До воскресенья Есеня и Полоз жили в Кобруче. Полоз рассказывал истории, учил Есеню драться и, надо сказать, превзошел в этом всех его прежних учителей. Всего за пять дней Есеня научился обороняться от человека с ножом, уходить из-под удара кистенем, защищаться от удара саблей и почувствовал себя уверенным и сильным. Они еще раза два бывали у доктора, но не на обеде, а просто в гостях: сидели вечером у камина и пили вино.
— Послушай, Полоз, — как-то раз спросил Есеня, — а ты выяснил у Избора то, что хотел?
— Нет. Но я понял две очень важные вещи. Во-первых, они знают, как открыть медальон. Знают, но никогда об этом не расскажут. А значит, на свете есть мудрецы, владеющие этой тайной. Во-вторых, они верят в то, что мы можем его открыть. И это тоже вселяет надежду. Это значит, наши мечты не столь сказочны, как кажется на первый взгляд.
Попрощавшись в воскресенье с Избором, доктором и его женой, в понедельник утром, еще затемно, они вышли из города через обнаруженный Есеней лаз: ворота открывали только на рассвете, а перевозчики отправлялись в путь задолго до восхода солнца. Есене так надоел постоялый двор, что он хотел переночевать в лагере перевозчиков, у костра, но Полоз наотрез отказался: три, а то и четыре ночи им предстояло ночевать неизвестно где, возможно, и на берегу реки.
Три дня ехали в широких санях, выстланных шкурами, и укрывались своими одеялами — по реке впереди лошадей летел ветер, и Есеня быстро замерз. С ними ехали и другие сани: перевозчики старались держаться вместе, и поезд состоял примерно из двадцати человек, так что нападения разбойников можно было не опасаться. Полоз посмеивался на этот счет и говорил, что сможет в случае чего с ними поладить.
Есене быстро наскучило однообразие вокруг — то высокий лес по берегам, то белые поля до самого горизонта. Маленькие деревушки из трех-четырех дворов проплывали мимо, от них пахло дымом, и дым стелился по земле: погода оставалась серой, пасмурной.
Первую ночь провели у костров, возле одной из деревень, — постоялого двора там не было, только кабак, где они скоротали вечер за кружками пива. А на второй день Есеня совсем заскучал. Только одна радость скрашивала нудную дорогу: в санях следом за ними ехала почтенная матрона со своей молоденькой дочерью, и изредка Есеня пытался привлечь к себе внимание девушки, но та на него не смотрела — чаще внимание на него обращал Полоз. Да лошади, шедшие сзади, иногда испуганно всхрапывали и с опаской косили глаза.
— Жмуренок, ну уймись! — вздыхал Полоз, который предпочитал дремать, а не глазеть по сторонам. — Что ты вертишься, а?
— Девка больно хороша…
— Тебе ее мать хребет переломит, если ты к ней подойдешь.
Лошади то бежали рысцой, то шли шагом, и Есеня еще накануне пытался пройтись пешком рядом с санями, но Полоз поймал его за шиворот и вернул на место: нечего тащить снег на шкуры.
Поуправлять лошадьми перевозчик не дал: он был неразговорчивым дядькой и только цыкал на Есеню время от времени. А Есене очень хотелось попробовать править санями стоя, как это делал лихач в трех шубах. Но пока у Есени ничего не получалось. В первый раз лошади дернули сани, он повалился на Полоза и получил в ухо. Во второй раз вышло еще хуже: чтобы не получить в ухо, Есеня постарался упасть в другое место и до крови рассек губу о спинку саней. Зато девушка наконец его приметила и рассмеялась.
— Слушай ты, Балуй… — проворчал Полоз, — ты можешь полчаса посидеть спокойно? Хорошо зуб не выбил.
— Да ерунда, — Есеня зачерпнул снега и прижал ко рту.
— Я удивляюсь, как ты жив до сих пор.
Есеня попробовал еще раз — теперь с конкретной целью — и благополучно вывалился из саней, как и собирался. Только он не учел, что под тонким слоем снега лежит твердый как камень лед. Есеня отбил бок и на самом деле не смог сразу встать. Девушка заливалась звонким хохотом, а ее мать посмотрела на Есеню так, что он поверил в предсказание Полоза: сломает хребет, одним ударом кулака сломает.
Кони перешли на рысь, и Есеня с минуту бежал рядом с ее санями. Ноги вязли в снегу, и он запыхался.
— Что ты пялишься? — мать грубо одернула девушку, ущипнув за щеку.
— Мам, ну он же смешной!
— Я не смешной, я веселый. Меня зовут Балуй, а тебя?
— А ну иди прочь отсюда, — прикрикнула ее мамаша, — Балуй!
— Тетенька, я же ничего не делаю, просто рядом бегу!
— Щас возьму кнут у перевозчика да жахну как следует!
— Так вы кнутом всех женихов разгоните!
— Тоже мне, жених нашелся! Брысь отсюда, я сказала! — она повернулась к дочери. — А ты не смейся. Бесстыжая!
— Чем это я бесстыжая? Уж и поговорить с парнем нельзя!
— Вот с разговоров-то все и начинается.
Есеня решил, что начало знакомству положено, и догнал свои сани. Теперь вечером будет чем заняться!
Полоз встретил его сердито:
— Жмуренок, я же тебе все мозги вышибу, если за каждую твою выходку буду в ухо бить… Отряхнись!
— Да ладно… Жалко тебе?
— Мне не жалко. Делай что хочешь. Только по ногам мне не ходи и снег под одеяло не сыпь.
— Научил бы лучше, как к девке подъехать…
— А чего тебя учить, к девке ты уже подъехал. А как мамашу ее умаслить — ума не приложу. И потом, на что она тебе? Если только потискать — много ли проку? А если чего поинтересней учудишь, так хлопот не оберешься. Сходим к девкам в Урдии, так и быть. Подожди немного.
— Это сколько же еще ждать-то, а? Мне к девкам прямо щас хочется… — Есеня развалился рядом с Полозом и мечтательно закатил глаза.
— Это от безделья. Отожрался в Кобруче, отдохнул… Болезный.
На вторую ночь остановились в деревне с большим постоялым двором. С девушкой ничего не получилось: ужинать она не спустилась — мать сразу увела ее наверх. Перевозчики не тратили денег на постоялые дворы и ночевали у костров, и Есеня от нечего делать пошел послушать байки, которые рассказывались с особенным удовольствием, стоило появиться постороннему. Когда Есеня подошел к костру, они пугали друг друга сказками о Белом всаднике — зимнем кошмаре перевозчиков.
— А кто такой Белый всадник? — поинтересовался Есеня.
— Белый всадник? Никто не разобрался. Но он всегда показывается перед полыньей.
— Нет, — перебил другой, — мне старый Перегуд рассказывал, что сам его видел. Он обгоняет обоз, а потом коня на дыбы подымает. Конь копытом лед ломает, и трещины так далеко идут, что весь обоз проваливается. А самому ему — ничего. Пришпорит коня и ускачет.
— А еще в метель он может к саням незаметно подобраться и кого-нибудь с саней стащить. И кого он стащит, того уж больше не увидит никто и никогда. Так что если в метель увидишь Белого всадника, держись крепче.
— Да без толку крепче держаться. Он дыхнет на тебя, а дыхание у него — мороз жуткий, кровь в жилах сразу застывает. Дыхнет и утащит.
— А если в одиночку ехать, он и лошадь может себе забрать. Сколько раз находили: стоят сани, оглобли пустые, а в санях — человек замороженный лежит. Это Белый всадник: дыхнул, значит, и коня свел.
— Вообще, Белого всадника встретить — нехорошая примета. Даже если сам не обидит, обязательно несчастье случится.
Днем Есеня бы в эти сказки не поверил, но ночью, когда за кругом света, сразу за спиной стояла морозная, снежная тьма, у него между лопаток пробежал холодок.
— А чего это вы Белого всадника вспомнили? — спросил подошедший Полоз.
— Да Голован говорит, что видел его сегодня. Когда темнеть стало, вроде, появился из-за поворота — и снова пропал.
— Голован же последним ехал? — усмехнулся Полоз.
— А Белый всадник никогда спереди и не появляется, он всегда сзади догоняет. Спереди и не страшно, вроде. А со спины — знаешь как страшно? Особенно в метель. И оглянешься, а не увидишь, пока он тебя не настигнет. Последним ехать плохо, вот Голован и оглядывался.
У Есени снова мурашки пробежали по спине.
— Вот увидите, завтра метель начнется. И дымы по земле стелются, и Белый всадник показался… — проворчал молчаливый перевозчик, который вез Есеню с Полозом.
— Завтра мы последними поедем, — сказал вдруг Полоз.
— Ты чего? — вскинул голову Есеня.
— Что, испугался? — усмехнулся Полоз.
— Да нет.
— Вот будет тебе на завтра занятие — Белого всадника высматривать. Пошли.
— Погоди. Дай еще послушать!
— Пошли, сказал, — Полоз подтолкнул Есеню в бок, — скажу кое-что.
Есене стало любопытно, и он поднялся. Полоз отвел его на несколько шагов от костра и вполголоса сказал:
— Пойдем-ка поищем этого Белого всадника. Или страшно?
Есеня пожал плечами. Конечно, ночью бродить по реке действительно было жутковато, но он почувствовал только азарт: вместе с Полозом Есеня ничего не боялся.
Безмолвие леса леденило кровь. Ветер стих, как будто умер, только скрип шагов по снегу нарушал тишину. Полоз велел Есене молчать. Глаза привыкли к темноте быстро, и Есеня крутил головой, высматривая, не мелькнет ли за деревьями силуэт Белого всадника.
— Под ноги лучше смотри, — шепнул Полоз, и оттого, что он сказал это шепотом, словно боясь, что их услышат, Есене стало еще более жутко. — Может, след коня в сторону уходит.
— А ты думаешь, Белый всадник оставляет следы? — тоже шепотом спросил Есеня.
— Ну не по воздуху же он летает.
— Полоз, а Белый всадник — призрак? Или мертвец?
— Не знаю, — хмыкнул Полоз.
Есеня подумал, что Полоз так хочет встретиться с Белым всадником, потому что тот может рассказать о Харалуге. И ему самому тоже непременно захотелось Белого всадника встретить. А захочет ли он с ними говорить? Наверное, Полоз знает, что делает. Есене вспомнилось, как перед ним качалась голова зме́я и шуршала плоским раздвоенным языком. Да… Наверное, Белый всадник не откажет Полозу.
Они прошли назад версты три, а то и больше, но ни следов, ни самого Белого всадника не встретили. И когда повернули обратно к деревне, Есеня оглядывался каждую минуту, а иногда шел спиной вперед: ему все время казалось, что сзади их кто-то догоняет, и копыта белого коня не касаются наезженного санного пути, и ледяное дыхание неслышно летит к затылку, чтобы заморозить кровь.
Наутро действительно началась метель. Но метель на реке — не метель в поле, заблудиться трудно, да и кони чувствуют дорогу, поэтому в путь отправились до рассвета.
Полоз велел Есене повязать платок на голову и только поверх него надеть шапку. Если бы такую гадкую штуку для Есени выдумал отец, Есеня бы долго кочевряжился, но ни за что бы не смирился. Однако с Полозом спорить было бесполезно.
Как ни противился перевозчик, Полоз настоял на том, чтобы они замыкали обоз. Сырой, тяжелый ветер дул с юго-востока, и снежинки летели навстречу лошадям крупными хлопьями. Через четверть часа и Есеню, и Полоза, и сани, и спины коней занесло снегом. Полоз отряхивал шапку, сбрасывал снег с плеч, но проходило совсем немного времени, и на них снова появлялись белые горки.
— С моря ветер дует, — сказал он Есене, — влажный, теплый. Урдия скоро.
Есеня лежал на животе, облокотившись на спинку саней и поставив на нее подбородок: высматривал Белого всадника. Снег летел так густо, что белая пелена застилала близкие берега реки и в пяти саженях за санями ничего видно не было.
— Полоз, расскажи что-нибудь, а? А то я усну… — Есеня зевнул.
— До утра байки перевозчиков слушал?
— Ну, не до утра… Расскажи, ты же спал, тебе-то что.
— Ладно.
Полоз рассказывал о Белом всаднике, и его история казалась куда более правдивой и оттого еще более жуткой, чем у перевозчиков, — о том, как трое разбойников ночью, завидев мелькнувшего вдалеке белого коня, решили нагнать его и продать на постоялый двор. Обычно под монотонный, шуршащий голос Полоза Есеня быстро засыпал, но эта история леденила кровь, и сон улетел вслед за снежинками, назад, в непроглядную белую пелену. И оскаленная морда коня то и дело мелькала в этой пелене, и Есене мерещился глухой стук копыт и холодное дыхание Белого всадника.
— Полоз! И мы вчера ходили его искать?! — едва не вскрикнул Есеня, когда рассказ дошел до того места, где Белый всадник неслышно подобрался сзади к одному из разбойников, и тот, обернувшись и увидев его лицо, испустил дух — настолько страшен был взгляд призрака.
— А что? Уже страшно? Полезай под одеяло! — расхохотался Полоз.
— Ничего мне не страшно! — проворчал Есеня и подумал, что Полоз на самом деле самый отважный человек, которого он встречал. Даже днем каждую секунду ждать появления Белого всадника — и то было жутко.
Закончился рассказ печально: из троих разбойников ни одного не осталось в живых. Есеня долго ощущал, как мурашки ползают по спине и как замирает сердце от мысли, что сейчас ужасный лик Белого всадника появится перед глазами.
Через час Полоз сжалился над ним и уложил под одеяло: Есеня на самом деле просидел с перевозчиками до утра, и если бы не страх, давно бы задремал. Под одеялом, уткнувшись Полозу в теплый бок, Есеня успокоился и заснул быстро и крепко. Снилась ему метель, вой ветра над ухом и Белый всадник, склонившийся над его изголовьем.
Есеня проспал остановку на отдых и обед, хотя собирался снова подъехать к девушке — теперь ее сани шли самыми первыми, — и проснулся только когда обоз тронулся в путь.
— Пожуй, — Полоз сунул ему кусок хлеба с холодной говядиной.
— Мы что, уже пообедали? — Есеня расстроился чуть не до слез.
— Конечно.
— И ты меня не разбудил?
— Не буди лихо, пока оно тихо, — посмеялся Полоз.
И снова Есеня смотрел назад, а метель все не кончалась; наоборот, ветер усилился и стал порывистым. От снежинок, улетавших вдаль, кружилась голова. Есеня потерял счет времени и иногда думал, что спит, а во сне видит снег. Полоз то дремал, то философствовал — Есеня любил слушать его полушутливые головоломные идеи, но от них ощущение того, что все происходит во сне, только усиливалось. Есене всю дорогу казалось, что наступают сумерки, и когда они наконец наступили, он этого не заметил: серый день всего лишь стал немного серей.
Полоз задремал, положив руки под голову; перевозчик, уставший за тяжелый день, ссутулившись, правил лошадьми, и те, весь день бежавшие против ветра, еле переставляли ноги. Есеня хотел залезть под одеяло и снова прижаться к Полозу, как вдруг тревога — сосущая, неприятная — заставила его напрячься. И через несколько мгновений он не услышал — почувствовал конский топот позади обоза. Конь скакал галопом, и казалось, что под ним прогибается лед.
Есеня стиснул руками спинку саней и как завороженный смотрел назад. Даже не страх — холод пробрал его до костей… Он не догадался толкнуть Полоза, он хотел и боялся увидеть Белого всадника — и он его увидел.
Сначала в снежной пелене показалась лошадиная морда, с раздутыми ноздрями и пеной на губах. Конь грыз удила и вскидывал голову, а на его спине, в плаще из снега, сидел призрак, и лицо его пряталось в снежном капюшоне. Вокруг шеи был намотан шарф, закрывавший рот, и только белые глаза изредка сверкали внутри темного провала, где должно было быть лицо.
От испуга Есеня откинулся назад и хотел крикнуть, но не смог выдавить из себя ни звука. Всадник же резко свернул и начал обходить сани сбоку, не снижая скорости. Ноги коня взрыли снег рядом с санным путем, копыта вязли, поэтому Есене показалось, что время замедлило ход, растянулось, и конь не бежит, а плывет по воздуху, изредка касаясь льда копытами. И от этих прикосновений содрогается лед и снег разлетается в стороны. Он сейчас обгонит обоз, и лед под его копытами треснет — ничего удивительного не будет, если трещина пробежит назад до самого Кобруча!
— Полоз! — наконец смог выкрикнуть Есеня. — Полоз!
— Что ты глотку дерешь? — Полоз приоткрыл один глаз, но, увидев лицо Есени, вмиг поднялся.
Перевозчики тоже заметили Белого всадника, который обходил обоз слева. Крики и паника покатились вперед, от саней к саням, лошади закричали, забились и перестали слушаться поводьев: одни шарахнулись в сторону, другие пытались подняться на дыбы, вторая упряжка понесла и врезалась в переднюю — из той раздался отчаянный визг. Кони передней упряжки рванулись вперед и опрокинули сани, но продолжали бежать, волоча за собой и сани, и перевозчика, вцепившегося в вожжи.
Полоз же спрыгнул с саней и кинулся вдогонку Белому всаднику, что-то крича на бегу. Кони испугались еще сильней, коренной поднялся на дыбы, увлекая за собой пристяжного, сани накренились и опрокинулись. Есеня оказался в снегу, но тут же вскочил: если Полоз не боится догонять Белого всадника, значит, ему надо помочь!
Но догнать коня, скачущего галопом, которому не страшен глубокий снег, оказалось не под силу и Полозу. Всадник не стал крушить лед — он просто скрылся в метели, но долго на льду ощущалась тяжелая поступь его коня. Полоз остановил переднюю упряжку, ухватив коренного под уздцы, а Есеня подбежал к визжавшим женщинам — их перевозчик, закрыв лицо руками, лежал в снегу: наверное, готовился к смерти. А может, зашибся, когда тащился по льду за лошадьми.
Есеня кинулся помогать сначала мамаше — она всей тяжестью навалилась на дочь, закрывая ту своим грузным телом.
— Не бойтесь, не бойтесь, — говорил Есеня, смотрел вперед и не очень верил в свои слова, — он ускакал, не бойтесь.
Женщина не хотела выпускать дочь из объятий.
— Ну не бойтесь же! — Есеня тряхнул ее за плечи. — Не кричите вы так, лошади же боятся!
Мамаша на секунду замолчала, а потом горько разрыдалась, подняв побледневшее лицо. Вслед за ней заплакала и дочь, цепляясь за мать и шепча:
— Мамочка, как страшно, мамочка!
С других саней Есене на помощь поспешили мужчины, и женщин понемногу успокоили: кто-то дал им хлебнуть из фляги, кто-то поднял на ноги и отряхнул. Полоз помог перевозчику, лежавшему в снегу, и многочисленные узелки и сундуки вернули обратно на сани.
Быстро темнело, и ветер выл все так же надсадно. Есеня долго искал в снегу котомки, пока Полоз вытряхивал шкуры и одеяла. Обоз после шума и паники притих, перевозчики молча всматривались в сгущавшуюся тьму — ждали нового появления Белого всадника. Вперед тронулись медленно, словно ощупью выбирали дорогу: нет ли полыньи?
— Полоз, ты хотел спросить его о Харалуге? — Есеня забрался под одеяло и прижался к теплому боку верховода: ему все еще было не по себе.
— Ну, о Харалуге он бы мне не рассказал, положим. Но и о нем тоже спросить не мешало.
— А зачем ты тогда его догонял?
— Чтобы спросить, зачем он едет за нами. И почему прячется.
— Белый всадник всегда прячется, разве нет?
— Да какой это Белый всадник! — Полоз захохотал. — Ты что, не узнал его? Это же Избор! Я еще в первый день его заметил. Где он ночевал — ума не приложу.
— Как Избор? — Есеня привстал. — Я же видел… Он весь белый…
— На себя посмотри. На меня. Я, наверное, тоже весь белый.
Есеня подумал немного: а ведь точно. Все они белые — снег мокрый, липкий и сыплет так густо, что не успеваешь его счищать.
— А зачем он за нами едет? — спросил он у Полоза.
— Вот это я и хотел узнать. И если он прячется, значит, задумал что-то недоброе. А если задумал что-то недоброе, то чует опасность в нашем путешествии в Урдию. Это хорошо.
