Принц замер, схватившись правой рукой за начавшую стремительно намокать рубашку. Глаза его распахнулись, удивленно, ведь пастушка – явно не тот, от кого он мог бы ожидать смертельный удар. Механизм защиты спал глубоким сном, а оцепенение охватило всех присутствующих в зале.
Терна пошатнулась, не в силах разжать пальцы трясущихся рук. Слезы подступали и вскоре хлынули дорожками по щекам. Хотелось звать на помощь, кричать, бежать –
«Я не хотела!»
Девушка судорожно вдохнула, приоткрывая рот для рвущегося наружу крика.
Но с губ вместо звука – сорвался булькающий всхлип. Терна ломано дернулась, захлебнувшись жидкостью, захлестнувшей ее изнутри. С губ слетел стон вместе с струйкой крови, потекшей по подбородку вниз и мгновенно окрасившей белоснежные жемчужины на воротнике платья алым.
Туман болевого шока, окутавший ее в первую секунду, резко спал – кто-то словно выдрал кусок ее грудной клетки, разрывая плоть и ломая ребра, заставляя лопаться капилляры в распахнутых от ужаса глазах.
Ей хотелось наклонить голову вниз, туда, где в грудь вошла сталь, но вместо этого ее взгляд впился в Арогона. Терна лишь чувствовала немеющим телом, как платье на ней намокает и становится тесным и тяжелым.
Оба они, и пастушка, и принц, стояли пронзенные двумя лезвиями меча – чуда инженерной мысли. Секунды, пролетевшие для зрительного зала, текли для них как бесконечные минуты, где мир потихоньку переставал существовать.
Мыслей в голове Терны не было – вместо них сжимался и пульсировал острый ком боли. Боль была повсюду – ее собственное тело было неподчиняющейся массой, тонущей в крови. Ладонь девушки соскользнула с рукоятки меча, ослабевая, и Терна стала падать вперед, еще сильнее насаживаясь грудью на лезвие меча.
Аргон вздрогнул, сбрасывая с себя оцепенение. Все это время его собственная магия не давала боли пробиться в его сознание. Теперь же он сделал шаг вперед, перехватил рукоять, нажимая на кнопки-камни. Клинки с легким скрежетом выскользнули из груди у обоих, а меч, превратившись в нелепый обрубок, гулко упал на пол, откалывая мраморную крошку у ног принца.
Терна наконец грузно рухнула на колени. Меч задел сердце, не оставив ни одного шанса, в прочем, боль уже не могла быть сильнее, чем та, что огнем охватила девушку. Принц, чья грудь была разорвана лезвием примерно в таком же месте, рывком присел рядом с Терной, опираясь на колено и крепко ухватил ее за плечо, не давая ткнуться в окровавленные плиты лицом. Лицо Аргона бледнело от быстрой потери крови. Синяя рубашка насквозь промокла и стала черной. Мужчина отнял свою руку от собственной раны и закрыл ладонью рану девушки.
На мгновение оба уперлись взглядами друг в друга – черные очи Аргона, совершенно спокойные и холодные, и широко раскрытые глаза Терны, без слов уже почти молящей о скорой смерти. На импульсивно схватилась за руку темного господина, оставляя мокрые, липкие кровавые следы на темном бархате, и почувствовала, как разряд молний прокатился по телу от пальцев принца.
Рана горела огнем, и странный холод перебивал боль, растекаясь по телу – принц забирал у нее последние оставшиеся силы, стремительно ее покидающие. Мир вокруг Терны поплыл и превратился в пятно с размазанными звуками. Она перестала чувствовать под собой холодные плиты мрамора, ощущая только горячие пальцы принца и холод, который тек от них по телу вместе с болью.
Тело Терны превратилось в бесчувственный мешок. Привязанная к нему душа ускользала, сдерживаемая только рукой принца. Сердце пропускало удары, кровь почти перестала биться, вырываясь из пробитой бреши, а сквозь навалившуюся тишину девушка чувствовала отголоски страха. Он слабо бился ей в висок, заставляя толкаться замолкающее сердце.
