Когда на следующее утро после прихода Есени к Жмуру заглянула Чаруша, тот сидел в углу кухни, — там, где его оставила стража. В выбитые окна дул холодный ветер, распахнутая настежь дверь скрипела на сквозняке. В сени набился снег, по всему полу расплескались щи из упавшего горшка. Опрокинутый стол со сломанной ножкой придавил скамейку, и рядом лежала расколотая пополам миска, из которой накануне Есеня ел щи. Вывороченные доски пола где-то поставили на место, а где-то они валялись просто так.
— Дяденька Жмур, — Чаруша осторожно подошла и присела перед ним на корточки, — что случилось? На вас разбойники напали? Там забор сломан.
— Есеня… Есеня приходил… — прошептал Жмур. — Они забрали моего мальчика… Он сказал, что ему нельзя долго, а я его уговорил. Я его уговорил!
— В тюрьму забрали? — она приложила руки к щекам.
Жмур ничего не ответил. Девочка встала на ноги и закрыла дверь.
— Я сейчас печку затоплю. Вам холодно, наверно. Ой, и рамы выбиты… Я двери в кухню пока закрою, мы только тут натопим и приберем.
Жмур не шевельнулся. Когда в печке стали потрескивать дрова и от дверцы пошло тепло, в голове его немного прояснилось. Чаруша пыталась поставить на место стол, но он опрокидывался, как она ни старалась приладить к нему отломанную ножку.
— Чаруша. Погоди. Ты знаешь, где оружейная лавка — за базаром?
— Знаю.
— Сбегай туда. Позови Жидяту.
Жмур поднялся на ноги только на четвертый день. В нем что-то происходило. Нестерпимая боль от потери, страх, отчаянье не заставили бы его сидеть сложа руки. У него внутри что-то зрело. Оно давило на сердце и не давало дышать. Оно росло, как опухоль.
Чаруша ходила в тюрьму, но ей, конечно, ничего не сказали: посчитали любопытной девочкой. На четвертый день Жмур отправился туда сам. Посреди площади, напротив тюрьмы, на ветру полоскалось полотно с портретом Есени. Один угол его оторвался и хлопал на ветру, отчего казалось, будто по лицу пробегает судорожная волна.
Жмур ходил вдоль ограды и всматривался в узкие тюремные окна: вдруг в них мелькнет лицо Есени? Хотя бы убедиться, что он жив и здоров. Но лиц в тюремных окнах не появлялось. Жмур попробовал пробиться за ограду, но у ворот его остановила стража.
— Куда прешь? — грубо спросил молодой парень, сжимая рукоять сабли в кулаке.
— Я? — испугался Жмур. — Я — туда. Я только спросить. Там мой сынок.
— Там все — чьи-то сынки, и никто не ломится.
— Я только спрошу. Он еще маленький, ему шестнадцать лет всего.
— Безобразить — все большие, а как в тюрьму садиться — так маленькие, — строго ответил стражник. Ему самому от роду было не больше двадцати лет.
— Я только узнать, что с ним. Жив он? Его зовут Балуй.
— Иди отсюда, батя. А то я тюремщиков позову.
Жмур потупил голову, отошел в сторону и приник лицом к ограде, надеясь все же увидеть Есеню в окно. Он стоял долго, так что у него закоченели руки.
— Слышь, бать… — не выдержал наконец молоденький стражник. — Иди сюда. Только быстро. И сразу уходи. Жмуренок, что ли, твоего сына зовут?
Он показал головой на полотно с портретом.
— Да, — кивнул Жмур.
— Жив он. Пытают его.
— За что? — прошептал Жмур.
— Он украл что-то и не хочет возвращать. Я больше ничего не знаю. И в окна не смотри — в холодной он, там окон нет. Если он умрет, тебя позовут, не бойся. Тело отдадут. Все, иди отсюда. Нечего тут пялиться.
Пытают? Тело? Если умрет, то позовут? Жмур едва не завыл на всю площадь. Этот злополучный медальон! Зачем, ну зачем! Отдал бы он эту проклятую вещь благородному Огнезару, и его бы отпустили домой! «Бать, это ведь я для тебя…» Он так сказал. И теперь… Жмур рванулся назад, к воротам.
— Пусти меня! Парень, пусти! Я должен ему сказать! Я должен сказать!
— Ты чё, дядя? — стражник обнажил саблю и отошел на шаг, но Жмур не обратил внимания на оружие. Из сторожки высыпали несколько человек и кинулись на выручку молодому охраннику.
— Я должен ему сказать! Это же все из-за меня! Это он из-за меня! — кричал Жмур.
Стражники даже не обнажали сабель: Жмура остановили и просто вытолкали за ворота. Он не сопротивлялся, сник и опустил руки. И неожиданно подумал: если медальон найдут, то домой Есеня вернется не таким, как раньше… Эта мысль напугала его: он почувствовал впереди тупик, глухой тупик. Мальчик в ловушке, и ему оттуда не выбраться. Что-то внутри, что не давало ему покоя в последние дни, набухало и грозило разорваться. За грудиной разливалась тупая, угрюмая боль.
Первое, что он сделал, вернувшись домой, — спрятал нож. Он не понимал, зачем это делает, — просто не хотел, чтобы кто-нибудь отобрал у него эту вещь. Спрятал надежно: разобрал кирпичи под горном и заделал нож в стенку зольника.
Через два дня пришел Жидята и рассказал о том, что узнал Полоз. Он говорил мягко, стараясь не напугать Жмура, и, понятно, о многом умолчал. Но и этого было достаточно. Чаруша мыла посуду у плиты, и Жидята не обращал на нее внимания, пока она не уронила на пол миску, которая разлетелась по кухне мелкими кусочками. Девочка расплакалась так горько, что пришлось поить ее водой.
— Есенечка! — всхлипывала она. — Есенечка, миленький мой!
— Я думал, она так… приходит убирать, пока Надёжи нет… — виновато сказал он Жмуру.
— Я его невеста! — выкрикнула Чаруша сквозь слезы.
— Невеста? — Жидята обнял девочку за плечо. — Маленькая ты еще для невесты…
Потом лицо его потемнело, и он сказал:
— Никому не говори, что ты его невеста, поняла? Никогда и никому. И близко не подходи к главной площади, а лучше всего — сиди дома. И к Жмуру не ходи, он без тебя справится.
— А почему? — раскрыла рот Чаруша.
— Потому что если благородный Огнезар узнает, что у Есени есть невеста, ты тут же окажешься вместе с ним в застенке, поняла?
— Как это?
— Ты думаешь, зачем мы увезли из города его мать и сестер? Чтоб их не мучили вместе с ним. Ты бы смогла смотреть, как мучают твою мать?
Она покачала головой.
— И Есеня тоже не сможет.
Неожиданно Чаруша перестала плакать и поднялась.
— Я пойду к нему, — твердо и уверенно сказала она и начала одеваться.
— Куда? — растерялся Жидята.
— В тюрьму. Ведь если они будут мучить меня, то его будут мучить меньше, правильно?
Жидята вздохнул, накинул фуфайку и взял Чарушу за руку.
— Пойдем, — сказал он ей и вывел из кухни. Жидята выглядел таким решительным, что Жмур подумал, будто тот на самом деле хочет отвести девочку в тюрьму.
Но Жидята вернулся через полчаса — потрепанный, взъерошенный — и, утирая пот со лба, невесело рассмеялся:
— Как она упиралась! Я тащил ее волоком полдороги. Сдал родителям и велел беречь пуще глаза. Так она стекло выбила, отцу пришлось ставни закрыть. Если не удержат — на их совести будет, не на моей. Ну кто ж знал, что ей такое придет в голову?
Он сел напротив Жмура и посмотрел на него виновато.
— Я понимаю. Мы что-нибудь придумаем. Он не говорил тебе, где спрятал медальон?
Жмур покачал головой.
— Он для меня… Он сказал, что это для меня… Чтобы я не был ущербным. Если бы я знал, что мой сын когда-нибудь… Жидята, он очень переживал, что его отец ущербный?
— Он тебя любит, Жмур. Ущербный ты или нет — он тебя любит.
— Ты помнишь? Как это было, ты помнишь? Я Рубца пожалел, не смог смотреть. А теперь мой сын… А я сижу здесь и ничего не могу сделать. Если бы я мог стать ущербным еще раз, если бы я мог умереть!
На восьмой день к нему пришла стража, рано утром. На этот раз они не ломали дверей и забора, постучали и сказали, чтобы завтра к обеду он явился в тюрьму.
— Он… он умер? — у Жмура подкосились ноги. Его позовут. Чтоб забрать тело.
Но стражники ничего не ответили и ушли. Скорей всего, они и сами не знали, о чем шла речь, но Жмур решил, будто промолчали они, чтоб не брать на себя труд сообщить ему о самом страшном.
Он ходил по дому, натыкаясь на стены, обхватив голову руками, и не хотел верить своей догадке, когда раздался новый стук в окно. Жмур не запирал дверей, и вскоре в кухню зашел Жидята, а вместе с ним… не было никаких сомнений — Полоз. Он почти не изменился, только седина появилась в коротко стриженых волосах. Он все так же чисто брился, и глаза его — как у змея — глядели все так же, словно не мигая.
— Здравствуй, Жмур, — Полоз смотрел прямо, и Жмур почувствовал, что его взгляд затягивает в себя, как в омут.
Они говорили с ним часа три или четыре. Они в чем-то хотели его убедить, а Жмур недоумевал: зачем столько слов? Он сразу все понял: надо узнать, где Есеня спрятал медальон. И не говорить об этом Огнезару, потому что тот убьет его сына. Из-за того, что его сын умеет варить булат.
— Жмур, ты должен быть хитрым, ты понимаешь меня? — Полоз сидел перед ним на корточках, смотрел снизу вверх и сжимал его плечи руками. — Ты должен быть хитрым, ты должен обмануть благородного Огнезара. Ты, ущербный кузнец, подлорожденный, ты должен обмануть благородного господина, самого проницательного из всех благородных господ. Ты сможешь это сделать?
Потом перед глазами Жмура качалась змеиная голова, он проваливался в немигающие глаза, и плоский раздвоенный язык шуршал тихо и внятно:
— Ты не должен говорить Огнезару, где медальон.
Они говорили о том, что через пять дней — нет, через четыре дня под стенами города соберутся все вольные люди Оболешья, чтобы освободить его мальчика из тюрьмы. Но для того, чтобы победить, нужен медальон. Медальон и нож.
Ножа им Жмур не отдал, но они и не настаивали, узнав, что нож спрятан надежно. Наверное, они выбрали не самое подходящее время для беседы, потому что Жмур никак не мог взять в толк: чего они так боятся?
Он понял это на следующий день, когда оказался в застенке, перед благородным Огнезаром.
Жмур был в этом помещении двадцать лет назад, и с тех пор здесь почти ничего не изменилось. Он хорошо запомнил застенок — это было последним, что имело краски. Здесь он исполнил последнюю заповедь вольного человека.
Двадцать лет назад он ничего не боялся, и страшные орудия этого места вызвали в нем только легкую усмешку. Его не стали пытать: это не имело смысла. Он убил благородного господина на глазах у десятка свидетелей, его вина не требовала ни признаний, ни доказательств. Впрочем, тогда пытки его не пугали. Теперь же, глядя по сторонам, он чувствовал, как холодок бежит по спине.
Желто-серые стены сверху оставались светлыми, но чем ниже опускался его взгляд, тем темней были камни. Его пугал высокий сводчатый потолок: он догадался, зачем здесь высокий потолок.
Благородный Огнезар сидел за столом и кивнул Жмуру, замершему у входа, на грубое деревянное кресло напротив. С кресла в трех местах свешивались ремни — для шеи, для пояса, для рук. Наверное, оно предназначалось для других «гостей». Жмур, до этого пребывавший в странном, полусонном состоянии, неожиданно пришел в себя. До этого он чувствовал только боль, но вдруг мозг его прорезала отчетливая мысль: он должен обмануть самого проницательного из всех благородных господ.
Темные, немного выпуклые глаза посмотрели на Жмура в упор, и тот испугался. Он почувствовал свою ничтожность рядом с этим блистательным господином и понял — в который раз понял: он должен молчать и слушать, что изрекут благородные уста. Склонить голову, слушать и отвечать на вопросы как можно точней и короче. Он должен выразить этому человеку всю свою глубокую преданность и покорность. Наверное, нечто похожее испытывает пес, когда стелется к ногам неласкового хозяина. Сравнение с псом нисколько не оскорбляло самолюбия Жмура. Благородный Огнезар стоит намного выше над простолюдином, чем человек — над псом.
На внутренней стороне рукава рубахи Полоз написал ему записку. Из трех слов. «СКАЖИ ОТЦУ ПОЛАС». Без точек, запятых и с ошибками. Он сказал, что так надо, что Есеня должен его понять. И теперь Жмур чувствовал, как горит на рукаве эта надпись, ему казалось, она просвечивает сквозь ткань и Огнезар давно увидел ее, просто не подал виду. Первым его желанием стало показать Огнезару эту надпись и рассказать, что у него дома сейчас сидит опасный разбойник и ждет его возвращения из тюрьмы.
И он бы, наверное, сделал это, если бы Огнезар не заговорил первым:
— Здравствуй, Жмур. Я сочувствую твоему несчастью.
Лицо Жмура осветилось благодарностью, а за грудиной снова заныло нечто, требующее выхода.
— Ты законопослушный человек, лучший кузнец в городе, и, конечно, мы ценим твою преданность.
Жмур смущенно опустил глаза. Что он делает? Он хочет обмануть человека, который ему доверяет, который, несмотря на свое величие, выражает ему уважение и симпатию!
— Не твоя вина, что твой сын стал преступником, мы знаем, что ты воспитывал его в строгости и послушании.
Мысль Жмура слегка споткнулась на слове «сын», но голос Огнезара, такой доверительный, теплый, обнадеживающий, вернул его к спокойному пониманию происходящего. Этот человек сейчас все ему объяснит, расскажет, как надо действовать. Кто лучше него может знать, как надо действовать?
— Но твои отцовские чувства мне понятны, я тоже отец, и мой сын тоже не всегда меня радует. Поэтому я и позвал тебя сюда. Я хочу, чтобы мы стали союзниками.
Ни один ущербный не смог бы устоять против этих слов. Огнезар сравнивал себя со Жмуром, говорил о своих отцовских трудностях и, наконец, предлагал сотрудничество!
— Собственно, наши цели одинаковы. Я хочу, чтобы твой сын чистосердечно раскаялся в своем поступке и пошел домой. Наверное, ты хочешь того же самого.
Жмур кивнул. Как все просто! Он только раз взглянул в глаза Огнезару и сразу понял, что из тупика есть выход!
— Твой сын послушал не самых порядочных людей, попросту говоря — разбойников. Но он юн, а кто в юности не совершает ошибок? У нас с тобой есть три возможности, и мы воспользуемся каждой из них. Во-первых, ты должен быть с ним ласков, как бы ты на него ни сердился. Мальчик много страдал и с лихвой наказан за легкомыслие. Тебе нужно пожалеть его, приласкать, объяснить, что ты любишь его и все ему прощаешь. Ты же не держишь на него зла?
Жмур покачал головой, боясь открыть рот.
— Расспроси его, как ему тут живется, что его пугает — пусть он пожалуется тебе, пусть почувствует твою заботу.
Ущербные не чувствуют жалости. Лишь боль и страх за близких. Мысль пришла и ушла, вновь смытая волшебным голосом благородного Огнезара.
— Потом ты объяснишь ему, что как только он скажет нам, где он спрятал медальон, так ты сразу уведешь его домой. Расскажешь, что к нему вернется мама, сестры. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Жмур кивнул. Боль в груди стала такой невыносимой, что он прижал руку к ребрам. И перед глазами вдруг возникли змеиные глаза Полоза. «Он лжет тебе. Он не отпустит твоего сына домой. Он убьет его, как только услышит желаемое».
— Я должен его соблазнить, — уверенно сказал Жмур, и Огнезар слегка отстранился, словно не ожидал от него этих слов.
— Правильно. Но ты же хочешь, чтобы твой сын вернулся отсюда вместе с тобой, правда?
— Хочу, — ответил Жмур.
Этот человек не может лгать. Есеня все расскажет, и они уйдут домой. Жмур так хорошо представил себе, как они идут домой, вместе, рядом, и все несчастья позади. А потом они уедут.
— Вот и прекрасно. Но если уговорить ты его не сможешь, мы прибегнем к третьей возможности. Ты обманешь его. Ты скажешь ему, что на самом деле тебя прислали его друзья-разбойники, чтобы узнать, где он спрятал медальон, и тогда они смогут найти и забрать его из тайника.