Соленые полотенца Есене совсем не понравились. Ему не хватило сил даже ответить на шутки Полоза, и утешился он только большим красным яблоком, которое Полоз принес ему с базара.
— Я подумал и решил: нам все равно нечего здесь делать, — сказал Полоз, снимая высохшую салфетку со спины Есени. — Давай и вправду сходим к Избору. Возможно, мне удастся что-нибудь у него узнать.
— Давай, — немедленно согласился Есеня: не валяться же в кровати весь день, какая бы она ни была мягкая.
Он собрался за пять минут, Полоз посмотрел на него критически и кивнул:
— Нормально. Умытый, причесанный. Главное — помни, что ты вольный человек, а не мальчик подлого происхождения.
— Чего? Полоз, что я, по-твоему, ничего не понимаю?
— Не знаю, — улыбнулся Полоз. Лицо у него было такое, как будто он собирался драться, а не обедать.
По дороге они зашли в лавку, где продавали вино. Полоз долго расспрашивал хозяина о его товаре, а потом взял бутыль с олеховским вишневым — таким вином Есеню угощал Жидята. Стоило оно серебреник, и Есеня подумал, что за него в мастерских пришлось бы работать целую неделю. Но что для благородных серебреник? У них, кроме золотых, и монет-то других не водится.
— Полоз, а им такое вино понравится? — спросил Есеня по дороге.
— Вполне. Здесь благородные не так богаты, как у нас. Для них это вино соответствует приличиям. Если бы я знал, что они подадут к обеду, я бы купил что-нибудь другое, а это вино — сладкое, его пьют после обеда, на десерт. Они люди небогатые, но претензий у них — как у барбоски блох.
Есеня не понял и половины сказанного, но решил, что Полозу видней.
Они снова поднялись по мраморной лестнице и снова позвонили в колокольчик с мелодичным звоном.
— Вы к доктору Добронраву? — опять спросила накрахмаленная женщина, и на этот раз лицо ее не выражало радушия.
— Да, они к доктору Добронраву, — в прихожую выбежала сияющая Ладислава. — Я так рада, что вы пришли и мои труды не пропали даром! Проходите. И не снимайте сапоги, вам, наверное, босиком будет неловко.
— Спасибо, но мы привыкли ходить босиком, — немедленно ответил Полоз. — И мне бы не хотелось каждый раз смотреть под ноги, чтобы не наступить на ковер.
— Конечно, делайте так, как вам удобней, — тут же согласилась Ладислава, и Есеня решил, что Полоз напрасно лезет в бутылку.
— Пойдемте в гостиную. У нас тесно, поэтому обедаем мы в гостиной, а потом убираем стол, чтобы можно было сидеть у камина, — тараторила она без умолку. — Две комнаты отданы под прием больных, и наша с Добронравом спальня служит ему и кабинетом, и библиотекой. Вас это не смущает?
Полоз кашлянул:
— Боюсь, нет.
На пороге гостиной их встретили Избор и доктор, Полоз отдал хозяйке бутылку вина, а Есеня, не зная, что делают в таких случаях, просто отошел в сторону и стал рассматривать комнату с двумя большими окнами. Сияющий пол из маленьких полированных дощечек, стены, затянутые блестящей тканью, огромный ковер перед очагом, такой мохнатый, что ноги утонули в нем по щиколотку, — Есене понравилось на нем стоять, но он подумал, что это, наверное, нехорошо. Если все станут ходить по ковру, что от него останется? В середине комнаты стоял стол, накрытый белой скатертью, и на нем — Есеня не удержался и подошел поближе — в тонком прозрачном кувшинчике расцветал живой цветок. Таких цветов он никогда не видел — его махровые розоватые лепестки казались беспомощными, очень нежными, а потому беззащитными. Если тронуть их пальцем, они скукожатся, сомнутся.
— Тебе нравится мой цветок? — спросила подошедшая Ладислава.
Есеня кивнул.
— Это олеандр. Я сама его вырастила. В Урдии они растут прямо на улицах.
— А как же… — начал Есеня, но Ладислава его перебила:
— Пойдем, я покажу тебе мои цветы. Добронрав их не очень любит, поэтому я выращиваю их в спальне для гостей, где сейчас живет мой брат.
Никаких теплых ящиков, устройство которых Есеня успел придумать накануне, для цветов не требовалось. Они росли на окне, в ящиках с землей. Над подоконником были установлены полки в несколько ярусов, и на каждой из них стояли эти ящики, отчего свет в комнату почти не проникал. Одну стену спальни обвил плющ, и какое-то вьющееся растение свешивалось с подоконника до самого пола.
Ладислава долго перечисляла названия цветов, и у Есени слегка закружилась голова от обилия новых слов — он не запомнил ни одного. Если бы она помолчала, цветы бы понравились ему гораздо больше.
Куда сильней его заинтересовала булатная сабля, вынутая из ножен и косо прикрепленная к стене. Есеня присмотрелся — клинок показался ему знакомым. Он подошел поближе и провел по лезвию пальцем. Нет никаких сомнений: этот клинок ковал его отец. Вот это да! Уйти от дома так далеко и неожиданно наткнуться на знакомую вещь! Есеня подумал и не стал об этом говорить Ладиславе: он усмотрел в этом что-то обидное для отца.
— А это что? — он показал пальцем на картину на стене.
— О, это написал Избор, совсем недавно, всего две недели назад. Тебе нравится?
На картине зеленый кленовый лист насквозь просвечивало солнце. Есеня долго смотрел на него и не понимал, что ему кажется неправильным. И почему так хочется повести плечами и отойти немного назад? Его внезапно охватила тоска.
— Не знаю, — на всякий случай сказал он. — Мне кажется, что он сейчас упадет.
— Кто?
— Лист. А так не может быть.
И сам понял, что очень даже может. И именно от этого ему и неприятно на него смотреть.
За столом Есене пришлось всерьез задуматься над словами Полоза о том, что он вольный человек, а не мальчик подлого происхождения. Он вдруг посмотрел на Избора и доктора, на их одежду и заметил, насколько они с Полозом на них не похожи — в простых льняных рубахах, в шерстяных штанах и босиком. Но Полоза, казалось, это нисколько не смущало. Он сел рядом с Есеней напротив окна и невозмутимо заправил крахмальную салфетку за воротник так же, как это сделали Избор и доктор. Есеня подумал и сделал то же самое. Полоз ему подмигнул, а лицо Избора еле заметно исказилось. Ему, похоже, вовсе не нравилось сидеть с ними за одним столом, отчего Есене захотелось выглядеть совсем не так, как обычно. Он посмотрел перед собой — посуда смутила его невероятно: две вилки, два ножа, ложка большая, ложка маленькая, две белые плоские миски, и на них — одна нормальная, глубокая.
Накрахмаленная женщина принесла и поставила на стол нечто, что, наверное, можно было назвать горшком, если бы не цвет и не две тонкие ручки по бокам. Но выяснилось, что Есеня не ошибся: предназначение странного предмета оказалось тем же, что у горшка со щами, который мать ставила в центр стола, — в нем плескалась горячая, пахучая уха.
Ладислава щебетала что-то про уху и стоимость осетрины на рынке, о приправах, которые ей привезли с востока, и о том, что лучше перца она пока ничего не пробовала. Есеня никогда не задумывался, как надо есть уху, но стоило ему взглянуть на Избора, и он понял, что не делал этого напрасно: тот поморщился, едва Есеня поставил локти на стол и зажал в кулаке маленький, жалкий кусок белого хлеба. Он огляделся и заметил, что локтей на стол никто не ставит, даже Полоз сидит прямо. Есеня попытался проделать нечто подобное и понял, что есть таким образом — сплошное мучение. Впрочем, никто, кроме Избора, не обратил на него внимания.
— Избор рассказывал нам о вольных людях Оболешья, и я представлял их несколько иначе, — заговорил между тем доктор. — Вы где-то учились?
— Я — да, — кивнул Полоз.
— И ваше образование помогает вам в вашем… хм… ремесле?
Полоз усмехнулся.
— Не очень.
— Тогда для чего ты учился? — Избор, скользнув взглядом по Есене, посмотрел на Полоза.
— Мне хотелось понять, насколько велик мой потенциал.
Есеня так старался сидеть прямо, что подавился ухой и закашлялся, прикрыв рот куском хлеба. Полоз шарахнул его по спине, в самое больное место, и кашлять Есеня перестал.
— Простите, — вежливо кивнул Полоз остальным.
Доктор и Ладислава сделали вид, что ничего не заметили, но Избор слегка скривил лицо. А что делать, если Есеня на самом деле поперхнулся?
— И насколько он велик? — продолжил расспрашивать Избор.
— Мне трудно судить об этом. Но среди учеников урдийских мудрецов я был не последним. И, думаю, большинство вольных людей на моем месте могли бы меня превзойти. Видите ли, вольными людьми очень часто становятся те, кто обладает сильным потенциалом.
— Я бы не сказал этого о вольных людях Кобруча, — улыбнулся доктор.
— О, они тоже талантливы, — Полоз усмехнулся. — В искусстве предприимчивости, в умении считать и приумножать богатство. Жмуренок, расскажи им про ребят на базаре и про их управляющего. Мне эта история показалась забавной и очень показательной.
Есеня от неожиданности опустил ложку в тарелку, и она громко звякнула, расплескав бульон. Избор вздрогнул и вздохнул.
— Да что там рассказывать? — Есеня с вызовом посмотрел на Избора. — Чтобы заработать на базаре — ну, поднести там что-то или убрать, — надо занять очередь и заплатить этому управляющему медяк. А если медяка нет, то надо отдавать ему половину заработанного.
— И сколько таким образом можно заработать за день? — спросил доктор.
— Я думаю, не больше полуфунта хлеба. И половину, соответственно, отдать.
— А этот управляющий — он кто? Чем он живет, ведь это смешной заработок?
— Да он мой ровесник. И не так уж мало он получает, — Есеня прикинул в уме, — я думаю, около полусеребреника в неделю. Фунт хлеба у него набрался часа за два, но это было утром, когда работы больше всего. Если ничего не делать, только на базаре торчать, не так уж плохо.
— А ты хорошо считаешь, — удивился доктор.
— Да ну, чего тут считать-то, — смутился Есеня.
— Ты расскажи, что случилось, когда ты его прогнал, — Полоз незаметно подтолкнул его в бок.
— Да что случилось? Вздул я его, чтоб малышню не обирал, через три дня пришел — он опять там же, на месте. Дальше обирает. У него батька — стражник! Конечно, полусеребреник на дороге не валяется, такого заработка никто просто так не упустит.
— А ты считаешь, его функции там излишни? — спросил Избор.
— Я думаю, об очереди можно и самим договориться. Никто из взрослых на жалкие кусочки хлеба не позарится, а с мелкими, кто без очереди лезет, пацаны бы сами разобрались.
За разговором Есеня забыл о том, где находится, и незаметно для себя разложил локти на столе — уха сразу двинулась быстрее.
— Я думаю, для того чтобы на ровном месте придумать себе работу, нужно обладать определенными способностями, — сказал Полоз. — Я не считаю, что все управляющие занимаются тем же самым, но думаю, их труд не стоит тех денег, которые они за него получают.
Есеня аккуратно вытер миску куском хлеба и сунул его в рот. Хорошая была уха, наваристая и острая. Полоз засмеялся и сделал то же самое, а вслед за ним и доктор, отломив ломтик хлеба, попытался повторить нехитрое движение. Избор опустил ложку в тарелку и молча замер, глядя на них.
— Избор, ты только что слышал, сколько стоит труд детей в этом городе. Так неужели ты считаешь неприличным подобрать с тарелки последние крохи, вместо того чтобы вылить их в помои? — доктор посмотрел на шурина без осуждения. — Парень поступает гораздо правильней, чем это делаем мы, он с детства приучен бережно относиться к пище.
Избор ничего не ответил и подвинул тарелку вперед.
— Второе блюдо я подам сама, — поднялась Ладислава, пытаясь замять неловкость. — Я сама его готовила и потратила на это целых три часа. Надеюсь, гостям оно понравится.
Она вышла из гостиной, и доктор, пригнувшись к Есене, сказал вполголоса:
— Постарайтесь ее не обидеть, она очень гордится этим блюдом. Собственно, это единственное, что она умеет готовить.
Есеня кивнул: несмотря на бесконечное тарахтение, Ладислава нравилась ему все больше, и уж обидеть ее никак не входило в его планы. Хозяйка появилась через минуту с огромным подносом, который и водрузила на стол, взамен убранного накрахмаленной женщиной горшка с ухой. Каково же оказалось удивление Есени, когда на подносе он увидел обычную кашу из продолговатой рыжей крупы, сверху посыпанную кусочками мяса! Каша была жирной, и это сильно его обрадовало.
— Это блюдо меня научили готовить в Урдии, но это не урдийское блюдо, а восточное. Мы с Добронравом жили неподалеку от гостиного двора восточных купцов и несколько раз бывали у них в гостях. Там-то я его и попробовала и не успокоилась, пока мне не показали, как его готовят.
Она подошла к застекленному шкафу, вытащила из него нормальную глубокую миску и поставила перед Есеней, не переставая говорить.
— Боюсь, я огорошу Избора, но на востоке это блюдо принято есть руками. Все садятся на ковер вокруг подноса и берут еду щепотью. Чем больше жира течет по рукам, тем больше почета повару, который его приготовил.
— Я надеюсь, на ковер мы садиться не будем? — Избор сжал губы.
— Нет, можно есть ножом и вилкой, не переживай, — засмеялась Ладислава, подложила Есене большую серебряную ложку и тихонько шепнула. — А ты ешь, как тебе удобно, и не смотри на моего братца.
Есеня кивнул и полюбил ее еще сильней. А когда посмотрел, как кашу едят ножом и вилкой, и вовсе обалдел: в этом было что-то ненормальное. Полоз, кстати, справился с этим отлично, будто всю жизнь ел только так.
— Вы удивительная женщина, — сказал он вполголоса, наклонившись к Ладиславе, — добрая и тактичная. Я такой представлял себе царицу.
— Благодарю вас, — Ладислава зарделась.
Каша оказалась очень вкусной — Есеня никогда ничего подобного не ел. Конечно, ложкой он навернул ее гораздо быстрей остальных и, желая порадовать хозяйку, попросил добавки. Избору это снова не понравилось, но лицо Ладиславы расплылось в такой довольной улыбке, что Есеня о своем поступке нисколько не пожалел. Да и доктор ему подмигнул.
— Меня всегда интересовал один вопрос, — вновь обратился доктор к Полозу. — В чем, собственно, состоит смысл существования вольных людей в Оболешье? Я не обижу вас, если назову их разбойниками?
— Нет, не обидите. Люди, которые грабят мирных обывателей с оружием в руках, обычно так и называются. И, наверное, смысл их существования ничем не отличается от смысла существования любого человека. В чем, например, состоит смысл вашего существования?
— Ну, мне нетрудно ответить на этот вопрос. Я лечу людей, спасаю им жизни иногда.
— Если рассматривать жизнь с приземленной точки зрения, все мы добываем себе пропитание, а если взять немного выше — все мы стараемся немного изменить этот мир. Кто-то к лучшему, кто-то — к худшему. Изначально вольные люди — это повстанцы, которые оказались вне закона и были вынуждены скрываться в лесах. Но прошли годы, сменилось много поколений, и из повстанцев мы превратились в обычных разбойников. С единственным отличием.
— С каким?
— Например, дед Жмуренка отправил в лес сына, когда на него положил глаз отец благородного Мудрослова. В то время Жмуру было четырнадцать, и он слишком хорошо разбирался в металле, чтобы это осталось незамеченным.
Лицо Избора потемнело, словно Полоз своим утверждением нанес ему личную обиду:
— Я нисколько не сомневаюсь в том, что мои собратья злоупотребляли властью.
— А я ни в чем тебя пока не обвиняю, — усмехнулся Полоз.
— Но вольные люди считают, что медальон надо уничтожить, разве нет? — спросил Избор.
— Нет, вольные люди считают, что медальон надо открыть, — Полоз резко убрал с лица усмешку и стал совершенно серьезным.
Избор слегка отодвинулся назад под его немигающим взглядом.
— А понимают ли вольные люди, к чему это приведет?
— Много лет вольные люди живут надеждой, что когда-нибудь Харалуг откроет медальон. И это произойдет. Я не был бы вольным человеком, если бы сомневался в этом.
— Послушайте, — вмешался доктор, — но вы же образованный человек. Харалуг давно умер, как вы себе это представляете? Вы верите, что он поднимется из могилы?
— У Харалуга нет могилы, он не был погребен. И в этом есть что-то зловещее, вы не находите? — Полоз снова криво усмехнулся.
Избор еле заметно побледнел и стиснул в кулаке нож.
— Посмотри вокруг, — с нажимом ответил он, — разве Кобруч не лучшее оправдание существованию медальона? Вам не нравятся местные порядки, как я понял, почему же вы уверены, что Олехов не ждет та же судьба? Нищета и власть хищников, которые гребут добычу в свою нору, гребут и знают, что сожрать ее не смогут и за всю жизнь? Разве «вольные люди» Кобруча чем-нибудь отличаются от вольных людей Оболешья? Это те же разбойники, только их разбой оправдан законом. Они не носят оружия только потому, что за них это делает стража.
— Вольные люди Оболешья не берут больше, чем могут сожрать, как ты изволил выразиться. Наверное, именно это отличает их от хищников Кобруча. Но я не обольщаюсь, я понимаю, что к власти придут именно хищники. Жмуренок, тебе нужна власть?
Есеня покачал головой.
— И мне, наверное, тоже. Жмуренок, а что бы ты сделал, если бы стал богатым?
— Не знаю, — Есеня немного подумал и вспомнил, как не смог найти, на что истратить золотой. — Деньги — это удобно. Были бы у меня деньги, я бы не работал, делал бы, что хотел. Еще можно было бы по свету поездить, посмотреть. Еще… ну, бедным можно помогать. Можно такую же мастерскую открыть, где я работал, и платить нормально, и тогда никто не пошел бы работать туда, где платят мало, правильно?
Доктор улыбнулся, но Полоз остался серьезным:
— Чем рассуждения парня отличаются от рассуждения благородных, управляющих Олеховом? Чем он хуже Градислава или Мудрослова?
— Его рассуждения примитивны, — вздохнул Избор, — он не вникает в суть вещей.
— Я думаю, ему просто не хватает образования. И, между прочим, он ничуть не менее способный, чем его отец. Жмуренок умеет варить булат не хуже благородного Мудрослова, хотя никто его этому не учил. И этой способности он ни у кого не крал.
Внезапно Избор побледнел до синевы, руки его дрогнули, но Полоз не обратил на это внимания.
— Да лучше, чем Мудрослов, — сказал Есеня. — Я умею варить «алмазный» булат. Мне сказали, благородные ножи из такого булата вешают на стенки и охраняют с собаками. Батька мой нож тоже на стенку повесил. Я только ковать его не умею, батька сам ковал.
Избор побледнел еще сильней, просто посерел весь. Есеня сначала решил, что Избору стало так обидно за Мудрослова. Может, мы за столом сидим неправильно, но и мы чего-то сто́им! Но потом он понял, что здесь что-то не так. Да Избор испугался! Интересно, чего?
Но Избор взял себя в руки и немедленно возразил Полозу:
— И ты полагаешь, после открытия медальона именно такие, как он, придут к власти?
Полоз покачал головой:
— Я же сказал, что не обольщаюсь. Я не знаю и не хочу знать, что случится после открытия медальона. Я твердо знаю только одно: медальон не имеет права на существование.
— Твои рассуждения, по меньшей мере, безответственны, — фыркнул Избор, — а по большому счету, если у тебя есть реальная возможность его открыть, — преступны.
— Ну, Избор, — снова вмешался доктор, — я бы не стал выражаться столь категорично.
— Нет, отчего же… — улыбнулся Полоз. — С точки зрения закона мои рассуждения действительно преступны.
— Я говорю не о законе, а о морали, о человеческой морали, — сказал Избор. — Ввергнуть тысячи людей в хаос бунта… Ты ведь не сомневаешься, что открытие медальона приведет к восстанию?
Полоз покачал головой.
Есеня давно доел кашу и слушал их с открытым ртом. Ничего себе! Восстание! Это будет интересно. Избор между тем продолжил:
— Тысяча разбойников и убийц окажется на улицах города, и каждый из них захочет отомстить за несправедливость — конечно, за несправедливость с их точки зрения.
