Еще допрос? Зачем? Вы всю инфу скачали…
Ах, недостаток физнагрузки — тогда да
Вы продолжайте… лучше палкой для начала
А, может, хлыст? Разряда нет? Беда…
Ни в коем случае… вообще не издеваюсь
И мыслей не было… процессор в голове
От ваших действий я спокойно убиваюсь
Так лучше, чем в DEX-лабе на столе
Простите, что? Вот зря… напрасно это…
Какой-то вы посредственный палач
Пытать учились где? Ах, в кинолентах
Ну в целом… хоть жалей вас, а хоть плачь
Да ладно, не расстраивайтесь больше
Ну все… спокойно, сопли вот утри
А повторить за мной ты слово можешь?
Простое слово, легкое… «Умри»….
Рубаха содралась быстро, лишь на плечах повиснув холодными мокрыми лохмами. Штаны были крепче, но и версты не протащили, как на ногах тоже стало царапать и обдирать кожу. Колючий ломкий снежный наст в кровь раздирал тело, а хрупкие обычно льдинки больно впивались и резали не слабее кованого ножа. Только руки еще были более-менее целые, лишь растянуты в суставах, да в запястьях искромсаны впивающейся до костей веревкой. То, что его убьют, он знал, только не понимал, зачем так тянут с приговором? Он ведь у них в руках, он не нужен, война и так будет. Потому что уже пролилась кровь невинных.
И это даже не та девочка с огромными озерными глазами, вернее, не только она. Был еще молодой парень, почти мальчишка, которого по навету заподозрили в том, что он подсыпал отраву в фляжку с вином. Но сказать тогда даже слово в оправдание свое несчастному не дали, иначе опознали бы в нем южанина. Быстро и безжалостно забили насмерть, а тот, кто указал на парня, первым же и ударил. Была женщина, было еще двое мужчин… Лерт, закрыв глаза, видел лица жертв, словно в кровавой дымке. И лиц было много, он не понимал, откуда к нему приходят эти люди-тени, а потом угадал — его касались руки человека, который убил этих людей. Кровь нельзя смыть даже родниковой водой, она все равно оставляет следы…
— Просто будет очень много крови
Алой жижей талая вода
Смоет все терзания и болью
Враз растопит глыбы изо льда
Договорить он не смог. Только что его тело волочилось за бегущей рысью лошадью — было бы хоть немного светлее, и не лесная, узкая да опасная корягами да вывороченными комьями, дорога — всадник гнал бы в галоп, а так просто дольше придется волочить на веревке дохнущий полутруп. А ведь он даже не тащился, а летел, почти не касаясь земли, и вдруг споткнулся, и словно упал в распахнувшиеся врата. И разом пропала боль и ледяная дрожь холода, осталась только тоска да тяжесть в груди.
Лерт огляделся — белоснежная равнина, расстилающаяся ровной белью до стыка серого и тяжелого неба. И тишина, не легкая, а удушливая, мертвая. Он пошел вперед, медленно, с трудом переставляя дервенеющие ноги, но только с каждым шагом двигаться было все труднее…
На развилке ватажник остановил коня, нехотя соскочил наземь и сходил поглядеть — сдох ли парнишка. Тот вроде не дышал, хотя насколько прибился понять было сложно — слишком обляпан кровью да грязью. Савен перерезал веревку чуть выше рук привязанного, хозяйственно смотал остаток. А тело, брезгливо подхватил за плечи оттащил с дороги в заросник. Если и не добили, то лесное зверье закончит дело и славно попирует — зима выдалась стюжная да и волков голодных много бродит. Ватажник выбрался на дорогу, подхватил с обочины пригоршню колкого снега да старательно обтер ладони. Подышал на застывшие пальцы, быстро вскочил на коня да торопливо стал нагонять ватажников. Ехать им надо было дня три, до уговоренного постоялого двора. А как светать начнет, должны будут к болотцу добраться, что даже в лютый мороз не замерзает. И уж там от прочего лишнего груза избавиться. Можно было бы и этого к остальным, но кровь — уж больно приметно натекает, и, если дождя или снега не будет, то может на дороге заметной быть…
… Он шел, медленно и тяжело переставляя ноги, и отчего-то чувствовал что с каждым шагом двигаться становится все тяжелее и тяжелее. Хотя наст держал надежно, он выше щиколотки не проваливался. Да и снег здесь мягкий и не холодный. Лерт присел, обхватил колени руками — вот передохнет немного и пойдет дальше. Куда идти ему парень не ведал, но это и не имело никакого значения — будет просто брести — авось куда-нибудь и дойдет. И даже если тут нет ничего кроме этой бесконечной снежной равнины и тишины, то пусть — это даже хорошо. Можно будет бродить здесь вечно и говорить стихами, и никто не вобьет в глотку ненавистный кляп.
А потом был страшный удар в спину, которого он не ждал, да и не было никого, да и подкрасться никто не мог незаметно. Однако ударили, сшибли на землю и он перекатился несколько раз. А потом его словно потащило да поволокло, перекатывая через кровавящие бока, через содранные грудь с животом, через разбитую спину. Падать было даже не больно, а дико страшно. А потом разом накатили и боль, и холод, и безысходность.
Он лежал один и даже похрустывания подтаявшего снега под копытами лошадей было не слышно. Замерзший зимний лес, тишина и разрывающая тело боль. Лерт даже не пытался подняться или выползти на дорогу. Он всего-то и мог что лежать там, куда его зашвырнул ватажник. Даже песен больше не слышал и не мог повторить. И было больно еще и от этого, словно из груди вырвали сердце, а взамен в свежую рану засыпали горсть льда.
Перевернуться удалось не сразу — Лерт долго и безуспешно упирался на непослушные руки, пытался шкрябать ногами, но лишь взбил колкий снег в кашу. Несколько раз парень просто замирал и ждал, то ли когда появятся силы, то ли когда за ним придет Марена. Но даже смерти он, очевидно, был не нужен. От вспыхнувшей злости тело словно огрели огненной плетью и Лерт рванулся — и тяжело перевалился на спину. Открыл глаза. Вот теперь было хорошо — видеть небо было приятнее, чем валяться, уткнувшись лицом в колючий снег. Пусть оно и черное, и глухое… но теперь-то он точно знал, что где-то там есть бесконечная снежная равнина с вечной тишиной….
Верс в себя пришел под вечер, то ли помогло холодноватое обтирание, от которого дергало и щипало опаленную кожу, то ли замучили нудные визгливые подвывания над ухом. Когда открыл глаза, пусть и с трудом, то зашипел от боли, полоснувшей по зрачкам тусклым светом вечерних сумерек, зато разглядел кто причитал — старуха с огрубевшим от холода лицом и морщинистыми руками, в простом домотканом платье да меховой телогрее. Парень равнодушно подумал о том, что «дитяткой» его давно не звали, а, если точно, не называли вообще никогда. Да и слова «кто ж тебя так? эк тебя угораздило?» — звучали глупо. Просто был пожар, и он просто умер в огне. А из полыхающего дома то ли вытащили, то ли сам выбрался — Лерт, младший сын полковника Борга, командующего Северным районом Федерации. И ему сейчас почти семнадцать лет. И он из себя ничего не представляет. И он почти убийца. И с этим придется жить дальше. Верс тягостно то ли вздохнул, то ли простонал. Думать да и воспринимать брата вместо себя было отчего-то противно.
Верс чуть повернул голову — рядом на полатях лежал… Герен. Слишком бледный и безжизненный, хотя рожа не крепко обожжена. Даже странно, с чего ему так плохо — вроде и влез в дом позже, да ещё и в пожаре отключился. Верс тяжело припомнил, как выталкивал парня в окошко. Протянул руку, дотронулся до плеча, потом чуть сильнее сжал.
Господин, — хриплым горловым стоном среагировал Герен, не открывая глаз. — Прости… я не смог…
Верс почувствовал, что в пальцы, которые все ещё стискивали плечо ординарца, струится слабое тепло. Парень торопливо отдернул руку. А, прищурившись, разглядел едва тлеющий огонек в груди бойца, и быстро угасающий контур.
— Герен, — тихо позвал Верс и по наитию произнес, — тебе нельзя уходить.
Каким бы паскудным по отношению к нему не был ординарец, но полковнику он служил верно. Да, закатил порку несколько раз из мести или желания посчитаться, но ведь в важном деле не подвел. А следы от плети — подумаешь, белым шрамом больше или меньше, можно подумать, что в учебке его гладить будут.
— Герен, не уходи, — шепотом снова позвал Верс.
