Не знаю, каким местом я думала, соглашаясь. Скорее всего, вообще не думала. Мозг заклинило на единственном желании: быть с Бонни, хоть день, хоть час, и неважно, чем за это придется платить.
Дура? Она самая. Зато счастливая дура.
Самая счастливая дура в этом безумном городе и один ангел со сломанными крыльями, притворившийся слепым клоуном.
Белый «Бугатти» остался на стоянке у «Зажигалки», а мы с Бонни пошли пешком. До парка, совсем близко – всего-то пара километров. Пока мы шли к парку, я поражалась американцам. Никто не пялился и не показывал пальцем на идиота с завязанными глазами, никто не крутил у виска и не комментировал в духе «совсем эта молодежь с ума съехала, куда полиция смотрит». Свободная страна, как хочешь – так с ума и сходи.
Я – хотела. Я наслаждалась своим сумасшествием. А мое сумасшествие обнимало меня за плечи и с невероятно умным видом рассказывало о местных красотах (не всегда реальных) и исторических местах. Если верить сумасшествию, то в каждой забегаловке, в каждом доме творились дела, достойные то детектива, то триллера, то комедии… и как-то так получилось, что я тоже знала о местных жителях ну очень много интересного…
Сказка. Прекрасная, невероятная сказка – вот так смеяться вместе с Бонни над всякой ерундой, вместе есть мороженое в рожке, играть в жмурки в городском парке, среди добропорядочных семейств с детишками, спортивных дедулек и влюбленных парочек. Одна из спортивных бабулек, которую Бонни поймал вместо меня, его смачно поцеловала и рассмеялась: в восемьдесят лет грех отказываться от шанса поцеловать такого красивого юношу. А Бонни подхватил бабульку на руки и покружил:
– Все вы врете, мисс! Вам не больше шестнадцати!
Я тоже смеялась. Наверное, когда мне исполнится восемьдесят, мужчина тридцати с лишним лет тоже покажется юношей, а пока – нет, нет и нет. Зубастая киса из породы кугуаров тоже может валяться на спине и ловить лапами падающие листья, но котенком от этого не станет. Так и Бонни. Под всей его дурью, под всей его игрой в хастлера он был настоящим мужчиной. Достаточно взрослым, сильным и уверенным в себе, чтобы не бояться показаться смешным.
Поймать себя я позволила очень быстро. И поцеловать. Нежно, сладко до головокружения… даже стало на миг жаль, что мы в парке. Что я там такое дурацкое думала на тему «утомилась от секса»? Вот честное слово, если бы не толпа народу и насквозь прозрачный недолес, заманила бы его в ближайшую чащу поиграть в Древнюю Грецию.
А морда у этого мерзавца стала такая довольная, что я не смогла удержаться: цапнула его за волосы, укусила за губу…
– Я хочу тебя, Бонни, – сказала-выдохнула ему в губы, потершись бедрами о его бедра.
Он отреагировал мгновенно. Быстрее, чем шестнадцатилетний мальчишка, увидевший Памелу Андерсон без лифчика. Прижал меня к себе, лизнул за ушком, толкнулся бедрами.
– Все, что ты хочешь, мадонна, – явно имея в виду «здесь и сейчас, только намекни».
Я тихо рассмеялась: до чего же Бонни не похож на Кобылевского! Можно ставить «Бугатти» против ржавого самоката, что он в своей игре пойдет до конца. Прямо тут, в парке, на виду у толпы народа и полиции. И чихать ему, кто и что о нем (о нас!) подумает! Даже на то, что нас за такое дело заберут в участок и впаяют штраф. Не то что Кобылевский. Тот бы смутился, разозлился и распереживался: нас же видят! Как ты можешь, это неприлично! Ты – жена композитора, самого Меня, а ведешь себя… Тут бы он подобрал что-то очень оскорбительное. Не шлюху, нет. Что-то вроде пэтэушницы. И прочитал бы мне целую лекцию на тему «правила поведения интеллигентной доморабыни», а потом напомнил, что у него репутация, у мамы сердце, и меня на помойке нашли, от очисток очистили не для того, чтобы я им тут фигвамы рисовала.
Господи, и я когда-то верила, что Кобылевский меня любит! Я когда-то сама его любила! Господи, какой я была дурой!..
– О чем ты грустишь, мадонна? – тихо и совсем не игриво спросил Бонни. Он забыл о мексиканских страстях и просто обнимал меня за плечи, так, словно хотел защитить от всего мира. – Расскажи мне.
Я вздрогнула. Рассказать Бонни о Кобылевском? Ни за что! Хватит того, что я сама считаю себя идиоткой. Быть идиоткой в его глазах – не хочу!..
И тут же вспомнилось, как Бонни рассказывал – о Франческе и Рикардо, о Сирене… Он не боялся, что я посчитаю его глупым или смешным. Не боялся, что я отвернусь. Он доверился мне. А я – боюсь. Только чего? Для него я – как случайный попутчик, короткая встреча, никакого будущего. Просто момент доверия. Пожалеет ли он потом, когда узнает? Может быть. Может быть, и я пожалею. Но лучше жалеть о сделанном, чем об упущенном из трусости.
И я рассказала. Без имен, конечно же, и немножко сместив реалии из России в Англию, чисто в память о Штирлице. Просто – о бостонских корнях, о распавшемся браке с известным человеком, о вечно недовольной свекрови, о своем страхе и бегстве на другой конец света. Бегстве не столько от мужа, сколько от самой себя.
Пока я рассказывала, мы дошли до дальней поляны, заросшей полевыми цветами. Удивительный уголок, почти кусочек средней полосы посреди субтропиков. Маленькая долина между холмов, искусственные ручьи, огромные зеленые деревья, и в их тени – фиалки. Настоящие фиалки. Мы не стали их рвать, просто сели под деревом, кажется, грабом. Или буком. А может, вообще баобабом, я не разбираюсь в ботанике. Мне было все равно, что это за деревья, и не все равно, к кому я прислоняюсь. Удивительное ощущение: безопасность. Бонни за моей спиной. Бонни, готовый поддержать, защитить и понять. Сказка.
– Я сама себе удивляюсь. Пять с лишним лет я верила, что это и есть любовь. Что он обо мне искренне заботится. И только когда он поставил меня перед выбором, или наш брак, или мое творчество…
– Ты поняла, что он эгоистичный мудак.
– Типа того. После развода я почти год пряталась от друзей и знакомых, уехала… Знаешь, было стыдно – я оказалась неправильной женщиной. Я плюнула на свое предназначение, на традиции. Да на все! Предпочла заниматься черт знает чем, вместо того чтобы хранить домашний очаг, любить и терпеть ради любви. Отказалась вести себя, как подобает женщине. И от его фамилии отказалась. Не хочу. Понимаешь? Я не хочу быть миссис Кто-то-там. Я хочу быть самой собой. Мне плевать, что я некрасива, что не умею вести себя в приличном обществе. На хер это общество.
Бонни рассмеялся и обнял меня крепче.
– Ты рисуешь? Пишешь? Играешь?..
– Всякого понемножку, – я даже не соврала. – Этакое дилетантство под названием «современное искусство». Вряд ли мои работы будут изучать в школах.
– К дьяволу школы. К дьяволу всех, кто пытается остановить рассвет. И твоего идиота особенно. Это он сказал, что ты некрасивая?
– Зеркало, Бонни.
– Не слушай его, врет. Ты самая прекрасная женщина на свете.
– Ну да. Пока ты меня не видишь.
Бонни хмыкнул, дотронулся до моей щеки, обвел пальцами брови, губы, скулы… показалось, он собирается меня лепить – так внимательны были его пальцы. И шепнул мне на ухо:
– Я тебя вижу, mia bella donna. Для этого не обязательно открывать глаза.
Я поверила. Мне безумно хотелось поверить – и я поверила. Его рукам, его дыханию на моей коже. Запаху диких фиалок и свежей зелени. Мудрой Скарлетт, думающей о неприятном завтра.
Сегодня я верю и наслаждаюсь. Это мой каприз.
Нет, иначе. Наша сказка на двоих.
Правда, через пару часов я обнаружила, что даже в сказке очень хочется кушать. Пришлось покинуть фиалковую полянку, тем более что мы уже были там не одни, и отправляться на поиски мамонта, он же китайский ресторанчик. Почему китайский? А потому что вкусно пахнет, близко и недорого. Кое-кто, не будем тыкать пальцами в зеркало, умудрился оставить дома карточки и почти всю наличность, а с десятью баксами в кармане в обычном ресторане делать нечего. Честно говоря, мы было немножко стыдно признаваться…
Но, как ни странно, не пришлось. Бонни, как раз рассказывающий очередную байку о своей жизни на Сицилии, услышал уличных музыкантов – что-то негритянско-реповое – и потянул меня к ним.
– Их трое? Публика есть?
– Ага. Зачем?
– Надо.
Исчерпывающий ответ. Учитывая, какая шкодная у него была при этом морда, определенно я хотела посмотреть на это «надо». И не разочаровалась.
Когда трио – вокал, гитара, ударные – закончило композицию, Бонни шепнул мне: «я сейчас» – и, сдвинув повязку на лоб, пробрался к солисту через жиденькую толпу в полтора десятка человек. Поманил его, о чем-то пошептался. Солист кивнул, бросил на меня крайне заинтересованный взгляд и пожал Бонни руку. Повязка вернулась на место – а я выдохнула. То есть я верила его обещанию не смотреть на меня, но… мало ли!
– Чуваки, подвиньтесь! – белозубо усмехнулся солист. – Этот белый придурок собирается танцевать под черную музыку!
Публика, в основном цветная молодежь, одобрительно заржала и раздвинулась. Смазливый парень-латинос, обнимающий сразу двух девиц, вякнул что-то презрительное, я плохо разобрала что именно, на что Бонни только ухмыльнулся:
– Пари?
Не знаю, каким местом латинос почуял запах керосина, но он слился. Даже на парочку ехидных подначек не отреагировал, просто слинял вместе с девицами, приняв гордый и независимый вид. Смешной.
А Бонни вышел в центр неровного круга, спокойный и расслабленный, дождался первых тактов – и вспыхнул. Ну, я даже не знаю, как еще это назвать. Даже после вчерашнего шоу в «Зажигалке» я была не готова, мне все еще казалось, что это волшебство, что так не бывает.
К концу первого номера вокруг собралось человек тридцать, кто-то уже снимал на смартфон, а на лицах музыкантов читалось неподдельное счастье. Еще бы. Такое шоу! Вот только съемки – это уже лишнее. Бонни-то все равно, кадром больше, кадром меньше. А я совсем не хочу засветиться с ним рядом!
Пришлось отступить в толпу и прикрыться от любопытных камер полями шляпки. По шляпке и платью Бонни меня не опознает, если что – на работу я одеваюсь совсем иначе.
К третьему номеру дикой помеси акробатического рок-н-ролла, брейк-данса и народных плясок марсианских осьминогов (люди так двигаться не могут по чисто физиологическим причинам!) толпа свистела, улюлюкала и пребывала в полном восторге. К цветной молодежи присоединились влюбленные парочки и спортивные бабульки из парка, один из счастливых отцов семейства посадил на плечи девчонку лет пяти, чтобы ей тоже было видно, и даже какие-то серьезные личности в деловых костюмах вылезли невесть откуда и щелкали камерами наравне с вольноотдыхающим народом.
Всего этого ажиотажа Бонни не видел, но готова спорить – прекрасно слышал и чувствовал. А мне было интересно, как он собирается отсюда выбираться? Без меня, разумеется. Ну в самом деле, он же не думает, что таким образом заставит меня снять маску? Это было бы слишком просто. Хотя да, признаю, попытка хорошая. Внезапная. Трогательная. Да что там, отличная попытка! Но…
– Дик? – чтобы позвонить, мне пришлось отойти довольно далеко, иначе в толпе ничего не было слышно.
– А, мисс Великий Писатель! Как отдыхается?
– Обалденно. Дик, пожалуйста, позвони Бонни через две минуты и скажи, что его ждут в «Золотом Лотосе».
– О как… идет. Потом расскажешь!
– Сам увидишь в тырнете. Дам только наводку: у входа в парк. Тридцать секунд, Дик!
Дик хохотнул и отключился. А через полминуты, на последних тактах четвертой композиции, у Бонни зазвонил телефон. Дальше смотреть я не стала, спряталась в ресторанчике. Нашла там официанта, прилично говорящего по-английски, и попросила провести парня с завязанными глазами к моему столику. С открытыми – не провожать и на меня не показывать! И дать мне столик, который не видно от входа.
Вот так-то. Я очень люблю фильмы про Штирлица!
Столик мне выделили, причем даже у окошка. И я могла из-за темного стекла наблюдать, как Бонни (уже без повязки на глазах) собирает в кепку пожертвования бедным музыкантам, о чем-то говорит с гитаристом, высыпает все собранное в кофр. Выудив оттуда несколько бумажек, качает головой и неопределенно машет в сторону парка. Потом поднимает руку и сообщает толпе: все, концерт окончен, всем спасибо! Увидимся как-нибудь, обязательно увидимся! Покупайте наших слонов!
Пожалуй, он все-таки волшебник. Ему невероятным чудом удалось слинять от толпы свежеобретенных фанатов в какой-то закоулок, мне из окна не было видно. А через пару минут он появился в зале ресторанчика, в черной ленте и в сопровождении официанта. Довольный и гордый.
– Что это было, Бонни?
Он с независимым видом уселся за столик – не напротив, а рядом – и пожал плечами:
– Не мог же я оставить тебя без обеда.
– Ты… – я не находила слов.
Этот… этот… павлин! Выпендр фраеров!..
Черт. Вот только не расплакаться бы. Чувствую себя как третьеклассница, которой соседский мальчишка котенка с дерева снял. И нет, не хочу вспоминать бывшего! Нет, я сказала. Больше никаких Кобылевских, которые цветы супруге дарят строго раз в году, на восьмое марта.
– Я сицилиец, а не американец, – так же независимо. – У нас не принято делить счет пополам.
С ума сойти. Брать деньги за секс принято, а обедать за счет девушки – не принято. Логика за гранью фантастики! Хотя о чем это я? Мне не логика в нем нравится, а… а… все остальное. Да. И павлиний выпендр – тоже.
– Интересно, что еще у вас там принято, – я погладила его по щеке. Чуть-чуть колючей, смуглой, горячей… – Мне безумно нравится, как ты двигаешься.
Он просиял. Словно не было престижных премий, мирового признания и толп фанатов, словно звезды не становились в очередь за постановкой клипов и шоу «от Джерри». Словно он хотел танцевать именно для меня. Только для меня.
Так. Все. Не думать об этом! У нас обед по-китайски и экскурс в историю.
За обедом я не стала вредничать и покормила Бонни сама, уже почти привычно. Даже подумалось, что если вот так кормить его с рук в перерыв – то я сколько угодно готова носить ему суши и пиццу прямо на репетиции. Чтобы только он жмурился, целовал мои пальцы и провокационно шептал:
– М… как вкусно… – беря кусочки с моей ладони и касаясь кожи языком.
Правда, после такого обеда есть шанс опоздать на репетицию… нет-нет, лучше думать о чем-то другом. И вообще, мы в ресторане, а не в гнезде разврата!
А этот негодяй ржал. Не в голос, нет, боже упаси. Ржал он про себя, но ухмылка была шкодная, дальше некуда. И голубые джинсы отчетливо топорщились, показывая, что к делу соблазнения и провокации он подходит всерьез. Так что я напомнила ему, что хочу слушать про Сицилию, и вообще, нечего тут засиживаться. Мы сегодня гуляем на свежем воздухе!
– Гуляем, так гуляем, – таким невинно-покладистым мог быть мультяшный Джерри прямо перед совершением очередной эпической подлянки в адрес бедного кота.
Прогулку на свежем воздухе (хотя ЛА и свежий воздух – понятия малосовместимые) мы начали с зависания перед витриной еще одного удивительного магазинчика. Всякие необычные вещички, я при всем желании бы не догадалась, для чего предназначено большинство из них. А зависла я перед очками. Разноцветными, закрывающими половину лица. Что-то такое в стиле голливудской фантастики: единый прямоугольный кусок пластика, изогнутый наподобие полицейского забрала, перфорацией по верхнему и нижнему краям и с вырезанным переносьем. Заметив мой интерес, продавец принялся мне объяснять, что «вот эта штука» может быть любого цвета, вон у него баллончики с напылением, и если мисс хочет, то всего за двадцать баксов он сделает мне хоть полосатые, хоть в цветочек. Очень круто!
При этом он с любопытством косился на Бонни – а тот держался за мое плечо, изображая маленького, бедненького, слепого няшечку с поводырем. Еще немножко, и затянет «подайте коту Базилио!»
Разумеется, я ему подыграла. Тоном «это большой секрет» поведала продавцу, что у моего парня проблемы с глазами, переиграл в компьютерные игры, и ему очень-очень нужны совершенно непрозрачные очки. Вот такие, только не полосатые, а… ну, допустим, черно-зеркальные. Но главное – чтобы совсем не пропускали света извне! А то любой солнечный луч, и все. Капец.
Бонни так тяжело вздохнул и сделал такую несчастную морду, что продавец даже передумал ржать над придурками и сделал нам скидку. Фантастические очки обошлись нам в двадцать семь долларов – все, что осталось у Бонни после оплаты обеда и нашлось у меня в карманах. Так что дальше мы гуляли без гроша в кармане, зато в супер-пупер очках (я все же попросила нарисовать на них эмблему «Звездных войн», для пущей конспирации). Бонни выглядел в них феерическим раздолбаем, и опознать в нем знаменитого бродвейского режиссера и модель с обложки Вог не смог бы даже самый дотошный журналюга.
А потом мы снова гуляли, трепались… Кстати, экскурс в историю мне понравился едва ли не больше, чем брачный танец марсианских осьминогов. Десяток пронизанных солнцем и любовью к семье баек – о родне, козах, соседях, морских дьяволах и контрабандистах…
– …Прямо в нашей семейной бухте вход в их сокровищницу! Надо нырять, вход в грот под водой. Там на дне настоящий скелет, прикованный к сундуку. Целый, только между ребер торчит кинжал. Застрял. Сплошные трещины в скале, поэтому светло. Если в полдень посмотреть вниз, его видно. Провал метров шесть, нырнуть – раз плюнуть, но нельзя. Проклятье. Говорят, лет триста назад он был офицером герцогского флота, не поделил этот самый сундук с моим сколько-то там раз прадедом.
– И его до сих пор не вытащили?
– Дураков нет. Это ж Сицилия, у нас проклятье – это серьезно. Вот старший сын старой Джильды раз попробовал. Перед невестой выпендривался. Утонул. А потом средний, и младший…
От легенды, которую рассказал Бонни, меня мороз пробрал. Обыкновенная страшилка, вроде тех, которые рассказывают в детском лагере после отбоя, но мне казалось, Бонни сам верит и в морского короля, и в его невест, и в ведьму Джильду.
– В смысле верю? – он искренне удивился. – Она не призрак, чтобы в нее верить или не верить. Старая Джильда живет в Палермо около рыбного рынка, ей лет девяносто. Двоюродные внучки на этом рынке и торгуют. А она туристов пугает, ворона старая. Увидит блондинку в голубом, и давай орать: зачем сынов моих сгубила, putta! На дне тебе место!
– И что?
– А ничего. Никто ж не понимает, что она орет. Диалект старый, зубов нет, каркает себе и каркает. – Бонни хмыкнул. – Тонут потом, правда. Не все, только кто не сходил в церковь до заката.
Я передернула плечами. Вот же Марко Поло и развесистая клюква! Мистические триллеры нашей деревни! Зато какую из этого можно сотворить историю… старую легенду смешать с современной лавстори, детективным расследованием, долить чуть мистики – и готовый сценарий для Голливуда!
Пока мы гуляли, я наслушалась идей на Оскара, Букера, Пулитцера и Нобелевку – оптом. Причем кое-что было не просто легендами, а из жизни юного Бонни Джеральда. Он даже про дядюшку Джузеппе пару раз упомянул – в таком контексте, что мне стало куда страшнее, чем когда Бонни рассказывал легенды о морском короле.
Все же Синди права, дыма без огня не бывает.
И Люси с Манюней правы, здоровый секс жизненно необходим творческому человеку!
Этим самым, здоровым и традиционным, мы и закончили вечер. После прогулки длиной в целый день на что-то более оригинальное (и требующее сил душевных и физических) я уже была не способна. В отличие от Бонни. Его хватило, чтобы отнести меня в ванную (во избежание спотыкания я командовала: пять шагов, теперь налево, еще два шага… стой! Уронишь!), заказать сэндвичи на ужин, вынуть меня из ванны и усадить к столу, а потом еще и сделать массаж моим гудящим ножкам! Я откровенно и искренне восхищалась. Милый, нежный, заботливый Бонни! Если бы я не влюбилась в него еще черт знает когда, влюбилась бы сейчас. За один только массаж, плавно и естественно переходящий в секс. Нежный, неторопливый, волшебный секс. Словно он всю жизнь меня знает, изучил все мои чувствительные местечки, и вообще создан именно для меня.
Мне было так хорошо, что я не сразу услышала:
– Я хочу тебя видеть, мадонна. Пожалуйста.
Не знаю, что бы случилось, если б я не прикусила язык – оно же само просилось, это «да, Бонни». Такое же, как предыдущие сто, на каждое его движение, на каждый его поцелуй. Мне стоило невероятного усилия воли сказать:
– Нет.
Вдруг он обидится? Рассердится? Никогда больше меня не поцелует? Тысяча причин, по которым нельзя отказать любимому мужчине. Но я справилась. Ты меня многому научил, мой Бонни. И говорить «нет» – тоже, даже если ты обидишься, рассердишься и никогда больше меня не поцелуешь.