— А ты считаешь применение медальона справедливым? — Полоз наклонил голову и не мигая посмотрел на Избора.
Разбойники и убийцы. И среди них — отец Есени. Нормальный, не ущербный. Такой, как про него рассказывал Рубец: добрый и веселый. Есене захотелось немедленно еще раз попробовать открыть медальон.
— Да! — воскликнул Избор. — Это гораздо гуманней, чем смертная казнь или каторга. Ты не видел каторгу для преступников Кобруча? Люди умирают от непосильной работы через год-два после того, как туда попадают!
Тем временем накрахмаленная женщина убрала со стола поднос с кашей и принесла широкие стеклянные миски на ножках, заполненные чем-то белым и воздушным.
— Господа, своими разговорами вы не дадите мальчику возможности насладиться десертом, — натянуто улыбнулась Ладислава, — а я уверена: он никогда не пробовал суфле.
— Мы не будем мешать, — тут же кивнул доктор, подхватил свою стеклянную миску и переставил ее на низкий столик перед камином, на котором стояла принесенная Полозом бутылка вина и пять высоких прозрачных бокалов.
— Я видел каторгу Кобруча, — кивнул Полоз и поднялся, — и что такое смертная казнь, я тоже знаю. И я не могу не признать, что множество детей, Жмуренок в том числе, не появились бы на свет, не будь медальона. Но я видел и другое: я видел шевелящийся обрубок души ущербного. И я могу сказать: это даже не жестокость. Это преступление против самой природы, это настолько бесчеловечно, что не укладывается в голове. Как одни люди смеют творить такое с другими? По какому праву? Только на основании того, что сами сочиняют законы?
— Да, мы имеем такое право, — с достоинством сказал Избор, который тоже успел встать возле низкого столика, — право решать. Потому что те, кто стоит неизмеримо выше толпы, несет ответственность за эту толпу. Именно осознание ответственности отличает нас от вольных людей, как в Олехове, так и в Кобруче. Мы не стяжаем богатства, мы направляем полученное на всеобщее благо. И если посмотреть на жизнь простолюдина в Кобруче, это становится очевидным.
— О богатстве я бы говорить не стал, — улыбнулся Полоз, приподнимая бокал. — Да и стяжательство вам не чуждо.
— Да, я украл медальон именно потому, что стяжательство стало для моих собратьев самоцелью. Они забыли о своем призвании. Но это вовсе не означает, что существование медальона тому виной. Нам нужна свежая кровь, нам нужен тот, кто не утратил понятия о справедливости. И тогда все встанет на свои места.
— Так просто? И кто же это будет? Я? Ты? Доктор Добронрав? Или Жмуренок? Кто возьмет на себя право судить?
— Судить должен закон, — возразил Избор.
— Но кто напишет этот закон? И кто станет его переписывать, когда пройдет сотня лет и мир изменится? И в чью пользу этот закон будет переписан? Неужели непонятно, чем страшен медальон? Он совершает с человеком нечто гораздо худшее, чем смерть, но со стороны кажется, что ничего страшного не произошло. И чем больше ущербных населяет город, тем лучше для города. И не в стяжательстве дело! Стяжательство — лишь рычаг, рычаг в умелых руках Градислава. В отличие от тебя, он понимает, что приумножение богатства — города или его самого — напрямую зависит от количества ущербных. Это люди, которым не нужны развлечения, которые не требуют для себя никаких прав, которые не хотят размышлять, а только молча выполняют порученную им работу и заботятся лишь о благополучии своей семьи. И в этом благородный Градислав ничем не отличается от «вольных людей» Кобруча. Только те в качестве рычага используют бедность. И какая разница, тысячи ущербных бедняков или тысячи ущербных богачей станут населять город? Цель любого правителя от этого не меняется: превратить свой народ в толпу, которой легко управлять. А каким способом это сделано — неважно.
Есеня, видя, что все мужчины стоят, и сам поспешил вылезти из-за стола с суфле в одной руке и с ложечкой в другой и встал поближе к Полозу. Как бы интересен ни был разговор, а попробовать это загадочное блюдо стоило.
— Ну, если это неважно, может, лучше оставить медальон? Все же ущербным богачом быть неизмеримо лучше, чем ущербным бедняком? — улыбнулся доктор.
— Нет. Почему вы предлагаете выбор только из двух зол? А что если позволить человеку остаться личностью? По мне, лучше я буду неущербным бедняком. Лучше я буду нищим, который смотрит на звезды, который думает о бытии и хочет постичь суть этого бытия. Почему меня лишили этого права? Лишили по рождению, между прочим. И я взял его сам, когда ушел в лес. Да, у меня нет другого способа добывать пропитание, кроме как с оружием в руках. И Жмуренок, вместо того чтобы варить булат, тоже стал бы разбойником. И, между прочим, так решил не он сам, так решил его отец. Законопослушный Жмур испугался, что его сына превратят в ущербного. Испугался!
— А я говорила тебе, Избор, — вступила в разговор Ладислава, — я говорила, что ты своим легкомысленным поступком перечеркнул мальчику жизнь!
— Не надо винить в этом Избора, — Полоз любезно поклонился Ладиславе. — Если бы Жмуренок не умел варить булат, Жмур заставил бы его вернуть страже медальон, только и всего.
— Вот видишь! — сказал Избор. — Дело в том, что благородные злоупотребляют властью, и если это злоупотребление прекратить, все встанет на свои места. Если медальон использовать только в тех случаях, когда преступник заслуживает смертной казни, все изменится!
— Да? И снова вопрос: а кто заслуживает смертной казни? Вспомни, кто стал первой жертвой медальона? Харалуг! И вина его в том, что он пытался добиться бо́льших прав для вольных людей, а когда ему в этом отказали, попробовал взять эти права силой.
— Харалуг хотел власти, Харалуг начал войну. Пролилась кровь, и за пролитую кровь он поплатился.
— Эй, — сунулся Есеня, — ты ж мне рассказывал совсем другую сказку! Врал, что ли?
— Врал, врал, — успокоил его Полоз. — Они отлично знают историю Олехова. Лучше чем мы, наверное. У благородных много тайн от нас, они не доверяют их даже своим детям.
— Совершенно верно, — нисколько не смутился Избор, — мы умеем хранить свои тайны, потому что в руках дикарей эти тайны могут наделать много бед.
— Дикари — это мы, Полоз? — Есеня улыбнулся.
— Извините, — Избор изобразил нечто между кивком и поклоном.
Доктор и его жена отодвинули стол в сторону и на ковер поставили глубокие кресла с блестящей обивкой — такой же, как на диванах около кабинета доктора.
— Давайте разожжем камин и перестанем оскорблять друг друга, — предложила Ладислава. — Я ничего не имею против споров, как известно, именно в споре рождается истина, но спор и ссора — разные вещи.
За окном собирались сумерки, и когда в камине вспыхнул огонь, это сразу стало заметно.
— Давайте лучше поговорим о чем-нибудь не имеющем отношения к политике, — попросила Ладислава, усаживаясь в кресло поближе к огню. Есеня уплетал сладкую воздушную массу со смешным названием «суфле»: на самом деле было вкусно. Мужчины, правда, предпочли пить вино, и Есеня не знал: стоит ему тоже выпить или сперва доесть эту вкуснятину?
— Нет, мне бы сначала хотелось понять, отдают ли себе отчет вольные люди в том, что случится, когда медальон откроется, — обернулся к сестре Избор.
— Отдают, — ответил Полоз. — Более того, они готовятся к этому.
— Взять в руки власть? — спросил Избор.
— Ну, можно сказать и так. С открытием медальона благородные легко и быстро сами откажутся от этой власти. Или вы не понимаете, что с вами произойдет? Вам придется вернуть то, что вы отобрали. И что тогда останется?
— Останется то, что нельзя получить при помощи медальона: знания. Знания и ответственность за окружающих людей. А вы берете на себе ответственность за чужие жизни? Ведь то, что вы хотите сделать, приведет к кровопролитию.
— Если бунт будет стихийным, то да. Но если во главе разбойников и убийц, про которых ты говорил, встанет организованная сила вольных людей, кровопролития можно избежать. В этом случае наша победа станет столь очевидной, что сопротивление с вашей стороны не будет иметь никакого смысла.
— Даже если это так, через пятьдесят лет Олехов ничем не будет отличаться от Кобруча, — Избор стиснул зубы.
— Может быть. Но и обрубков души я больше никогда не увижу, — Полоз улыбнулся уголком рта.
Есеня проснулся, когда давно стемнело, и блаженно потянулся на широкой кровати. Вставать не хотелось, зато очень хотелось есть. Полоза не было, но на столе горела лампа, и около нее Есеня увидел новую шапку, дорогую, соболью, а в углу — их котомки. С одеялами, с хлебом и солониной. Эх, где же они были три дня назад!
Он просто валялся на кровати, и все, что произошло с ним за последнюю неделю, казалось ему ненастоящим, словно кошмарный сон, а от счастья замирало сердце. Полоз вернулся через полчаса, Есеня успел снова задремать, но тут же раскрыл глаза, услышав хлопок двери.
— Выспался? — спросил Полоз и высыпал на стол горстку медяков. — Это твои.
— Чего?
— То, что ты в мастерских заработал. Не вовремя, конечно, но все же.
— Ты что, туда ходил? — Есеня привстал.
— Ходил. Велел рассчитать все до медяка и мастеру твоему лицо начистил.
— Да зачем… Все же по-честному было, не доработал ведь до конца недели.
— Дурак ты, Жмуренок, — Полоз присел к нему на кровать. — Они нарочно таких, как ты, облапошивают. Сначала работать заставляют, а как приходит время рассчитываться, так цепляются и выгоняют. Ничего, мастеру наука будет: на всякую силу найдется сила посильней. И потом, никто вольных людей обманывать не смеет — себе дороже выйдет. Нас поэтому тут и уважают.
Есеня вспомнил, как расшаркивался перед Полозом лихач в трех шубах, и неожиданно подумал, что так и не спросил: что же случилось после того, как он убежал?
— Полоз, а ты где был?
— Я? В тюрьме.
— Серьезно? — Есеня вдруг подумал, что в тюрьме, наверное, гораздо хуже, чем на воле.
— Меня кормили три раза в день — правда, редкой дрянью… А еще там было тепло. Так что можешь за меня не переживать.
— А почему тебя отпустили?
— Ну, я убедил их, что меня надо отпустить, и они поверили, — Полоз усмехнулся. — Выхожу я на площадь, вдыхаю вольный воздух и думаю: «Где бы мне теперь найти Жмуренка?» И тут слышу — орет благим матом, со своим олеховским говором, и на всю площадь! И что орет? А я только что доказывал, что я — урдийский врач по имени Горкун.
За ужином они опять пили горячее вино, от которого кружилась голова, потом мылись в огромной бочке, и Есеню снова быстро потянуло в сон. Кашель не давал ему спать всю ночь, и наутро Полоз, присев к нему на кровать, прикладывал ухо к его груди и прислушивался.
— Ничего в этом не понимаю, — наконец сказал он. — Без Ворошилы никудышный я лекарь. Кто тебя, болезного, знает, только выйдем из города, как ты опять в горячке свалишься.
— Полоз, да я же здоровый, что я, не знаю, что ли? — возмутился Есеня.
— В прошлый раз ты, пока носом в болото не уткнулся, тоже считал себя здоровым. Нет уж. Пойдем к лекарю. Пусть он послушает, что там у тебя внутри сипит, и скажет — можно тебе в Урдию ехать или нельзя.
— Полоз! — Есеня чуть не разревелся от обиды. — Ну ты что?
— Ты чего испугался-то? — Полоз рассмеялся. — Ну, поживем тут с недельку. Подумаешь!
— А ты без меня не уйдешь?
— Да нет, конечно! Одевайся, я пойду у хозяина узнаю, где хорошего лекаря найти.
Есеня наматывал чистые портянки, когда Полоз вернулся.
— Вот что. Пойдем мы к лекарю Добронраву — между прочим, он благородный господин. Посмотришь, как в Кобруче живут благородные господа.
— Лекарь? Благородный господин? Да ты смеешься! — Есеня не поверил: ну до чего же странный этот город Кобруч, все-то в нем вывернуто наизнанку. — Да он, наверное, простолюдинов и не принимает!
— Принимает. И потом, тут нет простолюдинов. Тут все «вольные люди».
— Ага, видал я этих «вольных людей»! — проворчал Есеня. — Ущербные они тут все.
Они спустились к завтраку, и Есеня привычно уселся в угол, спиной к теплой стенке очага. Хозяин принес толстый омлет с копченой грудинкой и бутыль с молоком.
— Это ты верно заметил, — ответил ему Полоз, — ущербные. Не такие, как у нас, но тоже ущербные.
— Но почему, Полоз? У них тоже есть медальон?
— Нет, медальона у них нет. Как бы тебе это объяснить… Нашим ущербным часть души… отрубают, что ли? Как руку или ногу. А у здешних эта часть души с годами истирается, как мостовая, которую ногами топчут, понимаешь?
Есеня кивнул.
— И дело не в бедности вовсе, наши крестьяне тоже небогатые, а человеку на улице замерзнуть не дадут и последним куском поделятся. Я это по себе знаю. Тут дело в другом. Люди видят, что хорошо живут только те, кто отбирает, кто жалости не ведает. И все они стремятся стать такими, как будто это залог богатства. И другого счастья, кроме богатства, они не знают. Ведь тот кузнец, у которого ты ночевал, — он бы не стал беднее, если бы тебя накормил. Фунт хлеба медяк стоит, ты ж не вина с мясом хотел, а хлеба, правильно? А они как рассуждают: всех не пережалеешь. Да, всех, конечно, пережалеть нельзя. И я не могу накормить весь город, даже если захочу. Но они же никого не жалеют, понимаешь? Раз всех нельзя, значит, и никого жалеть не нужно! Вот что страшно здесь!
Благородный лекарь жил на той самой улице с домами сплошной стеной, где Есене так нравилось рассматривать «кабак для богатых». Полоз внимательно читал латунные вывески над каждой дверью и наконец определил:
— Сюда. Наверх.
Они поднялись по красивой мраморной лестнице с витражными окнами — по такой лестнице Есеня ходил только в саду у Избора. Резные двери вели в разные стороны, но Полоз выбрал правую и дернул за шнурок, свисавший из круглого отверстия. Раздался мелодичный звон, и вскоре за дверью послышались шаркающие шаги.
Им открыла пожилая женщина с добрым лицом, опрятная и накрахмаленная.
— Вы к доктору Добронраву? Подождите, пожалуйста, здесь, у него сейчас пациент.
Женщина предложила им раздеться и снять сапоги, а потом проводила в комнату с большим окном и двумя дверьми, по трем сторонам которой стояли мягкие диваны. Полоз безо всякого стеснения уселся на блестящую обивку, и Есеня, как ему ни казалось это диковатым, последовал его примеру. Ничего себе! Это же, наверное, парча! Он потрогал диван пальцами.
— Полоз, а это парча?
— Нет. Вышито шелковыми нитками, потому и блестит. Сядь нормально, мы же вольные люди, а не ущербные.
— Да просто как-то жалко… Задницей на такую красоту садиться…
Полоз рассмеялся и нагнулся к Есене:
— Я чуть не забыл, сними медальон, чтобы лекарь его не увидел.
Есеня кивнул и быстро снял цепочку с шеи. В это время дверь распахнулась, и из нее вышла старушка, которую под руку поддерживал юноша, одетый немногим лучше Есени. Доктор — высокий и очень красивый мужчина лет сорока — попрощался с этой парой и посмотрел на Полоза.
— Здравствуйте. Вы ко мне?
— Да.
— Видите ли, сегодня вторник, а бесплатных пациентов я принимаю в понедельник, среду и пятницу… — извиняясь, пробормотал доктор, опустив голову.
— Я заплачу́, — кивнул Полоз.
— Я нисколько не хотел вас обидеть, но вы нездешние, и я должен был предупредить…
— Ерунда. Хотите, я заплачу вам вперед?
— Нет, что вы… проходите.
Есеня сунул медальон Полозу в руки и встал.
Кабинет доктора был огромным и белым, и, несмотря на утренний и вовсе не ранний час, там в изобилии горели свечи. Доктор подошел к рукомойнику и сполоснул руки, а Полоз подтолкнул Есеню вперед, к стулу с высокой спинкой.
— И кто из вас болен? — с улыбкой спросил доктор и указал Полозу на стул.
— Он, — Полоз кивнул на Есеню. — Парень примерно месяц назад переболел воспалением легких, и довольно тяжело, а теперь ему несколько ночей довелось провести на улице, у него снова начался кашель.
— Раздевайтесь, юноша. Как вы себя чувствуете?
К Есене еще никто не обращался на «вы», и это его рассмешило.
— Мы чувствуем себя отлично, — хохотнул он и через голову скинул рубаху.
Доктор взял со стола трубку, с обеих сторон похожую на дудочку (у лекаря в Олехове была точно такая же), и прижал ее Есене к груди.
— Правосторонний процесс был? — через некоторое время спросил он.
— Да, — ответил Полоз.
— Пока не вижу ничего страшного, повернитесь спиной.
Есеня покорно развернулся, и доктор на секунду замер.
— Я полагаю, отец не мог сотворить такого с ребенком… — пробормотал он и повернул Есеню спиной к свету.
— Это я в мастерской работал, — снова хохотнул Есеня.
— К ссадинам прикладывайте полотенца, смоченные в солевом растворе, две чайные ложки на небольшую кружку, — доктор повернулся к Полозу. — Соль вытянет всю грязь. Примерно три раза в день, пока не очистятся раны.
Доктор осторожно прижал трубку Есене к спине и велел глубоко дышать. Потом заглянул в рот, оттопырил ему оба уха по очереди и велел одеваться.
— Конечно, здоровым я бы его не назвал, — доктор сел, — но и больным его считать не следует. Бронхит, небольшой, как следствие воспаления легких, истощение, раны. Я думаю, хороший уход, тепло и нормальное питание — все, что ему нужно. Побольше ягод, яблок, молочного. На ночь давайте горячее молоко с медом.
Есеня облизнулся: молоко с медом — это как раз то, против чего он ни разу не возражал.
— А гулять мне можно? — спросил он.
— Гулять нужно, но недолго, чтобы не простыть. По полчаса, три раза в день.
— И долго мне так… мучиться?
— Дней пять, я думаю. А потом, если средства вам позволяют, можете снова прийти ко мне.
— Позволяют, позволяют, — кивнул Полоз. — Сколько я вам должен?
— Два серебреника. Но если для вас это много…
— Нет, это не много, — Полоз достал кошелек.
— Послушайте, вы ведь образованный человек, я понял это по вашей речи… Но я не догадываюсь, кто вы. А мне это очень любопытно.
— Я вольный человек Оболешья, — сказал Полоз, и в его голосе Есене послышалась гордость.
— Вот как? Это очень интересно. Мне, право, неловко навязывать вам свое общество, но, возможно, вы не отказались бы отобедать у меня сегодня? Вместе с юношей, разумеется. Мне было бы интересно с вами поговорить.
Полоз задумался и, помолчав, ответил:
— Простите, но я не могу принять этого предложения. Хотя мне тоже было бы приятно и интересно с вами поговорить.
Он поднялся и потянул Есеню за собой.
— Очень жаль, — вздохнул доктор. — Тогда я жду вас через пять дней, в воскресенье. В понедельник у меня бесплатный прием, и тут очень много народу.
— До свидания, — сказал Полоз и распахнул дверь, выталкивая Есеню вперед.
Он шагнул за порог и тут же нос к носу столкнулся с Избором, одетым в длинный халат. Есеня попятился назад и беспомощно оглянулся на Полоза.
— Балуй? — Избор робко улыбнулся и неловко развел руками.
Полоз посмотрел внимательно, взял Есеню за плечо и церемонно кивнул:
— Здравствуй, благородный Избор. Я не ошибся?
Тот покачал головой.
— Меня зовут Полоз. Ты чего-то хотел от мальчика?
— Я… я всего лишь хотел спросить, узнать…
— Избор, ты знаком с ними? — удивился доктор.
— Это Балуй, сын кузнеца Жмура, тот самый парень, которому… — он осекся.