Жмур сидел, как громом пораженный. Такая игра его усталому, ущербному сознанию была не по силам.
«Ты должен обмануть благородного господина, самого проницательного из всех благородных господ». Глаза Полоза закачались перед лицом, голова его превратилась в голову змея, и плоский раздвоенный язык коснулся лица Жмура.
— Тебе пугает обман? Не бойся, это ложь во благо, — голос Огнезара вернул Жмура к действительности. — Говорить об этом ты должен тихо, чтобы мальчик ничего не заподозрил. Я доверяю тебе, Жмур. Возможно, тебе придется пережить несколько неприятных минут, но, поверь мне, я делаю это только для успеха нашего общего дела.
Огнезар говорил долго, он рассказывал сценарий спектакля, в котором Жмуру будет принадлежать главная партия. Он надеялся, что все пойдет по его плану, он заставил Жмура несколько раз повторить свою роль. Так же, как сутки назад его заставлял это делать Полоз.
Жмур почувствовал себя щепкой, которую несет стремительный поток, — с этим потоком ему не справиться. Он — игрушка в их руках, каждый из них добивается своего. Каждый из них хочет знать, где медальон, а он и его мальчик — просто фишки в их большой игре.
И когда Огнезар, успокоенный и удовлетворенный, велел тюремщикам привести Есеню, Жмур не знал и не понимал, что ему нужно делать, кого из них слушать и кому доверять. Доверять себе он тоже не мог. Огнезар усадил его на скамейку около бочки с водой, вскоре в застенок вошел кат с помощником, а через несколько минут Жмур увидел своего мальчика.
Увидел и сначала не узнал. Есеня нетвердо стоял на ногах, и двое тюремщиков держали его за бессильно повисшие вдоль тела руки. Он был раздет донага, голова его лежала на груди, и Жмур с ужасом увидел, что свалявшиеся темные вихры перемежаются с частыми седыми прядями. Его тело покрывали ожоги и кровавые рубцы, а кончики пальцев превратились в месиво.
— Смотри, кто к тебе пришел, — ласково сказал ему Огнезар.
Есеня поднял голову — испуганно, затравленно. В запавших глазах его — в янтарных глазах Надёжи — плескалось отчаянье, взгляд бегал по сторонам, словно искал спасения, выхода. Губы стали кровавым пятном, и на них четко отпечатались глубокие следы зубов. Он увидел Жмура, немного успокоился и хрипло произнес:
— Здорово, бать…
— Сынок… — только и смог выговорить Жмур.
Опухоль в груди задавила дыхание. Он почувствовал, что сейчас внутри него что-то лопнет, как будто прорвется нарыв: ему стало страшно. Невыносимая, распирающая боль била в грудину с каждым ударом сердца, и сердце стучало редко и глухо.
— У тебя есть полчаса, Жмур. Попробуй убедить его, может, он послушается здравого смысла.
Тюремщики усадили Есеню на скамейку, и Огнезар подал им знак уходить, строго и внимательно глядя на Жмура. Сам Огнезар вышел последним и немного задержался на пороге, закрывая за собой дверь.
Жмур посмотрел на сына, и сердце зажало, как маленькую птичку в кулаке.
— Сынок, — Жмур протянул дрожащую руку к голове Есени и едва коснулся пальцами его волос, — сынок…
— Бать, ты не переживай, — Есеня шмыгнул носом и опустил голову. — Я же ничего им не сказал. И не скажу.
— Я… я помогу тебе.
Можно не сомневаться, благородный Огнезар слышит все, что тут говорится. И, наверное, видит. Откуда? От двери? Наверное, не со стороны окон. Жмур слегка отвернул рукав рубахи и прикрыл его с трех сторон другой рукой, обнимая сына. Тот кивнул одними глазами, и Жмур спрятал записку.
— Бать, — шепотом спросил Есеня, — а как пишется: «ПОЛОЗ» или «ПОЛАС»?
— «ПОЛОЗ», — так же тихо ответил Жмур.
Сын долго и пристально смотрел в его глаза, и Жмур знал, что он там ищет. Он ищет ответ на вопрос: предаст его отец или нет. Жмур не стал ни кивать, ни качать головой. Он и сам не знал, можно ему верить или нет. Он еще не решил.
Есеня попытался придвинуться, потянул к нему изуродованные руки, и Жмур подхватил его в объятия, шепча:
— Мой волчонок…
— Если ты выдашь меня, все напрасно, — шепнул ему сын в самое ухо. — Не выдавай меня.
Он должен обмануть благородного господина.
— Я спасу тебя, — уверенно ответил Жмур. Он еще не знал, как это сделает, еще не решил, кто из этих двоих — Полоз или Огнезар — на самом деле желает ему добра.
— В сарае у Бушуихи, зарыт под сеновалом, — слетело с губ Есени еле слышно.
Жмур выдохнул с облегчением. Мальчик поверил. И теперь нужно решать. Через три дня, которые обещает Полоз, или прямо сегодня, сейчас, как говорит Огнезар.
— Ну расскажи мне, как ты… Что с тобой… — чуть громче сказал Жмур.
— Я хорошо, бать. Ты не переживай, — Есеня прижался к его груди, как будто искал на ней защиты. — Ты не смотри, что я плачу иногда, здесь и взрослые мужики ревут белугой…
— Ты плачь, сынок, плачь, — Жмур вздрогнул.
Он должен вытащить его отсюда, любой ценой и как можно скорей. Полозу нужен медальон, и он мог оговорить Огнезара, ему это ничего не стоило. Но… никогда еще преступники не выходили из тюрьмы просто так… Никогда. Если медальон окажется у Огнезара, Есеня пойдет домой совсем не таким. Он никогда больше не засмеется и никогда не будет плакать. Он никогда не увидит мира сквозь раскаленный металл.
— Я только железа очень боюсь. А все остальное — ерунда.
Жмур болезненно скривился. Лучше бы мальчик этого не говорил. Хвастается. Он и здесь хвастается! Выполнив доверенное ему Полозом, Жмур машинально продолжал выполнять то, что требовал от него Огнезар. Только нарыв внутри стал пульсировать, и из подсознания выплыла мысль: это сделает страдания Есени еще более мучительными.
— Ты расскажи им, — Жмур кивнул и показал глазами на дверь, — расскажи, и они перестанут. Вот увидишь. И я отнесу тебя домой. Прямо сейчас.
— Домой… — шепнул Есеня.
— Да. Сынок, расскажи. Они же замучают тебя.
— Домой, — снова шепнул он, и у него по щекам побежали слезы.
Жмур скрипнул зубами. Благородный Огнезар хотел этого. Он хотел, чтобы его мальчик плакал. Он старается сделать его боль невыносимой. Полоз прав. Но три дня Есеня не выдержит. А если выдержит — их не выдержит Жмур.
— Я хочу домой… Я хочу к маме… — расплакался Есеня еще сильней. — Бать, забери меня отсюда, забери… Я хочу домой! Я хочу домой! Я устал, я не могу!
— Заберу, — уверенно сказал Жмур. Так или иначе — он его заберет.
— Батя, миленький, пожалуйста, забери меня! — кричал мальчик исступленно, кричал громко и хватался за рубаху Жмура изуродованными пальцами. — Батя, я устал, я не могу больше тут! Я хочу домой!
— Если ты расскажешь им, где медальон, они тебя отпустят.
Зачем Жмур сказал это? Так хотел благородный Огнезар. Есеня посмотрел на него глазами, полными слез, и покачал головой.
— Но есть еще один способ, — немного тише сказал Жмур. — Я передам разбойникам, где ты его спрятал, и они его заберут. Ты можешь мне доверять.
Есеня захлопал ресницами, ничего не понимая.
— Ну? Или ты мне не веришь?
Сын смотрел на него долго, пристально и испуганно. И Жмуру очень хотелось ему все объяснить: он сделал то, о чем просил Полоз, а теперь делает то, чего хочет Огнезар. В голове мелькнула горькая, отчаянная мысль: «Твой отец — ущербный, парень. Он делает только то, что ему велено. Он не умеет думать сам». Лицо Есени просветлело, и он усмехнулся окровавленными губами.
— Я не верю тебе и ничего не скажу, — ответил он чуть громче, чем следовало.
— Ну почему, сынок? Я же твой отец. Неужели ты думаешь, что я тебя выдам?
— Ты ущербный. Ты… ты с ними заодно, — Есеня отвернулся и попытался освободиться от объятий. Он оказался умней своего отца, он сделал все, чтобы Огнезар поверил Жмуру. Он понял, какую роль играет отец, и подхватил игру на лету. Он очень умный, его мальчик.
— Сынок… пожалуйста. У тебя только один выход…
Есеня покачал головой.
Жмур не знал, когда пора закончить. Хватит? Или благородный Огнезар хотел чего-то еще? Они продолжали этот бессмысленный разговор, пока дверь в застенок не открылась.
— Я думаю, вы поговорили достаточно, — Огнезар посмотрел на Жмура так внимательно, что тот испугался — он что-то сделал не так?
— Я… — начал он в свое оправдание, но Огнезар с презрением махнул на него рукой.
— Ничто так не помогает упрямцам, как жалость близких, — изрек он, глядя на Есеню. — И если ты не хочешь нам сказать, где медальон, и отправиться домой, то мы продолжим. Раздувайте жаровню, теперь — железо.
Есеню затрясло, и он придвинулся к Жмуру, хватаясь за него изувеченными руками. Только он не кричал и не плакал, он сжался и закусил губу. Но кат — ущербный, безжалостный, еще более преданный Огнезару пес — подхватил его за плечи, рванул к себе и швырнул в кресло. Жмур успел только протянуть руки вслед — пульсирующая боль в груди выламывала ему ребра.
Есеня смотрел на отца с ужасом и болью и с недоумением — на свои руки, которые привязывали к подлокотникам, словно удивлялся, что это происходит на самом деле.
— Нет… — прошептал Жмур.
— Да, — желчно передразнил его Огнезар. — Да. Или он сейчас же расскажет, где медальон, и пойдет домой, или мы начнем.
Есеня дернул трясущимся подбородком, глаза его вспыхнули отрешенным отчаяньем, и он прошипел, оскалившись:
— Начинай! Начинай! Ты уже вторую неделю начинаешь, и что? Ты никогда не увидишь медальона, никогда! Я сдохну, но ты его не получишь, понял?
Он всегда молчал, его волчонок. Он никогда не просил пощады. Надо немедленно сказать Огнезару, где медальон, и он не станет мучить мальчика. Полоз лгал, в Олехове не убивают преступников. Огнезар ведь обещал, он и сейчас сказал, что Есеня пойдет домой! Жмур раскрыл рот, чтобы заговорить, и тут глаза его встретились с глазами сына. Он понял! Он угадал! Он покачал головой, стиснул зубы и крикнул:
— Батя! Не волнуйся, слышишь? Это не страшно! Я просто так сказал, это не страшно!
Кат прижал раскаленную пластинку к глубокому ожогу на его плече, и Есеня закричал. Он извивался в стягивавших его путах, крутил головой, кусал губы и кричал. Его изуродованные пальцы сжимали подлокотники, и из-под ногтей сочилась кровь.
Изнутри что-то ударило, треснуло, разорвалось; сердце, до этого глухо стучавшееся под панцирем нарыва, взлетело к самому горлу и забилось изо всех сил. Жмур поднял взгляд на благородного Огнезара и увидел перед собой чудовище, которое безнаказанно терзает его ребенка. Зубы Жмура пронзительно скрипнули, и кулаки налились нечеловеческой силой. Его сын не станет предателем! Его сын, его кровь и плоть, его продолжение, — он мстит им за все! За Жмура, за Рубца, за этого несчастного ката!
Что Жмуру до Полоза? Никаких трех дней не будет, мальчик выйдет отсюда сегодня, выйдет победителем! Жмур скрипел зубами, по его лицу катился пот и мешался со слезами. Жмур знал, для чего Огнезар продолжает. Он проверяет его. Он надеется, что отец не выдержит страданий сына и выдаст его. Если знает — то выдаст. Нет! Он не сделает сына предателем. Парень продержался девять дней, он выдержит еще немного. И Жмур выдержит тоже.
— В камеру, — бросил Огнезар, — продолжим после ужина.
У Жмура тряслись и разъезжались губы, он не мог стоять на ногах. Огнезар посмотрел на него с презрением и брезгливостью. Он не увидел в его глазах ненависти, он просто не ожидал ее там увидеть — разве можно ожидать ненависти от жалкого ущербного?
— На выход. Никакого толку, — разочарованно и сердито сказал он тюремщикам.
Жмура вытолкали за ворота. Он прошел на подгибающихся ногах вдоль ограды, тяжело и часто дыша. Он оглядывался, грудь его рвали рыдания. И если бы не соглядатаи, которых он приметил через минуту, он бы, наверное, долго приходил в себя. Следят? Пусть следят! Посмотрим!
Жмур вдохнул поглубже, развернул плечи и зашагал к дому. Мальчик вернется домой сегодня! Жмур не станет ждать, когда Полоз возьмет тюрьму приступом. Жмуру нет дела до их игр, до их борьбы за власть!
Соглядатаи едва поспевали за ним. Жмур шел по улице и видел только янтарные глаза, полные слез. Прохожие уступали ему дорогу, шарахаясь в стороны, — он не смотрел под ноги, не сворачивал и, наверное, был похож на сумасшедшего.
Полоз и Жидята выбежали на крыльцо, когда он с грохотом распахнул калитку.
— Жмур! Ну что? Говори, Жмур!
Он ничего не ответил и направился в кузню. Они бежали за ним, они что-то кричали, но Жмур не особенно прислушивался к их словам. Он поднял кувалду и изо всех сил ударил по кирпичам горна. Кладка оказалась крепкой, и пришлось ударить по ней еще несколько раз, пока из нее не вылетели кирпичи, обнажая тайник. Жмур сунул руку в открывшуюся дыру и выдернул черный клинок.
— Жмур! Что ты делаешь?! Жмур, остановись!
Они испугались! Забегали вокруг него, попытались загородить дорогу. Он взвесил в одной руке кувалду, в другой — молот и выбрал молот. Кувалду надо держать двумя руками, молот легче и станет лучшим оружием.
— Жмур, тебя схватят! Остановись!
Он шагнул к калитке и оттолкнул Жидяту — тот пролетел до крыльца, но на его место тут же встал Полоз. Жмур поднял молот и покачал головой.
— Жмур. Ты ущербный. Ты не можешь никого убить… — сказал Полоз, выставив руки ладонями вперед.
— Хочешь проверить? — спросил Жмур, усмехаясь.
Немигающие глаза впились в лицо, и на секунду ему показалось, что он сейчас снова утонет в них.
— Жмур… Послушай меня всего минуту.
— Отойди.
— Жмур. Один мудрец говорил мне, что любовь может вырастить на пепелище прекрасный цветок. Жмур, я не знаю, что с тобой произошло, но это не цветок. Это… Ты сам не понимаешь, во что ты превратился.
Жмур взмахнул молотом, и Полоз едва успел отскочить в сторону — у него всегда была хорошая реакция. Как у змея. Жмур расхохотался и толкнул ногой калитку. Соглядатаи стояли у забора напротив — один из них присел и накрыл голову руками, а второй побежал прочь. Пусть докладывает страже. Они не успеют. Жмур хмыкнул и пошел вперед, правой рукой сжимая молот, а левой — нож. Черный с золотыми прожилками булат, который сварил его мальчик.
Жидята и Полоз бежали сзади. Они бежали и не поспевали за ним, а он просто шел — слегка вразвалку, как привык ходить по кузне с тяжелым молотом в руках.
Калитка во дворе Бушуихи была заперта на засов, и Жмур снес ее одним ударом — под ноги полетели подгнившие щепки, и старуха с криком выскочила на крыльцо.
— Уйди отсюда, мать. Не путайся под ногами, зашибут, — сказал ей Жмур и пошел к сараю.
Он не рассчитал силы, и хлипкая дверь слетела вместе с петлями. Он отшвырнул ее в сторону и пригнувшись шагнул в полутьму — сарайчик был сколочен кое-как, и между досок пробивалось много света.
— Жмур, не делай этого! — его нагнал Полоз.
— Не подходи, убью, — ответил Жмур и начал выкидывать к двери слежавшееся, гнилое сено.