– Почему это для тебя так важно? – не выпуская меня из объятий, спросил он после секундной заминки.
Я тоже замялась. Как сказать, что я ему не доверяю? Тем более что это не совсем правда. То есть не только в доверии дело. А, пожалуй…
– Дело в свободе, Бонни. Мы оба вне реальности. Вне привычной игры в работу, в общество, в отношения. Здесь только ты и я, без фамилий, общих знакомых, репутации, сплетен. Так я свободна от страха. Ты же меня понимаешь.
– Да, – тихое, неохотное «да». – Я понимаю.
– Наверное, это как твой секс за деньги. – Я потерлась губами о его руку под моей головой. – Почему это так важно для тебя? Свобода от чего?
– От сомнений. Так я знаю точно, что меня хотят и что от меня хотят только секса.
– Мне нужен ты, Бонни, а не только секс.
Он приник губами к моей шее, задумчиво потерся лицом, обнял крепче.
– Мне нравится, как это звучит: я тебе нужен.
– Угу. Ты шикарно делаешь массаж.
– Не только массаж, – он тихонько хмыкнул и погладил меня по бедру.
– Озабоченный кролик! – смеяться мне хотелось почти так же сильно, как спать.
– Не-а. Твердый профессионал, – он толкнулся бедрами.
Я все же засмеялась, повернулась к нему лицом, нежно прихватила за губу.
– Больной ублюдок. Dolce putta. Нравится?
– Да. Очень. Это звучит как обещание… – он тянулся ко мне, ластился, и казалось, сейчас я могу взять в ладони его сердце. Он отдаст, и это сделает его счастливым. Еще счастливее, чем сейчас. – Я хочу быть твоим. Еще.
– А как же свобода? – я еле подавила дрожь, так его слова совпали с моими мыслями.
– Это и есть свобода, мадонна. Ты красиво это сказала… про реальность, имена… я так не умею.
– Должна же я хоть что-то уметь лучше тебя, – я гладила его лицо, обводила пальцем скулы, губы, и не могла насмотреться: сейчас он был юным, счастливым, открытым и… невинным. Невинный хастлер. Смешно. Но как хочется поверить!..
– Ты даже не представляешь, насколько многое ты умеешь лучше, mia bella donna. Иди ко мне.
На миг мне показалось, что он не узнает меня. Не поймет – что за незнакомка, чужая и ненужная, его зовет. Но лишь на миг. Он словно вспыхнул – счастьем, порывом – и хрипло шепнул:
– Моя прекрасная леди, – на весь зал.
А потом сорвал микрофон, сделал три осторожных шага, слепо нащупывая край, и спрыгнул с подиума. Ко мне. Обнял, впился в губы жадным поцелуем. Я краем уха слышала аплодисменты, восторженное улюлюканье, и даже догадывалась, что мы тут не одни, но мне было совершенно все равно. И если бы не что-то холодное и твердое, внезапно оказавшееся у меня в руке, мы бы занялись любовью прямо там, посреди клуба.
– Первая дверь направо, леди, – пробился сквозь гул крови в ушах голос Дика. – Можешь не благодарить.
С трудом оторвавшись от губ Бонни – пришлось потянуть его за волосы, и он протестующе застонал – я с еще большим трудом сфокусировала взгляд сначала на довольной роже Дика, потом на ключе в своей руке, потом – на восторженно пялящейся на нас публике… Ой-ой. Нет, я не готова делать это здесь!
А вот Бонни было совершенно все равно – публика, марсиане, ядерная война… Он уже запустил руку мне под юбку и тянул трусики вниз, а второй прижимал к себе, и целовал мою шею так, что колени подгибались. Пришлось дернуть его за волосы со всей силы. Он вздрогнул, замер – и немного вернулся в реальность.
– Идем, Бонни, – я потянула его к двери за стойкой, он, слава богу, послушался…
Где-то на краю сознания мелькнула мысль, как низко я пала – волоку голого хастлера в номера, как козу с рынка, и показалась невероятно смешной.
Да! Это мой Бонни, сейчас я займусь с ним любовью, а на всякий дурацкие мысли мне плевать! Мысли ответили мне тем же. Испарились. Исчезли. Я даже не поняла толком, что за дверь захлопнулась за нами. Да какая разница! Я хотела его так, что не видела ничего вокруг, моя кожа горела, бедра сводило судорогой от пустоты и жажды, и во всем мире существовал только он, мой Бонни…
Я закричала, когда он поднял меня, притиснул к двери и вошел, сразу весь, и это было упоительно, невероятно хорошо! Его движение во мне, его хриплое дыхание, его руки под моими ягодицами, его губы на моем плече… и низкий рык, когда мы кончили. Вместе.
Наверное, я бы не выпустила его из себя, не разомкнула бы ног на его пояснице и не разжала пальцев, вцепившихся в его волосы, если бы не…
Кто-то рядом вежливо покашлял и позвенел… посудой?
Ой.
Кажется, это была не та дверь…
Сквозь цветной туман проступили очертания коридора с дверьми по сторонам и девицы с тележкой, груженой посудой. Девица беззастенчиво пялилась на нас, разве что попкорн не жевала. Хорошо хоть не комментировала.
Я покраснела. Точно покраснела. Жар стыда залил меня от макушки до пяток, тут же вспомнилась сцена месячной давности – в коридорчике около клозета, с «оближи конфетку». Резко захотелось одернуть юбку и сделать вид, что этот голый парень вовсе не со мной! Все равно бы не вышло – этот голый парень был все еще во мне, и даже не думал меня отпускать. Правда, уловил мое напряжение, настороженно потерся о мою шею лицом:
– Я снова был плохим сабом, мадонна?
– Ужасным. – Я лизнула его ухо. – Из-за тебя эта милая девушка не может пройти, куда там ей надо.
– Упс. – Бонни тихо рассмеялся. – Здесь было темно.
Я тоже засмеялась. Темно? Нет, это был фейерверк и звезды.
– Опусти меня на пол, мерзавец.
– Да, мадонна. Как прикажете, мадонна. – Он беспардонно ржал. – Но может быть в постели вам будет удобнее, мадонна?
– Ах ты, тролль мохнатый! – Я чувствительно укусила его в плечо. – Поставь меня сейчас же!
– А иначе?.. – в голосе снова мурлыкающие нотки желания, член во мне подрагивает, даже не думая падать.
– Выпорю, больной ты ублюдок.
– Ты обещала, – он толкнулся во мне. – Mia bella donna.
Чертов больной ублюдок. Вот как с тобой?.. на что ты опять меня соблазняешь?.. и каким местом чуешь, что мне мало, что я до сноса крыши хочу еще – играть с тобой, владеть тобой, заниматься с тобой любовью?
– Я всегда держу обещания, – шепнула ему на ухо и, намотав его волосы на руку, потянула от себя и вниз. – В комнату, Бонни. Хватит цирка на публику.
Это обещание я исполнила. И не только его. Я сделала все, что мне хотелось, и о чем я раньше даже мечтать стеснялась. Часа два огненно-горячих развлечений, полдюжины новых девайсов и всего один новый шрам на Бонни. Не хлыстом, на этот раз я обошлась мягким широким ремнем, чтобы не повредить его прекрасную смуглую кожу. А кольцом. Сама не заметила, как задела его бедро и оставила длинную глубокую царапину. Обнаружила ее только после душа, намазывая его спину заживляющим кремом.
Следы от ремня продержатся дней несколько, а то и неделю.
И ему, больному ублюдку, это снова нравилось. Такую довольную морду можно в рекламе «Вискаса» снимать! А мне нравилось, что ему нравится. И что он ластится к моим рукам, смеется дурацким усталым шуткам и так же расслабленно несет смешную пургу сам, берет губами из моих губ клубнику… На этот раз я покормила его сама, и позволила сидеть у ног, обняв мои колени. И уснула с ним рядом, подумав: вот две минутки полежу, и хватит, и домой… хорошего понемножку…
***
Проснулась от стука в дверь.
Как-то сразу поняла, что я не дома. Подскочила на кровати. Оглядела очередное гнездо разврата – ой, мама. Черное белье, алые стены, зеркала, крест буквой Х с кандалами… ой, мама.
Рядом мирно сопит Бонни, закинув на меня руку. Полумаска сбилась, и если он сейчас откроет глаза – конец моему инкогнито.
Еще раз «ой, мама». Пора линять!
Завернувшись в валявшееся на тумбочке махровое полотенце, выглянула за дверь, не дожидаясь повторного стука.
– Завтрак за счет заведения, – с понимающей улыбкой сообщила вчерашняя девица (без попкорна, зато с пуговкой наушника в ухе).
Опустив взгляд, я обнаружила у дверей тележку – тарелки, кофейник, кувшин фреша и букет разноцветных фиалок.
– Ага, – растерянно сказала я, посторонившись и позволяя ей вкатить тележку в номер.
– Если что понадобится, у двери шнурок, звоните, я дежурю до открытия клуба. Шеф велел сказать, что домик до утра понедельника за вами. Приятного отдыха.
– Спасибо… – вслед уходящей горничной.
Она обернулась, хитро мне подмигнула и показала большой палец.
А я захлопнула дверь, еще раз оглядела комнату – что-то мне как-то не по себе от здешнего антуража! – и сползла по стенке в приступе дикого ржача. Истерического.
Бог мой! Что я, благовоспитанная домашняя девочка, вчера устроила! Всего пару недель назад не знала, куда глаза девать, когда Корсар на подиуме порол свою деву, а вчера… ох, ну и шоу было вчера! Институтки жгут!
– Чему смеешься, налей и мне, – послышалось лениво-сонное.
Я заржала еще пуще, представив, что сейчас будет: мистер Джеральд потягивается, открывает глаза – и видит своего помрежа, в полотенце и в истерике. У-у! Вуди Аллен со своими комедиями отдыхает! Вот прямо интересно, сколько новых матерных слов я сейчас узнаю?
Однако вместо итальянского мата с кровати послышалось фырканье, возня и шлепанье босых ног… в сторону ванной. Без единого комментария. Э… он что, меня не узнал?
Истерика закончилась так же внезапно, как началась. И меня осенило: он меня не видел! Какая прекрасная тележка с завтраком между мной и кроватью! Так… линять, срочно линять, и молиться всем богам, чтобы никто из вчерашних посетителей «Зажигалки» меня не опознал. Как хорошо быть никому не известной скромной помощницей режиссера, а не звезденью!..
Разумеется, я молилась всем богам, не сидя на попе ровно, а шаря по всему номеру в поисках своего платья. И, черт бы побрал мою невезучесть, его не находила! Ни платья, ни белья! Только сумочку и туфли около входа. Начищенные, чуть ли не духами обрызганные.
Дик, я тебя убью. Дважды. Нет, трижды! Убью, воскрешу, потом снова убью… куда твои горничные дели мое платье?! Что мне теперь, в одном полотенце сбегать?!
Я уже сунула ноги в туфли и потянулась к дверной ручке, – лучше в полотенце, чем встретиться с мистером Джеральдом нос к носу – когда дверь за моей спиной раздался грохот чего-то упавшего и выразительное:
– Diablo!
Я машинально обернулась, успела подумать: вот дура, зачем? – и заржала. Снова.
Картина маслом: Бонни с моим платьем в руках, опрокинутая напольная ваза, рассыпанные по полу розги. Бонни – с черной лентой на глазах, на морде растерянность и досада. Вот так бесславно закончился вчерашний выпендр.
А через секунду он тоже заржал.
– Я это… темно!.. – и пнул вазу так, что она с грохотом покатилась к стене.
– Придурок. – Я почти справилась со смехом, подошла к нему, цапнула платье.
Меня тут же перехватили за руку и потянули к себе.
– Ну что делать, ум – не главное мое достоинство. – Он обнял меня, бережно, как стеклянную. Нежно поцеловал в висок, скулу, потерся носом о мои волосы. – Покормишь придурка завтраком?
В его руках было так хорошо, и эта нежность… господи, как же мне хотелось согласиться! На завтрак, на все что угодно, только бы с ним. Как мне уйти, когда я не могу с места сдвинуться, все мои нервы, все тело протестует – и каждый сантиметр между нами кажется километром, парсеком пустоты!
Вот только сказка-то кончилась.
– Боюсь, Бонни, услуги лучшего хастлера ЛА в таком количестве мне уже не по карману. – Я дернула свое платье и чуть не упала: он не держал больше ни платье, ни меня.
На миг показалось, что сейчас сердце разорвется. Глупое, глупое сердце! Ничего же не случилось, он просто отпустил меня. И нет, я не хочу на него смотреть. Я сейчас просто оденусь и пойду домой. К своему недописанному роману.
– Это бонус от заведения, – совсем тихо, нарочито весело.
– Еще скажи, благотворительная акция в пользу голодающих студентов. – Не оборачиваясь, надела платье. Трусики, наверное, остались в ванной, и черт бы с ними.
– Лучше голодных котиков. – Мгновение за моей спиной тишина. Потом шаги. Моего плеча коснулась горячая рука. – Всего лишь завтрак, мадонна.
Я хотела сказать – нет. Но не смогла. Накрыла его руку своей, обернулась…
На его губах улыбка. Его глаз не видно за лентой. Он весь – самоуверенное спокойствие, голливудская мечта, а не мужчина. Так почему мне кажется, что он безумно, до крика, одинок? Что за этот чертов завтрак на двоих он сейчас душу готов продать?
Это все глупое, глупое сердце. Рвется и трепещет, трепещет и рвется – к нему, хоть на миг, хоть разок еще коснуться… И ладно. В конце концов, что я теряю? За этот завтрак влюблюсь в него еще больше? Ха-ха три раза.
– Бедные голодные котики. Оденься, Бонни. Завтрак без штанов – это слишком по-голливудски.
– Да, мадонна, – за его легкой улыбкой прячется обещание: все, что ты хочешь, мадонна. Вечность и коньки в придачу.
Это был изумительный сюрреализм. Чаепитие у Безумного Шляпника. Я наливала ему кофе, вкладывала чашку в его пальцы, стирала с его губ сливочные усы – и запоминала каждое мгновение, каждый его жест, звук его голоса…
Он чуть не опрокинул вазу с фиалками, когда ловил последний круассан.
– От Дика? – в его голосе прозвучала тщательно запрятанная ревность. Этакие специфические нотки собственника.
– Дик очень милый, – улыбнулась я. И, впервые толком обратив внимание на цветы, обнаружила под вазой записку.
Услышав шелест бумаги в моих руках, Бонни сделал вид, что ему совершенно все равно. Но если б он был котом, уши бы торчали локаторами.
Дик был краток.
«Великолепное шоу! Браво! Когда обормот тебе надоест, имей в виду – с тобой уже мечтают познакомиться.
П.С. Сегодня все за счет заведения».
– Безумно милый Дик, – повторила я, прочитав записку.
– Дик доминант, – тоном «мне так все равно, что всеравнее некуда» прокомментировал Бонни.
– Какая досада. Он так похож на одного киногероя…
– Ты смотрела русского Шерлока?
– Ты смотрел русского Шерлока? – с той же дозой удивления.
– У меня друг русский, смотрим иногда… а ты?
– А я просто люблю старые русские фильмы.
– Дай угадаю, – Бонни изумительно спародировал светский тон. – Твой любимый – про Штирлица.
– Нет, герр Мюллер.
– Да, герр Мюллер.
Я фыркнула:
– Кажется, я начинаю понимать, что такое «плохой саб».
– Тебе это нравится, – он пожал плечами. – Я могу быть милым и послушным, но ты быстро заскучаешь. Ты неправильная домина.
– Правильная, это которая за подобные слова надает тебе пощечин, поставит на колени и велит просить прощения, облизывая туфельки? – я начала злиться.
– Не надо быть правильной, – он криво улыбнулся. – Ты прекрасна такая, какая есть.
– Подхалим! – фыркнула я.
Моя злость мгновенно испарилась. А кто-то сомневался? Но что делать дальше, я понятия не имела. Эротический марафон меня несколько утомил, и заканчивать завтрак сексом… не то чтобы совсем не хотелось, но сколько ж можно! Да и у Бонни, наверное, после вчерашнего все болит. Заметно по тому, как он сидит – не касаясь спинки кресла. Правда, уписывать хамон и сыр это ему ничуть не мешает. И куда только лезет!
– Не нальешь ли мне еще кофе, мадонна? Хватит одной пострадавшей вазы.
Кофе я ему налила, и погладила руку, когда он брал чашку. Наградой за смелость был короткий, едва слышный вздох, замершие на мгновение пальцы и дрогнувшие губы.
– Хочешь, я покажу тебе дикие фиалки?
Теперь была моя очередь замереть. И успокоить трепыхающееся сердечко.
– Это тоже бонус от заведения?
– Нет. Это наглое предложение купить меня еще на сутки.
– Ты очень дорого стоишь, Бонни. – Не то чтобы я говорила про деньги. Но мне подумать страшно, как я потом буду от него отвыкать. Смогу ли вообще отвыкнуть.
– Конечно, дорого. Знаешь, в чем прелесть быть самой дорогой шлюхой ЛА?
– В белом «Бугатти», – предположила я.
Он хмыкнул.
– В этом тоже. Но «Бугатти» – мелочи. Главное, я сам могу выбирать: кто, как, за сколько.
– А я вообще не понимаю, почему ты – хастлер.
– Потому что единственное, что я умею и люблю, это секс. Что бы я ни делал, это всегда – секс, – в его голосе было столько вызова, что мне стало больно. За него. – Я зарабатываю своим телом. Значит я – хастлер.
Мне очень хотелось ответить какой-нибудь глупой шуткой, но ничего в голову не приходило. Совсем. Зато безумно тянуло его поцеловать, стереть губами горькую морщинку у его губ, провести пальцами по нахмуренным бровям – полумаска не позволяла ему видеть меня, но каким-то чудом совершенно не скрывала его мимику. Даже, пожалуй, делала еще выразительнее.
– Британские ученые снимают шляпу перед таким аргументом, – я все же справилась со своими желаниями и осталась на месте. – Еще кофе?
– Непременно. – На этот раз он сам поймал мою руку, притянул к губам. – Так мы пойдем к фиалкам, mia bella donna?
– А ты попросишь за этот день самую малость, всего лишь мою душу.
– Нет. Хастлер не стоит души. Всего лишь одну историю. О тебе. Любую.
– Хорошо. Я расскажу… что-нибудь. И ты не будешь смотреть на меня, пока я не разрешу.
– Заметано.
Разумеется, Бонни тоже хотел ужинать в «Зажигалке» и стриптиз. Танцевать, а не смотреть. И насчет «выставлять напоказ» он слукавил, сегодня он определенно хотел, чтобы его видели – в ошейнике, со мной. То есть я подозреваю, что ему было по большому счету по фиг, с кем, лишь бы не с Сиреной.
Британские ученые промахнулись в определении природы огня, горевшего вчера в Бонни Джеральде. Ненависть – тоже страсть, и горит едва ли не ярче, а обжигает еще больнее.
Снова душ, платье, еще немного мяты и лемонграсса. И сразу после душа небольшое дополнение к костюму Бонни: ошейник в клепках, прямо комплект с его наручами, и… когда я это увидела, чуть не заржала. Наверняка Дик (вряд ли же сам Бонни?) положил это в сегодняшний набор из чистого незамутненного троллизма, но оказалось очень кстати.
– Погоди, – велела Бонни, прежде чем он надел штаны. Вслепую, разумеется, и мне безумно нравилось за ним наблюдать, а ему – играть в театре одного актера.
Слегка надавила на лопатки, чтобы наклонился, погладила ягодицы – он усмехнулся, закусив губу, и прогнулся в пояснице. Котище мартовский.
– Сам, Бонни.
Шлепнув его по заднице, вручила девайс «от Дика с любовью»: пробку с ромашкой на конце. Крупной ромашкой. Ощупав ее, Бонни тихо хрюкнул, а морда сделалась чертовски довольной и хулиганской.
– Цветочек, как это мило!
Еще бы. Я тоже знаю, что секрет хорошего шоу в деталях.
Определив ромашку на место, Бонни изобразил томную позу, повилял задницей и радостно заржал, когда я его еще разок шлепнула. Ну вот пацан же, настоящий пацан перед эпической шалостью!
Кстати о деталях. Когда я взялась за телефон, чтобы вызвать такси, он меня остановил:
– Нас отвезут.
Белый «Бугатти» ждал на стоянке. С водителем из сотрудников Дика – я днем его видела.
Мне очень хотелось прокомментировать заработки хастлеров в Городе Ангелов, но я сдержалась. Сегодня мы и так идем по очень тонкой грани, еще немножко – и иллюзия инкогнито рассыплется в прах. А я не хочу снимать маску, хоть Бонни к этому и ведет. Манипулятор хренов.
Так что я заговорила совсем о другом:
– Что это цветет? – имея в виду наломанные им ветки.
Он пожал плечами, мол, черт его знает. А в машине спросил:
– Сударыня, можно лечь к вам на колени?
Я на миг опешила. Цитата как-то выбивается из образа хастлера. Но Шекспира я нежно обожаю с детства, а уж эту сцену и вовсе. Одна сплошь двусмысленность на грани грубости – но какая очаровательная! Поиграем, Бонни, поиграем!
– Нет, мой принц.
– Я хочу сказать: положить голову к вам на колени?
– Да, мой принц.
Непринужденно улегшись, он потерся щекой о мою руку, нежно-нежно. И сделал проказливую козью морду. Вылитый Гамлет!
– Вы думаете, у меня были грубые мысли?
– Я ничего не думаю, мой принц, – я обвела его губы пальцем.
– Прекрасная мысль, лежать меж девичьих ног.
Я рассмеялась. Бог ты мой, Бонни, принц датский! Хулиганье. Он тоже рассмеялся, ужасно собой довольный. Всю дорогу мы трепались о цветах, енотах, серфинге, дельфинах и прочей ерунде, я гладила его по лицу и плечам, он ловил губами мои пальцы.