— Ну, тогда вы тем более должны прийти к нам на обед, — улыбнулся доктор. — И не беспокойтесь, как видите, один человек вне закона уже скрывается в нашем доме.
— Можно я тоже посмотрю, как выглядит этот Балуй? — раздался женский голос, и в комнату перед кабинетом вошла женщина — румяная, белокурая, с рассыпавшимися по плечам кудрями. Она весело улыбалась, лицо ее светилось, глаза живо поблескивали — Есене она сразу понравилась. Он любил таких… кипучих.
— Чего на меня смотреть-то? — набычился он. — Что я, зверь какой?
— Ты считаешь, что смотреть интересно только на зверей? — засмеялась она.
— Разрешите мне представить вам мою жену, — доктор кашлянул, — ее зовут Ладислава. И она тоже присоединяется к моей просьбе, правда, Ладушка?
— Конечно. А к какой просьбе? — она снова засмеялась.
— Я пригласил их на обед, но они отвергли мое приглашение.
— Конечно, приходите! — воскликнула она. — Мы будем ждать вас, даже если вы откажетесь.
Полоз ничего не ответил и подтолкнул Есеню вперед.
— Мы все равно будем вас ждать, — снова повторила жена доктора, когда Полоз выбрался в прихожую и начал надевать сапоги.
С тех пор как Есеня натер ногу, он заматывал портянки старательно и медленно, поэтому Полозу пришлось его подождать.
— Полоз, а почему ты отказался идти в гости к доктору? — спросил Есеня, когда они вышли на улицу.
— Потому что, — ответил Полоз.
— Ты думаешь, он стражу позовет?
— Нет, конечно.
— Тогда почему?
— Ты когда-нибудь видел, как благородные сидят за столом? — вздохнул Полоз.
— Видел. Вон там, — Есеня ткнул пальцем в кабак для богатых.
— Вот иди и посмотри поближе, — Полоз подтолкнул его вперед.
— Там вышибала…
Полоз взял его за руку и первым вошел в кабак. Вышибала, как ни странно, только один раз глянул на Полоза, а потом отвернулся и сделал вид, что их не замечает.
Все столики, кроме одного, были свободны, а за занятым сидели мужчина и женщина и что-то ковыряли в глупых плоских мисках серебряными вилками и ножами. При этом спины их были прямыми, как будто оба они проглотили кол. Они беседовали, и женщина тихонько смеялась.
— Ну? — спросил Есеня. — Глупо как-то едят.
— Ты так умеешь? — Полоз вывел его на улицу.
— Чего? — фыркнул Есеня.
— Ничего. За столом для благородных ты будешь выглядеть дикарем.
— Да глупости ты говоришь. Я ж не чавкаю и не рыгаю, батька за это по башке бил.
— Им этого мало, боюсь. Они обидят тебя. Помнишь, как ты злился на Избора, за то что тот смотрел на тебя свысока? Они будут смотреть на тебя свысока, понимаешь?
— Да пусть смотрят. Я ем как нормальный человек, разве нет? А тебе хочется с Избором поговорить?
— Любопытно было бы, — Полоз пожал плечами.
— Пошли, Полоз! Избор, конечно, сволочь, но мне доктор понравился. И жена у него веселая.
— Это сестра Избора.
— Откуда ты знаешь?
— Еще в начале сентября мне передали, что Избор ушел в Кобруч, к своей сестре. Он не может заставить медальон светиться… Или не хочет. Так или иначе, он несколько дней прожил у вольных людей, а потом они проводили его в Кобруч.
— И ты мне не сказал? — обиделся Есеня.
— А что бы изменилось? — усмехнулся Полоз.
Каждый стук в дверь — днем ли, ночью — заставлял Жмура вздрагивать. Он почти не сомневался, что это вернулся Есеня, хотя сам понимал, что надежды его тщетны. Идея уйти в Кобруч и поселиться там овладевала Жмуром все сильней. Это стало бы спасением ото всех бед, обретением потерянного равновесия. Он скучал и по Надёже с дочерьми, но за них сердце у него не болело; о сыне же он горевал, будто с ним на самом деле случилось непоправимое. И только стуки в окно — редкие и случайные — возвращали Жмуру надежду. Впрочем, чтобы тут же ее отобрать.
Жмур не умел вести хозяйства, и дом быстро пришел в запустение. Он не готовил себе и ел в основном хлеб с молоком, изредка покупая мясо. Теперь он копил деньги на отъезд в Кобруч: половину отсылал Надёже, тратил жалкие медяки, а остальное откладывал.
В кузне было пусто, невыносимо пусто. Чертежи, которыми Есеня изрисовывал пол, давно затоптали. И хотя помощи в ковке от сына было маловато, но Жмур угрюмо, с ненавистью к себе, думал, что он теперь «однорукий кузнец». Да и качество заготовок сразу стало хуже — без Есени Жмур портил их одну за одной. И откуда мальчик знал, когда надо выдергивать железо из огня? Нет, наверное, не так уж были и плохи изделия Жмура, но раньше ни один мастер в городе не мог сравниться с их кузней по качеству железа. Оружия Жмур теперь не ковал: благородный Мудрослов ни разу не появился у него с тех пор, как узнал об отливках.
Как-то осенью, когда Жмур обедал, в одиночестве сидя за столом и надеясь покончить с едой как можно скорее, в окно к нему постучали. В это время ни молочница, ни булочник обычно не приходили, и Жмур бросился к калитке: неужто Есеня? Дурачок, зачем же он ходит по городу среди бела дня?
Это был не Есеня. К удивлению Жмура, у калитки стояла Чаруша, подружка Цветы, девочка, которую Жмур прочил сыну в жены.
— Здравствуйте, дяденька Жмур, — сказала она немного испуганно, — меня к вам батя прислал.
— Заходи, — Жмур пожал плечами и проводил ее в дом. — Дело у твоего отца какое?
— Нет, он мне велел у вас прибраться и еды вам сготовить. Вы же один живете, кто же за вами ухаживает?
Сначала Жмур хотел отказаться, но потом подумал, что принять помощь от невесты сына не так уж и зазорно. И потом… Ему мучительно хотелось с кем-нибудь поговорить. Внутри у него что-то ныло и зудело, словно зуб у ребенка, который никак не может прорезаться, пробить дорогу наружу.
Девочка тут же принялась за уборку (а за месяц отсутствия Надёжи работы накопилось много), и Жмур с удовольствием смотрел, как споро у нее это выходит. Замечательную невесту он нашел Есене! Долго выбирал, присматривал: чтоб на лицо была хорошенькой, чтоб фигурой не обделена, и аккуратная, и работящая, и сноровистая. Такая, чтоб этот волчонок не смог сопротивляться. Жмур подозревал, что женить парня придется силой, но все же надеялся на мирный исход дела. Ведь какая девка! Кровь с молоком, посмотришь — не наглядишься. И ростом небольшая — будет на мужа снизу вверх смотреть, и здоровая, крепкая — детей нарожает. Да разве от такой невесты можно отказаться? А главное, Есеня ей приглянулся, Жмур видел, как она на него смотрит. С восхищением смотрит. Да что еще для счастья надо?
И тут как обухом по голове его ударила мысль: а захочет ли теперь Смеян отдать дочь за Есеню? Раньше этот брак был Смеяну приятен: как же, дочь кожемяки да в семью кузнеца! Жмур на девку смотрел, а не на приданое. Смеян, хоть и кожемяка, а человек работящий, порядочный. И семья у него хорошая. А что денег много не накопил, так с девкой жить, не с деньгами.
А теперь? За разбойника дочь замуж отдавать? И ведь не скажешь Смеяну, что они уедут в Кобруч и будут жить там лучше, чем жили здесь. Не объяснишь, что все закончится, рано или поздно.
— А что, батька твой еще не передумал тебя за Есеню отдавать? — спросил Жмур.
— Мама возражает очень, говорит, что батя меня несчастной хочет сделать. А батя сказал, что его слово тверже камня. Обещал Жмуру дочь — и пока Есеня жив, он своего слова назад не заберет.
— Ну а ты? Еще не передумала?
— Что вы, дяденька Жмур! Есеня же вернется! Ну и что, что он с разбойниками жил, я тоже с ним к разбойникам уйду, если надо будет. Им ведь надо стирать и готовить, правда?
Жмур кивнул. Глупая! Она и не представляет, о чем говорит! Ведь девочка совсем, еще и пятнадцати нету.
— Только, мне кажется, Есеня на мне жениться не хочет, — она вздохнула, как взрослая. Наверное, так вздыхала ее мать.
— Чего это ты решила? Да кто ж от такой, как ты, откажется-то? И потом, мое слово тоже тверже камня. Как отец скажет, так он и сделает.
Жмур подумал, что тут он, конечно, перехватил. Кто его, волчонка, знает? Если взъерепенится , ни за что не переломишь.
— Нет, я так не хочу… — улыбнулась Чаруша. — Зачем же его несчастным на всю жизнь делать.
— Да не будет он всю жизнь несчастным, не бойся. Он если жениться и не захочет, то только чтобы мне назло сделать. Он такой… Его голыми руками не возьмешь, — Жмур и сам не заметил, что в его словах промелькнула гордость.
— Дяденька Жмур, а расскажите мне про него, а?
— Да что про него рассказывать? Шалопай он непутевый, — Жмур спохватился. — Нет, дельный парень, конечно, и добрый. Добрый — это очень важно, чтоб жалел тебя, детишек жалел. Сестренок он любил знаешь как? Никому в обиду не давал. Даже мне. Как-то девки разбаловались, маленькие были. Клене лет семь, а Цвете — девять. Со стола горшок со щами уронили, прямо перед обедом. Хорошо, не обожглись. За ними, вообще-то, мать смотрела, я редко совался. Но тут так разозлился: ведь говорила мать — уймитесь, уймитесь! Ну, побежал в конюшню, схватил вожжи. Щас, думаю, будет вам! Девки испугались, в спальне спрятались. А этот — мелкий такой был, как клоп. Одиннадцать ему только что исполнилось, едва до пояса мне доставал. Встал перед дверью и говорит: не дам сестренок, они маленькие! Я его с дороги одним ударом отбросил — очень я злился. Дверь распахнул: девки в углу сидят, ревут. Есеня меня догнал и на вожжах повис. Вцепился — не оторвать. Я и так его, и так: и подбросил, и об пол шмякнул — не отпускает. Пока с ним разбирался, вся злость на девок прошла. Мамка тем временем щи убрала, вроде как и не случилось ничего. Тогда-то я только сердился на него: ну куда суется? А сейчас думаю — ведь отважный какой! Я его пальцем раздавить мог, как муху. Я злюсь когда, и голову потерять могу, и силы своей не чувствую. Страшно ему, наверное, было… Маленький ведь.
Жмур почувствовал, как в груди снова что-то шевельнулось — как нарыв, который хочется прорвать.
— Он очень смелый, я знаю, — тихо-тихо сказала Чаруша.
— Нет, хлопот с ним, конечно, много было, не стану врать. Шебутной, ни минуты на месте не сидел. Как-то девчонкам волосы спутал: они спали на одной кровати тогда, а он косичку им заплел, одну на двоих. Они не понимают, что случилось, и встать толком не могут, а он хохочет-заливается. И лягушек им в кровать подсовывал, и пауков. Маленьких только не обижал никогда, Весняну с Веселиной, жалел их, носы подтирал. На плечах таскал. Девчонкам весело, смеются…
Жмур вздохнул. Совсем недавно в доме играли дети. Шумно было. Смеялись, озоровали. Ну как же так вышло?
— С улицы приходил вечно грязный, оборванный, с синяками. Спросишь, почему опять рубаху изорвал, отвечает: захотел и изорвал. Никогда не оправдывался, даже если и виноват не был, никогда! Я о его приключениях уж потом узнавал, от соседей. А жаловались на него сколько? Недели не проходило, чтоб кто-нибудь не являлся: то стекло разбил, то тележку опрокинул, то в лужу прыгнул да облил грязью с ног до головы! И ведь чего приходили-то? Денег приходили просить! А я его и не спрашивал никогда, что на самом деле вышло. Однажды дело было, пришел булочник, да не наш, а с соседней улицы. Твой парень, говорит, в моего сыночка камнями кидался, чуть голову ему не пробил. Дело серьезное — к стражникам, говорит, пойду, где это видано, чтоб детей средь бела дня убивали? Пришлось откупиться — а что делать? Рассердился я здорово: разбойник ведь растет! Думал, до вечера не явится, как обычно, так нет, сразу пришел и Цвету привел. Цвета, зареванная вся, к матери побежала. Сколько лет-то ему было? Десять, наверное. Кидал, спрашиваю, в сына булочника камнями? Кидал, говорит. Губы сложил, как обычно, и в небо уставился. Вроде как все равно ему! А у самого коленки трясутся — знает, волчонок, что щас по первое число получит. Я уж и за вожжи взялся, как тут Цвета прибегает: не бей братика, он не виноват! Плачет, дрожит вся. Ну, стал выяснять. Оказалось, сын булочника — здоровенный лоб семнадцатилетний. Цвете в воскресенье глиняную кошку купили на базаре, дорогую, большую, так он тележкой ее переехал. Много ли игрушке надо? Разлетелась, лишь голова цела осталась. Переехал, да еще и посмеялся над девчонкой. Что мой парень против такого здорового лба мог сделать? Только камнем кинуть. И ведь ни слова же мне не сказал! Объяснил бы, так и так — сестру защищал. Нет! Гордый больно! Я Цвету за руку взял, с битой кошкой вместе, и к булочнику пошел. Деньги обратно забрал, да с него за кошку денег вытребовал. А сколько слез было с этой кошкой! Уж согласились новую купить, а Цвете все не так: у той усики были гуще, и ушки выше, и хвостик длинней! Пришлось отдать соседу-гончару клеить! До сих пор где-то эта кошка валяется. Из кусочков склеенная.
С тех пор Чаруша приходила часто — прибиралась, покупала продукты, готовила, чинила одежду. А главное — слушала воспоминания Жмура. Слушала затаив дыхание, запоминала каждое слово, словно ничего важнее в жизни у нее никогда не было. От этих воспоминаний Жмур будто просыпался, и смесь сладости и горькой тоски бередила его сердце. Он словно заново проживал те дни, с их мелкими злоключениями и радостями; он смотрел на себя со стороны, иногда мучаясь от собственной несправедливости, иногда не желая замечать ничего дурного или неприятного. Постепенно дети стали представляться ему замечательными — и девочки, и тем более сын. Он забыл, какими они порой казались докучными, сколько злости вызывали их шалости, которые далеко не всегда были невинными. Теперь в наглых выходках сына он видел сильный характер и волю, в его озорных проделках — веселый нрав, в лени — способности к размышлениям и желание достичь большего, чем предназначено ему судьбой. Капризы дочерей превратились в кокетство молоденьких красавиц, которым скоро выходить замуж, а их маленькие детские проказы перестали пугать и настораживать — со временем это пройдет.
Некоторых историй Жмур Чаруше не рассказывал, но они всплывали в памяти и мучили его. Он не умел их понять, не знал, как к ним относиться.
Когда Есене исполнилось восемь лет, Жмур начал учить его читать. Он и девочек выучил читать, хотя Надёжа робко протестовала.
— У меня все дети будут грамотными, — сказал на это Жмур весьма категорично, пусть и не мог объяснить толком, зачем ему это нужно. Просто хотелось. Когда-то отец заставил его выучиться грамоте, и Жмур был ему за это благодарен. Благородный Мудрослов часто давал Жмуру наставления, написанные на бумаге, да и на чертежах всегда оставлял пояснения.
С девочками было легко: и Цвета, и Клена слушали отца, раскрыв рот и запоминая каждое слово. Наверное, обе они старались, поэтому и учеба давалась им легко, без загвоздок и раздоров. Впрочем, Жмура невероятно тяготили эти занятия, и, если бы не покладистый характер дочерей, он бы и с ними быстро выходил из себя. С Есеней же каждый урок превращался в скандал.
Когда Жмур, достав азбуку из сундука, поворачивался, чтобы позвать сына, то частенько оказывалось, что тот уже исчез, испарился — сбежал. И, наверное, Жмур не сильно расстраивался: для него занятия с Есеней были невыносимы. Казалось пыткой вбивать в его башку, как складывать буквы в слоги, а потом в слова, повторять по двадцать раз одно и то же безо всякого толку!
Иногда улизнуть мальчишке не удавалось, и стоило Жмуру только достать азбуку и указать Есене пальцем на кухонный стол, тот сразу становился каким-то сникшим — сутулился и шел в кухню, спотыкаясь и шаркая. Тогда он боялся протестовать в открытую, был слишком мал, и, наверное, протест его выражался в полном непонимании того, что вдалбливал в него Жмур.
— Ну? — спрашивал Жмур, ткнув пальцем в какое-нибудь слово. — Читай!
— Добро, есть, люди… — уныло тянул Есеня.
— Ну? Что ты их перечисляешь? Добро и есть — что будет?
— Не знаю… — сын начинал упрямо поджимать губы.
— Я сто раз повторял, как это ты не знаешь? Ну, быстро вспоминай! Добро и есть!
— Я не помню! — Есеня недовольно поднимал глаза к потолку.
Жмур не сомневался, что мальчишка все отлично помнит, просто нарочно над ним издевается.
— Быстро, я сказал!
Сын угрюмо молчал, и по его лицу не было заметно, чтобы он что-то пытался вспомнить. Крепкий подзатыльник иногда помогал.
— Ну, «де»! — рычал Есеня.
— Ладно, дальше… — устало и злобно требовал Жмур, — люди и он.
— Лю.
— Почему «лю»?
— Ну ведь люди же…
— Люди и он! — Жмур со злостью тыкал пальцем Есене в лоб. — Люди и он!
— А… ну, «ло».
— И что вышло?
— «Ло» и вышло, — Есеня отворачивался и с тоской смотрел в окно.
— В книгу смотри! «Де» и «ло». Что получается?
— Дело́, — сопел Есеня, делая ударение на последний слог.
— Да не «дело́», а «де́ло», бестолочь! Де́ло! Дальше!
— Чего дальше-то? — Есеня снова отворачивался к окну.
— Следующее слово! Я сказал, в книгу смотри, а не по сторонам! — Жмур хватал его за волосы и тыкал носом в азбуку.
Сын глотал слезы и непослушным голосом продолжал:
— Добро, он, рцы, он…
— Куда? Добро и он, — Жмур хватался за голову: это невозможно! Он издевается! Он нарочно прикидывается дурачком, чтобы вывести отца из себя!
Есеня вздыхал и хлюпал носом.
— Ну? Добро и он!
— До?.. — неуверенно выдавливал сын.
— Да, до, дальше!
— Что дальше?
— Рцы и он. Ну?
— Не помню…
Бывало, Жмур так здорово бил парня по затылку, что тот влетал лицом в стол, и у него из носа текла кровь. Наверное, именно этого волчонок и добивался, потому что Надёжа, обнимая ненаглядного сыночка, прикладывала ему лед к переносице и заставляла запрокидывать голову — какое после этого чтение! А Жмур — с больной головой — уходил в кузню и выливал злость в удары молотом по заготовке.
Счет мальчишка освоил сам. Если Жмур оставлял его одного над азбукой, тот немедленно залезал в ее конец, где десяток страниц посвящался арифметике, и вместо того, чтобы читать то, что велено, разбирался с плюсами, минусами и таблицей умножения. Просто чтобы досадить отцу — в этом можно было не сомневаться.
Жмур вспоминал свое раздражение и думал теперь, что если бы обходился с сыном помягче, обучение грамоте не стало бы для мальчика столь мучительным. Может, он плохо объяснял? Может, стоило превратить это в забаву, какой для него стала арифметика? А может, надо было заплатить за это кому-нибудь более спокойному и упорному, Жидяте, например? Жидята, несмотря на едкость, очень терпимо относился к людям, и особенно к детям. Наверное потому, что не имел своих.
Они уедут в Кобруч, и все наладится. Все станет лучше, чем прежде.
В начале ноября уже стояла настоящая зима, морозная и снежная, и Жмур думал: как теперь Есене живется в лесу? Успели вольные люди построить землянки? Ведь холода начались неожиданно… Как они приняли его мальчика? И как он, с его характером, смог с ними ужиться?
— Знаешь, — говорил Жмур Чаруше, — волнуюсь я. Он ведь такой, чуть что не по его — сразу в бутылку лезет. А вольные люди цацкаться не станут, не батька с мамкой. Что если плохо ему там живется?