— Жмур, не надо! Жмур, еще рано! Ты…
Он не договорил. К сараю бежала стража — человек семь или восемь. Наверное, те, кого успел позвать соглядатай. Скоро их будет гораздо больше! Полоз вытащил цеп, но Жмур отодвинул его в сторону и взмахнул молотом. Троих он смел одним ударом, а остальные медленно и осторожно двинулись назад. Рукоять молота была длинней их сабель, и Жмуру потребовалось всего два взмаха, чтобы они перестали ему мешать. Он вернулся в сарай, где уже орудовал Полоз, — Полоза Жмур выкинул за дверь, и тот прокатился по земле до самой калитки. Громко и тонко выла Бушуиха, и Полоз, поднявшись, подхватил ее и вытащил со двора.
Жмур легко нашел место, где мальчик зарыл медальон: земля там была черней и примятой недостаточно тщательно — торчала горбиком. Он ковырнул ее ножом, зацепил цепочку и дернул вверх.
Он видел эту штуку. Видел красный луч и успел сказать: «Когда-нибудь харалуг откроет медальон». Вот оно и настало, это когда-нибудь.
— Жмур! Не делай этого! — Полоз ломал руки и едва не плакал. — Жмур, бежим! Их там не меньше сотни!
— Уходи, — хмыкнул Жмур. — Уходи, не попадай мне под горячую руку. Да будь их хоть тысяча!
Полоз отступил и встал рядом с ним, сжимая в руке цеп. Глупый! Да Жмуру не требовались помощники. Он разобьет эту сотню не глядя!
Жмур поставил молот на землю, взял в правую руку нож, нащупал им щель между створок, ковырнул, и медальон, хрустнув, как орех, распался на две половинки.
Он шуршал. Он шуршал все громче, и махонькая пружинка в нем набирала обороты. Жмур смотрел на нее, как завороженный, — забавная вещица: стрекочет, как насекомое, шевелится. Все быстрей и быстрей. Что-то легко ударило его в грудь, и вместе с этим ударом он почувствовал, что сейчас случится. Он замахнулся, посмеиваясь, и швырнул медальон в толпу стражников, которые, толкаясь, подбегали к калитке. Полоз ошибся — не сотня. Ну, самое большее, человек двадцать пять. Жмур задвинул Полоза себе за спину, когда медальон громыхнул и выбросил в стороны сноп желтых молний. Тяжелая волна ударила Жмура в грудь, сарай сложился, как карточный домик, снесло крыльцо, и набок завалилась стена; упал забор напротив, из окон соседнего дома вылетели стекла. Кровь, крики, разорванные тела — те из стражников, что уцелели, без чувств валялись на земле.
Жмур удовлетворенно хмыкнул и увидел синее небо.
С соседней улицы вдруг раздался крик. Долгий, сумасшедший крик. А вслед за ним — еще один.
— Ну и чего ты добился? — растерянно спросил Полоз, поднимая шапку, которую снесло ему с головы. — Ты сам понял, чего добился?
— Понял, — кивнул Жмур, подхватил молот и направился к главной площади. Он разнесет тюрьму по кирпичику. И он не будет одинок в своем желании.
Благородный Огнезар ходил по застенку: ему не хотелось возвращаться домой на два часа, он собирался побыть в одиночестве и ждал, когда кат наконец вымоет пол и уберется восвояси.
Жмур сделал все, как было задумано, но артист из него, конечно, никакой. Мальчишка догадался сразу и, похоже, нарочно издевался над Огнезаром, подозревая, что тот их подслушивает. Огнезар еще и еще раз прокручивал в памяти все, что произошло между отцом и сыном. Все шло, как задумано. Объятья, слезы, уговоры… Лишь в самом начале прозвучал вопрос, которого Огнезар не понял, хотя тот его и насторожил. Парень спросил, как пишется слово «Полоз». Этот вопрос волновал его и в прошлый раз, когда тюремщик читал ему записку. В этом, наверное, крылось что-то важное для Жмуренка, а раз оно было ему важно, значит, это стоило выяснить.
Огнезар еще раз вспомнил разговор Жмуренка с тюремщиком. Это первое, что он спросил, когда тот прочитал ему записку. И сегодня он спросил об этом, когда отец нагнулся и обнял его. Стоп. Обнял, повернувшись к окну грудью, закрыв спиной весь обзор! Он дал ему что-то прочитать! И там тоже было слово «Полоз»! Только так! Во всяком случае, это возможно.
Нет, ущербный кузнец не способен на тройную игру. Это исключено! После этого он усадил мальчика, продолжая его обнимать… Это невероятно, но перестраховаться надо. Огнезар хотел выйти в коридор и кликнуть тюремщиков — надо послать стражу к дому Жмура. Его смутила внезапная тишина в застенке, он оглянулся и увидел, что кат перестал возить по полу тряпкой, выпрямился и странно на него смотрит.
— Что ты встал? — недовольно спросил Огнезар.
Рука ката потянулась в сторону, он продолжал смотреть в глаза Огнезару, а рука его шарила по стене, как будто вовсе ему и не принадлежала. Неожиданно мурашки пробежали по спине Огнезара, и в этот миг он услышал из окна крик — исступленный крик безумца… И тут же, одновременно с этим, что-то ушло из груди, в ней образовалась странная равнодушная пустота. Все вокруг словно схлопнулось, сложилось, и вместо трехмерного мира Огнезар увидел безликую и скучную плоскую картинку.
— Харалуг открыл медальон, — хрипло, с ненавистью сказал кат и взмахнул кнутом.
Кат убил благородного Огнезара тремя ударами, переломив ему шейные позвонки, и вышел в коридор. Тюремщики бежали на крик, обнажая сабли, но его оружие не оставляло им никакой надежды на победу. Он вышибал сабли у них из рук шутя, играючи — и смеялся. Он смеялся впервые за пятнадцать лет. Они отступили, попятились, а с улицы неслись крики, и тюремщики не понимали, что происходит. Кат теснил их к выходу, подхватив чью-то саблю левой рукой.
— Харалуг открыл медальон! — выкрикнул он, и из общих камер ему ответил вой арестантов. — Быстро! Ключи сюда!
Сзади на тюремщиков напирала стража, в давке ничего было не разобрать, но кат продолжал размахивать кнутом, нанося точные удары — по рукам, в лицо, толчком в грудь, захлестом по ногам.
Они выли и падали.
— Ключи!
— Отдайте ему ключи! — орали в передних рядах. — Он сумасшедший!
— Я был сумасшедшим, — расхохотался кат. — А теперь Харалуг открыл медальон.
Ключи со звоном пролетели по полу и остановились у его ног.
Жмур шел по городу и слышал крики. Люди приходили в себя. Они не сразу понимали, что случилось, и кричали. Не все они были разбойниками. Не все слышали о последней заповеди. Но они стали вольными людьми в один миг, и смотрели вокруг, и к ним приходило понимание того, что с ними сделали.
Иногда навстречу попадалась стража, но молот в руках Жмура заставлял ее отступать. Шум нарастал, Жмур видел, как по улице пробежали двое разбойников с топорами в руках, потом еще один вслед за ними. Куда подевался Полоз, Жмур не разобрался. Он шагал к главной площади, и его мало интересовало, что происходит вокруг.
За тюремной оградой шла настоящая схватка. Жмур разглядел ката с кнутом и сначала намеревался проломить ему голову, но вдруг понял, на чьей стороне тот сражается. Сотня заключенных, кто с голыми руками, кто с саблями, добытыми в бою, теснила три десятка стражников, и те сопротивлялись не очень воинственно. Жмуру пришлось вступить в драку, чтобы проложить себе дорогу ко входу.
В тюремном коридоре было тихо: сражение вылилось наружу. Жмур сшибал замки с каждой камеры и заглядывал внутрь. В одной из них он нашел десяток притихших, напуганных женщин, но прошел мимо, продолжая искать холодную. Пусть рухнет весь мир, пусть все они убьют друг друга — Жмур пришел сюда за своим сыном, и ничто больше не волнует его.
Он нашел его в самом дальнем конце коридора. Его мальчик лежал в углу, сжавшись в комок, раздетый, весь в крови. Он лежал, широко открыв глаза, и не шевелился, и на секунду Жмур подумал, что опоздал. Но глаза моргнули, и израненные губы шевельнулись.
— Сынок, — Жмур упал рядом с ним на колени, — Сейчас.
— Холодно. Так холодно… — шепнул тот.
— Сейчас.
Жмур поискал глазами что-нибудь подходящее и увидел в углу скомканное куцее одеяло.
— Сынок… — Жмур расстелил одеяло на полу и осторожно поднял Есеню на руки. Тот сморщился от боли и скрипнул зубами.
Жмур завернул его и вспомнил, как его сын был пухлым младенцем и как он качал его на руках, в кухне, и как разглядывал его личико, удивляясь, что живой человек может быть таким махоньким. Он поднял его и прижал к себе — ему не было тяжело.
— Я отнесу тебя домой, — сказал он и пошел вперед, слегка покачивая сына, будто тот был младенцем.
— Домой… Бать, правда?
— Правда.
— Ты открыл его?
— Да. Твоим ножом.
Жмур вышел на порог — тюремщики отступили за ворота, кто мог — бежал, у остальных не было никакой надежды на победу. Он посмотрел по сторонам, чтобы никто случайно не толкнул его мальчика, и пошел к воротам. В глаза бросилось белое полотно напротив тюрьмы: портрет его сына.
— Ты отомстил им, сынок. Ты… — Жмур прижал Есеню к себе еще сильней.
Навстречу ему из-за ограды вынырнули два разбойника с топорами в руках, и Жмур поспешил сказать:
— Это мой сын, это он открыл медальон.
Разбойники понимающе кивнули и обошли его с двух сторон.
Теперь с улиц раздавались крики, лязг оружия, по улицам бежала стража, и непонятно было — они спасаются бегством или спешат кому-то на помощь. Люди выскакивали из домов, пытаясь выяснить, что происходит, и Жмур, проходя мимо них, кивал им всем и говорил, как заведенный:
— Это мой сын. Он открыл медальон.
— Бать, это же неправда… — шепнул Есеня и улыбнулся.
— Правда. Тебе больно, сынок?
— Ага.
— Потерпи. Мы скоро придем.
— Я терплю.
— Скоро будет весна, вернется мама, девочки, и мы все вместе поедем на море, в Урдию, — Жмур покачал его на руках, как будто этим мог облегчить его боль.
Есеня улыбался. На пути встретились две женщины, с удивлением посмотревшие на Жмура, и он снова сказал:
— Это мой сын. Он открыл медальон.
— Бать, ну зачем ты врешь? — шепнул мальчик, все так же улыбаясь — довольный, счастливый.
— Это правда.
Жмур издали увидел бегущего навстречу Смеяна с вилами наперевес. За ним, спотыкаясь, спешила Чаруша.
— Жмур! Жмур! Что случилось, Жмур? Как это случилось?
— Мой сын открыл медальон, — ответил тот и гордо поднял голову.
Малый сход собрался через два дня.
Все они считали себя равными друг другу, всех их отличало честолюбие и умение вести за собой людей. Всех — кроме, пожалуй, Жидяты, который служил им кем-то вроде третейского судьи: сглаживал ссоры и высказывал решения так, что они ни у кого не вызывали возражений.
Елага, не желавший брить бороду даже приходя в город, появился первым. Он недолюбливал Полоза, и Полоз платил ему той же монетой. Елага был моложе Полоза лет на десять, но вел себя чересчур заносчиво. Его непомерное тщеславие напоминало кичливость «вольных людей» Кобруча и казалось Полозу наивным и ребяческим. Впрочем, разбойники его любили: он был справедлив, отважен и хитер.
— Добегались по Урдиям, — проворчал он, усаживаясь за стол. — Надо было собирать сход осенью, а не сейчас.
Полоз не стал отвечать. Никакого толку в сходе осенью он не видел.
Следующим пришел самый старый из них — Заруба — и тоже глянул на Полоза как-то странно. Пожалуй, только Неуступ обрадовался встрече.
Сначала Полоз рассказывал о решении урдийских мудрецов, потом Жидята — об аресте Жмуренка и перемещениях в рядах стражников.
— Интересно, почему они так уверены, что мы можем открыть медальон? — спросил Неуступ. С виду простой, и одетый по-крестьянски, на самом деле он был образован не хуже Полоза. — Мы можем искать Харалуга несколько месяцев и не найти.
— Откуда им знать, что мы его не нашли? Может, мы в лесах воспитываем армию Харалугов, — улыбнулся Елага.
— Нет, тут дело в другом. И Жмуренок знает, что никаких Харалугов у нас нет, — покачал головой Заруба.
— Жмуренок молчит, — заметил Жидята.
— О Жмуренке еще поговорим, — вздохнул Заруба. — Я думаю, они знают нечто, что неизвестно нам. И почему-то предполагают, что нам это известно так же хорошо, как и им. Мне кажется, ответ лежит на поверхности…
— Если ответ на поверхности и мы должны это знать, мы это скоро узнаем, — усмехнулся Неуступ. — Однако мы снова потеряли медальон и обсуждать нам нечего..
— Надо вытащить Жмуренка из тюрьмы, — сказал Полоз.
— Полоз, ты сошел с ума? — рассмеялся Елага. — Это невозможно! Про Жмуренка забудь. Из двух зол — безвозвратная потеря медальона или медальон у Огнезара — надо выбирать его безвозвратную потерю!
— Надо хотя бы попытаться… — Полоз сжал губы.
— Надо попытаться найти медальон, пока его не нашел Огнезар, — тихо сказал Заруба. — Логика мальчика проста. Он не может спрятать вещь так, чтобы ее невозможно было найти. Но, учитывая ограниченность во времени, мы рискуем.
— Что ты хочешь сказать? — Полоз вскинул глаза.
— Ты сам прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Мы ждали этого события много лет, его ждали наши деды и прадеды. Мы не можем позволить медальону вернуться назад. Лучше он будет похоронен в каком-нибудь тайнике. У нас будет много времени, чтобы искать его. И я думаю, мы его рано или поздно найдем.
— Мальчик молчит, — снова напомнил Жидята.
— Он молчит, пока не сойдет с ума от пыток, пока в тюрьму не привезут его мать, пока не доставят из Урдии того невольника, который читает мысли… — Неуступ махнул рукой, — Полоз, ты же понимаешь сам. Мальчик должен умереть до того, как это случится.
Полоз это понимал. Он не хотел об этом думать, не хотел принимать в этом участия. Но он это понимал. У ситуации было два исхода: или Жмуренок умрет от пыток, так ничего и не сказав, или он сломается, и медальон окажется у Огнезара. И еще одна, маловероятная возможность — найти медальон в ближайшие два-три дня. В любом случае, счет идет на дни.
— Когда ты встречаешься с тюремщиком? — спросил Заруба.
— Через три часа.
— Возьми пять золотых. Кат не устоит.
— Погодите. Дайте мне подумать. Я должен что-нибудь придумать…
— Полоз, тут не о чем думать. Это единственное решение. Ему не передадут даже записки без того, чтобы о ней не узнал Огнезар. И о подкупе ката Огнезару не доложат, только если это будет крупная сумма.
— Если это будет крупная сумма, то и записку передадут, — рявкнул Полоз, понимая бессмысленность этого спора.
— А обратно? Обратно что передадут? Если Огнезар узнает о подкупе ката, он рассердится на ката. И этим все кончится. Мы потеряем осведомителя, только и всего.
— Я дам себя арестовать и найду способ к нему пробиться!
— Полоз, это детство. Мы решили этот вопрос. Возьми деньги.
Жидята сидел, уткнувшись глазами в пол. Полоз стиснул зубы и сгреб золотые в кулак. Они правы. Они, конечно, правы. И жизнь Жмуренка не стоит сотни ущербных, которые завтра выйдут из тюрьмы на улицы города. Завтра. И еще в течение многих лет. Но как это глупо и несправедливо! Расплатиться жизнью за одну мальчишескую глупость. За его, Полоза, неосторожность и неосмотрительность. ПОЛАС… Что ему стоило самому сходить за этим проклятым ножиком? Ведь понятно было, что парню эта глупость прочно втемяшилась в башку, и он от нее не отступится.
Он вспомнил, как Жмуренок кричал на Улича: «Курицу — Полозу!» Как приходил и прятал голодные глаза, собирая медяки на работу в архиве. Как плакал у него на плече в Кобруче. От радости плакал.
До него как сквозь сон доносились слова Неуступа о том, что нужно стягивать лагеря ближе к городу, потому что медальон может обнаружиться в любую минуту. Елага с ним соглашался, а Заруба выступал против снятия лагерей с мест. Мучительно болела голова, и снизу к горлу волнами подкатывал жар.
— Да любой из вас давно бы раскололся! — закричал он и жахнул кулаком по столу. — Любой из вас не выдержал бы так долго! А он еще мальчик, и он молчит! А вы предали его. Он вас не предал, а вы его — предали!
Каждое слово било по темени, словно молоток.