Наконец окаменевшие зрители выдохнули, и зал наполнился шуршанием. Зияющая среди порванной ткани рубашки алая рана на груди принца стремительно стягивалась, а с одежды осыпалась, сворачиваясь темными струпьями, кровь. Цвет снова вернулся к его лицу и глазам, в то время как Терна была бледнее муки.
Аргон допил ее, выпрямляясь, и оглядев испачканные в крови руки девушки, невозмутимо надел перчатки, до этого покоившиеся в одном из карманов брюк.
Терна, оставшись без поддержки, поникла, роняя голову на грудь как сломанная кукла. Изо рта с какой-то новой силой вытекла струйка крови, но вместо боли в груди теперь была странная пустота.
Внезапно четкий удар толкнул ее сердце, так что девушка вздрогнула. В луже крови, стекшейся в пятно на полу, плясали огни факелов, и Терна осознала – она видит в ней свое отражение! Зрение вернулось к ней, а воздух, расправляя слипшиеся легкие, ворвался в них, не причиняя нового спазма боли.
Она вскинула голову, не в силах надышаться, проглатывая сладковатый и пахнущий еще кровью воздух, онемевшей рукой дотронулась до груди. На месте раны нащупывался неровный шрам.
Казалось, что кто-то сильный вытащил ее из пелены тумана, встряхнув и погрузив обратно в жизнь – на девушку обрушились звуки и запахи, словно мир вокруг стал четче. Она услышала перешептывание толпы и повернула голову. Взгляд ее впервые столкнулся с людьми, чьи оскорбления пару минут назад заставили ее окаменеть.
Толпа глазела на нее со смесью страха и удивления, все еще не веря, что ее тело не упадет сломанным на холодные плиты. Терна вдруг улыбнулась – нет, не упадет. Она жива, темный принц так же легко вернул ее к жизни, как мог бы оставить истекать кровью, но все-таки выбрал первое.
Она вскинула голову на стоявшего рядом Аргона. Он удивительно терпеливо ждал, когда девушка насладиться вернувшимися силами. В эту секунду она смотрела на него с огромной благодарностью, признаться, льстившей темному принцу. Однако, хватит на этом.
— Эй, — Аргон швырнул ей трубку-меч, поднятый с пола – Пора заканчивать пачкать полы.
Девушка, подхватив оружие у подола платья, мягко обхватила его ладонями. Бургомистр спохватился, и в зале, спустя долгое время, по его повелению заиграла торжественная музыка. Терна машинально склонила голову в почтении, в то время как на ее губах упорно расползалась улыбка человека, перешагнувшего реку смерти обратно.
Публика выдохнула – кто-то разочарованно, кто-то облегченно. Спектаклям пришел конец. Однако, вряд ли когда-либо еще эта сцена видела, чтобы подносящий своему господину оружие склонялся пред ним так искренне. То самое благоговение, признание и верность, лживо провозглашенные бургомистром, внезапно воплотились маленькой девушкой в окровавленном платье.
Сам же управляющий городом, который за мгновения случившейся на сцене драмы изошел семью потами, откашлялся и хрипло возвестил:
Принц осмотрел оружие с вниманием, словно держал его в руках первый раз, оказав этим, вероятно, почтение сделавшим его мастерам. Провел пальцами по рукояти и влитым камешкам, активировал лезвия, от звука выдвижения которых натерпевшаяся публика вздрогнула, и усмехнувшись, погрузил снова превращенный в обрубок меч в ножны на поясе.
Церемония была окончена. Бургомистр возвестил о скором пире в главном зале для темных господ, их стражи, городских советников и всех богатых и власть имеющих, а Терну подхватили чьи-то руки и вывели во двор по знакомым ступеням.