Немного сказки. Теплой, волшебной сказки о звезде, спустившейся с неба и оказавшейся обычным… раздолбаем. То есть вовсе не обычным, а замечательным, потрясающим и по уши в меня влюбленным. И готовым выполнить любой мой каприз…
Любой каприз за мои деньги, не надо об этом забывать.
Когда мы приехали, Бонни повел себя, как истинный джентльмен. Сам открыл передо мной дверцу автомобиля, предложил руку и провел к дверям клуба. Вслепую. Как?! То есть я чувствовала – он ориентируется по мне, на ощупь и на слух, и место знакомое, но все равно. По себе знаю, даже в собственной квартире ночью темной постоянно натыкаешься то на дверь, то на табурет или угол. А Бонни разве что иногда касался свободной рукой предметов впереди и сбоку, почти незаметно со стороны. И маски трогать не стал.
– Ты же не развяжешь мне глаза, мадонна? – чуть грусти, капелька насмешки.
– Нет.
Себе я взяла белую, а ему надела алую полумаску. Глухую, без прорезей для глаз. На столике в шлюзе и такая была. Ленту сняла, все же она тугая – а я не хочу, чтобы ему было больно.
К столику нас проводил официант. Спросил только:
– У подиума, или вам уединенный уголок?
Я выбрала столик у подиума. Стриптиз же на повестке дня, и не только стриптиз. И еще мне было чертовски интересно, как Бонни справится с ужином, не видя ни тарелок, ни приборов?
Но тут он ловко вывернулся. Дождавшись, пока я сяду к столу, опустился рядом на одно колено, поцеловал мою руку:
– Позволь сидеть у твоих ног, мадонна.
Я зарылась пальцами в его волосы, легко сжала.
– Потом. Если заслужишь, – тихо, склонившись к нему. И громче, официанту: – Цитрусовый фреш с мятой, сыр, тарталетки с тунцом и креветки в кляре. Дважды.
Мистеру манипулятору пришлось временно отступить. И ему это понравилось. Впрочем, мне тоже. И наблюдать, как артистично он справляется с нелегкой задачей – понравилось. Ни словом, ни жестом не показал, что ему отчаянно неудобно сидеть на ромашке и ловить невидимых креветок невидимой вилкой так, чтобы они не сбежали на невидимую скатерть. О нет, Бонни непринужденно улыбался и упорно побеждал вертких креветок, поддерживая легкий треп о местной кухне. Единственно, в голосе сквозили бархатные нотки возбуждения.
– Ты и танцевать можешь с закрытыми глазами? – мое любопытство одержало верх над вредностью.
– А ты сомневаешься?
– Пожалуй, уже нет. Но удивляюсь.
Бонни пожал плечами.
– Как раз танцевать с закрытыми глазами проще всего. Была бы знакомая площадка без посторонних предметов.
– Дай угадаю. Тебя Франческа этому учила?
Он улыбнулся и кивнул. А я дотянулась до его щеки, погладила.
– Похоже, Франческа учила тебя не только танцевать. Мне интересно, чему еще.
– Многому… – его улыбка стала мечтательной. – Смотреть на мир не глазами. Мне казалось странным, ведь танец – это то, что я вижу, а не вкус или звук. Еще учила наслаждаться каждым мгновением жизни, не думая ни о прошлом, ни о будущем. Этого я совсем не понимал. Раньше.
– А теперь понимаешь? – честно говоря, от его слов я была немножко в шоке. Бонни – философ! Это круче, чем Бонни – принц датский.
– Да. Я чувствую это прямо сейчас. С тобой. Здесь. – Он дотронулся до груди напротив сердца, на миг став серьезным и каким-то… нет, не старым. Но и не бездумным раздолбаем. Самими собой, наверное: зрелым, умным и одиноким мужчиной. – Mia bella donna.
– Мне нравится, как ты это говоришь. Твой голос… – Взяв Бонни за руку, я потянула его к себе. Он опустился на колени рядом, прижался губами к моему запястью. – У тебя голос, как у Мефистофеля, Бонни. Искушение. Огонь. Когда я слышу тебя… – Я приложила его пальцы к своей шее, где отчаянно билась жилка. Так, чтобы он ощутил пульс. – Ты здесь. В моей крови. Скажи еще.
– Mia bella donna. Si sta facendo impazzire, mio bel sogno.
(Ты сводишь меня с ума, моя прекрасная мечта – итал.)
Огонь, дрожь, порыв – в нем, в нас обоих… Он сказал это так, что мне стоило большого труда удержаться и не поцеловать его. Нет, не сейчас. Рано. Сейчас – погладить его по щеке, обвести контур губ, впитывая его жар и нежность. Провести его пальцами по своей груди, задержать, накрыв ладонью. И смотреть на его приоткрытые губы, заливший скулы темный румянец, трепещущие крылья носа. Весь мир вокруг исчез, остались только мы двое.
– Когда я слышу тебя, твой голос во мне. Ты во мне. Ты мой, Бонни.
Он тяжело сглотнул, потянулся ко мне.
– Твой, мадонна, – сказал низко, как рокот ночного океана.
– Ты обещал мне, помнишь? Все, что я хочу, – ему в губы, касаясь лишь словами и дыханием.
– Любое твое желание, мадонна.
Наше дыхание смешалось. Я слышала – наши сердца бьются в унисон. Сама тонула в сумасшедше прекрасном трансе. Бонни, что ты делаешь со мной…
– Мое? Нет. Твое, Бонни. Ты хочешь танцевать для меня?
– Да.
– Хочешь, чтобы я видела тебя? Слышала тебя?
– Да, мадонна, – еще ниже, еще глубже, и плечи под моими ладонями напряжены, будто держат на себе небо.
Вместо продолжения я притянула его к себе, лицом к груди, прижала, запустив пальцы в волосы, и знаком подозвала официанта. И если кто-то думает, что мне было просто в этот момент думать о чем-то, кроме льнущего ко мне, возбужденного до предела мужчины, он очень ошибается. Несколько связных слов – музыка, свободный подиум, проводить Бонни – дались мне тяжелее, чем диссертация по квантовой физике. Я даже толком не поняла, почему официант кажется таким знакомым, и одет не как официант…
– Спой для меня, Бонни. Я хочу, – мой голос прерывается, и звучит почти так же низко, как у Бонни. Мы резонируем сейчас, как два хрустальных бокала, звенящих от напряжения, готовых вот-вот расколоться от легчайшего касания.
«Мы пройдем по этой грани, Бонни. Вместе. Я хочу», – я думаю так громко, что он наверняка должен меня слышать. Я хочу, чтобы он меня слышал. Чтобы он понимал меня, чувствовал меня. Здесь. Сейчас.
Я приложила палец к его губам, не дав сказать ни слова, и толкнула – вперед, только вперед, ты обещал!
Тончайшая паутина понимания и желания связывала нас, пока Дик провожал Бонни к подиуму (я поняла, что это был Дик, только когда они отошли на десяток шагов и транс чуть спал). А стоило заиграть музыке – Крис де Бург, «Леди в красном» – и Бонни появиться на подиуме, паутина накрыла весь зал. О да, Бонни на сцене – это взрыв, фейерверк, сверхновая! Бывают такие артисты, что притягивают внимание, не сказав ни слова, не сделав ни шага. Такие, как Бонни.
Всего лишь мужчина в голубых джинсах, белой рубашке и алой слепой полумаске.
Он сделал несколько шагов, неуверенных, словно искал опору и не находил… и вдруг – нашел. Его протянутая вперед рука встретилась с чьей-то рукой, невидимой, но настоящей. Он улыбнулся, едва-едва, его лицо осветилось. И следующий шаг уже был шагом танца, парного танца, а в следующий миг он запел. Тихо, интимно, только для своей прекрасной леди в алом…
Бонни пел. Для меня. А я была счастлива. До слез. Правда, обнаружила слезы, только когда Дик сунул мне в руки салфетку. Ага, Дик. Он, оказывается, сидел рядом, и смотрел то на Бонни, то на меня, с каким-то странным выражением лица… но мне было не до него.
Бонни пел на сцене. Мой Бонни.
На сцене.
Без капли алкоголя. Я бы гордилась, я бы с ума сошла от гордости, если бы не знала точно – там, под повязкой, он видит сейчас зеркала гимнастического зала в Палермо. И отражается в них Франческа, куда ни глянь – великолепная, строгая, требовательная, божественная Франческа.
Не Сирена. Не безликая bella donna. И уж конечно, не я. И удастся ли мне поймать его, когда музыка смолкнет, а иллюзия рассеется?..
Ведь должно получиться, правда же? В конце концов, Франческа давно в прошлом, а я – сейчас! Он поет для меня!
Не только поет. Шоу и секс у него в крови. Я едва дышала, глядя, как он снимает рубашку, как льнет к невидимой партнерше… я почти видела себя рядом с ним, почти чувствовала касание его ладоней… и отчаянно ревновала ко всем, кто видит и хочет его. Даже к чертовой ромашке, так неуместной сейчас – и делающей его еще искренней, еще беззащитней…
На последних тактах, когда воображаемая леди исчезла, и Бонни остался один – обнаженный, ждущий, с горящими губами и рваным дыханием – я уже была около подиума. И, едва музыка смолкла, позвала его:
– Я здесь, Бонни.
Чуть позже, после еще одного длинного, тягучего оргазма (оказывается, они бывают разные, кто бы мог подумать!) я отвела его к постели. За руку. Сама расстегнула его рубашку, бросила прочь. Положила руку Бонни себе на спину, на молнию платья.
Пока он раздевал меня, пыталась не думать, откуда у него такая потрясающая сноровка, словно он каждый день по десять платьев с кого-то снимает. Решила отложить этот вопрос на потом, как Скарлетт. Меня очень отвлекал от мыслей вид Бонни: голый торс, расстегнутые и приспущенные джинсы, бесстыдно торчащий член. Хотелось трогать его, ласкать и кусать, хотелось видеть его отклик, ощущать биение его сердца. Я жадная. Он весь – мой, но мне мало. Хочу больше.
Забравшись на постель, позвала его:
– Кис-кис, Бонни.
По его губам скользнула шалая мальчишеская улыбка. Приземлившись рядом, он изобразил «мррррр», от души лизнул мой живот – что ближе оказалось – и тихо засмеялся. Потерся о мою руку щекой, без слов спрашивая: во что мы будем играть теперь? Удивительно выразительная пластика!
Я потянула его к себе, чтобы лег рядом, и перевернула на живот – он слушался так естественно и охотно, как глина должна слушаться своего Родена. И на приказ: «Руки, Бонни», – вытянул вверх сомкнутые запястья. А я, пристегнув его цепочкой к изголовью, сделала то, что хотела еще в прошлый раз: провела языком по следу от плети. Обе ссадины почти зажили, остались прерывистые розовые полоски – одна на плече и лопатке, вторая наискось вдоль позвоночника. Когда я дошла от поясницы до плеча, он уже тяжело дышал и сжимал планки изголовья, а когда замерла, едва касаясь его спины сосками – тихо-тихо выдохнул:
– Мадонна…
Чертовски горячо и соблазнительно! Но пока не настолько, чтобы я отвлеклась от изучения улик. Ну да. История его развлечений должна быть написана на его теле. Не вся, конечно, но… но шрамов практически не было. Несколько совсем старых, заметных только на ощупь ниточек на спине, явно от плети или хлыста. Еще один на ягодице… по нему я тоже провела языком – чистая упругая кожа, такая же смуглая, как и везде, так и манила сделать с ней что-нибудь этакое. Автограф написать фломастером. Или… Укусить. Слегка, но чувствительно.
Бонни вздрогнул.
– Дразнишься?
– Самую малость. – Шлепнув его по заднице, я скользнула вверх по его спине, остановившись губами у уха. Шепнула слово-маркер: – Dolce putta. – И прикусила мочку.
О да, реакция была – загляденье. Он что-то невнятно пробормотал и потерся об меня всем телом. Нетерпеливо. Голодно. Так, что я сама чуть не кончила, а все мысли, случайно заведшиеся в голове, из нее благополучно вылетели.
– Все, что я захочу?
– Любой каприз, мадонна.
– Тогда… – я задумчиво скользнула по его лопаткам грудью, а волосы намотала на руку. Горячее тело подо мной напряглось сильнее, так, что я почувствовала рельеф спинных мышц. – Тогда я хочу… немножко правды.
Бонни хмыкнул.
– Только немножко?
– Самую капельку. Передозировка до добра не доводит. – Я чувствительно прикусила его за холку. – Ты прешься от боли, это я знаю.
– Вы так проницательны, мадонна, – чертовски довольно.
– И обожаешь провоцировать. – Я тихо рассмеялась и провела ладонью по его бедру сверху вниз, еще дальше спуская джинсы. Он приподнял бедра, чтобы мне было удобнее. – А еще у тебя изумительно красивая и чувствительная задница. – Накрыв ладонью его зад, я провела пальцем от яичек вверх, между ягодиц, и остановилась средним пальцем около отверстия, слегка надавила. Его рот приоткрылся, дыхание участилось. – Тебе нравится, Бонни?
– Да, – коротко, сдавленно.
– Расскажи, что еще тебе нравится.
Он почти ответил еще что-то провокационное, но я его опередила: дернула за волосы и увесисто шлепнула. Он вздрогнул, застонал сквозь зубы.
– Мне нравишься ты.
– Прогиб засчитан. Ну? – Я отодвинулась на целый сантиметр, дальше не успела.
– Твои прикосновения. Любые. Мадонна, пожалуйста!
– Наглый манипулятор. – На этот раз я выпустила его волосы и скатилась с него, села рядом. Не касаясь. – Это называется нижнее доминирование, или я что-то путаю?
Он замер. Потом рассмеялся – рвано, почти отчаянно.
– Я… я плохой саб, мадонна.
– Какая неожиданная самокритичность. – Я нежно погладила его между лопаток, там, где начинался свежий шрам. – Поэтому у тебя нет постоянной домины? Или ты предпочитаешь, чтобы тебя имели членом, а не резиновой херней?
– Чем? Плевать… Важно – как… нет, я не… я не умею говорить об этом.
– Умеешь, Бонни. Но если ты не хочешь… – Я потянулась к цепочке, удерживающей его руки, начала отстегивать карабин.
– Не надо. Прошу тебя.
Так и не освободив его рук, я обернулась.
– О чем просишь, Бонни?
– Дай мне шанс.
Я погладила его по щеке, позволила поцеловать ладонь. Сейчас передо мной был еще один незнакомец. Не козлогений Джерри, не безбашенный хастлер Бонни, а кто-то совсем иной. Взрослый. Одинокий. Раненый. И я догадывалась, кто его ранил. Не трудно было. Ведь он здесь, играет в хастлера, а не проводит медовый месяц с Сиреной. Вряд ли от неземного счастья, да?
А мне его жаль. Дура жалостливая, обыкновенная.
– Если ты не боишься передозировки, Бонни.
– Не боюсь. Не этой.
– Ну, хорошо, давай попробуем… – Я снова легла рядом, положила руку ему на щеку. По тому, как расслабились натянутые мышцы, поняла: так правильно. Ему нужны прикосновения, кожа к коже. – Я буду британским ученым, а ты – материалом для моей диссертации. Как думаешь, мне поверят, что на свете бывают настолько больные ублюдки?
– Не поверят, но британских ученых это никогда не смущало, – он улыбнулся, неуверенно и доверчиво.
Бог ты мой. Тролль стопятисотого левела пытается быть человеком. Вот уж точно никто не поверит. Кроме меня, дуры обыкновенной.
– Здравствуйте, больной ублюдок. Британские ученые интересуются, давно это с вами?
– Давно, доктор, – с едва ощутимой насмешкой, но не надо мной, нет. Над собой. Что-то такое горько-сладкое, как ностальгия.
– Расскажи. Правду, Бонни. – Я не стала уточнять, что именно рассказать. Иногда точные формулировки только вредят.
– Правду… если бы я сам ее знал. Я попробую, хорошо?
Вместо ответа я его поцеловала и закинула на него ногу. Так уютнее.
– Я тогда жил на Сицилии, недалеко от Палермо. Куча родни, козы, виноград, апельсиновый сад…
Умел он рассказывать, еще как умел. Я буквально видела мальчишку, старшего сына в фермерской семье, страстно влюбленного в море и мюзикл. Он возился с младшими братьями и сестрами, доил коз – для семейной сыроварни, она же семейная гордость – и ради заработка ловил мидий в крохотной скалистой бухточке.
– Оплот контрабандистов тоже принадлежит нашей семье, уже лет четыреста. Это был мой первый бизнес. Запеченные мидии для туристов на пляже. Весело было!..
Его первая девушка, английская туристка. Старше на десять с лишним лет, дизайнер. Сначала она купила мидий, потом рисовала Бонни на пляже, Бонни в саду, Бонни раздетого…
– Ее звали Линда. Некрасивая, но здорово танцевала. Мне было… неважно, сколько. Много. Для сицилийца девственность в таком преклонном возрасте – позор.
Он смеялся, вспоминая Линду, его голос был нежен, будто он снова ласкает ее.
– Она учила меня любви и английскому. Одновременно. Целых полтора месяца!
– Она давала тебе деньги?
– Конечно. Когда дядя Джузеппе узнал, его чуть удар не хватил! – Бонни злорадно засмеялся. – Как он орал! Ты бы слышала… но не будем о дядюшке, чтоб ему чесалось.
Мне захотелось возразить: дядюшка – это очень интересно. В твоем голосе столько страсти! Но я не стала. Рано. И я слушала дальше – о Линде, которая дала ему денег на лучшую в Палермо танцевальную школу. Она верила в его талант, и говорила: ты многого добьешься, если будешь учиться.
Здесь Бонни снова смеялся, горько и отрывисто.
– Многого, да! Самый дорогой хастлер этого гребаного города. Талант и призвание. Линда бы гордилась, она первая…
Я гладила его по спине, и мне казалось, он не смеется, а плачет. Только я не знала, о чем.
– Расскажи дальше. Мне интересно, Бонни.
– …три года обучения танцам. Преподавала сумасшедшая парочка, муж и жена. Маленький класс, всего шесть учеников, занятия почти каждый день до седьмого пота, плюс индивидуальные, и денег они драли!.. Но учили как никто. Вот только с оплатой… – Бонни хмыкнул. – У родителей денег столько не было, да я бы и не сказал, сколько отдаю. Семеро младших это вам не шуточки. Я и так почти не помогал на ферме, и учебу прогуливал, и вообще… правда, учился нормально. Зато дядя Джузеппе, наконец, заткнулся.
Упомянув дядю, снова замолк. Ладно-ладно, не будем трогать больную тему. Вернемся к нашим баранам.
– И ты зарабатывал сам?
– Ну да. Я был красивым парнем, туристкам вечно скучно, а на мидий времени не хватало. – Он снова хмыкнул. – На самом деле, мне не то чтобы пришлось долго платить деньгами. Франческа…
Он мечтательно вздохнул, облизнул губы, и пульс ускорился. Ага. Так все же Франческа, а не Линда. Или сначала Линда, потом Франческа. Вот же!
– У нее был такой странный взгляд… и стек. Она всегда на занятиях носила стек. Им правила, объясняла и наказывала. Рикардо, ее муж, учил иначе, никогда не трогал, только говорил и показывал сам. Он вообще ничего никогда не трогал, какая-то фобия. Перчатки, длинные рукава и все такое. Всегда белое, кстати. И кресло в гимнастическом зале, накрытое белым пледом, которое нельзя было сдвинуть ни на сантиметр. Франческа дико злилась, если кто-то смеялся над ее мужем. Одну дуру так выгнала. Дура платила три тысячи в месяц, а Франческа ее вышвырнула вон.
Я слушала про школу танцев и видела совершенно сюрреалистическую картину. Наверное, об этом можно было бы фильм снимать. Концептуальное авторское кино. Школа маньяков и больных ублюдков. А Бонни между тем продолжал – о том, как впервые прогулял…
– …надо было платить за следующий месяц, а малышке Росите хотелось платье, у нее любовь… ну и я подумал, что успею еще. Заработать успел, а проснуться вовремя – нет…
Франческа велела ему остаться после занятий. Там же, в гимнастическом зале, сказала раздеваться и ложиться на скамью. Или уходить и не возвращаться. Потому что или ты отвечаешь за свои поступки и становишься профи, или не отвечаешь и не становишься никем.
Бонни слишком хотел танцевать. К тому же, сама Франческа была для него чем-то большим, чем учитель танцев. Возможно, Учителем.
– Как она танцевала! Как они оба танцевали! Когда я увидел впервые, не поверил, что такое бывает. Я готов был сделать что угодно, чтобы научиться – так. Подумаешь, порка. Когда растешь на ферме… вот подоить вручную три десятка коз, когда сломался доильный аппарат, это да. Вот это – серьезно. Или драка с Адриано и его прихвостнями… а стек, что стек? Ерунда. То есть мне так казалось.
Судя по хрипотце в голосе, казалось недолго, а запомнилось навсегда.
Гимнастический зал – это зеркала. Одна, две или три зеркальные стены. Это акустика – малейший звук отражается и усиливается. Это свет, яркий и безжалостный, высвечивающий каждое движение. Это почти операционная.
Бонни раздевается, аккуратно складывает одежду, ложится животом на узкую скамью. Франческа… не знаю, как она выглядела, но мне кажется, ей было как минимум сорок, тонкая, гибкая, жесткая. Сама как стек. Наверняка короткая стрижка. Так вот, Франческа приближается, держа в руке стек, останавливается над Бонни. Строго напоминает, что прогуливать – плохо, и каждый должен отвечать. А где-то неподалеку в своем белом кресле и белых перчатках сидит Рикардо и молча смотрит.