— Я тоже боюсь, — Чаруша всегда вздыхала, как взрослая. — Ведь вольные люди со стражей дерутся. Вдруг его ранят? Или убьют?
— Никто его, малолетнего, в драку не пустит, конечно. А вот если он не приживется, если обижать его будут, он ведь уйдет. Это не в городе — побегал денек-другой и вернулся. А ну как побоится домой идти? Куда ему еще податься? Замерзнет в лесу, от голода умрет…
Но однажды в доме Жмура появился Жидята и развеял его страхи. Пришел днем, как раз когда Чаруша собиралась уходить. Жмур ее не отпустил.
— Принес поклон тебе от сына, — Жидята улыбнулся. — Полоз ко мне приходил. Ставь самовар, буду рассказывать.
Поклон! Вот как уважительно к отцу-то… Жмур сглотнул набежавшее волнение и радость. Может, понял наконец волчонок?
— Прижился твой оболтус, не переживай, — начал Жидята, усаживаясь за стол. — Полоз сказал, любят его вольные люди. Рубец особенно. И Хлыст со Щербой, он у них в шалаше жил. Гожа его как родного сыночка обихаживала. Месяц назад заболел — не выдержал на дожде без крыши над головой.
— Сильно заболел? — Чаруша прикрыла рот рукой.
— Да все уж прошло, здоровей нас будет.
Жмур вслушивался в знакомые имена и не мог поверить. Та жизнь, давно похороненная, исчезнувшая, жизнь, полная огня и красок… Жизнь, которая столько лет представлялась ему непонятной и ненужной! И его сын там, вместо него, словно двадцати лет и не было, словно мальчик появился на свет только для того, чтобы свершить несбывшееся, заменить Жмура, стать на его место. Или повторить судьбу отца?
Жидята рассказывал долго — наверняка Полоз столько наговорить не успел. Но Жмур верил. Как он мог сомневаться? Конечно, вольные люди должны были полюбить его волчонка — веселого, доброго мальчика, — как же могло быть иначе? И в обиду он себя никому не давал, и там не даст!
— Теперь Полоз его с собой взял, в Урдию они пошли. Проходили мимо дома, Полоз ко мне и заглянул. Через месяц должны вернуться.
Еще два дня Есеня искал Полоза, в городе и за городом. Дыру в городской стене ему показали местные ребятишки, промышлявшие случайным заработком на базаре. Когда Есеня, вспоминая, как они с Суханом и Звягой добывали деньги на пиво, пришел на базар в надежде кому-нибудь подсобить, первый же толстомордый торговец указал ему на кучку мальчишек, которые мерзли за торговыми рядами. Есеня сначала не понял, что тот имел в виду, но быстро разобрался: они стояли в очереди на заработок. Парень постарше, примерно ровесник Есени, следил за соблюдением очереди, а чтобы получить право подрабатывать на базаре в течение недели, нужно было заплатить ему медяк или отдавать половину заработанного. При этом никто не платил мальчишкам денег, за четверть часа работы давали тонкий кусок ржаного хлеба. Есеня прикинул в уме, сколько можно таким образом заработать за день, и понял, что медяка это не стоит. На медяк можно купить больше фунта хлеба!
— Пацанов обираешь? — спросил он у своего ровесника.
— Не твое дело.
— Да ну? — Есеня сдвинул дурацкий платок на затылок. — А если я тебя выгоню отсюда, что будет, а? Они без тебя не разберутся?
— Может, и не разберутся, — нагло ухмыльнулся парень. — Оболеховских не спросили.
Ребятишек было человек пятнадцать, и совсем малых, лет по семь, и постарше — лет по двенадцать. На Есеню посмотрели сразу все: кто с недоверием, а кто — с откровенным восхищением. Однако по их взглядам сразу стало ясно, что разберутся они и без этого малолетнего деляги.
У Есени от голода кружилась голова, но вздул он парня крепко — недаром разбойники валяли его по земле и били шипастой гирей цепа. Впрочем, противник его на поверку оказался слабоват и распустил нюни, пару раз получив по носу. С малыми-то воевать все горазды! Есеня отобрал у него котомку с хлебом — не меньше фунта набрал, гад. Мелькнула мысль, что надо забирать хлеб и сматываться: даже вольные люди грабили крестьян, когда есть было нечего, — но совесть не позволила. Есеня честно разделил хлеб между пацанятами, стиснув зубы и зажмурив глаза, вздохнул и пошел с базара прочь. Есть хотелось невыносимо.
— Эй, погоди! — окликнули его вскоре. Он оглянулся: двое старших ребят догнали его по дороге к городской стене.
— Погоди. Нечестно это. Мы сложились. Вот, возьми, — мальчишка протянул Есене целую горстку отломанных корочек. В котомке лежали половинки кусков; видно, теперь их разломили еще напополам.
— Да не надо, — Есеня глотнул слюну и отвернулся. — Я ж не вымогатель. Я просто так…
— Возьми. Мы по четверти отдали, не по половине.
Соблазн был слишком велик, и Есеня не устоял.
— Слушай, а может, ты с нами останешься, а? — попросил мальчишка, когда Есеня переложил сказочное богатство в карман, а одну корочку сунул за щеку. — Мы бы тебя вперед пропустили.
— Не надо, — хмыкнул Есеня. — Работайте сами. А этого гоните прочь, вас же много, а он один!
— У него батя стражник, пожалуется еще…
— Ну и что? Не отдавайте ему ничего. А если отбирать станет, сами стражу зовите.
— Здорово! — улыбнулся мальчишка. — А тебе что, есть нечего?
Есеня пожал плечами.
— Так ты в мастерские иди. Нас не берут, мы маленькие. А тебя возьмут. Там кормят два раза в день. И серебреник в неделю еще платят.
— Сколько? — Есеня чуть не присвистнул: ничего себе! Это получается, батька его в пятнадцать раз больше зарабатывал?
— Серебреник в неделю. А что? Здорово. Хорошие рабочие по полтора получают. А мастера — бывает и по два.
Мальчишки и показали Есене выход из города, через заброшенную, полуразрушенную башню. Но и у перевозчиков его ожидало разочарование. Там не только никто не видел Полоза, они еще и отдали их с Есеней котомки страже для досмотра, а те, не будь дураки, умыкнули вещи, оставшиеся без хозяев. Сказали, что отдадут, если за ними вернутся. Врали, наверно. Еще бы, из одних меховых одеял можно было сшить шубу!
Полоз бы вытребовал вещи назад, а Есеня к страже подойти побоялся. Да и вообще, перевозчиков трясли чуть не по три раза в день, поэтому Есеня поспешил вернуться в город.
Он побывал на всех постоялых дворах Кобруча, и богатых, и совсем нищих. Дважды ему удалось раздобыть кусок хлеба, а однажды — кружку молока. В первый раз на постоялом дворе кухарка отблагодарила его за то, что он помог ей отогнать собак от свиных туш, привезенных и сложенных на морозе, во второй раз он выудил заплесневелую корку из отбросов, а молоко получил от молочницы — у ее тележки отвалилось колесо, и Есеня помог ей поднять бидон и приделать колесо обратно. Надо сказать, примерно на это он и надеялся, когда шел за ней в течение часа. Вообще, к концу третьего дня в Кобруче он сам себе напоминал бродячего пса, который кидается на голую кость с жадностью дикого зверя.
Он пробовал попытать счастья в богатых кварталах города, но оттуда его быстро выгнали ребята посерьезней базарного вымогателя. Даже доступ к мусорным ямам в богатых кварталах — и тот продавался. Нет, добывать пропитание в этом городе нужно было круглосуточно, чтобы не умереть с голоду.
Вторую ночь Есеня провел в конюшне «вольного человека», рядом с тонконогим конем — добродушным, но нервным: он вздрагивал от малейшего шороха и постоянно вскакивал на ноги, чутко прислушиваясь к звукам ночи. Но в другой раз пробраться туда не удалось: «вольные люди» гуляли всю ночь, сад был полон огня и смеющихся дамочек легкого поведения. Это был единственный сад, в решетке которого Есеня нашел дыру. Поэтому третью ночь, голодный, вымотанный и несчастный, он промыкался на ногах.
К тому времени он уже догадался, что с Полозом что-то случилось, и когда рано утром ноги занесли его на юго-запад города, где стояли домницы, окруженные мастерскими, он подумал, что надо попытать счастья. Не умирать же здесь от голода и усталости!
Рабочие возле домниц быстро указали ему, где найти управляющего.
Управляющим оказался хмурый дядька с кустистыми бровями, сдвинутыми к переносице, — словно он был недоволен тем, что кроме него в этом мире есть кто-то еще.
— Что умеешь? — спросил он Есеню.
— Молотобойцем могу быть.
Управляющий расхохотался.
— Вон молотобойцы сидят, видишь? — он показал пальцем на двух здоровых парней, ростом и комплекцией не уступавших отцу Есени. — Трехпудовые крицы отжимают. Еще что можешь?
— Булат варить.
Управляющий поморщился и махнул рукой.
— Я «алмазный» булат умею варить. Честно, — обиделся Есеня.
— Не смеши меня. Еще что-нибудь?
— Отжигать, закалять, отпускать. Я хорошо металл чувствую.
— У нас на то мастера есть. Ладно, есть одна работа, повезло тебе — позавчера выгнали одного лентяя. Зубилом умеешь работать?
— Конечно.
— Крицы отжатые надо делить на части. Сами кузнецы не справляются, будешь помогать. Работа начинается в семь утра, заканчивается в девять.
— Утра?
— Вечера, дубина. Два перерыва: на завтрак — в десять часов, на четверть часа, и на обед — в четыре, на полчаса. Ужинаешь сам. Спать будешь в бараке, если ночевать негде. Ведь негде?
— Негде… — вздохнул Есеня.
— За ночевку в бараке по два медяка из жалования вычитать будут. Платят один серебреник раз в неделю, если работал хорошо. Ну, а до конца недели не дотянул — не обессудь.
Есеня прикинул: это из пятидесяти медяков четырнадцать у него вычтут только за ночлег. Ничего себе! Но он слишком сильно хотел есть, а время как раз двигалось к десяти часам, так что торговаться не имело смысла.
Мастерская показалась ему огромной. В ней стояло не меньше десятка горнов и наковален перед ними, но все кузнецы занимались одним и тем же: отжигали железо и из бесформенных четвертинок делали заготовки разной формы, каждый — своей.
Управляющий передал Есеню «мастеру», который сам ничего не делал, только ходил между наковальнями и командовал кузнецами. Мастер этот Есене сразу не понравился: уж больно напоминал вымогателя с рынка — такая же довольная толстая рожа. Есеню он поставил к верстаку, заваленному пудовыми лепешками железа — крицами. Оказалось, в сутки с домниц выходит около сорока пяти пудов чистого железа.
— Не будешь успевать — без обеда оставлю, — губы мастера расползлись в презрительной гримасе. — Если замечу, что без дела сидишь или опаздываешь с перерывов — бить буду, как собаку, понял?
— Чего ж не понять… — прошипел Есеня. Сытый голодному не товарищ… Пользуются, что людям податься больше некуда.
Стучать ручником по зубилу было проще, чем махать молотом, но Есеня еле стоял на ногах, так что за час, оставшийся до завтрака, порядком утомился. И разделить ему удалось только две крицы, правда, каждую на шесть частей.
Однако завтрак окупил все его мытарства и на время примирил с несправедливостью: ему навалили, как и всем, полную миску пшенной каши с кукурузным маслом и дали ломоть хлеба в четверть фунта весом. Хлеб он приберег напоследок, потому что догадался: всего сразу ему не съесть. И точно: через полчаса живот скрутило острой болью, и, к неудовольствию мастера, пришлось бегать в нужник раз пять подряд.
Потихоньку Есеня немного освоился и начал смотреть по сторонам. Мастер, оказывается, не просто шатался по мастерской, польза от него все же имелась: он следил за кузнецами, которые ничего не понимали в том, чем занимались, или делали вид, что ничего не понимают. Их постоянно приходилось одергивать, чтобы вовремя вынимали заготовки из горна, и вскоре Есеня понял, что они нарочно держат заготовки на углях: работать мехами было легче, чем молотом. Это показалось ему нелепым и странным — разве можно так обращаться с железом? Конечно, пережог был бы заметен сразу, но из хорошего железа так легко сделать плохое, достаточно перегреть его совсем чуть-чуть!
Хлеб он съел задолго до обеда и успел проголодаться снова. Несмотря на лязг десятка молотов, спать ему хотелось невыносимо, и держался Есеня из последних сил: лишиться обеда он боялся больше всего. Промахиваясь мимо зубила, Есеня отбил все пальцы, а количество криц нисколько не уменьшалось: с домниц приносили новые и новые. Мастер недовольно поглядывал в его сторону исподлобья, и взгляд его не обещал ничего хорошего. Когда Есеня очередной раз саданул себе молотком по пальцам и присел от боли, выронив зубило, тот подошел, врезал Есене по затылку и коротко бросил:
— На дело смотри, а не по сторонам.
Есеня сжал губы и промолчал, хотя ответить очень хотелось. Если бы не обед… Вот после обеда он бы точно ответил…
На обед дали похлебки с маленькими кусочками мяса, миску каши пополам с брюквой и большой кусок хлеба, который Есеня припрятал за пазуху.
Ели под навесом, на улице, и не только люди из мастерской, но и с домниц. Раздавала еду хорошенькая повариха, лет двадцати пяти — кругленькая и розовенькая. Откуда такая взялась? Женщины в Кобруче преимущественно были худыми, мосластыми. Есеня решил, что с ней нужно познакомиться. Но потом, попозже.
Из-за стола вставать никто не торопился — все отдыхали до конца перерыва. Но когда поднялись с мест, мастер вдруг крикнул:
— Переплут!
Кузнец, мужчина лет тридцати, который в мастерской стоял рядом с Есеней, втянул голову в плечи.
— Зачем хлеб с собой взял? — спросил мастер.
Есеня посмотрел в потолок — оказывается, и хлеб с собой брать нельзя!
— Я деткам, — пролепетал кузнец. — Немножко, им же хочется…
— Деткам молотом махать не надо. Тебя кормят, чтоб ты до конца смены работать мог. Давай, быстро достал и съел!
Кузнец, вместо того чтобы возмутиться, покорно вытащил из-за пазухи хлеб и начал молча жевать его на глазах у всех. Ну как батя перед благородным Мудрословом! Да точно, они тут все ущербные! Есеня стиснул зубы, не зная, жалеть ему кузнеца с голодными детьми или презирать. По щекам кузнеца потекли слезы, и хлеб застревал у него в горле: он кашлял, давился и ел.
Примерно через час, когда мастер отлучился на несколько минут, Есеня подошел к Переплуту и потихоньку протянул ему свой кусок хлеба.
— На, возьми. Только спрячь как следует.
Переплут посмотрел на Есеню, ничего не понимая, но хлеб взял и сразу спрятал поглубже за пазуху. Похоже, он так удивился, что не догадался сказать спасибо. Но потом, через минуту, сам подошел к верстаку:
— Знаешь, я прихожу, а они виснут на мне, все трое. Папка, кричат, пришел. А тут я им хлебца… — он улыбнулся, глупо и застенчиво.
Ущербные. Хоть и улыбаются, все равно ущербные! Есеня кивнул и снова начал стучать по зубилу. Рука отваливалась, и в голове звенело — он никогда в жизни столько времени не работал и никогда в течение стольких часов не слушал звона десятка молотов. И если сначала он ждал обеда, то теперь надеялся на сон в бараке, наверное, только поэтому продолжал махать молотком.
До барака его проводил мастер и велел старосте определить Есене место. Конечно, место ему досталось не лучшее — у самой двери и далеко от печки-времянки. Но Есеня свалился на деревянные нары тут же, не раздеваясь, накрылся куцым одеяльцем и заснул. Это на следующий день он заметил, как в бараке воняет немытыми телами, и как мало тепла дают печки, и как тесно стоят нары — впритык друг к другу, в четыре ряда.
Утром кто-то толкнул его в бок:
— Эй, мы уходим. Ты спать будешь или работать пойдешь?
Есеня ничего не понял, ему казалось, что прошло всего несколько минут, и за окном было темно. Но обитатели барака — в основном люди молодые — давно оделись и выходили на улицу, зевая и почесываясь. Очень сильно хотелось есть, и отваливалось правое плечо.
Проработав три дня, Есеня понял, почему весь город напоминает ему сонных мух, и почему никто не пожалеет голодного и бездомного, и почему виселица для них — любимое развлечение. Потому что от такой жизни можно сойти с ума или превратиться в ущербного — кому как больше нравится. Есеня жил сначала до завтрака, потом — до обеда, а потом — до отдыха в теплом бараке.
Вечером он падал на нары и засыпал, хотя большинство работников еще долго шумели — играли в кости чаще всего. Все они приехали из деревень на зиму и все копили деньги. Есеню от них тошнило. Утром он просыпался от озноба и с ужасом думал, что ему предстоит еще один такой же кошмарный день. Да лагерь разбойников был раем по сравнению с этим про́клятым местом! Если бы не надежда рано или поздно встретить Полоза, Есеня бы, наверное, решил повеситься. И теперь по ночам ему снилось, как Полоз приходит за ним в барак, будит и ведет за собой на чистый постоялый двор, где в кружки наливают подогретое вино и кормят жареным мясом.
К зубилу он приноровился и теперь, когда крицы кончались, мог смотреть по сторонам, пока с домниц не приносили новую. Мастер, похоже, вовсе не ожидал от него такой прыти, а Есеня всего лишь догадался, в какие места и как надо стучать. Да и силы у него прибавилось — хоть ел и не досыта, но ведь и не голодал. Нельзя сказать, чтоб успех Есени обрадовал мастера — похоже, он лишился возможности стучать ему по затылку и сильно об этом горевал. Впрочем, освоившись, Есеня тоже стал показывать зубы, и не раз оплеуха мастера натыкалась на вовремя поднятый локоть.
А когда Есеня начал смотреть по сторонам, мастеру и вовсе пришлось несладко: Есеня все время совался не в свое дело, раздавая советы кузнецам.
— Переплут! Вынимай! Ну посмотри, она же оранжевая уже! Ты чё, не видишь, что ли? — орал он, перекрикивая шум. — Тешата! Ну что ты по ней стучишь, она холодная, ты ж ее рушишь просто!
Мастер бесился, но возразить не мог. И кузнецов его советы злили: никому из них не было дела до того, хорошо или плохо они куют заготовки, главное, чтоб мастер не придирался. Есеня искренне потешался над их недовольством — надо же было как-то развлекаться в этой невыносимой рутине! Мастер долго вынашивал план мести и после обеда в субботу, когда до получения денег оставалось всего несколько часов, заловил Есеню с куском хлеба за пазухой на входе в мастерскую — Есеня хотел приберечь его на воскресное утро.
— Так, Горкуныш, быстро достал хлеб и съел.
— А я не хочу, — оскалился Есеня: давиться хлебом на глазах у всех, как это делал Переплут, он не собирался.
— А я сказал — быстро! Достал и съел!
Есеня вынул кусок из-за пазухи и швырнул его на верстак:
— Подавись своим хлебом.
— Ах ты козявка желторотая! Ты как со мной разговариваешь?
— Так же, как ты со мной!
— Сейчас я тебя научу, как надо со мной разговаривать, — мастер выдернул из-за пояса толстую веревку, которая служила ему вместо плетки, и наотмашь хлестнул Есеню по лицу. Но не тут-то было — Есеня вмиг припомнил Полоза и лихача в трех шубах с кнутом. Если Полоз может, то почему бы не попробовать самому? Он выставил руку вперед: веревка обвилась вокруг руки, обожгла запястье и содрала кожу, но Есеня крепко зажал ее в кулак и с силой рванул к себе. Мастер не ждал ничего подобного, да от кого — от мальчишки! Веревка оказалась в руках у Есени, и четыре дня затрещин, придирок и издевательств над кузнецами потребовали немедленного отмщения. Он успел хлестнуть мастера несколько раз, и тот мог только прикрывать голову руками с криком: «Держите его!» Кузнецы не торопились помогать мастеру, но и ослушаться не посмели: веревку у Есени нехотя отобрали, а потом задрали рубаху, и мастер располосовал ему спину от всей души. Есеня прокусил губу, но не порадовал мастера даже стоном, убеждая себя в том, что батька, бывало, бил больней.
