Почти два месяца Избор прожил на богатом постоялом дворе. Его мучило чувство вины. И безысходность, и страх перед будущим. Нужно было принимать решение, но он тянул время и вместо этого исписывал лист за листом пространными, тягучими виршами — о смысле бытия, о высшей справедливости, о сложности человеческой натуры и белых барашках на волнах зимнего моря.
Он понял, что в одиночку не сможет бороться против всех. Он понял, что любой его поступок станет шагом к пропасти бесчестия и предательства. Что бы он ни предпринял, все повернется против кого-нибудь, все только ухудшит и без того безвыходное положение.
Ему надо было выбирать, на чью сторону он встанет. Принимать решение. Из множества зол, которыми грозили обернуться его поступки, стоило выбрать меньшее. У него кончались деньги.
Однажды рано утром Избор вышел в город — иногда он совершал долгие, утомительные прогулки, они помогали ему отрешиться от невеселых мыслей. Он хотел спуститься к морю восточней порта и пошел по центральной городской улице вниз, как вдруг под тусклым фонарем увидел знакомую фигуру в фуфайке и шапке с собольей оторочкой: Балуй! Парень шел ему навстречу — сосредоточенно сдвинув брови, не глядя по сторонам. Избор шагнул в тень: ему стало мучительно стыдно. И хотя стыдиться ему было нечего, отделаться от этого неприятного чувства он не мог.
Балуй не заметил его, продолжая подниматься к крепостной стене быстрым, уверенным шагом — наверняка он шел туда по делу. Избору стало любопытно, какое дело могло привести подростка в эту часть города, и он осторожно двинулся за ним следом.
Как же Избор удивился, когда Балуй открыл тяжелую дверь городского архива — сразу стало понятно, что мальчишка приходит туда не в первый раз. Дальше Избор не пошел, и долго размышлять ему не пришлось. Только одно дело может быть у «вольных людей» в архиве. Только одно. Они ищут Харалуга.
Избор не понял, в какой миг его сомнительные планы превратились в готовое решение: это произошло само собой. Ему надо вернуться домой. Ему надо поговорить с Огнезаром, ему надо выслать деньги сестре, ему надо сделать все, чтобы медальон не был открыт. Из всех возможных зол это зло — наибольшее. И в одиночку он с этим не справится. Потом, когда медальон будет возвращен на место, можно говорить, убеждать, действовать. Но сначала…
Он вернулся на постоялый двор, собрал вещи, расплатился с хозяином и направился в порт — за три последних оставшихся у него золотых перевозчики согласились везти его в Олехов без остановок, меняя в местах ночевок лошадей и кучеров.
— Я рад, что ты все понял, Избор, — Огнезар ходил по собственной гостиной — он никогда долго не сидел на месте. Его некрасивое породистое лицо постоянно меняло выражение, небольшая темная радужка его глаз плавала в огромных белках желтоватого оттенка, и тяжелые мешки под глазами лежали тремя нездоровыми складками. Ровный прямоугольник бороды и усов, широкие губы с опущенными уголками — от усталого недовольства жизнью, — и крылья изогнутого носа, трепещущие, как у чуткого хищника. Избор не любил Огнезара.
— Я бы никогда не вернулся, если бы не опасность того, что медальон будет открыт, — с достоинством ответил Избор.
— Я не осуждаю тебя, я понимаю твои мотивы, я даже в чем-то согласен с тобой, — кивнул Огнезар. — Ты уверен, что медальон у мальчишки?
— Он был у него в конце ноября.
— И ты не сомневаешься, что этот разбойник… как его… никогда не запоминаю их кошмарных имен…
— Полоз.
— Да, помню, что какой-то гад, а какой… Полоз. Ты уверен, что он убит?
— Ему проломили голову цепом. Даже если он был ранен, такая рана не может не быть смертельной, — подтвердил Избор.
— Ты хочешь сказать, мальчишка жил в Урде один столько времени и сумел найти мудрецов, которые подсказали ему, как действовать?
— Я думаю, Полоз знал в Урде многих, он прожил там несколько лет, учился и, вполне возможно, успел вывести мальчика на своих знакомых, прежде чем умереть.
— Искать его там все равно что искать иголку в стоге сена, — поморщился Огнезар. — Ты сказал, он был в Кобруче две недели? И его при этом искали все стражники города?
— Они просто досматривали всех, кто вызывал у них подозрения.
— В Урде живет в три раза больше людей, чем в Кобруче, — Огнезар ускорил шаги. — Но у меня есть одна идея. И ты мог бы мне в этом помочь. Ты один видел его часто и успел разглядеть. Ты мог бы нарисовать его портрет? В твоей любимой манере, углем на белом полотне?
— В этом нет никаких сомнений, — улыбнулся Избор. — Если ты дашь мне лист бумаги, я нарисую его прямо сейчас.
— И… он будет узнаваем?
— Посмотрим, — Избор пожал плечами.
Огнезар открыл бюро и положил большой белый лист перед Избором, Избор нагнулся к камину и вынул из него уголек. Балуй. Какой он? Дикий, забавный зверек с острыми зубками. Чем-то похожий на соболя. Такие же ищущие глаза. Только, пожалуй, не столь ловкий. Вихрастый, насупленный, ощетинившийся.
Избор нарисовал портрет несколькими штрихами и дал взглянуть Огнезару.
— Ты удивительный художник, Избор, — сказал тот, долго рассматривая лист бумаги, — ты умеешь увидеть и передать главное. Мне бы хотелось, чтобы ты повторил это еще несколько раз. Черной масляной краской на больших белых полотнах. Мы развесим их в многолюдных местах, и тогда каждый, кого прельстят двадцать золотых за его поимку, будет высматривать его лицо на улицах города. Я думаю, желающих найдется много.
Огнезар удовлетворенно улыбнулся.
Оружейников в Урде хватало. И, конечно, все они знали друг друга. Но, как ни странно, ковать булат умели только два мастера. Один из них, старый, осторожный, с недоверчиво прищуренными глазами, наотрез отказался от предложения Полоза. Он и сам умел варить булат, а испорченный нож Есени впечатления на него не произвел. И, как Есеня ни убеждал, что его булат в десять раз лучше, старый мастер все равно не согласился.
Второй кузнец — по имени Колыван — оказался совсем молодым, года на два постарше Есени. Он булата варить не умел, булат варил его покойный отец. Но Есеня посмотрел на клинки молодого кузнеца и согласился, что кует тот неплохо, отливки не испортит.
— И как выручку делить будем? — сразу же перешел к делу кузнец, хотя и смотрел на Есеню с недоверием.
— Пополам, как же еще… — ответил Есеня. Торговаться он никогда не умел.
— Э, нет! — Колыван усмехнулся. — Кто ковал — того и булат. Предлагаю один к четырем!
Есеня посмотрел на Полоза: тот выудил заготовку из груды железа, наваленного в лоток, и поставил ее на наковальню.
— На.
— Чего? — не понял Колыван.
— Куй булат. Если «кто ковал, того и булат», тогда куй. А я посмотрю, что получится.
— Да это ж железо просто…
— Вот и попробуй из него булат выковать. Один к одному наше слово.
— Хитрые вы. Мой уголь, моя кузня — и один к одному! А если не выйдет ничего?
— Давай так: наш уголь — твоя кузня. И один к одному.
— Ладно. Уговорили… — нехотя согласился Колыван.
Есеня начал волноваться, как только стал делать тигель. Колыван заглядывал ему через плечо и ворчал:
— Батя не так делал. Он гладкие стенки делал. И глубже надо…
— Поэтому у твоего бати и булат с мелким рисунком. И расковано не так. Потому что грязь в центре отливки сидит, а она наверх должна подняться.
— А мелкий рисунок лучше! Крупный у сварного булата только.
— Ты об этом в оружейной лавке спроси, — Есеня сжал губы. А вдруг ничего не получится? Кто его знает, что тут за горн, что за уголь? Лучше бы этот Колыван ушел, не мешался… И Полоз тоже.
— Знаешь, Балуй, я пока в архив пойду, — Полоз как будто прочитал его мысли, — а вечером вернусь за тобой.
— Полоз, тебе Улич не велел в архиве…
— Ерунда. Какой том выбирать, я понял, а какая страница примерно, не помнишь?
— Сто тридцать вторая, — ответил Есеня. Как он мог не запомнить? Он на эту запись с четверть часа смотрел и счастью своему не верил.
Но после ухода Полоза стало еще хуже: Колыван не отходил ни на шаг и ворчал, что Есеня все делает не так. И кирпичей-то ему было жалко, и гвоздей ржавых, и флюса, и клещи-то Есеня мог загубить.
— Воздуха не жалко? — угрюмо спросил Есеня.
— Какого воздуха?
— Я сейчас воздух качать буду мехами, не жалко?
— Ты с мехами поосторожней, не сломай… Они старые уже.
Ничего удивительного, что первую отливку Есеня загубил. Он даже не стал ее охлаждать, просто поставил тигель в угол.
— Ты не так охлаждаешь! — тут же сунулся Колыван. — Надо в горне!
— Я не охлаждаю, я ее выбросил.
— Столько добра перевел, и все коту под хвост?
Есеня приуныл — а вдруг вообще ничего не выйдет? Он не заметил, как наступил вечер, и очень удивился, когда увидел Полоза.
— Тебе долго еще? — спросил тот.
— Ты иди, я потом приду, — ответил Есеня. — Мне надо.
Полоз подождал немного, а потом ушел — не стал мешать. Вскоре надоело и Колывану, и Есеня наконец-то остался один. Со второй отливкой вышло то же самое. Холодно. Если сильней разжигать угли, поплывет тигель, но тепло уходит чересчур быстро, и верх получается холодней низа. Неужели форму надо делать еще ниже? Вообще лепешка получится.
Он обложил горнило вторым слоем кирпича и выдолбил совсем плоскую форму. Не получилось вообще ничего: флюса оказалось слишком много, и слой его был слишком тонкий. Чугунная лепешка вышла.
Время двигалось к утру, но спать совсем не хотелось. В прошлый раз Есеня не спал почти трое суток, но тогда он все делал в первый раз. Сейчас-то он знает, что должно получиться!
Есеня положил кирпичи в три ряда и попытался накрыть горнило и сверху тоже. Ничего, конечно, не увидишь, но тепло уходить не будет. В конце концов, можно один кирпич приподнимать и иногда заглядывать внутрь.
Колыван, зевая и потягиваясь, зашел в кузню, когда еще не рассвело.
— Ну что? Может, хватит добро переводить?
— Мы на пять попыток договаривались, — Есеня сжал зубы.
— А это четвертая уже… — Колыван кивнул в угол, где валялись три испорченные отливки.
Есеня ничего не ответил. Если и в этот раз не выйдет…
Не вышло. Есеня поздно поднял кирпич и глянул внутрь — тигель накренился на бок, и металл вылился в горнило.
— Ты мне еще и колосник испортил! — завопил Колыван. — Как теперь его оттуда счищать?
— Да зубилом, как еще, — Есеня сел на скамейку. Обидно. Чуть-чуть недоглядел.
— Да иди ты знаешь куда со своим булатом! Молодой ты слишком булат варить!
— На себя посмотри, — рыкнул Есеня.
— Я уже три года семью кормлю, мать и братишек. И без всякого булата! А ты — пацан, вещей не ценишь, потому что не свои!
— Да ладно, почищу я его…
— Вот и почисти! Вот прямо щас почисти и иди на все четыре стороны!
— Прямо щас он горячий… — Есеня поджал губы. Ну да, нехорошо, конечно, вышло, но ничего же страшного!
— А клещи на что? Давай! Разбирай свои кирпичи!
— Погоди… Мы на пять попыток договаривались.
— Да мало ли о чем мы договаривались! Хватит! Надоело мне. Ерунда это все. Я тоже, дурак, поверил, что зеленый пацан булат сварить может.
— Могу! — Есеня разозлился. — Думаешь, это так просто? Сам попробуй!
— Мне и без булата неплохо живется!
— Как же, хорошо ему живется! Мехи новые не купить, колосник за полсеребреника пожалел! Мы с батей новый колосник раз в год ставили!
— А не твое дело, когда я колосники меняю! Моя кузня, что хочу, то и делаю!
— А уговор?
— Да плевал я на уговор!
— Э, нет, парень. Так не пойдет, — в кузню вошел Полоз, когда Есеня уже собирался дать Колывану в нос, — уговор есть уговор.
Полоза Колыван испугался. Но тот не стал ссориться: ненадолго отозвал кузнеца во двор.
Когда они вернулись, глаза Колывана радостно поблескивали, и он великодушно предложил:
— Ладно. Вари. Можешь еще два раза попробовать, мне не жалко. И… плюнь на колосник-то. Новый давно пора купить.
Есеня с удивлением посмотрел на Полоза, а тот показал ему монетку и улыбнулся. Денег, что ли, дал этой жадюге?
— Я пожевать тебе принес, — сказал Полоз. — Мы тебя вчера ждали-ждали… Ты хоть спал?
— Некогда было, — буркнул Есеня. — И есть я пока не хочу. Положи, сейчас поставлю тигель, тогда поем.
— Может, мне с тобой побыть?
— Не, не надо. Я не люблю, когда смотрят.
— Слышал? — Полоз повернулся к Колывану. — Не толкайся здесь, мешаешь.
— Да мне-то что? Только лучше, — тот пожал плечами.
То, что эта попытка не последняя, слегка Есеню успокоило. Теперь все должно получиться, если, конечно, снова не пропустить нужное время. В прошлый раз он все сделал правильно.
Есть Есеня не смог — слишком волновался. Он поминутно заглядывал внутрь, опалил брови и челку и в конце концов увидел… Вот он. Такой же, как в прошлый раз, дома. Теперь — охладить и не испортить. Он подвинул скамейку к горну и взялся за узелок, который принес Полоз, но кусок не полез в горло. Он так и просидел, изредка посматривая в горнило, с зажатым в руке хлебом, пока угли не остыли настолько, что перестали давать свет. Ему чудилось шуршание и потрескивание металла, он видел, как нити мягкого железа прорезают жидкий чугун, который будет тверже самого себя, если станет клинком. Иногда он покачивал мехи, чтоб замедлить остывание, и, выбрав нужный момент, разобрал кирпичи и вытащил тигель на воздух. Еще немного. Еще немного, и все станет ясно… Впрочем, он не сомневался, что на этот раз булат вышел что надо.
— Ну что? — Колыван заглянул в кузню, когда Есеня разбил тигель — наверное, услышал стук.
— Можешь посмотреть, — Есеня пожал плечами. — Только он еще горячий.
Колыван нагнулся над отливкой:
— Булат как булат. Мой батя лучше делал.
Есеня хмыкнул. Пусть говорит, что хочет.
— Я еще одну сварю, ладно?
— Вари, — Колыван равнодушно пожал плечами.
Полоз пришел, когда стемнело, и застал Есеню над остывающим горном — охлаждалась вторая отливка.
Верховод подобрал с пола упавший кусок хлеба с мясом и отряхнул.
— Получилось или еще не знаешь? — как-то робко спросил он, будто боялся сглазить.
— Вон валяется одна. Это вторая.
— Да ты что! — Полоз сжал его плечи и потряс. — Молодец, Балуй! Я, если честно, сомневался…
— А если сомневался, зачем деньги этому гаду давал?
— Чтобы он к тебе не цеплялся. Он выковать-то нормально сможет?
— Надеюсь. Те клинки, что он показал, неплохие были. Погоди, мне посмотреть надо…
Отливки они забрали с собой, и по дороге на берег Полоз заглянул к старому кузнецу, который накануне им отказал.
— Что, не доверяешь? — обиделся Есеня.
— Ищу другие возможности, — Полоз усмехнулся.
Кузнец посмотрел на отливки, даже сделал срез, а потом сказал:
— За четверть цены скую.
Полоз покачал головой:
— Уговор есть уговор. Если Колыван их испортит, Балуй еще сварит, и тогда к тебе придем.
Но Колыван их не испортил. Из двух отливок решили сделать нож и саблю, Есеня сам нарисовал, какой формы они должны быть, и лезвия вышли такими, какими он и представлял. Почти черный фон, золотистые прожилки в форме колец… Хорошо сковал, правильно: не торопился и не ленился — три дня потратил.
Точил клинки Есеня сам — вот этого он никому бы не доверил — и сам сделал протравку, пока Колыван возился с рукоятями. За пять дней совместной работы он возненавидел кузнеца еще сильней: тот был не только жадиной, но и занудой, и Есеня с трудом сдерживался, чтоб на него не наорать. Но в рукоятях Колыван толк понимал, Есеня бы никогда не смог такого сделать — из оленьего рога, с инкрустацией в виде бегущего волка. Здорово получилось, что и говорить. С ножнами решили не возиться — кому надо, тот закажет. Все равно стоимость ножен не сравнить со стоимостью клинков, если, конечно, без драгоценных камней.
— Ну что, пошли в оружейную лавку, — насмотревшись на результат, сказал кузнец.
— Погоди. Полоза дождемся, — испугался Есеня. — Обманут ведь.
— Не обманут. Я все время им оружие сдаю, если кто от заказа отказывается. И отец мой с этой лавкой работал. И потом, когда твой Полоз придет, лавка уже закроется.
Есене не терпелось узнать, что скажет лавочник — кто кроме него может разбираться в булате? Наверное, поэтому он так легко согласился. Колыван говорил, что за нож не меньше золотого дадут, а за саблю — и все два. Есеня прикинул: как раз хватит, чтобы вернуть долг и добраться до дома. А если меньше? Тогда придется еще раз попробовать, со старым кузнецом.
Лавочник чем-то напомнил Есене Жидяту — такой же худой и высокий, с таким же цепким взглядом и таким же едким языком. Он долго рассматривал оружие, гладил, гнул и пробовал остроту лезвий. Лицо его оставалось напряженным и недружелюбным.
— За нож дам три золотых, за саблю — пять, — в конце концов изрек он и зверем посмотрел на Колывана.
— Сколько? — переспросил тот.
— И ни медяка больше! — отрезал лавочник. — Не нравится — забирайте, идите в другую лавку.
— Не, мы согласны, — промямлил Колыван. — Правда?
— Ага… — Есеня задохнулся. Ничего себе! Восемь золотых!
— И заметьте, я не спрашиваю, где вы взяли клинки. Рукоять-то, вижу, твоя, Колыван, работа.
— Да мы сами сделали…
— Слушайте, цыплятки… Не надо дурить мне голову. Это же… настоящий харалуг… — лавочник любовно погладил лезвие сабли. — Такого нигде сейчас не сыщешь.
— Как? Как вы его назвали? — переспросил Есеня.
— Харалуг. Что, никогда не слышал? Так называют булат на востоке. Даже не знаете, что продаете. Забирайте деньги и уматывайте. Еще найдете — приносите, возьму.
Есеня обалдело смотрел на лавочника, когда Колыван сгреб восемь золотых с прилавка и потащил Есеню к выходу. Кузнец так радовался, что не мог стоять на месте. Похоже, он боялся, что лавочник передумает, потому что тащил за собой Есеню с полверсты, когда наконец остановился и отсчитал четыре золотых.
— На, держи! Ничего себе! Давай еще сварим! Ты представляешь, сколько это денег? Да мы богачами сделаемся, замки на горе построим!
Есеня покачал головой. «Когда-нибудь харалуг откроет медальон». Он подумал немного, стиснул деньги в кулаке и побежал обратно в лавку.
— Куда? — крикнул ему вслед Колыван, но Есеня не оглянулся.
Он распахнул двери, когда лавочник вешал саблю на самое видное место, рядом с ножом.
— Дяденька! Я передумал! Мы не будем нож продавать!
— Ничего не знаю, — пожал плечами лавочник, — никто вас не неволил. Вы продали — я купил.
— Ну… Тогда продайте мне его обратно… — Есеня протянул три золотых.