Бонни ждет. Он не боится боли, он привык, что на него смотрят голого. Но вместе – это что-то новое. Запретное. Франческа некрасива и прекрасна, она вся – строгий укор, идеал, мадонна. Она поднимает стек. Она, стек и голый Бонни – десятком, сотней отражений, тысячей ракурсов.
«Запомни, Бонни, – говорит она, и за ней повторяет тысяча отражений, – ты всегда платишь за свой выбор. Умный платит сразу и осознанно, глупый прячет голову в песок и платит с процентами. С большими процентами. Запомни это. И не закрывай глаза.»
Стек хищно свистит, опускается на покрывшуюся мурашками кожу. Удар обжигает, мышцы непроизвольно сокращаются, к заду приливает кровь – на месте удара вспухает красная полоса.
Но Бонни не смотрит на мальчишку в зеркале, он смотрит на Нее. И видит, как с каждым ударом бледные скулы окрашиваются румянцем, глаза увлажняются, припухают губы. Она по-прежнему строга и укоризненна, но ее дыхание звучит совсем иначе. В такт свисту стека. В такт обжигающей, запретной, стыдной боли.
Франческе нравится.
От осознания ее удовольствия кровь приливает совсем к другому месту. В паху тяжелеет, лежать на скамье становится неудобно, Бонни ерзает… совсем чуть, но Она замечает.
Не только Она. Ритм дыхания молчаливого Рикардо тоже меняется. И вот он встает со своего кресла, идет… Снова свистит хлыст, кожа горит огнем, и отчаянно хочется прекратить это все, сбежать. И в то же время он заворожен. Он держится за скамью так, что пальцы сводит, он не замечает, что прикусил губу почти до крови. Что с каждым ударом стонет все громче…
Или замечает? О, нельзя недооценивать юного сицилийского мужчину, у которого есть цель в жизни и нет денег. То есть не только в деньгах дело, где-то в этой истории явно отметился и дядя Джузеппе, но сейчас его нет рядом. Не считать же злорадную мысль: если дядя узнает, его кондрашка хватит.
И когда молчаливый Рикардо подходит совсем близко, Бонни поднимает голову, смотрит ему в глаза и улыбается. Криво. Понимающе. И облизывает губы. Рикардо склоняется над ним, протягивает руку… стек в руках Франчески замирает, она сама – не дышит, боясь спугнуть… и палец в белой перчатке касается сначала верхней губы, стирает капельку пота, потом нижней, обводит контур… Так же молча Бонни приоткрывает рот и разводит ноги.
Краем глаза он видит сотню, тысячу мальчишек, позорящих древнюю почтенную фамилию. Никто, никогда в их семье не падал так низко! И в одном, самом далеком зеркале, хватается за сердце дядюшка. Бледнеет. Сползает на пол. А вокруг дядюшки тени, тени – смеются, тыкают в него пальцами, отворачиваются… но это – мираж, этого нет, ведь дядюшка не видит. Зато видит Бонни. Себя, продажную распутную тварь, позор семьи… нет, хорошо, что дядюшка не видит. Никто не видит. Остальная семья не виновата…
Я слушаю Бонни, едва дыша – тоже боюсь спугнуть. Не только его откровенность, но и что-то большее. Мне кажется, сейчас меня пустили туда, куда никто и никогда не заглядывал. Возможно, даже он сам. И я дышу с ним в такт, прерывисто и неровно. Я дрожу с ним вместе от возбуждения, стыда и предвкушения. Я ласкаю его, чувствуя удары стека собственной кожей. Когда молчаливый Рикардо улыбается замершей Франческе и, спустив идеально белые брюки, опускается на колени перед Бонни, мои бедра тоже сводит судорогой желания, и я тоже чувствую во рту соленый, горячий член. Вижу, как Франческа облизывает закругленную рукоять стека, проводит ей между ягодиц Бонни – сотня отражений, тысяча ракурсов позора. Я чувствую, как в мой зад тычется что-то твердое и скользкое… или это зад Бонни и мои пальцы? Внутри него тесно и горячо…
– Ты кончил? – мой голос прерывается, в крови бушует адреналин, а между ног – пожар.
– Да. Кончил… под ними… обоими, – он тоже не может говорить связно. Каждое слово – короткий выход, в ритме движений моей руки. – С членом во рту… стеком в заднице… Я чуть не умер… от стыда… мадонна…
Последнее слово я ловлю губами, и тянусь к коробке с девайсами. Пробка, смазка… к черту смазку! Даю ему облизать.
Он сам подается навстречу, пробка входит туго, он шипит и всхлипывает, насаживается – и переворачивается на спину, послушный моим рукам, весь натянутый струной… Со стоном выгибается, когда я сажусь на него, и двигается, двигается во мне, пока бело-зеркальная школа маньяков не вспыхивает ослепительным сицилийский солнцем, не осыпается звенящими осколками, и я не падаю на него, опустошенная и наполненная.
Я почти уснула, но меня разбудила тихая просьба:
– Развяжи меня, мадонна. Пожалуйста.
Неохотно выплыв из сна, я дотянулась до цепочки, отстегнула один карабин и буркнула:
– Где ванная, сам знаешь.
Но он не ушел. Сам отстегнул цепочку, избавился от пробки (не хочу даже думать, куда он дел эту хрень), лег рядом и обнял меня.
– Британские ученые довольны?
– Да. Почти, – я почти проснулась, меня опять терзало любопытство.
Бонни неслышно засмеялся, прижимая меня к себе.
– И чего не хватает британским ученым для счастья?
– Продолжения истории, разумеется, – я лениво поцеловала его ключицу, устроилась в его руках удобнее. – Получается, ты платил натурой?
– Ага. Два года, пока не подался в Америку. Франческа и Рикардо были отличными учителями. Гениальными.
– Скучаешь по ним?
– Нет. – Бонни на несколько мгновений умолк, я даже успела подумать, что материала для диссертации сегодня больше не будет, но он хмыкнул и продолжил: – Мы иногда видимся. Когда меня заносит в Палермо. И отвечая на вопрос британских ученых, нет. Без секса.
– Почему, тебе же нравится?
– У них новые ученики.
Он это так спокойно сказал… Ага, я уже верю, что ему все равно. Но не переспрашивать же? Хватит пока… Лучше поцелую.
Нежно, расслабленно, губами по ключице… послушаю, как бьется его сердце. Странно до ужаса: после всего, что я с ним делала, после его рассказа – мне не противно. Даже наоборот, он стал ближе и понятнее. Кто бы мог подумать!
– А почему у тебя все-таки нет постоянной домины? – На самом деле я хотела сказать: расскажи про Сирену. Но не решилась.
Он обнял меня крепче и фыркнул.
– Не хочу. Слишком много обязательств и неоправданных надежд. Я хастлер, а не дрессированная собачка. – Он сделал вид, что смеется, но я слышала в его голосе тоску.
– На собачку ты не похож. – Я потерлась о его грудь щекой, лизнула. Соленый… – Домина тебе не нужна, нормальная девушка тоже, а что же тебе нужно?
– Наверное, свобода… – Он замолчал и прижался к моей макушке губами.
О да. Очень заметно, как ему нужна свобода – хотя бы по тому, как он ко мне ластится. А по мне?.. знаю я эту свободу, когда некого обнять, не с кем поговорить… От этой свободы выть охота.
– …И она у меня есть. У меня есть все, что я хочу. – Он снова замолк, но я не собиралась деликатничать. Хватит.
– Врешь. Я слышу это вот тут. – Я приложила ладонь к его груди напротив сердца. – Ты обещал правду.
Взяв мою руку в свою, он поднес ее к губам, поцеловал пальцы.
– Mia bella donna. Если тебе в самом деле интересно… Мне нравится моя жизнь. Свобода, игра, адреналин. Секс. – Он криво улыбнулся и лизнул мое запястье. – Честный секс за деньги. Я даю тебе то, что ты хочешь. Ты платишь за это. Никаких обид и разочарований.
– Вот об этом подробнее. Британские ученые внимательно тебя слушают.
– Британские ученые… – он хмыкнул и прижал мою ладонь к своей щеке. – Я пробовал, в смысле, отношения. Поначалу все было отлично, я ее любил и готов был исполнить любой ее каприз. Выпрыгивал из кожи вон, чтобы ей было хорошо. Ничего не хотел взамен, кроме ее любви. Носил на руках, восхищался ей, пытался быть достойным ее. Глупо, я знаю. Как в дешевой мелодраме.
– И что было дальше?
– А ничего. Я плохой саб, мадонна. В собачьей шкурке тесно. На поводке неудобно. Снисходительного «хороший мальчик, апорт» – мало. Мне не нравится, когда в глаза «люблю», а за глаза «а, это всего лишь Бонни». Мне не нравится, когда меня выставляют напоказ, как еще один трофей.
– Завидный трофей. Я бы таким гордилась.
Он дернул ртом, нахмурился.
– А она всего лишь терпела, потому что никого лучше на тот момент рядом не оказалось. Все, что я делал, было «почти хорошо». За исключением того, что «ужасно, фу, мне стыдно за тебя». И это не было игрой, понимаешь? Мне нравятся разные игры, но помимо них должна быть нормальная жизнь. Там где я – это я. А для нее я был пустым местом. Всегда.
Мне так ярко представилась Сирена, презрительно бросающая: «Бонни, место!» – что я чуть не рассмеялась. Наверное, это немножко истерика. Я прекрасно понимаю, что значит быть пустым местом и никогда, ни при каких условиях не подниматься выше «почти хорошо». Хоть ты тресни. Хоть ты наизнанку вывернись.
– Для меня ты не пустое место. Ты… – я поцеловала его. В губы. Нежно. И он ответил, так же нежно. – Ты изумительно целуешься, Бонни.
– Только целуюсь?
– Еще мурлыкаешь, – я тихо засмеялась и почесала его под подбородком, как кота.
– Мурлыкаю я лучше, чем гавкаю, – он улыбался, подставляя шею под мои пальцы, и явно наслаждался лаской и игрой. А я так расслабилась, что не сразу поняла его вопрос: – А ты?
– В смысле?
– Почему покупаешь хастлера?
Вот знать бы теперь, что ответить… правду, что ли…
– От злости. Мне отчаянно хотелось выпороть и отыметь одного козла. Знаешь, такой мистер-самовлюбленный-мудак. Он меня достал до самых печенок. – Я нежно погладила Бонни по щеке. Так странно и сладко было говорить ему правду! Как будто с меня цепи падали. Тяжелые, ржавые, натершие все что только можно и нельзя. Душу, наверное. – Я его ненавижу.
– И как, помогло? – ему в самом деле было интересно. Надо же. Бонни Джеральду может быть интересно что-то, кроме Бонни Джеральда и мюзикла!
– О да. Мне безумно нравится…
– …трахать и пороть… – продолжил он за меня; в голосе снова бархатно-рычащие нотки возбуждения. – Я на него похож?
– Нет. – Правду, так правду. – Разве что внешне… Нет. Ты совсем другой. И ты мне нравишься намного больше, больной ублюдок.
– Твой козел идиот, – нежно, обещающе. – И твой муж тоже.
Я вздрогнула, а он хмыкнул и поднес к губам мою левую руку. Безымянный палец. Кольцо. Старинное, еще прабабушкино. Похоже на то, что в Штатах принято дарить на помолвку.
– Ты так к нему привыкла, что забываешь о нем. Или козел и есть муж?
– Вот нахал! Не твое дело!
Бонни пожал плечами и снова поцеловал мою руку.
– Не мое, но… ты замужем. И тебе не нужен саб.
Это прозвучало так нарочито безразлично, что я бы не поверила, даже если бы не видела его лица. Все, что угодно, только не безразличие. И не счастье. А еще я точно знала, что если скажу ему сейчас: «нужен», – ничего хорошего из этого не выйдет.
– Понятия не имею, что мне нужно будет завтра. Зато знаю, чего я хочу сейчас. – Я запустила руку в его волосы, сжала, с удовольствием поймала его рваный вздох, почти стон. – Как жаль, что ты не любишь, чтобы тебя выставляли напоказ. Потому что я хочу ужинать. В «Зажигалке». С тобой. И хочу смотреть стриптиз.
Вечером после репетиции я убила. Жестоко, расчетливо и с наслаждением.
Бедняга сопротивлялся изо всех сил, но маньяк с издевательским хохотом зарезал его тупым ножом под заглушающий крики жертвы «Раммштайн». Обвинят в убийстве шикарную блондинку, посадят в общую камеру женской тюрьмы, отнимут косметику, пилочку для ногтей и мобильный, а судья, помешанная на социальной справедливости старая дева, откажется отпустить ее под залог!
О, да.
Маленькая литературная месть бывает прекрасна!
Но для восстановления душевного равновесия мести мало. Надо бы и что-нибудь позитивное. К примеру, следующим днем потанцевать в «Зажигалке», отшить пару-тройку кавалеров… не то чтобы несимпатичных, и не то чтобы мне резко стал не нужен секс. Просто – не хочу. Никакого намека на «отношения», шваброй их через колено! И никаких, мать вашу, «милых цыпочек»!
Третьему, татуированному ирландскому медведю, я даже откровенно призналась:
– Мне тоже нравится твоя задница, рыжик, – и с чувством эту задницу ущипнула.
Двухметровый рыжик пробормотал что-то невнятное и слился через две секунды. А я под тихое хрюканье бармена отсалютовала ему вслед двумя пальцами, как асу на мессершмидте.
Натанцевавшись, я спросила у ближайшего официанта:
– Дик здесь?
Меня тут же к нему проводили – в уютный кабинет, больше подходящий сибаритствующему историку, чем содержателю борделя. Деревянные шкафы с книгами, карты, гобелены и старинные мечи на стенах, на полках модели двух каравелл и каракки, шлем конкистадора, подзорная труба и даже муляж средневекового замка.
– А уютненько у вас тут. «Санта-Мария», «Пинта» и «Нинья»? – не опознать корабли Колумба было нереально.
– Они самые, – Дик расплылся в довольной ухмылке. – Мои поздравления великому писателю.
Приземлившись в кресло напротив Дика, я его поблагодарила и полезла в сумку:
– Это от великого писателя, – протянула ему подписанную книгу.
Дик взял ее с благоговением, понюхал, погладил, прижал к щеке и даже глаза прикрыл.
– Правильная книга всегда звучит. Ты когда-нибудь слушала еще не открытую книгу? – мечтательно сказал он, не открывая глаз. – Шум волн, крики чаек, скрип снастей и индейские барабаны. Вот так, – он настучал пальцами по столу ритм. – Словно приближаешься к незнакомому берегу, а там песни, пляски, и не знаешь, то ли тебя съедят на ужин, то ли предложат подарить племени новую кровь, то ли то и другое по очереди.
Я не стала прерывать священнодействие, а занялась апельсиновым фрешем – он дожидался меня на столе. Заботливый Дик. И смотреть, как он медленно читает посвящение, ласкает пальцем титульную страницу – было безумно приятно. Такое простое писательское счастье.
Потом Дик отложил книгу, недалеко и явно ненадолго, и подмигнул мне:
– Снимать стресс сегодня или завтра?
– Сегодня.
На этот раз я тоже заплатила вперед. Полутора штук было жаль, особенно если перевести в рубли по курсу и сравнить с моими русскими гонорарами (за одну ночь – полтора романа), но жабу я задавила в зародыше. Мне нужно в психотерапевтических целях, излечиться от Бонни-зависимости. Есть шанс, что пара-тройка оргазмов с кем-то другим прочистит мозги и освежит эмоции. А то, знаете ли, любовь к больному ублюдку, который закрутил новый самоубийственный роман с Сиреной, крайне вредна для моего здоровья. Хватит с меня безнадежных любовей, короче!
Само собой, озвучивать все это Дику я не стала, он не дурак, сам все прекрасно понимает. Просто перевела деньги на счет, попросила девайсы в том же духе, что и прошлый раз, поцеловала его в щеку и поехала домой. Надо немножко подготовиться. И пообедать по-человечески, а то после свидания с Бонни я чувствовала себя желудком на ножках, а не романтической барышней.
Подготовка была элементарной: принять ванну, надеть купленное вчера платье – цвета осенней листвы, с летящей юбкой и одним открытым плечом, и побрызгаться шейком из мятной воды и эфирного масла лемонграсса. Мир тесен, и я понятия не имею, достанется мне сегодня настоящий хастлер или еще один скучающий миллионер. Надеюсь, по крайней мере, что не Фил Штосс, вроде он в «Зажигалку» не ходит. Короче, запах – изменить, голос – тоже. У лемонграсса, я недавно вычитала в Сети, есть прекрасная особенность, он сажает голос, как при простуде. Надеюсь, я верно рассчитала дозу и получится как в прошлый раз, контральто с легкой хрипотцой.
В бунгало номер семь я приехала чуть заранее. Проверила коробку с девайсами, включила Шаде, даже покопалась в настройках караоке от нечего делать. Вряд ли, конечно, мне взбредет в голову петь сегодня ночью, но кто ж меня знает, такую загадочную! И ровно без пяти восемь позвонила все та же девица от Дика:
– Вы готовы принять заказ, мисс?
Я на миг зажмурилась: как иглой кольнуло. Толстенной такой штопальной иглой прямо в сердце. И отпустило.
– Разумеется. Правила эксплуатации помню.
– Отлично, мисс. Пять минут.
Пять минут. На то, чтобы забыть – ливень, наглую итальянскую морду, кривую улыбку и проникающее в самую душу «mia bella donna». Сегодня – не Бонни, кто-то другой. Может быть, латино. Может быть – швед. Или грек. Или настоящий англо-американец. Рулетка! И смотреть, пока не открою дверь – не буду. И нет, мое сердце бьется так быстро не потому, что я надеюсь на чудо. Не надеюсь. Совсем.
Где этот чертов хастлер? За эти пять минут под дверью я с ума сойду!
С досады пнув дверь, я ушла в комнату, менять Шаде на Анни Ленокс и пить минералку, а то в горле пересохло. И, конечно же, в дверь позвонили, когда я сделала первый глоток. Кто бы сомневался, да?
Нет, не бежать. Спокойно выпить еще, медленно дойти до холла, взглянуть, кого прислал Дик… Спокойно взглянуть, без дрожи в коленках и трепыхания!.. Ну?
Один взгляд в дверное стекло, с порога комнаты – и я рассмеялась. Вот черт разберет, грек там или швед, за этими ветками? Может, доставка веников на дом?
Веник был что надо: охапка веток в розово-сиренево-белых цветах, не сакура, конечно, но что-то похожее. Кстати, такое растет здесь же, между домиками. А из-под веток снизу только и видно, что джинсы. И руки, которые эту охапку держат… смуглые, с длинными чуткими пальцами, такие знакомые руки в кожаных напульсниках…
Я чуть не споткнулась на ровном месте, хорошо, удержалась за стенку. Закрыла глаза. Отпила минералки. Открыла глаза.
Цветущий веник, голубые джинсы и смуглые руки никуда не делись.
Убью Дика. Не мог прислать кого-то менее похожего? Шведа. Или китайца. Или негра. Да хоть эскимоса, мать вашу!
Ладно. Пять шагов до двери, открываем…
– Заходи.
Не негр и не швед протягивает мне цветущие ветки, делает два шага вперед, и…
– Ваш заказ, мадонна, – криво и нежно улыбается мне Бонни Джеральд; его глаза завязаны черной лентой, той самой. Моей лентой.
Больной ублюдок, который сейчас должен быть с Сиреной. Я еще утром в Сети видела стопятьсот кричащих заголовков: Сирена и Бонни снова вместе! Старая любовь не ржавеет! Звездный дуэт становится суперзвездным трио! И вся такая сентиментально-сенсационная муть. С фотками. Со свеженькими, с пылу-с жару фотками сладкой парочки.
Ненавижу.
Какого черта он делает здесь? У них же медовый, вашу мать, месяц на вилле «Сирена» в Беверли Хиллз!
Цветущие ветки упали – я не стала их брать. Упали, рассыпались по полу. Улыбка Бонни погасла. Его голливудское самодовольство слезло, как старая дешевая позолота.
– Тебе не нравится? – прозвучало так… беззащитно. Словно «ты хотела видеть не меня?»
Нет, Бонни. Не так. Я не хочу видеть черточек усталости у твоих губ. Не хочу слышать такой знакомый и такой непривычно мягкий голос. Не хочу чувствовать твой запах – чистой кожи, горько-сладких цветов и «Кензо» из моих непристойных снов. Не хочу надеяться на чудо.
Мне нужно было сказать: нет. Мне не нравятся цветы. Я не хочу тебя.
Но вместо этого я протянула руку, разгладила пальцем едва намеченную морщинку…
Единственное прикосновение прошило меня, как электрическим разрядом – наслаждение, облегчение, боль, надежда, черт знает что еще – а неважно, все неважно, только его тепло, нежность его кожи, его губ… Он всего лишь поцеловал мою ладонь. И шепнул:
– Мята и лемонграсс.
– Ты помнишь условие, Бонни.
– Разумеется. – Потерся щекой о мою ладонь, вызывающе усмехнулся, хотел что-то сказать… и с тихим стоном-выдохом шагнул ко мне, обнял, нашел своими губами мои…
Я не успела вздохнуть, а может, забыла дышать. Обо всем забыла. Слишком нежно, слишком сладко – этот поцелуй, и его руки на моей спине, и его кожа под моими ладонями, и запах – лемонграсс, мятые цветы, «Кензо». Бонни. Мой Бонни. Мой чертов больной ублюдок.
Я опомнилась, только когда что-то под ногами громко хрустнуло.
Пока – цветущие ветки, но если я не возьму себя в руки, то скоро под его ногами окажется мое сердце. Нет. Обойдется!