Ординарец вздохнул — мальчишка просто не понимал, что он сделал в той полыхающей комнате. Да и сделал, скорее всего, интуитивно, сам не понимая, что творит. Но, надо признать, у него получилось — видно, сильный воин. Герен, ещё будучи сопливым мальцом, видел в Логове, как владеющий Зовом просто потянул силу и ратное мастерство с тех, что могли слышать и чувствовать Зов. Те, кто был согласен отдать часть силы, просто опускались на колени. Кто был готов подарить всю, сразу ложились наземь. А потом тот воин, не слишком крепкий внешне, просто вышел навстречу отряду, занявшему подступы к Логову. И бросил вызов на поединок на любом оружии любому количеству бойцов, хоть вместе, хоть поочередно. Когда потери со стороны незваных гостей перевалили за десяток, напавшие отступили. Из тех, кто поделился силой, умерли только двое, остальным помогли. Просто воины подходили сначала к лежащим ничком и прикасались рукой. Как брать и отдавать силу — Герен не знал, но раз Верс сумел вытянуть, может быть, сможет и влить… пусть даже он сам и не понимает, но… а вдруг? Только как это объяснить парню, Герен не знал. Да и как сказать — он ведь полез в дом, чтобы вытащить его и вытащил бы непременно, если бы парень не хватанул у него силы слишком много.
— Господин… — ординарец покрутил в голове слова, но так и не смог выстроить их в понятное объяснение. А потом вообще замолк, подумав, что Верс мог и нарочно забрать силу. Он дал слишком много парню поводов для злости и ненависти и вот теперь подошел момент расплаты. Тогда справедливо получается и просить незачем.
— Что? — Верс решился спросить, когда молчание затянулось, но ординарец лишь зажмурился сильнее и отвернулся.
Без лекаря было худо, а холодные примочки помогали слабо. Да и горьковатый травяной настой плохо унимал боль. Крутило, ныло и пекло всё тело. Верс попытался уснуть, но сон не шел, а как закрывал глаза — сразу видел пляшущие языки огня, яркие и жадно подбирающиеся к своей добыче. Разглядывать черные бревна потолка было как-то веселее.
Отец пришел проведать поздним вечером. Сердито глянул на теплящийся светец в плошке. И Шенг услужливо зажег ещё несколько огоньков. Полковники долго и внимательно разглядывали обгоревшего парня. Хорошо, хоть о самочувствии справляться не стали.
Если прежнего не видеть, то признать сложно, — наконец-то вынес вердикт Борг.
— Пожалуй, — Шенг склонил голову к плечу, — обгорел удачно, лицо так спекло… даже чудо, что глаза уцелели.
— Если налюбовались, то я спать буду, — Верс даже губы прикусил, чтобы сдержаться, но слова сорвались. Грубо получилось, зато доходчиво.
— Ты не кипятись, парень, — спокойно сказал Шенг, — завтра днем должны лекаря привезти. Всяко полегче будет. Может, и ординарец до полудня продержится, не помрет.
— Может, — Борг кивнул. Сыну он даже слова не сказал, только глядел слишком пристально, будто душу вынуть хотел, да выкрутить, словно рубаху после полоскания в реке.
Кто из полковников задул светцы — Верс не видел. Один оставили — и довольно. По комнате стали от мельтешащего огонька расползаться пляшущие тени. Дважды тихо скрипнула на пятках дверь — старуха за дровами выходила, стукнула заслонка. Но вместо ожидаемого от бока печки тепла по комнате отчего-то пополз холод. Вцепился острыми ледяными зубами за ноги, коснулся спины. Верс, зарычав от боли, замотанными в тряпицы руками попробовал натянуть на себя пуховое одеяло, укутаться поплотнее. Но все равно застывал, а когда глянул на ординарца — аж передернулся. Парень сбелел весь, что ни кровинки в лице и ощущался просто ледяным. Верс медленно пододвинулся, и эти несколько пядей одолеть оказалось сложнее, чем марш-бросок в учебке.
Пропитанные настоем куски полотна давно высохли и, вместо того, чтобы облегчать боль, жёстко царапали поврежденную кожу и раздражали раны. Верс чуть приподнялся, а затем осторожно стал снимать, иногда даже резко сдирая прилипшие лоскутки. Сначала с себя, сжимая до звона в голове зубы, потом с ординарца. Отпихнул ворох тряпок в сторону — мешают они сейчас, пусть даже раны и сочатся сукровицей, а то и кровью. И придвинулся вплотную к Герену, обнял, кое-как расправил одеяло.
Поначалу ничего не происходило, только обожженные ладони пекло, словно морозом, когда осторожно пытался растереть холодеющее тело ординарца. А потом Верс вдруг ощутил как внутри стало жечь огнем — золотое сияние с промельками закатного марева недолго скакало робким огоньком, через мгновение полыхнуло так, что волна жара прокатилась от макушки до пальцев ног. А огонь Зова робко лизнул коченеющее тело Герена. Согревался парень слишком медленно, но Верс быстро сообразил, как следует действовать. Прижался к ординарцу так, как даже в лавку под плетью не вжимался, и, обхватив руками, послал огонь по кругу: правая рука-сердце-левая рука. А затем, когда почувствовал, что сам уже плавится в этом пекельном коловороте, послал волну Зова концентрированным лучом внутрь, где сжимался и чуть заметно корчился Герен.
Самым сложным оказалось удержать забившегося в беспамятстве ординарца. Верс сам едва не выл от боли, когда наваливался на рвущегося невесть куда парня. А ведь приходилось ещё поддерживать огонь Зова. И самое страшное, что он не знал, сколько эта пытка длится и сколько ещё будет продолжаться. В туманящейся от боли голове была только одна мысль: не позволить угаснуть огню и удержать слышащего Зов.
Верс разжал руки и безжизненно откинулся на полати лишь тогда, когда тело Герена стало теплым, а парень стал дышать нормально, без всхлипов и без натужных хрипов. Сил уже ни на что не осталось, и даже боли не было — снаружи и внутри расползалась пустота, слишком мягкая и липкая.
— Господин, ты только не спи сейчас…
Верс вяло почувствовал, как кто-то настойчиво трясет и тормошит его, и шепчет, тепло щекоча дыханием ухо.
— Не спи, господин, нельзя… а то Зов будет манить за собой…
От отчаяния Герен почти плакал — парень его чуть не сжег. Огонь Зова ощущать было мучительно и сладостно, да и такую силу он видел и чувствовал первый раз. А когда Верс обнял его и заключил в кольцо — сразу вспомнилась безумная пляска огней разложенного костра Посвящения, и волны жара, от которых невозможно было жить, но и без них невыносимо было существовать.
— Господин, не спи!..
Первый десяток верст отмахали не глядя, только и делая, что подгоняя лошадок. Но потом все ж пришлось малость пыл поумерить — не ровен час загонят животин и что тогда — пешкодралом хлябь месить? А у них еще полночи дороги впереди, да и волки оголодалые за зиму могут переминуть путников. Верхом так ускакать можно, а пешком не убежишь далеко. И ладно, если стая небольшая — так может и отбиться удастся, но если не выйдет, так эти ж твари жрать станут не задушивши. Волков Ценька боялся до одури, до ледяных мурашек, кусающих спину и колющей боли меж ребер, но ехать согласился без раздумий. За две жмени серебрушек можно было хозяйством обзавестить, не век же службу нести. А, не приведи высшие, война грянет да убьют, — слухи на пустом места не плодятся, — что тогда с меньшими будет? А так хоть монет заработает — дело-то верное. Только вот волки, гран бы их подрал…
…Страх перед серыми появился в тот день, когда Ценька с отцом по зимнику в дрова поехали. Малой тогда был ещё — едва до лошадиной морды доставал. День зимний короткий, но сделать успели много — уже стали домой собираться, да ещё сани не навалили — это и спасло. Матерый вожак наскочил на отца, а у того в руках даже топора не было, только веревки нес — поленницу увязать. Тут и другие твари подоспели, да лошадь с такой силой дернула, что привязь сорвала — пугливая была, — да и ходу. Отец только и успел крикнуть Ценьке, чтоб в сани прыгал. Как он тогда ухитрился вцепиться в обод да завалиться внутрь — сам не понимал. Лошаденка, хоть и шуганая, да умная, понесла домой, а остановиться не далась, хоть пацан что есть силы и натягивал вожжи. С того дня и не стало у Ценьки отца. И жить совсем туго стало, пришлось даже, накинув годков, в службу раньше проситься, зато до порученца уже дорос. Так бы и дальше все ладно было бы, но две жмени серебрушек, да если ещё и с горкой отсыпят…
По темноте соображал парень плохо, но место было приметным — дорога крюк делала да выворотень огромный по правому плечу.