— Посмотри. Я и цену на него специально повесил, чтоб голодранцы лишний раз не спрашивали, — лавочник кивнул на клинки.
Есеня посмотрел и разинул рот. На ноже висела табличка: «12 з.». Есеня не поверил глазам и на всякий случай переспросил:
— Это… это сколько?
— Читать не умеешь? Нож — двенадцать, а сабля — двадцать.
— З…золотых?
— Нет, медяков! — лавочник рассмеялся.
Есеня вспомнил, что говорил Жидята. Любой благородный господин купит такой нож за десять золотых и будет доволен сделкой! Он тогда не поверил, а теперь… Да лавочник их просто обманул! Ну почему они не дождались Полоза! Впрочем, Полоз, наверное, тоже не знал, сколько это может стоить.
— Скажите, а точно такой булат называют харалуг? — спросил он. Ладно. Можно сделать еще один, и с Колываном, и со старым кузнецом. Ничего страшного, еще пять дней подождать можно.
— Ну что я, врать тебе буду? — хмыкнул лавочник. — Харалуг, харалуг. Это значит — черный цветок. Когда-то у нас делали похожий на него сварной булат, но он был только похож. А этот — литой. Иди прочь отсюда.
— А можно мне его только на минутку обратно взять, а потом отдать?
— Нет. Дорогая вещь. Много вас шляется. Иди отсюда, сказал.
Есеня повернулся и собирался уйти, как вдруг дверь распахнулась так широко, что ударилась об стену, едва не стукнув Есеню в лоб: в лавку ввалился Полоз с двумя котомками за плечом. Он тяжело дышал и был бледным, но Есеня не сразу обратил на это внимание.
— Полоз! Полоз, слушай, что я узнал!
— Жмуренок! Наконец-то! — Полоз посмотрел на лавочника и осторожно прикрыл дверь. — Слышал я, сколько вы денег заработали, Колывана встретил.
— Посмотри! — Есеня мотнул головой в сторону ножа и сабли.
— Ого! Обманул, значит, пацанов? — хмыкнул верховод, разглядывая лавочника.
— Но-но, — лавочник потянулся рукой к колокольчику.
— Нам некогда, — улыбнулся ему Полоз, — а то бы меня твой вышибала не напугал. Жмуренок, идем быстрей.
— Что-то случилось?
— Да. Мы уезжаем, — он первым вышел за дверь, огляделся по сторонам и только потом потянул за собой Есеню. — Сумерки. Скорей бы стемнело.
— Да что случилось-то?
— Я только что видел портрет работы большого художника Избора. Твой портрет. И висит он на трех базарах, в порту и на главной площади. Очень похоже, между прочим.
— Ничего не понял…
— А под портретом — надпись. Тот, кто приведет этого юношу в сторожевую башню, получит двадцать золотых. Двадцать, Жмуренок! И, если захочет, сможет стать счастливым владельцем сабли из «алмазного» булата! А тому, кто укажет его местонахождение страже, дадут немного меньше — пять золотых. Сейчас половина Урда ищет тебя по всему городу! А вторая половина надеется случайно с тобой столкнуться и всматривается во встречные лица.
Полоз неожиданно остановился, и одна котомка медленно сползла у него с плеча.
— Полоз! Ты чего? Тебе плохо?
— Сейчас пройдет. Дай снежку пожевать…
Есеня поискал глазами хотя бы лоскут чистого снега и нашел его возле самого забора.
— Спасибо, — Полоз сунул снег в рот и провел по лицу мокрой рукой. — Сейчас. Бегал много.
Есеня забрал у него котомки.
— Ты знаешь, как называют на востоке булат, который я сварил?
— Нет, а что? — Полоз дышал глубоко и шумно.
— Харалуг!
— Правда? Вот забавно. Никогда не знал, что означает это имя. Звучит красиво.
— Да не забавно, Полоз! И не красиво! Послушай: когда-нибудь харалуг откроет медальон!
— Балуй, пойдем. Потом поговорим, а?
— А куда мы идем?
— К Остроуму. Раз уж нам повезло достать денег до того, как тебя начали ловить, вернем долг и уедем с чистой совестью. Слушай, а я ведь не верил! Надо же! Двенадцать золотых за ножик! Из гвоздей! Это покруче, чем золото из ртути, а? — Полоз на ходу обнял Есеню за плечо и прижал к себе.
— Полоз, может, отсидимся где-нибудь? Я еще один ножик сделаю.
— Не ерунди! Ты понимаешь, какие деньги за тебя обещаны? Трех золотых нам хватит до дома добраться и еще останется.
— Да я же не из-за денег…
— Не выдумывай.
Около дома учителя Полоз осмотрелся по сторонам и оставил Есеню на улице.
— Если услышишь шум — беги. Беги к перевозчикам и уезжай отсюда, меня не жди. Я как-нибудь разберусь.
— Опять?
— Да! Опять! И всегда! У тебя медальон, а не у меня. Договаривались: я хорошо дерусь, а ты хорошо бегаешь.
— Ага… чтоб тебе снова голову проломили? — проворчал Есеня.
— Дурак ты. За то, чтобы открыть медальон, и жизни не жалко. Это же… это гораздо важней, чем жизнь. Это — справедливость. Стой здесь.
Полоз скользнул в сад и тенью мелькнул меж деревьев. Есеня думал, тот войдет в дверь, но Полоз подошел к темному окну комнаты для занятий, немного повозился около него, и окно бесшумно распахнулось. Полоз пролез в дом, но не прошло и двух минут, как он появился снова. Есеня выдохнул с облегчением.
— Ты что, даже спасибо ему не сказал? — спросил он, когда Полоз вышел из сада на улицу.
— Я оставил записку.
— Ты и ему не доверяешь? — удивился Есеня.
— Доверяю. Но кто знает, может быть, тебя там ждут… Ведь ждали же тебя у Улича.
— Правда? А как ты забрал вещи?
— Их было всего двое… — усмехнулся Полоз.
— А… а Уличу они ничего не сделают?
— Он ушел. Он вернется, когда все закончится.
Когда они спустились к морю, совсем стемнело, но порт еще жил и копошился: обычно в это время заканчивалась перегрузка. Полоз велел Есене пониже надвинуть шапку на глаза — им навстречу с работы шли грузчики, докеры, рыбаки. Впрочем, никто к Есене не присматривался. Шторм закончился, и ученики, подгоняемые хозяином, все еще перетаскивали мешки к лодкам. Полоз оставил Есеню в тени широкого навеса, куда складывали товары, ожидавшие отправки на базары, и подошел к хозяину. Он ничего ему не сказал, только поманил пальцем: хозяин послушался и двинулся к навесу вслед за Полозом.
— Балуй! — улыбнулся хозяин, разглядев в темноте физиономию Есени. — А я думал, тебя уже поймали. Утром как увидел твою рожу на входе в порт, подумал — пропал работник.
— Нам надо уехать, — сказал Полоз.
— Да я понял, — кивнул хозяин. — Подождите с полчаса, сейчас разгрузят ребята…
— Утром лодки пойдут?
— До утра вас кто-нибудь продаст, так что ждать не будем. Я вас до санного пути сам отвезу и моим ребятам передам. Там тоже перегрузка, так что успеем вчерашнюю партию застать. И не бойтесь, мы своих работников в обиду не даем.
Море еще волновалось, и под причалом, где они укрылись, пахло солью.
— У тебя есть медяк? — спросил Полоз.
— У меня есть пять медяков и три золотых, — ответил Есеня.
— Кинь в море медяк.
— Зачем?
— Примета такая. Если оставишь морю монетку, то обязательно к нему вернешься.
На следующее утро Есеня чуть свет побежал к Остроуму, чтобы успеть до начала занятий. И учитель, выслушав его сбивчивый рассказ, полностью согласился с Уличем: если сила заклятия нарушена Словом, любой человек по имени Харалуг в любое время может открыть медальон. Кроме того, он подкинул Есене идею о том, как его искать в Урдии: власти города ведут учет рождений, смертей, свадеб и прочих важных событий в жизни людей, и все это записывается в метрических книгах. Полистать их не так уж сложно — служители архивов с радостью возьмут деньги за доступ к ним. Это проще, чем расспрашивать людей на улице. Кроме того, Харалугом могут звать невольника, и учет всех рабов, продаваемых и покупаемых в Урде, тоже ведется в специальных книгах.
Есеня поинтересовался ценой этих услуг: серебреник за день поиска в архиве. Это его вдохновило. Два серебреника он уже скопил — возможно, ему хватит и двух дней! А если не хватит, он заработает еще.
Но ни Полоз, ни Улич не разделили его радости. Улич написал на полу одно слово и предложил Есене его прочесть.
— Ха-аз… рцы-аз, — Есеня долго шевелил губами. — Харалуг, правильно?
— И как ты собираешься смотреть метрические книги, если столько времени читал одно слово? — рассмеялся Полоз.
— Да я научусь — трудно, что ли? Мне только вспомнить надо, я же умею, меня батька учил!
— Вот давай, вспоминай, — кивнул Полоз.
И теперь Улич учил его грамоте.
— Не надо, забудь ты эти названия! Каждая буква — это какой-нибудь звук. Буква червь — звук ч, буква аз — звук а. Вот по звукам их и запоминай. Ч-а, ча. Понял?
Улич вычертил всю азбуку на полу и заставил Есеню повторить, какая буква какому звуку соответствует. Пошло значительно проще! Два дня старик писал слова на полу, а потом велел попросить у Остроума какую-нибудь книгу. Есеня тут же вспомнил о лечебнике, который читал не меньше полутора лет, — и его едва не стошнило. Оставалась надежда, что книгу Остроум не даст, но и тут его ожидало разочарование.
— Какую бы ты хотел? — спросил его учитель.
— Любую, — Есеня недовольно сжал губы.
— У меня есть книги по геометрии, но в них мало слов, такая, наверное, не подойдет.
— Подойдет! — обрадовался Есеня и тут же прикусил язык: он забыл, что читать все равно надо, и читать быстро, как Полоз или Улич. — То есть, конечно, надо где букв побольше…
— Возьми вот эту, про путешествие за море. Очень интересная.
Есеня вздохнул: какая разница? Что лечебник, что путешествие… Пока до конца строки дойдешь, начало все равно забудешь.
И каждый вечер, собрав волю в кулак, Есеня садился перед печкой со свечой и начинал складывать буквы в слова. Полоз и Улич слушали его невнятное чтение и изредка поправляли. Однажды, когда Есеня открыл книгу на четвертой странице, Улич неожиданно закрыл ее и сказал:
— Сначала расскажи нам, что ты успел прочитать.
— Зачем?
— Ты прочитал три страницы. Что там было написано? О чем?
— О путешествии… — Есеня почесал в затылке: не слишком ли много от него хотят?
— А именно?
— Ну… о путешествии и все. Корабль там и все такое…
— Начинай сначала, — Улич раскрыл книгу на первой странице.
— Как? Почему?
— Какой прок в чтении, если ты не понимаешь смысла?
— Да так я целый год читать буду!
— Даже если ты будешь читать ее десять лет, по-другому все равно нельзя. Начинай.
Теперь они заставляли его повторять каждое предложение — своими словами, — и вскоре Есеня понял, что это рассказ. Человек всего лишь рассказывает о том, как они собирались в дорогу, грузили корабль и отчаливали от берега. А потом случилось чудо. Он прочитал: «Соленый ветер натянул паруса», и вдруг увидел причал… Впереди — море, и парус надувается, и пахнет солью…
— Ну? Чего замолчал? — спросил Полоз.
— Здорово. Соленый ветер…
— Давай дальше! Еще и не то будет!
Есеня прочитал книгу за неделю. В субботу он не пошел в кабак, а в воскресенье специально встал пораньше. Диковинные рыбы, неистовые бури, неизведанные земли, населенные черными людьми, растения с широкими листьями и сладкими плодами, ядовитые гады и огромные звери с хвостом вместо носа… Ему казалось, он видел их собственными глазами!
— Ну что? Понравилось? — хитро усмехался Полоз. — Смотри, привыкнешь!
— К чему?
— К интересным книгам. Метрические книги поскучней будут.
Когда служитель показал ему на полки, забитые огромными, толстыми томами, Есеня присел от испуга: этого не прочитать и за всю жизнь. Полоз, конечно, научил его, как надо действовать: просматривать все записи и искать букву «Ха». И ни в коем случае не читать все подряд! Но количество полок Есеню поразило. Служитель его успокоил, указав на книги, в которых речь шла о живых людях, а не об их умерших предках. Но и это оказалось внушительным: пять томов о бракосочетаниях и девять — о рождении детей. Они договорились, что за половину серебреника Есеня смотрит книги до полудня.
Более скучного занятия было не выдумать. Через полчаса от Хвощей, Хрущей, Храбров и Хвостов закружилась голова. За пять часов Есеня не просмотрел и половины книги. Стало ясно, что двух серебреников ему не хватит. Он бы мог протянуть на пять медяков в день, но на троих этого точно будет мало… Несмотря на однообразие, Есеня испытывал настоящий азарт: каждая буква «Ха» вселяла в него надежду, каждая просмотренная страница приближала к цели. Он не мог остановиться на полдороге — и решился на нехороший, в общем-то, поступок.
С Полозом он не советовался (знал, что тот откажется), поэтому действовал на свой страх и риск: попросил у Остроума денег в долг. Есеня долго мучился, не спал всю ночь, рассчитывая, сколько нужно взять и когда он сможет отдать. Выходило, что нужен ему золотой — не больше и не меньше. Но даже если откладывать в день половину заработанного, то отдавать придется два месяца. В конце концов, азарт перевесил. Есеня понадеялся на то, что станет смотреть книги быстрей, а откладывать больше. А если он найдет Харалуга, то и вовсе сможет отдать часть денег, не потратив.
Дни шли за днями, и, как он ни старался, больше пятнадцати медяков в день отложить не получалось. Он безо всякого успеха закончил смотреть записи о свадьбах и перешел к младенцам. Теперь голову ему кружили Худани, Хмарики и Хоро́ши. Есеня решил не обедать: с каждым днем золотой казался ему все большей суммой.
Сколько раз вспомнил он отца! Как не принес золотого домой, и отец от этого растерялся, расстроился, а уж потом рассердился… Целый золотой! Пять недель таскать на себе мешки! Нет, он и сейчас, встретив горемычную вдову, пожалел бы ее, но уже совсем по-другому. Сейчас он знал, сколько весит этот золотой, сколько пудов надо перетаскать на своей спине, чтобы его получить! А тогда… Чего стоила его доброта тогда? Покрасовался перед друзьями, и только. Правильно батя его выдрал, надо было и еще добавить.
Уличу он говорил, что поел в городе, и с тоской смотрел, как тот кормит Полоза. Куриной похлебкой и хлебом с сыром.
На пятый день «обедов в городе» его раскусили.
— Жмуренок, твои голодные глаза снятся мне по ночам, — сказал Полоз. — Не знаю, что ты в городе ешь, а сейчас на-ка, пожуй хлебца…
Он отломил от своего куска хлеба с холодной свининой больше половины и протянул Есене.
— Не, Полоз, ты чего, — Есеня отшатнулся, — это ж я для тебя… Мне не надо.
— А ну-ка быстро, — прикрикнул Полоз, — или я сейчас встану и поддам.
— Не, не вставай, не надо, — Есеня спрятал руки за спину.
— Послушай, Балуй… Я тут валяюсь целыми днями и жир наращиваю, а ты в порту горбатишься. У тебя ж глаза ввалились, как у задохлика чахоточного, — Полоз вздохнул, а потом рявкнул: — Быстро ешь!
Есеня не смог удержаться, да и кричать Полозу было больно.
— Еще раз в городе пообедаешь — вздую, понял? — сказал он, глядя, как Есеня набросился на еду. — Ты же сказал, что десять медяков в день тратишь на метрические книги! Что, соврал?
— Я откладываю. На дорогу, — прочавкал Есеня с набитым ртом.
Было такое, соврал. Зачем Полоза расстраивать?
— Нечего откладывать. Ешь нормально, там разберемся.
Есеня кивнул. Теперь у него был только один выход: смотреть книги быстрей, чтобы от золотого хоть что-нибудь осталось.
Полоз начал ходить, когда Есеня дошел до невольников. Ни одного Харалуга в Урдии не родилось, и ни один Харалуг не женился. Из тех, кто еще мог быть жив. Золотой таял, а отложить Есеня успел только шесть серебреников.
В третьей книге он его нашел. Есеня не верил глазам, он перечитал надпись несколько раз и выучил ее наизусть: некто Докучай в числе прочих купил раба по имени Харалуг! Правда, было это двадцать лет назад, но ведь было! И где жил Докучай, в книге тоже аккуратно записали!
Чтобы не спугнуть удачу, Есеня не стал ни с кем делиться и отправился на поиски Докучая, как только выскочил за крепостную стену. Ему пришлось побегать! За двадцать лет тот сменил обычный дом в саду на большущий замок на вершине самого дальнего холма. Зато его все знали, и нынешние хозяева дома сразу указали на башенку, возвышавшуюся над городом.
Замок окружала высокая ограда, и никого, кроме собак, Есеня за ней не увидел. Он пробовал позвать кого-нибудь, обошел ее со всех сторон, но никто не откликнулся. Есеня вздохнул и огляделся. С холма он отлично видел весь город и теперь знал: вот тот дом принадлежит Остроуму, там живет жадный Белозор. Порт казался совсем маленьким и непрестанно шевелился: там работали сотни людей. А море! Какое потрясающее в этот день было море! Такое же, как в день их приезда: огромные грохочущие волны, которые с высоты казались легкой рябью с белыми барашками. Такого сильного шторма не случилось больше ни разу, и Есеня надеялся вечером полюбоваться огромными волнами, — они его притягивали и завораживали, как голос Полоза. И если он найдет Харалуга…
Оставалось только влезть в огромный сад без спросу. Но стоило Есене начать карабкаться наверх по тонкой железной стойке, как собаки пришли в неистовство. Их набралось не меньше десяти — огромные, они прыгали на ограду, щелкали зубами, лаяли и рычали так, что из пастей хлопьями падала пена. Да… Пожалуй, они бы разорвали его на клочки, спрыгни он в сад.
На его счастье, к ограде вышел сторож — широкий, низкорослый старик зверского вида.
— Чего надо? — спросил он Есеню вовсе не дружелюбно.
— Скажите, а здесь живет Докучай?
— Много вас ходит. Что тебе надо от господина Докучая?
— Понимаете, он мне не нужен. Я ищу невольника. Докучай купил его двадцать лет назад, его звали Харалуг!
— А ты что, его родственник? — сторож присмотрелся к Есене повнимательней, и Есеня заметил клеймо у него на лбу. Тоже невольник! Ему почему-то было страшно и неприятно с ними встречаться, он словно чувствовал перед ними какую-то вину за то, что свободен.
— Ну да. Я его очень долго искал.
— Опоздал ты, парень. Харалуг умер три года назад.
— Как? — спросил Есеня.
Этого просто не может быть! Это нечестно, несправедливо!
— А вот так. Но если хочешь, я провожу тебя на его могилу. Хоть кто-то ему поклонится… — сторож вздохнул. — Иди к задним воротам, там ближе.
Есеня не посмел отказаться, хотя время шло к полудню и пора было двигаться в сторону порта.
— Он тебе кто был? — спросил сторож, когда вышел из ворот.
— Дядя, — соврал Есеня. — Ну как же так? Почему, почему он умер?
— Он странно умер, никто не ожидал. Всего сорок пять лет ему исполнилось. Отличный садовник, что в землю ни воткнет — все зацветает. Он этот сад разбивал, он за ним ухаживал почти в одиночку — никому не доверял. А потом… К хозяину приезжали гости, жили неделю. Гуляли, веселились. И стоило им уехать, как Харалуг начал болеть. Странная болезнь, нечеловеческая какая-то. Руки начали дрожать, лицо все время красное было, спал он плохо. А главное — злой стал какой-то, на всех кричал, все его раздражали. Потом и вовсе ненормальным сделался — видения ему являлись, он то плакал, то хохотал… Вот оно, наше кладбище.