Вплетя пальцы в его волосы, я резко дернула, заставляя его оторваться от моих губ и опуститься на колени. Он повиновался – растерянно, неохотно. И вздрогнул, когда я ударила его по щеке, напрягся… Мне даже на миг показалось, что сейчас сжатая пружина развернется – и… но Бонни только прикусил губу и склонил голову.
– Нехорошо ронять цветы. Собери, – велела ему.
– Я сожалею, мадонна.
Голова опущена, но в голосе – буря эмоций. Вот, так намного лучше. Не так близко. И вид совсем другой: мужчина у моих ног, на коленях, это уже почти котенок. Нечем тут восхищаться. Всего лишь больной ублюдок, который прется от грязных игр. Слабак. Тряпка. Извращенец. Я не люблю тебя.
Еще бы самой в это поверить. И не любоваться каждым его движением – не должен быть красивым и желанным мужчина, который ползает по полу, на ощупь отыскивая ветки. Чертов больной ублюдок, ненавижу!
– Ваши цветы, мадонна, – он протянул мне охапку, не вставая с колен.
Вот только почтения и покорности – ни на грош. Одна кривая улыбочка чего стоит.
Я неторопливо погладила его по щеке, сжала, впившись ногтями – он задышал чаще, ветки в его руках жалобно хрустнули.
– Ты плохо стараешься. Собери все.
Оттолкнув его, я села на высокую тумбу и взялась за минералку. Отсюда вид лучше. Убедительнее. В самом деле, дивное зрелище: больной ублюдок на четвереньках и с охапкой идиотских веток шарит по полу. Вот что мне нужно помнить, а не…
Перед глазами тут же всплыла совсем другая картина: Бонни надо мной, лицо искажено страстью, плечи бугрятся мускулами…
Нет! Не хочу! Ненавижу тебя!
– Холодно, Бонни, – усмехнулась я и, когда он потянулся за еще одной веткой, со всей злости пнула его в плечо. И тут же зашипела сквозь зубы. Больно! Босиком же!.. Почему, почему я такая дура?
А он на миг замер, поднял голову – слепо глянул на меня.
– Ты ушиблась?
Я не успела ответить, как он оказался рядом, взял мою стопу в ладони, накрыл поджатые от боли пальцы губами. Цветы, разумеется, снова рассыпались по полу. А я в полном раздрае не знала, то ли мне смеяться, то ли плакать. Это было так странно… так неправильно… и безумно сладко. Боль исчезла, кожа покрылась мурашками, и словно все нервные клетки сосредоточились там, под его губами. А он поймал и вторую ногу, мои стопы отлично умещались в его ладонях, и аккуратно разминал, и продолжал ласкать губами – подъем, щиколотки, вот потерся лицом… Некстати вспомнилось, что сегодня на мне новенькие стринги. Цвета шампанского. А Бонни их не увидит.
Зато почувствует. Совсем-совсем скоро.
Потому что мы поиграем немножко иначе. У меня хватит самоконтроля на игру!
– Уже теплее, Бонни.
Я погладила его щеку подъемом стопы, потом поставила ногу ему на плечо – и позволила его рукам скользнуть выше, а следом и губам. Даже юбку подняла. И бесстыдно любовалась нашим отражением в зеркале – Бонни на коленях, его руки на моих бедрах, голова между моих разведенных ног, а я сама раскраснелась и выгибаюсь, как блудливая кошка. Да, сегодня я буду очень плохой девочкой. О-очень!
Его язык скользнул по внутренней стороне бедра, дыхание коснулось самого нежного места – чертовы трусики мешали, впивались, я вся уже дрожала от желания. А он, черт бы его побрал, замер!
– Ну! – я топнула по его плечу.
И тут он, наконец, лизнул меня именно там, где нужно. Прямо через трусики. Я едва не закричала, так это было…
– Горячо, Бонни! – выдохнула я, зажмуриваясь… впитывая всем телом его ласки… и вскрикнула: он прикусил самое чувствительное местечко. Бог мой, как остро! Мои глаза распахнулись сами собой, а отражение в зеркале заставило покраснеть и завело еще больше. Полностью одетый Бонни. Полностью одетая я, только юбка задрана. И безумно непристойная поза, если б меня сейчас увидел мой бывший, его бы кондрашка хватила!
Эту прекрасную мысль развить мне не удалось – Бонни вытворял языком такое, что я вся текла и плавилась. Включая мозг. И единственное, о чем могла думать, это:
– Еще, Бонни, ну же! Ну!.. Да…
Оргазм с открытыми глазами, когда видишь себя и своего любовника, это что-то невероятное. Словно смотришь фильм и сам в нем участвуешь. Это – почти Оскар, только для двоих. Это… не знаю. Не могу думать. Мне просто хорошо-о… Нет, не убирай руки, нет!..
Я машинально потянулась за Бонни, но тут же замерла: он отодвинулся едва-едва, и убрал руки с моих бедер только чтобы…
Он расстегивал джинсы торопливо и неловко, кусал губу и тяжело дышал, а я смотрела на его подрагивающие смуглые руки, на показавшуюся влажную головку – и едва удерживалась, чтобы не тянуть его к себе прямо сейчас.
Господи, он такой красивый. Мой Бонни.
– Иди ко мне, – выдохнула ему в губы, отодвигая мокрую насквозь ткань трусиков и подаваясь ему навстречу. – Мой Бонни.
Он заполнил меня целиком. Сразу. Так естественно и правильно, как не бывает. И с каждым его движением словно что-то внутри меня раскрывалось, освобождалось – я не знала, что и почему, не хотела знать! Мне достаточно было чувствовать его, каждую мышцу, каждый вздох, каждое движение…
Мы кончили одновременно. Вцепившись друг в друга. Бонни держал меня в руках, я обнимала его ногами. Он содрогался внутри меня, в такт волнам моего наслаждения. Он, послушный моим рукам, снова опустился на колени и нежно-нежно слизывал с меня свое семя, а меня накрывало еще одной волной. Я даже успела подумать, что три оргазма подряд входят в привычку… и не успела додумать, хорошо это или плохо, потому что Бонни сделал что-то такое… такое… меня унесло. Куда-то. Не знаю. Но там было хорошо. Наверное, это был рай для плохих девочек. А может быть, рай для плохих девочек был в объятиях Бонни. В его руках.
Сейчас. Сейчас я открою глаза, соберу мысли в кучку… сейчас вспомню, на чем мы остановились… ах, да. Он принес цветы, а я его ненавижу. Точно.
Зачем ненавижу, не помню. Неважно.
А он улыбается. Прижимает меня к себе, и твердый член упирается в меня, едва-едва трется, разгоняя по моему телу тяжелую жаркую волну.
– Чего ты хочешь сейчас, mia bella? – шепчет Бонни мне в висок.
– Тебя, – отвечаю я и чуть меняю позу, чтобы он оказался во мне. Беру его за волосы, наматываю на кулак вместе с концами ленты, тяну назад. Он откидывает голову, тихо стонет, его бедра резко двигаются вперед. Я хватаю воздух открытым ртом и, с трудом сглотнув, требую: – Не смей кончать, больной ублюдок.
У него становится такое лицо, словно… словно ему вечность и коньки в придачу подарили. Словно он… счастлив.
– Si, – толчок, – Madonna, – еще толчок, – все… что… хочешь! – обещает мне вечность и коньки.
Сжав его в себе, провожу языком по напряженному горлу. Он дрожит и стонет. Я прикусываю кожу у основания шеи, целую взасос. И недоверчиво спрашиваю:
– Все-все?
– Да.
Я верю. Я знаю, сейчас он в самом деле готов сделать все, что я захочу. Все-все. И немножко сверх. Это прекрасно, пронзительно и страшно, видеть его сумасшедшее, бесконечное доверие. Я уже знаю, как я им воспользуюсь, и будь я проклята, если отступлю!
К середине недели у меня созрел план. Не просто так план, а продуманный план высоконаучного эксперимента. Почти как у британских ученых.
Простой и надежный план.
Мне удалось немножко приручить козла черного сицилийского, хамского, одна штука – он охотно брал еду из моих рук, позволял смотреть себе в глаза и не пытался меня забодать или пометить, даже проявлял признаки узнавания и приветствовал дружелюбными звуками. Можно было переходить к более активным действиям. То есть тактильному контакту. Как известно, любая живность любит, когда ее чешут, гладят и хвалят. А особенно чувствительные места для почесания данного парнокопытного я уже неплохо изучила. Оставалась сущая мелочь, усыпить бдительность вкусной морковкой (возможно, восхвалениями), подобраться поближе и правильно почесать.
Из наблюдений следовало, что загон, в котором козел сицилийский перманентно подтверждает свою доминирующую роль в стаде, для приручения не подходит. Зверюга постоянно настороже и воспринимает любую попытку близкого контакта как покушение на столь важную для выживания особи и вида доминирующую роль. Потому следует выследить его у водопоя, без стада и конкурентных особей, прикинуться кроткой овечкой… или козочкой, не суть. И – почесать, не забывая хвалить и приманивать запахом морковки.
По-моему, прекрасный план! И Манюня, как психолог, его одобрила.
Для его осуществления я всю неделю вела себя, как и положено ученому наблюдателю: спокойно, уверенно, не смешиваясь со стадом и своевременно предлагая объекту наблюдения различные вкусности. Особенно хорошо проявили себя соленые фисташки и кофе в шоколаде, их мистер Джеральд брал из рук охотнее всего, жевал в каждую свободную минуту и рефлекторно оглядывался на хруст пакетика. Отличный результат! Вот этим хрустом (спасибо милорду за идею, кстати) я и собиралась подманивать объект, когда придет время следующего этапа эксперимента. Предположительно – вечером в пятницу, на привычном месте текилопоя, то бишь в «Зажигалке».
А пока – я писала роман, любовалась лаконичным и выразительным дизайном собственной книги, пасла и нянчила господ артистов и выбросила, не вскрывая, письмо от милорда.
Как я и обещала Люси, никакого «дурить». Я поступила взвешенно, разумно и логично. Быть любовницей женатого лорда – не мое амплуа. Некомфортно. Дружить с Ирвином после почти случившегося бурного секса – не выйдет. Мужчины генетически не способны понять, что женщина, которая хотела с ними заниматься любовью на прошлой неделе, на этой может не хотеть, и это – не придурь, а разумный выбор. Короче, не хочу с ним объясняться. Сам не дурак, поймет.
Итак, письмо (судя по формату и толщине конверта, в нем опять лежали билеты, может быть даже на самолет) я сожгла. Для надежности. Роман дописала до середины, в ЛА мне отлично работалось. Погудела вечерок с Антошкой, порадовалась за них с Томом… Честно. В первый раз – без горечи и обиды, просто порадовалась за друга. Он выглядел совершенно счастливым, и даже не смотрел на других парней, чего я за ним вообще не помню. Ну, даст бог, хоть на какое-то время утихомирится.
Вообще мне понравилось быть спокойной и уверенной. Мир стал ярче, еда вкуснее. Работа – легче. Да и, если уж на то пошло, мне грех было жаловаться. Гении почти не козлили, внезапно возникшие проблемы с техобслуживанием репетиционного помещения быстро решил Фил, артисты так выматывались на репетициях, что на дурь и склоки сил у них не оставалось.
А утром в четверг, едва я переступила порог раздевалки, чтобы пересчитать цыплят, стало ясно: идиллия закончилась. В зале висел отчетливый запах паники, артисты шептались или листали что-то в своих планшетах, забыв о репетиции. Барби потерянно замерла на скамье с одной балеткой в руках, Гюнтер тихо матерился по-немецки, глядя все в тот же планшет. Тошки еще не было, он обычно приходил вместе с Томом, чем плевал в душу помешанным на рабочей этике американцам. Более-менее вменяемой выглядела одна Элли, вокруг которой собралось человек пять массовки. При моем появлении она замолчала, и группка дружно обернулась.
– Что тут происходит?
Господа артисты что-то невнятно пробурчали и отвернулись. Одна Синди в простых и понятных выражениях объяснила, что мюзиклу пришел конец, и им всем придется искать новую работу.
Если бы я только что не видела на парковке белый «Бугатти» мистера Джеральда и не трепалась по телефону с довольным жизнью Тошкой, я б решила, что кто-то из наших гениев дал дуба. Но оба – живы и здоровы! Но, может быть…
– Что-то с Филом? – я тоже начала паниковать.
– Какой к черту Фил! Денег нет, спонсоров нет, никто не хочет вкладываться в дурацкий ремейк… что мне теперь делать?
Остальные загалдели вслед за Синди. Из обрывков фраз я поняла, что в сети поднялась очередная волна дерьма, простите мой клатчский. Мишенью были Том и Джерри – и ведут себя скандально, и талант поддельный, и премии куплены, и совсем зарвались со своим андеграундом, и наркоманы они, и пьяницы, и вообще они тут не мюзиклы ставят, а деньги мафии отмывают, а может и вовсе работают на русских и замышляют свержение демократии… а труппе не заплатят жалованье за неделю, и репутация навек загублена, и никто-то их больше на работу не возьмет…
На этом месте до меня дошло, что они не шутят. Весь этот бред – всерьез. Господи. Господи! Как можно быть такими?!
– Молчать! – гаркнула я «папиным» голосом. – Крысы безмозглые, мать вашу! Кто верит в мафию и русских агентов, быстро на выход, пока я санитаров не вызвала. Придурки! Дебилы безмозглые! Ну? Что стоим, глазами хлопаем? Интернат для анацефалов, шваброй вас через колено! Не хотите работать здесь – дверь открыта! Рабочих рук в Макдональдсе не хватает, лузерам там всегда рады!
Я бы продолжила пропесочку динозаврьих мозгов размером с грецкий орех, уже и воздуха набрала новую порцию, но позади меня раздались аплодисменты.
– Браво, мисс Ти. С меня капральский значок.
– Лучше деньгами, – ответила я, не оборачиваясь. – Мистер Штосс не предупреждал, что господам артистам надо менять пеленки и вытирать слюни.
– Так что тут за апокалипсис? – все так же ровно и насмешливо.
Господа артисты немножко опомнились и местами даже устыдились. По крайней мере, Барби наконец надела вторую балетку, Синди оставила в покое измочаленную резинку для волос, да и планшеты народ повыключал.
– Массовое отравление желтой прессой, – все так же не оборачиваясь и продолжая рассматривать Элли, почему-то именно она мне казалась эпицентром безобразия. – Кстати, мистер Джеральд, вы не замышляете свержение демократии в Лимпопо?
– Только об этом и мечтаю.
– Да, господа, плохи дела. Не возьмут вас теперь даже в Макдональдс.
Секунду или две в раздевалке висело подавленное молчание, до господ артистов запоздало доходила степень их идиотизма. Кое-кто прятал глаза, кое-кто даже покраснел, в общем, поймали детсад на краже леденцов.
– А в Лимпопо разве демократия? – подала голос Барби и похлопала наивными глазками.
Джерри за моей спиной хрюкнул. За ним – Гюнтер, Сэм… через мгновение ржали все, включая меня. Еще через мгновение Джерри скомандовал:
– В зал, ленивые zhopa. Будет вам сегодня Лимпопо. – И вышел, даже не хлопнув дверью.
Железные нервы, однако.
Народ потянулся на выход, огибая меня и стараясь не смотреть в глаза. Одной из первых – Элли, и мне показалось, глаза она прячет особенно старательно.
– А вас, Элли, я попрошу остаться.
Она едва заметно вздрогнула, остановилась и подняла взгляд. Я чуть не шарахнулась, столько в нем было злости. Убить можно таким взглядом! Правда, через мгновение Элли уже улыбалась, мило и ровно, как всегда.
– Извините, мисс Ти, мне нужно на репетицию.
Я хмыкнула: все, что я хотела узнать, я уже узнала. Совсем не обязательно быть Шерлоком, чтобы сложить два и два. Я привела Барбару, надежды Элли на роль Квазимоды накрылись медным тазом, а сегодня всего лишь была попытка напугать неопытную конкурентку. Хорошая попытка, если смотреть с точки зрения эффективности пугания. Идиотская попытка с точки зрения здравого смысла: губить постановку ради роли в этой же постановке – бред собачий. Но когда логика и здравый смысл кого-то останавливали? Не припомню такого.
А с другой стороны, я даже была немного благодарна Элли за сегодняшнюю сцену. Оказывается, в кризисный момент Бонни Джеральд умеет сунуть в карман разгильдяйство и козлизм, и отлично умеет работать в паре. Что-то вроде парня, с которым можно в разведку.
В течение дня я не раз ловила на себе его взгляды. В смысле, не только когда гению хотелось кофе или фисташек, но и так просто. И сегодня он впервые видел меня, а не «еще одну кофейную девицу». Пожалуй, если бы Элли пришла ко мне в обеденный перерыв поговорить и проявила хоть какие-то признаки здравого смысла, я б дала ей шанс чисто за эти взгляды Бонни. Но она слиняла в первых рядах, причем сделала вид, что меня вообще не замечает. Что ж, дальше – ее проблемы.
Ее проблемы начались бы прямо сегодня, если бы мне не позвонил Фил и не вызвал к себе в офис. Я почти запаниковала насчет следующих книг, но подавила дурь в зародыше: таким довольным тоном плохих новостей не приносят.
И в самом деле, новости были просто отличными! Во-первых, мне перевели денег – обещанные роялти за первые оптовые продажи. Учитывая, что гонорар за «Нотр Не-Дам» подходил к концу, очень кстати. Во-вторых, обещали вскоре познакомить с режиссером, который будет снимать «Ты вернешься». Кто режиссер, Фил не сказал, ограничившись веским:
– Тебе понравится.
В-третьих, меня уверили, что с финансированием мюзикла, фильма и книг все в полном порядке. Слухи о кончине «Драккар инкорпорейтед» сильно преувеличены, да и кроме лорда Говарда на свете есть люди, умеющие считать прибыль. Ни Тому и Джерри с их славой, ни мне с моим местом в списках бестселлеров волноваться вообще не о чем.
И на закуску спросили, не хочу ли я чего сказать Ирвину. То есть Фил не лезет в наши дела, его это не касается, просто Ирвин просил дать мне это…
На стол лег белый прямоугольник с написанными от руки цифрами.
Я целых десять секунд смотрела на него, не решаясь послать свое хорошее воспитание в пешее эротическое. Ничего ж не случится, если я возьму номер! Я ж не собираюсь звонить.
Да-да, и сама себе верю.
– Извини, Фил. Нет.
Я отодвинулась от такой манящей бумажки, даже сжала под столом кулаки. Отчаянно хотелось сцапать свой шанс… хотя бы ради памяти о лучшем свидании… да кому я вру? О единственном в моей жизни красивом свидании. Которое не повторится.
– Ну и ладно.
По лицу Фила, когда он прятал картонку в нагрудный карман, нельзя было прочитать ничего. Наверное, он хорошо играет в покер. А я – дура, но жалеть не буду. Лучше пройдусь, наконец, по нормальным магазинам! Прикид с мексиканского рынка прекрасен, но хочется чего-то этакого, вот совсем-совсем этакого.
Чтобы завтра вечером этакое понравилось Бонни.
Да. Мне не нужен Ирвин, мне хватит безумного гения Бонни.
К следующему полудню я почти поверила, что у меня все получится с вечерней засадой у текилопоя. Заинтересованный мужской взгляд любая женщина чувствует, для этого даже видеть не обязательно. А мы еще и пару раз встретились глазами…
Поверх чужих голов.
Через весь зал.
Так горячо, что мне захотелось нырнуть в холодный океан, чтобы не расплавиться прямо тут.
Само собой, показывать Бонни, как мне горячо, я не собиралась. И вообще, первым, что он от меня услышит, будет маленькая такая декларация: постель – не повод портить друг другу жизнь. Никаких замуж, чтобы потом «Киндер, Кюхен, Кирхе». А вот совместная ночь – совсем другое дело. Я помню, как у него сбивается дыхание, стоит запустить руку ему в волосы и сжать… интересно, в «Зажигалке» он отреагирует так же?.. Ох. Куда-то меня не туда заносит. Мечтать не время, а время прислушаться, о чем это там Элли и Сэм воркуют, аки голубки, пока режиссеры работают с Синди. Есть мнение, что дружат они не просто так, а против кого-то. И я даже догадываюсь, против кого.
Черт, как же утомителен бывает артистический гадюшник! Зря я вчера не поделилась с Филом выводом насчет Элли, оставила на сегодня, ох и зря! Опять у артистов какие-то неправильные мысли отражаются на мордах лиц. Опять что-то ищут в планшетах. Том и Джерри не видят, они заняты Клодиной и Эсмеральдо, но я-то вижу, к чему опять дело идет!..
Как оказалось, не туда я смотрела. Хотя предотвратить катастрофу бы не смогла при всем желании. Даже если б увидела, как под окнами останавливается белый лимузин, из него изящно выходит ослепительная блондинка в алом, в сопровождении полудюжины господ в официальных костюмах направляется к подъезду… откуда-то выныривает стайка журналистов, щелкаю вспышки, тянутся микрофоны…
Я бы ее узнала. Кто угодно бы ее узнал. Самая скандальная поп-дива Америки изволила посетить нашу скромную репетицию.
Черт бы ее подрал!
Но я сначала услышала шум на лестнице: топот множества ног, гул голосов. Приближение урагана.
Все услышали.
Том и Джерри переглянулись, Люси сморщилась, Элли просияла, остальные насторожили уши и уставились на дверь в ожидании.
– Как мило вы тут устроились! Скромно и со вкусом…
Сирена просияла царственной улыбкой и протянула руку Джерри. Для поцелуя. И он, черт бы его подрал, подошел с видом зачарованного кролика. Даже к ручке склонился, но Сирена его перехватила и со смехом поцеловала в губы. В очень выгодном ракурсе. Разумеется, камеры щелкали, не переставая – те, которые фото. Остальные снимали видео для вечерних передовиц.
