцать лет, я вполне симпатична. Приложив некоторое количество усилий, могла бы сделать из себя настоящую супер-красавицу, от одного взгляда на которую встречные мужики сами укладывались бы в штабеля у моих косолапых ног, а кинопродюсеры и модельные агенты толпами дежурили бы у подъезда с контрактами наперевес. Но мне лениво. К тому же самой себе я нравлюсь как есть. И да – я не гот! Во всяком случае, не в том значении, которое обычно в это слово вкладывают. Хотя и крашу в чёрное волосы, ногти и губы. И подводку делаю «а-ля голодный вампир». И ношу только чёрное, вот уже почти десять лет. Ну что поделать, если мне так идёт чёрное? Но философия пессимизма и вечного умирания – не моё ни разу. Я слишком люблю жизнь и всяческие её удовольствия.
А ещё я бог этого мира.
Так получилось…
И это значит, что я всё-таки каким-то боком немножечко god…
***
– И когда только ты перестанешь носить свой траур? – спросила меня как-то мама. Давно ещё, года два как. Не знаю, действительно ли она имела в виду то, что сказала, уточнять я побоялась. Мамина проницательность меня иногда просто пугает – и это ведь при полном её нежелании что-либо понимать и замечать!
Пока закипает вода, нарезаю свежекупленное копчёное мясико и вынутую из холодильника колбаску тонкими ломтиками, а сыр – толстыми кубиками, открываю банку маслин – зелёных, с анчоусом! – и споласкиваю крохотные помидорки прямо в пластиковом контейнере. Покупаю их скорее не из-за вкуса – из-за удобства употребления, не надо ни резать, ни откусывать, как раз на один жевок, очень в тему, если имеешь привычку есть лёжа. Высыпаю на поднос пачку зубочисток – необходимая вещь, если не хочешь пачкать книжку сырно-колбасными пальцами. Алиса была права и не права одновременно – от сдобы добреют, конечно же, но далеко не только от сдобы. Сытый человек всегда добрее голодного, вкусная еда делает благодушнее и приятнее любого. Вот я, например – голодная я злая, а оно мне надо? Натворю чего с голодухи, потом переживать… нафига? Лучше последовать примеру Винни-Пуха и вовремя подкрепиться. Тем более что застрять в норе мне не грозит.
Окно в моей кухне огромное, в нём много неба и зелени далеко внизу, и почти нет города. В комнате есть ещё и балкон, и с него тоже видны лишь редкие крыши, кроны деревьев – парка и расположенной за ним лесополосы, сверху так похожей на самый настоящий дикий лес. Я знаю, что за лесопосадкой есть заводы, но раз я их не вижу, то можно притвориться, что ничего там вовсе и нет и лес настоящий. Там всё лето полно опят, чуть ли не с мая, и я иногда их собираю под настроение, когда лень ехать на рынок, а жареных грибочков хочется. В парке тоже растут, но всё больше белые да подосиновики, а по мне так опята куда вкуснее. Но самые вкусные грибы, конечно же, совы.
Не знаю, как они называются по-научному, большинство моих знакомых зовёт их поганками и обходит сторонкой, к вящей моей радости. Меня ими впервые накормила подруга по имени Альфа. Вообще-то по паспорту она Ленка, но Ленка в наше время давно уже не имя, а местоимение. Вот её все Альфой и звали. А она звала те грибы совами – потому что их огромные шляпки сплошь покрыты словно бы пушистыми совиными пёрышками. Их надо счистить, пёрышки эти, и отрезать ножку – она одеревеневшая. Не прожуешь. А шляпку просто жарить, целиком – если влезет на сковородку, конечно, ведь совы бывают и с велосипедное колесо. И получается офигительно вкусное нечто, больше похожее на нежную и тающую во рту телячью отбивную, чем на гриб.