— Ой, стойте, братцы, ой… — заенчил Ценько, громко и убедительно кренясь на правый бок. — Ой, не могу…
— На галопе бы его и не услышали, орать бы пришлось, что подозрительно бы выглядело. А так шагом да на тишине — ладно вышло.
— Чего с тобой?
— Ой, живот схватило… аж до сюда пробрало, — парень похлопал по бушлату, — с вечера ныло. А щас невмоготу.
— Останавливай, чего там, — засмеялся старший десятка, отъехали далеко, так что можешь до ветру сходить.
Бойцы придержали лошадей. Отделение было сборным: часть парней Северного района и шестеро с Южного. Борг и Шенг отбирали самых верных, и таких, кого бы можно было услать под благовидным предлогом, чтоб в части незаметно было. Спешились почти все — ноги размять хоть немного, а то ещё сколько ехать. Только одиннадцатый всадник продолжал обмякшим кулем на седле болтаться, да и лошадь его шла в поводу, привязанная к коню старшего.
Ценька, покряхтывая и постанывая, отошел на десяток шагов да присел за выворотнем, настороженно прислушиваясь, даже шапку сдвинул. Да где же они? Ничего, если у них что-то не срослось, то что ему? Будет служить, как и прежде. А вот если он место попутал — мало ли тут елок поваленных да поворотов — то беда.
— Тихо, — хрипло выдохнули рядом, и даже для верности зажали рот. И как только подкрался Савен, ну чисто змей. — Сколько там бойцов?
— Десяток, — Ценька испуганно сбился, но тут же поправился: — то есть девять.
— Плохо… надо тебе одного снять, чтобы панику не поднять, да следов не наделать, — Савен шептал почти беззвучно. И от этого тихого ледяного голоса, да ещё больше от указания Ценьку морозом продернуло с головы до пяток.
— Сделаю, — омертвевшими губами вымолвил парень, непослушными пальцами отвязывая перепояску. Сложил вдвое, наматывая концы на запястья.
— Как волк взвоет дважды, — кивнул Савен и бесшумно отполз за ствол. Не то чтобы ветка не хрустнула, даже снежной кашей не чавкнул.
Ценька несколько долгих минут слушал, как бешено колотится сердце в груди — оно стучало так громко, что, казалось бы, сигнал опасности все в десятке почуют. Но нет, бойцы потоптались возле лошадок, кто-то также сходил опростаться. И парень испуганно подумал, что, если ещё чуток помедлить, то позапрыгивают на лошадей и как вот Савеновым пешцам будет с ними сладить. А в следующее мгновение до него вдруг дошло, что это ведь ему начинать надобно, а не в кустах отсиживаться.
— Эй, скоро ты там уже? — окрикнул старший.
— Да иду, уже иду. Полегчало вот малость, — отозвался Ценька, напрягая руки и проверяя веревку, — Только вот всё одно в боку колет. Аж ноги тяжко переставлять. Может, подмогнёте до коня дойти-то? Сидеть то я всяко смогу.
— И зачем ты, парень, выбрался, раз худо тебе. К лекарю бы сходил, — наставительно проговорил Калед, подходя к парню.
Ценька аж зубами скрипнул — поднять руку на приятеля придется. Но делать нечего, назад ничего не открутишь. Разве что только самому тут честно голову сложить остается, а не только денег лишиться.
— Поворотись, на плечо тебе обопрусь, — Ценька внезапно рассердился на самого себя. Дал ведь согласие, так и вилять нечего. Разве только, как дело сделают, ещё жменю монет выторговать — сговор был только довести да остановиться в нужном месте.
Как только Калед повернулся чуть боком, протягивая ладонь — поддержать, Ценька, будто оскользнувшись, качнулся вперед, выбрасывая вверх руки. Перекрещенная веревка-пояс захлестнула шею и парень с силой рванул приятеля на себя, пережимая горло. Тут же в отдалении тихо взвыл волк. На дороге бойцы десятка, словно почуяв недоброе, встрепенулись, но отпор дать не успели. Сняли их тихо и быстро: Савеновы ребята успели распределить мишени между собой, а брошенные ножи да арбалетные болты пробивают тела насмерть.
Калед хрипел, пытался пальцами оттянуть удавку, и Ценька просто взмок от усилий — все же приятель силен был, да только посучил ногами по земле и затих всё таки, обмяк. Ценька немного полежал, потом кое-как собрался, спихнул с себя мертвое тело, да тяжко поднялся на ноги. И вовремя — к нему уже направлялся Савен.
— Долго возился.
— Несподручно взялся, — буркнул парень.
Савен наклонился и для верности сунул Каледу в грудь нож, нажал посильнее.
— Управился и ладно, — ватажник выдернул нож, ткнул в снег, очищая и выпрямился. — Пошли, покажешь, кто из тех северяне.
— А я почем знаю? — удивился Ценька.
— Балбес, своих-то опознать сможешь, — Савен нахмурился.
— Своих да, всех знаю, — уверенно кивнул Ценька.
— Ну вот, — ласково протянул Савен, — а прочие, значит, чужаки.
Солдат с северного района живописно разложили на дороге, сунув в коченеющие пальцы оружие, порубив да исколов ножами зверски, так чтобы видно было с первого взгляда, что противников много было и бой нечестный велся. А полёгшим бойцам южного района ватажники сноровисто перерезали глотки да таскали туда-сюда, чтобы залить рудой всю дорогу да и кровь заодно с тел слить, а потом трупы погрузили на лошадей, да навязали покрепче. Ценька, едва сдерживаясь от тошноты, тоже одно горло вскрыл — уже больно раздумчиво на него поглядывал Савен. Да и не сидел парень сложа руки: и лошадей придерживал, и мертвых таскал.
— Кажись, всё, — впервые подал голос один из ватажников. — Можно трогаться, командир.
Добро, — Савен подошел к лошади, на которой был привязан Лерт. Хорошая кобылка, послушная — так и стояла ровненько. Потрепал животину по холке, огладил по груди и животу, нащупывая узлы, а затем осторожно, чтоб не царапнуть лошадь, взрезал-разрезал веревку. Выпрямился, столкнул мальчишку наземь, тот и упал, и лежать остался. — Эй, верёвицу дайте.
— Держи вот, но не длинная, — ватажник подал командиру повод, которым лошадь привязана была.
— Сойдет, — Савен кивнул и, сняв с мальчишки бушлат, зацепил повод за стягивающую запястья веревку, привязав свободный конец к седлу. — Лошадок всех забрали? Ну, погнали.
— Эй, а я… — Ценька торопливо ухватил Савена за ногу, тот уже развернул лошадь и собирался уже подогнать коленями. — Со мной рассчитаться…
— Прости, чуть не позабыл, — глумливо усмехнулся ватажник, — Жешь, заплати ему.
И за мертвяка надбавку на-а-а…
Савен равнодушно глянул на оседающее тело.
— Ну надбавка тут без надобности… грузите его тоже.
— А чего, командир, — рослый ватажник легко закинул парня поверх мертвеца на коня, примотал недоуздком, — можно было мальца оставить? Не оплошал ведь.
— Если его возьмут, знаешь что петь станет? Вот то-то. Трогаемся, и так провозились.
Ватажник потянул веревку, проверяя, крепко ли привязал и пошел к свободной лошади. Споткнулся о привязанного на волок парня, ругнулся вполголоса. Спорить с командиром себе дороже. Не нужен парнишка, значит, так тому и быть.
Савен выждал, пока все отъедут немного, и лишь затем поехал последним, желая послать лошадь в галоп. За ним на поводе волочился по земле мальчишка, который, по сути был никому и не нужен. Так, разменная монета, на которую ему и плевать даже неохота. Но свои деньги он отработал честно, причем оба гонорара: и от Ладига, у которого в войне северян и южан был свой интерес, и от Бексы, которая крепко любила племянницу и щедро побрякушек отсыпала ватажнику, чтобы он содрал с мальчишки шкуру.
Когда за окном стало светлее, в дом пришел лекарь. Герен его встретил у входа, схватил рукой за ворот, с силой дернул на себя, насаживая на нож. Выждал, уверился, что лекарь закатил глаза и тяжестью мертвого тела оседает в руках, оттащил труп в угол комнаты.