— Полоз, мы его предали, — кивнул Заруба. — Мы поступаем жестоко и несправедливо по отношению к нему. И отдаем себе в этом отчет. Ты ведешь себя как ребенок.
— Вы даже не думали, как ему помочь…
— Не считай себя умней других. Любая операция потребует времени, которого нет. Хорошо, если мы успеем… заставить его замолчать. Что ты думаешь по поводу перевода лагерей поближе к городу?
— Ничего. Какой в этом смысл? Медальона нет, и как его открыть, мы не знаем. Зачем рисковать людьми?
— А ты, Жидята? Нас двое надвое.
— Я против убийства Жмуренка, — сказал тот.
— Это мы поняли. Что про лагеря?
— Я думаю, это имеет смысл. Никто не знает, как повернутся события, — он пожал плечами, словно знал, как они повернутся, но никому не хотел говорить.
Полоз увидел тюремщика издали, и соглядатая, который шел за ним, увидел тоже. Мелькнула мысль позволить им себя арестовать, но тут Заруба был абсолютно прав: это детство. Можно убедить тюремщика в Кобруче, что ты урдийский врач, который не разобрался, что к чему. Но Огнезар — не тюремщик, и в Олехове его так просто обратно не выпустят.
Полоз дождался, пока тюремщик зайдет в пивную, пока выпьет кружку пива, выйдет на площадь и, удивленно глядя по сторонам, пожмет плечами и направится домой. Дождался, пока соглядатай замерзнет, стоя у забора напротив, потом обошел двор с другой стороны и залез к тюремщику в дом через чердак.
Конечно, тот напугался. Его дети уже спали, и жена укачивала младшего в люльке — Полоз услышал чуть слышный скрип и тихую колыбельную песню. Интересно, хотелось бы ему жить так же, как этот тюремщик? В маленьком доме было уютно, темно и приятно пахло хлебом. Тюремщик сидел за столом, освещенным единственной свечой, и хлебал борщ из глубокой миски.
— Извини. За тобой следили, а я очень хотел с тобой увидеться, — улыбнулся Полоз и сел напротив. — Ты ешь, ешь. Я подожду.
— А я-то думал — напрасно с катом говорил. В пивной ждал и на площади искал.
Полоз удовлетворенно кивнул: Огнезару доложат, что никто на встречу не пришел.
— Есть новости? — спросил он и стиснул зубы. Он не сможет. Ему не хватит на это сил. Конечно, они правы. Конечно, так будет лучше, и Жмуренку меньше мучений. Но не сегодня. Он сегодня только спросит. Завтра утром.
— Есть. Благородный Огнезар собирается отца его вызвать.
— Зачем?
— Он хочет, чтоб батька пожалел, уговорил. Когда жалеют их, они расклеиваются сразу. Так часто делают, нарочно устраивают свидание. Вот сейчас ты все расскажешь, и отец тебя отведет домой. Очень действует. Это у них задумано на послезавтра. Огнезар любит вслух рассуждать, а кат все запоминает, он такой… А завтра, сказал, опять на дыбу повесят — языки для кнута велел готовить. Обычно дней десять ждут, пока оправится, а тут — торопятся.
— Денег кату можешь передать? — спросил Полоз и сам ужаснулся от этого вопроса. Для ката лучшей возможности не представится. Ему ничего не стоит — никто бы и не понял, даже благородный Огнезар. Умер бы он не под кнутом, а в камере, через несколько часов, от какого-нибудь разрыва селезенки — никто бы не догадался.
— Чтоб убил? — спросил стражник. Спросил так равнодушно и понимающе, что у Полоза по спине пробежали мурашки.
— Нет, — выплюнул Полоз стражнику в лицо, — чтоб не калечил. На дыбе.
— Попробую. Но благородный Огнезар сам следит, кат может и не взять. Они боятся, что он умрет, кату пообещали, что он сам на дыбе окажется, если убьет мальчишку. Ну, а если он его жалеть начнет, заметят.
— Сколько надо, чтоб кат не устоял?
— Обычно золотой дают, но тут случай особый.
— Дам три, больше с собой нет. Попробуй. Не убить прошу — пожалеть немножко. Каты ж хитрые, они знают способы…
— Знают, знают, — усмехнулся тюремщик. — Да, еды не передавай больше. Не возьмет. Его вчера Огнезар обмануть хотел…
Полоз вернулся в лавку Жидяты, когда все разошлись. Тот встретил его молча, только старался заглянуть в глаза.
— Жидята, я не смог, — успокоил его Полоз. — Денег дал, чтоб кат его пожалел. Не знаю, возьмет или нет.
Жидята кивнул и сел за стол.
— У меня тут мысли кое-какие есть, — начал он. — Я думаю, все не просто так. Убирать ущербных из стражи начали на следующий день после его ареста. Он что-то сказал Огнезару, и тот испугался. Вот только что?
— Он мог сказать что угодно, — вздохнул Полоз. — Он мог похвастаться тем, что мы знаем, как открыть медальон. Он мог сказать, что мы нашли Харалуга. Попросту соврать, чтобы тот испугался. Они же всегда боялись имени «Харалуг»!
И тут Полоз подумал, что Жмуренок сказал им про нож. Он мог это сделать, только чтобы проверить свою догадку. Убедиться, что он прав. Неужели… Неужели именно это напугало Огнезара?
— А знаешь… Тут такая штука… — сказал он Жидяте и, стараясь припомнить доводы Жмуренка, рассказал о булатном ноже, которым якобы можно открыть медальон.
Глаза Жидяты вспыхнули, как только он услышал, что булат в Урде называют харалугом.
— Полоз, и ты ему не поверил?! Ты потащил его в лес? — тихо и беспомощно спросил он.
— Жидята, мудрецы помудрей Жмуренка думали…
— Что мудрецы? Своей головы нет, что ли? Имя! Мудрецы сказали — имя! А я ведь слышал, что есть харалужные клинки. Только их делали из проволоки, вроде сварного булата. Похоже получалось, тоже черного цвета. Но не те.
— Они послезавтра Жмура хотят к нему позвать, — сказал Полоз.
— Жмура? Зачем?
— Чтоб пожалел. Домой уговорил пойти…
— Полоз, если с булатом он угадал, его не выпустят. Его убьют, даже если он им все расскажет, — Жидята поднялся и начал собираться. — Надо Жмуру об этом сказать.
— Погоди. Не завтра, послезавтра. Завтра вместе сходим.
Жидята сел и молчал несколько минут. А потом сказал:
— Он должен рассказать Жмуру. Он расскажет Жмуру, а тот — нам. Жмура они не заподозрят, он же ущербный.
— Жидята, ты с ума сошел? Вот именно, что Жмур ущербный! Он им выложит все сразу же, тут же! Он не может лгать благородным!
— Он не может лгать Мудрослову. И не хочет лгать остальным. Ты плохо думаешь об ущербных. Это его сын, он не выдаст сына.
— Это ты думаешь о них слишком хорошо!
— Полоз, это возможность.
— Это возможность отдать им медальон!
— Это единственный способ спасти мальчика. И получить медальон, и открыть его. Эту возможность нельзя упустить. Ты убедишь Жмура. Ты сможешь, ты умеешь.
— Здесь другое. Благородные… они могут им внушать. Как я — тебе.
— Ты тоже можешь внушать. Вот и внуши Жмуру, что он не должен говорить Огнезару о медальоне.
— Это совсем другое. Я не могу внушить того, чего человек не хочет сам. А Огнезар — наоборот, Жмур хочет ему подчиняться и не хочет ему лгать, понимаешь?
— Нет, — уверенно ответил Жидята.
Полоз вздохнул. Тогда, если все получится, действительно надо стягивать лагеря к городу. И как можно скорей. Глаза его загорелись.
— Жидята, мы попробуем. Заруба не поверит, но мы это сделаем. Надо готовить восстание. Надо, чтобы вольные люди были рядом, в не в сотне верст отсюда. Жидята, ты умный, придумай, как обмануть сход.
— Придумаю, — усмехнулся Жидята. — Через пять дней все вольные люди будут стоять у городской стены. Как думаешь, пять дней Жмуренок продержится?
— Если будет знать, что осталось немного, — продержится. Он… он должен продержаться.
Всю ночь Полозу снился Жмуренок. Янтарные глаза приближались к лицу, и обиженный голос спрашивал:
— Полоз, ты чего, хотел меня убить, что ли?
— Нет, Балуй, это неправда. Я не хотел, — шептал Полоз в ответ.
— Да ты врешь!
Полоз просыпался и гнал от себя тревогу. Они смогут. Жидята всю жизнь общается с ущербными, он знает, на что они способны, а на что — нет. И потом… Мудрец говорил: любовь может вырастить на пепелище прекрасный цветок. Кто знает, не прорастает ли этот цветок на обрубке души Жмура? Ведь речь пойдет о жизни его сына. Если Жмур выдаст Огнезару медальон, мальчика убьют. Его не станут делать ущербным, его именно убьют.
Неужели Жмуренок был прав и медальон можно открыть ножом? Жидята поверил в это сразу. И тогда… Благородные не устоят. Если к тысяче ущербных, что живут в городе и в один миг прозреют, добавить пять сотен хорошо вооруженных вольных людей, которые поведут их за собой, благородные не устоят. Им хватит ума не оказывать сопротивления и не проливать кровь напрасно. Надо только, чтобы вольные люди успели подтянуться к городу. Но получив медальон, нужно выбрать самую подходящую минуту, когда к этому все будут готовы. Один удар. Все можно решить одним ударом.
Полоз неожиданно подумал: что будет, когда этот удар достигнет цели? Он не сомневался, что во главе города встанет малый сход. Что ж, он не зря изучал право…
Сколько дел впереди! Они не сделают Олехов похожим на Кобруч. Они знают, что такое справедливость. И справедливость станет главным их принципом.
Он засыпал и во сне опять видел Жмуренка. Хохочущего на берегу ручья в лагере и с брызгами падающего в воду.
Рано утром Полоза разбудил Жидята.
— Проснись. Я не знаю, важно это или нет, но тебе привезли письмо.
Полоз с трудом разлепил веки: ему было нехорошо, словно вчера он весь вечер пил вино без меры.
— Мне? Что, так и написано? И никто его не перехватил?
— Нет, написано, что оно для меня.
Полоз взял в руки запечатанный сургучом конверт. Действительно, письмо адресовалось Жидяте, только под его именем была нарисована змея, оплетающая ветку дерева. На конверте не значилось, от кого пришло письмо, но Полоз немедленно узнал почерк.
— Жидята, ты похож на урдийских мудрецов и понимаешь их с полуслова! Это письмо от моего учителя. Вот уж не думал, что он захочет мне написать! Да еще так скоро!
Полоз сломал сургуч и развернул лист бумаги.
«Дорогой мой ученик!
Пишу тебе на второй день после твоего отъезда домой. У меня побывал мудрец, в доме которого ты прожил всю зиму, и от него я узнал, что мальчик, вместе с которым ты путешествовал, умеет варить булат, из которого выходят черные клинки. Этот булат носит имя того, кого вы ищете: так называют эти клинки на востоке.
Дело в том, что я не знал о способностях мальчика, а знакомый тебе мудрец — об имени клинков, но как только мы сложили наши знания воедино, то немедленно пришли к выводу: такой клинок должен открыть Вещь.
По нашему мнению, Вещь сделала мальчика ключом к самой себе, ведь она таит необычайную силу. И теперь цепочка событий не кажется нам случайной: Вещь искала выхода из заточения, нашла его, оказалась у мальчика в руках и дала ему в руки ключ.
Мне жаль, что о булате мы узнали так поздно, иначе не пришлось бы тратить столько времени и денег на поиски в архивах.
Надеюсь, вы доведете начатое до конца, искренне желаю вам удачи и передаю такое же пожелание от знакомого тебе мудреца.
Напиши мне, чем закончится ваше предприятие, хотя, я думаю, мне доведется об этом услышать из множества уст.
До встречи, мой дорогой ученик, и пусть тебе повезет».
— Жидята. Прочитай. Как ты думаешь, это станет доводом для схода?
Жидята прочитал письмо несколько раз, а потом посмотрел на Полоза с укоризной.
— Ну почему ты всегда упираешься и до последнего стоишь на своем? — снисходительно улыбнулся он. — Когда тебе то же самое говорил Жмуренок, ты не стал его даже слушать.
— Так что насчет схода? — оборвал его Полоз.
— Я подумаю. Но прочитать им надо. У нас есть еще одна загвоздка. Ты говорил, Огнезар уже пробовал Жмуренка обмануть. А поверит ли он после этого отцу? Тебе надо найти тюремщика, который принес ему записку, и расспросить подробно: что он говорил, почему Жмуренок ему не поверил. Все детали. Два золотых у тебя есть, но у меня в кубышке тоже кое-что припрятано. Иди сейчас, пока они не ушли на работу.
Жмуренок молчал, и Огнезара это выводило из себя, хотя он знал: нельзя испытывать ненависти к допрашиваемым, даже злиться на них нельзя! От этого начинаешь действовать необдуманно! Надо понимать их мотивы, надо влезать в их шкуру, чтобы добиваться результатов. Жмуренку будто кто-то запретил говорить о медальоне, внушил, что этого делать нельзя, — уж не Полоз ли? И запрет этот оказался столь мощным, что его не пробил кнут и не прожгло каленое железо. И есть четыре способа этот запрет преодолеть. Во-первых — мать, а лучше сестры. Во-вторых — обман, в третьих — убеждение. Ну, и последний — сумасшествие. От пыток сходили с ума и более крепкие, зрелые люди. Уничтожить личность — и никаких запретов не останется. Искалечить, ослепить — для подростка этого будет достаточно. Но опыт показывает, что это крайняя мера: он может забыть, перепутать, впасть в детство, онеметь, наконец. Этого никто не знает заранее.
Из всех способов наиболее простым и доступным был обман, и Огнезар долго выстраивал планы. Мальчик наивен, но не глуп, и дешевка не пройдет.
Случай подвернулся очень быстро. Огнезар не успел покинуть тюрьму, как его нагнали у выхода:
— Передача Жмуренку, — запыхавшись, доложил начальник тюрьмы.
Вообще-то, тюремное начальство смотрело сквозь пальцы на передачи арестантам: и тюремщики имели с этого дополнительный доход, и продуктов тратилось меньше. Но о Жмуренке велено было докладывать, и они не посмели ослушаться.
— Кто передал?
— Жмур.
Конечно, кто же еще, как не отец, должен был позаботиться о сыне? Только почему на шестой день? Почему не в первый, не во второй? Нет, это не Жмур. Ущербный кузнец понятия не имеет, как это сделать, к кому обратиться и сколько заплатить. Да ему и в голову не приходит, что такое возможно. Это его друзья — вольные люди. Ищут связь? Выясняют подробности?
— Узнай, кто из тюремщиков принес передачу, но тихо. Завтра проследи, с кем он встречается. Если это Жмур — можешь меня не беспокоить. Если кто-то другой — попытайся его взять. Сдается мне, это Полоз. И взять его будет нелегко.
План выстроился в голове сразу. Откуда мальчику знать, что ни один тюремщик не осмелится пронести с передачей записку? В архиве Урда служитель подтвердил, что парень торчал там почти месяц, просматривал метрические книги. Значит, читать умеет хорошо. Если он знает почерк Полоза, идея провалится. Найти образец будет трудно. Но почему бы не попробовать?
Огнезар сам написал записку и, осмотрев передачу, обернул тонкую полоску бумаги вокруг гусиной ножки. Найдет. Найдет и прочитает. Он не сильно верил в успех, но попытаться стоило. Довольный собой и подвернувшейся оказией, Огнезар отправил тюремщика, ухаживавшего за мальчиком, в камеру к Жмуренку, а сам устроился у глазка: если мальчишка не поверит, надо понять почему. Тюремщик относился к Жмуренку по-доброму, и у того должно было появиться доверие к нему. У арестанта обязательно должен быть человек, которому он доверяет, это всегда окупается.
Парень лежал на матрасике: лекарь не велел класть его на солому и посоветовал топить холодную. Одна из стен представляла собой щит, по которому шло тепло из соседнего помещения, и матрасик постелили к ней вплотную. Не прошло и часа, как Жмуренка вернули в камеру, и он не двигался, лежа на боку и притянув к животу ноги. Посмотрев в его пустые немигающие глаза, Огнезар подумал, что тот сойдет с ума раньше, чем его начнут калечить.
Тюремщик открыл дверь, но мальчик не шевельнулся, даже не посмотрел в его сторону.
— Тебе передачу принесли, — тюремщик сел на пол, подкрутил фитиль лампы, чтобы горела ярче, и стал развязывать узелок.
— Кто? — хрипло спросил парень.
