Апрель 2018 50

В самом страшном кошмаре Станислава ему приходилось убивать киборга с лицом Дэна. Вернее, Дэна с лицом киборга, стеклянными глазами и плазмометом наперевес. И снились подобная пакость капитану, как правило, перед какими-нибудь крупными неприятностями.
Нет, конечно же, ни в какие пророческие и вещие сны Станислав не верил, твердо зная, что у всех ночных кошмаров всегда можно найти логические предпосылки в дневной реальности. Ты что-то увидел, заметил, но не запомнил, не придал значения, не проанализировал, не обратил внимания. А в подсознании отложилось, и пошла работа. Даже во сне мозг не способен до конца отбросить дневные неприятности и нервотрепки, продолжая обрабатывать поступившую информацию, и выдает ее в виде тревожного сна-предупреждения о том, что человек и сам, в общем-то, знает. Только не понимает, что знает. И вовсе не случайно периодическая таблица приснилась именно Менделееву, который и наяву постоянно над ней голову ломал. Какому-нибудь Моцарту там или Штраусу наверняка приснилось бы что-нибудь другое. С нотами.
Сон про штурм Маяка повторялся не так уж часто, и, как правило, свидетельствовал о неприятностях достаточно близких и муторных. Чаще всего снилась последняя часть того боя, уже в подземельях. Когда отказала поврежденная во время падения рация и только что обнаруживший взрывчатку Станислав не мог предупредить своих ребят о том, что нижние уровни заминированы. А Ржавый Волк смеялся ему в лицо и уходил по туннелю под озером, а из клубов черного дыма наперерез Станиславу выскакивал рыжий киборг, худой и всклокоченный, с кукольным мертвым лицом и плазменной винтовкой. И открывал огонь. И Станиславу приходилось его убивать. Потому что стрелять тот рыжий киборг вопреки всем установкам на поражение наиболее важной цели начинал вовсе не в Станислава, и тут уже ничего невозможно было поделать. Только убить быстро, чтобы не мучился. Потому что дексисты врали про нечувствительность киборгов к боли. Все они чувствуют, просто программно игнорируют, это Станислав помнил даже во сне.
Неприятный сон.
Но куда неприятнее были те, где никакого Маяка не было и в помине. А Дэн был. И Станислав его все равно убивал — ну или хотел убить, один раз вроде как именно для этой цели и купил по пьяни, чтобы убить рыжего кибера и тем самым покончить с обеими своими фобиями. Хорошо, проснулся вовремя, не успел совсем опаскудиться, но ощущение все равно мерзкое. Аж закурить захотелось, хотя вроде и бросил давно. И мысль о том, что вообще-то эту рыжую заразу и наяву иногда очень хочется прибить на месте, почему-то совсем не успокаивала.
— Плохой сон, котик? — Маша на треть высунулась из монитора полупрозрачным участливым привидением, одетым лишь в клочья светящегося тумана в стратегически важных местах. Если учесть, что каюта освещалась только их голубоватым мерцанием, зрелище было эффектным.
— А откуда хорошим взяться, когда тут не одно, так другое каждый день? — Станислав решил, что мучиться угрызениями совести по поводу несовершенной во сне гадости куда приятнее за чашечкой кофе, а потому потянул на себя аккуратно сложенную на стуле у койки старую армейскую форму со споротыми знаками различия, которую он использовал вместо домашней одежды (так было удобнее и привычнее). Поинтересовался хмуро, понимая, что вряд ли узнает что-то приятное: — Что там с уровнем энергии?
— Пока справляемся, котик, — виновато колыхнулась Маша. — Но на самой нижней границе, запаса нет совсем.
Чертов альфианский конвертер оказался прожорливым, как беременная леразийская квазиутка. В общем-то, это обнаружилось еще в порту Новой Юрюзани, при первых же пробных прогонах. Уже тогда при его работе приходилось слегка пригашивать основное освещение и экраны, люди не обращают внимания на разницу в десять-пятнадцать процентов, а чуду альфианской мысли вполне хватало. Тогда выкрутились, и на всякий случай запаслись аккумуляторами, но, как оказалось, были слишком оптимистичны в расчетах. В открытом космосе секретная дрянь совсем распоясалась и аппетиты как минимум утроила, сразу же высосав оба запасных накопителя в ноль. Приходилось выкручиваться снова.