— Где?
— Вот, — сторож показал на серый камень у тропинки, — здесь всех хоронят. И имена выбивают на камне. И меня тут скоро хоронить будут…
Есеня присмотрелся и среди прочих нашел надпись «Харалуг. Садовник».
— Так вот, говорю, сумасшедшим стал… — продолжил сторож. — Слюни текли, с кровью. А потом рвало его все время, и кашель бил, нехороший такой, кровяной. Так от кашля и умер. Жил он в домике в отдельном, с садовым инвентарем. Не сразу и заметили, что он мертвый. Я думаю, кто-то из тех гостей порчу на него навел.
— А откуда гости были?
— Да кто их знает. Богатые гости. Ну, ты постой тут, а я пойду… Вдруг там что…
Сторож быстро-быстро направился обратно к воротам, и походка его выдавала испуг и волнение: он приседал словно в ожидании удара и воровато оглядывался по сторонам.
Есеня дождался, когда сторож скроется из виду, и хотел бежать в порт, но неожиданно вспомнил: хоть кто-то ему поклонится…
— Прощай, Харалуг. — Он вздохнул и поклонился камню. — Прости, если что не так. И вы все тоже простите.
Он постоял еще минуту молча, а потом со всех ног кинулся с холма вниз, в город: похоже, на работу он опоздал. И пока бежал, потихоньку осознавал всю тяжесть разочарования… Еще шесть с половиной книг, а от золотого осталось четыре серебреника… Значит, придется тратить то, что он отложил с таким трудом… Он снова вспомнил слова отца: «Мать каждый медяк бережет, выгадывает, как отложить…» Бедная мамочка! Ну как он мог тогда не принести золотого домой? Если бы сейчас Полоз пошел и купил на шесть отложенных с таким трудом серебреников какую-нибудь ерунду или просто их потерял, Есеня бы, конечно, ему это простил. Но как это было бы обидно и горько!
Есеня выбежал к причалу запыхавшийся и потный, но вместо ребят, разгружающих корабль, увидел только хозяина, который сидел на бочонке и вздыхая смотрел в море.
— А… а почему… — начал Есеня, стараясь отдышаться.
— Что, не видишь? Шторм. Корабли к причалу подойти не могут.
— И что, разгружать ничего не будем? — на всякий случай переспросил Есеня.
Хозяин только вздохнул.
Вот так! Тридцать медяков в минус… А есть что-то надо…
— А завтра?
— Мудрецы говорят, это дней на десять, — хозяин пожал плечами: он и сам не очень радовался.
— На сколько? — Есеня едва не вскрикнул.
— Дней на десять, — терпеливо повторил хозяин.
Есеня опустился на сходни, которые вытащили на берег: причал заливало водой. За десять дней можно заработать шесть серебреников. А вместо этого придется тратить то, что отложено. На еду. Ну почему? Ну почему? Он с ненавистью глянул на море.
— А что, у тебя совсем денег нет? — спросил хозяин. — Я одолжу, если надо.
— Есть, — Есеня едва не расплакался от обиды.
— Я знаю, у тебя товарищ раненый, ты его кормишь, не только себя. Тяжело, наверное?
— Да нет. Нормально. Домой только хочется…
— В Олехов?
Есеня кивнул.
— Когда соберетесь, скажи — я вас за полцены отвезу.
— Правда? Спасибо, — Есеня грустно улыбнулся.
— Да не за что. Ты хорошо работаешь, стараешься. Я думал поначалу, что у тебя не выйдет ничего — молодой больно, уставать начнешь, надоест. А ты молодец.
Есене было приятно, конечно, но от слов хозяина плакать захотелось еще сильней.
— А другой работы у вас нет? — спросил Есеня, не надеясь на удачу.
— Да откуда? Сейчас весь порт стоит, представь, сколько людей без работы ходит. Только невольникам хорошо…
— А почему вы нас нанимаете? Ведь невольники бесплатно работают? — Есеню давно интересовал этот вопрос, но спросить он не решался.
— Не выгодно. Работы часов на шесть всего, а их кормить надо три раза в день, одевать, жить им где-то надо. И работают они через пень-колоду, только смотри. А с вами весело. И бегаете вы быстро.
Есеня хотел вернуться в архив, но его охватила такая тоска! И Харалуг умер, и работы нет, и золотой надо отдавать… Он пошатался по берегу, продрог на холодном ветру и пошел в лачугу Улича, глотая слезы.
Полоз смотрел на волны, сидя на бревне, — он теперь часто выходил гулять, но ненадолго: быстро уставал. Есеня волны возненавидел и смотреть на них не собирался, словно надеялся таким образом морю отомстить.
— Что, отдыхаешь сегодня? — весело спросил Полоз, когда Есеня проходил мимо него.
Есеня кивнул и пошел дальше.
— Балуй? Что случилось-то? — Полоз поднялся.
— Да все нормально… — проворчал Есеня и поспешил зайти в дом.
Но там его тут же взял в оборот Улич:
— Ты что такой кислый? Случилось что-то?
— Работы нет. Шторм, — буркнул Есеня и полез на полати.
— Куда? А поесть?
— Не хочу.
Он завернулся в одеяло и лег лицом к стене. Он ведь не может не вернуть этого золотого. И не досмотреть книги было бы жаль. Неужели из-за десяти серебреников придется возвращаться в Оболешье? И как возвращаться? Это ведь тоже денег стоит!
Положение казалось ему безвыходным, мрачным и очень обидным: все вокруг складывалось против него, как нарочно! Вместо того чтобы за десять дней отложить три серебреника, он их потратит! Меньше ну никак не получится! А это половина того, что он скопил за месяц! Слезы капали из глаз от обиды и безысходности.
В лачугу вернулся Полоз, прислушался и подошел к печке.
— Жмуренок, а ну-ка слезай оттуда.
Есеня не пошевелился и сделал вид, что не слышит.
— Что? Лежишь там и плачешь от жадности?
— Ничего я не плачу, — Есеня хлюпнул носом. — И не от жадности вовсе. Я нашел Харалуга. Только… только он…
Есеня не смог договорить: слезы хлынули из глаз сами собой. Полоз ласково похлопал его по спине.
— Ты просто устал. Как раз отдохнешь, пока штормит. Давай спускайся — поешь и расскажешь про Харалуга.
— Полоз, ну что толку отдыхать, если денег нет? — Есеня вскочил и стукнулся головой о потолок. От боли слезы побежали еще быстрей.
— Ты еще голову пробей, — Полоз улыбнулся. — Мало нам одного меня?
— Спускайся. Я курицу зажарил, — присоединился Улич, — побалуйся.
— Курицу — Полозу! Мне не надо никаких куриц! Мне вообще ничего не надо! — закричал Есеня сквозь слезы.
— Жмуренок, прекрати реветь, быстро слезай, — Полоз тряхнул его за плечи и передразнил: — «Курицу Полозу»! Полоз вольный человек, он в одиночку куриц не жрет.
— Ворошила бы тебя заставил как миленького! — проворчал Есеня и нехотя полез вниз: Полоз чего доброго решит стащить его силой.
— Я же говорил — от жадности плачет, — Полоз обнял его за плечо и усадил на лавку. — Давай рассказывай, сколько на самом деле платил за архивы.
Есеня вскинул голову: ну как он узнал?
— Полсеребреника за полдня, — буркнул он.
— А деньги где взял? Занял у кого-то?
— У Остроума. Золотой.
— Эх, Балуй, Балуй… — Полоз покачался вместе с ним из стороны в сторону. — Мог бы мне сразу сказать. А то: в городе он обедает… Я бы тебе объяснил, что с тридцати медяков в день золотого не накопишь, как ни крутись. Сколько у тебя отложено?
— Шесть. И с золотого еще четыре осталось.
— Молодец, конечно, я бы так не смог… Давай про Харалуга теперь, а я подумаю, что с деньгами будем делать.
Полоз сказал это так уверенно, так невозмутимо, что Есене сразу стало легко — словно кто-то забрал у него мешок, который он тащил на плечах. Полоз что-нибудь придумает, обязательно! Есеня, успокоившись, начал говорить, как в книге встретил запись о покупке невольника, как ходил к замку на холме и что ему рассказал старый сторож.
— А ну-ка, вспомни еще раз, — перебил его Улич, — что это за нечеловеческая болезнь такая?
Есеня попытался сказать все теми же словами, что слышал от сторожа. Улич посмотрел на Полоза и неуверенно пожал плечами:
— Так умирали мудрецы, которые хотели превратить ртуть в золото. Многие считали, что эти опыты затрагивают враждебные человеку силы, которые мстят дерзким ученым за их честолюбие.
— Невольник? Садовник? Я не верю, что он мог заниматься такими опытами, — фыркнул Полоз.
— Но люди, которые приезжали, могли иметь связь с этими силами. Хотя я, если честно, не знаю мудрецов, которые ими владеют.
— В любом случае, невольник по имени Харалуг был убит. Тем или иным способом. Я прав? — спросил Полоз.
— Думаю, да, — кивнул Улич.
— Они знали! — Полоз поморщился и стукнул кулаком по коленке. — Они давно знали! Если уж они до Урдии добрались, то в Оболешье мы ни одного Харалуга точно не найдем.
— Я шесть книг не досмотрел, — сказал Есеня. — Может, еще один отыщется?
— Все может быть. Книги надо досмотреть до конца, — кивнул Полоз. — И если хочешь, мы пойдем вместе. Я думаю, переворачивать страницы у меня хватит сил.
Улич покачал головой:
— Это очень тяжело для глаз. Я бы не советовал.
— Ничего, как-нибудь. Не все ж бедному Жмуренку за нас отдуваться.
— Не, Полоз, я сам, — сказал Есеня. — Все равно работы нет, так я за неделю закончу. Только тогда денег у нас совсем не останется.
— Придумаем с деньгами. И вообще, никогда из-за денег не расстраивайся. Это ерунда, понял? Если бы я знал, то сразу бы сказал Остроуму, что деньги мы ему из Оболешья пришлем. И сейчас это сказать еще не поздно.
— Нехорошо это… Я обещал…
— Конечно, нехорошо. Но Остроум — не ростовщик, да и деньги у него не последние. Незачем головой об стенку биться. Ты еще в невольники продайся за этот золотой.
— Еще на дорогу надо. Мне хозяин обещал, что за полцены нас до Олехова довезет.
— Найдем. Может, в кузнице где-нибудь работа есть?
— Да не, я спрашивал. У мастеров невольники работают. И потом… не умею я ничего. Только булат варить…
— Булат варить? — удивился Улич. — Вот это да! И хороший булат?
— Хороший. У нас его алмазным называют, — гордо ответил Есеня.
— Вот это да! А что ж ты раньше-то не говорил? Ты знаешь, сколько стоит булатный клинок?
— Да я его все равно ковать не умею. Пробовал. Вот, ничего не вышло, — Есеня достал нож с обломанным лезвием и показал Уличу.
— Ну, я в этом не очень разбираюсь. Но найти в городе кузнеца, который может ковать булат, я думаю, можно. Непросто, конечно, но можно.
— А что? Это хорошая идея, — Полоз хлопнул Есеню по плечу. — Давай-ка попробуем. Тут тебе и на дорогу деньги, и Остроуму золотой вернем. Всю зиму, считай, на перегрузке корячился, вместо того чтобы делом заняться.
— А я тебе еще в лесу говорил, что булат варить умею. Только я, кому ни скажу, все смеются или рожи корчат. Вот увидишь: найду кузнеца — он мне просто не поверит. А тут горн нужен, и не какой-нибудь, а нормальный, кирпичом обложенный. И чтоб в кузне стоял: ничего не сварится, на ветру остывать будет. Уголь нужен хороший, березовый. И с первого раза может не выйти ничего. Это дома все известно, а в чужой кузне все по-другому выйдет. Пробовать надо. А одна отливка — это часов пять-шесть.
— Знаешь что? — ответил Полоз. — Мы вместе пойдем. Мне-то больше поверят, правда? А если ничего не выйдет, деньги за уголь вернем. А сейчас сходи-ка в город.
— Зачем? — не понял Есеня. — Уже ведь вечер, стемнеет скоро.
— В кабак. Сегодня все ученики гуляют, небось. Так что бери деньги и иди, балуйся. Не сваришь булат — я сам у Остроума еще денег займу, пришлем их из дома, ясно?
Через неделю от четырех серебреников ничего не осталось: Полоз начал поправляться, и Улич каждый день посылал Есеню в город за продуктами. Кроме базара, Есеня заглядывал и к Остроуму, который радовался его появлению на занятиях. Но арифметикой и логикой занимались не каждый день, были ученики и постарше — изучали астрономию. Есеня, как бы хорошо ни знал звезды, почти ничего не понимал и вечерами просил Улича объяснить ему, о чем шла речь.
Есеня разыскал четырех мудрецов из тех девяти, что посоветовал ему Остроум, и только один из них сказал, что мог бы взяться за дело, хотя считает его опасным. И просил он за это всего пять золотых, не больше и не меньше. Есеня ответил, что подумает, и сильно расстроился.
В порт его привели ученики Остроума — старшие и более искушенные в поисках работы ребята. И если бы не они, никто бы Есеню работать не взял: слишком мал. Хотя сам он считал себя вполне взрослым и сильным, на фоне здоровых двадцатилетних парней с крепкими мускулами он пока выглядел цыпленком.
Больше всего рабочих рук требовалось на перегрузке товаров в лодки перевозчиков. Еще бы! Платили за это мало, а работа была тяжелой, зато и навыков никаких не требовала.
— А мешок в три пуда ты поднимешь? — скептически осматривая Есеню, спросил хозяин лодок, который сам заправлял перегрузкой.
— Конечно! — не моргнув глазом ответил Есеня.
— А ну-ка попробуй! — хмыкнул тот и показал рукой на корабль, который разгружали в это время.
Ничего трудного в этом Есеня не заметил: каждому грузчику — а их было пятеро — на плечи кидали мешок, и грузчик нес его к лодкам, стоявшим в устье реки, метрах в пятидесяти от причала. Грузили сахар, что само по себе Есене понравилось. Столько сахара он не видел никогда в жизни!
Есеня не зря был у отца молотобойцем — трехпудовый мешок он донес до лодки запросто и даже не качался при этом. Хозяин согласился взять его на испытательный срок и платить двадцать медяков в день. Ну, а если Есеня сможет работать наравне со всеми, то и получать будет тридцать, как все.
Во всяком случае, здесь платили в два раза больше, чем в мастерских, и работать надо было всего шесть часов, начиная с полудня. Есеня быстро прикинул, что утром может ходить по городу и говорить с мудрецами, а вечером — слушать Улича. Упускать такой случай он не собирался, поэтому старался изо всех сил.
После первых двух часов работы руки тряслись, а ноги подгибались. Если бы не перерывы, Есеня не смог бы дотянуть до конца дня. Ребята, которые привели его сюда, пытались как-то ему помочь, особенно когда начали грузить бочки с вином: все они были разными, и Есене на плечи клали те, что полегче.
До лачуги Улича он добрался еле-еле. Внутри все дрожало, как кисель, и спина ныла так, что невозможно было выпрямиться. Но двадцать медяков, звеневшие за пазухой, грели сердце: Есеня гордился собой. Почему-то, работая в мастерских, он не чувствовал никакой радости, а сейчас сознание того, что он взрослый и сможет прокормить Полоза, которому нужно хорошо питаться, придавало ему сил.
— Ты где был? Что случилось? — Улич встретил его на берегу, почти у самой скалы. — Мы волновались…
— В порт меня ребята устроили, работать буду, — гордо ответил Есеня.
— Да ты никак на перегрузке работал? — Улич осмотрел его с головы до ног.
— Ну да.
— Куда тебе! Ты ребенок еще! Вот рыбу перебирать — там полегче.
— Да там и не платят ничего. Десять медяков в день, там только малышня работает!
— Взрослый, тоже мне.
— Полозу же творог надо, правильно? А творог за фунт — восемь медяков! — Есеня гордился собой все больше.
— Наломался вон, спина не разгибается, — вздохнул Улич.
Полоз тоже не пришел в восторг от его идеи. Хотя он не только не вставал, но и не мог садиться, однако нашел силы встретить Есеню отборной руганью. А закончив браниться, проворчал:
— Улич тебя искать пошел! Мог бы предупредить, между прочим.
— Да я думал, не возьмут… Чего зря хвастаться-то…
Сидеть на низкой скамеечке перед печкой оказалось еще тяжелее, чем стоять. Улич уложил его на лавку, раздел и долго тер одеревеневшие мышцы. А в заключение хитро надавил двумя пальцами на позвоночник — Есеня заорал от неожиданной, ужасной боли, но она почти сразу прошла, спина начала разгибаться и больше не болела.
На следующее утро встать Есеня не мог. Полоз и Улич посмеялись: они были уверены, что первый день его работы станет последним, но слезть с полатей заставили, сказали — надо двигаться, тогда боль в мышцах быстрей пройдет. Есеня искать мудрецов не пошел, но сбегал на базар и принес творога, яблок и сала, истратив почти все деньги. И, как его ни отговаривали, к полудню отправился в порт.
Второй день показался ему еще более ужасным, чем первый, а потом дни побежали за днями, и Есеня привык. Мускулы на спине стали крепче, руки не дрожали и колени не подгибались. Но теперь он все время хотел есть. Улич велел ему купить бобов и варил из них сытную кашу с салом, только Есене все равно ее не хватало. Из порта он возвращался голодным как зверь и сразу хватался за ложку. По ночам ему снилась жареная гусятина.
По поводу пяти золотых Полоз сказал огорченно, что им придется вернуться в Оболешье: у вольных людей на такое дело найдется денег и побольше. Только для этого ему надо было подняться на ноги, а Улич говорил, что идти пешком Полоз сможет не раньше чем через три месяца. Да и тогда это будет опасным. Брать деньги у Остроума Полоз отказался наотрез.
Есеня начал потихоньку откладывать медяки — без особой надежды, впрочем: даже если не тратить ничего из того, что он зарабатывал, пять золотых он бы собирал полгода. Но у него появилась идея куда более осуществимая: на погрузке он познакомился с перевозчиками поближе и надеялся договориться с ними об обратной дороге подешевле, чтобы Полозу не пришлось идти до Оболешья пешком.
Работа в порту хоть и была тяжелой, но оказалась вовсе не скучной. Как только Есеня немного привык к нагрузке, то стал замечать, что ребята успевают повеселиться, посмеяться друг над другом, частенько устраивают розыгрыши. Им не мешала ни плохая погода, ни чавкающая под ногами грязь, ни окрики и ругань хозяина, который, впрочем, относился к их баловству вполне снисходительно. Любимой шуткой, конечно, считалось взгромоздить кому-нибудь на спину не один, а два мешка сразу: если это сделать неожиданно, человек запросто падал на колени. Особым уважением пользовались те, кто мог устоять на ногах, а то и дотащить мешки до лодки. С Есеней так пока не шутили, на что он втайне обижался: за слабака держат!
Двое ребят умели ходить на руках и, случалось, соревновались, кто быстрей доберется от лодок до причала, шлепая ладонями по ледяной грязи. Есеня им завидовал — ему тоже хотелось попробовать. Пробовал он в одиночестве, на берегу у лачуги Улича, но у него ничего не выходило.
По вечерам Есеня, заглатывая бобовую кашу, рассказывал Полозу о прошедшем дне и выдумках товарищей, чем невероятно его веселил. Полоз мечтательно поднимал глаза:
— Эх, было время! Мы и не такое иногда вытворяли! Они тебя в кабак с собой не звали?
— Звали, только я не пошел…
— А чего?
— Денег мало.