Обычно расправа за промашки слуг совершалась быстро – однако в этот шумный день все были слишком заняты и оглушены случившемся. Положение Терны стало неоднозначным – вряд ли кто-то задумался, что она не специально причинила вред принцу, но тот факт, что он не оставил ее биться в агонии для других означал практически его личное темнейшее благословение. Терну вытолкали во двор и приказали ждать хозяина, таким образом переложив все заботы по ее наказанию на Овода.
Оказавшись на улице, девушка прислонилась к стене, чтобы устоять на все еще ватных ногах. На миг взгляды слуг обратились на нее. Слухи распространились быстро, но реакцию челяди на произошедшее сложно было угадать.
Девушка не обращала внимания на происходившее вокруг – взгляд ее цеплялся за выступы камней, необыкновенно шершавые, за слишком зеленую траву. Она растерянно моргала, путаясь в звуках.
А двор был наполнен ими – треск двор, встречающихся с лезвием топора, шорох сена, плеск грязной воды в бадьях с бельем, ворчание слуг, ржание лошадей, звон посуды. Жизнь суетилась, текла мимо, звуки сплетались то в мелодию, то в шум, а запахи! Терна жадно втягивала ноздрями воздух и не могла надышаться.
Словно ее обоняние всю жизнь работало в пол силы, словно все это время она была слепой и в один миг прозрела, оглушенная красками мира.
Сладкий запах цветов дурманил, отдавался кислинкой на языке, щекотал нос запах преющей в тени влажной травы, пахла расщепленная древесина, пахло мыло в руках служанок, пах воздух свежей выпечкой, пах чьими-то духами.
На Фатрахон спускались опускались сумерки – плотным синим покрывалом укрывали город, тянулись от края до края. Терна вскинула голову – фиолетовые тучи ползли по горизонту, кучерявились, заливались алым снизу, таяли и громоздились. Прожив всю жизнь под открытым небом, девушка никогда не замечала, как прекрасен закат – как совершенно не замечали этого люди, не поднимая головы суетящиеся на заднем дворе. Терне захотелось окликнуть их, заставить поднять головы к бесконечному небу, уже почерневшему в центре и нежно-розовому по краям. Облака плыли, как волны, смешивая палитры, тут и там гасли последние ярко-красные отблески солнца, похожие на жемчуг на испорченном платье девушки.
Она наконец спохватилась и взглянула на себя. Платье, еще утром белоснежное, сейчас было залито кровью, разорвано и безнадежно испорчено. Но это было мелочью по сравнению с пережитым, а подумав, в какой ярости будет Овод, Терна вдруг широко улыбнулось. Чувство страха перед хозяином, глубоко засевшее в нее с детства, уменьшилось в разы и было ничтожным по сравнению со смертью.
Солнце блеснуло, готовясь нырнуть за горизонт, последними лучами зарываясь в растрепанные волосы девушки и заставляя ее щуриться.
Но стоило ей вспомнить об Оводе, как на ступенях раздались грузные, раздраженные шаги. Мужчина вышел из дверного проема, опираясь на стену рукой, и практически зацепил стоявшую рядом Терну.
— Эй ты! – Овод скривился, разворачиваясь к ней.
В любое другое время Терна бы съежилась, услышав его голос. Но сейчас ей подумалось, что Овод не сильно и зол – он сейчас бы скорее припустил стакан другой пива, но долг заставил его хотя бы сделать вид, что ему есть дело до девушки, ее выходки и всего прочего.
Она повернула голову к мужчине, не пряча восхищенного закатом взгляда.
— Небо сегодня волшебное, не правда ли, сэр? — на лице ее снова появилась улыбка.
Овод отшатнулся, изумленно глядя на маленькую избитую пастушку. Он бросил взгляд на горизонт, залитый засыпающим солнцем, и снова перевел его на девушку.
Терна стояла, глядя ему в глаза, как, наверное, никогда ранее не смела, открыто и немного испытующе, лицо ее было румяным, а улыбка оставила отпечатки-ямочки на щеках. Солнце последний раз щекотнуло ее, и девушка поморщила нос, смешно и странно, как мышка.