Верс, приподняв голову, оценил удар — хороший, прямо в сердце, даже крови почти не вытекло. Хотя и зря так с лекарем — можно было его просто отослать. Но тут уж сам виноват, не согласился к родне в другой град съехать, а наоборот, полез что-то выспрашивать.
День так и прошел. Верс то засыпал, то просыпался. Вроде кто-то прибегал — он слышал голоса в сенях — приносили еду, но кусок в горло не лез. Тех, кто приходил за помощью, Герен отправлял с порога, мол, лекарь ушел за травами, будет к вечеру. Как стемнело и солдатам Шенг выкатил бочку сивухи — выпить за мировую, ординарец отвязал Лерта, переодел в солдатские штаны да бушлат, силой влил в горло ковш пойла. Мальчишка пробовал сопротивляться, но ординарец бил сильно, да и раскровлённое лицо в толпе пьяных да веселящихся бойцов никого не удивит.
Когда Лерт опьянел настолько, что даже строчки свои бормотать перестал, Герен подхватил парнишку и поволок прочь. Вернулся быстро, осторожно коснулся рукой лежащего на лавке Верса.
— Господин, ещё немного и пора будет.
— Хорошо.
— Пацана полковник приказал вывести сегодня.
— Отец? — Верс удивился. Сговаривались вроде через три дня, как его отправят, к своим возвращаться.
— Нет, Шенг. А то подозрительно будет, куда ты пропал, да откуда этот взялся. Да и не молчит он, бормочет вирши всё время.
— Пусть, как знают, так и делают.
— Тебе лучше туда, к дальней стенке, а лекаря я щас в сени вытащу…
— Действуй, — безразлично кивнул Верс.
— Господин, — Герен помолчал, но произнес твердо, — я вытащу. Не сомневайся. Иначе проще было сразу брата твоего спалить.
— Пожалуй, уже можно, — Верс прислушался.
— Господин, — Герен коснулся лбом руки парня, поднялся. Помог Версу перебраться в угол к окну, снял крепежи и петли, проверил, удастся ли с маху высадить раму. Отволок труп лекаря в сени, навалил поверх тела собранное по дому тряпьё. Выпотрошил и раскидал в сенях и по полу комнаты соломенную подстилку. Поставил возле Верса кадушку с водой, сунул в неё тряпку, чтоб намокла. — Как припекать станет, окатись.
— Добро, — Верс примерился, сможет ли подняться. Вроде получается, хотя спина и отозвалась болью.
— Герен кочергой выгреб из печи уголья, кинул лопатой в ворох из соломы да ветоши. Подождал, пока схватится огонь.
— Да пребудет с тобой сила Зова, — ординарец оглянулся на пороге.
— Да пребудет с тобой Зов, — повторил Верс слова, услышанные от Дерека.
Огонь разгорался медленно, словно нехотя облизывая тряпки. Но вдруг будто взбесился, метнулся и захватил сени целиком. Верс на четвереньках дополз до двери в сени, захлопнул её, прижал плотнее. С трудом вернулся к окошку. Зачерпнул рукой воды из кадушки, поднес к губам. Хотелось пить, но одновременно от пригоршни холодной воды живот в узел закрутился. Опустил обе руки в кадушку, почувствовал, как леденеют пальцы и, когда холод поднялся от рук и прошелся волной по горящей болью спине, резко вытащил руки и плеснул водой в лицо. Стало чуть легче. По крайней мере липкая паутина отвращения перестала сдавливать чувства и в голове малость прояснилось.
Дверь хоть и плотно к полотну прилегала, но дым в комнату стал просачиваться. В сенях что-то стукнуло, затрещало и, кажется, даже застонало. Верс поёжился — пусть и был уверен, что после такого удара в сердце выжить невозможно, да и весь день лекарь мертвым телом в углу провалялся. Парень снова глотнул воды. Отчего-то в горле першило, да и глаза потихоньку стало выедать. Главное, чтобы пьяные солдаты раньше времени дом тушить не взялись, а то в сам огонь прыгать как-то не хотелось. Была задача слегка обгореть, чтобы вопросов ни у кого не возникло. Хотя, если самому себе не врать, то сгореть живьём было… нет не боязно, а противно… Он видел пепелища со сладковато-горьким запахом и знал, как легко крошится в пальцах комок серовато-белёсого пепла. И при этом не помнил, откуда у него эта память. Ведь не было ни пепелища, ни запаха сгоревших тел, ни окрашенных в серое ладоней.
Верс вздохнул, закашлялся. Видно, он потерял счет времени, потому что вся комната была затянута дымом и сгоревшая дверь уже рухнула. Огонь полз по полу, скакал по низу стен, жадно слизывал лавки. Парень подхватил кадушку и замер, не зная, то ли сейчас опрокинуть себе на голову, то ли еще выждать. Но чтобы так, не отключиться — успеть окатиться.
Под окном раздались испуганные голоса — пожар заметили, забегали, засуетились, заорали. Верс прислушался — вроде водой на стены плескать стали, цепочками передавая бадейки от колодца. Было невыносимо жарко, так, что чудилось, будто в бане жгучими вениками охаживают, причем по всему телу. Только вот лицо вроде не подпалилось, а надо бы.
Кто-то с силой саданул в окно, потом ещё раз. Верс едва успел откатиться в сторону до того, как высаженная рама упала и слетела на пол. Окошко было узким, но раздевшийся до штанов парень протиснулся внутрь.
— Господин? — лицо Герена было обмотано мокрой рубахой. — Живой?
— Ничего, — отозвался Верс. — Только лицо…
— Да, плохо… —
Ординарец попытался оглядеться, дым выедал глаза и рвал легкие. Пришлось действовать почти на ощупь. Герен нашарил лавку, укрытую каким-то половиком, кое-как стянул покрывало и сунул в огонь. Почти сжигая руки, распрямил, встряхнул и набросил горящую материю на Верса. Парень даже не закричал — зарычал глухим звериным рыком. Ординарец выждал немного и попробовал содрать горящее тканое полотно…
То ли дыма наглотался, то ли от боли, но Верс на какое-то время провалился в черно-красный зев и падал слишком долго, покуда не почувствовал, как его окатывает ледяной водой. Глаза открывать было тяжело, а смотреть невозможно — но было и так ясно, что он в комнате и откуда-то сбоку тянет воздухом, правда, и огонь там ярился пуще. Верс потянулся туда, но замер, вслушиваясь — поблизости была человеческая жизнь. Оставалось ползти на коленях, обшаривая сожженными руками полыхающие доски пола. Инстинктивно выставил их вперед, когда Герен окутывал его в половик — нашел все-таки, но вот дотащиться самому, да ещё с человеком в охапку до окна… и ещё бы сообразить, где именно это самое окошко…
Первым на воздух Верс протолкнул ординарца, потом вывалился сам. Было не больно, потому что боль — это только телесная чувствительность, а когда нет тела — есть только оболочка, которая больше похожа на одеяние с чужого плеча. Кажется, вокруг забегали люди, лили на него воду, перекатывали на растянутый в руках тулуп и куда-то несли. И он четко видел, как над ним покачивается черное небо, по которому чья-то рука прибивает грязные доски. А потом в кровавящиеся губы ткнулось что-то холодное и в рот полился горьковатый напиток, теплый и пряный, от которого перехватило дыхание…
— Прости, господин, — ординарец склонился к самому уху, выдохнул едва слышно. Захватил волосы в кулак, отмахнул ножом.
У Верса волосы и так короткие были, но Лерта в темнице остригли наголо. Но сыпавшиеся на доски дола темные пряди — это не так страшно, даже обритые они вряд ли станут больше похожи один на одного. Да и выше он брата ростом, и в плечах шире. И не мальчишка давно, и знак учебки на плече выжжен. Верс прикрыл глаза. Сам он стоял молча. А рядом — руку протяни и коснёшься — на перекинутых через матицу веревках трясся связанный Лерт. Тоже по пояс голый. Лишь с кляпом во рту. Пустые глаза и безнадёжная попытка продолжать начитывать строчки даже сквозь тряпичный клок.
— Знак убирай, — Борг упрямо глядел в сторону. Стена как стена, из стволов-вековух рубленая, потемневшая, с ровным ребром полавочника. Пустого, почти без нехитрой утвари. За то время, что Герен снимал волосы парню, полковник успел в деталях его изучить.
— Держать надо, давай, — Шенг тяжело поднялся из-за стола, подошел к офицеру, зачем-то похлопал по плечу.
Верс выдохнул, убрал руки за спину, почувствовал как крепко перехватили локти.
— Зажми в зубы, — отец протянул сложенный пополам ремень. Верс впился зубами в полосу. — Помни: ни звука.