— Отец, кто же еще.
— А это что, разве можно? — он перешел на шепот. Лицо его оставалось безучастным, он вовсе не обрадовался передаче, чему Огнезар не удивился.
— Ну, за деньги все можно.
— А тебе за это ничего не будет?
— Никто же не узнает. Смотри-ка, фляжка, — стражник отвинтил крышку. — Молоко. Хочешь молока?
— Хочу, — парень вздрогнул, губы его поползли в стороны, и на глазах показались слезы.
— А что плачешь-то?
— Просто. Обидно. Я здесь, а батя там за меня волнуется. Молока прислал.
— Давай-ка я тебя поверну. Я потихоньку, — вздохнул тюремщик.
Интересно, он такой хороший актер — или на самом деле сочувствует Жмуренку? Огнезар не возражал против сочувствия арестантам — главное, чтобы оно не выходило за границы дозволенного.
— Не надо. Я сяду лучше. Сам.
А заплакал он неспроста. Огнезар решил запомнить эту деталь. Мысли о доме, об отце его растрогали, заставили пожалеть себя… Это тоже можно использовать.
Парень неловко поднялся — руки у него действовали плохо — и, поскуливая, сел, опираясь плечом на стену.
— Давай я одеялом тебя накрою, — предложил тюремщик, но тот покачал головой.
— Не, не надо, жжет.
Тюремщик поил его молоком, и каждый глоток причинял мальчишке боль. Он выпил не больше стакана и помотал головой — устал.
— А тут еще гусиные ножки, — улыбнулся ему тюремщик.
— Правда? — лицо Жмуренка тронула живая, озорная улыбка, которая быстро сползла с губ. — Давай.
Огнезар ждал, и тюремщик не подвел.
— Я этого не видел, — сказал он и отвернулся, когда Жмуренок заметил полоску бумаги и перестал жевать. Листочек исчез под матрасом. Теперь оставалось дождаться результата.
Тюремщик ушел, оставив лампу ярко гореть, и Жмуренок долго рассматривал записку, шевелил губами, подносил к лампе, а потом успокоился, лег и уставился в одну точку на потолке. Огнезар выдержал паузу и отправил к нему тюремщика только через два часа — отнести воды.
— Слушай… — смущенно и тихо начал Жмуренок, и Огнезар напрягся, прижавшись ухом к смотровому окошку. — Ты только не выдавай меня, ладно?
Тот покачал головой.
— Прочитай мне, что тут написано, а?
Провал! Полный провал! Огнезар сжал кулаки. Как же так? Что же он делал в архиве? В метрических книгах картинок нет!
Тюремщик взял записку в руки и прочитал — внятно, по слогам:
— «Расскажи тюремщику, который принесет молоко, где медальон. Мы его заберем оттуда. Полоз».
— Как ты говоришь? ПОЛОЗ? — Жмуренок сделал ударение на последнем «о» и отчетливо произнес звук «з». — Так и написано?
— Да, — удивился тюремщик.
— А я-то, дурак… — Жмуренок усмехнулся и повернул голову к стене. — Уходи.
— Ты что?
— Уходи. Можешь ничего больше не приносить. Ничего мне не надо.
— Да что ты? Чего обиделся? Не веришь?
— Полоз знает, что я такими буквами не умею читать. Я только печатными умею. Он бы мне такой записки не послал, — Жмуренок со злостью оттолкнул флягу, и остатки молока потекли на пол.
Полный провал. Огнезару оставалось лишь ругать самого себя. Напиши он записку печатными буквами, и о почерке можно было не беспокоиться! А если бы вышло наоборот? Если бы мальчишка читал письменные буквы, он бы заподозрил подвох в печатных. Не угадал. Просто не угадал.
Полоз выбрался из берлоги с нехорошим предчувствием, которое его не обмануло. Солнце клонилось к западу — последнее время он стал слишком долго спать и совсем не мог обходиться без сна, как это было раньше.
Жмуренок мог бы не стараться и не писать ничего на снегу — Полоз бы и без этого догадался, что тот задумал. Он выругался, сложил вещи в котомки и повесил их на дерево: если доведется вернуться, звери не распетрушат. Смысла прятать следы ночевки не имело, но он все равно забросал снегом кострище, скорей по привычке, и по проложенным следам двинулся к дороге. С вещами он не смог бы идти быстро, поэтому взял из котомок только самое необходимое — огниво.
Внутри подрагивала и нарастала тревога: неприятная, тоскливая, сосущая. Если бы он так не устал и спал чутко, если бы он догадался держать Жмуренка за руку хотя бы! Дурак! Невыносимый, упрямый дурак! Ну почему он не может просчитать последствий своих действий хотя бы на два шага вперед! Полоз злился на мальчишку, и попадись тот ему под руку прямо сейчас, вздул бы его хорошенько за эту глупую, опасную выходку.
Но что-то подсказывало Полозу, что для парня это был бы исключительно счастливый исход.
Он пошел по дороге к городу быстро и сдерживал себя, чтобы не бежать. Парень не успеет перешагнуть порога собственного дома, как его схватят! Там его ждут всегда! Наверное, ему хватит ума не тащить с собой медальон, а впрочем — почти никакой разницы.
Примерно на полпути Полоз почувствовал жар — первый предвестник приступа невыносимой головной боли. Ему не стоило так спешить! Ему не стоило волноваться. Он остановился и вытер лицо снегом. Но от наклона жар покатился вверх стремительно, горло захлестнула тошнота, и в голову ударила боль, раскатившись перед глазами золотыми искрами. Полоз перестал чувствовать землю под ногами и ноги тоже чувствовать перестал.
Это пройдет. Это быстро пройдет. Оно всегда проходит, надо только глубоко дышать. Если он потеряет сознание надолго, то умрет, замерзнет прямо на дороге!
Полоз добрался до города через четыре дня. В двух верстах от Олехова его подобрали крестьяне, которые затемно вышли из деревни с обозом: он не потерял сознания, но голова у него кружилась так сильно, что он падал на четвереньки, едва вставал на ноги. Улич предупреждал, что дорога ухудшит его состояние, но Полоз не предполагал насколько.
В деревне — ближайшей к городу — за ним ухаживала добрая женщина, одинокая вдова с четырьмя малолетними пацанятами, и Полоз с тоской думал о том, чем будет с ней расплачиваться. Денег она не взяла. Глядя на ее детей — четверых головорезов от шести до одиннадцати лет, — он решил, что Жмуренок не самый худший представитель шумной братии мальчишек.
Ползти в город на карачках Полоз не рискнул и дождался, пока сможет стоять на ногах. Но как только почувствовал, что в состоянии пройти больше десятка шагов, ночью потихоньку оделся и покинул добрую вдову, про себя желая ей всего наилучшего.
Жидята не спал: он любил засиживаться допоздна, но и по утрам никогда не вставал рано.
— Я думал, ты убит. Ходили слухи, что в Урде тебе проломили голову, — встретил он Полоза.
— Что-то у этих слухов слишком длинные ноги… — проворчал Полоз и поспешил сесть. — Но голову мне действительно проломили. Дай мне воды.
— Может, горячего вина? — участливо предложил Жидята. — На улице мороз.
— Я как ущербный, мне воды. Не тяни, говори. Я же вижу, тебе есть что сказать.
— Жмуренок в тюрьме, — Жидята протянул ему кружку.
— Я в этом и не сомневался…
Полоз сделал два больших глотка и поставил кружку на стол. Надежда, похожая на робкий язычок пламени, вздрогнув, погасла, и вместо огонька вверх взвился едкий дымок горечи.
— Медальона у него не было, — поспешил добавить Жидята.
— Это точно?
— Его обыскивала стража, а не тюремщики, с ними всегда можно договориться. А еще… У нас тут что-то вроде военного положения. Они ждут, что мы откроем медальон. Набирают по деревням новых стражников, а всех ущербных из деревень отправляют по домам.
— Они преувеличивают наши возможности… — с горечью сказал Полоз.
— Они перестраховываются, — пожал плечами Жидята, — но это значит также, что медальона у них нет.
— Я думаю, это дело времени, — Полоз сжал губы.
— В этом никто не сомневается. На послезавтра назначен малый сход.
— Ты что? — Полоз привстал. — Почему я ничего не знаю?
— А где ты был? Никто не верил, что ты жив.
— И что мы будем обсуждать?
— Жмуренка и медальон, — ответил Жидята, — что нам еще обсуждать?
— Где будет сход?
— Здесь. На послезавтра — потому что раньше не все успеют подойти. Давай-ка я поставлю самовар, поешь, попьешь чаю и спать. Лицо-то у тебя белое совсем.
Жидята встал и подкинул дров в печку, старательно отводя глаза.
— Есть не буду, а чаю попью, — сказал Полоз и решился спросить. — Ты про Жмуренка что-нибудь узнавал?
— Его допрашивает Огнезар, сам. От меня просто шарахались, когда я пытался что-нибудь выяснить. Он же у нас государственный преступник номер один. В лоб, за деньги, никто ничего не скажет. Знаю, что в общей камере его нет. Они тоже не дураки: разбойников в тюрьме не меньше полусотни, лагеря по три раза за зиму меняли места.
— Из наших есть кто-нибудь? — спросил Полоз.
— Нет, вы сразу ушли далеко и с провиантом. Они ослабить нас хотят, они боятся… Так что Жмуренок в одиночке, скорей всего. Это же очень давит. В камере и поддержат, и перевяжут, и покормят. Он же ребенок еще, как ему там, одному-то? — Жидята шумно сглотнул. — Я ж с пеленок его знаю…
— Я попробую завтра, у меня есть свои люди, — вздохнул Полоз. — А что Жмур?
— Жмур лежит четвертый день.
— Ранен?
— Нет, оглушили слегка. Он… он переживает. Знаешь, у ущербных ведь тоже душа болит. Как умеет, конечно, но болит. Может, сильней, чем у нас. Когда ее рвут-то в разные стороны. Нормальный человек бы поплакал, а он и плакать толком не умеет.
Полоз вздохнул: обрубок души. Говорят, отрубленная рука болит всю жизнь. И ничего с этим не сделаешь — не вылечишь, припарку не положишь. Может, и у Жмура так же? Души нет, но она болит?
Тюремщик сидел перед Полозом и пил пиво. Он привык к своей работе, он привык рассказывать родственникам об арестантах, он оставался спокойным и невозмутимым. Полоз дождался, когда хозяин пивной отойдет от их стола, пригубил пиво и спросил, стараясь не привлекать к себе внимания:
— Узнал?
— Узнал… Трудно было: он в холодной. Его допрашивает сам Огнезар. А каты, знаешь, народ не очень разговорчивый, — тюремщик вздохнул.
— Сколько? — устало спросил Полоз. Внутри все дрожало: ну же! Все еще допрашивает?
— Ну, пару серебреников накинь.
— Возьми, — Полоз выложил из кармана три серебреника и припечатал монетки к столу.
Тюремщик посмотрел на них, две сгреб рукой, а третью пальцем подвинул обратно Полозу.
— Мне лишнего не надо. Пока от него ничего не добились. Кат говорит, Огнезар нервничает. Он думал, что парень быстро сломается, начинал помаленьку. Тот и вправду едва не сломался поначалу. Его сперва тридцать часов без воды в кандалах держали, к стене прикованного, в холодной, а потом сразу мучить начали. Конечно, мальчик испугался. Но потом ничего, взял себя в руки, смирился, что ли…
— Сильно мучают? — спросил Полоз, стараясь оставаться равнодушным.
— А ты как думал? Государственный преступник… Вчера на дыбе висел. Кнутом его били.
Полоз охнул и закусил губу. Это слишком, для мальчика — это слишком. Что же, благородный Огнезар не видит, что перед ним ребенок?
— Его в застенок ведут — он боится: плачет, рвется. А как Огнезара видит, сожмется весь и молчит.
Полоз скрипнул зубами и стиснул кулаки. Мелькнула мысль напасть на Огнезара, когда тот поедет домой. Хороший бросок гири цепа, и никакая охрана ему не поможет. Впрочем, смысла это не имело: они боятся, что медальон откроют, и подлорожденного мальчишку не пожалеет никто. Огнезара быстро сменит кто-нибудь другой, не менее хитрый и жестокий.
— Я могу поговорить с катом?
— Нет, он живет при тюрьме. Его никуда не выпускают сейчас, приказ благородного Огнезара. Могу передать что-нибудь. Еды хорошей, одежды… Но ничего запрещенного, а то сам на дыбе окажусь завтра.
— Да. Конечно, — Полоз вскинул глаза и полез в котомку, — у меня есть… Вот…
Покупки показались ему такими жалкими, даже издевательскими.
— Тут молоко, он любит молоко. И гусятина. Ты попроси кого-нибудь, пусть его покормят, а?
— Покормят, не беспокойся. Но лучше бы ему курицы вареной, а не гусятины. И яблок.
— Я завтра принесу. Ты спрашивай, каждый день спрашивай, ладно?
— Если спросят — кто передал?
— Жмур, — не задумываясь ответил Полоз.
— Да, чуть не забыл. Ищут его мать и сестер. Благородный Огнезар сначала хотел парня пытками отца припугнуть, но подумал и решил, что этим его не проймешь — поздно. Мальчишка еле дышит. Если не его, а отца пытать начнут, он только вздохнет с облегчением. А мать — она мать и есть…
Полоз вышел из пивной на главной площади, и взгляд его уперся в белое полотно размером в сажень: Жмуренок смотрел на него, виновато насупившись. Полоз запрокинул голову — на портрете, нарисованном черной краской, ему привиделись янтарные глаза с зелеными прожилками. Он посмотрел на желто-серую тюрьму за высокой оградой… Пятьдесят шагов, всего пятьдесят шагов…
Сколько раз он смотрел на это здание и сколько раз сжимал кулаки от бессилия… Сколько его друзей выходило оттуда чужими людьми — непонятными, с пустыми глазами… Ущербными. Мимо него прошел тюремщик и направился к воротам, унося в узелке флягу с молоком и гусиные ножки. Что еще сделать для мальчика? Полоз бы охотно поменялся с ним местами, он был готов прямо сейчас взять тюрьму приступом. Некстати вспомнилась дурацкая записка на снегу. ПОЛАС… Полоз нервно захихикал, зажимая рот рукой, и вдруг понял, что не смеется, а плачет.
Он знал, что сделать ничего нельзя. Из тюрьмы еще никто не убегал. Если бы это было возможно, не превращали бы вольных людей в ущербных. Только одно — найти медальон. И дать знать парню, что тайник пуст. Но и это не спасет. Если медальона не найдут, ему просто не поверят. А это еще хуже — тех, кто начинает говорить, мучают сильней, чтоб дожать.
Полоз выбрался за городскую стену и дошел до старого дуба. Нет, медальона там не было. Где еще? Куда он мог его деть еще? Надо предупредить Жидяту о семье Жмура.
Есеня сидел, забившись в угол камеры, на соломе, и смотрел на руки, которые он подтянул к груди и поставил запястьями на колени. Слезы капали на рубашку, а он никак не мог понять: как это получилось? Как вообще такое бывает? И бывает ли? Было так больно, что он не мог не плакать. Было страшно, и он дрожал. И чувствовал себя запредельно несчастным, обиженным, обманутым, незаслуженно наказанным, и наказанным чересчур жестоко. Не хотелось думать, что это только начало, от таких мыслей сжимался желудок и судорога пробегала по спине.
Он был противен сам себе, он посмеялся бы над собой вчерашним — самоуверенным болваном, бесстрашие которого не имело под собой ничего, кроме наивности. Не слушал Полоза, вместо того чтобы быстро забрать нож и уйти, остался дома — потому что хотел похвастаться! И теперь придется — хочет он того или нет — придется молчать! Потому что иначе останется только умереть. Нельзя предать чужие надежды. Полоз доверил ему нести медальон, а Есеня догадался притащить его в лапы Огнезара! Хорошо еще, что хватило ума его спрятать. И теперь… Слезы капали из глаз, и больше всего хотелось закричать: «Помогите».
«Я виноват, простите меня, я больше никогда так не буду, только помогите! Заберите меня отсюда!»
Есеня едва не вскрикнул, когда снаружи заскрипел замок. Нет! Нет, пожалуйста, нет! Только не сейчас! Еще рано! Он прижался к стене тесней, зажмурился и выставил вперед руки.
— Не бойся, — тихо сказал ему тюремщик и подошел поближе, — я поесть принес.
Есеня со стоном опустил руки на колени. Ну что ж он так испугался-то? Как маленький… Он же никогда ничего не боялся…
— Я не хочу, — тихо сказал он.
— А я тебя не спрашиваю, хочешь ты или нет, — тюремщик присел рядом и поставил миску на пол. — Больно?