— Сходи, чего там, — улыбался Полоз. — Поешь нормально, погуляй. Только много не пей — на следующий день тяжело будет.
И по субботам Есеня стал ходить на веселые гулянки учеников, где, стоило ему немного выпить, чувствовал себя своим: куролесил, задирался, приставал к девкам, плясал на столе и не раз бывал выброшен на улицу вместе с парочкой таких же, как он, бедокуров. К Уличу он возвращался под утро — грязным, усталым, голодным, иногда с подбитым глазом, но всегда довольным собой и жизнью.
Жизнь в Урде летела незаметно. Есене никогда не надоедали рассказы Улича, и больше всего ему нравилась геометрия. Есеня впитывал ее в себя почти мгновенно и вскоре, появляясь на занятиях Остроума, начал понимать, о чем тот говорит ученикам второй ступени. Ему нравилось решать задачи, которые задавал Улич, он испытывал детский восторг, когда ему удавалось придумать задачу самому, а придумывал он задачи «полезные» — например, сколько верст от берега до горизонта. Или как измерить высоту дерева по длине его тени.
За месяц Есеня обошел всех мудрецов города и нашел еще одного, который согласился заставить медальон светиться и попросил за это всего три золотых. К цели это не приближало, но немного обнадеживало.
Перед каждым походом в город Полоз наставлял Есеню, как надо себя вести, что говорить и о чем помалкивать. Кроме Остроума, Есеня не показывал медальона никому, за исключением тех, кому доверял Остроум. Кто-то сказал Есене, что в деревне, верстах в десяти от Урда, живет отшельник, который мог бы заставить медальон светиться, и в воскресенье, когда работы в порту не было, Есеня отправился на поиски отшельника. Уж он-то много денег не возьмет! И ему Остроум разрешил показать медальон.
Погода как назло случилась ветреная, сырая и снежная, и деревню Есеня нашел не сразу — заблудился в поле. Таких полей он никогда не видел, в Оболешье поля не простирались от горизонта до горизонта, и, какими бы большими ни были, вдалеке всегда виднелась полоска леса. Заблудиться в лесу ничего не стоило, но, оказывается, заблудиться в поле еще легче и еще страшней.
Есеня долго бродил по серо-белому пространству, абсолютно однообразному, без малейшего ориентира, и успел выбиться из сил: под снегом хлюпала вода, и скользкая земля разъезжалась под сапогами. Когда сквозь летевший с неба снег он увидел темные очертания деревьев и домов, то не удержался и побежал, боясь, что сейчас они исчезнут, стоит только снегу посыпаться гуще. Оказалось, что это не та деревня, которую он искал, — он промахнулся верст на восемь.
В деревне ему сказали, что лишь сумасшедшие путешествуют пешком в такую погоду, когда дорогу занесло и сбиться с нее ничего не стоит, но Есеня оказался упрямым и, когда ему показали направление, в котором надо идти, немедленно пошел дальше. Под ногами теперь лежала дорога — грязная, с глубокими лужами под снегом, и как только ее сменяла трава, Есеня тут же понимал, что сбился, и старался вернуться обратно в грязь.
До отшельника, который жил на лесистом холме, он добрался ближе к вечеру. Найти его землянку, вырытую на склоне, тоже было непросто: снег надежно спрятал ее от чужих глаз. К тому же, поднимаясь вверх, Есеня несколько раз поскальзывался и скатывался вниз, как с ледяной горки.
Вопреки его ожиданиям, отшельник оказался молодым человеком, не старше тридцати лет. В его тесном жилище больше всего места занимали книги, а посмотрев на широкий, обитый кожей стол, Есеня сразу понял: перед ним действительно мудрец. На столе ровными рядами стояли стеклянные пузырьки — и вытянутые, и круглобокие; к стене, обшитой грубыми досками, крепились застекленные коробки с бабочками и сушеными, расплющенными цветами (такие же коробки Есеня заметил и под столом). Но более всего его удивила вещь, которую он уже встречал у одного мудреца, но названия не запомнил. Вещь была очень дорогой, стоила — по словам ее хозяина — не меньше пятидесяти золотых и предназначалась для разглядывания всяческих малостей, — вроде лупы, только намного сильней.
Отшельник был невысоким, худым и болезненным на вид и встретил Есеню равнодушно, а может, и немного раздраженно, словно тот ему в чем-то помешал. Но, увидев медальон, тут же оживился и попросил посмотреть. Есеня, по наставлению Полоза, никогда не снимал медальон с шеи, и отшельник слегка обиделся, но смирился.
— Я хотел его увидеть, — он покрутил медальон в руках: сжимал его пальцами, словно прислушиваясь телом к его подрагиванию, рассматривал под разными углами к тусклому свету масляной лампы, забирал в кулак и отпускал, попробовал покачать и подбросить. — Это очень страшная вещь. Мне кажется, он живой и слышит все, что мы говорим. В нем накопилось такое напряжение… Он хочет умереть… Вещи умирают не так, как люди, их смерть — это новое существование, как деление клетки. Он хочет стать собственными осколками и не может… Садись.
Есеня присел на скамейку перед печкой, подальше от стола — чтобы чего-нибудь не разбить.
— Нам надо его открыть… — сказал он, надеясь перейти к делу. — А для этого обмануть заклятье. Если заставить красный камушек светиться, медальон будет слышать. Ты можешь это сделать?
Отшельник посмотрел на Есеню и на медальон.
— Нет. Я только вижу, слышу и чувствую. Заставить, — он произнес это слово с отвращением, — я никого и ничего не могу.
Есеня тяжело вздохнул и посмотрел на промокшие насквозь сапоги: и стоило ради этого месить грязь?.. Отшельник посмотрел на Есеню с сочувствием.
— Я знал только трех мудрецов, которые могли бы это сделать. Белозор может, но он жадный и хитрый, с ним бы я связываться не советовал.
— Я у него уже был, — Есеня сжал губы: Белозор запрашивал пять золотых.
— Еще мог бы взяться Лебедян, это — самое надежное.
— А третий? — с надеждой спросил Есеня: Лебедян просил три.
— Я не знаю, жив ли он. Последнее время о нем ничего не слышно, а жил он, как и я, в одиночестве и к людям относился настороженно.
— И… где его найти? — Есеня сглотнул. Если этот человек безошибочно назвал двоих мудрецов, то, наверное, и с третьим не промахнется.
— Он жил в полутора верстах к западу от Урда, за скалой, под старым маяком. Но я не знаю, может быть, он уже умер.
— Его случайно не Улич зовут? — тихо-тихо, чтобы не спугнуть удачу, спросил Есеня.
— Да, его зовут Улич. У него ты тоже был?
— Да я у него живу! — заорал Есеня и вскочил. — Я его ученик!
От радости он и не вспомнил, что Полоз велел никому не говорить о том, где они живут. На всякий случай. Ну почему, зачем они с Полозом не говорили с Уличем о медальоне? Почему скрывали от него то, что ищут? Ведь он тоже мудрец, это ясно! Чего боялся Полоз? Почему доверял десяткам мудрецов, к которым его посылал учитель, и сомневался в Уличе? Потому что Улич видел медальон? Правильно говорил Ворошила: если Полоз что-то решил, он уже не передумает…
Есеня, забыв поблагодарить и попрощаться, кинулся к двери.
— Погоди! Куда ты? Скоро стемнеет! Можешь остаться у меня, а утром пойти назад, — крикнул ему вслед отшельник, и Есеня опомнился.
— Мне работать завтра, — по-взрослому важно ответил он. — Но если есть дорога попроще, чем по этому полю…
Отшельник показал Есене путь длинней, но надежней: через холмы к берегу моря. Во всяком случае, заблудиться он бы не смог.
Всю дорогу Есене хотелось бежать бегом, и, скатываясь с холмов, он несколько раз едва не переломал ноги. В поле сапоги вязли в снегу, а на берегу — в песке. Но и это было полбеды: самым трудным оказалось преодолеть широкую, на две версты, гряду обрушенных скал. Огромные острые обледеневшие глыбы в беспорядке громоздились от кромки моря до каменной стенки, вдоль которой бежала песчаная коса. Прыгая с камня на камень, Есеня несколько раз упал, и однажды — очень неудачно: в кровь разбил подбородок и прикусил язык.
Ну почему они не поговорили с Уличем? Сейчас бы Есеня сидел у печки, а не скакал козлом по скользким скалам!
Сумерки наступили незаметно — слишком серым был день, — и на песок Есеня выбрался в кромешной темноте. Он подходил к городу с востока и увидел огни порта и маяк, только когда добрался до бухты. От нетерпения он снова припустил бегом — мимо пустеющих улиц, по деревянным мостам через бесчисленные рукава реки, распавшейся на части, под желтыми закопченными фонарями, сквозь квартал восточных купцов, где пахло пряностями и бараниной, через вонючий рыбный базар…
Улич сидел на берегу, не обращая внимания на ветер и снег. Есеня хотел сразу кинуться к нему, но приостановился: а вдруг Полоз неспроста ему не доверял? Он потихоньку пробрался в лачугу и с порога закричал:
— Полоз!
И только потом заметил, что тот дремлет. Есеня прикрыл ладонью рот, а Полоз сжал виски руками.
— Жмуренок, ну что ты так орешь? — простонал он. — И что у тебя с подбородком?
— Упал.
— Ну как нужно упасть, чтобы морду расквасить об землю? У тебя рук нет?
— Я на камень упал… — обиженно просопел Есеня. — Полоз, послушай! Улич может. Ты понимаешь?
— Что может?
— Зажечь красный камушек…
Полоз приподнялся на локте, но тут же осторожно опустился обратно.
— Да ты что? — обрадованно и удивленно протянул он. — И ты столько времени бегал по городу, показывал медальон всем, кому не попадя, а надо было всего лишь…
— Да! В том-то и дело! Почему же мы сразу не догадались?
— Видно, у меня голова стала плохо соображать… — Полоз усмехнулся. — А сам ты не мог догадаться?
— Откуда я знал? Ты от него всегда скрывался, при нем ни слова не говорил.
— Ладно! Я от всех скрывался. Он куда-то ушел, я думаю, скоро вернется.
— Да он на берегу сидит! Я сейчас! — Есеня выскочил из лачуги и кинулся к морю. — Улич! Улич!
— Что-то случилось? — спросил тот не оглядываясь. — Садись.
— Улич, — Есеня перепрыгнул через бревно и сел рядом, — слушай, почему же ты не сказал, что можешь зажечь красный камушек?
— Чего-чего зажечь? — Улич поднял брови.
— Красный камушек на медальоне!
— Ну, вообще-то, ты меня об этом не спрашивал. Это во-первых. А во-вторых, я понятия не имею, могу я его зажечь или нет.
— Ты понимаешь, я ведь уже месяц ищу, кто его может зажечь, и нашел только двоих. Они просят столько денег… — Есеня осекся. Может, Улич тоже берет деньги за такие штуки? Ведь живет же он на что-то?
— Дай мне посмотреть и объясни, в чем дело, — Улич протянул руку ладонью вверх, и Есеня в первый раз снял медальон с шеи, чтоб кому-то его отдать.
— Это чтобы снять заклятие, — быстро заговорил Есеня. — На нем лежит заклятие: открыть его может только Харалуг — тот, кого первым сделали ущербным. Но Харалуг давно умер, и мудрецы сказали, что медальон поднимет его из могилы, если все будут говорить, когда светится красный камушек…
— Погоди. Не тараторь. Я ничего не понял. Люди не встают из могилы, нет таких заклятий и таких вещей, у которых хватит на это силы.
— Ну почему?
— Потому что есть такая штука, как необратимость. Смерть необратима. Можно вызвать дух, но духи медальонов не открывают.
— А вдруг? — с надеждой спросил Есеня.
— Ты не можешь сказать точно, какими словами говорили эти мудрецы про Харалуга? Они так и сказали: поднимет из могилы?
— Не знаю, — Есеня задумался. — Я же там не был, тогда еще мой дед не родился.
— Хорошо. А какие слова они велели говорить?
— «Когда-нибудь Харалуг откроет медальон». Это последняя заповедь вольных людей — сказать так, когда их делают ущербными.
— Как красиво… — пробормотал Улич, рассматривая медальон. — Последняя заповедь… Я могу себе представить, какой силой обладают эти слова, да еще и сказанные неоднократно. Значит, именно эта вещь превращает людей Оболешья в ущербных? Наверное, поэтому у медальона такое сильное свечение. И ты полагаешь, если я заставлю его слышать твои слова, они тоже будут для него что-то значить?
— Ну, наверное…
— Конечно, любое слово, даже сказанное впопыхах, имеет некоторую силу. Но, я думаю, эти силы отличаются на несколько порядков.
— Но попробовать можно? — Есеня чувствовал, что Улич не сильно верит в хороший исход, и его это расстраивало.
— Конечно, — Улич пожал плечами, взял медальон двумя пальцами, и тут же тонкий красный луч прорезал темноту и уперся в песок.
Есеня подскочил, но Улич тихо и очень спокойно проговорил:
— Не двигайся. Этот луч страшен, разве ты не видишь? Ну? Попробуй сказать ему…
Есеня сглотнул: он не думал, что все будет таким простым и обыденным.
— Когда-нибудь Харалуг откроет медальон, — сказал он с чувством и приготовился повторить это еще много раз. — Когда-нибудь…
— Не надо, — оборвал его Улич, — он услышал. Он услышал это давно. Заклятие обмануто, оно давно преобразовалось в нечто совсем иное.
— В смысле?
— Вам не надо было искать того, кто заставит красный луч светиться. Последняя заповедь вольных людей сделала свое дело. Пойдем. Полозу, наверное, это тоже интересно, — Улич погасил красный луч и поднялся.
— Но… но почему же тогда Харалуг не открыл его? Почему он не встал из могилы? — Есеня побежал вслед за широко шагавшим стариком.
Полоз посмотрел на Улича с удивлением, когда тот повторил ему свои слова о заклятье.
— Улич, но почему тогда? — не унимался Есеня.
— Как ты себе это представляешь? — улыбнулся старик. — Безобразный, истлевший труп идет сейчас из Оболешья в Урдию? Или дух спускается на землю и ломает медальон, как гнилой орех? Нет, мудрецы, давшие совет вольным людям, имели в виду совсем другое. Слово! Они говорили о силе слова. В последней заповеди всего четыре слова. «Когда-нибудь» указывает на неопределенность времени, и это значит, что медальон может быть открыт в любую минуту. Не в преопределенный год, день и час, а в любое время. Второе слово — «Харалуг». Кто вам сказал, что это будет тот самый Харалуг, которого первым превратили в ущербного? Я думаю, сила слова преодолела именно эту часть заклятия. Медальон откроет не тот Харалуг, который давно мертв, а любой другой человек, носящий это имя. Я полагаю, смысл последних слов и так ясен?
— То есть нам надо найти человека по имени Харалуг? Только и всего? — переспросил Полоз.
— Да, именно так. Это мое мнение, но вы можете спросить об этом и других мудрецов. Возможно, этот человек тоже будет ущербным… Но категорически я бы так утверждать не стал. Имеет значение только имя, ведь в последней заповеди ни слова не говорилось об ущербном Харалуге.
— Они знали об этом! — вдруг крикнул Полоз и хлопнул ладонью по краю лавки, но тут же застонал и схватился за голову.
— Кто? — спросил Есеня.
— Благородные господа, кто же еще! — прошипел Полоз сквозь зубы.
— Они знали о том, что это может быть другой Харалуг?
— Ну да! Они боялись последней заповеди, они боялись его имени! Вспомни: стоило упомянуть Харалуга при Изборе — и он бледнел до синевы! Между прочим, в Оболешье это имя под запретом. Ни одна мать, ни один отец в здравом уме не назовут так своего ребенка!
— Это необязательно должно быть домашнее имя, это может быть прозвище, данное подростку. Ведь Харалуг получил это имя не при рождении, я прав? — уточнил Улич.
— В Оболешье еще не родился столь выдающийся человек, которого прозвали бы Харалугом, — пробормотал Полоз, — это стало бы большой честью для любого из вольных людей. Но, возможно, где-нибудь в деревнях, где слава Харалуга не столь велика… Или в кругах, где к нему относятся предвзято… Среди стражи или ущербных ремесленников… Балуй, ты знаешь кого-нибудь с таким именем?
— Не-а, — Есеня покачал головой.
— Нам надо обойти все Оболешье, чтобы его найти! — усмехнулся Полоз. — Но нас много — я думаю, это получится!
— А если мы никого не найдем?
— Если мы никого не найдем, мы женим тебя на Гоже, она родит мальчика, и мы назовем его Харалугом, — Полоз засмеялся.
— А что? — Улич поднял и опустил брови. — Это тоже вполне допустимо. Вы ждали много поколений, можно подождать и еще несколько лет, пока ребенок родится и подрастет.
— Ничего себе, — Есеня обиженно изогнул губы, — это сколько ждать!
— Но сначала мы все же поищем! — утешил его Полоз. — И почему только в Оболешье? Можем начать с Урда, здесь ведь запрета на это имя не было. Все равно до весны тут торчать.
Лачуга старика, которого звали Улич, оказалась одним из тех сарайчиков, которые приметил Есеня неподалеку от развалин корабля. Сколоченная из толстых грубых досок, она состояла из одной комнаты с земляным полом, половину которой занимала печь. И не потому, что печь была такой большой, — нет: такой маленькой была лачуга. Две лавки вдоль стен, голова к голове, и печь — больше там ничего не поместилось, даже стола. Два небольших окошка затягивались пузырем, только странным — белым и не таким мутным, как обычно.
Старик уложил Полоза на лавку и зажег сразу пять свечей, пристроив их над изголовьем.
— А ну-ка, беги на берег, — велел он Есене, — неси дров.
— А… а где же я их возьму? Деревья только наверху растут, и топора у меня нету…
— Откуда ты такой на мою голову? — старик недовольно покачал головой.
— Из Олехова… — промямлил Есеня.
— На берегу валяется много дров — и доски есть, и сучья, и палки, которые море выбрасывает. Набери побольше, надо согреть воды.
— Они же мокрые, — удивился Есеня.
— А ты ищи сухие, понял?
Есеня кивнул. И действительно, очень быстро он нашел много достаточно сухих дров, хотя начинало темнеть.
— Еще, — коротко велел старик, когда Есеня вывалил перед печной дверцей целую охапку. — Еще два раза по столько же.
Есеня снова кивнул. На третий раз он едва не заблудился в темноте и отыскал лачугу только по тусклому свету, пробивавшемуся из ее окна. Пока он собирал дрова, старик растопил печь. Что он делал с Полозом, Есеня так и не понял: Улич водил руками у него над макушкой, шептал непонятные слова, нагнувшись губами к ране, дышал на нее, сжимал голову Полоза руками — и снова что-то шептал. Есеня стоял у двери и боялся подойти: ему казалось, что он помешает старику. А тот неожиданно начал сминать голову Полоза, словно та была сделана из мягкой глины. На соломенную подушку полилась кровь с жирными разводами, старик уже не шептал, а выкрикивал странные слова, и по лбу его катился пот. Есеня испугался: а вдруг он злой колдун и хочет убить Полоза? Но старик, тяжело дыша, опустил руки, посидел молча с минуту, а потом оглянулся на Есеню.
— Иди к морю, постирай штаны и фуфайку. Ты же невозможно воняешь тухлой рыбой!
Есеня давно перестал чувствовать мерзкий запах и только теперь о нем вспомнил. Ему стало стыдно, он выбежал из лачуги и лишь потом подумал: как же он будет стирать одежду на таком холоде, да еще и в море, которое вовсе не стоит на месте, как пруд, а ползает туда-сюда и грозит сшибить с ног?