Борг тоже зашел парню за спину, зажал плечо, локтем второй руки зафиксировал хват по ключицам.
— Крыть перестоком! Чего копаешься? Шибче шевелись. — вызверился полковник на своего ординарца.
Герен шурудил возле жарко растопленной печки. Калил на огне лезвие широкого ножа. Когда по кромке зазмеились белые нити, вытащил из пламени, не обращая внимания на то, что сам сильно опёк пальцы.
Верс равнодушно глядел, как раскаленная сталь приближается к плечу, касается кожи, впивается сильнее и глубже. Перехватило дыхание, перед глазами замельтешили золотые снежинки. И словно воочию парень услышал срывающийся, хриплый голос брата:
Услышь приказ и больше нету боли
Шагни за грань на поцелуй огня
И посвященья знак как отсвет воли
Прими душой как преданность коня
Забудь слова, что сказаны в печали
И пей рассвет, который стёк в закат
Пройди огня последнее начало
И растворись зарею под набат
В нос неприятно ударил запах горелого мяса и заныли вывернутые на предел руки. И отчего-то казалось, что почему-то именно сейчас, вместе с лоскутом кожи, с его тела срезали не только знак офицера, но и семь лет жизни, которые были прожиты впустую. И оказались никому не нужны.
— Сколько мне ещё платить? — мысленно воззвал к всевидящим парень. — Я заплатил даром за то, что пошел против своего призвания. Я заплатил семью годами за то, что выполнил волю отца. Я думал, что эта жертва во имя традиций рода, а на деле — глупость. Скажите, подайте знак — то, что я приношу в жертву сейчас — будет ли это угодно? И кому оно нужно?
Верс дёрнулся, напрягая мускулы, перетирая зубами ремень, но не издал ни звука.
— Силён, парень, — Шенг медленно разжал руки, поддержал шатнувшегося офицера, рукавом стёр взмокревший лоб. — Силён.
Отброшенный Гереном в кадушку с водой нож зашипел, взвилась вверх белая струйка пара. Борг хотел было помочь дойти сыну до лавки, но повинуясь резкому жесту, отпустил и отошел. Верс подошел к заткнутому окошку, присел боком на лавку, прижался лбом к студёной шероховатой поверхности. Оставалось ещё одно — несложное, но неприятное. Его не торопили, но боль от огненного поцелуя надо было погасить. Отчего-то вспомнился день, когда они получали знак. Доблестью было подставиться под клеймо и смолчать несколько бесконечных мгновений, покуда выкованная листом узкая полоса прожигает кожу. А потом они выскакивали на двор кузни и валились в пушистый снег и орали что-то, и пили горький саднящий вар. И отчего-то они все тогда гордились и радовались тому, что стали воинами, выдержали испытание. И он радовался тоже… а, оказывается, знак воина можно вывести с тела тем же огнем и сталью. А чем эту отметину можно стереть с души?
— Не тяни, парень, одним разом легче, — угрюмо подсказал Шенг.
Верс поднялся. Всего лишь пара коротких шагов — и он стоял перед братом. Лерт также пробовал шевелить губами, равнодушно подёргиваясь. Верс всмотрелся в бесцветные пустые глаза и понял, что уже нет ни злости, ни обиды. Только тоже опустошение — как будто дышишь зимним сонным полем, что стекает где-то на грани видимости в низкое серое небо.
Верс стал рядом с братом. Герен услужливо перекинул ещё одну веревку через матицу.
— Привязать? Легче будет.
— Без разницы. Могу и сам, — Верс сжал концы веревки в кулаках, несколько раз крутанул кистями, наматывая на запястья плетёные хвосты.
— Смотри… ты удары клади, которые не поджили…
— Да понял я…
Герен заметил, что у него неприятно трясутся руки. Он не боялся, но хорошо помнил, что сам-то испытание не прошел, хотя и хотел. И остался только послушным Зову. А Верс — чувствующий Зов. И это знание теперь отдавалось ледяным холодом в спине и онемением в пальцах. Он тогда ушел из Логова, скитался, пока не прибился к дому полковника. Потом прошел учебку, стал нести службу. И отчего-то сорвал на парне детские обиды. Хотя глупо это было. Да и младше-то он был намного Верса, когда лежал в огненном кольце и ждал, пока вместо крови по венам заструится жар Зова. Но у него не было ничего, только искорки. А как было у Верса… хотя вряд ли расскажет. Но воином можно стать и без Зова, пусть и в человеческом понимании.
— Герен! — окликнул застывшего ординарца Борг.
— Прошу прощения, полковник, сейчас…
Герен глянул на порванную спину Лерта: прямые, чуть наискось, плохо заживающие удары. Махнул рукой… раз, другой, третий…
— Думаю, достаточно… — хриплый голос Шенга разорвал давящую тишину помещения, которую нарушали только короткий свист кнута и резкий выдох Верса.
Боль обжигала, бешено впивалась в тело, но ему было просто всё равно. И он даже понимал, отчего там на площади под кнутом смеялся его брат. Выпутал руки, потёр запястья, слегка натёртые и содранные веревкой — дёргался всё-таки. Послушно выпил из гледыша что-то кисловатое с брусничным привкусом. Равнодушно оперся на подставленное Гереном плечо, добрел до лавки, на которой привязывали Лерта. Лег, почувствовал, как кто-то стал укладывать на раны тряпицы, смоченные в настое. Удивился, оглянулся даже проверить — отец.
— Зачем? С этим бы и твой прислужник справился, — привычно огрызнулся, без былой злости и раздражения.
— Может, хоть сейчас волчонком не будешь кидаться? — спросил Борг.
— Я не кидаюсь, мне все равно. Ты уже и так всё решил.
— Поспи, парень, и готовься к вечеру…
Лерта так и оставили на веревках. Полковники ушли, а Герен остался, подавал воду напиться, смачивал тряпицу на спине Верса. Ординарец хотел было поговорить, но Верс отрицательно качнул головой и, послушный Зову, Герен склонил голову, подчиняясь.
Веревки перестали мешать, стали привычными и почти незаметными. Липкая кровь на разбитых губах превратилась в колючую сухую корку, которая больно царапала язык. Лерт облизал губы. Кляп доставали только тогда, когда поили. Есть не хотелось. А вот рассказывать да, сдержать напор слов, которые рвались откуда-то изнутри было сложно. Но едва только начал говорить, как кто-то снова с силой ударил по лицу. Задержать дыхание, выдохнуть, прижать зубами осклизлую тряпку, вбитую почти до самого горла.
Люди к нему приходили редко. Тот, который называл себя его отцом, ощущался как опустевшая оболочка. Человеческое тело, которое действует, движется, живет лишь потому, что само себе отдает приказ. Тот, кого все почтительно называли полковником, заглядывал каждый день, смотрел, сокрушенно качал головой. Внутри этого человека горел огонь, наподобие тех костров, что по осени разжигают из палой листвы. Лекарь, что изредка вливал ему силой в рот прогорклое пойло, полыхал холодным обжигающим равнодушием. А вот парень, который зашел рано поутру, едва сумерки подёрнулись серо-блёклой рябью, был почти мертвецом. Из незатянувшейся раны на груди вытекала живительная сила, а вместо неё потихоньку разгоралось внутри человека марево синевы с тонко вплетёнными огненными языками цвета крови.
— Я не знаю, зачем так рано пришел… — Верс говорил медленно, раздумчиво. — Было дело, даже возненавидел тебя. А потом простил… только пусто как-то… Мы никогда не дружили и не держали себя друг с другом, как братьям родным положено… Может, в том моя вина… всё же старший…
Верс присел перед лавкой на пол, осторожно вытащил кляп.
— Скажи, может, чего хочешь? Воды подать надо? Только не надо песнями болтать — от них тоскливо становится. Но ты, если тебе надо… то говори… Я могу послушать…
Лерт замер… горло было словно чужим и саднило сильно, даже сглотнуть не получалось. Парень не понимал, как можно быть одновременно мёртвым и живым, и гореть льдом. Брат? Но у них разная кровь. У него кровь, словно родниковая вода, а у… брата кровь — как жидкий огонь. Оказывается, от невысказанных слов тоже можно охрипнуть…
— Разбежался зов, раскатился кровью
Разлилось водой, не рекой горючей
Зазвенело сталью и хлестнуло болью
Да скатилось комом по еловой куче
И собрать из веток поминальных краду
И сгореть живой не душой, во плоти
От себя сбежал бы, чтоб остаться рядом
Не монетой жизнью по долгам оплачен
Верс молчал и слушал. Когда первый брат стал так говорить: складно, как побасенник, и непонятно — было страшно. Теперь потихоньку, словно из утреннего тумана появляются очертания предметов, стало складываться понимание. Похоже, у брата пробудился дар вещуна. Только вот либо дар у мальчишки признают и беречь парня станут, либо сожгут, истолковав сказание как проклятие. Или… вспомнились слова Герена про засаду…
— Брат, а ты за ворота шагнул или лишь у влаза побывал?— Верс ответа не ждал. Просто задумался вслух.