– Какая неожиданность… – начал Джерри каким-то непривычно сдавленным голосом, но Сирена его перебила:
– Синди, дорогая, я так рада тебя видеть! Снова дублерша, ты достойна лучшего.
Под восхищенно-жадными взглядами журналистов Сирена сочувственно улыбнулась, похлопала ее по плечу.
Бедняжка Синди хотела бы провалиться, но пол в зале был слишком крепок. А дива, забыв о ней, продолжила сольное выступление: такая милая, такая демократичная, такая заботливая, что аж зубы сводило. И разумеется, она спустилась с небес, чтобы спасти мюзикл! Она всегда верила в Бонни, и следила за его успехами с гордостью, ведь он делал первые шаги как хореограф под ее чутким руководством! А теперь, когда его несправедливо подозревают бог знает в чем, когда все инвесторы отвернулись, и ни одна звезда не согласилась…
На этом месте Сирена обвела труппу выразительным взглядом, мол, вы сами видите – здесь и посмотреть не на кого! В общем, она готова, так уж и быть, сыграть Клодину Фролло. Ах, это такой интересный эксперимент! Ах, современное театральное искусство так нуждается в поддержке! Ах, она даст этим прекрасным молодым людям возможность… и нет, что вы, мы с Бонни всегда оставались лучшими друзьями!
Меня чуть не стошнило. И уж наверняка – перекорежило. Хорошо, что никто на меня не смотрел. Гадина двуличная! Кобра гремучая! Друзьями они оставались, все так и поверили, как же! Особенно после прошлонедельного шоу на десять миллионов американцев. Да я съем свой ноут, если она простила такое позорище!
А Бонни смотрел на нее. И такого огня я не видела никогда. Ни в чьем взгляде.
Да как он может так на нее смотреть, после того, что она ему устроила?!
Он ее по-прежнему любит? За улыбку эту ненатуральную, за позы выверенные, за снисходительное презрение? Он что, снова хочет с ней?!
Журналистов это тоже, кажется, очень интересовало.
– Вы планируете пожениться?
Что он там ответил, я не услышала. Сбежала потому что.
Протиснулась между журналистами, их набилось в зал не меньше двух десятков, подхватила сумку, скатилась по лестнице, выбежала на свежий воздух… и только там, глядя на занявший половину парковки белый лимузин и три черных авто охраны, выругалась. Я припомнила все матерные слова на всех языках, которые когда-либо слышала.
Консьерж, поливавший петуньи и бегонии у входа, восхищенно присвистнул и показал мне большой палец.
А я, послав ему воздушный поцелуй, показала фак окнам репетиционного зала.
Вертела я ваш Бродвей! Мне и без вас хорошо, а как вам без меня – мне по хер.
У меня фильм, пять романов в типографии, седьмое место в списке бестселлеров и вип-приглашение в «Зажигалку».
И никаких бывших! Никогда! Ни за что! Только вперед и не оглядываться!
Пообщаться с Тошкой этим вечером мне не удалось. Том утащил его, едва закончилась репетиция – надеюсь, не страдать. Не понимаю Тошку! Как можно было запасть на этого унылого кота, хоть сто раз гения? Зато мы отлично потрепались с Люси. Она не стала выспрашивать, чем закончился для меня вечер в «Зажигалке» и, тем более, с кем и как я провела выходные. Только немножко посочувствовала насчет Ирвина и его помолвки (слухи в век Сети разлетаются быстрее, чем рождаются!) и утешила:
– Подумаешь, брак. Кольцо на пальце ни одного мужчину не сделало моногамным ягненочком. И слава богу! – Она вперила в меня прокурорский взгляд: – Не вздумай дурить и отказываться, когда он снова тебя пригласит.
Я пожала плечами, мол, дурить не буду. Но и тему развивать не стала. Мне было куда интереснее послушать, что Большая Черная Маман расскажет о Бонни Джеральде.
– Мафия? Больше слушай дур. У Синди язык, что твое помело! – взмахом руки Люси отмела криминально-романтическую версию. – Не будет у мальчиков никаких проблем с финансами. У них же, как это говорится по вашему… zolotye yaichki?
Я чуть кофе не захлебнулась. Еле прокашлялась, честное слово!
– Несут золотые яйца, Люси!
– Какая разница? – искренне удивилась она. Пришлось объяснять, и к концу пояснений ржали мы уже вместе.
– А насчет своих книг вообще не парься, – продолжила она, оторжавшись. – Все давно оплачено. Кстати, послезавтра идем в магазин. Я тут знаю один, поглядишь на свое творение.
Вот на этом месте у меня все мысли о гениях, Ирвине и прочей ерунде вылетели из головы. Осталась только одна: мой роман!
Я даже макет не видела! Какой тираж? Где продается? Вдруг не раскупят? Боже, я с ума сойду, если мои книги провалятся! Я же русская, у меня все – про русских, я и менталитета американского не знаю, и вообще, может, Кобылевский прав – я бездарность!..
А Люси похлопала меня по плечу:
– Спокойно, девочка. Главное, правильно расставить приоритеты! По коктейлю?
Я кивнула. В горле пересохло так, что говорить не могла. И хорошо, а то быть истерике. Как, как я могла забыть о дате выхода тиража?!
Коктейль появился в моих руках буквально через секунду. Холодный. Кисленький. Какого цвета – я даже рассмотреть не успела. То есть когда опустила глаза на стакан, он был пуст.
– Повтори! – скомандовала Люси ближайшему официанту и ласково улыбнулась мне. – Все будет отлично, вот увидишь.
Я неуверенно кивнула. Хотелось бы, чтоб отлично. Очень!
Мы выпили за «отлично», потом еще разок, но уже с невесть откуда взявшейся Дженни, потом я потанцевала с Диком…
– Дик?.. Ты не… правда же?..
– Правда. Не волнуйся, малышка, твоя тайна останется при тебе.
Я скорбно хлюпнула носом. Получается, Бонни даже не спросил обо мне. Скотина! А Дик почему-то рассмеялся и предложил скидку на следующий заказ. Аж в тысячу.
– Чего это? – меня одолели подозрения.
– Бонус постоянным клиентам. Ну что, вечер субботы? Давай, малышка, тебе нужно будет снять стресс.
Стресс. Суббота. Книжный магазин. Мамочки! Надо срочно выпить еще!
Видимо, Дик правильно понял выражение моего лица: паника, паника и снова паника. Какой тут на хрен секс!
Он хмыкнул и отвел меня обратно к столику, сам же всучил мне стакан… Вот то, что мне поможет!.. Но в стакане оказался апельсиновый сок с сельдереем и мятой. Жуткая гадость! Меня чуть не стошнило! Но под строгим присмотром Люси и Дика пришлось допить.
– Вот и молодец, – ласково улыбнулась мне Люси. – Нечего приходить на репетицию похмельным чучелом.
Угу. Чучелом – нечего.
Я фыркнула, хотела было заявить, что пофиг, как выглядит жилетка для артистов и приложение к кофеварке, но сама себе вовремя напомнила: в планах – приручение козла сицилийского, черного, хамского, одна штука. А значит, надо быть во всеоружии.
Так что в тот вечер я не пила больше ничего, кроме фреша, а на следующее утро отправилась на работу, как на фронт. Тайный. Диверсантский. Что-то мне подсказывало, что томными улыбками, шпильками и кружевным бельем сицилийского козла не приручить. Тут нужно что-то другое.
И нет, не хлыст! Судя по реакции мистера Джеральда на выплеснутую в морду текилу, агрессия возбуждает в нем совсем не те инстинкты.
Но что?..
Короче говоря, я приняла стратегическое решение: изучить обстановку, не ввязываясь в драку. Не выйдет из меня Наполеона, ох, не выйдет…
***
В пятницу первым, что я увидела на подходе к зданию, где мы репетировали, была реклама на торговом центре. Реклама моей книги! Я застыла посреди тротуара, не в силах оторвать глаз от волшебной картинки – парусник уходит в закат, крупным планом Бонни танцует со змеей, скачут по мексиканской кактусовой пустыне конкистадоры… Бог мой, какая красота! Неужели это – моя книга?..
Я опомнилась, только когда кто-то на меня наткнулся. Опомнилась, вздрогнула и уже почти готова была выслушать порцию итальянского мата – мне ж так на него везет! Но оказалась какая-то незнакомая блондинка, вежливая и милая. Она, кстати, наткнулась на меня по той же причине, по которой я остановилась посреди дороги. Мы глянули друг на друга, потом на рекламную панель – там снова показывали Бонни – и рассмеялись. Такое забавное чувство, когда точно знаешь: вы думаете об одном и том же. На одной волне.
– И почему красивые парни или голубые, или полные ублюдки? – задала блондинка риторический вопрос, подмигнула и пошла дальше.
Интересно, она по морде догадалась, что Бонни больной ублюдок, или что-то о нем знает?..
А плевать. Мне сегодня не до Бонни.
На обязанности администратора, сиречь всеобщей няньки, я забила. Ушла в «чайную» комнату, открыла ноут, влезла в сеть… и часа четыре непрерывно возносила хвалу Филу Штоссу, лучшему на свете продюсеру, лапушке, душечке и совершенству! Рецензии, обзоры в блогах, споры в фейсбуке… этот гений умудрился даже падение дома Говардов использовать в рекламных целях! Мол, последний проект знаменитого мецената, покупайте наших слонов! А не окажется ли открытый лордом Говардом русский талант новым Селлинджером? От такой наглости я аж поперхнулась. Где американские классики, а где я? Хотя, с другой стороны, это лучше, чем сравнение с оттенками серого. И переизданий больше.
Кстати, увидев цифру первого тиража, я чуть со стула не свалилась. Восемьдесят тысяч. Мать моя женщина. У нас в России пять для нового автора – катастрофически много, половину могут не распродать. А тут – восемьдесят!..
В общем, когда в обеденный перерыв господа артисты принялись паниковать на тему «ой, денег нет, спонсор разорился, мюзикла не будет, что делать и кто виноват», я от офигения так на них рявкнула, что инцидент был мгновенно исчерпан.
Увы, ненадолго, но я пока об этом не задумывалась. Честно говоря, вообще была не в состоянии думать ни о чем, кроме продаж романа.
А вдруг я все-таки провалюсь, а вдруг – не провалюсь, а вдруг роман прямо на складе съедят мыши, а где это мы вообще? Ага, вроде в каком-то кафе, но почему не в «Зажигалке»? Зачем Люси подсовывает мне эту еду, когда меня и так тошнит от нервов? И пятый литр кофе, кажется, лишний…
И вообще, какого фига мы сюда приперлись?
Люси посмотрела на меня жалостливо и ткнула пальцем в здоровенный плазменный экран, на котором как раз очаровательно улыбалась красотка, чем-то смахивающая на Джулию Робертс.
– Сегодня у нас в гостях Бонни Джеральд, больше известный как половина режиссерского дуэта «Том и Джерри»…
Красотка что-то такое пошутила на тему мультика, Бонни Джеральд ей подыграл, а фоном шли кадры моего буктрейлера.
Помнится, Фил что-то такое говорил насчет шоу на телевидении, но я не приняла его слова всерьез. Ой, зря. Наш Фил – очень серьезный парень!
– Сейчас шоу смотрят десять миллионов американцев, – с такой гордостью, будто это было исключительно ее личной заслугой, сказала Люси.
Я смогла только кивнуть, не отрывая глаз от экрана. Там мистер Джеральд, включивший харизму на полную мощность, расхваливал роман, талант писателя и сценариста, интриговал на тему будущего фильма и звездного состава мюзикла, не забывая похвалить и себя, любимого. Я безо всякого удивления услышала, что за революционную в своей смелости постановку наш мультик планирует взять минимум двенадцать премий «Тони» и побить свой позапрошлогодний рекорд, составивший одиннадцать.
– Если вы помните, несколько лет назад в связи с премией «Тони» разгорелся нешуточный скандал.
Ведущая по-акульи улыбнулась в камеру, и тут же картинка сменилась.
…скандальная поп-дива с говорящим именем Сирена в ослепительно-серебряном платье снисходительно улыбается толпе журналистов:
– …Не жаль отсвета моей славы для Бонни Джеральда… номинация на «Тони» его шанс, неважно, каким образом он его получил…
– Вы не сожалеете о разрыве?
– Я сочувствую Бонни, но я отпустила его ради его же блага. Он совсем потерялся в моей тени…
Картинка меняется: совсем юный Бонни Джеральд на сцене поднимает статуэтку, что-то говорит в микрофон. Голос ведущей за кадром:
– Первая же постановка Тома и Джерри имела оглушительный успех, и впервые за все время существования премии «Тони» победитель в номинации «лучшая хореография мюзикла» был выбран единогласно.
И снова на экране Сирена:
– …конечно же, я получу «Тони» за лучшую женскую роль. «Таймс» никогда не ошибается…
Картинка меняется: объявляют победителя номинации, и крупным планом лицо Сирены: удивление, разочарование, ярость…
– Впервые за двенадцать лет прогноз «Таймс» не оправдался, – голос ведущей за кадром. – Никому доселе не известная Ленни Бёрнс получила «Тони» за роль Гризельды в «Кошках», поставленных Томом и Джерри.
А дальше – всего несколько быстрых кадров, сначала – профессионально снятых, с банкета после церемонии. Сирена с кем-то беседует, улыбается в камеру, и тут к ней подходит Бонни, видно, что влюбленный по уши, и с такой надеждой… Сирена отворачивается, словно его не видит, и в ее глазах мелькает злость. А следом кадры явно любительские: в каком-то ресторане Сирена бьет посуду об пол и матерится в адрес Бонни – без нее он никто, она его из грязи, а он!.. Из-за него она не получила премию!..
Я даже зажмурилась, так мерзко это выглядело.
Люси рядом буркнула:
– Сучка крашеная. Обе сучки. Лишь бы скандал!
– Пойдем отсюда, а? – попросила я, больше не глядя на экран.
Шоу продолжалось, ведущая что-то спрашивала, Бонни отвечал – весело и доброжелательно, словно это не его белье только что полоскали на виду десяти миллионов американцев. Что-то даже сказал о вечной благодарности Сирене, которая его очень многому научила, и вообще светоч, маяк, солнце и луна…
Но вряд ли он по-прежнему ее любит?
– Люси, – не выдержала я, когда мы уже вышли на воздух. – Это правда?
– Правда, но не все. Чертовы журналисты! Так, девочка, тебе надо домой. Срочно. И подумать о важном, а не протухшей сто лет назад ерунде. Завтра идем в книжный!
Волшебное слово «книжный» немножко помогло. Самую малость.
По дороге домой я попыталась расспросить Гюнтера, отвозил меня он – Люси, как приличная женщина, отправилась домой, к супругу. Но белобрысый паразит только спел аллилуйю профессиональным достоинствам мистера Джеральда, а насчет Сирены отшутился:
– Не поминай черта, а то как явится!
Но мне и так хватило информации к размышлению. И, похоже, забрезжила идея нового романа. Прекрасного, изумительного, психологичного романа из жизни кое-каких звезд.
***
Суббота и воскресенье прошли как во сне. Утром – Люси, кофе, плотный завтрак, и сразу же поездка по книжным магазинам…
Надо сказать, что книжные в ЛА – это совсем не то, что книжные в Москве. Совершенно другая атмосфера. Тут, зайдя в книжный, понимаешь: ты пришел в очень крутое место. Тут стильно. Тут дорого и уютно. Тут можно выпить кофе и почитать книгу, а можно пообщаться с такими же, как ты, интеллектуальными маньяками.
Правда, всего этого я поначалу не заметила, потому что прямо напротив входа висел плакат «Ты вернешься» – не сразу поймешь, то ли книга, тот ли фильм. Интересно, в фильме роль индейского парня тоже будет играть Бонни? У него бы получилось, типаж вполне подходящий… а что это под плакатом? Мои книги? Мои книги!
Я чуть не издала боевой индейский клич. Остановила меня Люси, положив тяжелую руку на плечо.
Люси смотрела на меня и смеялась. Люси понимала меня, как никто! Она провела меня через толпу… да, толпу! Человек десять рассматривали мои книги, держали их в руках, читали… о, вот девушка лет пятнадцати, толстенькая и ужасно ярко накрашенная, несет мою книгу на кассу…
Волшебное, незабываемое ощущение.
Счастье.
За час, что мы с Люси просидели в магазине (неплохой капучино тут подавали), стопочка романов резко похудела. Их брали, брали и брали. Кто-то приходил за новинкой специально, кто-то поддавался обаянию Джерри на плакате (как ни странно, не только дамы), кто-то – обыкновенному стадному инстинкту: все берут – и я возьму. Мне даже захотелось табличку над столиком приделать: не больше пяти штук в одни руки! Чтобы, значит, не мелочились, беря по одной.
Я взяла четыре. То есть авторские мне Фил даст, но когда они будут! А я Дику обещала. И Люси подарить. И Тошке! Ну и себе оставить.
Со страшной силой подмывало взять один для мистера Джеральда, чисто похвастаться. Мол, я не только кофе варить умею, и вчера ты именно меня на всю Америку хвалил! Но этот глупый порыв я подавила. Две секунды удивления не стоят того, чтобы наплевать на конспирацию.
Люси снова смеялась над жадной мной. Но подписанный роман взяла, нежно погладила обложку и пообещала выделить ему почетное место в коллекции. Мало того, что книга с автографом, таких-то у нее уже десяток-другой есть, а с первым в Америке автографом!
Дальше были еще магазины, еще кофе, еще счастье…
Наверное, эту субботу я потом буду вспоминать, как самый счастливый день своей жизни. Весна, запах океана, смога, гамбургеров и огромных оранжевых цветов, похожих на диковинных хохлатых птиц. Стрелиция королевская, если верить Люси. И повсюду – мой роман. Плакаты, листовки, газеты, рекламные щиты. Из раскрытого окна доносится повтор вчерашнего шоу: Бонни Джеральд рассказывает о съемках, его перебивает стервозина-ведущая…
Я не вслушиваюсь. Мы с Люси идем мимо, едим мороженое и соревнуемся, кто найдет больше «Ты вернешься». Люси лидирует с отрывом в два десятка, она первая заметила китайца с листовками и посчитала сразу дюжину.
Счастье.
День заканчивается, счастье – нет.
Мы с Люси сидим на песке, прибой лижет босые ноги, по самой кромке шагает чайка, деловито вертя головой. Волны холодные, песок еще горячий. Чайка голодная. Справа инопланетным монстром громоздится колесо обозрения. Оранжевое солнце тонет в оранжевом океане. Одинокий парус маячит у горизонта.
Я прижимаю к груди свою книгу и читаю ее для Люси. Наизусть. Кажется, волны вздыхают от сочувствия, чайка кивает – она все-все понимает. А Люси плачет. Утирает слезы салфеткой от хот-дога, смотрит на облачные горы, парус и, трубно высморкавшись в окончательно промокшую салфетку, просит:
– Продолжай. Я хочу знать, почему…
Я тоже хочу знать, почему. Почему именно этот момент я буду помнить всегда. Так, словно это – пляж Санта-Моники, чайка, закат – всегда. Здесь, сейчас и всегда.
Словно сон, который возвращается раз за разом, и ты знаешь – это всего лишь сон. Но он важнее и реальнее любой реальности…
И дурацкая мысль: я хочу, чтобы рядом был Бонни. Сейчас. В этом реальном сне.
Я люблю его.
Я продолжаю читать свою книгу, у Люси закончились слезы, чайка улетела. И мне кажется, что Бонни бы понял. Почему именно это «здесь и сейчас» – счастье.
И я почти верю, что когда-нибудь мы снова войдем в эту реку. Вместе.
Монетка у меня в кармане нагрелась за день. Повертев между пальцев, я запускаю ее по волнам, загадав: больше трех – сбудется.
Два, три, четыре… на пятом монетка тонет. И солнце тонет. Мы с Люси бредем по черному песку к светящимся улицам, и дальше – босиком, не спеша. Молчим. Я уверена, Люси понимает и про счастье, и про Бонни, и про то, что слова иногда лишние.
Домой я возвращалась в совершенно растрепанных чувствах. Несмотря на все доводы рассудка, было дико обидно: меня отодвинули в сторону, меня забыли. Он бы мог позвать меня с собой в Лондон! Но не позвал. Просто бросил на ходу: отвезите мисс домой. Словно только что не…
А что не? У нас чуть не случился умопомрачительный секс? Так не случился же. И почему я так уверена, что для Ирвина он был бы таким же сумасшедше прекрасным, как для меня? Может, у него таких мисс в каждом городе по дюжине.
Может, по дюжине, а может – и нет… Может, я у него одна! Он так на меня смотрел…
И еще в глубине души теплилась надежда: с лордом Говардом-старшим все не так плохо, и падение чего-то там на сколько-то там не равнозначно падению Тунгусского метеорита прямо на компанию Ирвина. Отчаянно хотелось ему помочь, поддержать… поехать за ним в Сибирь…
Воображение уже рисовало чопорные похороны под моросящим дождем, одинокую фигуру в траурном костюме, злорадных конкурентов, приносящих соболезнования – какая потеря, сразу и отец, и все состояние, не желаете ли продать вашу яхту по сходной цене? И, разумеется, я. Как жена декабриста. Верная, нежная, понимающая. Рядом.
Ага. Жены поехали за декабристами в Сибирь и испортили им всю каторгу.
Остыньте, мисс Ти. Вам даже номера телефона не оставили, а вы – в Сибирь!
В общем, выйдя из такси… Да-да, такси! На белом лимузине милорд уехал сам, и нам было совсем не по дороге! Выйдя из такси, я прямиком направилась в ближайшую кофейню, приводить рассудок в норму с помощью кофеина и интернета. В конце концов, пора бы мне что-нибудь узнать о милорде, кроме цвета глаз и умения обалденно целоваться.