Он мог ударить ее, с размаху, приземлив свою толстую ладонь на ее маленькую головку, сбивая ее улыбку с лица, она это знала — и Овод видел это в устремившихся на него голубых глазах. Это заставило его покрыться мурашками, передернуть плечами и отступить.
— Эй, Тереза! — он окликнул одну из служанок, приехавших с ними, это была как раз одна из старушек, нарядивших девушку для праздника. — Уведи это безумную. Сними с нее рванину и пусть спорет с платья жемчуга, пока будет ехать!
Служанка поспешно бросила свои занятия, и подобрав подол, поспешила к девушке.
В последний день Вариинова торжища замыслил правитель зрелищем забавным народ повеселить да заодно и прознать, кто ж такой ловкий, что стражей его вздумал уму-разуму поучить. Оттого и повелел всех провинившихся не карать, а за откуп на волю отпускать. А коль откупиться несчастному нечем, пущай тогда с мечом али палкой за себя биться выходит, а то заступника зовет.
Первым стал невзрачный мужичонка, что грешным делом откушать медку в корчме изволил да заплатить запамятовал, за порог сбег. Едва стражи пинками вытолкали его к столбу, как баба одна голосить принялась.
— А-а-а! Сокол ты мой ясный, я ж все очи выплакала по тебе, негодному! Ноженьки все позбивала, тебя скудоумного разыскива-а-я-а!.. – бабенка боевитой оказалась, вперед протолкалась, суженого своего беспутного к груди могучей прижала. Но после того, как гаер объявил во всеуслышание, сколько надобно заплатить за угощенье, радостные причитания оборвались сами собой, а с уст разгневанной женщины буйным горохом щедро посыпались прещения. – А-а-а! Кабы кадуки глотку твою неуемную разорвали! Вовсе по миру пустить меня задумал! А-а-а не упьешся ты никак, сиромах хупавый! Да чтобы от тебя сълуция Услад добрый лик свой навек отвратил! Да чтобы ты ни от пития, ни от снеди, ни от прочего радости не имал! – тут баба, видать, уразумела, что и ей от этого слаще не станет, стражам в ноги бросилась. – А благодетели-и не оставьте сирото-о-ю-у горемычно-ю-у! Я ж с него сама за медок тот спрошу, пусть боги светлые да люди добрые видоками да послухами мне будут! – мужичок проворно уполз за спину ближнего стража. Судя по всему собственную супружницу он боялся куда как крепче думаемой кары.
— По слову правителя, коли откуп дать не может, то пусть бьется на мечах сих до конца победного! – шут за шкирняк выволок мужичка и стал совать ему в руки клюку. – А коли сам не могет за себя постоять, то заступника пущай кличет! – любитель дармового медка палку брать никак не желал, и запыхавшийся шут развернулся к бабе, та, не долго думая, ухватила деревяшку да мужа своего поперек спины вытянула. Тот заверещал, туда рванулся, сюда – повсюду стражи пути к бегству отрезали, а разгневанная благоверная то по одному боку палкой доставала, то до другого дотягивалась.
Бабы громкими криками подзадоривали подруженьку, мужики, задыхаясь от смеха, сочувственно кивали — с каждым может такое несчастье приключиться. Наконец шут, сжалившись, отпихнул одного из стражей, мужичонка с прыткостью зайца шмыгнул в толпу. Кипящая праведным гневом женушка, путаясь в подоле, припустила за ним.
Вторым оказался статный парень в узорной, местами порванной да запачканной свите, с рассаженной скулой да покалеченной рукою десной. Взяв предложенный гаером меч шуйцей, он ловко погонял стража округ столба и, обезоружив, откланялся вместе с одолженной железякой. Ради праздника гнаться за ним не стали.
Третьим был Трошка.
— Так кто же откуп даст за татя жуткого? По каким кустам поплечники хоронятся его верные? Кто в заступники пойдет? – приплясывал шут.