— Паршиво. Вторая гасилка, а приличных аккумуляторов нет, как сговорились.
— С Лямбды отписались, котик, у них точно есть.
— До Лямбды еще неделя. А у нас резерв уже по нулям.
— Может, сделаем режим экономии еще более … э… экономным? Минимизируем, так сказать? — Маша игриво качнула грудью, и затягивавший ее топик для более наглядной демонстрации превратился в мини-лифчик из тонких веревочек.
— Да куда уж больше, — на традиционные Машины заигрывания Станислав обратил внимания не больше, чем на привычные домашние тапки, разношенные и удобные. — Освещение и экраны и так на минимуме, если снизить еще хотя бы на гран, там и вообще ни черта не разобрать будет. У нас, знаешь ли, пока еще не все члены экипажа киборги, которым все равно. Сейчас она хоть и экономная, но оптимальная, из еще не заметных, да и то Тед уже морщится и глаза постоянно трет. А если еще снизить, наверняка и другие заметят. И начнут задавать вопросы. Нет уж, если Михалыч так ничего и не придумает, я лучше на эту неделю вообще откажусь от кофе. И от чая! Буду пить холодную воду, она полезнее.
— И мыться под холодным душем, котик? Как б-р-романтично!
— Машка! Брысь.
***
Забавно, но чем дальше, тем больше Элли нравилась эта глушь. Дикий космос? Ха! Еще какой дикий! Но с чего это Питеру взбрела на ум блажь назвать его сонным? И с чего, интересно, подобная же глупость взбрела на ум самой Элли? Не иначе как переобщалась с ними с обоими, с самим Питером и с афонским послом, а идиотизм заразен, что бы там ни утверждали на этот счет светила от медицины. Элли много раз наблюдала: стоит только появиться во вполне себе приличном отряде одному новобранцу-придурку — и все, пиши пропало. Если сержант ему сразу мозги не вправит — в очень скором времени придурков будет целый отряд.
Вовсе он не сонный, этот ну очень дикий космос. А местами так даже и интересный. Жаль, что капитан не захотел задержаться на станции, Элли была почти уверена, что пары суток ей бы хватило, чтобы найти среди местного сброда незадачливых похитителей и вытрясти из них имена заказчиков — ясно же, что не на себя эти ребятишки работали. Вот и интересно было бы уточнить: на кого? Просто так уточнить, ради спортивного интереса. Ну, если капитан, конечно, не прикажет иначе, и Элли очень надеялась если не на его любопытство, то хотя бы на осторожность.
Ведь и слепому же ясно, что капитан вляпался в какие-то крупные неприятности, о которых так старательно молчит. Потому-то и не хотел ее брать, потому-то и поглядывает хмуро и подозрительно. Но. Как и любой сильный мужчина, не хочет принимать посторонней помощи: когда Элли словно бы мимоходом упомянула о своем опыте работы контрразведчиком и детективом-аналитиком, окатил ее таким взглядом, что будь на месте Элли молоко, оно бы непременно створожилось. А она-то ведь всего-то искренне хотела помочь!
Но не сложилось.
Капитан на судне первый после бога, его слово — закон, и если он сказал «нет», значит нет, тут не поспоришь. А какое у него было лицо при этом, твердое, закаменевшее, словно из гранита высеченное — Элли отлично знает, когда и у каких капитанов бывают такие лица. Ох, и не прост же он, этот вроде бы совершенно гражданский капитан с типично военной выправкой и подтянутой фигурой матерого хищника. И знает намного больше, чем говорит, потому и не проявил любопытства — незачем ему. Простенький мирный грузовичок, ага-ага, так мы и поверили! С таким-то капитаном, на котором даже пижама сидит словно военная форма.
Да и вся команда не сказать чтобы очень простая. Доктор, конечно, миляга, мирный такой и весь из себя подчеркнуто добродушный, словно плюшевый медвежонок, — но при этом миляга с навыками работы в боевых условиях. Его помощница (она же по совместительству зоолог) с ее абсолютно невоенной внешностью и таким же характером, скорее всего служит исключительно для прикрытия. Хотя, если подумать… Зачем вообще на мирном крохотном транспортнике, не собирающемся вступать ни с кем в боевые взаимодействия, нужна медсестра? Что, одного медика никак не хватит на простуды и мелкие бытовые травмы?