— Ага.
— Ты, главное, не бойся. Когда боишься, во много раз хуже выходит.
Легко сказать! Не бойся! А как не бояться, если страшно? Так страшно, что даже тошнит. Есеня зябко повел плечами.
— Ты злись. На себя, на них, на меня. Когда злишься — все по-другому. Давай-ка поедим. Похлебка не ахти, конечно, но лучше, чем ничего.
— Да не хочу я! — всхлипнул Есеня.
— А ты через «не хочу», — тюремщик взял миску в руки, зачерпнул оттуда мутной жидкости, в которой плавала капуста, и поднес ложку Есене ко рту. — Давай, открывай рот. Чтоб злиться, сила нужна. А то превратишься через три дня в слизняка дрожащего.
— Я и так слизняк дрожащий… — разревелся Есеня горько и отчаянно, размазывая слезы тыльной стороной ладоней. — Я и так… и так…
Тюремщик отставил миску в сторону и обнял его за плечо.
— Ты молодец. Если в первый раз не сломался — значит, молодец. Самое страшное — это в первый раз. А что кричал и плакал — так у нас взрослые мужики ревут белугой.
— Правда, что ли? — Есеня на секунду плакать перестал.
Когда начальник стражи вошел к Огнезару в спальню среди ночи, тот сразу понял: или самое худшее, или… Он рывком поднялся с постели.
— Ну?
— Взяли Жмуренка. У него дома, сосед донес.
— Медальон?
— Нет. Он пустой. Серебра две монеты — и все.
— Дом обыскали?
— Пол сняли, стены простучали. Нету.
— Надеюсь, теперь он не убежит?
— В кандалах, в холодной.
— Что, сопротивлялся? — удивился Огнезар.
— Еще как! Звереныш, настоящий звереныш, — расхохотался начальник стражи. — Мои ребята все покусаны и исцарапаны. У одного зубы выбиты, у пятерых фонари под глазами — пяткой засветил.
— Давно я хотел на него посмотреть. Подожди в приемной, я сейчас соберусь. И вели седлать лошадь.
Первое, что бросилось в глаза Огнезару, — удивительное сходство с портретом. Избор действительно улавливал самое главное в лице, неповторимую человеческую сущность. Мальчишка молча упирался, извивался, его буквально втащили в застенок и швырнули в кресло, завернув руки за спинку. Огнезар с улыбкой наблюдал за его бесполезными попытками сопротивления и не мог понять их смысла. Такое бывает от страха, но этот пока непуганый, и непохоже, чтобы он чего-то боялся.
— Меня зовут благородный Огнезар, — начал он, когда парень понял тщетность своих усилий и немного успокоился. — Ты слышал обо мне?
Тот посмотрел исподлобья и оскалил зубы. Звереныш… Избор подметил верно: он похож на соболя. Если соболя загнать в угол, он тоже скалится и поднимает шерсть на загривке. И выглядит это так же забавно.
— Я даю тебе слово благородного человека: если ты скажешь мне, где спрятал медальон, я тут же отпущу тебя домой, — Огнезар улыбнулся.
Мальчишка сощурил глаза и прошипел сквозь зубы:
— Этого я никогда не скажу!
Огнезар не хотел выдавать своего торжества, но не выдержал и расхохотался. Глупый ребенок! Значит, все-таки спрятал сам. Больше всего Огнезар боялся, что медальон ушел в лагерь вольных людей. Нет, не ушел. Интересно, мальчик один знает, где медальон, или кроме него это известно еще кому-нибудь?
— Можешь не говорить, — пожал плечами Огнезар. — Тогда я спрошу об этом у твоих друзей.
Лицо Жмуренка расплылось в наглой и довольной улыбке.
— А никто больше не знает, где он!
Улыбка его была вполне искренней, он радовался своей находчивости. Огнезар кивнул. Что ж, для первого раза сведений неожиданно много. Но поговорить с парнем надо, надо разобраться в нем, понять, чего он боится, что любит, чего добивается.
— А зачем тебе медальон? — как бы между прочим спросил Огнезар.
Улыбка исчезла с лица Жмуренка, он снова приподнял верхнюю губу и процедил:
— Чтобы забрать у тебя то, что ты украл.
А! Так это — принципиальная позиция! Грабь награбленное. Ну что ж, принципиальные позиции сдавать легче, чем любые другие.
— Может быть, ты знаешь, как это сделать? — вкрадчиво спросил Огнезар, ожидая в ответ упоминания невольника по имени Харалуг.
— Я умею варить булат, — неожиданно ответил Жмуренок, — настоящий харалуг.
Парень, наверное, не понял, что подписал себе смертный приговор. Он наслаждался секундной растерянностью Огнезара, он смаковал эту свою маленькую победу и не догадывался, что Огнезар принял решение мгновенно: парень, конечно, расскажет, где спрятал медальон, но он никогда отсюда не выйдет.
— И какой же мудрец рассказал тебе об этом? Улич? Или Остроум?
— Никакой. Я сам догадался.
Может, врет, а может — хвастает. Впрочем, мудрецы Урдии Огнезару не по зубам. Только отравить, больше ничего сделать нельзя.
— И все, конечно, так тебе и поверили, — скептически кивнул Огнезар.
— Какая разница? Может, и не поверили. Все равно это правильно, иначе бы ты так не испугался! — Жмуренок глянул на него торжествующе.
Он не понимал, что загнал себя в ловушку, из которой ему будет не выбраться. Он сам захлопнул дверь этой ловушки, отрезая себе пути к отступлению. Огнезар удовлетворенно кивнул.
Больше говорить мальчишка не хотел. Он не отвечал на вопросы, и единственное, что удалось выведать Огнезару, — это то, что Полоз жив. Но для первого раза и этого было достаточно. Через сорок минут нелегкой беседы Огнезар кивнул тюремщикам:
— В холодную. В кандалы к стене. Не кормить, пить не давать. Я приду послезавтра утром. Вечером пусть его осмотрит лекарь, и если найдет что-нибудь серьезное, доложите мне. О каждом, кто будет спрашивать о нем, докладывать начальнику стражи. И… если он умрет, или сбежит, или еще что-нибудь с ним случится, вы все окажетесь на его месте, понятно? Вы и ваши дети. В кандалах в холодной.
Через сутки с небольшим спеси у мальчишки немного убавилось. Огнезар не напрасно потратил этот день: он опросил всех, кто знал Жмуренка — соседей, друзей, завсегдатаев питейных заведений, где тот бывал, — и начал представлять его себе немного лучше.
Жмуренок уже не сопротивлялся — у него тряслись колени. Еще бы — на ногах больше суток! И когда его посадили в кресло, на лице его мелькнуло облегчение. Только мелькнуло. Огнезар налил в кружку воды из кувшина, стоявшего на скамейке в углу, и сделал большой глоток, не сводя глаз с лица мальчишки: кадык у того судорожно дернулся.
— Хочешь водички? — спросил Огнезар.
— Нет, — хрипло ответил Жмуренок и рывком отвернулся.
— Я просто так. Ничего говорить мне за это не надо.
Жмуренок только поморщился. Гордый! Огнезар поднес кружку к его губам, но тот неожиданно извернулся и с силой ударил по кружке головой — снизу вверх. Вода выплеснулась ему на колени.
— Не надо мне никакой воды! — выкрикнул он довольно жалко, но, наверное, хотел, чтобы прозвучали эти слова презрительно и равнодушно.
— У… — протянул Огнезар, нагибаясь и заглядывая ему в глаза. — Мы обиделись? А что ты хотел? Ты хотел, чтоб мы тебя уговаривали: ах, Балуй, ах, расскажи нам, где ты спрятал медальон? А ты бы гордо молчал и над нами глумился? Ты так хотел?
— Да! — рявкнул парень ему в лицо. Да мальчишка сейчас сорвется! Быстро…
— Позовите лекаря и ката с помощником, — кивнул Огнезар тюремщикам. — И влейте в него кружку воды.
Жмуренок захлебывался и кашлял. Но не сопротивлялся — на это гордости не хватило. Огнезар дождался, пока он отдышится, а потом продолжил:
— А теперь, юноша, когда ты напился и немного успокоился, я расскажу, что тебя ожидает в ближайшие дни.
Иногда и этого бывало достаточно. А если все же не хватало, Огнезар внимательно следил за лицом арестанта и подмечал, что пугает того сильней всего.
Этот не испугался. Вряд ли он так хорошо владел своим лицом — пока ему это не удавалось, — и Огнезар рассудил, что у парня просто слабо развито воображение. Что ж, чем хуже он себе это представляет, тем сильней будет его удивление. Возможно, одного дня будет достаточно.
Огнезар хотел сыграть именно на удивлении, на срыве маски подросткового равнодушия. Внутренний мир подростка отличается и от детского, и от зрелого, но ближе стоит именно к детскому. С одной стороны, отсутствие жизненного опыта порождает отсутствие страха смерти — ребенок не понимает, что такое смерть, он не представляет себя вне жизни и жизнь вне себя. С другой — его представления о бытии окружены некоторым романтическим ореолом. И эти два фактора очень сильно мешают, если допрашивать приходится подростка. Но при этом, сталкиваясь с реальностью, они не умеют справляться с трудностями самостоятельно и подсознательно ждут помощи от тех, кто старше и сильней. Они уверены, что их пожалеют и простят. Взрослая жизнь для них — увлекательная игра. Им кажется, что достаточно сказать: я больше не играю, — и все закончится. Огнезар хотел увидеть, что будет, когда закончится увлекательная игра во взрослую жизнь и перед ним окажется ребенок, который больше играть не хочет.
Он остановился на клиньях под ногти — болезненная, но не опасная для здоровья вещь. И не ошибся. Жмуренок, изображая бесстрашие, позволил прижать свои руки к столу, только презрительно щурил глаза, собираясь гордо молчать, — Огнезар видел его в эти минуты насквозь.
Кричать он начал почти сразу. И удивление, на которое надеялся Огнезар, превзошло его ожидания. Мальчишка испугался, он не ожидал ничего подобного, он звал маму, он был похож на щенка, которому прищемили лапу. Из ощетинившегося подростка он превратился в несчастного ребенка за несколько минут. Сначала у него из глаз градом катились слезы, а потом к ним добавились судорожные рыдания. Огнезар не сомневался, что победил. Он остановил ката и дождался, когда парень перестанет задыхаться от слез.
— Ну что? — спросил он понимающе и доверительно. — Я думаю, уже достаточно? Скажи мне, где ты спрятал медальон, и пойдешь домой, к отцу.
Тот всхлипнул громким тройным вздохом, и из глаз его снова побежали слезы. Парень молчал долго, словно раздумывал, дрожал всем телом, а потом покачал головой, сжался и зажмурился.
Сани, запряженные парой лошадей, весело бежали по крепкому льду. И хотя зима пребывала в своих правах, тяжелые тучи отливали той мрачной грозовой синевой, которая появляется в небе только к весне. День рос стремительно, и каждый вечер наступал все позже и позже.
Полоза укачивало от тряской езды, он был бледен и неразговорчив, и Есеня скучал, глядя по сторонам. Домой. От тоски хотелось завыть: не в Олехов — Полоз его туда не пустит, — а в лес, к вольным людям. Есеня соскучился по ним: и по Хлысту со Щербой, и по маме Гоже, и по Рубцу… Но куда сильней он хотел увидеть маму, сестер, отца. Хотя бы одну ночь переночевать дома! Проснуться под шипение сковороды, от запаха оладий, которые мама жарит на завтрак, услышать возню и повизгивание сестренок, стук молота в кузне — отец всегда вставал рано, раньше всех. И теперь Есеня понимал почему. Потому что у него не было Полоза, который может обнять за плечо и сказать: я подумаю о деньгах, а ты беги в кабак. Зато есть пятеро детей и их мать, и все они едят три раза в день, тепло одеты, у них большой и прочный дом, который не сравнить с халупами Кобруча.
Есене так хотелось придти домой и рассказать отцу, что он все понял, что он любит его, что никогда больше не будет ему грубить! Он откроет медальон, что бы Полоз ему ни говорил, и тогда все станет хорошо, они будут жить все вместе, и он сварит булата сколько угодно, а отец будет его ковать.
Ночевали они на постоялом дворе. Полоз смотреть не мог на еду, Есеня же ел за двоих. Перевозчик не обманул и отдал десять серебреников с золотого, как Полоз ни убеждал его, что деньги у них есть. Два золотых разделили пополам — на всякий случай. Если придется расстаться, ни один из них не останется на бобах.
— Полоз, как думаешь, у них есть молочко? — спросил Есеня, вздохнув.
— Наверняка, — Полоз поморщился. — А что, вина уже не хочется?
— Не могу больше. Надоело. И дорогое оно здесь.
— Хозяин! Две кружки парного молока есть у тебя? — крикнул Полоз.
— Остыло уже молоко. С вечерней дойки три часа прошло…
— Ничего, давай какое есть, — Полоз повернулся к Есене. — Ты и гусятины, небось, хочешь?
— Не, не надо.
— Давай. Деньги есть — чего не заказать на утро? Сегодня, конечно, не зажарят, а к утру как раз… Хозяин!
— Да ты сам-то ешь…
— Тошно мне, Жмуренок, с души воротит. Улич сказал, это надолго теперь, может, и на всю жизнь.
— Как это? Всю жизнь не есть?
— Да нет, укачивать будет от езды. Что-то там в башке повредилось. Через пару часов пройдет — поем нормально, если не усну.
Лежать Есене надоело еще в санях, и в комнате наверху он долго сидел перед печкой и смотрел на огонь.
— Полоз, тебе уже лучше?
— Нормально. Чего ты хотел?
— Почему ты мне не веришь про харалуг?
— Потому что это глупости. Ковырять медальон ножом я не дам. Ты это уже пробовал, и что вышло?
— Ну послушай, я же подумал! Все сходится!
— Что сходится? Жмуренок, тебе же сказали два мудреца: человек по имени Харалуг. И невольника они убили из-за этого.
— Ну и что? Мне Жидята рассказывал, что такие клинки благородные вешают на стены и охраняют с собаками. Почему? Да потому что они медальон могут открыть!
— Они охраняют их с собаками, потому что это редкость, которая очень дорого стоит. Только и всего, — Полоз зевнул.
— Да нет же! У них много чего дорого стоит, вон, у Избора в гостиной целое озеро как настоящее.
— Жидята мог и преувеличить, когда это говорил.
— Помнишь, когда мы обедали у доктора, ты сказал, что я умею варить булат? — Есеня скрипел зубами, чувствуя, что у него никогда не получится Полоза в чем-то убедить. — Помнишь?
— Ну, помню.
— Ты помнишь, как Избор испугался тогда? Он до синевы побледнел! Я видел!
— Ну и что?
— Полоз, ну почему не попробовать, а? У меня дома такой нож на стенке висит, надо только его взять и попробовать!
— Жмуренок! Ты уже пробовал! Хватит.
— Понимаешь, этот нож, который сломался, — он не совсем булатный. Он хрупкий. А настоящий булатный нож пополам можно согнуть, и он не сломается.
— Я сказал — хватит!
Есеня вздохнул и поворошил угли. Ему было не объяснить, что он чувствовал, когда лезвие ножа входило между створок медальона. Он не зря хотел этого так сильно, что не послушался Полоза. Есеня не сомневался, что нож может открыть медальон. А теперь, когда он узнал о том, что его булат называют харалугом, и вовсе был в этом уверен. Но как сказать это Полозу, чтобы тот согласился? В лесу, когда Ворошила уговаривал Полоза не брать Есеню в Урд, непреклонность Полоза только радовала, теперь же она повернулась к Есене оборотной стороной.
Он уставился в печку, надеясь найти там ответ. В горне угли светятся не так. Он, наверное, задремал, потому что ему показалось, что он в кузне, и тигель стоит в горниле, а от двери на него смотрит отец. И Есеня просит его принести нож, который висит на стенке. Но отец качает головой и садится рядом. И говорит:
— Твой булат — настоящее чудо. Благородный Мудрослов всю жизнь его искал, а ты за три дня научился.
Есеня проснулся и посмотрел по сторонам. Полоз дремал, а на столе стоял его нетронутый ужин.
— Полоз! Проснись. Выспишься еще. Послушай, чего скажу.
— Жмуренок, ты мне надоел.
— А ты поешь! А я пока скажу.
— Говори, — Полоз поднялся, мрачно зыркая по сторонам, — но быстро.
— Ты только не смейся. Помнишь, все верили, что когда заклятие… ну, закончится, то Харалуг встанет из могилы и откроет медальон? Ну, что медальон его из могилы поднимет?
— Глупость это была.