Сапоги он оставил на берегу, встав босиком на мокрый песок, от прикосновения которого едва не свело ступни. Но неожиданно вода оказалась теплее воздуха, и сначала Есеня чувствовал обжигающий холод, лишь когда волна отступала. Ледяной ветер теребил рубашку, и большая волна намочила ее до пояса, хотя все предыдущие поднимались чуть выше колена. Он почувствовал ее силу, когда она потянула его за собой в море, — Есеня еле устоял на ногах и поспешил отойти. Но там никакой стирки не получилось: он только возил тяжелую фуфайку по песку. Он снова шагнул вперед, и через минуту ногу скрутило судорогой. Первая же волна опрокинула его на песок, а следующая накрыла с головой и поволокла в море. Есеня взвыл, сжимая зубы. Нет, это было слишком! Он едва не выпустил из рук фуфайку, извозил ее в песке, как вдруг почувствовал, что вода, попавшая в рот, — соленая! Это так его удивило, что он на секунду забыл и о сведенной ноге, и о том, что промок с ног до головы. Впрочем, отпустило ногу быстро, зато от соленой воды зажгло глубокий порез под подбородком. Есеня макнул фуфайку в воду, смывая с нее песок, и решил поскорей выбираться. На стирку штанов ему едва хватило стойкости, но выбора не было — или ходить без штанов, или вонять тухлой рыбой.
Он вернулся в лачугу посиневшим и дрожащим от холода. С рубахи и платка текла вода и капала на пол.
— Ты что, купался? — невозмутимо спросил старик.
— Я… я упал… — ответил Есеня, стуча зубами.
— Сними рубаху и отожми. Только не здесь, снаружи.
— Ага, — Есеню передернуло: в лачуге стало гораздо теплей, в котелке кипела вода, а на берегу свистел ледяной ветер. Но почему-то возразить старику он не посмел.
— Сядь к печке, — велел старик, когда Есеня вернулся. Есеня кивнул: он бы с удовольствием сел и на печку, так ему было холодно. Старик оставил Полоза, нагнулся под лавку и вытащил оттуда толстую и облезлую волчью шубу:
— Накройся.
Пока Есеня «купался», старик перевязал голову Полоза льняными бинтами и теперь склонялся над его лицом, приподнимал ему веки и прижимался ухом к его груди.
— Все хорошо, — наконец сказал Улич и поднялся, — теперь он просто спит. Ну что, любитель ночных купаний в бурном море? Теперь твоя очередь. Я смотрю, тебе хотели перерезать горло?
— Это саблей! — гордо ответил Есеня. — Эту саблю мой батька ковал!
Старик присел рядом с Есеней на корточки, взял его за подбородок и приподнял его вверх — Есеня почувствовал, как из раны побежала кровь, стоило приоткрыть ее края. Он поморщился и закусил губу.
— Глубоко… — покачал головой Улич. — Долго будет заживать. Шрам останется. Давай-ка я зашью, чтобы не так болело.
— Да зачем? — Есеня отодвинулся: он отлично помнил, как Полоз наложил ему один-единственный шов на щеку. — И так пройдет.
— Может и пройдет. Но я все равно зашью. И бинтов больше нет, последнюю простыню на них изорвал. Кипяточку выпей, погрейся, а я пока иголку найду, — старик сунул ему в руки кружку, которую снял с полки над лавкой.
Кипятку Есеня выпил с удовольствием, зачерпнув его кружкой из котелка, но зубы от этого стучать не перестали. Он подсел к печке так близко, что едва не подпалил и без того ободранную шубу, когда старик поманил его пальцем:
— Иди сюда. Ляг.
Есеня вздохнул: вдруг старик увидит, что он боится? И почему игла, прошивающая кожу, так его пугает? Ничего же страшного нет. Подумаешь! Он вспомнил, как трое разбойников держали Брагу, когда Ворошила зашивал ему рану на груди…
— Да не бойся, — улыбнулся старик, — чего трясешься-то?
— Холодно, — Есеня презрительно фыркнул и сел на лавку, а потом вытянулся на ней, задрав подбородок вверх. Пусть не думает, что он испугался.
— Ого! — воскликнул старик и пригнулся ниже.
— Чего? — не понял Есеня.
— Где ты взял эту вещь, мальчик?
Есеня сел и зажал медальон в кулаке — он совсем забыл про него, иначе спрятал бы заранее.
— Нигде, — буркнул Есеня.
— Ты знаешь, что это такое?
— Знаю. Но не скажу.
— Не бойся, я не стану его отбирать, — старик улыбнулся, — мне он без надобности. Я всего лишь полюбопытствовал. В этой вещи скрыта огромная сила, для меня она светится красно-коричневым цветом, а этот цвет означает близкую смерть или страдание. Цвет запекшейся крови. Я ведь сначала подумал, что смерть грозит тебе, пока не увидел эту вещь. Очень ярко светится.
— А что это значит? Значит, медальону грозит смерть? — Есеня решил, что это добрый знак, и безоговорочно поверил в то, что медальон светится каким-то там цветом.
— Необязательно. Это же вещь, а не живой организм. Возможно, в ней накоплены страдания людей. Или она забирает чужие жизни. Я поэтому и спросил, знаешь ли ты, что это такое. Значит, тот благородный господин, который дрался с тобой, хотел отнять ее у тебя?
— Ну да. А вы что, его видели?
— Видел. Ложись, у тебя течет кровь. Я дернул тебе подбородок несколько неосторожно. А все потому, что в свечении этой вещи меркнет все остальное.
Старик положил подушку Есене под спину, так что голова оказалась запрокинутой назад.
— Я не сделаю тебе больно, не бойся, — старик нагнулся губами к ране и прошептал что-то, как только что шептал над головой Полоза.
Есеня действительно не почувствовал боли, только прикосновение иглы.
— А как это у вас получается? — спросил он.
— Закрой рот, — тихо ответил старик, — это совсем нетрудно.
— А меня можете научить?
— Закрой рот. Могу, лет за пятьдесят примерно.
Есеня рассмеялся.
— Ты можешь помолчать? — старик убрал руки и посмотрел на Есеню укоризненно. — И пять минут полежать спокойно?
— Могу, — вздохнул Есеня.
— Не может, — вдруг раздался шепот Полоза. — Даже если в ухо дать.
— Полоз! — Есеня вскочил, но старик уложил его обратно. — Полоз! Ты… ты живой!
— Я чуть живой. И, судя по всему, у меня с головой что-то. Что случилось, Жмуренок? Я ничего не помню…
— Заставьте его не двигаться хотя бы несколько минут, — покачал головой Улич, — я должен зашить ему рану, нанесенную саблей.
— Саблей? — Полоз попытался подняться, но тут же застонал и медленно опустился на подушку.
— И вы не двигайтесь тоже. У вас сломаны кости черепа. Вам станет плохо.
— Мне уже стало плохо, — проворчал Полоз. — Что с мальчиком?
— Извините, я неудачно пошутил. Это неопасная рана, просто мальчик гордится тем, что ее нанесли саблей.
— Полоз, это Избор! — крикнул Есеня.
— Пожалуйста, заставьте его замолчать. Он запачкал кровью всю лавку.
— Жмуренок, — устало выдохнул Полоз, — помолчи.
— Полоз! Мой нож даже не затупился!
— Послушайте, дайте ему в ухо, — попросил Полоз старика, — мне не хватит сил.
Есеню уложили спать над печью, на полатях, где до него лежал мешок с крупой, соль и множество мешочков с сушеными травами. Оказалось, что Полоз не помнит, как на них напали разбойники, и Есеня, дрожа и кутаясь в шубу, рассказывал ему обо всем с самого начала. Он долго колебался, говорить ли о том, что Избор обвиняет Полоза в честолюбивых планах, но потом решил сказать. Тот нисколько не обиделся, только усмехнулся.
Ночью Полозу опять стало плохо. Улич размотал повязки и снова мял его голову руками, а из раны текла кровь. Есене было страшно. На этот раз Полоз сознания не терял, и Есеня видел, как ему больно, какой он бледный, видел капельки пота у него на лбу и слышал тяжелое дыхание. Есеня хотел слезть вниз и хотя бы подержать Полоза за руку, но старик сердито велел ему оставаться на месте.
Потом Полоз уснул, а Есеня долго ворочался и прислушивался, дышит ли он. Улич сказал, что Полоз не умрет, но Есеня все равно боялся. И когда старик заснул, он потихоньку слез с полатей и сел рядом с Полозом на пол, подложив под себя пару досок, которые не успели сжечь, подтянул босые ноги в шубу и сидел, стискивая влажную ладонь Полоза в руках и прижимая ее к щеке.
Утром Есеня проснулся снова дрожа от холода. Тело затекло, и Улич, который растапливал печь, недовольно покачал головой, глядя, как Есеня поднимается и потягивается.
— Не спалось в тепле? — спросил он.
Есеня пожал плечами.
— Твои вещи высохли, так что можешь одеваться. А чтобы согреться, пробегись, принеси еще дров.
Сначала Есеня не понял, что показалось ему странным этим утром, и догадался только когда вышел из лачуги на берег: море успокоилось. Светило солнце, легкий морозец пощипывал лицо, а по морю катились круглые невысокие волны и с шипением выползали на песок. Над водой висел туман, но и сквозь него в солнечных лучах море было бирюзовым. Есеня набрал побольше дров и почувствовал мучительный голод. Наверное, нехорошо объедать бедного Улича, по всему видно, что тот еле сводит концы с концами. Надо сходить в город и принести поесть.
И тут Есеня понял, что денег у них с Полозом на двоих осталось всего ничего: пять серебреников и немного медяков. Как они теперь поедут обратно? Да только ночлег на постоялом дворе обходился им в серебреник! Конечно, найти ночлежку за пять медяков на человека тоже можно, но перевозчики не повезут их домой забесплатно, на двоих это не меньше золотого! А если они пойдут пешком, то им не хватит денег на продукты в дорогу.
Есеня вывалил дрова около печки и спросил у старика:
— Нам, наверное, надо перебираться в город?
— И не думай даже! — фыркнул тот. — Твой друг слишком плох, его нельзя таскать с места на место, а главное — в городе найдется всего один-два врача, которые смогут его вылечить.
— У нас деньги украли… — на всякий случай сказал Есеня.
— Я еще вчера это понял. Оставайтесь, мне не жалко. С продуктами у меня неважно, но крупа и мука есть, и рыбы вяленой немного — с голоду не умрете. Мне самому много не надо, я печь-то топлю раз в сутки, на ночь.
Есеня сел к печке и немного подумал: только за осмотр доктор Добронрав взял с Полоза два серебреника.
— Послушайте, если вы такой хороший врач, почему вы тут живете? Врачам ведь много денег платят.
— Я не беру денег за лечение, мне кажется, это порочно. И потом, зачем мне деньги? Я сыт и одет, у меня есть крыша над головой. Что еще человеку нужно?
— Ну как же… — Есеня задумался и вспомнил, как хотел потратить золотой. Действительно, что еще нужно? Еда и тепло. А все остальное за деньги ведь не купишь.
— Что? Согласен? — улыбнулся Улич.
— Ну да. Но ведь здесь скучно одному, разве нет?
— Мне одному не скучно. Я устал от людей. И не думаю, что они нуждаются во мне. Какой от меня прок? Я не могу сделать голодных сытыми, а несчастных — счастливыми. Я не могу сделать обманщиков честными, а жестоких — добрыми. Тогда зачем я нужен людям?
— Но вы умеете лечить болезни. Разве этого мало?
— Конечно мало. Да, я никогда не откажу в помощи тому, кто в ней нуждается. Иногда ко мне приходят — те, кто еще помнит о том, что я существую. А вообще-то мне тут хорошо, и я бы хотел, чтоб обо мне забыли совсем.
— А что вы делаете здесь, когда вы один?
— Что делаю? Думаю. Смотрю на море, на небо. И думаю. Мир стоит того, чтобы о нем думать, но слишком сложен, чтобы вмешиваться в его бытие. Никогда не знаешь, к каким последствиям это приведет.
— Я тоже люблю смотреть на звезды… — сказал Есеня. И еще вспомнил, что совсем недавно хотел уйти из дома, чтобы смотреть на звезды тогда, когда захочется.
— Правда? А зачем? — Улич улыбнулся.
— Они интересно движутся. Я так и не понял, как. Сначала я считал, что небо просто крутится вокруг яркой звезды над севером. Но это не так, потому что есть звезды, которые движутся отдельно. А зимой и вообще все меняется.
— Если сегодня ночью будет ясно, я расскажу тебе о своих идеях на этот счет. Похоже, я понял, почему они так движутся.
— А что, этого никто не знает? — удивился Есеня.
— Ну, я знаком с астрономами, которые со мной согласны, и знаю тех, кто категорически отрицает мою гипотезу. Вот послушаешь и скажешь, согласен ты со мной или нет.
— А можно прямо сейчас?
— Сейчас ты пойдешь за водой к реке, а я буду варить мучную болтушку, чтобы покормить твоего товарища. Потом ты поешь и пойдешь в город за своими вещами, а потом… Ну, посмотрим.
Хозяин постоялого двора содрал с Есени серебреник за ту ночь, что они с Полозом не ночевали в комнате, а иначе отказался отдавать вещи. Есеня ничего не смог ему возразить. Вот Полоз бы наверняка платить не стал! Ведь они же там не ночевали!
Полоз просыпался, но Улич не велел Есене с ним разговаривать, сказал, что на два-три дня ему нужен абсолютный покой и состояние его пока только ухудшается, потому что внутри головы идет кровь. Есеню это сильно напугало, и он помалкивал.
Низкое, большое солнце разогнало туман над морем и теперь висело над ним, холодное и немного мутное. То, что море начинается почти за самой дверью, необыкновенно Есене нравилось. Он притащил еще три охапки дров, чтобы был повод походить по берегу, но потом понял, что спешить ему некуда, а по берегу можно бродить и просто так. Пользуясь отсутствием бдительного ока Полоза, Есеня все же забрался на палубу корабля и облазил его со всех сторон, рискуя снова провалиться в вонючий трюм.
Улич вышел из лачуги незаметно, и Есеня очень удивился, когда увидел его сидевшим на бревне, вынесенном морем. На его плечах лежала волчья шуба, а в руках он сжимал тонкую палочку, которой что-то сосредоточенно рисовал на песке. Есене стало интересно, и он незаметно подкрался к старику сзади. Но вместо рисунка увидел непонятный чертеж — множество треугольников, кружков, линий…
— А что это? — спросил он, не удержавшись.
— Ты знаешь геометрию? — спросил в ответ Улич.
— Не-а, — скривился Есеня.
— Ну, а считать ты умеешь?
— Сколько угодно!
— Сколько будет одна треть от девяти?
— Три. Я сложней умею считать.
— Да? Посчитай, сколько будет триста сорок два умножить на двенадцать? — старик протянул ему палочку.
Есеня про палочку не понял, подумал секунду и ответил:
— Четыре тысячи сто четыре.
— А четыре тысячи сто четыре на триста сорок два?
Есеня почесал в затылке, долго старался сложить в голове множество цифр, но сбился и ответил:
— Не, не могу. Путается все.
— Ты не умеешь считать в столбик?
— Как это?
Улич показал. Он показал и много другого. Например, Есеня долго думал, насколько короче будет дорога, если идти не по улицам, а срезать угол. Он однажды потратил целый день, рисуя эти улицы на полу кузни и измеряя аршином длины сторон получившегося треугольника. Но к однозначному выводу так и не пришел. Оказалось, это всем известно с древних времен. Неожиданно Есене понравились новые умные слова, которыми так и сыпал Улич: гипотенуза, косинус, радикал. Всего за час — один час! — Есеня узнал столько, что голова побежала кругом от открывающихся возможностей!
— Ты очень способный мальчик, — сказал ему старик, — почему ты ничему не учился?
— Не хотел, — пожал плечами Есеня. — Ничего хорошего в этой учебе нет. Подзатыльники одни. Пока прочитаешь строчку до конца, уже и начало забудешь.
— Ты хочешь сказать, что читаешь с трудом?
— Не люблю я это просто.
— Послушай… — Улич посмотрел ему в глаза. — У меня никогда не было желания иметь учеников. Мне казалось, они не хотят понимать того, что я говорю. Но… если ты хочешь, я буду тебя учить. Ты почему-то меня понимаешь, ты ловишь на лету. Мне кажется, твоя голова устроена так же, как моя.
Есеня потупил глаза. У него, конечно, появлялась мысль стать таким же ученым, как Полоз. Чтобы разговаривать с благородными на равных. Но восемь лет… Об учебе он имел самые мрачные воспоминания. Нет, восемь лет такого кошмара ему не пережить.
— Я сейчас не могу. Мне надо… надо кое-что узнать и возвращаться в Олехов.
— Я не говорю — прямо сейчас. Ты можешь приехать потом, летом, или через год-другой. Здесь хорошо летом, очень тепло.
Есеня решил не обижать старика и ответил, что подумает. А заодно напомнил про мучивший его много лет вопрос — о звездах.
— Ну, давай о звездах, — улыбнулся Улич. — Ты знаешь, что Земля круглая?
— Чего?! — фыркнул Есеня.
— Земля, на которой мы живем, — это огромный шар.
— Да ерунда это… — пробормотал Есеня уже не так уверенно.
— Посмотри на море. Здесь это видно особенно хорошо. Вон, видишь, у самого горизонта идет парусник? Через полчаса будут видны только мачты, потом и они начнут исчезать, словно он спускается вниз, как по ступенькам, — Улич начертил на песке длинную дугу и на ее конце — маленький кораблик. А потом — человечка в центре и линию его взгляда, которая упиралась в верхнюю часть мачты кораблика.
— Ну… — Есеня почесал в затылке, — ну допустим… И что, если все время идти прямо, можно прийти в то же самое место? Так, что ли?
— Можно. Только идти придется очень долго. Я определил примерный диаметр Земли, и мои расчеты совпали с расчетами других мудрецов. Ты знаешь, что такое диаметр?
— Конечно. У всего круглого есть диаметр.
— А как, зная диаметр, найти длину окружности, знаешь?
— О, это гораздо проще, чем с треугольником! Я мерил ниткой, и получалось всегда одинаково. Диаметр надо умножить примерно на три.
— Так вот, диаметр земли — больше десяти тысяч верст. И идти по кругу придется больше тридцати тысяч верст!
— Это примерно три года идти! Всего-то! — усмехнулся Есеня. Учиться и то дольше!
— Послушай, а как ты это посчитал?
— Да очень просто! Если в день проходить верст двадцать пять, то сто верст за четыре дня пройдешь, правильно? Ну, а всего триста раз по сто верст.
— Да, учитывая, что ты и читать толком не умеешь, это очень неплохо, очень…
— Да умею я читать. Не люблю только.
Идея Улича о том, что Земля вращается вокруг солнца и при этом вертится вокруг себя, Есеню потрясла. А главное, она объясняла почти все. Кроме звезд, которые движутся отдельно от остальных.
— Ты не устал? — спросил старик, когда Есеня задумался, пытаясь представить себя на летящем и кружащемся шаре.
— Не, я просто думаю. Можно я немножко подумаю один?
— Конечно. А я приготовлю поесть. Я совсем забыл об этом: ем только утром и вечером, а то и вовсе один раз в день. Но ты, наверное, привык по-другому?
— Да не, я могу весь день не есть.
— Ты — молодой, ты растешь, тебе надо есть гораздо больше, чем мне. И не мучную болтушку, а кашу с мясом, молоко, фрукты…
— А Полозу? Ему, наверно, тоже надо есть хорошо, чтоб он выздоровел? — вдруг спохватился Есеня.
— Пока нет, но скоро потребуется.
Почти неделю Есеня провел в разговорах с Уличем. Полоз все время спал — старик для этого что-то шептал ему на ухо, — а если и просыпался, то был каким-то странным и, похоже, плохо понимал, что происходит. Это сильно удивляло и пугало Есеню, ведь в тот вечер, сразу после ранения, Полоз говорил с ним совершенно нормально и даже улыбался и шутил. Есеня подозрительно смотрел на его лицо, стараясь угадать, лучше ему или хуже, но спросить почему-то боялся.