— Вон из мастерской! — рявкнул мастер, опустив веревку. — Чтоб я тебя здесь больше не видел!
— С радостью, — ответил Есеня сквозь зубы и сел. Надо только набраться сил и встать на ноги: ему это было не впервой. Он одернул рубаху и поднялся. Кузнецы смотрели на него равнодушно и, похоже, радовались тому, что затянулся перерыв на обед. Ущербные. Все как один. Есеня забрал фуфайку и платок, изобразил на лице усмешку и махнул им рукой.
— Счастливо оставаться, ребята!
Никто не сказал ему ни слова, его даже не проводили взглядом, расходясь по рабочим местам. Есеня прошел мимо домниц, помахав рукой круглой поварихе, собиравшей посуду, проскользнул за ворота и только тут почувствовал обиду, жгучую, как ссадины на спине. Ни медяка ведь не заплатили! И если бы потребовал — погнали бы взашей. И недоработал-то всего ничего.
Надевать фуфайку было больно, но поднимался ветер, и с неба потихоньку сыпал снежок. Есеня прислонился к забору, пережидая, пока боль слегка утихнет, а потом медленно пошел вперед, поводя ободранными плечами.
До темноты оставалось немного времени. А с другой стороны — гори оно синим пламенем, это зубило! Лучше шляться по улицам, чем весь день стучать молотком. Сам виноват — продался за миску каши. Четыре дня молчал, и на́ тебе!
Ничего, можно и тут что-нибудь придумать! Снова пришла в голову мысль продать сапоги. Между прочим, шесть недель в мастерской работать за такие деньги. Но Есеня только скрипнул зубами: как без сапог идти в Урдию? Что ему скажет Полоз? Шапку потерял (а ведь шапка — память о Забое), да еще и сапоги продать? Нет, надо выкручиваться как-нибудь без этого.
Две ночи Есеня ночевал в конюшне, рядом с тонконогим конем. Конь к нему привык и не так дрожал и нервничал, как в первый раз. Он чем-то напоминал Серка, только Серко был круглобоким и мохноногим, но тоже добрым и охочим до ласки.
Дома даже в конюшне спать — и то было бы лучше… Серко толстый и теплый, ляжет на бок и валяется до самого утра. И сено там лежит. А здесь непонятно, где они прячут сено. Кормушка пустая. Неужели кормят лошадок только овсом? Эх, горсточку овса бы сейчас сжевать!
В первую ночь Есеня еще держался, потому что был худо-бедно сыт. А на вторую, когда за весь день съел только кочерыжку от капусты, брошенную кем-то мимо сточной канавы, не выдержал: расплакался на шее у тонконогого коня. Конь его жалел — лошади вообще звери к чужому горю чувствительные, не то что ущербные кузнецы из мастерской или жадные тетки с базара. Есеня плакал тихо, чтоб никто его не услышал. И от голода, и оттого, что спина саднит и ноет гораздо сильней, чем накануне, и от холода, и оттого, что если его здесь поймают, то в лучшем случае изобьют до полусмерти, а в худшем — отдадут страже. И все это коротко выражалось двумя словами: хочу домой.
Конь терся мягкими губами о его мокрые щеки, словно хотел вытереть слезы, и тихо ржал.
— Что, коник? Тебе меня жалко? Тебя вот овсом кормят… А меня? — шептал Есеня. — Домой хочу, слышишь? К мамке, к батьке хочу. Батька, если и вздует, все равно пожрать даст. Хорошо тебе, лошадь…
Конь вдруг подтолкнул его легонько в грудь, Есеня пошатнулся, отступил на шаг и уперся спиной в кормушку.
— Чего толкаешься? Есть хочешь? Так у меня нету ничего. Тебе, небось, полную кормушку насыпают.
Есеня оглянулся с сожалением и тут увидел на дне кормушки что-то светлое. Он с удивлением сунул туда руку и нащупал целую горку острых, продолговатых зерен! Овес!
— Коник… — прошептал он. — Это ты мне оставил? Какой же ты… люди жадничают, а ты…
Рано утром Есеня начал кашлять и поскорей выбрался из конюшни, пока его никто не услышал. Карман фуфайки был набит овсом, и это немного обнадеживало.
На улице подвывал ветер и шел снег, пролетая мимо красивых застекленных фонарей, залепляя лицо и набиваясь за шиворот. Спина болела — ссадины воспалились и приклеились к рубахе, да еще и кашель не давал покоя. Есеня совсем не знал, куда теперь идти. Найти Полоза он не надеялся, добывать еду при полном кармане овса особого смысла не имело. Единственное — очень хотелось снова встретить молочницу, и чтоб у ее тележки снова отвалилось колесо…
Пошатавшись по улицам до рассвета, молочницу он действительно встретил, но тележка ее, как назло, оказалась крепкой. Есеня часа полтора ходил за ней следом, а потом не выдержал и подошел.
— Тетенька… Вам не надо помочь? — спросил он хрипло.
Молочница сначала шарахнулась от него, но потом смягчилась.
— Да чем же ты помочь-то собираешься? Молоко я распродала, бидон пустой.
— Ну, а по дому там… Снег убрать или дрова наколоть?
— Да что ты, мальчик! У нас на то есть работники. И снег сгребать, и сена принести, и в коровниках прибрать. Управляющий никого больше не пустит…
Вот как… И там — управляющий. Есеня кивнул и поплелся прочь. В Олехове над молочницами управляющих не было, может, поэтому и молоко покупали все, а не только «вольные люди».
Он сходил на базар и, как ни странно, снова увидел стайку мальчишек во главе с их вымогателем. И этот — управляющий! Драться не хотелось, и Есеня потихоньку ушел.
Он походил под окнами городской тюрьмы, стоящей напротив дома городских старшин, всматриваясь в ее узкие, как бойницы, окна. Интересно, Полоз там — или его убили? Или отправили в Олехов? Думать так не хотелось, и Есеня выбросил эти мысли из головы.
На улице с домами сплошной стеной он засмотрелся в окно кабака для богатых. Шел снег, а на каждом столике внутри в прозрачных кувшинчиках стояли живые цветы. Где они их взяли? Привезли из жарких стран, где всегда лето? Но ведь цветы завяли бы по дороге… Но тогда можно было бы везти их вместе с землей, в теплом ящике. Чтоб они не вяли. А впрочем, зачем такие сложности? В теплом ящике они могли бы простоять и здесь, с самого лета.
Рассуждая об устройстве теплых ящиков для цветов, в стекле он увидел свое отражение и едва не отпрянул назад: глаза глубоко провалились, словно кто-то наставил ему синяков, отросла щетина, свалявшиеся волосы выбивались из-под смешного платка. Скулы резко выступили над запавшими, худыми щеками, губы обветрились и выделялись на лице красным размазанным пятном. Да, неудивительно, что молочница от него шарахнулась.
Он оторвался от стекла и пошел дальше, как вдруг сбоку раздался крик:
— Балуй!
Есеня невольно оглянулся и только потом вспомнил, что никто его здесь так назвать не может: Полоз называл его обычно Жмуренком. Он совсем забыл про медальон и про опасность попасть страже в руки!
— Балуй, постой! — снова услышал он и тут увидел Избора. Ничего себе! Вот уж кого он не ожидал тут встретить! А что ему надо? Наверняка хочет отобрать медальон, чтобы отдать его в хорошие руки! Есеня беспомощно огляделся — на улице было много людей, и стража разгуливала неподалеку. Да Избору стоит только кликнуть стражников, и все! Все напрасно!
Есеня попятился, развернулся и побежал. Какая нелепая улица, совершенно некуда свернуть! Со всех сторон — высокие дома. Это не заборы, через любой из которых можно перемахнуть и затеряться! Есеня оглянулся и увидел, что Избор бежит вслед за ним.
— Погоди, Балуй, погоди! Да не бойся же!
Ага, «не бойся»! Щас! Такой Есеня дурак!
Он побежал еще быстрей. Кашель мешал ему дышать, ноги заплетались — он и без этого чувствовал себя усталым. Улица закончилась широкой площадью, и Есеня, перебежав на другую сторону, нырнул в лабиринт узких улочек, перепрыгивая через сточные канавы и оскользаясь на льду, припорошенном снегом.
— Балуй, не бойся! Постой, погоди! — Избор не отставал ни на шаг, и как Есеня ни петлял, как ни старался свернуть до того, как тот покажется из-за поворота, — все равно не успевал.
Он перебежал еще одну площадь — дыхания не хватало, внутри все сипело и похрипывало — и снова попал в лабиринт. Ну когда же Избор отстанет?
Этот лабиринт оказался более запутанным, и улочки в нем были у́же и короче. Есеня сделал последний рывок, понимая, что если не оторвется сейчас, то больше убегать просто не сможет.
— Балуй! — Избор тоже задыхался и к последнему рывку оказался не готов.
Есеня слышал его топот и шумное дыхание, но успел повернуть раньше, а потом еще раз и еще.
Как он оказался на главной площади? Ведь бежал совсем в другую сторону? Он приостановился: легкие разрывались и снова заболел бок, как во время болезни. Площадь слишком большая, и людей на ней немного, он не успеет перебежать на другую сторону. И вдруг…. Знакомая шапка с собольей оторочкой, полушубок с пятном на правой лопатке… Да он столько дней подряд смотрел в эту спину, пока брел по лесу!
— Полоз! — заорал Есеня во все горло и бросился через площадь вперед.
Верховод оглянулся, остановился и подхватил Есеню, который буквально свалился ему в руки.
— Жмуренок! — улыбнулся тот, взяв его за локти. — Ты что тут бегаешь?
Есеня ничего не мог сказать, кашляя и шумно втягивая воздух: он мотал головой, терся щекой о жесткий полушубок и почувствовал, что плачет.
— Ну, ну… Балуй… — Полоз обнял его и похлопал по спине. — Пойдем отсюда поскорей, пока никто нас не остановил.
— Полоз… я… — бормотал Есеня сквозь слезы.
— Тихо, тихо… Смотрю, шапку продать догадался?
— Не, я ее потерял, — всхлипнул Есеня, — еще тогда…
— Да ты что? А что ж ты ел? Где ты спал?
— Я… ну… по-разному.
— Дурачок, — Полоз развернул его, прижал к себе плечом и повел в сторону широкой улицы. — Что ж ты сапоги не продал, а?
— А как же… как же в Урдию идти без сапог? — снова всхлипнул Есеня.
— Эх, ну какой же ты дурак, Жмуренок! — Полоз прижал его к себе еще тесней и нахлобучил ему на голову свою шапку, прямо поверх платка. — Да сейчас бы пошли и купили тебе этих сапог хоть пять пар!
В столовой богатого постоялого двора, куда Есеня приходил в поисках Полоза еще в первый день, подавали подогретое вино и жареное мясо. Они с Полозом сидели в углу, у очага, под масляной лампой, и Есеня прижимался спиной к теплым кирпичам. Спину саднило, но тепло было дороже.
Он рассказывал Полозу о своих злоключениях, и тот кивал, иногда переставая жевать от удивления. Теперь Есене стало весело, и рассказ ему самому мрачным не казался.
— Иду, смотрю — кочерыжка. Вот так просто лежит кочерыжка, и никто ее не ест! Ну, думаю, зажрались кобручане. Стрескал и не подавился!
Полоз качал головой; он тоже проголодался и наворачивал мясо за обе щеки. Есеня же наелся очень быстро — ну ни кусочка больше впихнуть в себя не мог. И горячее вино, от которого приятно кружилась голова, не помогало.
— Ты как себя чувствуешь? — спросил Полоз, пристально всматриваясь в его лицо.
— Нормально. Честное слово, нормально. Даже кашель прошел.
— Пойдем-ка, я спать тебя уложу…
— Да ты что! Еще же день! — Есене было так хорошо сидеть тут и гордо посматривать на хозяина, который сказал ему когда-то, что его друзья сюда не заходят! Только хозяин, похоже, его не узнал.
— Не спорь. Вечером еще раз придем — как проголодаешься, так сразу и придем.
Впрочем, от вина и мяса в сон Есеню и вправду потянуло, и он решил, что ничего страшного не будет, если он немного поспит.
Полоз спросил у хозяина барсучьего сала, и тот с готовностью принес горшочек: хозяин все делал с готовностью, о чем бы Полоз его ни просил. И наверх проводил, сам лампу нес, и комнату выбрал самую теплую, уже протопленную. Сволочь! За деньги — и любезный, и услужливый. А без денег — иди отсюда, здесь не подают!
Кровать с мягким матрасом и теплым стеганым одеялом привела Есеню в восторг. Это не нары, и не конюшня, и даже не шалаш!
— Эй, совсем одичал? — усмехнулся Полоз. — Раздевайся, в кроватях раздетыми спят. И салом тебя надо растереть, чтоб не кашлял. Вечером велю хозяину воды нагреть, помоемся.
Есеня с готовностью скинул рубаху и рухнул на живот, похихикивая от радости.
— Ого! — Полоз присел рядом с ним на кровать. — Ничего себе. Тут не сало нужно, а мята и подорожник. Больно?
— Да ерунда.
— Погоди. Сейчас спрошу хозяина. Позеленело все, смотреть страшно.
Полоз второй день сидел в общей камере Кобручевской тюрьмы. Наивно было бы надеяться, что за вооруженное сопротивление представителям власти его немедленно отпустят на все четыре стороны. Вообще-то, за такое обычно отправляли на каторгу, но Полоз надеялся, что сможет «убедить» того, кто станет разбирать его дело, в своей невиновности. Такую штуку он проделывал не раз. Но для этого нужно, чтоб его дело хоть кто-нибудь начал рассматривать!
В камере находилось не менее сотни человек, а в день разбирали примерно десяток дел, так что ждать очереди Полозу пришлось бы дней десять-двенадцать.
Потолкавшись среди кобручевской шантрапы, он выяснил, что оболеховских досматривают уже с месяц и ищут медальон в форме сердца. Говорили, власти Олехова пообещали за эту штучку огромный выкуп властям Кобруча; в свою очередь, те установили награду стражникам, потому они так ретивы в поисках.
Конечно, Ворошила был в чем-то прав: опасно ввязывать в такое дело мальчишку, да еще столь легкомысленного и безалаберного. И… Полоз не имел права принимать такое решение в одиночку, тут Ворошила тоже был прав.
Малый сход собирался в последний раз пять лет назад. Большой сход, на который приходили все верховоды, случался чаще. Там обсуждали бытовые вопросы, делились новостями, ничего серьезного в нем не было. О малом же сходе знали далеко не все разбойники.
Их было пять человек, включая Жидяту. Они хранили традиции и тайны, они одни помнили, для чего несколько поколений назад вольные люди ушли в леса. Полоз попал в их число благодаря образованию: каждый член малого схода готовил себе преемника. Жидята, заговоренный от ареста еще в младенчестве, стал продолжателем дела своего отца: он не только унаследовал оружейную лавку, но и вошел в совет как бессменный связник. Удивительное свойство их семьи, передающееся по женской линии — заговор против ареста, — не раз выручало вольных людей. Жидята один мог жить в городе и ничего не опасаться. Впрочем, каждый член схода имел необычные качества, и это было скорей следствием, а не причиной вхождения в их тесный круг.
Полоз не хотел, чтобы решение принимал малый сход. Жидята не зря привел мальчишку именно к нему, он тоже не доверял малому сходу. И — снова прав был Ворошила — Полоз не любил менять своих решений, даже если в них разочаровывался. Кое-кто считал это упрямством, Полоз же называл это твердостью. Разбойники не станут слушать того, кто сам не знает, чего хочет, и вечно колеблется — именно поэтому верховодом стал Полоз, а не Ворошила. Именно поэтому Полоз вошел в малый сход.
Кормили в тюрьме плохо — овощной похлебкой и хлебом пополам с опилками, топили в Кобруче отвратительно везде, даже на постоялых дворах, про тюрьму и говорить не приходится, но Полоз был неприхотлив. Куда больше его тревожило, что теперь будет со Жмуренком, который остался в незнакомом городе без единого медяка в кармане. Что он будет есть, где спать? Да стоит ему только открыть рот в присутствии стражи, и его тут же обыщут! Может, ему хватит ума продать шапку и сапоги, и тогда кров и стол будет ему обеспечен. А если не хватит?
Даже весточки Полоз не мог передать мальчишке! Где его искать в большом городе? Кобруч в своей нищете безжалостен к тем, у кого нет денег. В Олехове нашлись бы добрые люди, которые пожалели бы парня. Да в Олехове можно пойти на базар, помочь какой-нибудь торговке довезти тачку до ворот и получить за это медяк или кусок хлеба. В Кобруче и такое невозможно.
Полоз ненавидел Кобруч — живое свидетельство того, что случилось бы с Олеховым, если бы не медальон. Он презирал «вольных людей», разжиревших на чужой бедности, он с ужасом смотрел на толпы людей, продающих труд за жалкие медяки, такие жалкие, что тюремная кормежка некоторым из них казалась изысканной и сытной. Ему было страшно смотреть на детей, которые рылись в отбросах, потому что родители не могли накормить их досыта.
Золоченые кареты, три собольи шубы на плечах, драгоценные камни, которые столь обильно украшали их владельцев, что казались дешевой мишурой… Когда золота слишком много, оно теряет благородство. Даже Жмуренок это понял, едва взглянув на одного из «вольных людей». Так почему же это непонятно тем, кто натягивает на пальцы по два десятка перстней?
Потому что они ничем не отличаются от нищих, которые каждое утро идут работать на них. Потому что вся их «вольность» состоит только в том, чтобы без зазрения совести отбирать, отбирать и отбирать. По праву сильного. У кого на пальцах больше золота, тот и сильней. Они думают, что умней тех, кого обобрали, они считают, что чем-то лучше, и доказательства вешают на шею, на пояс, на плечи.
Да любой разбойник Оболешья в тысячу раз честнее! Он, по крайней мере, не обманывает себя и других. Он не тащит в свой шалаш несметные сокровища, хотя, при желании, мог бы грабить не сборщиков налогов, а урдийские обозы с золотом и драгоценностями. Но зачем? Зачем рисковать жизнью ради побрякушек, которые нельзя есть, которые не дают ни тепла, ни света? Жизнь в лесу прекрасна именно этим — пониманием того, что на самом деле является ценностью. А в трех шубах на плечах жарко и неудобно двигаться.
Интересно, что стало бы со Жмуренком, получи он возможность варить булат и продавать его за те деньги, которых тот действительно стоит? Повесил бы Балуй на плечи три шубы и украсил бы пальцы двадцатью перстнями? Наверное, нет. Да и Жмур, тот Жмур, которого знал Полоз, этого бы не сделал. Тот Жмур был удивительным человеком — веселым, бесшабашным и до глупости добрым. Такой огромный и в то же время ловкий, он всегда жалел слабых, жалел до слез иногда. Однажды недалеко от лагеря он нашел гнездо полевой мыши, полное мышат. Их мать стала жертвой то ли совы, то ли змеи, и бедные детки остались сиротками! Весь лагерь потешался над Жмуром, когда тот разжевывал мышатам крупу и пытался толстым пальцем запихнуть ее в ротики крошечных зверьков. Потешаться-то потешались, но когда ливень грозил смыть гнездо, Рубец вскочил среди ночи и перетащил мышат в безопасное дупло дерева. Жмура не было в лагере, и когда он вернулся, Рубец сказал ему, с отвращением глядя на дело своих рук:
— Если ты думаешь, что я пожалел этих отвратительных тварей с голыми хвостами, ты ошибаешься. Я пожалел тебя.
Жмура к вольным людям отправил отец, отправил лет в четырнадцать. Для деревенского парня тот был чересчур сведущ в доменном деле. То, чему мастера учились годами, Жмуру далось как наитие — он словно видел сквозь кирпич, что происходит с металлом, ему достаточно было приложить ухо к стенке домницы, чтобы сказать, пора ли прибавить воздуха или закончить процесс. И когда отец благородного Мудрослова заметил мальчика, отец отправил его в лес, не дожидаясь, чем это закончится. Что ж, он дал сыну еще восемь лет нормальной жизни.