— Конечно. Но ведь верили. Мне кажется, медальон сам хочет, чтоб его открыли. Мне так сказал тот отшельник, который знал про Улича. И Избор его украл, и ко мне он попал не случайно. Я ведь булат решил сварить, когда медальон у меня оказался. Сразу почти… На второй день. Может… может, это он меня научил? Нарочно?
— Сказки это.
— Но, Полоз, все ведь один к одному. И собаки, и имя, и Избор испугался, и заклятие кончилось, и я булат сварил! Все же сходится!
— Жмуренок, не надо, а? Я так устал. Не надо ковырять медальон ножом, хорошо? Даже если нож сделан из харалуга.
К Олехову подъезжали на закате, но Полоз попросил высадить их у большака: к городу он приближаться опасался. Шесть дней пути Есеня старался убедить Полоза в своей правоте, но Полоз не желал ничего слушать.
На дорогу вышли лесом, по колено в снегу, а когда наконец под ногами оказался наезженный путь, уже смеркалось.
— Полоз. Ну давай в город сходим. Ночью, а?
— Что, домой хочется? По батьке соскучился? — Полоз похлопал его по плечу.
— Ну и соскучился, — Есеня отвернулся.
— Он же тебя только по затылку бил и чуть что за вожжи хватался? А? Говорил такое?
— Ну и что! — разозлился вдруг Есеня. — Ну и бил! Все равно — он мой батька, понятно? А ты всегда лицо кривишь, когда про моего батьку говоришь! Противно тебе, что он ущербный! А у меня другого нету!
— Да ладно, Балуй, ты чего… — Полоз посмотрел на него виновато. — Конечно, он твой батька, и это хорошо, что ты его любишь…
— Он меня читать учил. Он и девчонок тоже читать учил. И мой нож на стенку повесил. Он, может, не такой умный, как Улич, но он зато меня любит!
— Конечно, любит… — вздохнул Полоз. — Только в город тебе нельзя ходить. Ни днем, ни ночью.
— Давай я медальон тебе оставлю и сбегаю, а? Я только туда и обратно!
— Нет, Жмуренок, — твердо сказал Полоз, — мы идем в лес.
Есеня скрипнул зубами.
— Может, ты сходишь? Только нож мой возьмешь — и все.
— Ну до чего ты хитрющий, а! — Полоз рассмеялся. — Я так и знал, что тут не без подвоха! Нет. В санях выспались, всю ночь идти будем. В ноябре-то снега не так много было. Ночью по дороге можно идти, по лесу уж больно тяжело. А днем в лес свернем и поспим.
Чем дальше от города они уходили, тем сильней Есеня чувствовал разочарование. Ну почему Полоз не понимает? Ведь часа два всего — туда и обратно! Не откроется — значит, Есеня ошибся. Всякое же бывает. Хотя он ни секунды не сомневался в своей правоте. Ну почему не проверить-то! Вот Улич бы с ним согласился.
— Жмуренок, прекрати на меня дуться, — Полоз подтолкнул его в плечо. — Ну нельзя в город, нельзя! У твоего дома, небось, толпа зевак ждет-не дождется, когда ты явишься, чтоб свои двадцать золотых заработать. А еще… я глупость одну сделал…
— Какую?
— Я Остроуму адрес Жидяты оставил, чтоб он мог мне написать. А кто знает, может, они его нашли и теперь Жидяту тоже караулят.
— Да ну… — Есеня пожал плечами. — По-моему, ты о них слишком хорошо думаешь. Они все адреса, которые у Остроума нашли, теперь караулят? Им стражников не хватит.
— Может быть. Но я на доске написал, когда золотой оставил. Так что рисковать не стоит. Ты меня хорошо понял?
— Да понял, понял.
— Смотри, не вздумай сбежать…
Если бы Полоз этого не сказал, Есене бы такое и в голову не пришло. Но идея ему понравилась, и теперь он с нетерпением ждал, когда же они остановятся «на ночлег». Но верста за верстой оставались позади, а ночь все не кончалась.
Свою котомку Полоз Есене нести не позволил и шел вперед бодро и скоро.
— А хорошо дома, — сказал он, глубоко вдыхая сухой морозный воздух.
— Дома, наверное, хорошо, — проворчал в ответ Есеня.
— Мне кажется, я сразу здоровым стал, как только сюда добрался. Море — это, конечно, здорово, но тут мне больше нравится.
Есеня только вздохнул. Однако прошло около часа, за который они отмахали пять верст, не меньше, как вдруг Полоз взмахнул руками и как-то неловко, странно повалился на колени.
— Полоз! Ты чего? — Есеня испугался.
— Нет-нет, — сказал тот тихо, — все нормально. Голова закружилась.
— Да тебе нельзя еще столько ходить!
— Надо отдохнуть немножко… И все пройдет.
Есеня посмотрел вверх — небо было ясным.
— Через три часа светло будет, — сказал он.
— Смотри-ка… Дома и звезды другие… Ладно, сворачиваем в лес, поспим и дальше пойдем.
Есеня помог Полозу встать, но тот уже пришел в себя и пошел сам, слегка пошатываясь. Ну как от него сбежишь? А вдруг ему плохо будет? А вдруг он замерзнет один? Они отошли от дороги довольно далеко и выбрали место для ночлега.
— Ты сядь, я сам все сделаю… — Есеня поставил котомку на снег.
— Сейчас снега много, берлогу можно соорудить. Тогда хоть сутки спи — не замерзнешь. Ты дрова собирай и коры сосновой нарежь. А я тебе покажу как. Поедим — и спать.
Берлога Полоза показалась Есене сомнительным сооружением — глубокая нора в сугробе, с хитрым лазом внутрь. Пол он выстлал толстым слоем сосновой коры и зажег две свечи.
— Надышим — теплей будет, чем у костра, — Полоз завернулся в одеяло, — не сомневайся. И свечи тепло дают. Главное, чтобы выход не замело.
Есеня устроился рядом с ним — ему в берлоге не очень нравилось. Снег к весне слежался, и ему казалось, что над головой нависла тяжелая каменная глыба. Впрочем, к тому времени, когда Полоз захрапел, в берлоге действительно стало тепло. Не как в доме, конечно, но спать можно, не замерзнешь.
Есеня вылез из-под одеяла, накрыл им Полоза — одному-то спать холодней! — и начал отползать к выходу медленно, чтобы Полоз не проснулся: двинулся — замер, двинулся — замер. Лаз едва не обрушился: выход был сделан ниже пола, чтобы не уходило тепло.
В лесу светало. Есеня выбрался к догоравшему костру, отряхнул шапку и опустил на шею намотанный на голову платок. Быстрей! Теперь надо быстрей! Он представил себе, как испугается Полоз, когда проснется, и ведь наверняка побежит его догонять! Есеня подумал немного, взял палку, служившую кочергой, и вывел на снегу три корявых слова: «ПОЛАС ЯВИРНУС ЖДИ».
К городу Есеня бежал вприпрыжку и добрался до него еще засветло. Сердце подскакивало в груди, как лягуха: то ли от бега, то ли от волнения, то ли от радости. Особенно когда из-за поворота показалась городская стена: круглые островерхие башни, а за ними — холмы с замками благородных, высокая арка ворот. Есеня никогда не замечал, как выглядит Олехов, — наверное, потому что никогда не уходил из него надолго. И все это казалось ему обыденным, привычным. А теперь он понял, что на свете лучше места не бывает. И как бы ни красивы были сады Урда, как бы ни завораживали его морские волны — Олехов самый прекрасный город на земле. Дом! Там, за городской стеной, спрятанный в веренице длинных прямых улиц, — его дом!
Идти через ворота Есеня, конечно, поостерегся. По большаку впереди него полз обоз из десятка саней: Есеня нагнал обозных, и стража не обратила бы на него никакого внимания. Но Полоз говорил, что в городе опасно, поэтому перед воротами Есеня незаметно, бочком, ушел в сторону — к ближайшей дыре.
В городе ничего не изменилось, и Есеня не чувствовал никакой опасности. Никто не всматривался ему в лицо, никто не крался сзади. Он спокойно прошел мимо базара, надвинув шапку пониже, — торговля заканчивалась, и народу было немного. Конечно, хотелось заглянуть в пивную, посмотреть одним глазком: нет ли там Звяги с Суханом? Но Есене хватило благоразумия этого не делать. Он бы и дальше шел не таясь, как вдруг внимание его привлекло белое полотнище, натянутое на ограду базара у самых ворот. Раньше ничего такого тут не было! Есеня обогнул ограду и остолбенел: на белом полотнище в человеческий рост был нарисован его собственный портрет! Вообще-то Есеня считал, что лицо у него более взрослое и умное, а не такое щенячье, как изобразили на полотне, но сомневаться не приходилось: это он сам и есть. Да и подпись внизу — «Жмуренок по прозвищу Балуй» — других версий не оставляла.
Он надвинул шапку еще ниже, опустил голову и пошел дальше, нервно озираясь по сторонам. Нет, домой нельзя. И к Жидяте нельзя тоже — вдруг Полоз прав и там его уже ждут? Надо немедленно спрятаться где-нибудь и дождаться темноты. Есеня свернул на улицу, ведущую в кабак. Медальон! Он забыл, что у него медальон! Если его поймают, все будет кончено! Надо было оставить его Полозу или, на худой конец, снова спрятать в трещине старого дуба! Но выходить из города, чтобы потом с таким риском возвращаться, Есеня посчитал слишком опасным.
Он не долго думал, прежде чем найти место, где укрыться, — в сарае у Бушуихи! Старуха сидит дома, плохо видит и вряд ли заметит Есеню, даже если заглянет в сарай. Он столько раз там прятался, и никто его не нашел.
Есеня старался идти вдоль заборов, повыше поднял воротник и натянул платок на подбородок до самого носа. Пусть думают, что ему холодно! Вечерело, и людей на улицах он почти не встречал. Четверть часа, что потребовались ему, чтоб добраться до выбранного укромного места, показались вечностью. Есеня шарахнулся от двух собак, деловито выбежавших из-за угла прямо ему под ноги, чем сильно их напугал, долго стоял, повернувшись лицом к забору, когда булочник неторопливо тянул мимо него опустевшую тележку, и наконец, осмотревшись как следует, скользнул в дыру покосившегося забора Бушуихи.
Едва затворив за собой скрипучую дверь сарая, Есеня нырнул в сено и зарылся поглубже — ему казалось, что за ним следили и ждали той минуты, когда он окажется в тупике и не сможет бежать. Но прошло время, а его никто не потревожил. Теперь надо спрятать медальон. Полоз говорил, что прятать надо так, чтобы не нашли. Интересная мысль… Зарыть в землю. Или кинуть в воду. Как иголка в стоге сена. Есеня подумал и решил, что если зароет его под сеновалом, то никто не сможет его найти. Даже случайно.
Земля под слежавшимся сеном не промерзла за всю зиму, и ему легко удалось вырыть руками маленькую ямку в два вершка глубиной. Есеня, размотав платок, снял с шеи медальон, сжал его на прощание в кулаке и положил в приготовленный тайник.
— Я за тобой скоро вернусь, — шепнул он: ведь молодой отшельник говорил, что медальон все слышит. Интересно, он там не задохнется? Если он слышит — может, он на самом деле живой? Почему-то тайник показался ему похожим на могилу.
Есеня утрамбовал землю получше, завалил сеном и лег сверху. Нет, не найдут. И случайно не найдут. Он хотел подремать до темноты, но сон не шел: Есеня волновался до дрожи. Еще немного, и все выяснится! Но сначала… Сначала он придет домой.
Он закинул руки за голову. Полоз, наверное, уже проснулся. Жаль, что нельзя переночевать дома, мама бы оладий нажарила… Он представил, как будут радостно визжать сестры, когда увидят его на пороге. А может, у них опять ужинает Чаруша? При всем уважении к отцу, желания жениться у Есени пока не появилось, но Чаруша ему нравилась. Она тоже его любит и тоже обрадуется. От предвкушения такого счастливого возвращения домой губы сами собой расползлись в улыбке. И тут он вспомнил, что ни мамы, ни сестер дома нет: отец отправил их в деревню. Он вздохнул. Ну и что? Все равно, дома его ждет отец!
Есеня дождался, когда стемнеет окончательно, и потихоньку выбрался на улицу. Теперь медальона у него с собой нет и бояться нечего. Он направился к дому бегом, глядя в освещенные тусклым светом окна: и у него дома по вечерам горит свет. Там на ночь топится печь, и отец сидит перед открытой дверцей, смотрит на огонь и ждет, когда Есеня постучит в окно!
Перед собственным забором Есеня посмотрел по сторонам и никого не увидел — улицы давно опустели.
Есеня толкнул калитку, но она оказалась запертой на ночь. За стенкой конюшни всхрапнул и тихо заржал Серко — услышал, учуял! Есеня подошел к дому, поднялся на цыпочки и громко постучал в темное окно спальни. Не прошло и минуты, как скрипнула дверь в сенях, потом раздался громкий хлопок и тяжелые шаги на крыльце. Есеня вернулся к калитке — отец подошел с другой ее стороны, скрипя снегом, и распахнул ее, не спросив, кто пришел к нему в гости так поздно.
— Сынок… — Есене показалось, что отец ждал его именно сейчас, именно в эту минуту, потому что он нисколько не удивился, только обрадовался. Отец осунулся за это время, похудел и как будто стал ниже ростом.
— Батя, — сглотнул Есеня, уткнувшись ему в плечо, и вдохнул отцовский запах: пота и железной окалины.
— Как ты вырос, сынок… — прошептал отец, прижимая его к себе так сильно, что хрустнули ребра.
— Бать, я был такой дурак, — сказал Есеня и шмыгнул носом. Он хотел сказать еще много чего, но почему-то слова застряли в горле.
Отец потянул его за собой во двор, захлопнул калитку и запер ее на тяжелый засов.
— Пойдем, пойдем в дом. Мамы нет, девчонок тоже. Я их отправил в деревню.
— Я знаю.
— Сынок, ну, рассказывай, как ты? Что с тобой было?
Есеня перешагнул через порог: на столе горела одинокая свеча, рядом с ней лежал недоеденный кусок хлеба. И в кухне действительно топилась печь.
— Сейчас я дров подкину, — засуетился отец, — ты, наверное, замерз.
— Да не, ничего.
— И щей погреем. Ко мне Чаруша приходит, готовит, прибирает.
Отец вышел в сени и тут же вернулся с горшком щей. Есеня окинул кухню взглядом и увидел на стене между печью и родительской спальней булатный нож с красивой костяной рукояткой.
— Бать, мне нельзя долго… — вздохнул Есеня. — Меня Полоз ждет.
— Ты что, хочешь уйти? — отец с грохотом уронил чугунный горшок на плиту и посмотрел на него испуганно и растерянно.
Есене вовсе не хотелось уходить. Наоборот, ему хотелось остаться тут навсегда. Настолько хотелось, что слезы навернулись на глаза.
— Бать, я открою медальон и вернусь. Это быстро, вот увидишь. Я за ножом пришел.
— Медальон? — отец посмотрел на Есеню, удивленно наклонив голову.
— Да, бать! Я знаю, как открыть медальон.
— Но щей-то поешь? — отец понурил голову и съежился.
Есеня с тоской посмотрел в темное окно и покачал головой.
— Не, — ответил он и вдруг вспомнил: — Да, бать! Вот еще…
Он расстегнул фуфайку и полез в потайной карман.
— Вот, — сказал он и протянул отцу монетку. — Это я сам заработал. Булат сварил. Вообще-то было больше, но нам на дорогу надо было…
— Это что же? — отец долго разглядывал деньги. — Золотой?
— Ага, — равнодушно кивнул Есеня. — Маме там купи чего-нибудь. И девчонкам сладенького. А я пошел…
Он уже распахнул дверь в сени, когда увидел свет на улице, и сперва даже испугался и подался назад, в дом. Но, приглядевшись через окно кухни, понял, что боялся напрасно: это сын соседа привез полные сани дров и сновал вокруг них с фонарем в руках, открывая ворота. Глупо было бы попасться ему на глаза. Конечно, можно выбраться через чердак, но придется прыгать оттуда на крышу соседей — они точно выскочат на двор посмотреть, не вор ли это лезет…
Не век же сосед будет перетаскивать в сарай свои дрова? И что это его дернуло привезти их на ночь глядя?..