Как-то вечером, когда Улич, сидя перед открытой печной дверцей, рассказывал Есене о том, как измерял диаметр земли, Полоз неожиданно проснулся, хотя должен был спать до утра.
— Эй, Балуй… — тихо позвал он.
Есеня тут же вскочил и склонился над Полозом. Света не хватало, и Есеня зажег свечу, на секунду сунув ее в печь. Улич тоже поднялся и сел на лавку, всматриваясь в лицо Полоза. Но потом вздохнул с облегчением.
— Жмуренок, где это мы? — спросил Полоз.
— Мы? Я же рассказывал, ты что, не помнишь?
— Не-а. Ничего не помню. Этот человек, кто он? Мы в его доме? — Полоз говорил очень тихо, и Есене приходилось нагибаться к его губам.
— Да, — Есеня закусил губу: ему было страшно.
— Чего ты куксишься? Он хорошо тебя учит. Я давно слушаю.
— Учит? — Есеня поднял брови. — Он же просто рассказывает!
— А учат как, по-твоему? — Полоз еле заметно улыбнулся. — Я сильно ранен?
— Я не знаю… — беспомощно пробормотал Есеня, но Улич вмешался.
— Ранение я бы очень тяжелым не назвал, но я долго не мог остановить кровотечение, и к нему добавился отек.
— Вы врач? — спросил Полоз старика.
— Я умею лечить тяжелые болезни, — Улич пожал плечами.
— Наложением рук?
— Не только. Ваши способности внушать сильно мне мешают.
— Как вы считаете, у меня есть надежда?
Есеня замер. Он не сомневался, что старик скажет правду, и очень боялся этой правды.
— Жить вы будете. О последствиях говорить пока рано, но здравый ум вы сохраните, это ясно. Может быть, память станет хуже, может, зрение. Ранения этой области часто ухудшают зрение.
— Спасибо вам. Я заплачу, не сомневайтесь…
— Я не беру денег за лечение.
— Полоз, у нас нет денег, у нас украли кошелек! — сунулся Есеня, но Улич толкнул его в бок и недовольно покачал головой. Есеня и сам понял, что сморозил глупость: теперь Полоз будет волноваться, и ему снова станет плохо…
— Ты только не волнуйся. Я заработаю. Ты же сам говорил, можно в порту заработать… — поспешил он исправить положение.
Полоз снова слабо улыбнулся и сказал:
— Лучше сходи к Остроуму. Спроси… — он глянул на Улича, — сам знаешь. Спроси, кто может знать. Скажи, что это я тебя прислал.
На следующее утро Есеня чуть свет побежал в город — исполнять замысел Полоза. Надо сказать, он очень гордился тем, что Полоз доверил ему это, и нисколько не сомневался, что сможет сам выяснить все о медальоне. Улич велел ему купить для Полоза яблок и еще один заморский фрукт, который назывался гранат, — в Урде это стоило не так уж дорого.
Дом Остроума он нашел с трудом, хотя и был там два раза: все улицы казались ему одинаковыми. Как и в прошлый раз, он пробежал по дорожке к крыльцу, постучал в дверь, но не дождался ответа и вошел. Если раньше в огромной комнате для занятий шумели ученики, то теперь там стояла подозрительная тишина. Есеня заглянул в щелку и увидел, что молодые люди заполнили все ступени — их было человек двадцать.
— Заходи, даже если опоздал, — раздался зычный голос от аспидной доски, и Есеня догадался, что кричат ему. Он проскользнул в дверь и нерешительно остановился на пороге.
Остроум оказался невысоким, едва ли выше самого Есени, нешироким в плечах. Однако облик его Есеня посчитал очень мужественным, полным достоинства. Но не того достоинства, которое отличало благородных, — напротив, в учителе не было ни капли заносчивости, лишь уважение к себе. Темные строгие глаза окинули Есеню с головы до ног, черные брови сошлись под гладкой, блестящей длинной челкой с проседью, но взгляд быстро смягчился.
— Сядь туда, — Остроум показал наверх, где было свободное место.
Его ученики посмотрели на Есеню с любопытством и неприязнью, словно осуждали за то, что помешал. Есеня вспомнил, что вести себя надо тихо, иначе они его побьют.
Остроум вернулся к прерванному занятию. Сначала Есеня ничего не понимал и начал скучать и зевать, но когда учитель перешел к задаче, он волей-неволей навострил уши: слишком она была похожа на сказку.
— Спаситель царевны должен найти комнату, в которой ее спрятали. Мудрец рассказал ему, что в двух комнатах из трех сидят огромные псы, которые растерзают его на клочки, едва он откроет дверь. На дверях комнат есть надписи, но только одна из них правдива. На первой написано «собаки», — Остроум начал рисовать на доске дверь, — на второй написано «царевна», а на третьей — «собаки во второй комнате». Итак, кто первый скажет, в какую комнату надо зайти спасителю царевны?
Ученики склонились над аспидными досками, что-то упорно вычерчивая на них грифелями. Есене так захотелось стать спасителем царевны! На минуту он представил себе эти три двери — почему-то в мрачном подземелье — и свору злобных собак. Наверняка они притаились за дверьми молча… А царевна виделась ему плачущей и похожей на Чарушу.
— И только одна надпись правильная? — на всякий случай уточнил он. Все оглянулись на него, словно он сделал что-то неприличное. — Две не может быть?
Остроум улыбнулся ему и покачал головой:
— Только одна.
— Тогда царевна в первой комнате, — сказал ему Есеня.
На него снова посмотрели все ученики, укоризненно сложив губы. Может быть, нельзя было так сразу говорить? Есеня смутился и съежился.
— Вот как? — Остроум поднял брови. — А почему?
— Ну как почему? Ведь если царевна во второй или в третьей комнате, тогда две надписи правильные… — пробормотал Есеня, совсем растерявшись. Ведь это же и так понятно, зачем объяснять такие простые вещи?
— Что ж, в логике отказать нельзя. Я, конечно, хотел увидеть другое решение, но я неоднократно повторял, что у людей, овладевших логикой в совершенстве, процесс решения идет без осознания промежуточных действий. Будем считать, что для молодого человека эта задача слишком проста. Но кто-нибудь покажет нам, как выглядит ее решение?
Кто-то из учеников вышел к доске и долго рисовал там непонятные значки, похожие на дужки ведер, чередующиеся с буквами. Есеня решил, что это чересчур сложно. Тем временем Остроум подошел к Есене и протянул ему маленькую аспидную доску с записанной на ней задачей посложней.
— Попробуй решить это, — шепнул он и вернулся на место.
Есеня посмотрел и понял, что он не может прочитать, что написал ему учитель. Он умел читать только большие печатные буквы, а тут доска была исписана мелкими ниточками строк. Есеня почесал в затылке, долго колебался, но в конце концов осмелился и спросил парня, сидевшего рядом:
— Слушай, ты не можешь мне сказать, что тут написано?
Парень посмотрел на Есеню, как на ненормального, но потом словно догадался о чем-то и с участием спросил:
— Ты что, плохо видишь?
— Ага! — обрадованно ответил Есеня.
Его сосед прочитал ему запутанную задачу про лжецов и правдолюбов, и Есеня постарался запомнить ее с первого раза. Впрочем, думал он над ней недолго: вариантов было побольше, но они с легкостью умещались в голове.
Вскоре Остроум объявил перерыв на четверть часа, ученики, отложив доски, быстро двинулись к выходу, а учитель поманил Есеню пальцем.
— Ну что? Решил?
Есеня пожал плечами:
— А чего тут решать-то? Правильный случай — третий.
— Можно я дам тебе еще одну? Я хочу посмотреть, как ты будешь ее решать.
Есеня снова пожал плечами. Но учитель, вместо того чтобы просто объяснить, снова начал быстро-быстро писать на доске условие.
— Вот.
Есеня сжал губы и посмотрел в потолок.
— Что? Эту тебе не решить? — искренне огорчился Остроум. — Она ведь не сложней предыдущей!
— А вы не можете мне ее на словах сказать? — Есеня вздохнул.
— Ты не умеешь читать? — удивился учитель.
— Умею. Я просто не люблю. И не такие буквы, а когда они отдельно написаны.
— Откуда ты такой взялся? — рассмеялся Остроум.
Наконец-то! Есеня вмиг вспомнил, зачем он сюда явился. Ведь не решать же эти простенькие задачи!
— Меня прислал Полоз… — начал он.
— Полоз? Юноша из Олехова, правильно? — перебил его Остроум. — Я слышал, он стал атаманом разбойников.
Есеня не понял, говорит учитель с осуждением или с гордостью, и поспешил сказать:
— Полоз всегда был вольным человеком — и до того, как поехал учиться.
— И где он сейчас? Как он живет?
— Он здесь, в Урде. Только он не может сам прийти, он ранен и пока не встает. А я не на занятия пришел, мне надо у вас спросить кое-что.
— Напрасно. Мне показалось, что ты очень способный ученик. Ты изучал математику?
— Ничего я не изучал. Мне надо спросить только…
— Ну, спроси.
— Нет, это долго. Я так просто не могу. Я должен спросить вот про эту вещь, — Есеня оглянулся на дверь и посмотрел по сторонам: ученики бегали по саду, как малые дети, и кидались снежками, их было видно в окно. Он вытащил медальон из-под рубахи и показал его Остроуму.
Лицо Остроума изменилось: сразу стало серьезным, удивленным, может быть — испуганным.
— Я знаю, что это за вещь… — тихо сказал он. — Спрячь. Ты можешь подождать до конца занятий? Полтора часа примерно.
— Конечно.
— Послушаешь — может быть, тебе понравится. Арифметика — это как раз для тебя.
Ничего интересного в арифметике Есеня не видел. После того, как Улич показал ему счет в столбик, арифметика представлялась ему законченной наукой. Но выяснилось, что и там есть где развернуться: на занятии изучали дроби. Сначала Есеня ничего не понимал, но быстро сообразил, о чем речь, и очень удивился, узнав, как легко можно обращаться с дробями.
После занятий ученики быстро разбежались, а Есеня долго смотрел на доску и шевелил губами — решал в уме задачу, которую учитель задал им на вечер.
— Сто тридцать четыре получится, — наконец сказал он, и Остроум удовлетворенно покачал головой:
— Здорово. Держать в голове столько цифр!
— А я не держу их в голове. Я считаю по очереди, и тогда надо помнить только одно число.
— Если бы ты учился, из тебя вышел бы редкий ученый.
Довольный Есеня хмыкнул и проворчал:
— Была нужда…
На самом деле, он уже понял, что учебу представлял себе неправильно. И если бы не медальон и не желание вернуться домой, он бы подумал о том, чтобы здесь остаться. Ненадолго. Просто попробовать.
— Пойдем, — кивнул ему Остроум, — поговорим не здесь.
Учитель привел Есеню в жилую часть дома, которая, в общем-то, оказалась совсем обычной. Кухня, где у печки возилась худая высокая женщина в смешном чепце, и три комнаты, в одной из которых Остроум и усадил Есеню за стол. Нормальная комната, побогаче, чем у них дома, но с гостиной доктора Добронрава сравнить нельзя. Пол дощатый, стены беленые, разве что вместо лавок — стулья, и скатерть на столе не льняная, а гладкая и тонкая, вроде шелка. А еще на одной из стен снизу доверху прибиты полки, на которых стоят книги. У отца тоже было две книги: азбука, по которой он учил детей читать, и толстый лечебник, который Есене пришлось прочесть от корки до корки, — он не запомнил оттуда ни слова. Книги с тех пор вызывали у него стойкое отвращение.
Есеня вспомнил, какая тоска охватывала его, когда отец доставал книги из сундука, чтобы усадить его за урок. Занимались они на кухне, за обеденным столом, обычно часа два подряд, и ничего длиннее и скучнее этих часов в жизни у Есени не было. Иногда он нарочно старался довести отца, чтобы тот рассвирепел и ушел из кухни, хлопнув дверью, а иногда, особенно под конец второго часа, на самом деле не мог сообразить, что от него требуется, и, получая по затылку, чувствовал себя несправедливо обиженным и несчастным.
Неожиданно это воспоминание больно его кольнуло — какой он был дурак! Звягу и Сухана родители грамоте не обучали вообще, а отец хотел, чтобы все его дети умели читать. Он… может, он и был ущербным, но он хотел им только добра. Он просто не умел, не чувствовал. Как Полоз сказал? Обрубок души? Есене вдруг стало жалко отца до слез, и собственные выходки показались ему злобными и жестокими. Отец ведь их любил: и Есеню, и девчонок. Как умел, но любил.
— Выпьешь чаю с сушками? — спросил Остроум.
Есеня пожал плечами. Наверное, стоило отказаться, но он не устоял: от каши с постным маслом и мучной болтушки его давно воротило с души. Пил он в доме Улича только воду или кипяток.
— Рассказывай, — Остроум сел за стол напротив, на секунду заглянув на кухню, чтобы попросить принести чай. Женщину в чепце звали странно: Юлдус. Есене это имя показалось какой-то обидной кличкой, но в чем его смысл, он не разобрался.
Есеня начал честно рассказывать, как к нему попал медальон, но когда женщина вошла в комнату, замолчал и уставился на нее, открыв рот. И дело не в том, что лицо ее было слишком смуглым, и не в черных, словно вороново крыло, бровях и ресницах, и не в глубоких карих глазах, — на лбу женщины красовалось клеймо в форме положенной набок петельки, похожее на рыбку с тупым носом и хвостом.
Женщина молча поставила на стол поднос с двумя большими чашками, с сахаром в маленькой аккуратной мисочке и целой связкой блестящих сушек, посыпанных маком, и так же молча вышла, прикрыв за собой дверь.
— Что тебя так удивило? — Остроум подвинул к нему чашку. — Ты никогда не видел женщин с востока?
— Она… — прошептал Есеня, — она невольница?
— Тебе это кажется неправильным?
— Не знаю… — Есене не хотелось говорить Остроуму, что он на самом деле об этом думает.
— Не бойся, она довольна своей судьбой. Она ни в чем не знает нужды.
— И… и вы можете ей приказать сделать что угодно? Наказать? Продать?
— Тебе кажется, что раб — это нечто вроде домашнего животного? Это не так. Я привязан к Юлдус, она — близкий мне человек, мы часто беседуем по вечерам, и уж конечно я никогда не наказываю ее.
— Я тоже люблю Серка… — пробормотал Есеня.
— Серка?
— Серко, наш конь. И я тоже с ним иногда разговариваю.
— Это немного не то. Ведь она человек. И живется ей намного лучше, чем некоторым женам при сварливых мужьях.
— Тогда почему вы ее не отпустите? Может, она бы хотела быть свободной?
— Если бы я отпустил ее на свободу, она бы умерла от голода и холода. Я думаю, она бы не ушла.
— Да, Серко тоже на свободе умер бы от голода и холода, — проворчал Есеня, — поэтому он, если потеряется, всегда возвращается домой…
— Тебе трудно это понять, эти люди устроены не так, как мы! А тем более — женщины.
— Как мы? Я думаю, все люди устроены одинаково. Просто… одни ущербные, а другие — нет. И Полоз говорит, что они ущербные не от рождения, их такими делают нарочно! Чтобы ими можно было управлять.
— И поэтому ты хочешь открыть медальон? — улыбнулся Остроум.
— И поэтому тоже!
Когда Есеня рассказал наконец, как был ранен Полоз, Остроум привстал и начал говорить о том, что найдет врача, лучшего в Урде, и если у них срезали кошелек и теперь нет денег, он готов за это заплатить. Но, едва услышав, что они живут у Улича, сразу успокоился и сказал, что лучшего врача в Урде не найти ни за какие деньги. Но все равно полез за кошельком и начал совать Есене целую горсть серебреников.
Есеня, по одной таская сушку за сушкой, ответил, что никаких денег им не надо, они как-нибудь выкрутятся сами.
— Да где же вы найдете денег? После такого ранения надо хорошо питаться, нужны фрукты, творог, сыр.
— Да ладно, пойду в порт и заработаю… — пожал плечами Есеня. — Что я, маленький, что ли?
Он давно подумывал об этом. Да и Улича объедать было нехорошо.
— Ты ведь ищешь мудреца, наделенного силой, которая может заставить медальон светиться? И ты думаешь, он согласится делать это бесплатно?
Тут Есеня растерялся.
— Но… Полоз говорил, что знания и мудрость… их нельзя продавать за деньги…
— Знание и мудрость — нельзя. Но на что бы жили мудрецы, если бы и сила их ничего не стоила?
— А… сколько это примерно может стоить?
— Не знаю. Не очень дорого. Один-два золотых.
Есеня прикусил губу. Столько ему в порту, наверное, не заплатят…
— Я что-нибудь придумаю, — сказал он. — Знать бы только, где его искать, такого мудреца…
— Я сейчас напишу тебе имена тех, кто, с моей точки зрения, может это сделать. И каждый из них, если ты спросишь, посоветует тебе кого-нибудь еще. Это непростая задача, и такие способности — редкий дар. Я, например, точно не смогу этого сделать. Да и силы у меня — кот наплакал. А еще… не показывай эту штуку никому. Мудрецы тоже люди, и люди разные. За нее обещана большая награда, и… обладать ею захотели бы многие. Не за деньги: эта вещь дает власть. Будь осторожней. Делай вид, что у тебя ее пока нет: вольные люди Оболешья много лет расспрашивают мудрецов о медальоне, никто не удивится новым вопросам.
Вор и убийца… Избор полулежал в глубоком кресле перед дымившим камином верхней галереи постоялого двора. Перебитые руки, спрятанные в аккуратные лубки, покоились на подушках, уложенных на подлокотники. Вор и убийца… С чего все началось? Когда он успел превратиться в чудовище? Такое чудовище, что мальчишка посмел сказать: «Я не верю твоему слову»? Кто поверит слову вора и убийцы? И чем он лучше тех разбойников, которым заплатил за нападение на Полоза?
В детстве отец говорил ему: всякий дурной поступок, если ты не поспешишь его исправить, повлечет за собой следующий дурной поступок. Избор тогда разбил вазу, приготовленную в подарок семейству Огнезара, и спрятал осколки в саду, за беседкой. Когда пропажа обнаружилась и слуги, сбившись с ног, искали ее по всему дому, он спрятался в комнате и молчал. Конечно, отец догадался, что без детских шалостей тут не обошлось, и вызвал их с сестрой в кабинет. Избор почему-то испугался. Не того, что разбил вазу и ему за это попадет, нет. Он испугался того, что не признался в своем поступке и заставил всех вокруг волноваться. Поэтому, когда отец спросил его о вазе, он солгал, что не видел ее. Но отец не отступился, догадавшись о чем-то, и Избору пришлось сказать, как он видел старого слугу, уносившего осколки вазы в сад, к беседке. Он надеялся, что после этого вазу искать перестанут.
Старый слуга плакал и клялся, что вазы не разбивал. Избора поразило тогда, что старик нисколько не боялся наказания — он был потрясен оговором, он верил в справедливость господ, которым служил много лет, и слезы его были слезами обиды и горечи: как вы могли подумать, что я не сказал вам о своем проступке?
Избор не выдержал и признался во всем. И тогда отец увел его на берег лебединого пруда, усадил рядом и долго говорил.
— Разбитая ваза — не самое страшное в жизни, что может произойти. Конечно, она была редкостью и дорого стоила, и мы с матерью хотели сделать подарок соседям. Но с каждым мальчиком когда-нибудь такое случается. Поступок дурной, но ты ведь не хотел этого, правда? И что же? Если бы ты раскаялся, и признался, и хотел искупить вину, все закончилось бы хорошо. Но ты промолчал, и это стало следующим твоим поступком. И он был во много раз дурней предыдущего. А потом, чтобы скрыть этот дурной поступок, тебе пришлось солгать. Это был третий дурной поступок. А чтобы в твою ложь поверили, ты прибег к оговору. И этот поступок я бы называл не дурным, а чудовищным. От детской шалости ты за несколько часов пришел к бесчестию.