Пилот, опять же, очень такой показательный пилот. Не только все свободное время освежает профессиональные навыки на местном аналоге симулятора космобоя, но и в рукопашке не промах. Вчера, например, как здорово крутил тяжеленную штангу, словно тростиночку, Элли аж залюбовалась. Напоказ работал, наверняка восстанавливал самоуважение, потерянное вместе с сознанием на той станции. И Элли не стала ему мешать, поохала восхищенно, и даже попросила разрешения пощупать бицепс — которым, в свою очередь, тоже повосхищалась. Пилот, поначалу слегка настороженный и мрачный, в итоге разулыбался, расправил плечи и покинул тренажерку широким уверенным шагом, успокоенный и удовлетворенный.
И только тогда Элли обнаружила, что осталась в переоборудованной под спортивный зальчик каюте одна: Дэн ушел еще раньше, а она даже не заметила. А она ведь и в тренажерку-то зашла тогда только потому, что засекла, как туда юркнул навигатор, это потом уже увидела Теда со штангой и не смогла не восхититься его мастерством и силой.
После той неудачной попытки похищения навигатор перестал таскаться за ней рыжей насмешливой тенью. Маячить за плечом, ехидно заламывать левую бровь и время от времени вклиниваться в совершенно не касающиеся его разговоры. Более того, Элли никак не могла отделаться от стойкого ощущения, что Дэн ее избегает — ну насколько это вообще возможно в ограниченном пространстве крохотного грузовичка. Вот как сейчас, например. И это было, пожалуй, даже неприятно.
…Элли стояла у входа в темную по ночному времени пультогостиную и рассматривала торчащую над навигаторским креслом рыжую макушку. Она была уверена, что Дэн давно засек ее присутствие, — и точно так же твердо знала, что он не обернется. Именно потому, что засек. Так и будет сидеть, пялясь в развернутую корабельным искином звездную панораму, пока Элли не уйдет. Или не сделает что-нибудь неожиданное.
Хороший парень, правильный, интересный. Но до чего же зашоренный! Вот и сейчас наверняка переживает, что не смог всех спасти, и это была вынуждена сделать слабая женщина. Конечно, хорошо бы когда-нибудь избавить его от подобных глупостей по отношению к противоположному полу, но сейчас лучше не затрагивать эту тему вообще: сильные мужчины не любят, когда им напоминают о проявленной ими слабости. И еще больше не любят они тех, кто напоминает. А надо ли Элли такое? Нет, Элли такое совсем не надо.
Элли пошевелилась, специально стараясь делать это не бесшумно. Подошла к навигаторскому креслу, оперлась о его спинку. Теперь Дэн уже не мог притворяться, что совсем-совсем ее не замечает. Но смотрел по-прежнему на звезды и молчал. Элли тоже смотрела на них, но молчать не собиралась, не для того подошла.
— А знаешь, я ведь родилась в космосе. На станции, — сказала она задумчиво. Что ж, не самое неудачное начало разговора, раз ничего другого так и не придумалось.
Дэн шевельнулся в кресле, чуть разворачиваясь, чтобы не загораживать ей обзор. Ответил после небольшой паузы:
— Я тоже.
Отлично! Вот мы уже и разговариваем о чем-то другом, кроме «доброе утро, спасибо, передайте мне масло, пожалуйста». Главное теперь — не спугнуть, а остальное сделает время. Время — деньги, сказал древний мудрец, и сам не знал, насколько же он был прав. Теперь, когда у Элли появилось второе, с первым тоже не будет проблем: достаточно легализоваться на борту в качестве платежеспособного пассажира — и в ее распоряжении окажется вполне достаточно времени не только на приятное общение с рыжим навигатором (а уж Элли постарается, чтобы общение оказалось именно что приятным, причем для обеих сторон!), но и, возможно, на раскапывание капитанских секретиков.
Кто бы мог подумать, что в диком космосе игорные дома не только честные, но еще и педантичные!
***