— Погоди, сынок, — отец тоже вгляделся в свет соседского фонаря. — Не надо, чтобы он тебя видел. Ненадежный он…
Есеня сжал губы: интересно, что бы сделал в такой ситуации Полоз? Ну да, Полоз просто не пошел бы к себе домой…
Но если ждать, то почему бы не похлебать щей? Есеня, оглядываясь то на дверь, то на окно, скинул фуфайку. Он не ел с самого утра…
Щи, сваренные Чарушей, оказались не хуже маминых. И Есеня, захлебываясь и перескакивая с места на место, рассказывал о своих приключениях. Отец предложил бросить медальон и уехать в Кобруч, но Есеня отмахнулся:
— Бать, в Кобруче плохо. Я там чуть с голоду не умер. В Урдии еще ничего, там море. Я хочу летом на море посмотреть — говорят, Урд летом очень красивый. Но знаешь, жить-то лучше дома. Съездить посмотреть — это здорово. А жить — нет уж. А еще меня Улич зовет учиться у него, он меня всю зиму учил и сказал, что я способный.
Отец кивал и тоже посматривал в окно. Когда Есеня рассказал ему про харалуг и про то, что булатным ножом можно открыть медальон, отец поверил. Сразу поверил, в отличие от Полоза, нисколько не сомневался. И сказал:
— Я знаю, ты металл чувствуешь. Значит, и с медальоном не должен ошибиться. А что Полоз тебе не верит — так он никогда никого не слушал.
— Правда, бать? Ты правда так думаешь?
— Конечно. Ты ведь булат сварил. Знаешь, когда Мудрослов еще не знал, что это ты, он так и сказал: я хочу пожать руку этому мастеру.
— Ничего себе! — Есеня хохотнул, но вовремя спохватился и в который раз взглянул в окно: сосед еще не закрыл ворота. Да сколько же можно! Уж не нарочно ли он?
— Есеня, послушай. А тебе так нужен этот медальон? Может, ну его, а? Столько беды от него…
— Бать, ты что, не понимаешь? — Есеня вдруг стал серьезным. А не обидится отец, если так в лоб говорить с ним о его ущербности? — Бать, это ведь я для тебя…
— Что «для меня»?
— Если медальон открыть, ты станешь… такой, как раньше был. Ну, еще до того, как я родился…
Отец вскинул голову, и в его глазах мелькнул испуг. Может, он вовсе не хочет быть таким, как раньше? Ведь ущербные всегда говорят, что стали счастливыми.
— И ты только для меня затеял все это? — тихо спросил он.
— Конечно, бать! Меня Избор твоей саблей ранил, вот, — он поднял подбородок и показал тонкий шрам. — Но я ему так и сказал: мне все равно, что будет, но медальон я не отдам. Хочу, чтоб мой батя стал такой, как раньше!
— Сынок… Не надо… Я и так как-нибудь проживу. Давай уедем.
— Нет уж! Да и какая разница теперь-то? Ножик взять и открыть. Делов!
В обеих спальнях одновременно зазвенели выбитые сильными ударами стёкла, и тут же раздался грохот у калитки. По полу загремели тяжелые шаги, а в это время стража во дворе, сломавшая забор, уже выбивала дверь в сени. Нет, не зря сосед возился перед домом со своими дровами! Ловушка! С самого начала это было ловушкой!
Отец побледнел и шагнул к двери.
— На чердак. Быстрей, — шепнул он, сунув в руки Есене фуфайку.
Есеня кивнул и рванулся к лестнице, но из детской спальни вышли сразу трое, а вслед за ними — еще трое из родительской. Отец перегородил им дорогу, Есеня схватился за ступеньки, и в этот миг рухнула дверь.
Их было очень много, они заполнили всю кухню. Есеню, успевшего подняться на несколько ступенек вверх, за ноги стащили на пол, он потерял отца из виду — похоже, того сбили с ног. А может, убили? Нет!
— Батя! — закричал Есеня. — Пустите! Пустите меня!
Он начал бешено рваться из цепких рук, он кусался, царапался и бил стражников босыми пятками. Его тащили к двери, он упирался, извивался ужом и грыз зубами все, до чего мог дотянуться. Стражники вскрикивали и разжимали ненадолго руки, но их было много, очень много! Его выволокли во двор и хотели связать, но Есеня бился так отчаянно, что у них ничего не вышло. Он не чувствовал боли от увесистых ударов, которыми они надеялись заставить его подчиниться, он не давал заломить себе руки за спину и дрыгал ногами, которые с трудом держали четверо стражников. И стоило им на секунду ослабить хватку, как пятка Есени тут же влетала кому-нибудь в лицо. Едва чья-нибудь рука приближалась к его запястью, он впивался в нее ногтями, и ее сразу отдергивали.
— Звереныш! — шипели стражники со всех сторон сквозь ругань и крики.
Даже удар рукояткой сабли в солнечное сплетение не заставил его успокоиться — Есеня только согнулся немного и укусил чью-то ляжку. Они хотели накинуть петлю ему на шею, но он поймал ее ртом. Кто-то начал его душить — и это им не помогло. Его так и понесли по улице, широко разведя руки и ноги, а он изгибался, клацал зубами и мотал головой.
Городскую тюрьму — мрачное приземистое здание из желто-серого камня на главной площади города — с четырех сторон окружала частая железная ограда, и Есеня ухватился рукой за обжигающе холодную стойку, когда его тащили через открытые ворота. Кто-то из стражников, идущих рядом, замахнулся факелом, но его одернули:
— Сильно не бить! Не калечить, рук не ломать! Слышал же, что сказано было!
— Ага, не бить! Оторви его теперь!
Есеня сжал кулак еще крепче, но его дернули вперед, и рука соскользнула. Он зарычал от обиды и начал вырываться с новой силой.
Тяжело же им пришлось в узких тюремных коридорах! Есеня ни о чем не думал и ни на что не надеялся — он просто сопротивлялся. И не прислушивался даже, о чем стражники говорили между собой. Впрочем, его быстро передали тюремщикам, а те, в отличие от деревенских парней, знали свое дело гораздо лучше. Кто-то ударил его по шейным позвонкам ребром ладони, отчего руки и ноги сразу обмякли и сделались ватными, кто-то скрутил руки за спиной, и дальше Есеня, подталкиваемый в спину, пошел сам, спотыкаясь и иногда падая на колени. Он еще огрызался и даже укусил тюремщика, но тот ухватил его за волосы и запрокинул голову назад, после чего Есеня мог только щелкать зубами.
— Раз сопротивляется — в кандалы и к стене, — крикнули вслед, — пусть поутихнет немного.
Его втолкнули в камеру без окон — настоящий каменный мешок, в углу которого на полу валялся пук соломы, — и подвели к стенке, где в нее были прочно вмурованы два кольца. Есеня ждал, когда они отпустят ему руки, ну или хотя бы не будут заламывать их за спину так крепко. Холодное железо стиснуло запястья — тюремщики долго возились с клиньями, удерживающими кандалы закрытыми, а потом его руки потянули вперед. Есеня удачно выбрал момент, и удары тяжелыми цепями вышли страшными: один из тюремщиков закричал и отступил, закрывая лицо руками, но второй, увернувшись, немедленно ударил Есеню по пояснице чем-то плоским и тяжелым. Есеня рухнул на колени как подкошенный, тюремщики подхватили цепи и потянули вверх, пропустив их через кольца и соединив замком.
— Охолони, — ласково сказал тюремщик, ударивший его по спине. — Не надо так.
Есеня рванулся, чтобы его укусить, но тот с улыбкой отстранился и похлопал его по плечу.
— Дурачок… На ноги встань, руки потянешь. И не рвись — только запястья раскровишь, потом гноиться будут.
Тюремщики посмотрели на него, удовлетворенно кивая, и вышли вон, закрыв тяжелую дверь, обитую железом.
— Совсем мальчик, — сочувственно сказал один из них. — Какой из него государственный преступник? Небось просто шалопай, как мой в точности.
Три дня горожане громили замки на холмах. Оставшиеся в живых стражники давно побросали оружие и поспешили уйти за городскую стену. Из ближайших деревень в город стекались бывшие ущербные, из лесов постепенно подходили вольные люди.
Кровь и вино лились по улицам города — пьяная, счастливая толпа праздновала свое освобождение. Когда со стражей было покончено, когда благородные господа были окончательно поставлены на колени, победа показалась вольным людям слишком легкой, и тогда разбой перекинулся на кварталы победней.
Избор смотрел на город из окна гостиной: никто из разбойников не посмел ступить в его сад, никто не пытался ограбить его или убить. Если бы Избору пришлось защищаться, если бы его вынудили сражаться, может быть, тогда бытие не показалось бы ему столь пресным, унылым.
Вместо веселого ручья меж карликовых сосен матово поблескивала стоячая вода, подернутая нездоровой, масляно-пыльной пленкой. Мох, которым поросли игрушечные валуны по берегу искусственного пруда, был похож на прелое мочало. А в окнах серый, плоский мир уходил за далекий горизонт, зазубренная кромка леса на его краю напоминала покосившийся гнилой частокол. Ни капли жизни… Мир словно умер…
Иногда Избор смотрел на белую стену, перепачканную углем: рисунок стерся, осыпавшись на пол угольной пылью, и теперь никто не смог бы вернуть жизнь этим когда-то совершенным линиям. Он пробовал перечитывать свои эссе, но не увидел в них прежнего смысла.
Три дня Избор изучал этот новый для него мир. Ведь когда-то — в детстве, до Посвящения — он не казался таким бесцветным? В нем пели птицы, журчали ручьи, по утрам всходило солнце. Может быть, виной тому промозглая, пасмурная погода?
На следующий день Избор проснулся рано утром и выглянул в окно: над городом вставало солнце. Тяжелый светящийся диск поднимался в пустое белесое пространство, называемое небом. Медальон поступал с людьми гуманнее: ущербные не осознавали своей ущербности.
Избор поморщился: он сделал этот мир плоским и пустым своими руками. Он так много говорил об ответственности, что теперь глупо отпираться: он сам, и никто больше, виноват в произошедшем. Он долго сидел на смятой, неубранной постели, глядя, как солнце медленно перемещается от востока к югу. Он сам виноват в том, что солнечные лучи, расплавляющие серый снег, не согревают его лица.
Избор поднялся на подоконную доску, отделанную мрамором, подставив стул, — взошел наверх, как по ступеням. Он думал, у него ничего не получится: он очень боялся выглядеть смешным или беспомощным в эти минуты. Солнце светило ему в спину, на незастланную кровать падала его длинная, уродливая тень. С массивного бронзового карниза между двух гардин на пол безжизненно свешивался шелковый шнур, похожий на мертвого удава. Приготовления не заняли много времени: Избор не обманывал себя и не оттягивал решающего мига. Лишь оглянулся напоследок, посмотрев на серый город у своих ног, и покачал головой.
И только когда ноги его соскользнули с подоконника, в голове появилась запоздавшая мысль: а что если этот безвкусный, плоский мир не так плох, как ему показалось?
Благородный Мудрослов сидел со своим сыном в лаборатории, когда с ним произошло… это. Он не заметил перемены, лишь почувствовал, будто его что-то покинуло и дыхание стало спокойней и ровней. Только потом, услышав на улице крики, догадался: теперь его сын ни в чем ему не уступает. Теперь они — два самых знающих, два самых ученых в городе металлурга. Может, и не самых талантливых, но самых образованных — точно. Как ни странно, Мудрослов не ощутил горечи.
А пережив в новом статусе всего одну ночь, убедил себя в том, что это — к лучшему. Он всегда хотел объяснять, а не показывать. Он всегда хотел, подобно урдийским мудрецам, иметь много талантливых учеников.
На следующий день Мудрослов сам распахнул двери своего дома навстречу толпе разбойников: он знал, как спастись от гнева простолюдинов, — он провел среди них слишком много времени. И уже к вечеру распивал вино из собственных богатых подвалов за одним столом с подлорожденными.
Есеня лежал в спальне, на своей кровати, и через открытую дверь в кухню слушал, что отцу говорит Жидята, смотрел, как Чаруша управляется с хозяйством, и чувствовал себя счастливым. Отец не отходил от него ни на шаг, они успели сказать друг другу больше, чем за всю жизнь. Отец смеялся. Есеня в первый раз видел, как его отец смеется.
Если бы не приходы лекаря, которого дважды в день приводил Жидята, Есеня бы и вовсе забыл о тюрьме. Во всяком случае, он этого очень хотел. По ночам отец сидел рядом с ним и держал его за руку — спал Есеня плохо и во сне видел стены из желто-серого камня.
Чаруша тоже ухаживала за ним, и Есеня три дня рассказывал ей о своих приключениях по дороге в Урдию. Чаруша ахала и верила каждому его слову. Она называла его «Есенечкой», но он это простил за те оладьи, которыми она кормила его по утрам. Она так трогательно его жалела, так осторожно расчесывала ему волосы и помогала умываться, так ласково успокаивала его, что при ней он не смел и пикнуть, разве что морщил лицо. И это тоже ее восхищало.
На четвертый день вечером пришел Полоз. Лицо его посерело, плечи опустились — он выглядел подавленным, усталым и разочарованным. Он мялся у двери, и отец смотрел на него не очень-то дружелюбно. Но Есеня подскочил на кровати с криком:
— Полоз! Полоз, я думал, тебя убили! Тебя нигде не было!
— Меня не убили. Убили Неуступа и Зарубу, — сказал Полоз в пространство, но понял его только Жидята, который поднялся и кинулся помогать Полозу раздеться — тот путался в рукавах полушубка.
— Мне не остановить этого, — устало пробормотал Полоз, но потом, словно успокоившись, посмотрел на Есеню и улыбнулся. — Здоро́во, Балуй.
— Полоз! — Есеня хотел встать, но тот остановил его жестом и, вопросительно глянув на отца, зашел к нему в спальню. Отец качнул головой, но возражать не стал.
— Какой ты все-таки живчик! — Полоз присел у кровати и окинул Есеню взглядом. — Какой ты… молодец.
— Да ерунда все! Полоз, ты… это все из-за меня… Ты прости, что я тогда убежал.
— Это ты меня прости. За все прости. Я очень перед тобой виноват, — Полоз сцепил руки замком и прижал их к подбородку.
— Да в чем ты виноват-то?
— Я чуть не убил тебя…
— Да брось! Подумаешь! Ведь не убил же! Полоз, расскажи мне, что там, а? Жидята ничего толком не говорит, батя тоже…
— Там? — Полоз вздохнул. — Там появился новый предводитель вольных людей. Его зовут Харалуг. На самом деле, его всегда звали Елагой, но Харалуг звучит лучше, правда?
Жидята, услышав эти слова, снова встал с места и подошел к дверям спальни. Есеня ничего не понял: ни почему Полоз говорит это так устало, ни почему Жидята смотрит на него, широко раскрыв глаза.
— Сейчас толпа на руках вынесла его на площадь, и знаете, что они кричат? Они кричат: Харалуг открыл медальон!
— Это батя открыл медальон! — крикнул Есеня, поднимаясь. — Это мой нож открыл, а не какой-то там Елага!
— Ляг, Жмуренок, не скачи. Никто теперь не вспомнит о твоем ноже. Знаешь, что у меня в котомке? Посмотри, Жмур. Тебе, наверное, захочется это сохранить, я для тебя принес. Их сняли сегодня утром, один сгорел в костре, а второй я подобрал…
Отец нагнулся за котомкой Полоза, которая лежала у дверей, и вытащил из нее полотно размером с простыню, на котором, поверх лица Есени, отпечатались следы множества сапог.
— Полоз, — шепнул Есеня, чувствуя, как жгучая обида комком встает в горле, — я ведь не для того… Я ведь чтоб его открыть, а не чтоб все меня благодарили…
— Когда я подбирал это полотно, ко мне подошел человек, бывший разбойник, он много лет был ущербным. Он спросил меня, знаю ли я этого мальчика. И я ответил, что сейчас иду к нему. Мы поговорили с ним, выпили пива. Он попросил передать тебе три золотых и вот эту вещь. Я думаю, это самая ценная вещь, которую он имел. Он просто не знал, что еще можно тебе отдать…
Полоз залез в карман и вытащил стеклянный шарик размером с яйцо, на яшмовой подставке, внутри которого в синей воде между водорослей плавали махонькие золотые рыбки. Есеня подержал тяжелый шарик в руке. Конечно, забавная штука, но для детей. Или для девочек. Однако Есене стало необычайно приятно, что кто-то дарит ему самую ценную вещь, которую имеет.
— Такие игрушки делают в Урдии, и они очень дорого стоят, — улыбнулся Полоз и протянул Жмуру деньги.
— А три золотых-то зачем? Я и сам могу заработать, если понадобится! — хмыкнул Есеня.
— Эти три золотых неделю назад заплатил ему я, — тихо ответил Полоз, — чтобы он тебя пожалел, чтоб не покалечил.
Он провел рукой Есене по волосам и, словно одумавшись, встрепал седые пряди.