Орген, словно голубя подружку, провел дланью вдоль ее пояса, отвязывая нож. Бдительные стражи кого подозрительного могли и обшарить, девку ж навряд ли рискнут тронуть, еще крик подымет. Незаметно загнав клинок в рукав, шагнул вперед.
— Куда намерился? — ласково полюбопытствовал Дред, крепко схватив приятеля за ворот. – Не зришь разве? Ловушка ж явная?!
— Не слепой, — — сквозь зубы огрызнулся наемник. – А как иначе? Ты, что ли, вступиться вздумал? Сам едва стоишь!
Отвечать Дреду было нечего, от ветра легкого он не падал лишь оттого, что Дезера плечом подпирала, да мощь воды на подмогу позвала. Но отпустить бесшабашного наемника на смерть верную не мог.
— Ну, кому с пяток серебрушек кошель отягащают?! Эй, люд честной, кто нынче за шиша откуп даст, тому, глядишь малец этот в семерик раз больше припрет! Выгода чистая! Дело доброе! – понапрасну драл глотку гаер. Покалеченному парнишке красная цена два медяка в торговый день, да и то неведомо, жив ли останется. Ухмылялись люди шутовским прибауткам, да ждали терпеливо – казнь тоже зрелище занятное. Заплечных дел мастер, до того в стороне стоявший, чуть выдвинулся, на ладони поплевал, топор из-за пояса вытащил, махнул лихо.
— А то хлопец чи девка?! – пьяно растягивая слова, Дред двинулся вперед. – Ты меня че-чего держишь? Посмотреть я хочу! А то лежит… а рубаха-то до пят… и не вида-а-ать! – Все от мала до велика за бока схватились, а Дред крутнулся, сбрасывая удерживающею его руку.
— Там лучники человечьи, — сквозь зубы прошипел Орген, торопко соображая, что делать.
— Так ведь я разве человек?! – Дред ухмыльнулся, и, мотаясь из стороны в сторону, зашагал к столбу, сыпя шутками. Стражи ретиво за мечи похватались, да глядя на хмельного буяна, успокоились, — рвань неоружная, на четыре стороны поклоны отбивает, а ногами такие кренделя выписывает, не каждому трюкачу по силам, а последние шаги и вовсе едва не на четвереньках отмерял.
— Опа! – Дред ухнулся наземь в локте от Трошки, из-под низко надвинутого на чело плетеного ремешка украдкой на мальчишку глянул. По меркам подземного мира Дред еще юнцом считался, как же, всего девять семериков лун повидал, что в переводе на человеческое летоисчисление равняется примерно двадцать одному солнцевороту. Да только изведать ему пришлось немало, и на охоту за человечьими душами много раз ходить довелось. Крепко помнил он приметы верные и определить точно мог, сколько человечишке свет топтать осталось. Да и без примет да познаний особых ясно было – не жилец мальчишка. Ночью придут за ним. – Девка? Не-а, не де-евка! А и на парня чего-ой-то не похо-о-ож! – глумливо тянул Дред, небрежно хлопая дланью недвижно лежащего паренька, и каждый раз вливая в него малую толику собственных сил, которых-то и у самого не особо много было. – А костлявый-то! Разве только на похлебку собачью сгодится!
— Эй, буде-то ш-шупать! – заскакал шут. — Баба на торгу, коли козла какого покупает, и то так не лапает, а ей-то такое дело ой-да-а-ка-а-ак ва-а-ажнее… – шут стал так красноречиво подмигивать, что у многих от хохота колотье в боку приключилось.
— Эт-то ты на что ки-вать вздума-ал?! На меня-а-а?! – Дред с трудом начал подниматься, удалось ему это раза со второго, а то и с третьего. Встал, покачиваясь, встряхнул головой, будто пьяную муть отгоняя. – Эт-то ты п-про меня-а?! — Шут закивал, скорчив уморительную рожу. Не тратя больше слов, Дред с рыком кинулся проучить наглеца.