Сегодня я грибы не собирала, хватит с меня и копчёностей, да и готовить лень. Походила под липами, пообещала, что к ночи сделаю дождь. Вообще-то я его не люблю, и потому наш район славится аномально солнечной погодой, но липы жалко, сохнут они. Ничего, пусть льёт всю ночь, а к утру закончится, вот и будет всем нам счастье. Уходя, раскланялась с Баронетом. Вряд ли он на самом деле баронет или какой другой аристократ, по манерам так скорее купец из не особо родовитых, но надпись на его плите совсем стёрлась, не прочитать. Так что пусть будет хоть граф, если ему так хочется. Сетовал на жару и воробьёв, на последних он всё время жалуется. Его плита у самых ворот, справа, и он никогда не отходит от неё далее чем на тридцать-сорок шагов. На нём вечная чуть потёртая чёрная пара и котелок, но столь странный костюм почему-то не выглядит нелепым. Иногда мне кажется, что он сам по себе, что вовсе не я его придумала, он всегда был в этом парке, задолго до меня, задолго даже до самого парка. Я просто первая заметила.
Может быть, мне так кажется оттого, что Баронет меня совсем не боится. Хотя и знает, кто я такая. Родители тоже не боятся, но каждый раз сильно расстраиваются, если случайно вдруг видят что, и всё ещё продолжают надеяться, что это возрастное и скоро пройдёт. Остальные же, когда узнают, сразу же пугаются страшно, я так нескольких лучших друзей потеряла, давно, в школе ещё. Хорошо, вовремя сообразила захотеть, чтобы они всё забыли. А то было бы проблем. Теперь же предпочитаю не рисковать и казаться друзьям просто немножечко сумасшедшей – пусть лучше считают, что у меня в башке тараканы, и все мои закидоны на них списывают. Они хорошие ребята, не хочется их расстраивать, а потом ещё и память править. Да и лень, если честно. Изобразить лёгкую придурь куда проще.
Чайник издает тонкий свист и щёлкает, выключаясь. Наливаю кипяток в свою любимую кружку – литровую, чтобы десять раз не бегать. Выбираю три пакетика из разных коробок – с лавандой, мелиссой и просто зелёный классический, завариваю все три вместе. Добавляю три столовых ложки тёртой с сахаром облепихи, старательно размешиваю. Три – хорошее число, правильное. Не то что два. Или, тем более – две. У меня вообще нет ничего парного. Кроме обуви. Но тут уж ничего не поделаешь, отращивать третью ногу влом, а влом – причина уважительная. Ставлю чашку на поднос, где уже уютно разместились тарелочки с булкой, мясом и сырными кубиками. Ну и майонез, конечно же – не мне бояться лишних калорий, я не потолстею до тех пор, пока сама этого не захочу.
Удобно быть богом!
Я могла бы, конечно, сделать всё это силой мысли, но если честно – руками намного проще. И вкуснее получается. У намагиченной колбасы вкус совсем не тот, а чай и вообще отдает освежителем воздуха, и никакого от них удовольствия. Несу поднос на тумбочку рядом с диваном, осматриваюсь придирчиво. Терпеть не могу вскакивать за чем-то забытым, когда уже уютно устроилась «на почитать». Но вроде бы всё на месте, в пределах дотягиваемости – плед на спинке дивана, если вдруг станет прохладно, подушка под боком, телефон рядом с подносом, книжка чуть выглядывает из-под дивана. Ну вот и отлично…
Снова ложусь на диван, но на этот раз обстоятельно, даже кеды снимаю, долго возясь со шнуровкой. Вчерашняя надпись на двери, кстати, как раз про них была. И тоже мимо нот.
«Эта готка, а не та
Носит чёрные гэта,
А сиреневые кеды
Есть у той, а не у этой»
Вот же забавный! Гэта я носила один раз, в седьмом классе, когда играла мёртвую гейшу в самодеятельной постановке по японским страшилкам. Жутко неудобные деревянные тапочки, да ещё и щёлкают при каждом шаге, словно кастаньеты. И нету у меня сиреневых кед, что за пошлость! Только чёрные. Высокие, на шнуровке. Испещрённые узором из черепов и берцовых костей нежного светло-лилового оттенка, счесть который сиреневым может разве что законченный дальтоник.