Жидята говорил, что Жмур потерял способность жалеть. Он потерял многое из того, что составляло его личность. Полоз виделся с ним раза два. Встречи с ущербными всегда были мучительны для Полоза. Он сам обладал даром внушения и знал, как выглядит человек, попавший в воронку его взгляда. Жмур выглядел примерно так же. За одним маленьким, но серьезным исключением: Полоз не мог внушить человеку того, чему тот сам подсознательно противился. Жмуру же внушили именно то, что было противно его природе. Полоз пробовал — не раз пробовал! — вернуть ущербным утраченное. Но каждый раз понимал: это утраченное навсегда вынуто у них из груди, а не спрятано под коркой чужеродного внушения. Да, годы были милосердны к ущербным, и за много лет человек как будто восстанавливал что-то. Во всяком случае, на сомнамбул они уже не походили. Но когда Полоз заглядывал им внутрь, то видел нечто, похожее на культю отрубленной конечности, — неестественное, а оттого отвратительное. И эта культя имела способность шевелиться, и чувствовать боль, и выполнять какие-то примитивные функции. Но от этого здоровой конечностью не становилась. Безногий инвалид вызывал у людей сострадание, а ущербный, с шевелящейся культей вместо отрубленной части души, жалости не вызывал. Только страх и отвращение. Наверное, потому что сам себя считал умным и проницательным, сам не осознавал, чем отличается от остальных.
А ведь со стороны казалось, что ничего страшного не происходит. Был человек веселым и добрым, отважным до глупости и желающим переделать мир, чтобы в нем всем стало хорошо. А потом стал отцом благополучного семейства, отрастил брюшко, работает не покладая рук. Идиллия! Действительно, что еще нужно? И его способность видеть сквозь кирпич, что происходит внутри домницы, никуда не исчезла. Только теперь сквозь стенки домницы видит благородный Мудрослов. И непонятно, почему отец Жмура так боялся этого исхода, зачем отправил ребенка в лес? Какой судьбы он хотел сыну?
А сам Жмур? Почему не отвел Жмуренка к стражникам? Почему согласился поставить семью вне закона? Только для того, чтобы его мальчика не сделали таким, как он. Даже в его дремучих мозгах сидит понимание того, что с ним не все в порядке. И сыну своей судьбы Жмур не желает.
Жидята рассказывал, что любовь ущербных — очень странная штука. Какая-то ненормальная, нечеловеческая, мучительная и эгоистичная одновременно. Любовь без жалости, и страх потери любимых, и желание обладать безраздельно. Говорят, они страшно ревнивы. Каково это — любить обрубком души? И на что способна эта любовь, любовь без жалости? Один урдийский мудрец говорил Полозу, будто любовь обладает такой силой, что способна на пепелище вырастить прекрасный цветок. И с годами именно любовь возвращает ущербным часть утраченного.
Нет, ни Жмур, ни его Жмуренок никогда бы не стали кичиться богатством. Впрочем, вопрос этот чересчур умозрительный, потому что ни Жмур, ни Жмуренок никогда бы богатыми не стали. Ни в том, ни в другом не было желания отбирать — только делиться. Да Жмуренок, дай ему возможность варить булат, раздавал бы свои великолепные кинжалы друзьям и знакомым, да его бы обвели вокруг пальца хитрые купцы, и он бы никогда не догадался, что его обманывают. Нет, такие, как он, не богатеют.
Интересно, догадается он продать шапку и сапоги? У Полоза не было детей, как и у большинства вольных людей, разве что те, о которых он никогда не слышал. И Жмуренок, в чем-то удивительно похожий на своего отца, вызывал в нем странные чувства. Да, иногда парень бывал невыносим — своей безалаберностью и легкомыслием, нежеланием продумать поступки хотя бы на два шага вперед. Но как Полоз забавлялся, наблюдая за ним, с самой первой встречи! Еще не взрослый, но уже и не ребенок, ощетинившийся, как ежик, и веселый, как щенок. Хороший парень, по-настоящему хороший парень. Честный и чистый. И Гожа так привязалась к нему — женщине тяжело без детей, а тут появилась возможность тетешкать птенчика, только что выпавшего из гнезда, привыкшего к материнской ласке. Да что говорить, и разбойники к Жмуренку привязались. Словно всю жизнь мечтали о сыновьях.
Что будет с мальчишкой в Кобруче? Как Полоз не подумал о такой переделке? Раз десять повторил парню, что тот должен бежать в случае опасности, а сам ни разу не представил, что будет после того, как Жмуренок убежит! Даже если бы не этот досадный арест, где бы они стали искать друг друга?
Он так и не сообразил, как выбрался на небольшую площадь, от которой в две стороны расходились улицы широкие, мощеные и прямые. Одна из них вела к городским воротам, но не к восточным, в которые вошли они с Полозом, а к южным, а вторая, похожая на аллею в саду Избора, устремлялась на запад и заканчивалась вычурной башней. Вдоль улицы, ведущей к югу, стояли высокие, богатые дома — из чистых струганых бревен, в несколько ярусов, с замысловатыми крышами, крытыми тесом. Дворы вокруг них огораживали сплошные частоколы, с воротами, обитыми железом и украшенными медью, и заглянуть внутрь у Есени не вышло, хотя его очень интересовало: кто же живет в таких домах?
И на площади, и на широких улицах было гораздо больше людей, чем Есеня встретил в лабиринте, и одеты они были по-разному — от оборванцев в лохмотьях до добропорядочных граждан в шубах и на санях, запряженных битюгами. Молочница тащила бидон на тележке и стучала в ворота с криком:
— Молоко! Кому молоко?
Есеня облизнулся и вдруг вспомнил про Полоза. Стоило вернуться на базар, поискать его там, но при воспоминании о виселице Есеню передернуло, и он решил немного погулять, проветриться — тем более что вокруг было интересно: такого он не видел никогда в жизни. Полоз же наверняка не захочет водить его по городу и рассказывать о том, что тут происходит.
Есеня свернул на запад, прошел немного и обомлел: за витыми железными оградами в прозрачных садах с заиндевевшими деревьями стояли каменные дворцы. Вот где живут их благородные! Он припал к одной из решеток, стараясь рассмотреть жилище благородных: витражи в огромных окнах, белые выпуклые картинки на фронтонах, колонны и широченные лестницы. Сзади раздался цокот копыт и грохот колес — Есеня оглянулся и узнал золоченую карету, запряженную цугом. Ворота напротив отворились, и карета въехала на широкую аллею сада, ведущую во дворец, — там жил вовсе не благородный господин, а «вольный человек», недавно глазевший на казнь около базара. У Есени между лопаток снова пробежала дрожь: он бы ни за что не пошел на такое смотреть специально, зная, что за зрелище его ждет.
Кобруч был очень большим городом — или Есене это только показалось? Олехов он знал как свои пять пальцев, поэтому большим тот не выглядел, хотя Полоз говорил, что Кобруч и Олехов почти одинаковые. Есеня бродил по городу весь день, раза два умудрился заблудиться, зато рассмотрел его со всех сторон: и башню с часами над зданием городских старшин на центральной площади, и каменные дома, стоящие вдоль улицы сплошной стеной, со множеством окон в три уровня. Странные это были дома — с плоскими жестяными крышами и низкими чердаками. И люди на улице с этими домами тоже показались Есене странными — не бедные и не богатые. Вроде, хорошо одетые, но как-то серенько, неброско. Они чем-то напомнили Есене Избора: такие же важные, с прямыми спинами, с презрительными взглядами, только гордиться им особо было нечем — ни золоченых карет, ни тонконогих лошадей, ни слуг и стражников рядом. Ходили по улице пешком, иногда парами — без всякой помпы. Но почему-то сразу стало ясно: это благородные господа. Лица у них особенные, и разворот плеч, и движения.
Когда солнце стало клониться к закату, Есеня наконец заметил, что проголодался и, похоже, отморозил уши: про потерянную в толпе шапку он забыл, поднимая воротник и намотанный на шею платок повыше. Они с Полозом не завтракали, надеясь поесть в городе, а не набить желудок черствым хлебом с солониной, провонявшей дымом. Почему-то Есеня нисколько не сомневался, что Полоз ждет его на базарной площади, дорогу к которой было не так уж трудно отыскать.
Базар опустел, двое стражников подметали мостовую, торопясь закончить работу дотемна: над площадью сгущались сумерки. Есеня огляделся, и взгляд его сам собой уперся в помост: грузное тело продолжало висеть в петле и слегка покачивалось, отчего казалось живым. Зрелище было столь жутким, что Есеня едва не сбежал оттуда снова, забыв, зачем пришел. Он попятился, уставившись на повешенного: издали ему померещилось, что покойник смотрит на него широко раскрытыми глазами.
Полоза на базаре не было. Может быть, он вернулся к перевозчикам, за городскую стену, где они ночевали прошлой ночью? Есеня добежал до восточных ворот, но, к его удивлению, в городе стемнело, и ворота давно закрылись. И если дома он мог выйти из города, когда ему заблагорассудится, потому что знал десяток лазеек в городской стене, то здесь отыскать их в темноте не сумел бы.
Еще Полоз говорил, что в городе есть постоялые дворы, где можно переночевать; мороз крепчал, и с ночлегом стоило поторопиться. Где могут стоять эти постоялые дворы, Есеня и предположить не мог. Наверное, возле базара. Но возвращаться туда вовсе не хотелось — кто их знает, этих висельников… Может, по ночам они ловят зазевавшихся прохожих и едят?
Улицы опустели очень быстро, одинокие прохожие спешили и шарахались от Есени, когда он пытался спросить, где можно найти постоялый двор. Случайно он набрел на освещенные окна кабака и очень обрадовался, заваливаясь в тепло. Народу там было много — угрюмые, неразговорчивые люди пили пиво, посасывая сухую рыбку, и Есене показалось, что все они клюют носом: вот допьют — и уткнутся лицом в пустые кружки. Никакого веселья, никакого разгула — негромкие разговоры и скука. Есеня присел в углу недалеко от входа, но его приход не остался незамеченным: как видно, сидели в кабаке завсегдатаи, и появление чужака их удивило.
От тепла сразу загорелись щеки и уши, начали отходить замерзшие пальцы — в это время они с Полозом ужинали, а потом Есеня засыпал, утомленный дневным переходом. Сегодня спать ему хотелось сильней обычного: одно дело — идти по лесу, и совсем другое — гулять по незнакомому городу. Ноги гудели, как и голова, полная новых впечатлений.
Очень хотелось есть, так что и вид соленой рыбешки вызывал спазм в желудке. И тут Есеня с ужасом понял, что у него нет денег. То есть ни одного жалкого медяка. Деньги Полоз держал у себя, и Есеня нисколько не возражал, считая это естественным и правильным. А теперь он не мог купить даже хлеба! А главное — здесь не было родного дома, куда он в случае чего мог бы пойти поесть…
— Чего сидишь? — к нему подошел хозяин кабака, широкий и неуклюжий. — Пить будешь — плати, а не будешь — катись отсюда.
Есеня вздохнул: хозяин не располагал к тому, чтобы попросить его о чем-то. Он машинально поискал на столе шапку, вспомнил, что потерял ее еще утром, и, вздохнув снова, поднялся.
— Понаехали тут, — проворчал хозяин ему вслед.
Лучше бы Есеня не сидел в тепле! После кабака мороз показался ему гораздо сильней, уши зажгло, и заболели пальцы. Ну где же эти постоялые дворы? Может, Полоз ждет его там? А если не ждет? Кто пустит его ночевать забесплатно? Да никто не пустит! Дома он знал сотню мест, где можно переночевать, даже зимой; знал, как пробираться на сеновалы и в чужие сараи. Здесь же он пока ни одного сеновала не встретил, словно ни лошадей, ни коров в городе не было! Молочница ведь откуда-то взялась? Не из деревни же она молоко везет каждое утро!
Есеня долго блуждал по темным извилистым улицам, больше всего опасаясь провалиться ногой в сточную канаву: тогда бы его и погреться никто не пустил. Чтобы хоть немного отогреть замерзшие уши, он натянул на голову платок, надеясь, что в темноте никто этого не увидит — как девка, вот было бы смеху!
Однако, увидев освещенные окна, про платок он забыл и ввалился в нем в полутемное заведение, действительно оказавшееся постоялым двором. Но смеха его вид не вызвал — в маленькой столовой сидели всего несколько человек, не шумели, пили не пиво, а горячее вино и ели из дымящихся мисок что-то аппетитное. И вообще, выглядело все куда богаче, чем в кабаке. Интересно, Полоз собирался ночевать именно в таком месте? Чистом, теплом, с горячим вином и одуряющим запахом жареного мяса?
— Что нужно? — грубо спросил хозяин, тучный и солидный человек, преисполненный чувства собственного достоинства.
— Я… — промямлил Есеня. — Я ищу своего товарища…
— Твои товарищи сюда не заходят, — оборвал его хозяин. — Брысь отсюда, здесь не подают.
— Погодите, может, он здесь меня ждет, его зовут… — Есеня чуть было не сказал «Полоз», но вовремя вспомнил, что Полоз представился Горкуном, а ему велел выдавать себя за его сына. — Его зовут Горкун, мы из Урдии.
— Из какой Урдии? Оболеховских за версту видно. Иди прочь, мальчик. Много вас таких ходит. Понаехали тут. Самим жрать нечего.
Есеня поджал губы и поплелся к выходу. Про платок он вспомнил только на улице — вот почему они решили, что он пришел попрошайничать! В следующий раз надо не забыть его снять, вид и вправду затрапезный. Даже на сапоги не взглянули, а ведь сапоги дороже шапки! Могли бы догадаться, что он не нищий!
Следующий раз представился нескоро: Есеня снова заблудился, долго плутал и понял, что вышел к базару, только когда перед самым носом из темноты вынырнул помост с виселицей. Покойник, качавшийся в петле, оказался так близко, что Есеня мог рассмотреть жуткий профиль — длинную шею, крючковатый нос и выпавший язык. Есене привиделось, что рука повешенного приподнялась и потянулась в его сторону, голова повернулась, и в темноте блеснули голодные глаза. Он вскрикнул и бросился бежать сломя голову, обратно, в лабиринт улиц, и слышал за спиной топот босых ног покойника.
Он и сам не понял, как оказался на широкой улице с дворцами «вольных людей» — довольно далеко от базара. И уж постоялых дворов тут точно не водилось…
Окна со всех сторон были ярко освещены, так ярко, будто в залах горели тысячи свечей. Откуда-то доносилась музыка — далекая и радостная. На аллеях садов стояли фонари, выхватывая из темноты покрытые инеем ветки деревьев: просто сказочная красота! Есеня направился по улице в центр — кто их знает, эти постоялые дворы? Может, на другом конце города они тоже есть?
На улице с каменными домами стеной тоже играла музыка, горели фонари и ходили люди, косо посматривавшие на Есеню и его платок: ему не хватило сил его снять, он промерз до озноба. Пожалуй, больше всего его удивил кабак для богатых — музыка неслась именно оттуда; сквозь большие окна были видны столики с белоснежными скатертями, в тонконогих, как благородные кони, бокалах искрилось светлое-светлое, пузырчатое пиво. А может, и не пиво это было вовсе? И миски у них отличались от нормальных — тоже тонкие и глупо плоские.
Есеня попробовал сунуться внутрь, просто так, из любопытства, но вышибала, стоявший у входа, сразу выкинул его вон — Есеня проехался носом по очищенной от снега деревянной мостовой и решил больше так не рисковать.
Когда странная улица кончилась, Есеня снова оказался в лабиринте узких улочек, но они немного отличались от другого края города — наконец-то он увидел мастерские! Странные они, конечно, были, бедные какие-то, но вскоре жилые дворы сменились еще более странными, длинными строениями с широкими окнами, которые перемежались с большими сараями почти без окон. Подойдя поближе к одному из них, Есеня не сразу, но догадался: никакие это не сараи. Во-первых, двери запирались изнутри, а во-вторых, из стен торчали тонкие металлические трубы, из которых шел дым: топились печки. Неужели они тут живут, как вольные люди в лесу? Не с нормальными печами, какие стояли в Олехове в каждом доме, а с жалкими чугунными времянками?
Нет, поразительный город этот Кобруч. Ненормальный город.
Кузницу Есеня почувствовал нюхом, вернувшись к мастерским: хоть что-то в них было похожее на родной дом. Запах железа, который нельзя перепутать ни с чем, запах, который он вдыхал с самого рождения, запах раскаленного угля, наковальни, по которой только что стучал молот! Раньше он никогда не замечал этих запахов! Есеня перебрался через хлипкий забор, более всего боясь его сломать. Домик кузнеца едва ли был больше кузни, и конюшня во дворе не поместилась; выглядело это жалко. Двери в кузню не запирались, и Есеня пролез внутрь под оглушительный скрип двери. Можно подумать, масла для петель в хозяйстве кузнеца не нашлось!
Он подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и огляделся. Горн еще не остыл, но света угли уже не давали. А масла на самом деле не было, только ведро с водой. Есеня без труда нашел кучу угля, подбросил немного в горнило и качнул мехи. Он — не железная заготовка, много тепла ему не надо. Спать на земляном полу не стоило, Есеня осмотрел тяжелый верстак — ножки его уходили глубоко в пол, и переставить его к горну сил бы у Есени не хватило. Он освободил скамейку, на которой стояло ведро с водой и валялась ветошь, придвинул ее к горну и улегся, прижавшись спиной к теплым кирпичам. Подумал немного, встал и сложил из ветоши подобие подушки. Ноги свешивались, и спать пришлось, подтянув колени к животу.
Несколько раз Есеня просыпался от холода, качал мехи и засыпал снова, как только немного разгорались угли. Наверное, от сна на твердой, узкой скамейке, от неудобной позы и затекших рук и ног он устал сильней, чем от многочасовой прогулки по городу. Да и сны его были один веселей другого: ему снилось, как стражники хватают его и тащат на виселицу, а он плачет и сопротивляется. И во сне ему было по-настоящему страшно: он на самом деле не хотел умирать и верил, что сейчас его голову сунут в петлю. Навсегда. Есеня просыпался, машинально покачивал мехи, а потом убегал от покойника по темным улицам города, но тот неизменно догонял его, валил на землю и лизал лицо синим, длинным языком.
Оглушительный скрип двери подбросил Есеню с неудобной постели. Еще не рассвело, но лица вошедших освещала лампа, которую держал кузнец. За его спиной стояли двое, наверное сыновья.
— Бродяги вообще обнаглели… — пробормотал кузнец, растерянно глядя на заспанного Есеню: он явно никого не ожидал увидеть в собственной кузне.
Его старший сын оказался более расторопным и подскочил к Есене с совершенно определенным намерением:
— Щас так наваляю, что всю жизнь помнить будет! И дружкам расскажет!
Но уроки разбойников не прошли для Есени даром. Он нырнул вниз, уходя от кулака, который метил в лицо, и выскользнул у сына кузнеца за спиной.
— Эй, ребята! — попытался он оправдаться, но не успел: кузнец и его младший сын ухватили Есеню за фуфайку. — Погодите!
Кузнец ударил его в живот, и Есеня задохнулся, но вырвался и откатился в угол, прикрыв голову руками.
— Я не бродяга! — выдохнул он. — Да погодите же!
— Много вас таких, — кузнец поднял его за воротник, и Есеня схлопотал-таки по уху.
— Я в подмастерья пришел наниматься! Я из Олехова, сын кузнеца!
Он решил, что врать надо как можно правдоподобней, и не ошибся. Кузнец выпустил его воротник и остановил сына, который замахнулся было снова.
— Во, смотрите! У меня и сапоги есть, я только шапку потерял.
Кузнец внимательно посмотрел ему на ноги и кивнул.
— Да, бать, бродяги в сапогах не ходят, — согласился старший сын.
— А что, в Олехове подмастерья не нужны больше? — недоверчиво поинтересовался кузнец.
— Да не, нужны, просто хотел поучиться немного… Говорят, в Кобруче хорошие кузнецы.
Тут он соврал. Ни про каких хороших кузнецов из Кобруча он не слыхал.
— Хорошие, — кивнул кузнец. — А чего ж ты в дом не постучал? Чего тут спать завалился?
— Я заблудился вчера, ну и пришел ночью, когда все спали… неудобно было будить…
В голове мелькнула мысль: а может, покормят? Что им стоит, не обеднеют же они…
— А на постоялом дворе чего не переночевал? Уж там-то всяко лучше, чем здесь?
— Кошелек срезали на базаре. Шапку вот потерял. И без денег остался.
Ну теперь-то они точно поймут, что он ничего не ел! Но кузнец пропустил его слова мимо ушей.