Узнать «что-то еще» оказалось проще простого. Все новостные ленты, относящиеся к экономике и культуре, были забиты сообщениями примерно одинакового содержания: у лорда Стивена Говарда, председателя совета директоров компании «Драккар инкорпорейтед» и владельца контрольного пакета акций этой же и еще десятка других компаний помельче, случился инфаркт на нервной почве. Оказывается, сегодня с утра что-то такое произошло на биржах, что акции «Драккара» обвалились, обнаружились какие-то кредиты, неустойки и бог знает что еще… У меня голова заболела от финансовой терминологии и газетного нагнеталова. Поняла я только одно: происки конкурентов увенчались успехом, Ирвин рискует остаться сиротой и разориться.
Ужасно.
Особенно ужасно то, что я ровным счетом ничем не могу ему помочь.
Хотя… если милорду придется продать яхту, самолет, родовое поместье и зарабатывать написанием мемуаров, я смогу научить его жить на триста баксов в месяц, покупать шмотки на китайском рынке и ездить в метро. Да, представляю Ирвина в метро в час пик!
Я рассмеялась и утерла слезы. Черт знает, от смеха или от сочувствия. Метро в час пик – фигня. А вот когда умирают родители… У Ирвина по крайней мере есть шанс попрощаться с отцом. У меня такого шанса не было.
В тоске и задумчивости я вернулась домой. Дело было к вечеру, разделить этот вечер традиционно было не с кем, и я еще немного пошарила в сети на предмет семейства Говардов. Ничего особенно интересного там не нашла – ни скандалов, ни разводов, ни любви, ни ненависти. Образцово-показательное семейство. Лорд Говард-старший унаследовал компанию отца, развил и приумножил, вышел на новые рынки и все такое. Женился после тридцати на юной леди, через несколько лет родился сын и наследник, за ним – дочь, которая сейчас заканчивает обучение в Сорбонне и уже работает дизайнером в семейном предприятии. Про Ирвина в сети было до смешного мало: занимается семейным бизнесом и благотворительностью, один из самых завидных холостяков Англии, увлекается парусным спортом, гольфом и мотоциклами. Что неудивительно, ведь «Драккар» производит самые лучшие и самые дорогие байки в мире. Что-то вроде «Бентли», только двухколесные. Ну и много всякого прочего, от соковыжималок до комплектующих космических станций.
На эти мотоциклы я глянула, разумеется. И не поняла, почему они не летают? Стоят-то примерно как самолет. И еще парочка интересных фактов: на рекламных фотках байков «Драккар» – Бонни Джеральд. Одна из самых дорогих коллекций байков, включающая в себя одиннадцать «Драккаров», принадлежит ему же.
Я фыркнула. Зачем нормальному человеку одиннадцать байков? Даже больше, ведь это только «Драккары»! Солит он их, что ли? Мне бы одного хватило.
Подумала – и облегченно выдохнула. Сегодня я весь день не думала о Бонни! Мало того, при взгляде на его фотки мое сердце не пропустило удара. Так, слегка ускорилось. Самую малость. И пафосную сучку, которая блистала рядом с ним, даже не захотелось убить. Так только, чуток взгрустнулось: Бонни со скандальной поп-дивой смотрится куда органичнее, чем со скромной писательницей.
Что ж, древний русский способ под названием «клин клином» неожиданно сработал. И это – к лучшему. Мне надо не по мужикам страдать, а роман писать. Между прочим, мне за это деньги платят!
***
На следующий день я явилась на работу в драных джинсах и кедах: так бежать удобнее. Хорошо хоть не слишком проспала. Нежно послала в болото Тома, которому срочно понадобилась свежая газета. Мимоходом шлепнула по заднице Гюнтера (бывшего официанта Зажигалки и будущую звезду Бродвея). Подмигнула Барбаре, которую пригласила на свой страх и риск…
Ага, именно так звали девочку с косичками, которой наши гении велели сначала школу закончить, а потом только приходить. Выглядела она в самом деле на четырнадцать, не больше. Тоненькая, маленькая, фигурка модельная до жути (читай, одни кости), юбочка в клеточку, личико наивное, и в довершение образа две соломенные косички. Танцевала она отлично, пела и того лучше, хоть тембр тоже немного детский. Гении не на пустом месте сделали на нее стойку, но вот спросить возраст не удосужились. Сразу выгнали. А я позвонила, с благословения Люси, и позвала на репетицию. Авось не убьют.
Расцеловав Люси и получив от нее «одобрямс» в виде большого пальца вверх, обернулась – и едва не расшибла нос о чей-то татуированный торс в белой рубашке нараспашку.
Не сложно догадаться, чей, да? Везет мне!
Сказав про себя веское русское «мля!», лучезарно улыбнулась мистеру Джеральду. И не подумаю извиняться! А будет орать – уйду сегодня же, даже понедельника ждать не стану.
– Хай, detka, – задумчиво улыбнулся он и прошел мимо.
Ни мата, ни «сделай кофе, раз уж ты здесь». Нашего тирана и деспота кто-то подменил. Зря подменил, когда тиран не орет – глупое сердце трепещет и невесть на что надеется.
Я не успела задуматься над вопросом, и почему я такая дура, как какой-то дебил шлепнул меня по заднице. Подпрыгнув, я обернулась, готовая убивать… и бросилась на шею Тошке.
– Ты приехал! Наконец-то! – А ведь я напрочь забыла, что он обещался вернуться в четверг, вот до чего клины-то доводят! Но как вовремя, как же вовремя! Мне срочно нужен нормальный, разумный и привычный друг рядом.
Меня сгребли на руки, покружили немножко под одобрительный свист труппы (и ревнивое сопение Тома) и поставили обратно на пол, но из объятий не выпустили.
– ЛА тебе к лицу, – подмигнул Тошка. – Прям цветешь.
Вот уж точно, цвету. В смысле, пока обойдемся без ягодок!
Ответить Антошке я не успела, потому что Том внезапно вспомнил о репетиции. Тремя хлопками в ладоши прекратил веселье и обратился к труппе, нарочито не глядя на Тошку:
– Господа артисты, начнем со сцены перед собором. Элли, ты пока за Квазимоду… – Он поморщился: Элли он назначил дублершей, а «настоящей» Квазимоды еще не нашел. То есть «детей на работу мы не берем».
Они не берут, а мы – берем. По блату.
– Секунду, Том! – вклинилась я. – Это Барбара Купер, ей девятнадцать. Ты же дашь ей шанс? – Я вытащила из-за спин остальных артистов «дитя» и подтолкнула вперед.
– Даст, конечно, – поддержала меня Люси. – Он же не зверь какой.
Барби, на этот раз вместо косичек сделавшая два задорных хвостика, похлопала глазками а-ля кукла Барби и изобразила книксен.
– Я буду очень хорошо работать, масса Том!
Труппа заржала, как стадо коней. Том секунду обалдело смотрел на это дело, потом грозно спросил у Люси:
– Это что такое?
– Организованная преступность, сэр! – ответили мы хором.
Том не выдержал, тоже заржал. Махнул рукой, мол, хрен с вами, уговорили.
И репетиция пошла своим чередом.
Я устроилась с ноутом в уголочке, писать роман и краем глаза наблюдать за постановкой. Только краем! И не за Бонни Джеральдом. Он безумно хорош, кто бы спорил, а когда работает – и вовсе… все-все. Не смотреть на Бонни. Не думать о Бонни. Не сравнивать Бонни и Ирвина. И вообще, я не такая дура, чтобы предпочесть галантному милорду это хамское парнокопытное…
Или больного ублюдка, с которым я кончаю по шесть раз?
Вот зачем я вспомнила, зачем! Опять коленки дрожат, в животе трепещет, все тело заливает жар и хочется такого, о чем в приличном обществе даже думать нельзя.
Нет. Никаких больных ублюдков! Никаких Бонни. Мистер Джеральд и только мистер Джеральд.
Минутка аутотренинга помогла. Благо, никто на меня не орал, печенек не требовал и вообще на меня внимания не обращал. Я на него – тоже. У меня работа, да. За этой работой я об обеде чуть не забыла. Чуть, потому что живот подвело. Шутка ли, до часа дня – только три чашки кофе.
Гениальным проглотам, которые на кастинге получаса без кофе и пироженки прожить не могли, и вовсе пришлось напоминать об обеде.
– Уже? Мы еще ничего не сделали! – совершенно натурально удивился мистер Джеральд и обернулся к мокрому и несчастному Гюнтеру ака Крысолов. – Перерыв не касается беременных каракатиц, которые путаются в щупальцах. К концу обеда чтоб делал эту связку с закрытыми глазами!
Мы с Люси дружно решили, что мы – ансамбль, а не каракатицы. Несчастному Гюнтеру Люси нежно помахала ручкой от двери и сбежала.
– Бросила бедного мальчика, ай-ай-ай, – я пихнула ее в бок.
Люси рассмеялась:
– Сам хотел славы, сам пусть ее глодает.
– Аминь.
За обедом мы всей труппой трепались обо всякой ерунде, Тошка и Барби со всеми знакомились – во время репетиции было не до того. Сэм (тенорок из ансабля, дублер Фебюса) подколол Антошку, мол, прыгнуть в постель к Тому и получить роль – фигня, ты попробуй, удержись до премьеры. Красивых задниц-то в ЛА много. Антошка солнечно улыбнулся и собрался уже адекватно ответить, но Люси хлопнула по столу ладонью.
– Цыц, змеята. Завидовать молча. И во избежание недопонимания: или мы команда, или кто-то идет на хер. Еще вопросы?
– Никак нет, мэм! – звонко отозвалась Барби. – Есть завидовать молча!
– Так-то. – Люси подмигнула мне. – Ну, кому мороженое?
Мороженое было всем, и пицца на вынос – страдающему за идею Гюнтеру. С него, бедняжки, пот лил градом, но связку он отработал. Тщеславие, мой любимейший из грехов, как говорил Аль-Пачино в «Адвокате дьявола».
С обеда господа режиссеры, против обыкновения, вернулись мрачными и злыми. Синьор Пьетро их невкусно накормил, что ли? Том показательно страдал, мистер Джеральд очень правдоподобно изображал Аццкого Прынца из анимешки, актеры впахивали, как ошпаренные волы… короче, через полчаса такого дела мне пришлось закрыть ноут и заняться спасением утопающих. Сначала я работала мамочкой для Гюнтера: посмотрев пресловутую связку, мистер Джеральд выразил сомнение в способности пьяных ужей доползти хотя бы до конца первого акта, не собрав на себя все тухлые яйца Города Ангелов. Честно, я даже немного восхитилась: новый образ высокомерной сволочи удался ему еще лучше, чем скандального козла. Даже рабочая майка-алкоголичка засияла белизной королевских горностаев, а корона и вовсе потолок поцарапала.
Короче, я отпаивала Гюнтера попеременно кофе и минералкой, кормила пиццей и выслушивала все, что он думает об этом мюзикле и этих гениях. Правда, вместо того чтобы разумно и логично плюнуть на весь этот дурдом и вернуться официантом в «Зажигалку», он пообещал им всем показать… и отправился репетировать свою партию в одно рыло.
Потом мне на руки свалилась Синди. Знойная брюнетка с изрядной долей мексиканской крови и изумительным нью-йоркским выговором. Потрясающий профессионал, смотреть как она работает – одно удовольствие. Немудрено, она на Бродвее уже лет пять, и с гениями не в первый раз. Правда, опять всего лишь дублершей, и когда гении найдут «ту самую» Клодину, Синди вернется в ансамбль.
Я не слышала, что ей сказали мультяшные злодеи, но этот кризис погасить кофе и минералкой уже не удалось. В ход пошла тяжелая артиллерия: шоколад и пирожные. Также мне пришлось выслушать душещипательную историю ее давнего романа с Томом, роли в провалившейся «Стране Оз» год назад… Пользуясь случаем, я даже спросила ее, какого черта бродвейские режиссеры делают в ЛА?
Синди воззрилась на меня в таком удивлении, что даже шоколадку жевать забыла.
– Так они всегда ставят в ЛА, а показывают на Бродвее.
– Зачем? Это же неудобно!
Синди искренне засмеялась:
– Ну ты даешь. Том ненавидит Нью-Йорк, он там кашляет и страдает. Джерри тоже считает, что там слишком холодно и море не то. Так что они проводят на Бродвее от силы месяц. Недели три-четыре на оркестровые репетиции и предпоказ, еще неделю – премьерные спектакли. Потом сматываются обратно в ЛА, страдают от того что без них все разваливается и этот спектакль непременно освищут, попутно раздают интервью об упадке современного искусства, через пару месяцев берутся ставить новый мюзикл… ну и приезжают летом на «Тони». В этом году получат свои «Тони» за режиссуру и хореографию в шестой раз. – Синди забыла о своих слезах и мечтательно возвела глаза к потолку: – На следующий год я тоже получу «Тони» за Клодину. Лучшая женская роль.
Ох уж эти актеры! Сначала они плачут, жалуются на гадов-тиранов-козлов режиссеров, а потом бегут к ним с воплем «где моя роль, скорее дайте мне роль, о великие гении!»
Что в России, что в Америке.
Хотя у нас черта с два кто-то будет репетировать в Москве, чтобы потом повезти в Питер. Или нет, не так. Если репетировать в Сочи, а показывать в Москве – в этом есть смысл.
– Слушай, что на них сегодня нашло?
Синди оглянулась и понизила голос, хотя чего оглядываться в комнатке размером три на три, никого кроме нас и электрочайника тут нет.
– Наш инвестор того. Обломался. Вот и злятся.
Я заинтересованно подалась вперед, и Синди радостно выложила последнюю сплетню: компанию «Драккар» продают по частям, семейство Говардов разорено, а значит – постоянный инвестор денег не даст. Нет у него больше денег…
То есть – мюзикл по моему сценарию не поставят? Мои книги не выпустят? Как же не вовремя!.. и как некрасиво. У Ирвина отец в больнице, а я думаю об издании книг. Стыдно!..
– …так что мистеру Штоссу придется искать других инвесторов, а связываться с Томом и Джерри дураков нет, они хоть и гении…
– Так гении же! Каждый год по премии, почему не хотят?
Синди сделала совсем таинственное лицо, глаза у нее загорелись, хоть сейчас снимай в роли «первой сплетницы класса».
– Там такие люди замешаны! Сенаторы! Сицилийская мафия!
Я чуть не засмеялась. Кто-то тут слишком любит «Крестного отца».
– Прямо мафия?
– Говорят, Джерри из Семьи. Расплевался с доном, тот обиделся… мол, теперь кто посмеет помогать гаденышу, тот Семье не друг. Ну и вот!
– Кино и немцы, – хмыкнула я.
– Ага! – с энтузиазмом согласилась Синди, даром что ни черта не поняла насчет немцев. – У тебя ж ноут есть, давай, покажу…
Еще полчаса мы лазили по сети. Синди оказалась права, в новостях семейству Говардов прочили быстрое разорение и чуть ли не судебное преследование. Говард-старший по-прежнему находился в клинике, в тяжелом состоянии. Говард-младший, его мать и сестра отказывались давать комментарии… о, нет! Буквально на моих глазах в сеть ворвалась свежайшая новость! Лорд Говард младший подтвердил помолвку с Кирстен Лундгрен, дочерью и наследницей нефтяного магната, какой-то там номер в списке Форбс… Слияние капиталов, реорганизация компании… преодоление кризиса…
Подтвердил? Помолвку? Черт.
– Ух ты! – Синди быстро листала фотографии блондинистой невесты Ирвина. Дорогой, лощеной стервы. – Красотка! Настоящая леди! Какое платье, ты глянь!..
Я не хотела смотреть на платье. И на Ирвина, который с каменной рожей давал интервью прямо около клиники, где лежал его отец, тоже. Все равно доносились обрывки: сэру Стивену Говарду лучше… старые друзья семьи… договор о браке десять лет назад… прекрасное взаимопонимание… свадьба, как только лорд Говард поправится…
– Ну вот, значит, деньги на постановку найдутся, – бодро сказала я.
Наверное. И мои книги, может быть, издадут. Потом. Но вот завтрака на яхте с Ирвином больше не будет. Нет, я не надеялась, что милорд сделает предложение мне. Я ему не пара по всем параметрам: капитала нет, аристократических предков нет, блондинистой красоты нет… короче, даже думать об этом не хочу.
У нас мог быть милый, ни к чему не обязывающий и очень приятный романчик. Встреча-другая. Разговоры об искусстве. Танцы. Пикировки. Секс.
Черт. Он почти женат! Вчера он, скотина такая, тоже был почти женат! Уже десять лет, как помолвлен! Скотина!
Я чуть не треснула по ноуту, так мне хотелось кого-то убить.
Синди явно заинтересовалась моей неадекватной реакцией, уже раскрыла рот, чтобы спросить, но меня спас гневный рык Джерри из-за стенки.
– Кой черт унес Клодину? Синди, на сцену, мать твою, где ты шляешься?
Разумеется, Си подорвалась и умчалась на зов Гения. А я осталась наедине с фотографией Ирвина и леди-как-ее-там-нефтяной-принцессой. То, что фотка была сделана несколько лет назад на каком-то официальном приеме, дела не улучшало.
Они давно помолвлены. Они скоро поженятся. Лорд Ирвин продолжит спонсировать культуру. И я никогда больше не приму его приглашения на крикет.
Все. Закончили эту историю. Живем дальше.
Я зло утерла глаза рукавом и хмыкнула: правильно не стала краситься. Макияж – зло. Дурацкие мечты – зло. Найду себе нормального парня, без миллиардов, яхты и гениальности.
А может, и с гениальностью. Может, я приручу дикого козла Бонни-Джерри. Он, по крайней мере, не женат и не помолвлен. И я теперь знаю его маленький секрет. В конце концов, я писатель, а не лохушка из Нижних Валенков с тремя классами церковно-приходской.
Приручу! Тем более, у меня и сообщница нарисовалась. Синди очень хочет роль Клодины, а еще она замужем и в тотализатор «кто первым трахнет Джерри» не играет.
Ха. Я могла бы неплохо заработать, предъявив фотку с субботнего свидания… интересно, сколько? И как быстро после этого меня съедят?..
Солнце, общественный транспорт и Голливуд подействовали не хуже, чем холодный душ. Я пялилась по сторонам, едва не заблудилась на студии, потом меня чуть не задавили камерой на рельсах… в общем, всякие дурацкие мысли из головы вылетели. Ну и сегодня же снимают мой буктрейлер! Мой! Первый! Это же с ума сойти как круто!
«С-ума-сойти-как-круто» стало моей мантрой на все утро. Я ни черта не понимала в съемочном процессе, только ловила отдельные знакомые слова и наслаждалась совершенно новыми впечатлениями. Это я тоже опишу в романе! Обязательно!
Видимо, обилие новых впечатлений и было причиной моей невнимательности. Потому что от бархатного «Роуз, не желаете ли кофе» я подпрыгнула и едва не вышибла бумажные стаканчики из рук… ну разумеется, милорда Говарда.
Милый, замечательный, нормальный Ирвин! Прекрасный и заботливый!
– Я так рада вас видеть!
Вашу консервативную стрижку, вашу элегантную рубашку-поло, ваши золотые часы за черт-знает-сколько-бабок, ваш аристократический профиль… милорд, вы – совершенство, и вы так не похожи на одного больного ублюдка!
Только стаканчики с кофе помешали мне немедленно броситься Ирвину на шею.
Милорд просиял. А я взяла свой кофе, коснувшись его пальцев, скромно потупилась… ну а что? Милорду нравится играть, так поиграем немножко.
По моим волосам скользнуло горячее дыхание:
– Вы смотрите на съемки, как на чудо. Я завидую.
Я пожала плечами и отпила кофе. Чудо же и есть! Всего несколько кадров с совершенно незнакомыми людьми, да я толком и не поняла, что именно снимали! Догадывалась только по костюмам – конкистадоры, моряки, индейцы… Все на фоне зеленого задника, то есть декорации будут наложены потом. Простая, суровая и экономичная технология. А может быть, сложная, кто ее разберет. Неважно! Главное – это будет красиво. И это будет мой буктрейлер!
– Пойдемте наверх. Оттуда лучше видно. – Ирвин кивнул на какую-то металлическую конструкцию с узкой лесенкой.
Отказываться я не стала. Балкон так балкон. И с большим удовольствием посмотрела на чудо сверху, послушала объяснения Ирвина… чтобы я лучше слышала, меня обняли со спины, так что было удобно откинуть голову на мощное и надежное мужское плечо.
Да. Именно то, что мне надо!
Я даже потерлась о надежное плечо щекой. И совершенно не возражала, когда меня поцеловали.
В первый миг было странно – совсем другой вкус, запах… чужой вкус и запах!.. но уверенная ладонь легла мне на затылок, вторая поддержала под спину – и я расслабилась. Изумительный поцелуй. Нежный. Горячий. И целуют – меня, а не…
Не думать о Бонни. Не вспоминать о Бонни. Не говорить… вообще слова – лишние.
Если бы Ирвину пришло в голову трахнуть меня прямо на студии, во время съемок, я бы не возражала. Даже, может быть, обрадовалась сумасбродству. Но он был слишком лорд, а я… я научусь это ценить.
Я отстранилась первой. С трудом, с большим трудом! И тихо попросила:
– Давай посмотрим еще? Я первый раз на студии. – Чуть склонила голову набок, чтобы коснуться щекой его ладони. Теплой. Сильной. Настоящей мужской ладони. Господи, как же я соскучилась по этому ощущению!
Ирвин ответил не сразу, несколько секунд смотрел на меня – жадным, истинно мужским взглядом, от которого ноги тяжелеют, в животе становится горячо и кружится голова.
Да. Смотри на меня так. Смотри на меня!