Я могла бы его вычислить, этого дальтоника-рифмоплёта. Легко. Как выражается один мой приятель-программер – «как два файла сгигабайтить». Не пришлось бы даже особо напрягаться и тратить лишние силы – вполне бы хватило того хихи, на которое меня пробирает каждый раз при виде его скверных стихов и испачканной двери. Наоборот – каждый раз мне приходится прикладывать довольно значительные усилия, чтобы не выпустить импульс-другой куда не надо, закрыться наглухо и не вычислить его. Случайно. Просто от переизбытка сил.
Нет уж.
Хватит с меня башен.
Башни, да… Хорошая такая оплеуха по новорождённому божественному самомнению – даже боги не всесильны. Нельзя отменить того, что сделал сам. Нельзя отмотать назад и переиграть по-новой. Не помню точно, о чём я тогда думала, но вряд ли собиралась всерьёз, не такая же я была малолетняя дрянь, в самом-то деле? Просто случайность, не подумала, не предусмотрела, а когда поняла – было уже поздно. Просто разозлилась не вовремя, тогда я ещё умела злиться и не знала о пользе сдобных булочек для малолетнего бога. Цепочка нелепых случайностей – если бы мой отец не увлекался авиамоделями, если бы я знала заранее, если бы была постарше и поумнее или просто в тот день посмотрела другое кино, если бы не смотрела кино, а читала книжку, где всё закончилось хорошо и жили они долго и счастливо, если бы мне не дарили тех кубиков, если бы, если бы…
Если бы я не была богом.
Глупо.
Белые ночи Чижик не любил. Впрочем, он вообще много чего не любил, и кое-что даже поболее, чем белые ночи. Темные дни, например. Гадость редкостная! Рассветает хорошо если к полудню, а после трех уже сумерки. Но до них еще полгода, а Чижик был прагматичен и предпочитал не любить то, что ближе. И пока не любил белые ночи, самозабвенно и искренне. Терпеть не мог! И вовсе не потому, что их перламутровое вино, разлитое над городом, дурманило даже медные головы, дарило глупые надежды и пузырилось щекотно, словно мерзкая смесь кислот, которыми давным-давно, ещё в бурные девяностые, придавали его новодельной латуни сходство с благородной бронзовой патиной. Просто именно в их молочном киселе, размазанном над Невою, начинали вдруг шастать по набережным всякие-разные пережитки позапрошлого века; словно оно так и надо, словно это в порядке вещей, словно в них по-прежнему кто-то верит! Вроде и не мешают особо, но противно. К тому же они жили не по понятиям и почти никогда не кидали монеток. А это было уже серьезно. Шастать мимо, значит, можно, да? А кинуть монетку – западло? Рука переломится?!
А еще в белые ночи просыпалась Сфинкла…
Сфинклу Чижик не любил уж точно больше белых ночей. Подумаешь, ночь! Гадостно, но хотя бы сожрать не пытается. Сфинкла – дело другое. Сфинкла – не Лев, ее не надо уговаривать хвостиком махнуть, в прошлый раз так махнула — еле увернулся. Злая она. Зазевался – и нету Чижика, опять подумают, что украли. На Сфинклу не подумают. Будет лежать непричемная такая, с каменной довольной мордой. И вот что ей не спится-то? Сфинкс ейный – мужик правильный, чисто-конкретный пацан, слова никому дурного не скажет. На памяти Чижика он и не просыпался ни разу. Лежит себе, словно и на самом деле каменный, а эта… совсем дурная, не понимает, что в ее возрасте просто неприлично быть такой оживленной. И ладно бы только в белые ночи, так ведь нет же! Время моей охоты, говорит, оно тогда наступает, когда мне чего-нибудь охота. И плевать ей с высокого постамента на правила и распорядок. И на понятия тоже плевать. Ни стыда, ни совести, ни понятий. Одно слово – кошка!
Кошек Чижик не любил вообще. Особенно таких крупных и вечно голодных.
Мелких, впрочем, тоже не любил. Но мелких хотя бы гонять прикольно. А такую попробуй погоняй. Такая сама кого хошь погоняет.