Глаза Лерта выцвели почти до белизны первого снега.
— Как ступить по краю, повести ступенью
Да под гнетом неба, где закат кровавит
Не пятой дубовой, а умершей тенью
Когда жертвы мало, одной жертвы мало
Что ты знаешь про зов? — вдруг спросил Верс.
Распуститься кровью, расписаться в пламя
Раззвонить капелью по покрову сажи
Кто себя забыл сам, кто полег главами
Тот ответ сокроет, сам себя накажет
— Понятнее не стало, — Верс вздохнул. — Как сказать не знаю… но беда будет… чувствую это… а объяснить не могу. Словно струна тревожная звенит внутри. Ты вот что…. не ходи за грань больше… а то остаться там можешь не живым и не мертвым. Откуда я знаю про то — мне не ведомо. Просто чувствую… Держись, брат.
Золок был хмурым и тоскливым, да и не начался день толком, так, серость давящая, от которой хотелось укрыться в доме подле горячей печи. А в доме было прохладно — лекарь ночевать уже который день ходил в штабную и по вечерам не топил. Но Лерт словно холода не чувствовал, лежал себе растянутый на лавке под ветошью с целебными настоями, да прикрытый поверх лишь одним тулупом.
Верс больше вопросов не задавал, просто сидел, привалившись к краю лавки и слушал хриплый голос брата. А Лерт не умолкал ни на мгновение. И от этого хрипящего голоса становилось тягостно, а внутри разливалась жгучая обречённость.
Скрипнула дверь. Первым в покой шагнул Шенг, за ним следовал Герен, а последним вошел Борг.
— Тут уже? Ладно, — кивнул полковник южного района. — Давай, парень, действуй, чтобы мать родная признать не могла.
— Мать и не признает, — хмуро брякнул Верс, — прошу прощения, полковник.
— Это я не подумал, — Шенг слегка кивнул. — Раздевайся. И этого тоже… давай, помоги.
— Верс разделся до штанов. Шенг с Гереном развязали Лерта, подняли, и ординарец ловко закрутил парню руки за спиной, а веревку пропустил через стеновое кольцо.
Встань рядом.
Оглядев обоих братьев, Шенг поморщился. Слишком непохожи. У Лерта и волосы светлее, и рост пониже, и плечи поуже, да и выглядел он хрупким мальчишкой. Борг прикусил костяшки пальцев — Верс в свои шестнадцать выглядел более заматеревшим и крепким.
— А кто признает-то? — Борг нахмурился.
— Думаешь, не разглядели? Да самые ушлые даже как кнут ложился, запомнили, — вздохнул Шенг.
— Ну, кнутом, положим, погладить можно. Но от этого разве что спины похожие станут.
— Вот и я о том же.
— Может, кого другого подменить, — подал голос Герен. — Макир вон и худощавый и белобрысый.
— А проболтается?
— Ну, монет посулить…
— Может, по первости и сойдет, но такое позже выплывет — Шенг поморщился, — хлынет так, что не остановить. Обман народ не простит.
— Тогда… — Борг отвернулся в сторону, произнёс через силу, — Герен, действуй…
Герен вернулся через четыре дня. Злой, осунувшийся, уставший. Долго докладывал о чём-то полковнику наедине, а потом завалился, как был в одежде, на лавку в горнице и проспал почти сутки. Борг, после беседы с ординарцем, ещё больше помрачнел, но ничего предпринимать не стал. Уже привычно сходил к лекарю, то ли самому на перевязку, то ли повидать сына. Зато Шенг эти дни носился по части без устали, отдавал приказы, шпынял нерадивых. На воротах болтались новые висельники. Солдаты чесали языками: будет война али обминет. Про погибшую девочку и сумасшедшего парня уже никто даже не вспоминал — обид да претензий к соседям тоже вроде было немного, но у северян были залежи руды, а у южан земля богато плодородила. Так что интересы были у обоих. Прикинуть перспективы — кто потом будет рудники разрабатывать и поля засевать — толком могли только полковники. И оба сошлись на том, что если они сцепятся и обескровят друг друга, то за добычей пожалует западный сосед. Уж у него-то мощи хватит всё прибрать к рукам. Это только так мужикам хочется верить, что на войне не убивают или убивают, но не их, а только врагов.
Скорее всего полковник распорядился, чтобы Верса не трогали. И парня даже в дежурство не ставили. Оттого и приходилось толкаться целый день в доме: подтапливать печь, заваривать чай отцу, носить обед. Офицер исполнял роль мальчишки-адъютанта на побегушках, но ему было всё равно. Как только Лерту станет лучше — его должны будут отправить в учебку, то есть Верс поедет вместо брата, а сами северяне отправятся домой. Весь вопрос в том, когда парень настолько окрепнет, что сможет перенести дорогу.
Видеть младшего не хотелось, хватило и одного раза. Даже при воспоминании мороз по коже продирал. А отца спрашивать смысла не было, да и желания такового тоже. Ненависти особой к Лерту не испытывал, только бешеная досада на дурака, из-за которого его жизнь шла под откос. И сделать ничего уже нельзя. Пойти против воли отца? Можно и даже не страшно, просто ослушаться… вернее, бросить его сейчас казалось подлостью. Верс не смирился, принял как данность. Но от этого легче не становилось. Накинув стёганку, парень вышел на крыльцо, привалился плечом к стене и застыл, не размышляя, а просто вслушиваясь в тишину ночи, то ли вдыхая, то ли ощущая далекие ещё ароматы весны, тающего снега и прелой земли.
— Чего стынешь? — Ординарец подошел неслышно, или это он так крепко задумался.
— У тебя в учебке больше шансов выжить. Говорят, переворот будет. Отбудешь несколько лет, а там дальше сможешь жить как вздумается. Мальчишек на убой гонят в последнюю очередь. Так принято.
— Тебе с того какая печаль? — напрягся Верс.
— Это ты за плети взвился? Напрасно, — Герен вздохнул, кутаясь в телогрею. — Я тебе зла не желаю. Так, взъелся немного, по старой памяти. Любопытно стало тебя обломать. Вас ведь нельзя было тронуть — сыновья командующего.
— Я в учебке был не сыном полковника, а бойцом, — буркнул Верс, злость на ординарца понемногу отпускала.
— Х-ха, думаешь, кто надо не знал, чей ты? — Герен усмехнулся, — Или веришь, что Кастер напрасно дважды в год в учебку твою мотался?
— Ясно, — Верс горько усмехнулся, — проверял?
— Нет, — Герен удивленно качнул головой, — беспокоился. Не знаю, поверишь ли ты, но ты ему дорог. Вы с братом оба.
— Один кто-то дороже, — Верс отвернулся.
— Не дури, парень, — Герен предостерегающе сжал плечо Версу, — ему тоже тяжело.
— Да отвали ты! Вот навязался. Чего ты мне тут душу бередишь? Хочешь, чтобы я отца пожалел, что у него сыновья непутевые?
— Нет… Ты для этого, парень, слишком обижен и зол, — ординарец поднес руки ко рту, подышал на них, согревая озябшие пальцы.
Верс расхохотался. Обижен и зол? Нет, всего лишь обманут и предан. Отцом, который нарушил своё обещание. Той стужей, когда его протянуло на посту морозом так, что лекарь говорил — руки отнимать придется. Он тогда сидел, смотрел как с белых пальцев лекарь снимает омертвевшую кожу и понимал, что жить-то ему больше и незачем — на сурнице играть он никогда уже не сможет. И, правда, руки ожить — ожили, но пальцы остались словно чужие. Драться не мешает — всё одно кулаком бить. Да и оружие держать можно прямым или обратным хватом, а вот перебор струн уже не изобразишь.
— Есть люди для войны, есть для смерти, есть для мира, — спокойно молвил Герен. — А ты — творец… был прежде. Я помню твои песни.
— Семь лет как перестал им быть, и не стану никогда, — Верс сказал это едва слышно, но с такой болью, что Герену почудилось, будто из-за грани на него мёртвым воздухом потянуло.