Нарочито медленно, очень грузно, подражая пьяным в дым наемникам… свела как-то раз их дорожка с ватажкой одной на дворе постоялом, и чем-то друг другу так не приглянулись, что ножи да мечи в ход пошли. А Дред свой клинок тогда даже вытаскивать не стал, будто нехотя уклонялся от замахов тяжелых да оплеухи щедро раздавал всем, до кого дотянуться мог, а дотянулся он тогда почитай что до каждого. Орген только двоих кулаком уложил, да третьего рожном хозяйским приголубил.
— Чего ж он замыслил?! – в нетерпении Орген зубами в костяшки перстов вцепился, наблюдая, как шут, извернувшись, подножку подставил, а Дред, словно куль какой, у столба грянулся. – Чего ж задумал?
Перемежая грязную брань с посулами самых страшных кар, Дред поднялся на четвереньки, огляделся исподлобья. Скверно, что голову от земли оторвать нельзя, да и щуриться надобно, а то враз по очам за подземельника признают, точно беды не оберешься. И под капюшоном не скроешь, примелькался он в корчме той.
— Не угодно ль будет… — перед носом нахально замаячила дубинка.
— Да я те-ебя п-пес безродный в вар-ргане по уши зарою! Я теб-бя та-а-акими алабышами накормлю, до нави животом маяться ста-анешь! – Припоминались еще кой-какие словечки хулительные, услышанные большей частью от Трошки, да звериное чутье подсказало – пора. Шут в ответ несильно, но ощутимо, ткнул дубиною в зубы, и в тот же миг земля ушла у него из-под ног, полет оказался совсем не долог, а приземление отнюдь не мягким, шмякнулся так, что и дух вон.
— Была потеха весела, а нынче веселее станет!.. – процедил Дред окровавленными устами и, ощерившись, метнулся к ближнему стражу.
Даже Орген не уследил, когда забава переросла в смертную схватку, а смешливый хмельной буян превратился в дикого зверя, на свою голову затравленного охотниками. В зверя, которого не остановить ни холодной сталью, ни быстрой стрелой. В зверя, который готов бросаться на копья, идти сквозь мечи, который готов платить собственной шкурой за каждую каплю крови своих преследователей. В зверя, который без сожаления отдаст свою жизнь даже за одну порванную ненавистную глотку. В битве Дред уподоблялся такому зверю, но он был в стократ страшнее, ибо он был подземельником.
Беззвучно осел страж с проломленным черепом, и шлем не уберег. Окровавленная дубинка гаера с ошметками чего-то сероватого описала свистящий полукруг — и еще страж упал со свернутой набок от немыслимого удара шеей. Третий завалился, в недоумении схватившись за впившийся в грудь меч. Оглашено завопила какая-то женщина, ей под ноги прикатилась отрубленная голова. Полный дикого ужаса крик разорвал вязкую тишину, нарушаемую лишь ударами да звуком падающих тел, помог опомниться. Засвистели стрелы, без толку калеча толпящихся округ столба людей. Стражи, до того как зачарованные глядевшие на бесшумную, стремительную смертоносную тень, мгновенно выхватили мечи и слаженно двинулись к врагу. Дред сам устремился к окружавшим его противникам, словно издеваясь, он убивал их одного за другим, легко, не уставая, не сбиваясь с шага, лишь бешеным огнем пылали золотисто-изумрудные глаза.
— Э-эх, чем кадук не шутит… — хмыкнул Орген, и, набрав аера поболе, пронзительно заорал. – Подземельник! Это подземельник! Бегите, люди! Спасайтесь! Подземельник!
Сполох прокатился по алчущей зрелища толпе, ледяными пальцами сжал души, люди заметались, бросаясь то в одну сторону, то в другую. Обезумевшие от страха мужчины, отшвыривали женщин, сшибали под ноги детей. Немного нашлось храбрецов или безумцев, которые, похватав что ни попадя, стражам на подмогу устремились. Летел над местом крик дикий – бабы визжали, ревела потерявшаяся в суматохе ребятня, хрипели затоптанные, стонали раненые. А над всем этим плыл неслышный для человечьего уха вой, яростный вой жителя подземного мира, который забирал жизни одну за другой, но наперекор неведомо чьей злой воле, не позарился ни на одну душу.