— Вот что. Подмастерья мне без надобности, своих хватает. Но совет дать могу: иди в большие мастерские. Там подсобники всегда нужны. Ты парень здоровый, крепкий, не шантрапа уличная — может, и возьмут. И кормят там два раза в день.
Вот так… Если попросить хлеба, чего доброго решат, что он и впрямь не собирался наниматься, а только зря уголь сжег. Да и просить было как-то… нехорошо, что ли? Есеня никогда не попрошайничал, даже если очень хотел есть. Но одно дело дома, где всегда можно пойти позавтракать, и совсем другое — в чужом городе.
Ладно, спасибо этому дому… У Есени так и не повернулся язык попросить поесть, он пожал плечами и, вздохнув, направился к выходу.
— Эй, а большие мастерские-то найдешь? — крикнул вдогонку кузнец.
— Найду, — угрюмо ответил Есеня. Какие мастерские? Надо искать Полоза! Надо к перевозчикам идти и по постоялым дворам…
— Вдоль по улице иди, с полверсты до них. Услышишь издали! — сказал кузнец, и Есеня кивнул. — А если денег нет, сапоги продай, хорошие сапоги, пять серебреников дадут, а то и шесть!
Нет уж. Если он продаст сапоги, то в чем пойдет с Полозом в Урдию? В опорках, что ли? Как бродяга? Или в лаптях, как деревенский? Нет уж.
У городских ворот он вдруг сообразил, что если выйдет из города, то войти уже не сможет: нету у него двух медяков, которые брали со всех входящих. А в котомке Полоза, у перевозчиков, осталось немного хлеба и солонины… И одеяла там есть, и огниво — всегда можно костер развести. В конце концов, если Полоз ждет его на каком-нибудь постоялом дворе, то хватит же ему ума пойти поискать Есеню самому?
Есеня уже хотел пройти через ворота, но тут увидел, как стражник пристально присматривается к какому-то парню, выходившему из города.
— Эй! А ну-ка стой!
— Чего надо?
— Из Оболешья?
— Да, перевозчик я. На базар ходил.
— Иди-ка сюда, — стражник поманил парня пальцем. — Иди-иди.
— Да вчера же обыскивали, ничего не нашли! Сколько можно-то?
Есеня не стал дожидаться, чем кончится дело. Всех оболеховских осматривают, а у него на шее медальон… И Полоз не дурак, понимает, что из города Есене так просто не выйти. Значит, он ждет его где-то на постоялом дворе, и из ворот выходить незачем.
Но хлеб с солониной, одеяла и огниво манили к себе, и Есеня решил пройти вдоль городской стены, поискать проходы потише, чем городские ворота.
Река еще не встала настолько крепко, чтобы без опаски ездить по льду. Полоз договорился с перевозчиками, но они сказали, что не тронутся с места раньше чем через неделю, да и то если все это время будет держаться мороз. Тяжелые вещи оставили у перевозчиков и в город отправились налегке.
В Кобруч вошли на рассвете, через ворота, как положено законопослушным гостям города, заплатив четыре медяка. Полоз назвался Горкуном, а Есеню представил своим сыном, Горкунышем, соответственно, и велел ему не забывать свое новое имя. Он сказал страже, что они приехали из Урдии, и очень попросил Есеню помалкивать, потому как по говору стража без труда догадается, откуда они на самом деле. Полоз же отлично воспроизводил гортанный, грубоватый урдийский акцент с твердым произношением.
— Что, теперь всю дорогу молчать, что ли? — ворчал Есеня.
— Всю дорогу, — хмыкнул Полоз и добавил с улыбкой, точно копируя говор жителей Кобруча: — Патамушта ани сразу паймут, аткуда ты приехал.
Есеня прислушался: вокруг говорили так же смешно, как только что изобразил Полоз, — растягивая «а» и широко открывая рты.
Кобруч размером не уступал Олехову, а может, был и побольше. От ворот Полоз повел Есеню к базарной площади, но ничего, кроме узких — совсем узких — и извилистых улочек, Есеня вокруг не увидел. Пожалуй, дома было чище. Да и побогаче как-то. Окна пузырем никто не затягивал — разве что в деревнях. И в Олехове в каждом дворе стояли мастерские — а тут домики налезали один на другой.
— Полоз, а где живут их благородные? У нас сразу видно — на холмах. А тут и холмов-то нету…
— Вон, видишь — башенка? — Полоз указал за городскую стену. — Вот там живет благородный Драгомир.
— И все? Один, что ли?
— Ну, так высоко сидит только Драгомир, остальные — в центре, вместе с купцами.
— Благородные? Вместе с купцами? Да ты врешь!
— Нет, я не вру.
— А где мы будем ночевать?
— На постоялом дворе. Сходим на базар, поедим, город посмотрим — а потом поищем место. Сегодня, между прочим, воскресенье, так что нам повезло — народу будет уйма, никто на нас внимания не обратит. Да, еще хотел напомнить. Если что случится, если стража прицепится — ты убегай сразу, уноси медальон. За меня не беспокойся, я как-нибудь разберусь и без тебя, понял?
— Понял, — вздохнул Есеня: он уже сообразил, что спорить с Полозом — себе дороже, а поступать по-своему и вовсе небезопасно.
На базарной площади и вправду собралась толпа, только никто не ходил вдоль рядов, и вообще — Есеня не услышал привычного шума базара. Толпа гудела, люди толкались, и взоры их устремлялись в сторону сооруженного на площади помоста со странной конструкцией в центре — столба с поперечной балкой, на конце которой висела веревочная петля. Есеня подумал, что в ней не хватает лишь сапог — у них на базаре часто устраивали такую игру: заплати денежку и попробуй залезть на столб за сапогами. Только столб делали круглым и мазали салом. Этот же был слишком грубым для такого развлечения — прямоугольным и неструганым, все ляжки в занозах будут, и сапог не захочешь. Может, поэтому все и смотрят — найдется ли дурак, охочий из себя занозы неделю таскать? Но зачем тогда вокруг толпы столько стражи?
— Полоз, а чего они туда уставились все, а?
— Пошли, — грубо оборвал его Полоз и потащил в противоположную сторону, к пустым рыночным рядам.
— Нет, ты мне объясни, это зачем? Все равно сейчас ничего не купишь, пойдем посмотрим, а?
— Незачем на это смотреть…
— На что «на это»?
В это время на помост поднялся человек в одежде стражника под плащом, толпа всколыхнулась и зашумела еще громче. Человек держал в руках свиток и смотрел в толпу, словно ждал, что она смолкнет.
— Полоз! — Есеня дернул его за полушубок. — Ты можешь мне по-человечески объяснить?
— Пошли скорей, я сказал, — лицо у Полоза было перекошенное и посеревшее. Он миновал полосу торговых рядов и устремился к выходу с площади, на одну из узких улочек, стекавшихся к базару.
Стук копыт заставил всех оглянуться: на площадь выехала карета, запряженная четверкой вороных тонконогих лошадей. Карета блестела на солнце, так что было больно глазам.
— Она что, золотая? — Есеня раскрыл рот: золото от подделки он отличал на раз.
— Золоченая, — Полоз снова скривился.
Дверца кареты раскрылась под мелодичный звон колокольчика, прикрепленного над окошком. Есеня ожидал увидеть благородного господина, но из кареты неловко вылез толстый, одышливый человек, похожий на попугая, разодетый в парчу и меха. На каждом пальце у него красовалось по увесистой золотой печатке, пряжка пояса была украшена крупными блестящими камнями, на шее висел огромный медальон в форме бабочки, тоже из золота с камнями.
— Полоз, что это за пугало? — хохотнул Есеня.
Между тем пугало, скинув с козел кучера, уселось на его место.
— Это? Это — вольный человек, — хмыкнул Полоз.
— Ты чего? — Есеня не оценил шутки.
— Я говорю совершенно серьезно. Пойдем отсюда, я сказал. Потом поедим. Или найдем кабак. Там, конечно, подороже, зато спокойней.
— Дорогу вольному Доброжиту! — раздался окрик с улицы, идущей от центра города.
Еще одна золоченая карета, только запряженная цугом, вылетела на площадь: толпа с ропотом расступилась, послышался женский визг. Кучер, приподнявшись на козлах, изредка щелкал кнутом не только по спинам лошадей, но и по людским головам — чтоб принимали в стороны быстрей.
«Вольный человек», похожий на попугая, тут же схватился за вожжи, поднялся на ноги и молодецки присвистнул. Кони сорвались с места прямо в толпу, Есеня видел, как кто-то упал под копыта, началась давка, крики, хрипы.
— Полоз, они что, с ума сошли, а? — Есеня обмер.
— Пошли отсюда, кончай глазеть, — Полоз грубо дернул его за руку.
Обе кареты остановились у самого помоста, когда с улицы снова донеслось:
— Дорогу вольному Держикраю!
Третья карета не успела добраться до толпы, когда из узкой улочки, в которую Полоз тянул Есеню, вылетели сани, запряженные тройкой белых коней с колокольцами. Санями стоя правил человек, одетый в три собольи шубы сразу, и все три — мехом наружу. Он свистел и крутил кнутом над головой, кони несли галопом. Есеня едва успел отскочить в сторону, чтобы не оказаться под копытами, и прикрылся рукой, увидев, что лихач метит кнутом ему в лицо. Но Полоз выбросил руку вперед раньше, и Есеня так и не понял — рука обвилась вокруг кожаной полосы или кожаная полоса вокруг гибкой, как змея, руки. Одним коротким движением Полоз дернул кнут к себе, и лихач вылетел из саней к его ногам. Кони свернули в сторону, поскольку вожжи лихач из руки не выпустил, сразу сбавили ход и остановились, опрокинув крытый навесом лоток.
Человек несколько секунд лежал лицом вниз, под разметавшимися шубами, но потом быстро поднял голову и посмотрел на Полоза снизу вверх.
— Все понял, — он встал на колени, развел руками, словно извиняясь, и широко улыбнулся. — Привет вольным людям Оболешья! Не узнал, не разобрался, виноват!
Человек захохотал и поднялся, отряхиваясь, а Полоз швырнул кнут к его ногам и снова потянул Есеню за собой, не глядя более на лихача.
— Не удержался, — пробормотал Полоз, словно извиняясь перед Есеней, и тут же остановился как вкопанный: навстречу им направлялись человек пять стражников.
— А ну-ка, дайте взглянуть на вольных людей Оболешья, — недобро усмехнулся один из них и добавил виновато: — У нас приказ — проверять всех оболеховских.
Полоз нагнулся к уху Есени и шепнул, коротко и властно:
— В толпу беги, шапку выверни, как учил. Быстро!
Есеня ни секунды не сомневался, что Полозу ничего не стоит справиться с пятью стражниками, иначе бы он никогда его не бросил! А быстро бегать он умел, потому рванул с места и, перепрыгивая через пустые торговые ряды, дунул обратно на площадь. Кто-то свистнул, и ему наперерез от другой улицы побежал еще один стражник, но Есеня сразу его заметил и сменил направление, врезавшись в толпу, когда тому оставалось шагов десять, чтобы Есеню догнать.
Пожалуй, такого скопища народа он не видел никогда и никогда в такой толпе не толкался. У них на базаре людей тоже хватало, но ни разу его не стискивали с такой силой.
— Дорогу вольному Своемыслу! — гаркнули справа, и толпа подалась в сторону, засасывая Есеню внутрь. Он, как учил Полоз, снял шапку и вывернул ее мехом наружу, но надеть не смог, так сильно его зажали со всех сторон. Пожалуй, ни один стражник не осмелился бы сюда сунуться! Однако Есеня ошибся: не прошло и нескольких минут, как стражники, прокладывая себе дорогу тяжелыми плетками, направились в толпу. Но их планы спутал лихач в трех шубах на своих санях — спасаясь от копыт и кнута, люди отпрянули в стороны, и стражники оказались стиснутыми так плотно, что не могли размахивать руками, а Есеню оттеснили еще глубже, ближе к помосту. Шапка вылетела из вывернутой руки, но подобрать ее он не сумел: стоило только нагнуться, и затоптали бы тут же!
Интересно, ради чего все они тут собрались? Ради того, чтобы поглазеть на тех, кто полезет за сапогами на неструганый столб, явно не стоило так рисковать! Выбраться из толпы Есеня все равно не мог, да и любопытство его с каждой минутой росло: наверняка предстояло из ряда вон выходящее зрелище, если все эти люди согласны ждать его в таких жутких условиях. Он огляделся: лица вокруг него были странно осунувшимися, люди явно оделись в самое нарядное, что имели, — деревенские приезжали в Олехов, одетые примерно так же: бедно и в то же время с претензией. Вычищенные полушубки, перевязанные яркими поясами, пестрые платки на головах женщин с чернеными бровями и нарумяненными щеками, шапки, которые надевали только по праздникам, — такими новыми они выглядели. Некоторые держали на плечах детей помладше; впрочем, детей в толпе было немного. Неужели тут все из деревни?
Странная это была толпа — усталая и разгоряченная одновременно. Они таращились на помост с жадностью, переговаривались вполголоса, показывали пальцами на кареты и на «вольных людей». И в то же время Есеня каждому из них посоветовал бы пойти выспаться — глаза их оставались мутными, ненормальными какими-то. И на минуту ему показалось, что все они — ущербные, все как один. Почему он никогда не замечал, что его отец смотрит точно так же? Подслеповато хлопая ресницами, морща лоб, будто силясь что-то понять. Странный взгляд, пугающий, нечеловеческий.
Есеня пытался отыскать глазами Полоза, но ничего не видел — толпа загораживала обзор: виден был только высокий помост, хотя перед ним остановилось штук шесть карет. Зато Есеня отлично разглядел множество мальчишек, забравшихся на крыши пустых лотков и лавочек, которых оттуда пытались согнать стражники. Впрочем, они не усердствовали.
Когда на площадь выехала странная повозка, Есеня не сразу понял, почему толпа так заволновалась. То тут, то там раздавались крики, сопровождаемые взрывами едкого, злорадного смеха:
— Дорогу вольному Живораду!
Стража разгоняла толпу перед повозкой, и только тут Есеня разглядел, что она везет клетку с толстыми прутьями, а в клетке стоит человек, прикованный к прутьям за руки и за шею. Человек был грузен и высок, и раздет до пояса, отчего кожа его посинела, и на ней резко выделялись багровые, кровоточащие полосы.
Над площадью разлетелся страшный женский крик:
— Пустите! Пустите меня к нему! Я хочу умереть вместе с ним!
Женщине зажали рот, потому что после этого и сквозь шум толпы слышались придушенные вопли. Человек в клетке не шелохнулся, будто и не заметил ее крика. Глаза его смотрели вперед и словно ничего не видели. Или видели, но не здесь, не на площади, а далеко за горизонтом.
И тут Есеня догадался, что сейчас будет и зачем люди здесь собрались. Не в лесу жил — слышал и про виселицы, и про то, что в других городах преступников казнят. Только не мог себе представить, что можно вот так — посреди города, на глазах толпы… Ему стало стыдно, неловко перед этим равнодушным человеком в клетке — Есеня пришел посмотреть на него, потешиться, словно это дрессированный медведь. Каково это — умереть на глазах тысячи людей? А с другой стороны, любопытство пересиливало любую неловкость. Люди же вокруг любопытства не скрывали и никакого стыда не чувствовали — впрочем, как и жалости.
Между тем, далее все происходило так буднично, так прозаично, что Есеня не верил, будто человека собираются лишить жизни на самом деле. На помосте появлялись какие-то люди, долго-долго зычными голосами читали приговор, настолько длинный, что Есеня не понял толком, в чем же этого человека обвиняют. Не в том же, право, что он скреплял своей печатью какие-то долговые расписки, перечисление которых заняло столько времени! Висельника освободили от оков и вывели из клетки, но прежде чем толпа снова его увидела, перед помостом произошло какое-то замешательство, шум и крики, несколько стражников направились к месту казни, толпа заволновалась, не понимая, в чем дело. Люди подпрыгивали и вытягивали шеи, надеясь разглядеть, что происходит, мужчины поднимали женщин на вытянутых руках, и те что-то говорили, но в шуме Есеня не расслышал ни единого слова.
И только когда приговоренного подняли по лестнице наверх, стала понятна причина задержки: он не хотел идти. Он упирался, повисал на руках стражи, рвался и кричал — тонко, отчаянно и нечленораздельно. Толпа отозвалась свистом, смехом и возмущенными воплями, а Есеня неожиданно понял, что ему больше не хочется на это смотреть. Нет, жалости он не чувствовал, разве что совсем уж в глубине души. Нечто вроде неловкости. Ему хотелось закрыть лицо руками — во всех рассказах приговоренные гордо всходили на плаху и иногда произносили дерзкие речи в лицо палачам. Но никогда они не выли и не сопротивлялись, как дети, которых ведут умываться вопреки их воле. Это было отвратительно, а вовсе не интересно! Есеня беспомощно огляделся, но толпа не разделяла его мнения, напротив, люди вокруг нашли происходящее забавным: кто-то хохотал, кто-то свистел и улюлюкал, кто-то уставился на приговоренного плотоядным взглядом с блуждающей полуулыбкой.
А потом Есеня на секунду представил себя на месте висельника — и обомлел: а что еще должен делать человек, который через несколько минут умрет? И звали его Живорад, как будто в насмешку над судьбой… Неужели умирать настолько страшно? Настолько, что становится все равно, смеются сейчас над тобой, улюлюкают или злорадно торжествуют?
Есене захотелось немедленно выбраться из толпы, уйти и больше не смотреть на помост и на плачущего в голос приговоренного — такого большого, взрослого…
Есеня попытался пробиться к краю; когда толпу перестали теснить, напряжение в ней немного ослабло, но все-таки движение давалось ему с большим трудом: каждый, кого он задевал, недовольно шипел ему вслед, а если он случайно наступал кому-то на ногу, то получал и ощутимый пинок в бок или в спину.
Однако как он ни старался вылезти из толпы, все равно не успел — ему показалось, что палачи торопились привести приговор в исполнение нарочно для него. Он хотел отвернуться, но взгляд сам собой тянулся к помосту, где крики приговоренного слышались все отчетливей. Ему накинули на шею петлю, как он ни изворачивался и ни крутил головой, и теперь четверо стражников держали его с двух сторон, подозрительно глядя себе под ноги и стараясь отодвинуться в стороны как можно дальше. Выглядело это суетливо, как-то несерьезно и уж тем более не торжественно. Есеня понял, зачем они отодвигались, когда приговоренный неожиданно, без всякой команды, счета и барабанного боя провалился в открывшийся в полу люк. Его истеричный крик сменился хрипом, и Есеня вспомнил, как крепко Полоз сжимал его горло и как мучительно хотелось вдохнуть — надо было только дождаться, когда Полоз посчитает наказание достаточным и ослабит хватку. И как это страшно, когда воздух не идет в легкие: ему показалось, что петля затянулась у него на шее и давит, и душит… И никто не ослабит хватки…
Шея висельника вытянулась и стала тонкой, как у ощипанного куренка, она не могла выдержать веса грузного, дергающего ногами тела. Лицо его наливалось неестественным вишневым цветом, изо рта вывалился синий, мокрый язык, а тело сотрясали конвульсии, и сумасшедшие глаза смотрели вперед, прямо на Есеню. И выдержать этого взгляда Есеня не мог — он едва не вскрикнул, закрывая руками лицо, и кинулся прочь, расталкивая людей локтями, не замечая тычков и затрещин, не разбираясь, куда бежит и зачем.
Он наткнулся на стражника, который посмеялся, похлопал Есеню по плечу и подтолкнул дальше хлопком в спину, а пришел в себя только на какой-то улице, настолько узенькой, что в ней нельзя было раскинуть руки в стороны, не коснувшись покосившихся заборов или посеревших, изъеденных временем бревенчатых стен.
Есеня потряс головой — глаза висельника на красно-синем лице с высунутым языком смотрели на него и не желали стираться из памяти, так что ему пришлось помахать рукой перед глазами, чтобы видение исчезло. Он встряхнул головой еще раз и огляделся, пытаясь понять, куда вела эта улочка. Она извивалась змеей, ее изредка пересекали сточные канавы и другие, такие же узкие и извилистые улочки. Через четверть часа блужданий по этому лабиринту Есеня едва не отчаялся… Людей ему попадалось немного, внимания на него никто не обращал, а спросить дорогу он побоялся.