— А тогда, что тебя держит? — удивился ординарец, — Почему служить не хочешь?
— А ты людей убивал? — равнодушно спросил Верс.
— Не доводилось, — удивленно поднял бровь Герен, — войн, слава высшим, почти два десятка лет как не было. Так… на порубежье стычки только.
— Ну вот, а я убил… четверых… — парень был абсолютно спокоен. Убитые однокурсники в снах ни разу не приходили, ощущение мягкой и податливой человеческой плоти в руках давно прошло, да и хруст ломающихся костей в ушах ни разу не раздавался больше. Зато тот лихой кураж запомнился надолго. То ощущение вечного огня в груди, что было как зов, как вызов. — И больше не хочу убивать.
Герен молчал. Он знал, что в ночь выпуска в учебке было убито шестеро парней. Сам бумагу читал. Но о том, кто и за что так расстарался — сказано не было. Традиции, хрен их дери. Ночь выпуска — это свято. Значит, кровь четверых на руках Верса. Вот тебе и тихий мальчишка. А кто тогда оставшихся кончил?
— Тебе за это ничего не будет. Ночь выпуска. Только скажи, а ты их как убил? За что? — ординарец задавал вопросы торопливо, будто сам боялся и не хотел услышать правду.
— Руками, в драке. За одного мальчишку вступился.
«Крепок парень, — Герен мысленно ухмыльнулся. — В драке четверых положить. А тот, парнишка, тоже не промах, если двоих сделал. И да, парой против шестерки махаться — сильно».
— Убьют Лерта, — вдруг признался Герен. — Если что или подстерегут — никто за него голову класть не станет. А тебя полковник хочет спрятать. Ты там целее будешь.
— Семь лет… — это прозвучало как стон.
— Тебе, как закончишь, сколько будет? Тридцать? Ну вот, мне сейчас почти столько же. Это не страшно. Главное, выжить, парень. А там ты это сможешь. Ты знаешь правила, если что и морду начистишь. Даже вон, оказывается, убить можешь, — Герен не уговаривал, а словно рассуждал сам с собой.
— Знаешь, это подло, — Верс и сам не знал, чего его потянуло на откровенность. — Я ждал столько лет, только на этом одном ожидании и выжил. И вот так ждать, а потом понять, что ожидание было напрасным. Пусть я и не смог бы играть, но может как-то… Бродить по градам, видеть людей, петь для них… Я не хочу служить. Это как пытка.
— Смирись… может, тогда легче будет, — Герен почувствовал, что от услышанного признания у него самого горло перехватило. Зря он парня доставал, глупо это было. Таких, обреченных, не ломают. Им уже всё безразлично.
— А какая разница? За меня всё решили… — выдохнул с яростью Верс.
— Парень, если дёрнешь из учебки… тебя будут разыскивать как дезертира и могут повесить, если словят, в назидание другим. Или лишат права рода.
— А думаешь, оно у меня есть? Один сын должен был служить, и никому не важно, чего хотел этот самый сын, — Верс говорил очень тихо, но, казалось, кричит. — Лерта избаловал, потому что мать велела. Но если бы Лерта он отправил в учебку… он бы смог служить, всё равно разгильдяй. А так… Да пусть лишают, кто я тогда такой, если даже выбрать сам за себя не в праве?
— Спокойно, офицер, — Герен, заметив, как до белизны выцвело в ночной тьме лицо Верса, поспешно обхватил парня за плечи, сжал. И вдруг почувствовал необычный жар, который вдруг хлынул от сына полковника и который ощущался даже через толстую зимнюю одежу. Удерживать парня было больно, тяжело и страшно, хотя он и не вырывался. — Что это с тобой?
— Ничего… зов, — Верс успокаивался и приходил в себя долго. — Я умудрился побрататься кровью врагов с порубежником Логова.
— Те шестеро? — губы внезапно перестали слушаться, — тот парень, что ты вступился? — Герен медленно разжал руки и отшатнулся, потом опустился на колени и выдохнул: — простите, Господин.
Снова прижали морозы, уже последние на этот год. Но внутри поселился другой холод. Ощущение неминуемой беды, тяжелое, гнетущее, неизбывное. Они гостили у южан уже вторую седмицу и всё никак не могли выбраться в путь. Брат был слишком плох. Лекарь говорил, что просто жить не хочет, оттого и раны не гоятся.
Он видел Лерта три дня назад. Застывшее лицо, безжизненная бледность, пустые глаза, двигающиеся сухие губы. Тот не узнал его, смотрел равнодушно, не реагируя на слова. Отца, впрочем, тоже не узнавал. Да Верс теперь бы его тоже не признал. Слишком осунулся полковник, черты его лица стали суровее, строже. Да и вёл он себя так, будто внутри что-то выгорело и остался лишь пепел, который отражается в глазах, отдаётся в голосе, ощущается в каждом движении, как будто внезапно и на десять лет постаревшего человека.
Позавечер на перекладине ворот по приказу Шенга вздёрнули стрёмного мужика, который невесть зачем рвался в лекарский домик. О чём спрашивали висельника — Верс не знал. Но после допроса Борг и Шенг проговорили почти целую ночь. Вчера отец Герена и ещё десяток офицеров отослал курьерами домой. А сегодня позвал его. Первая встреча после памятной беседы, видеться-то потом виделись, но лишь по службе. Обещанный отцом срок истёк давно, но напомнить об этом парень стеснялся. Есть, наверное, вещи поважнее одного слова, когда на кону перемирие.
— Я должен просить у тебя прощения. Но сейчас не могу, — Борг говорил глухо и тяжело. И Верс мысленно кивнул: с ним сейчас разговаривал полковник. Хотя с чего бы командующему Северным районом просить прощения у обычного офицера? — Пока ты на службе, я могу отдавать тебе любые приказы, и, если не подчинишься, расстрелять. — А вот это сказал отец, и боль в голосе. — Но так вышло, что нет другого выбора. Либо мы выполним уговор, либо нас к этому вынудят.
— Полковник, — Верс сглотнул и договорил, зло и дерзко: — я всего лишь офицер, но… ведь любой командир, когда солдат на смерть посылает, не отворачивается, а в глаза им смотрит.
Сказанное было хуже пощечины. Борг вздрогнул очень сильно, постарался успокоиться. Но взять себя в руки не получилось. Он не мог сейчас повернуться к старшему сыну, чтобы говорить с ним лицом к лицу, чтобы смотреть глаза в глаза. Выдохнуть, нечеловеческим усилием воли погасить взорвавшуюся в груди боль. Очень медленно повернуться, потому что мир вокруг стал внезапно слишком хрупким и ломким.
— Благодарю, полковник, — Верс смотрел пристально, чуть прищурившись, а уголок губ дернулся в кривой усмешке. — Вы проявили уважение к пушечному мясу, которое бессмысленно считать и глупо жалеть.
— Продолжайте, офицер, самое время поговорить о морали и совести.
— Нет, полковник, приказывайте. Я просто хотел получить приказ от вашего лица, а не от вашей… спины. — в последнее мгновение рвавшееся с языка слово «зад» Верс заменил на более приличное. Несказанное слово полковник услышал.
Тишина стала настолько тяжелой и давящей, что даже колени подгибались. Отец и сын стояли напротив друг друга, один возле закупоренного по зимнему делу окна, второй у двери. С одинаково стальными глазами, с неестественно выпрямленными спинами, с жёстко сжатыми в линию губами. Именно сейчас, почти непохожие внешне, они были словно отражение друг друга. Между ними не было противостояния, только слишком высокая концентрация боли. Один не сказал, второй не услышал. Это было давно, но могло оборваться в любой момент.
— Ты должен отправиться в учебную часть Южного района под именем своего брата, — Борг почувствовал, что официальным тоном будет изложить суть проще. — Это приказ, офицер.
Верс вздрогнул, долго молча рассматривал отца. Потом выдохнул: — Я понял, полковник.
Борг сжал руки так, словно хотел раздавить собственные пальцы. Хорошо, что за спиной не видно. Он почти целую неделю готовился к этому разговору, когда понял, что их всё равно не отпустят. Шенг может обеспечить им охрану, но бунтующий народ, причем бунтующий не явно, а под шумок, — это страшно и неуправляемо. И плевать этим сорвиголовам и на приказ командующего своего района, и на возможные последствия. Они хотят мести, кровью смыть обиду. Пусть так, но отчего же ни один из отловленных да допрошенных и под пытками не смог припомнить имя той девчонки, за которую мстить собирался?