А потом было бегство через охваченный страхом, болью и ненавистью город, мелькающие дома, белые от ужаса градчане, скрюченные смертной мукой тела тех, кто по неведению или вопреки разуму заступал дорогу. Дред на ходу отрубил руку стражу, закрывавшему ворота, не глядя, метнул меч в его напарника, в два прыжка преодолел хлипкий, резаный из хлыстов мост и резко остановился. Наемник следовал за ним, хотя дышал тяжело, рукав рудою измазан, видно, тоже с кем-то схватился, в деснице нож окровавленный, на плече мальчишка тюком бездыханным висит. Девки вот приотстали, только-только на мост ступили.
— К лесу давай!.. Бегом!.. Мшиц мухорный! Догоню – сам порву! Веришь?! – зло приказал Дред. Было в его голосе что-то такое, что даже Орген прибавил шаг, а девки и вовсе припустили сколько сил хватило. Подземельник шел последним. Возле уха запела стрела, молниеносно взметнулся нож, и в жухлую траву легли две ни на что не годные половинки древка. Дред обернулся, тяжелым, невидящим взглядом скользнул по облепившим стену и высыпавшим за ворота людям – и был в том взгляде зов Марены и пустая чернота, где нет жизни ни человечьим душам, ни кромешникам, куда и всемогущие боги нос свой не суют. Отступились люди, луки опустили, поспешили за воротами укрыться, никто больше стрелу послать не отважился.
Серые сумерки густели, обступали беглецов со всех сторон, стращая пронизывающим холодом и вместе с тем укрывая от вражьего ока. Неприютно в предзимье в лесу, зябко, хмуро. Кожаные ступни скользят на слежавшейся мерзлой листве, каждая коряга норовит подол зацепить, каждая ветка по очам метит. С устали ноги дрожат, в коленях подламываются. Персты онемели и в рукава не спрячешь погреть, еще узелок этот руку оттягивает. Сестрица прозорлива оказалась: в одну холстину снеди малость припасла, в другую мятл да вотолу увязала. Мыслила, скрадут гости нежданные мальца своего по-тихому, возьмут припас на дорогу, и не приведи Радигост с ними наново повстречаться, ан вот как дело-то обернулось.
Поначалу вперед гнал страх, лютый страх, от которого словно помутнение на разум находит и разумеешь только одно – бежать, бежать как можно дальше, бежать, сколько хватит сил, бежать, только ноги словно к месту приросли, а легкие прежде черевьи будто пудовыми стали.
Точно обеспамятела Дерина, как услышала чей-то выкрик: «Девку! Девку держите! Чернявую! Вон ту! Поплеч подземельника стояла!» Тотчас потянулись к ней жадные цепкие руки, чьи-то измазанные жиром персты схватили за выбившуюся из-под повязки косу, рванули, что силы было. От боли в очах помутилось, слезы невольно по ланитам побегли, оступившись, упала да прямо в ямину, рудой налитую. Подол весь измазала да свиту добрую по локоть вымарала. Только это уже опосля разглядела, когда на ночевку стали: и длань оцарапанную, и рубаху, по вороту подранную, и косу, в колтун сбившуюся. А тогда упала, да за волосья ее и протащили шагов сколько, а потом вроде наемник наперехват кинулся, обидчика ейного на нож взял. Тут и сестрица подоспела, на ноги встать подмогла да за собой прочь потянула. Коли б не Дезера – вовек бы оттуда не выбралась. Лишь когда по лесу петлять стали, то оцепенение помаленьку сошло. А то вроде и зришь, что округ деется, а руки да ноги как чужие, шевельнуть ими мочи нет. Такое уж было однажды…