Сейчас Чижик сидел на водосливе эрмитажного окна и хмуро следил за уборочной машинкой, деловито нарезающей круги по Дворцовой площади. Машинка была яркая, оранжевая, аккуратненькая, словно игрушечка. Ползала шустро, оставляя за собой влажно поблескивающую брусчатку идеальной чистоты. Но Чижику было плевать на ее красоту. Он из-за этой машинки уже который раз голодным оставался – вот на это ему плевать не было. И потому машинку он не любил. Дворцовая площадь раньше была его любимой кормушкой, тут люди и просто так постоянно теряют монетки, и на счастье бросают, ибо принято, а брусчатка удобная, монетки отлично приныкиваются в щелях между камнями. Вкусные, нажористые толстенькие монетки, только знай выколупывай! Раньше хорошо было: никаких машинок. Одни дворники. С хорошими такими метлами. Редкими. Прутья, конечно, тоже выколупывали монетки, но дворники их все подчистую не забирали, понимали, что птичке божией тоже питаться чем-то надо. Дворники были с понятием и по понятиям жили. Машинка же творила полный беспредел, гребла все под себя и ничего не оставляла другим. Если не успел до нее – считай, все, опоздал и ходи голодным. Чижик опоздал. Опять. Хорошо летал он только над набережной, а там Сфинкла, пришлось шустрить в обход, тяжело перепархивая с крыши на крышу. А с крыши на крышу, да еще и в обход — это намного дольше выходит. Вот и опоздал.
Очень хотелось слетать посмотреть – а вдруг случилось чудо и хотя бы одну форточку Египетского зала сегодня забыли закрыть? Там же столько всего вкусного!!! И не только медь с бронзой, но и… ну, другое, короче. Тоже вкусное. Черное вкусное, белое вкусное и очень-очень вкусное желтое. Чижик слабо разбирался в металлах, но желтенькую цепочку однажды склевал – на пляже у Петропавловки, пока хозяйка не видела. И до сих пор помнил тот божественный вкус, нежный и бархатистый. В Египетском зале такие цепочки тоже есть, Чижик видел! Вот бы до них добраться… и драпануть, пока Бастетка до тебя самого не добралась. Она, пожалуй, еще более оживленная, чем Сфинкла. И такая же древняя. И злая. Вот же неугомонные бабульки! А бедная птичка страдай.
Нет, на голодный желудок к тем окнам лучше даже и не соваться. Себе дороже. Сорвет крышу от вида таких-то вкусностей, рванешься к ним напролом, без форточки, прямо через стекло или даже стену – тут тебя Бастетка и сцапает. И прости-прощай друг Чижик. Нет уж.
Чижик попрыгал по водосливу, с досады попробовал на клюв жестяной отгиб. Сплюнул – металл и металл, никакой веры в него не вложено. Разве что самую крошечку… Чижик прислушался к ощущениям, клюнул еще. Хм… жиденькая вера в то, что завтра не обманут с получкой, и еще более слабенькая надежда, что Машка таки даст. Как раз после получки. Жидковато, но на безмедье…
Чижик прицелился и заработал клювом наподобие отбойного молоточка, буквально в несколько секунд выклевав наиболее аппетитный уголок водослива с впечатанными в него вкусняшками чьих-то надежд. Полусыто рыгнул заморенным червячком. Ну вот. Совсем другое дело, жизнь-то налаживается! Свысока посмотрел на машинку – и не такое расклевывали! Дай только срок. И в уже куда более благодушном настроении спикировал к окну Египетского зала.
Этот зал находился на цокольном этаже, чуть ли не в полуподвале, тут приходилось быть особенно осторожным. Люди, конечно, в упор не видят того, чего быть не может. Нормальные люди. Но всегда существовал риск нарваться на идиота. Которому закон не писан. А еще есть дети. Дети видят, да. Им ведь еще не втолковали, что такого не может быть и верить глазам нельзя. Дети наиболее опасны. Они пронырливы и все хватают руками. Хорошо, что ночью, даже белой, они попадаются редко.
Чижик тяжело шлепнулся на на пристеночную фигню у нижнего окошка. Он не знал, как она называется – плоская такая, похожая на его полочку. Только уже и длиннее, вдоль всей стены идет, повезло кому-то. Можно сразу хоть сто чижиков в ряд усадить. Бочком подскочил к подоконнику и уже примерился на него запрыгнуть, как увидел шевельнувшуюся за оконным стеклом тень – и шарахнулся на автомате. Хотя, конечно, что она из-за стекла сделает? Чижик ведь пока ничего не нарушил! А значит – в своем праве! Впрочем, Бастетка ведь тоже кошка, причем крупная, а у крупных кошек своеобразные понятия о правах. По принципу – кто Лев, тот и прав.