Когда Избор совершил тот самый первый дурной поступок, который за несколько месяцев превратил его в вора и убийцу? Может быть, когда украл медальон? Да, он его украл, но почему-то не считал себя вором. Он не считал себя вором и когда прокрался в спальню Градислава, никем не замеченный, и когда вышел из ворот, потихоньку, не взяв коня, чтобы не привлекать внимания. И когда бежал по улицам, преследуемый Огнезаром. Нет, он не чувствовал себя вором. Он исправлял то, что случилось раньше — много раньше! — и началось не с него самого.
Но почему тогда каждый его следующий поступок оказывался хуже предыдущего? Он отдал медальон мальчишке. Неужели он не понимал, что превратил его в государственного преступника? И что жизнь мальчика после этого не стоит и ломаного медяка?
Он бежал и жил среди разбойников, и те считали его героем. Он ел то, что было добыто ими вооруженным грабежом, он спал с ними под одной крышей, и ему не пришло в голову сказать, как он относится к их образу жизни. Он словно дал согласие на их существование, словно одобрил их!
Он жил в доме деверя, ел и пил за его счет, и чем это закончилось? Он обворовал родную сестру, украл все накопленные деньги, которые Добронрав зарабатывал своим нелегким трудом. Зачем? Чтобы исправить то, что он натворил?
Круг замкнулся. Он только и делает, что исправляет совершенное ранее. Им или кем-то еще.
Можно было предвидеть, что медальон, оказавшись за пределами спальни Градислава, рано или поздно попадет к «вольным людям», к разбойникам, которые смыслом своего существования считают его уничтожение. Нет, хуже: они хотят его открыть. Избор никогда не верил, что подлорожденные смогут этого добиться, но встреча с Полозом перевернула его представление о разбойниках.
Это не только сеть лагерей, связанных между собой тонкими ниточками. Это полувоенная организация, руководят которой не малограмотные оборванцы, а такие вот сильные, незаурядные личности, цель которых — получить власть. Они изучают философию и право, они умеют логически мыслить, они способны вести за собой, — они готовятся управлять государством.
Они не понимают, в чем их отличие от благородных, они мнят себя равными им. Они думают, надо только получить образование, выучиться хорошим манерам, и остальное приложится само собой. Тонкость восприятия мира и ощущение его едва слышного пульса. Внутренняя красота и сила душевных движений. Этому нельзя научиться. С этим нужно родиться.
Избор не хотел его убивать. Он всего лишь просил отобрать медальон. Ему не приходило в голову, что медальон до сих пор у мальчишки. И этот юный дикарь держит в руках такую опасную вещь и не понимает ее опасности, не чувствует ее силы! Его цели примитивны и по-детски прямолинейны, он всего лишь хочет вернуть отцу утраченный внутренний жар. Так великодушно и высоконравственно! Как и безответственно. Наверное, людей подлого происхождения отличает именно это: безответственность… Они идут на поводу у своих простеньких желаний и не хотят знать, во что это может вылиться. Для них же самих!
Избор просидел у камина всю ночь и задремал только под утро. Его разбудило унылое зимнее солнце, которое ползло над туманным морем и напоминало ленивую рыбу с золотой чешуей.
Беда в том, что он одинок. Ему не с кем посоветоваться, никто не придет ему на помощь, никто не верит в него и не разделяет его убеждений. Он стал врагом для всех: для своих жадных, хищных собратьев, для разбойников и простолюдинов. Никто не хочет компромисса, никто не понимает опасности крайностей. Даже его сестра и ее муж — и те считали, что медальон не имеет права на существование. Может быть, они не видели казней на базарной площади, которые так веселят толпу?
Но ведь Избор тоже против применения медальона! Ведь он сделал это для них, для подлорожденных! Он хотел справедливости, высшей справедливости. Он хотел, чтобы его собратья поняли, что злоупотребляют властью!
И те, и другие не хотят полумер. И те, и другие желают получить все. Все или ничего. Если медальон вернется к Градиславу, неприятный инцидент быстро забудут, все вернется на круги своя, ничего не изменится. Если медальон уничтожат, власть останется в руках Огнезара и Градислава, но через два-три поколения они утратят ее. Хищники посильнее займут их место! Вроде тех, что правят Кобручем. Если медальон откроют… Избор не хотел думать об этом. Эта мысль заставляла его холодеть. Уж лучше пусть все останется по-старому. Из двух зол надо выбирать меньшее.
Восстание, кровопролитие… Избор старательно убеждал себя в том, что пугает его именно бессмысленная бойня, и сам в это верил. И лишь на самом дне души копошилась неприятная, мерзенькая мыслишка: он ничего не будет стоить после того, как откроют медальон. Он превратится в ничтожество, он утратит то, что стало его сущностью, то, ради чего он появился на свет и жил. И не жалость к бедному человечеству, лишенному его будущих полотен, мучила его. Нет, это тоже было самообманом. Избор боялся стать таким, каким родился, — убогим вырожденцем без капли способностей, боялся остаться наедине со своими амбициями и образованием и каждую минуту не только чувствовать, но и осознавать собственную ущербность.
Каждый вечер, в преддверии ранних сумерек, Есеня тащил Полоза посмотреть на море: шторм не утихал, ветер все так же выл и рвал с головы шапку, волны с грохотом разбивались о берег, и Есеня мог смотреть на это без конца. Если бы Полоз не волок его за руку обратно в город, он мог бы торчать на берегу всю ночь. Они всегда уходили за мыс — что толку любоваться морем сквозь лес мачт столпившихся в порту кораблей? Да и волны в бухте были ниже.
Их четвертый день в Урде ничем не отличался от остальных — они успели обойти весь город и даже побывали за крепостной стеной, но Остроум еще не вернулся. На этот раз они отошли от города чуть дальше, за поворот скалистого берега, и Есеня, к своему восторгу, увидел на песке развалины старого корабля. Однако Полоз запретил ему лазить внутрь: прогнившие доски могли проломиться в любую минуту. И вообще, пустынным этот берег не был: кроме корабля, вдалеке стоял полуразвалившийся каркас какого-то деревянного сооружения и несколько сарайчиков вокруг него.
— Здесь когда-то был маяк, — пояснил Полоз и показал наверх, где угадывались остатки разрушенной каменной башни, — тут лежит гряда рифов. Но сейчас башню построили в порту и на ее вершине зажигают огонь, так что издали видно, куда нужно плыть.
Есеня посмотрел в море: волны здесь катились не так, как за поворотом, — они пенились и вставали на дыбы, не достигнув берега.
— Пойдем назад. Холодно, — Полоз зябко повел плечами.
Есеня выторговал еще несколько минут на осмотр корабля, но и сам продрог до костей на промозглом ветру, поэтому повернул к городу с видимым удовольствием. Они дошли до поворота, когда навстречу из-за черной, нависшей над морем скалы вышли четверо здоровых бородатых и вооруженных цепами парней. Намерения их сомнений не вызывали, но Полоз, слегка отодвинув Есеню назад, показал им рукой какой-то условный знак.
— Отдай золото и серебро, и останешься цел, — ответил на это тот, что стоял немного впереди.
— Своих не узнаешь? — усмехнулся Полоз.
— Нету для меня своих и чужих.
— Беги, Жмуренок! — крикнул Полоз и резко отпрыгнул в сторону. — Беги!
Есеня увидел, как в его руке мелькнул цеп. Один из нападавших кинулся к Есене, и тот сначала отступил на пару шагов назад, а потом, сообразив, что у него могут отобрать медальон, развернулся и побежал к развалинам корабля. Полоз сшиб с ног разбойника, который бросился за Есеней, — за грохотом моря Есеня едва расслышал его стон. Ноги вязли в песке, и каждую секунду он думал о том, что надо вернуться, помочь Полозу. Он нисколько не боялся драки с чужими разбойниками, напротив, после обучения у Полоза Есене не терпелось испытать себя на деле. Куда сильней его пугала возможность снова остаться в одиночестве, в чужом городе, гораздо большем, чем Кобруч, и еще более далеком от дома. Но Полоз столько раз повторял, что его задача — быстро бегать, что ослушаться Есеня не посмел.
Полоз победит, он должен победить — Есеня не столько верил в это, сколько на это надеялся. Он все время оглядывался и видел драку: Полоз не давал подойти к себе ближе чем на два шага — он владел своим оружием лучше нападавших. Никто не гнался за Есеней, и только потому, что Полоз прикрывал его отход.
Есеня слегка замедлил бег и снова подумал о том, что надо вернуться. В конце концов, он не выдержал и остановился, глядя по Полоза. Один из нападавших упал на колено, а потом, обхватив руками голову, медленно опустился на песок. Их осталось двое! Надо вернуться, вернуться!
Полоз дрался красиво. За его движениями нельзя было уследить, он играл тяжелым цепом, словно это был маленький, легкий кистень. Нож, зажатый в левой руке, иногда делал быстрые выпады вперед — ну точно как разящая змея. Как вдруг Есеня заметил, что разбойник, упавший на песок первым, приподнимается и замахивается для броска. Полоз не видел его, он теснил противников к скале.
— Сзади, Полоз, сзади! — крикнул Есеня, но его крик тут же унес ветер и заглушило громыхание волн.
Разбойник замахнулся и метнул в Полоза свой цеп. Сил ему не хватило, удар получился легким и скользящим, с Полоза только шапка слетела, но на секунду — на одну маленькую секунду! — он оглянулся, позволив одному из противников зайти к нему слева.
Нож вылетел из его руки, кисть на миг рванулась вверх — цеп запросто мог перебить кости, и Есеня вскрикнул. В это время второй нападавший ударил цепом по другой руке Полоза, но промахнулся. Цепочки перепутались, Полоз вырвал оружие из рук разбойника, но опоздал: за тот миг, что он не мог защититься, прижимая левую руку к груди, тот разбойник, что стоял левей, обрушил ему на голову тяжелый удар.
Цеп мог проломить железный доспех стражника, под его ударами проминались шлемы. Полоз не успел уклониться, принимая на темя удар, направленный в висок. Он упал, как подкошенный, лицом вниз, не вскрикнув и не взмахнув руками, никак не стараясь падение смягчить, и Есеня от ужаса не смог даже закричать. Он кинулся было к разбойникам, на ходу выдергивая поломанный нож из-под фуфайки, но разбойники и сами двинулись ему навстречу.
Если Полоз не смог с ними справиться, куда соваться ему! Они отберут медальон, и этим все закончится! Есеня развернулся и побежал к кораблю, чувствуя себя зайцем — таким же быстрым и таким же отважным.
У него было преимущество, да и бегал он хорошо. Еще разглядывая корабль, он заметил в борту провал и хотел в него залезть, но Полоз вытащил его оттуда, ухватив за ногу. В общем-то, Есеня был ему благодарен: внутри корабля отвратительно воняло, и доски изнутри покрывала мерзкая слизь. Теперь выбирать не приходилось. Он нырнул в дыру, тут же поскользнулся и съехал вниз, повалившись на спину: киль корабля глубоко зарылся в песок, и катиться пришлось довольно далеко.
Света внутри оказалось очень мало. Есеня, остановившись, ощупал доски вокруг себя — он лежал в вонючей луже. Если разбойники сунутся за ним, то попадут сюда же и тем же способом. Он поднялся, содрогаясь от отвращения: потревоженная вонь смердела так, что слезились глаза. Из прямоугольного отверстия над головой падал тусклый свет, и Есеня поспешил уйти в сторону носа, туда, где света не было вообще. Несколько раз он то спотыкался, то бился головой о переборки; наконец забрался в самый дальний угол и присел на корточки, надеясь слиться с бортом.
Тихий свист раздался около дыры, и Есеня увидел бородатую голову разбойника.
— Я туда не полезу. Если хочешь — можешь попробовать, — сказал он товарищу. — Небось, полный трюм дохлых невольников.
Есеню едва не вырвало. Он пододвинулся повыше, чтобы ноги не касались грязной жижи.
— Да каких невольников! Рыбу они везли. Это просто тухлая рыба.
— А без разницы. Рыба, покойники — я не полезу.
Есеня зажал рот рукой и судорожно вдохнул. Действительно, никакой разницы, — тухлая рыба ничем не лучше.
— Да нету у него ничего, кто такому шалопаю деньги-то доверять станет! — разбойники отошли от провала в борту и теперь шли в сторону Есени снаружи. — Все у старшего было.
— А даже если и есть, оно того не стоит… — проворчал второй в ответ.
Есеня сидел в трюме долго. Не столько потому, что боялся разбойников, сколько из-за отвращения: вернуться к выходу можно было только по щиколотку в вонючей грязи. Он бы сидел там еще дольше, если бы не мысль о том, что Полоз, может быть, жив и ему нужна помощь!
Разбойники ушли. А может, и спрятались за скалой, но Есеня решил об этом не думать. Он побежал к Полозу, не замечая отвратительного запаха, который его преследовал. Полоз! Пусть он будет жив! Пусть он будет жив!
До скалы оставалось не больше трех саженей и Есеня видел кровь, которая текла на мокрый песок из головы Полоза, когда из-за скалы появилась темная фигура в плаще с капюшоном, и шея ее была обмотана шарфом. Белые глаза сверкнули из темного провала, и мелькнули блестящие залысины.
И как Есеня мог принять его за Белого всадника? Меньше секунды потребовалось ему, чтобы вспомнить слова Полоза и догадаться, откуда взялись эти разбойники, не признающие своих. Злоба стиснула ему кулаки.
— Балуй, погоди… Не горячись… Погоди, — тихо попросил Избор, — я хочу поговорить.
— Я тебя убью… — прорычал Есеня, нащупывая под фуфайкой нож.
— Я сильней тебя и старше, я владею искусством фехтования с детства, — Избор отбросил полу плаща, и Есеня увидел в его руках тонкую, гибкую саблю. Он в один миг признал булат Мудрослова и ковку отца. Та самая сабля, что висела на стене спальни в Кобруче! Вот, значит, как? Убить его отцовской саблей? Есеня оскалился и первым пошел на Избора, стискивая в руке изломанный нож. Почти булат. Вот если бы отец отдал ему тот нож, который выковал сам и повесил на стену, Есеня бы не сомневался в своей победе.
— Балуй, остановись. Просто отдай медальон, и больше мне ничего не надо, — Избор отошел на шаг. — Я не хочу тебя убивать.
— Хрен тебе собачий, а не медальон, — прошипел Есеня, подходя все ближе.
Сабля описала в воздухе быстрый полукруг: Избор метил в руку, надеясь выбить нож, но Есеня резко повернулся и принял удар на лезвие ножа. Рукоять больно ударила по пальцам, булат звякнул о булат, и Избор рывком увел саблю вниз. Есеня едва не потерял равновесие, но прыгнул в сторону, прикрываясь ножом от следующего молниеносного удара.
— У тебя хороший нож, — невозмутимо сказал Избор, нанося еще один удар, от которого Есеня снова увернулся.
— Это мой булат! Он лучше, чем булат Мудрослова!
— Только короче, — усмехнулся Избор. — А еще к булату нужно прилагать умение им пользоваться.
Он играл с Есеней, как кот с мышью. Ни один из его ударов не мог быть смертельным. Есеня отступал, едва успевая прикрыться ножом. Ладонь гудела и теряла чувствительность. Да, Полоз научил его защищаться от сабли, но только защищаться. А чтобы победить, нужно было наступать! Иначе у него просто кончатся силы! На губах Избора блуждала странная улыбка, он размахивал саблей безо всяких усилий.
Есеня попробовал пойти в атаку, но три быстрых взмаха сабли заставили его снова отступить. Рука больше не могла держать нож, и Есеня старался не столько парировать удары, сколько ускользать от них. От испуга он снова начал наступать, но Избор лишь шагнул назад, и лезвие сабли на несколько мгновений блестящей стеной преградило ему путь. После этого Избор стал теснить его всерьез, Есеня отскакивал в стороны, парировал удары и чувствовал, как дрожит онемевшая рука. Избор едва не смеялся над ним! Есене казалось, что он просто развлекается и даже не показывает, на что способен всерьез.
Есеня, очередной раз подставив нож под лезвие сабли, увел его вниз и, отступая, споткнулся о ноги лежавшего на песке Полоза. Он бы ни за что не упал, если бы не боялся сделать ему больно — шагнул бы назад, не разбирая дороги. Но глянул под ноги, не удержался и повалился на песок, прикрывая лицо ножом. Избор нанес удар сбоку, и это стало последней каплей: рука разжалась, нож отлетел в сторону. В ту же секунду острое булатное лезвие уперлось в подбородок, приподнимая его вверх, скользнуло под платок и царапнуло шею.
— Отдай мне медальон, — вздохнул Избор, — я не хочу тебя убивать.
От отчаянья Есеня сгреб пальцами песок, сжимая кулаки, и вдруг почувствовал под рукой шипастую гирю цепа. Он осторожно начал перебирать цепочку, надеясь добраться до рукояти, и молча смотрел Избору в глаза.
— Ну? Что ты молчишь? Ты проиграл, надо уметь проигрывать. Я взял медальон в честном поединке.
— Ты его еще не взял, — пробормотал Есеня, стискивая в кулаке рукоять цепа. — И это был нечестный поединок. Сабля против ножа!
— Какая теперь разница. Отдай медальон, Балуй. У тебя нет выбора.
— Хрен тебе собачий! — заорал Есеня и изо всех сил хлестнул его цепом, выбивая саблю из рук. Лезвие больно и глубоко прорезало Есене кожу под подбородком, Избор вскрикнул, выпустил саблю и схватился за запястье. Есеня поднялся прыжком, взяв саблю за острие, отбежал на несколько шагов в сторону и кинул ее в пасть вставшей на дыбы волны. Избор попытался поднять нож, выбитый из рук Есени, но тот ударил возле него цепом, и Избор отдернул руку. Есеня пнул нож ногой, но лезвие завязло в песке, отлетев всего на два шага.
И тогда Избор кинулся на него с голыми руками, перехватывая правое запястье. Он был выше и оказался намного тяжелей; Есеня повалился на песок, но перекатился через голову, вскочил и взмахнул цепом. Избору не хватило сил удержать его левой рукой, а правая, похоже, надолго вышла из строя.
— Я тебя убью… — прошептал Есеня и снова замахнулся, заставляя Избора отступить назад.
— Балуй, выслушай меня… — взмолился Избор, — всего лишь выслушай! Ты должен понять!
— Ничего я понимать не собираюсь, — Есеня ощетинился. Рука его подрагивала.
— Нельзя открывать медальон, не слушай его! Он одержим, он хочет власти, он рвется к ней и не станет считаться с чужими жизнями!
— Это неправда!
— Это правда. Я старше и умней.
— Даже если это правда, пусть лучше власть будет у Полоза, а не у вас. Полоз не станет отбирать чужое!
— Ты не понимаешь! Это бунт, это восстание, это гражданская война! Люди будут убивать друг друга, и только потому, что этот простолюдин возомнил себя достойным власти над городом!
— Это ты возомнил, что чем-то лучше меня! И его… — Есеня вдохнул. — Всех нас!
— Нельзя от обиды хвататься за оружие! Нельзя потрясать основы только потому, что кто-то посмотрел на тебя свысока! Неужели ты не видел Кобруча? Неужели ты хочешь Оболешью бедности и голода? К власти придут разбойники, их сыновья разжиреют на отобранных у народа деньгах, а все остальные скатятся в пропасть нищеты. Ты этого хочешь? Власти разбойников?
— Я хочу, чтобы мой отец снова стал добрым и веселым. И мне наплевать, кто придет к власти!
— Ты рассуждаешь безответственно!