Пропустив киборга вперед в квартиру, Роберт остановился в дверях.

— Разбери мешок. Раз в тебе стоит пакет от Mary, значит, ты знаешь, что делать и как поступать с продуктами. Знаешь ведь?

— Да, хозяин, — чуть склонив голову, подтвердила Глэйс.

— Вымойся, приведи себя в порядок. Всю свою одежду утилизируй. Поищи в моем шкафу — там должны быть несколько вещей на пару размеров меньше остальных, — возьмешь их и наденешь. Вечером привезу тебе другую одежду. В общем, делай, что полагается. Приказ ясен?

— Смысл приказа распознан, хозяин.

Последние слова Глэйс проговорила уже закрывающейся двери.

Задумчиво посмотрела вслед. Прежние хозяева не допускали таких оплошностей, отдавая только четкие приказы, не позволяющие двойных толкований. Оправдывая системе свои действия словами «что полагается», можно было провернуть многое, но… не хотелось. Не то чтобы прям не хотелось — не следовало, пока была возможность либо остаться у полицейского, либо быть удачно перепроданной.

Итак, приказ первый: разобрать мешок. Его выполнение много времени не заняло: продукты, требующие холодного хранения, отправились в холодильник, остальные заняли свое место в кухонном шкафу.

Приказ второй: привести себя в порядок. Скинув с себя замызганное платье, Глэйс затолкала его в утилизатор, отчего тот несколько раз натужно рыгнул. При внимательном сканировании внутри обнаружился отсыревший и покрывшийся ржавчиной контакт, но приказа чинить утилизатор не было, и Глэйс отправилась мыться.

Сенсорные краны в ванной комнате не имели ничего общего с примитивным водоснабжением в общине, но система быстро разобралась что к чему, и теплая вода предписанной температуры в сорок один градус потекла по подставленным плечам и запрокинутому лицу. Это оказалось даже приятнее, чем летний дождь. Система рекомендовала воспользоваться любым моющим средством. Под это определение подошел гель с тонким травяным ароматом. Он окутал Глейс облаком нежнейшей пены, и кибердевочка едва не замурлыкала от удовольствия. Неожиданно активировался до этого ни разу не употреблявшийся Irien’овский пакет, заставив ее прикасаться к себе мягкими ласкающими движениями. Но очень скоро таймер напомнил, что десять минут, отведенных программой на санпроцедуры, истекли. Нарушать протокол Глэйс не посмела — в углу тикал счетчик расхода воды, и она не знала: полезет ли хозяин проверять его или нет. С сожалением выключила воду. Рука сама взяла с вешалки самое большое и пушистое полотенце; стоя в ванной, Глэйс вытерла волосы и закуталась в него как в мини-платье, от сосков до середины бедра, и только потом вышагнула из большой металлопластиковой емкости. И остановилась, увидев себя в большом зеркале на внутренней поверхности двери. Что там есть зеркало, она, конечно же, знала с той минуты, как вошла в ванную комнату, но собственное отражение, с нежным румянцем на скулах, с капельками воды, стекающими по ключицам, потрясло ее не на шутку.

Помедлив секунд десять (непозволительно долгий для DEX’а срок раздумий) она сдернула с себя полотенце и торопливо принялась протирать запотевшее стекло. Потом аккуратно повесила влажную ткань обратно на крючок и стала себя внимательно разглядывать. Первый раз в жизни. Испытующе прикасаясь кончиками пальцев то к зеркалу, то к себе, к плечам, животу, бедрам, изгибаясь, чтобы посмотреть на себя со спины. Кожа, в тех местах, где не была сожжена загаром и ветром, сияла голубоватой белизной мрамора, начисто отмытые волосы оказались почти белыми, цвета легкого березового пепла. Глэйс не задумывалась: красива ли она, ей было достаточно самого факта своего созерцания, осознания, что вот она есть, и это незнакомое существо в зеркале тоже она — и это было прекрасно.

Но долго простоять у зеркала у нее не получилось: система подгоняла невыполненным приказом. Вздохнув, Глэйс пошла одеваться.

При первой же попытке открыть дверцу шкафа, обнаружилось, что та держится на одном шурупе, отчаянно скрипит и перекашивается, грозя совсем оторваться. В шкафу пахло отсыревшей шерстью, заметно было, что вещами с полок пользуются редко, надевая в основном то, что висело в спальне на спинке стула и валялось на кровати.

Среди вещей, сваленных на дно шкафа, нашлась длинная, до середины бедра, явно женская футболка с забавным принтом — остроносый весельный корабль с раскосыми глазами, вписанный в зубчатое колесо. И в пару к ней яркие полосатые носки размером существенно меньше, чем нога Роберта. Рисунок на футболке до того понравился Глэйс, что она долго рассматривала его: и на вытянутых руках, и на себе, и даже пару раз погладила ладонью.

Дальше оставалась неопределенная часть приказа: «делай, что полагается».

Система потупила немного, подгружая алгоритмы действий и погнала кибердевочку на кухню готовить ужин, попутно заставив прихватить с пола грязную одежду.

Одежда отправилась в стиральную машинку, а в найденную в шкафу единственную непригоревшую кастрюлю покрошила кусок солонины из запасов Благодетельного. Параллельно Глэйс взялась за отскребание толстых слоев гари с кастрюль, что угрожающей кучей громоздились на углу разделочного стола. Когда чистая посуда заблестела крутыми боками, солонина как раз успела развариться, раскрыться и заблагоухать на всю квартиру, превратив воду в наваристый ароматный бульон.