Он смотрел. На студии, пока перед зеленым экраном танцевал Бонни – в руках Ирвина мне было все равно, кто там танцует и кого целует перед камерой. На стоянке около студии, открывая передо мной дверцу белого «Бентли» – кофе из бумажных стаканчиков был недостаточно хорош, а шума слишком много, чтобы мы могли говорить о русской литературе. На борту катера, который вез нас на яхту – к обещанной чашечке чая. Но больше не целовал. Ни разу. Только смотрел и легко касался моей руки. Изредка.
– Признайся, Ирвин, это тоже съемки фильма? – спросила я, когда моряк в белоснежном кителе протянул мне соломенную шляпку с широкими полями. Разумеется, я ее надела, солнечный удар в мои планы не входил.
– Ни одной камеры в радиусе полумили. Клянусь святым Диснеем! – рассмеялся Ирвин, помогая мне зайти на борт катера.
Обед ждал нас на палубе яхты. Парусной! Настоящей парусной яхты! Я такие только издали видела и безумно завидовала счастливчикам, которые на подобном чуде катаются. Ирвин проводил меня к столику, усадил в ротанговое кресло с шелковой подушечкой.
– Ужасно жаль, что ты не смогла прилететь в Милан. Андреа тебя ждал.
И выразительно посмотрел на мою шляпку. Теперь я рассмеялась:
– Твоя предусмотрительность поражает меня в самое сердце!
Ну да. Как-то так получилось, что в устах Ирвина «you» приобрело доверительно-интимную окраску. А я… а что я? Отказываться от милорда, когда предлагают в третий раз, как минимум глупо. Тем более что сегодня никаких базарных торгов, одна сплошная сказка. Что-то такое про Золушку и нефтяного короля.
– Кстати, тебе просили кое-что передать. – Он протянул коробочку с диском. Вместо обложки был лист бумаги с рукописными каракулями, всего одной строчкой.
«Автору «Ты вернешься» мое восхищение», по-итальянски. И размашистый автограф: Андреа Бочелли.
Я чуть не расплакалась. Честно. Даже сказать ничего не смогла, комок в горле мешал. И чувствовала себя девчонкой на просмотре душещипательного фильма от Диснея. Подняв глаза на Ирвина, спросила только:
– Откуда?.. – в это слово уместилось и «откуда он узнал о моем романе?», и «как он сумел его прочитать, он же слепой?», и «почему ты точно знаешь, о чем я мечтаю, если даже я сама не осмеливаюсь себе в этом признаться?»
– Аудиокнига на английском. – В его глазах плясали самодовольные черти. Плясали и фейерверки запускали, иначе откуда в камне цвета Тауэра эти золотистые искорки? – Она еще не вышла, но это такие мелочи.
О да, сущие мелочи. Всего-то сделать аудиокнигу по моему роману и дать ее послушать оперному кумиру. Ерунда какая! Конечно, если ты – нефтяной король. Или сказочный принц. Или у тебя хорошая память, ясная цель и опыт многих поколений соблазнителей. А вообще это неважно. Когда соблазняют с таким блеском и тактом, только совсем дура будет «не такая, жду трамвая».
– Ирвин… спасибо.
Надо было, наверное, сказать что-то еще, обещающее и игривое, но у меня не получилось. Слова куда-то делись. Просто это все было настолько сказочно, и… никто, никогда не дарил мне таких подарков. Не в смысле дорогих, на цацки для супруги Кобылевский не скупился. А в смысле теплых. С кусочком души. Почти осколок сердца с гравировкой «Роуз от Ирвина».
И нет, я не буду плакать.
– Мне нравится, как ты произносишь мое имя. – Его голос был мягок, почти нежен. – Ни у кого другого не получается так… – он чуть улыбнулся, – так нежно.
И нет, я не влюблюсь в тебя. Хватит с меня разочарований. Просто один сказочный день и одна сказочная ночь, без обманутых надежд и разбитых сердец. Осколочка «Ирвину от Роуз» в вашей коллекции не будет, милорд.
– Это потому что я русская, – я улыбнулась непринужденно. – Видимо, ваша семейная традиция как-то связана с особенностями русского произношения.
– Несомненно. – Ирвин откинулся на спинку своего кресла, и напряжение чуток отпустило. – По легенде, мой прадед…
Историю о прадеде и танцовщице из балета Дягилева он рассказал с изумительным артистизмом. Немножко о семье, самую малость о себе – словно приоткрыл тайную дверцу в странный, незнакомый мир, где лорды и миллиардеры бывают просто детьми…
Где-то между Дягилевым и Стивеном Кингом подошел стюард, тихо сообщил, что милорду звонят из совета директоров. Милорд отмахнулся: завтра. Все дела – завтра. Так о короле триллеров…
Мне в который раз подумалось, что мировой кинематограф много потерял с его отсутствием на экранах. Зато, много приобрел с присутствием его кошелька и любви к искусству. Но не суть. Я целый час наслаждалась обедом и беседой. На самом деле редко удается поговорить не просто с человеком умным, образованным и умеющим играть словами, но и человеком, желающим слушать не только себя. Мне никогда не приходилось жаловаться на низкий интеллектуальный уровень своего окружения, все же люди искусства, да и журналисты старой школы. Одно но: все они предпочитали рассуждать о собственной гениальности, о своем месте в мировом искусстве и своих прорывах, всплесках, озарениях и прочая, прочая. В их рассуждениях было безумно много интересного, и на родительских посиделках с друзьями я всегда сидела, растопырив ушки, но эгоцентризм-то не спрячешь. Не того размера шило, чтоб его в мешок. Ну а в компании друзей Кобылевского мое мнение и мое место в искусстве не обсуждалось в принципе, ибо такового не существует в природе.
А тут… не лесть, нет. Всего лишь – внимание. Ко мне.
Ирвин не просто смотрел, он видел меня. В отличие от.
После обеда мы танцевали под старый джаз: может быть, для кого-то старый джаз – это снобизм, а для меня – любовь с детства. Я танцевала под песни Френка Синатры с папой, когда мне было три. И сейчас – с Ирвином, под сенью парусов, ввиду пропыленного и продымленного Лос-Анджелеса. Серое марево над городом дрожало и текло, словно мираж в пустыне.
Я тоже немножко дрожала. Где-то глубоко внутри. И это была сладкая и томная дрожь предвкушения. Ирвин касался меня так бережно, словно я тоже была миражом. Его пальцы жгли мою спину, его дыхание – мой висок, и всем телом я чувствовала близость мощного, властного мужчины. Возбужденного мужчины. Достаточно сильного, чтобы держать свои желания в узде. Достаточно уверенного в себе, чтобы никуда не торопиться и наслаждаться каждой секундой прелюдии.
И только после второго танца он меня поцеловал. Сначала легко, едва касаясь губ, он пил мое дыхание – а я его. Запах, вкус, стук его сердца… и шум собственной крови в ушах, и ритмичный плеск волн о борт… Мне показалось, я кончу от одного поцелуя. Когда его язык проник мне в рот, а ладони легли на бедра, я застонала и вцепилась в его плечи. Сейчас мне было все равно – где мы, что будет дальше, да хоть апокалипсис! Я хотела его, сию секунду, всего – в себе, до упора, в ритме волн за бортом! А он раздвинул мои ноги коленом и чуть надавил на поясницу ладонью. Я послушно приникла к нему, оседлала его бедро, сжала – ощущая сквозь тонкий трикотаж трусиков всю шершавость джинсы, и шов, трущийся о самое нежное место… Голова кружилась, палуба качалась, сердце оглушительно грохотало… Язык Ирвина входил в мой рот, и в том же ритме двигались его руки, его бедра… мне в живот упирался сквозь два слоя джинсы горячий член, и я готова была кричать: возьми меня! Сейчас! Ирвин!..
– Ирвин… – уже ничего не соображая, всхлипнула я ему в рот.
А он стиснул мои бедра, подался вперед, прикусил мою губу – и меня затопила жаркая трепещущая волна…
Господи. Как же хорошо. Господи!..
– Мне безумно нравится, как ты произносишь мое имя, – жадно, хрипло, губы к губам. И безумно, невероятно довольно. – Моя прекрасная колючая Роза.
Мне подхватили на руки, – а кто-то врал, что Киммерийский стиль ему не идет! – отнесли в каюту, уложили на постель. Я протестующе застонала, когда Ирвин оторвался от меня, потянулась к нему – трогать, раздевать… Он тихо и низко заворчал, или засмеялся… такой звериный, хищный звук, отдающийся во всем теле дрожью и желанием. А я потерлась о его грудь щекой, потянула вверх его безупречно элегантную рубашку – наконец, попробовать его кожу на вкус, увидеть его, ощутить его своей кожей! И даже успела накрыть ладонью его член, пока через джинсу, но безумно, безумно горячо – он снова заворчал, как древний варвар, повалил меня обратно на постель, вжался бедрами и укусил в плечо…
И тут в дверь каюты постучали.
– На хер, – рявкнул милорд Конан, расстегивая свои джинсы.
Я пыталась справиться со своими, и мне было глубоко плевать, кто и зачем к нам ломится. Подождут!
– Сэр, простите, но это срочно! – придурок за дверью не расслышал.
Милорд повторил громче:
– На хер!
От такого рыка в лесу малина гнется… наверное… но вообще – с ума сойти как сексуально. Я даже задохнулась от судорожной волны, начавшейся между ног и окатившей меня всю. А милорд впился в мои губы, победил застежку моих джинсов, рванул их вниз – одной рукой, черт, как же неудобно, кто придумал эти дурацкие штаны!..
– Сэр, ваш отец умирает! – Еще удар в дверь, Ирвин замирает надо мной, его лицо искажено, в глазах туман. – Лорд Говард в реанимации, сэр! Акции упали на двести… на триста… Сэр!
В голосе того, за дверью – паника. В глазах Ирвина – желание, ярость… все больше ярости… и, разом, словно рубильник дернули – лицо каменеет.
– Мне жаль, Роуз.
Он невероятно нежно касается моих губ и отстраняется. Встает, застегивается, натягивает рубашку – английский лорд вернулся.
Я тоже встаю, поправляю джинсы, подбираю с пола свою мексиканскую тунику. Она немножко порвана, но это неважно.
– Мне тоже жаль, Ирвин. – Протягиваю к нему руку в инстинктивном порыве утешить, поддержать… и натыкаюсь на пустоту. Тихо повторяю: – Ирвин.
По каменному лицу пробегает мгновенная судорога. Но он слишком лорд, чтобы оправдываться. Или чтобы плакать. Никто не догадается, что он чувствует, по глазам цвета Тауэрских камней.
– Тебя отвезут домой. – Его голос ровен и холоден, как зимняя Темза. – Мы увидимся, когда я приведу дела в порядок.
Я киваю ему в спину: не дожидаясь ответа, он стремительно выходит из каюты. Распоряжается подать катер и подготовить самолет. Тут же кому-то звонит, требует отчета…
Идти за ним нет смысла, обижаться – глупо, плакать… я не буду плакать. У меня был этот сказочный день, и… может быть, Ирвин вспомнит обо мне. Потом.
Он понял, куда она его привела, только когда услышал хрипловатое: «Доброй ночи!».
Прохладный ветер насмешливо коснулся разгоряченной кожи, захлопнулась дверь… Бонни не успел шагнуть следом. Да и не стал бы. Игра окончена… Езу, какая игра! Какая женщина! Белладонна…
Он прислонился к косяку и беззвучно рассмеялся. Показалось, она снова рядом, слышно ее дыхание, тепло ее руки в волосах, буря ее эмоций.
– Я тебя никогда не забуду, mia bella donna, – шепнул он: ей, ветру, шуршащим пальмам. Небу.
Сладкая, прекрасная отрава. Упрямая, как черт. Выгнать его на улицу! Его! Голым, сразу после оргазма… пятого или шестого? Пресвятая дева, как она кончала!..
Губы снова пересохли, зато лента на глазах показалась мокрой. После душа, наверное.
Бонни содрал ее, хотел было кинуть в кусты – но рука не поднялась. Поднес ее к лицу, понюхал: мята, лемонграсс и еще что-то терпко-нежное, неуловимое. Оставить себе, на память? Пожалуй. До следующей игры. А следующая игра будет скоро. Она не продержится долго, наверняка позовет его снова. Через день, или через неделю… или не позовет…
На это дурацкое предположение Бонни фыркнул и, наконец, отвалился от двери. Хороший вечер. Ноги не держат, в голове и во всем теле легкость необыкновенная. Жизнь прекрасна!
Сколько он уже себе не позволял оторваться, месяца четыре… нет, больше. Полгода. И чего ради? Ничего же страшного. Никакой привычки. Просто отличная игра и расслабуха.
Он повел плечами, потрогал ссадину… и тихо выругался: легкая боль отозвалась нелегким возбуждением, аж дыхание перехватило. Всего лишь от воспоминания.
Да. Определенно девочка хороша.
Тело недвусмысленно намекало, что очень хороша, но мало, мало! Каких-то пара часов. Еще хочу!
Бонни даже прислушался к звукам из домика: негромкая музыка, тот же альбом, и все. Ни шагов, ни голоса. То есть – basta. Она в самом деле его выставила. Голым. За дверь. Какая женщина!
От восторга и легкости он снова рассмеялся и шагнул с крыльца… только на половине дороги к зданию администрации клуба вспомнил, что из одежды на нем лишь хрень в заднице и черный лоскут в руках. И то потому, что идти оказалось не слишком удобно.
На этот раз он заржал, как конь. Не, портье сделает вид, что так и надо. И водитель, который его ждет – тоже. Но вашу же мать! Это круче любой наркоты!
«И не так вредно для здоровья», – занудным голосом Фила.
Точно. Ты прав, дружище. Для здоровья одна сплошная польза! Кстати, неплохо бы телефон найти. И штаны.
Хрень полетела в кусты, выстиранные-высушенные штаны, телефон и все прочее нашлись на крыльце, сбоку от двери Белладонны. Пока одевался, прислушивался – не то чтобы ждал, что она выйдет и позовет обратно. Нет. Эта – не позовет. Железная леди.
Ничего, конечно же, не услышал.
Да не особо-то хотелось! Подумаешь, девчонка неплохо держит плеть…
А член еще лучше…
И когда кончает, орет, как мартовская кошка, и царапается…
Все-все. Хорошего понемножку. Пора домой, выспаться. Утром бейсбол посмотреть, или что там смотрят средние американцы. Потом – на студию, доснимать клип. Заодно трахнуть там какую-нибудь сучку из актерок, сугубо традиционно трахнуть. И забыть девчонку. Подумаешь, девчонка! Таких двенадцать на дюжину.
К собственному скромному Bugatti он вышел, насвистывая мотивчик из «Нотр Дам». Разбудил удивленного шофера и велел ехать домой. Откинулся на спинку сиденья, прикрыл глаза…
Музыка в машине была не та.
– Поставь «Mondo Bongo», – велел водителю.
Самба. Вот теперь – правильно.
Когда самба закончилась, потянул из кармана телефон. Надо звякнуть тетушке Джулии, чтобы приготовила ванну к его приходу. Вместе с телефоном из кармана вылезла черная лента.
Бонни фыркнул. Надо было там же и выбросить! Еще не хватало!.. Будет он еще помнить о всяких девчонках! Да и вообще, теперь месяца три можно жить спокойно. Три, да. Все же полгода – многовато. Три будет в самый раз.
Надо уже Джу позвонить…
Но выбрал совсем другой контакт.
– Дик?.. Старый жук, помрешь на работе!
– Куда я денусь с подводной лодки. Ты рановато. Все в порядке?
– Все зашибись. Слушай, дружище… она тебе звонила?
– А должна была? Бонни, если ты мне клиентку отвадишь, я тебе уши оборву!
– Не дотянешься. Так звонила или… черт, Дик, если позвонит – скажи… короче, просто скажи мне. Договорились?
– Что, так хороша? – Дик хрюкнул.
– Да иди ты!
Бонни нажал отбой, поморщился от боли в спине – догнало, наконец. И недоуменно уставился на телефон в собственных руках. Что это сейчас было? Какая ему разница, позвонит девчонка или нет? Три месяца спокойной жизни, а потом найдется кто-нибудь еще. И вообще, в этом есть своя прелесть – он не знает ее имени, она не знает его… даже если знает, плевать. Они никогда больше не встретятся, и это к лучшему. Он свободен. Свободен от нее… и ей подобных долбанутых… сучек…
Его передернуло, словно червяка проглотил.
Нет. Она – не сучка. Она – мадонна. Mia bella donna, мечта, совершенство. В конце концов, может в этом гребаном городе быть одна-единственная настоящая женщина? Может. Должна быть. Моя нежная отрава.
Я не забуду тебя.
Пусть даже никогда не увижу тебя и не узнаю твоего имени.
Для меня ты останешься мадонной.
И ты будешь помнить меня, mia bella donna. Я знаю.
***
Если бы я вела дневник, то первой записью воскресенья было бы: не думать о Бонни. Второй – ни в коем случае не думать о Бонни! И последней – забыть сукина сына к чертовой бабушке!
Разумеется, забыть не удалось, но оценила размеры катастрофы я только в понедельник, когда надела чулочки на резинке, новенькое кружевное белье и вся такая счастливая оказалась перед зеркалом с тушью для ресниц в руках.
То есть тушь для ресниц – это еще не катастрофа. А вот мысль «Бонни это понравится» – да. Примерно как извержение Везувия над Помпеями.
Глядя в глаза отражению, я четко, по слогам, произнесла:
– Он. Не. Знает. Кто. Я.
Отражение непонимающе поморгало. Отражение не желало верить, что чудесный, нежный и горячий любовник сегодня будет смотреть мимо. Отражение сияло, трепетало и ждало чуда.
Я ждала чуда.
Дура, да? В двадцать семь лет верить, что гений козлиной породы безумно влюбится в случайную партнершу по сексу, найдет ее и положит мир к ее ногам. Мир и себя в придачу.
– Такого не бывает, – еще раз попробовала я убедить отражение.
Оно снова не поверило и продолжило сиять и надеяться.
Дурацкое отражение.
Стащив чулочки и забросив тушь для ресниц куда-то под кровать, я влезла в джинсы, прихватила с собой ноут и отправилась на работу. То есть я могла звякнуть Филу и сказать: баста, карапузики, кончилися танцы. Сам паси своих козлов. Но…
Мне безумно хотелось увидеть Бонни. Просто увидеть. Убедиться, что ничего нет, субботний вечер мне приснился, и никакая мадонна ему на фиг не нужна. И успокоиться.
Я кого-то обманула?
Разумеется, мистер Джеральд меня даже не заметил. То есть это было лучше, чем очередной скандал с битьем чашек о чью-то голову. Да-да, лучше! Но мне хотелось плакать.
Обозвав себя истеричкой, я устроилась в уголке с ноутом и всю репетицию просидела там, старательно не глядя на больного ублюдка. У меня почти получилось! Я посмотрела на него не более ста раз за весь день! Потрясающее достижение. Медаль мне.
А ему – оторвать что-нибудь. За то, что завязал волосы черной лентой. Той самой. За то, что при звуке его голоса я вздрагивала. За то, что под синей футболкой, промокшей насквозь к середине репетиции, угадывались алые отметины на спине и плечах – и я снова слышала запах «Кензо» и хриплые, со всхлипом, стоны.
За то, что ни разу не посмотрел в мою сторону.
Может быть, мне попробоваться на роль Клодины Фролло? Так хочется его убить!
Зато на творческий процесс моя тихая истерика оказала самое положительное влияние. Чтобы отвлечься, я писала. Прямо на репетиции. И дома – тоже писала, чтобы не вспоминать Бонни. Даже ночью, представив, как сейчас лягу в пустую холодную постель, закрою глаза… Нет! Не думать о Бонни. Не вспоминать о Бонни.
Уснула за ноутом. Проснулась с именем «Бонни» и почти ощутимым поцелуем на губах. Покрутила у виска отражению в ванной – бледному и красноглазому. Взялась за телефон, позвонить Филу… и нажала отбой раньше, чем прошел звонок.
Ладно. Еще один день. Должно же это наваждение когда-то пройти! А завтра – съемки буктрейлера, я пойду на киностудию, отвлекусь. Может, познакомлюсь с кем нормальным…
Мысль «не хочу нормального, хочу больного ублюдка Бонни» я отогнала. И мой вторник ничем не отличался от понедельника, разве что на мистера Джеральда я посмотрела за время репетиции всего девяносто девять раз. Прогресс! Если так дальше пойдет, то месяца через три… или четыре…
Какого черта? Мне надо отвлечься. Не думать о Бонни. Не говорить о Бонни.
Не смотреть на Бонни.
И меня не волнует, что в ансамбле уже делают ставки на то, кто первый с ним трахнется. Да хоть все сразу! Мне плевать! Мне не нужен больной ублюдок!
Интересно, он попытался узнать у Дика, с кем провел вечер?..
Нет. Не интересно. Убрать телефон. Сесть писать роман. Работать, работать! Телефон отключить – Бонни не позвонит.
Завтра будет легче.
Среда. Утро. Первая запись в несуществующем дневнике: развиваем позитивное мышление. Думаем о море, солнце, грейпфруте… мята… лемонграсс… «Необычный запах для девушки».
Чтоб тебя черти драли! Ненавижу! Уйди из моих мыслей, сотрись с моей кожи, исчезни! Я не хочу тебя!
Взгляд падает на джинсы. Мои джинсы. И тут же перед глазами картинка: рука в кожаном напульснике скользит по узкой дорожке волос, тянет вниз бегунок молнии…
Холодный душ. Ледяной. Три минуты, зуб на зуб не попадает.
Зато теперь я думаю о солнце, море и кофе. Сегодня я не увижу мистера Джеральда. Ни единого раза! А завтра… завтра тоже. Позвоню Филу, пусть ищет другого помрежа. Все, решено!