Чижик отпрыгал по влажной брусчатке подальше, с безопасного расстоянии заглянул. Убедился – да, стоит. У самого окна. А вовсе не сидит в своем дальнем углу, как положено всякой порядочной скульптуре. Смотрит пристально. А на что смотрит-то? Не на Чижика, нет, сдался ей тот Чижик! На машинку смотрит. Вон даже голову за ней поворачивает, чтобы удобнее смотреть было. И чего ей сдалась та машинка?
Взлетать с земли было сложно. В три приема Чижик забрался на подоконник, а с него уже сумел поймать восходящий поток. Людей он не любил. Но иногда уважал. Вот, к примеру, хороший столбик воткнули аккурат посреди площади. Очень славный столбик. Не будь его – и не посмотреть бы бедной птичке на машинку поближе, деревьев-то нет! А тут – красота! Обзор! Воздух! Дядька только мешается. Вредный дядька, весь обзор своими крыльями загораживает. Ну ничего, Чижик не гордый, проклюет себе дырочку… Ай! Че сразу драться-то?! Ладно, ладно, Чижик только на посмотреть…
А, понятненько! У водилы за сиденьем сумка стоит, а в сумке упаковка баночного пива. Поправочка – две упаковки. А че, удобно! Чижик влет заценил. Сидишь себе, одной рукой баранку крутишь, в другой банка будвайзера. Закончилась банка – за следующей даже нагибаться не надо, только руку протянуть. Вот как сейчас. Это мы удачно…
Чижик прыгнул со столба, как в воду нырнул, он часто так нырял за монетками. Заложил крутое пике и на бреющем стриганул водилу чуть ли не по тыковке, вырвав непочатую банку из руки. Сжал когтями – чуть, чтобы брызнуло, — и рванул по прямой к окну, за которым маячил изящной тенью женский силуэтик с тонкой талией и округлыми ушками сверху слишком большой для человека головы. На подлете разодрал банку в клочья, плеснув остатками пива на стекло – и свечкой ушел наверх. Разгона до крыши хватило еле-еле. Но удержался. Хорошо.
Склевал банку. Надежды в ней было с тараканий чих, но это была хорошая крепкая и честная надежда на вкусное пиво. Несбывшаяся, правда, но от этого не менее питательная. Как раз хватит до родной полки допрыгать. Без особых полетов, с крыши на крышу – полеты забирают кучу энергии. Но это сейчас нестрашно, завтра можно будет отожраться. И послезавтра. И потом.
Потому что машинки не будет.
Женский алкоголизм – штука страшная. А если этому алкоголизму несколько тысяч лет… тут даже и подумать жутко, не только лицом к лицу встретить! К тому же до пива Бастетка вообще сама не своя, клинит ее на пиве, вон на каком расстоянии учуяла. А тут прямо на стекло плеснули. Буквально под нос.
Не удержится.
Говорят, она и людей жрет, если от них пивом пахнет. Чижик сам не видел, но верил: такая может. Не то чтобы она во хмелю буйна, но лапы тяжелые, базальтовые. А нрав горячий. Машинку, может, другую и найдут, а вот водилу – вряд ли. Может, она его и не сожрет. Даже лучше, если не сожрет – зачем ей за водилой гоняться, когда в сумке почти две упаковки, и никуда не убегают? Впрочем, слухи так и так пойдут. С кадрами будет проблемка. А вот у Чижика не будет никакой проблемки с тем, чтобы подкормиться впрок!
Настроение у Чижика улучшилось настолько, что он даже чирикнул что-то приветственное Сфинкле, прыгая мимо. Она не ответила. Может, и не заметила даже – что ей тот Чижик? Но даже и это ничуть не испортило Чижику настроения.
Засыпал в то утро Чижик почти счастливым. И почти никого не не любил.
Ну, почти.