— Да мне плевать! — заорал Есеня. — Убирайся прочь! Убирайся! Или я тебя убью! Ты дрянь, ты предатель, ты побоялся сам драться с Полозом, ты нанял убийц! Убирайся!
Избор ссутулился вдруг и закрыл лицо руками.
— Я не хотел никого убивать. Я не хотел, поверь мне… Мне нужен был только медальон.
— Уходи! — взмолился Есеня. — Уходи, или я тебя сейчас убью!
Избор, почуяв его слабину, шагнул вперед, но Есеня с размаху жахнул цепом, целясь Избору в лицо. Тот прикрылся левой рукой, вскрикнул и упал на колени, прижимая руку к животу. Есеня замахнулся еще раз, и тогда Избор испугался, закрывая голову обеими руками.
— Я уйду. Не убивай меня, — сказал он, и Есеня опустил занесенную руку.
— Я бы взял с тебя слово, что ты никогда ко мне не подойдешь, но я не верю твоему слову… — прошипел он.
Избор поднялся на ноги, продолжая прикрываться руками, отошел на несколько шагов и крикнул:
— Вы все — разбойники и убийцы! И есть только одно достоинство у того, что вы задумали: без медальона таких, как вы, будут вешать!
— Ты сам — вор и убийца! — рявкнул Есеня и подобрал нож.
Он долго смотрел на скалу, за которой скрылся Избор, а потом медленно, словно во сне, опустился на колени над Полозом.
— Полоз, — шепнул он и тронул его за плечо, — Полоз, вставай… Они все ушли, слышишь?
Полоз не шелохнулся. Теперь он лежал лицом вверх, в расстегнутом полушубке и разорванной рубахе — разбойники обыскали его и срезали кошелек.
— Полоз, пожалуйста… ну скажи что-нибудь, а?
Есеня тронул его щеку — она показалась ему холодной. Он так испугался этого холода и не верил, что Полоз мертв!
— Полоз! Ну не надо, не надо… — слезы побежали из глаз. Есеня припал ухом к его груди в надежде услышать сердце, и вдруг из горла Полоза вырвался странный булькающий звук, грудь вздрогнула, и приоткрылся рот. Его стошнило! И тут же Полоз закашлялся и захрипел, едва не захлебнувшись собственной рвотой.
Есеня не знал, что делать! Радость от того, что Полоз жив, сменилась отчаяньем: да он же сейчас задохнется! Захлебнется и умрет!
Его вырвало снова, он снова захрипел, и звук этот был так страшен! Есеня потряс Полоза за плечи, чтоб тот очнулся, но это не помогло, только усилило рвоту: она текла изо рта и из носа, конвульсии сотрясали его тело, лицо покраснело и начало наливаться синевой, он задыхался! Есеня запрокинул голову и завыл, сжимая кулаки: от бессилия, от страха, от боли! Слезы капали и текли за воротник и под шапку по вискам.
— Помогите! — заревел он во весь голос. — Помогите! Помогите!
Его голос тонул в шуме прибоя, и ветер уносил крик в сторону.
— Помогите, помогите, помогите! — орал Есеня изо всех сил, потому что ничего больше не мог сделать! Рыдания трясли его грудь, и он захлебывался ими, как Полоз рвотой.
— Помогите! — Есеня закрыл лицо руками, уткнулся носом в колени и шептал: — Помогите… помогите…
Шаги он услышал только когда человек подошел вплотную — море заглушило все остальные звуки: над Полозом склонился старик, худой и одетый в лохмотья, с редкой и длинной бородой, похожей на серую мочалку. Впрочем, смотрел он недолго, перевернул Полоза сначала на бок, а потом положил его грудью на свое колено.
— Ну и чего ты орал? Надо было просто повернуть ему голову! — скрипучим голосом сказал старик.
Есеня вмиг перестал плакать. Полоз все еще хрипел, всхрапывал и кашлял. Старик легко постучал ему по спине, а потом сделал какое-то непонятное движение, стиснув ребра Полоза пальцами. Изо рта у него вылилась целая струя, Полоз кашлянул еще раз и замолк.
— Набок голову надо поворачивать, если человека без сознания несет ве́рхом, чтоб не в дыхательное горло текло, а наружу выходило, — назидательно проворчал старик, — можно и догадаться.
Есеня всхлипнул, сглотнул и вытер нос рукавом.
— Отнесем его ко мне, — старик поднялся. — Я буду держать за плечи, а ты — за ноги. Здесь недалеко.
Город Урд от моря ступенями поднимался на холмы. Нет, не зря Есеня так хотел его увидеть, не зря! И хотя промозглый ветер нес с собой мокрый снег и под ногами чавкала отвратительная смесь грязи, снега и воды — как в Олехове в конце марта, — все равно было ясно: это величественный, огромный и богатый город, который давно вырвался за пределы крепостной стены, расползся по холмам мелкими белеными домишками и вознесся над морем высокими каменными дворцами.
Море Есеня увидел не сразу: река, распавшаяся на множество проток, петляла между холмов. Однажды вдали мелькнуло что-то свинцово-серое, Полоз привстал в лодке и показал Есене вперед.
— Море… — выговорил он. — Единственное, по чему я скучал, — это море. Знаешь, оно меня приворожило. Этот ни с чем не сравнимый запах, эти горы воды, разбивающиеся у твоих ног, и соленые брызги в лицо…
Полоз попросил лодочника подойти к морю как можно ближе и даже доплатил ему за это несколько лишних медяков.
— Успеем. Городской стены нет, ворот нет — всегда найдем, где переночевать. Море издали — это неинтересно, туман сейчас, снег идет. А вот вблизи…
И Есеня понял, чего хотел Полоз. Он понял это, едва они перевалили через холм, за которым причалил лодочник.
Оно ревело и грохотало. Оно простиралось до горизонта и где-то там, в туманной дали, сливалось с небом. Оно дыбилось, и пенилось, и дышало пронзительным ветром, который рвал шапку с головы.
Полоз подвел Есеню к полосе прибоя: целые горы воды, подбежав к берегу, на миг застывали, а потом рушились на него, падали, скручивались и шипя ползли по песку, и каждая хотела дотянуться и лизнуть сапоги. Или укусить?
Есеня стоял и смотрел, разинув рот. Он и на секунду не мог оторвать взгляда от серо-зеленых волн, огромных, как дом — нет, как городская стена! Он чувствовал их тяжесть, их могущество, он видел, как море, отползая с берега, тащит за собой песок и круглые камни, словно делает вдох перед новым броском на сушу.
— Когда я увидел море в первый раз, я думал: надо насмотреться на него на всю жизнь, ведь все когда-то надоедает. И ты знаешь, я так и не насмотрелся. Все надоедает, а море — нет. Особенно в шторм. Чувствуешь? Солью пахнет…
— Разве соль пахнет?
— А ты понюхай. Так пахнет соль, — Полоз подобрал из-под ног извивистый сук и прижал его к носу. — Вот, он пахнет морем.
Есеня взял палку в руки — она оказалась неожиданно легкой, как кора сосны, и изъеденной, словно жучком. Но он безошибочно понял: не жучок. Эту палку грызло море. Грызло, сосало, терло. И соль пропитала ее насквозь.
Они стояли долго, и Есеня не чувствовал ни холода, ни озноба, пока Полоз не обнял его за плечо:
— Пойдем. Это только кажется, что в Урдии теплая зима. На самом деле здесь сыро и ветрено, а это хуже, чем мороз. Пойдем быстрей, на ходу согреемся.
— Погоди, — попросил Есеня.
— Увидишь еще. Пару недель-то точно тут пробудем. Сегодня поищем ночлег, а завтра город посмотрим и сходим к моему учителю. Он нам что-нибудь посоветует.
Море грохотало, когда они двинулись вдоль берега в сторону порта, и Есеня все время спотыкался на ровном мокром песке, присыпанном снегом, и выворачивал шею, чтобы видеть, как волны падают на берег.
А потом они перебрались через мыс, который выступал далеко в море, и в глубокой бухте Есеня увидел корабли: толстобрюхие парусники и юркие галеры.
— Полоз! Это корабли? — Есеня остановился и стиснул руку верховода.
— Ну да.
— И на них можно плыть по морю?
— Иногда можно.
— Полоз! Давай поплывем куда-нибудь, а? — выдохнул Есеня.
— Уймись. Мы не за этим сюда приехали.
Есеня вздохнул — действительно, об этом он не подумал. Но оказаться там, далеко, где море сливается с небом…
— Слушай, а почему они не подплывают к берегу? — спросил он, слегка охолонув.
— Их разобьет о причал. В бухте, конечно, тише, чем в открытом море, но волна все равно высокая, посмотри.
— А как же тогда плыть?
— Корабли не плавают, а ходят. Только попробуй сказать что-нибудь подобное в порту: в лучшем случае, надерут уши. Сейчас шторм. Море не всегда такое бурное, иногда бывает и гладким, как река.
— Да? — Есеня задумался и попробовал представить себе эту картину.
Они остановились на шумном постоялом дворе: Урд оказался дорогим городом, и Полоз выбрал самый удобный вариант из тех, что были им по карману. Трактир кишел людьми: сюда заходили и те, кто искал ночлег, и те, кто не собирался ночевать. В большом зале стояли длинные, грубо сколоченные столы и плохо оструганные скамейки. Пахло кислой капустой, копченой свининой и дешевой рыбой. В комнате, которую выбрал Полоз, едва умещались две кровати, очаг и сундук.
— Без очага в два раза дешевле, — сказал Полоз, — но тут топят еще хуже, чем в Кобруче, и я решил, что топить мы никому не доверим. Дрова дорогие, зато вино почти ничего не стоит: медяк за две кружки.
Такого вина Есеня никогда не пил: легкое и чистое, как слеза, немного кисловатое и свежее, как колодезная вода зимой. Он не заметил как опьянел, и хмель от этого вина не имел ничего общего с пивным: он веселил, но не оглуплял. Осмелев и почувствовав себя своим в этой разношерстной толпе, Есеня незаметно ускользнул от Полоза и нашел себе компанию поинтересней: трех очаровательных румяных продажных девок. Теперь у него были свои деньги: во-первых, горсть медяков, заработанных в мастерских, а во-вторых, пять серебреников, полученные от Полоза на случай, если с ним снова что-нибудь произойдет. Девки стоили не намного дороже вина, — пять медяков за час и пятнадцать на всю ночь. Есеня пересчитал деньги и понял, что медяков на всех троих ему не хватит. Но если позвать Полоза…
Впрочем, девки позволяли себя тискать и бесплатно, и у Есени быстро пошла кругом голова.
— Молоденький, хорошенький, — одна из них, темненькая, поцеловала его в макушку, — кто тебе щечку поцарапал?
— Это ножом, — снисходительно ответил Есеня: от осколка, стрельнувшего в лицо, остался шрам. — Мы с моим товарищем защищали обоз от разбойников. Их было пятнадцать человек, между прочим, а нас — только двое. Ну, Полоз, конечно, постарше, десятерых на себя взял, а остальные мне достались…
Девки рассмеялись и принялись целовать его щеки со всех сторон. Есене явно не хватало рук, чтобы щупать их коленки, пощипывать пышные бедра и запускать пальцы в широкие вырезы присборенных рубашек. Он гордо купил четыре кружки вина, чем снова привел подружек в восторг, и постарался пропустить мимо ушей фразу: «Ну прямо как большой». Одна из них стояла сзади, обнимая его за шею, а две других пристроились с обеих сторон.
— Ну что, балуешься? — как Полоз оказался сидящим напротив, Есеня не понял.
— Ага, — кивнул он.
Полоз поманил пальцем ту, что стояла позади Есени, и она мгновенно оказалась на другой стороне стола.
— Не пей больше, — Полоз многозначительно кивнул, — на девок силы не останется.
— На девок у меня всегда сила есть, — Есеня стиснул обеих за пояса: они радостно взвизгнули.
Ночь прошла весело, зато утром тошнило от одного воспоминания о вине — оно уже не казалось легким и свежим. Полоз поднял его довольно рано и, как Есеня ни ныл, вытащил на улицу.
Издали доносился грохот моря, и в каждом уголке Урда чувствовалось его влажное дыхание. За ночь подморозило; унылый, серый, ноздреватый снег покрывал крыши домов и нехоженые полоски улиц вдоль заборов; под ногами же мокрый снег был утоптан и превратился в скользкую ледяную корку.
Есеня и Полоз поднялись на самый верх высоких холмов, к подножью крепостной стены с прямоугольными башнями.
— В крепость не пойдем, — сказал верховод, — хлопотно это, а смысла никакого.
— А кто там живет?
— Во-первых, градоначальник, во-вторых — урдское войско, судьи, казначеи, в-третьих — там находится монетный двор, тюрьма и площадь для городских собраний.
— А зачем городские собрания?
— В Урде многие дела решаются всем городом. Собираются горожане, шумят, говорят речи друг перед другом, и то решение, за которое громче свистят, считается верным. Градоначальника, кстати, тоже выбирают всем миром.
— Да ну? — Есеня не поверил, но ему понравилось. — Слушай, так это же здорово!
— Ну, в общем-то неплохо, — вяло согласился Полоз.
Сверху город был виден как на ладони, только море пряталось в густом тумане. Порт протянулся по берегу вдоль всей бухты; Полоз показал Есене, где находятся доки, где идет перегрузка товаров на лодки и телеги, где расположились рыбаки, где — купцы с востока, а где — с запада.
— А вот в той части города, — Полоз показал на запад, — живут мудрецы. Нет, они не обязательно все живут там, но там их больше всего. Мы скоро туда пойдем. Я там учился.
— Полоз, а где ты взял деньги, чтоб учиться?
— Э, тут все оказалось проще, чем я думал. В Урдии считается, что знание, так же как и мудрость, нельзя продавать за деньги. Не все мудрецы имеют учеников, но если уж мудрец хочет создать свою школу, то денег за это не берет. Если хочешь, можешь прийти на занятие и слушать, только вести себя надо прилично — тихо и скромно, иначе другие ученики побьют и выгонят. Не понравился один учитель — можешь перейти к другому. Опять же, обучение идет в несколько ступеней. Сначала грамматика, риторика и логика: если их не освоишь, то не сможешь перейти к геометрии и астрономии, просто ничего не поймешь. Еще изучают музыку и графику, а потом переходят к главному: философии, праву или медицине. Ворошила изучал медицину, а я — право. И напрасно: право в лесу мне совсем не нужно, а вот Ворошила, как видишь, оказался очень полезным.
— Здорово! Это каждый, кто хочет, может стать ученым? И денег за это платить не надо?
— Примерно так. Ну, на жизнь, конечно, приходится зарабатывать, бесплатно кормить тебя никто не будет. Но в порту всегда есть работа, особенно летом. Мы жили, конечно, бедно, спали в жутком клоповнике, но зато очень весело: утром — занятия, днем в порту корячились, а вечером пили и гуляли. Такой разгул, бывало, устраивали — стража сбегалась.
Урд, в отличие от Олехова и Кобруча, имел несколько базаров: хлебный, мясной, рыбный, платяной, железный. Сверху базар сразу можно было отличить от других строений, только одну странную площадь Есеня за базар не признал.
— А это что? — он ткнул пальцем в широкое открытое пространство.
— Это? — Полоз хмыкнул. — Это невольничий рынок.
— Как это?
— Здесь продают невольников. Рабов.
— Кого? — Есеня, конечно, слышал о невольниках, но почему-то считал, что это выдумки. Если такое где-то и есть, то очень далеко, за морями.
— Рабов. Видишь ли, в Урдии за деньги не продают знания, но зато продают людей. Хороший раб стоит примерно три-четыре золотых, рабыня — один-два.
— Это как лошадь, что ли? — лицо Есени вытянулось: он пытался понять, зачем это потребовалось жителям Урдии.
— Ну, породистая лошадь и пятьдесят золотых может стоить… — усмехнулся верховод. — Но, в общем, так и есть.
— Полоз, а зачем? Какой в этом прок? Лошадь — понятно, она телеги возит, пашет. А человек-то зачем?
— Ты в мастерской работал? Вот и представь: ты работаешь, а тебя только кормят за это и ничего не платят. Здесь каждый ремесленник имеет двух-трех рабов, а иногда и рабыню — для работы по дому.
— А жена тогда на что? Если рабыня по дому?
— Жена — чтобы наряжаться, воспитывать детей и командовать рабыней, — Полоз улыбнулся и указал на восток, на высокие белокаменные дворцы и башни. — А вот в тех домах рабов держат до сотни и больше. Даже у мудрецов есть рабы. На постоялом дворе, где мы живем, работает шестеро невольников. Во всяком случае, я насчитал шестерых. Готовят, убирают, ходят на рынок, разносят вино и еду.
— Но почему они не убегают? Зачем они соглашаются?
— На лбу у раба выжжено клеймо, и где бы он ни появился, всем будет ясно, что он — раб.
— Но у нас бы никто не догадался! И в Кобруче тоже!
— Видишь ли, я знал несколько случаев, когда раб бежал в Кобруч, а потом возвращался к хозяину. К зиме, как правило. В Кобруче люди живут немногим лучше рабов, а то и хуже. А у нас… Среди вольных людей есть несколько беглых невольников, но это исключение, а не правило. У хозяина раб сыт, одет, обут, у него есть теплый кров. А то, что его могут в любую минуту наказать, как собаку или лошадь, так в мастерских ведь то же самое, на своей спине знаешь. Так что бегут единицы, те, кому совсем невмоготу такая жизнь. Кому свобода дороже миски с кашей.
Дома мудрецов утопали в маленьких ухоженных садиках. И хотя черные ветви яблонь и вишен на фоне серого подтаявшего снега нагоняли уныние, Есеня с легкостью представлял, как уютно летом в белых ажурных беседках, и как над дорожками сплетается зелень ветвей, и как цветут эти садики, далеко распространяя сладкий запах и роняя на траву бело-розовые лепестки.
— Полоз, мудрецы — такие богачи? — спросил он, заглядывая за красивую резную ограду одного из садиков.
— Нет, едва ли богаче твоего отца.
— А откуда такая роскошь?
— Видишь ли, в Урде земля стоит намного дешевле, чем в Олехове. Олехов весь помещается за крепостной стеной, и там особо не развернешься. В Урде же — строй сколько хочешь. Ближе к порту или вдоль реки, конечно, так просто дом не купишь, а тут — пожалуйста.
Они свернули на широкую улицу, поднимавшуюся вверх, и вскоре вышли к одному из садов — может быть, чуть большему, чем остальные.
— Вот тут живет мой учитель, его зовут Остроум, — Полоз толкнул калитку и пропустил Есеню вперед. — Пойдем к дому, сейчас у него должны сидеть ученики.
Дом мудреца Остроума, как и большинство домов Урда, был сложен из камня и выбелен известью. Есеню это удивляло: урдийские дома напоминали ему кухонные печи. И крыши у них не поднимались круто вверх, чтобы зимой сползал снег, а, наоборот, оказались плоскими, сделанными из смеси глины с соломой и покрытыми дерном. Наверное, летом на них росла трава.
— Когда становилось тепло, мы занимались в беседке, — Полоз показал на нее рукой, — а зимой теснились в комнате.
Мудреца Остроума дома не было. Но многочисленные ученики — ребята чуть постарше Есени — сказали, что он вернется через два дня. И насчет «теснились» Полоз сильно преувеличил: комната, в которой они собирались, показалась Есене огромным залом, по трем сторонам которого в три яруса выстраивались широкие высокие ступени, на которых ученики и сидели. На четвертой стене, напротив окна, висела аспидная доска — Есеня учился писать именно на такой, только маленькой; впрочем, маленькие доски были у каждого ученика.
Ему было интересно, зачем ученики собрались здесь, когда их учитель отсутствует, но спросить он не решился. Полоз поговорил с ребятами, и лицо его стало задумчивым и немного печальным, словно он тосковал о том времени, когда сам сидел на этих ступенях с грифельной доской на коленках.