Борг замолчал, ему очень хотелось отвернуться обратно к окну. Но такой жест был бы попросту малодушным проявлением слабости. Он заготовил много убедительных слов, но сейчас они казались ему глупыми и лишними. Он не знал, какого сына спасать. Один парень явно сошел с ума, и его в учебке точно убьют или покалечат. Второго могут случайно ненароком убить при нападении — а то, что на них будет сделана засада, это и к бабкам не ходи. Но в учебке у Верса есть шанс уцелеть, он парень умный, за себя постоять сможет. Да и в одиночку щенки грызть не станут, а если кучей — ну тут можно Шенга попросить приказать офицерам учебки… Что приказать? Беречь мальчика? Промолчать и понадеяться на то, что парень сам справится.
— Верс, я помню, что обещал, но…
— Полковник, а зачем лишние слова? — удивлённо пожал плечами парень. — Вы отдали приказ. Я его услышал и понял. Мне известно, что Лерт безумен. И Герен перед отъездом просветил меня насчет вашего обещания. Слово, данное командующему Южным районом надо выполнять. Они значат больше для Федерации, чем слово, сказанное сыну.
— Верс, ты неправильно просчитал ситуацию…
— Полковник, здесь всё и так очевидно. Держите лицо. Не надо объяснять солдату, почему он должен погибнуть в первом бою. Иначе хорошей и трагической баллады не получится. А у народа должны быть герои и те, кто просто исполняет приказы. Я просто хотел жить, без войны и муштры, но мне не оставили выбора. Я всё понял, полковник, я возвращаю вам ваше обещание. Готов отбыть к месту службы, как только получу распоряжение или устный приказ.
Это было больно, до рези в горле, до жгучей рези в глазах. Но сказать что-то ещё — значило бы открыть дверь для эмоций, которых стыдились оба. Пусть лучше так, под неподкупным засовом. Возможно, у них ещё будет время поговорить, но скорее всего нет. Семь лет — это так много, и так мало. Чуть больше, чем целая жизнь, и чуть короче одного дня этой самой жизни.
— Офицер, есть один момент… — Борг до крови прокусил губу, — у Лерта ранена спина.
— Вы можете не беспокоиться, полковник, ваш ординарец заранее позаботился об этой проблеме. Разрешите идти?
— Да… можете быть свободны, офицер…
Борг отвернулся. Он не мог допустить, чтобы сын увидел, как в глазах вскипают слезы бессилия и злости. Скрипнула, качнувшись на пятках, дверь. Стало тихо и пусто. Он бы многое сейчас отдал за то, чтобы парень вернулся или хотя бы сказал хоть одно слово на прощание. Он ждал до утра. И не знал, что Верс вышел так поспешно лишь потому, что не мог допустить, чтобы отец заметил вскипавшие в глазах слезы злости и бессилия.
Ночь плескала чернотой в маленькое, просмолённое по контуру оконце. Тишина была вроде живой, с дыханием спящих людей, но тревожной. Или это он просто так себя замучил тревогами, что даже в мирных звуках видит подвох. И рана разнылась, хотя лекарь опять на сумерках повязку сменил и травы приложил. Полковник, стараясь не скрипнуть старыми досками лежака, поднялся, натянул офицерский тулуп, наклонившись, и, еле сдержав стон, подобрал сапоги. Но обуваться решил лишь в сенях — пусть и студёно, зато стуком подошв никого не разбудит.
В домике лекаря из оконца тоскливо мерцала свечка. Сердце отчего-то болезненно сжалось. Захотелось убежать как можно дальше, туда в детские годы, когда от всех бедствий можно было спрятаться на чердаке сеновала. И вдыхать теплый аромат сена, и слушать мурчанье пятнистой кошки, и засыпать, зарывшись в колкие, но такие мягкие стебли. И тревога проходила. Но здесь нет сеновалов и не время спать. Полковник собрался с духом и тихонько потянул щеколду.
— Да, так и думал, что тоже заявишься…
Борг моргнул: танцующие языки большой свечки показались слишком яркими. За колченогим столом развалился Шенг, не пьяный, но глаза сумрачно блестели. Лекарь сидел напротив, раскрасневшийся и встрёпанный. В кружках, судя, по запаху, плескалась пшеничная брага.
— Долго держался, — Шенг хлопнул в ладоши, — молодец. Садись. Выпьешь?
— Да как-то не тянет, — Борг устало привалился к стенке.
— Нет, выпей, — строго качнул головой командующий южного района, — по трезвяку такое не показывают.
Лекарь налил свою кружку до краёв и подтолкнул Боргу. Огневица была крепкой, но полковник выпил залпом, как воду.
— Проняло? — прищурился Шенг.
— Нет.
— А, ладно, пошли, глянешь.
Свечку со стола подхватил лекарь, а показывать повёл Шенг. Во второй комнатушке, что была чуть больше первой и где лекарь болезных штопал, на досках лежака лежал связанный веревками парень. Руки и ноги растянуты в стороны и крепко прикручены к упорам лежанки, голова свешивается с края. Борг наклонился, дернул за волосы вверх, приподнимая, вгляделся в лицо. Лекарь услужливо подсветил свечкой.
Глаза Лерта выцвели и были похожи на безжизненный озёрный лед. Холодные и пустые. А размазанная по лбу, щекам и подбородку кровь делала их цвет пугающим. И взгляд… такой не может быть у живого человека, только у путников из-за грани. Рот заткнут кляпом.
— Не били его, — хмуро ответил на незаданный вопрос Шенг. — Слово даю. После порки никто и пальцем не тронул. Спину лекарь зашил, все как положено. Отдыхать уложил. А парень как в себя пришел — биться сам начал, всю рожу рассадил об скамью.
— С помогатыми едва скрутили. А он на спину выкручивается, — лекарь не боялся. Захочет полковник с него за сына спросить — пускай, он всё по совести сделал.
— А кляп на кой?
— Дык он того… болтает… без умолку, — повинуясь тяжелому взгляду, лекарь торопливо шагнул вперед и выдернул свернутую тряпку.
Лежащий ничком парень вдохнул сипло и вдруг начал говорить хриплым рваным голосом. Ровно, спокойно, мёртво, равнодушно, словно продолжая с того места, как звук прервался вбитым почти до горла кляпом.
Не размоет вода огонь
не сбежит по земле песок
и прольется чужая кровь
и придет на зов издалёк
тот, кто верил — с обрыва вниз
тот кто понял — идет на дно
разовьется чужая жизнь
не петлею, что суждено
и не будет предела тем,
кто бежал, не угроз тая
за дыхание пепла вен
за мгновенье одно огня
Парень говорил долго, мелодично. И все бы ничего, если бы такую побасёнку выдавал заезжий граер, а не выпоротый до полусмерти мальчишка.
— Заткни его, — приказал, через силу, Борг. — Пусть уж молчит лучше.
— Там еще огневицы с полкувшина будет, — тихо молвил лекарь, — выпей, полковник, может и полегчает.
От находящихся рядом людей веяло липким смрадом и тленом. Но когда они вышли, свежее дышать не стало. Горло пекло и саднило. Хотелось воды, ледяной, прозрачной, живительной. И пить — много, жадно, до умопомрачения, до пляски зубов по глиняному боку кружки, до ломоты в затылке. Лерт попробовал шевельнуться, до предела натягивая тугие веревки. Руки и ноги немели, а тело полыхало огнем. Скорее бы костер разгорелся, чтобы рухнуть в огонь и согреться.
Парень даже сам не заметил, как жар сменился холодом, и его стало трясти, да так люто, что аж лежанка дрожала. А потом снова опалило. И когда стало совсем невмоготу, скрипнула дверь и по черным доскам пола легко скользнули белые маленькие ноги. Перед ним опустилась на колени девушка, с пронзительными, бездонными глазами, а в руках у неё был белый кувшин с родниковой водой. Только криничная вода может пахнуть так свежо и радостно. Пить было неудобно, и много проливалось и было жалко каждую каплю. А потом он снова начал говорить, ведь кляп уже больше не мешал.
Надышаться сырой листвой
Разбежаться, скользнуть под лед
Тот, кто был когда-то живой
Тот сейчас себя не поймет
Чистым небом накрыться в мрак
И уйти, затворивши дверь
Он себе наивысший враг —
Даже смерти его не верь
На голос прибежал лекарь. Ругнулся, комкая в руках изжёванный кляп. Порылся в сундуке, но подходящей тряпицы не нашел. Подобрал брошенную у порога ветошь, скрутил из нее тугой ком. Разжав ножом зубы, засунул поглубже и уж тогда, с чувством, врезал парню по лицу.
— У, отродье…