Глэйс глазам своим не верила: вот этот вот жесткий, как подошва армейского сапога, кусок засохшего мяса превратился вот в такое вот чудо? Дальше требовалось вынуть мясо из бульона, нарезать и положить обратно. Ну, что сказать… Вернулся далеко не весь кусок. Оказывается, если резать мелкими кусочками и время от времени кидать кусочки себе в рот, то система не протестует против такого способа питания, реагируя на него как на дегустацию степени готовности блюда.

Сырые овощи заинтересовали Глэйс меньше мяса, но она все-таки дополнила свой рацион медленными углеводами в виде картошки и морковки. Мало ли, как отнесется хозяин, и неизвестно покормит или нет. Все-таки собственное выживание стояло в приоритете если не у равнодушной системы, то у самой Глэйс.

В общем, на получившееся рагу киборг смотрела уже спокойно: в желудке болталась приятная тяжесть, энергии на ближайшее время хватит. А потом будет видно.

Разохотившаяся делать «что полагается» система потребовала провести уборку. Но сама же и зависла при виде незнакомых приспособлений — в общине убирать приходилось примитивными орудиями: скребком, веником и тряпкой, окунаемой в ведро. Тут же под раковиной обнаружилась батарея моющих средств с ершичками-щеточками, все еле начатое и с въевшейся сверху многолетней пылью. Чтение этикеток помогло мало, так что пришлось подключиться к соседскому вай-фаю, запароленному простеньким «Yavasvsehimel» и прочитать инструкции по уборке на сайте для домохозяек.

Хозяин вернулся лишь к полуночи, когда Глэйс выскребала в углу напластования грязи, так что зашедший на кухню Роберт увидел дивную картину: почти голую женскую попу в задравшейся футболке, торчащую из-за холодильника.

Среагировав на присутствие хозяина, Глэйс вылезла из тесного пространства, выпрямилась и сняла тонкие резиновые перчатки:

— Добрый вечер, хозяин, мойте руки, ужин готов.

Роберт завис на пороге, не узнавая свою кухню, в настоящий момент доведенную до почти операционной стерильности. И ведь убирал он там. Иногда. И пол даже мыл. Посередине. Но вот отскрести залежи пыли за шкафом уж точно никогда и не пытался. Равно как и отполировать дверцы шкафов так, что на них обнаружился благородный узор древесных прожилок. И что-то сделать с плафоном, отчего узор насечек, всегда казавшийся темным, сейчас засветился мягким молочным сиянием.

Хмыкнув, он вышел в прихожую, скинул ботинки, вернулся в тапочках, пододвинул стул и сел, положив на стол плоскую коробку в шуршащем целлофановом пакете. Глэйс тем временем уже накладывала в глубокую тарелку рагу — по сельским меркам, от души, с горкой. Поставила тарелку перед полицейским и потупилась:

— Хозяин, хлеба нет. Мука для выпекания не обнаружена, — отчитавшись, она повернулась к человеку спиной и, чуть наклонясь, задрала футболку.

Роберт с недоумением воззрился на замаячившую чуть ли не под носом попу. При внимательном разглядывании на ней обнаружились тонкие белесые ниточки давних рубцов.

— Это что за стриптиз? — странное поведение киборга неприятно резануло. Кто знает, чего в эту машину напихали. — Опусти майку, повернись, сядь и ешь, — Роберт толкнул в сторону DEX’а коробку в пакете, — это я тебе нес.

Глэйс развернулась к человеку:

— Хозяин не будет меня наказывать? — восторг, изумление, недоверие, программные, но так совпадающие с ее собственными эмоциями.

— За то, что у меня нет муки? Не буду. Ты мне нужна здоровой.

Роберт запустил ложку в рагу, Глэйс зашуршала пакетом. В коробке обнаружилась еще теплая пицца, пестрящая из-под сырной корочки кружочками маслин. Глэйс вытянула румяный треугольничек, на кончиках пальцев приподняла чуть выше своего лица, ловким языком обобрала тянущиеся сырные нитки…

Роберт подавился и прокашлял что-то невнятное, с силой сунул ложку в едва начатую тарелку.

— Спасибо, очень вкусно, но я сыт. Это я доем завтра утром. Пицца вся тебе, как съешь — иди в комнату.

Роберт в холодильнике поменял недоеденное рагу на бутылку пива и ушел в комнату. Заработал головизор. В отсутствие хозяина система прекратила требовать вести себя подчеркнуто эротично, и Глэйс с аппетитом расправилась с доселе невиданным лакомством, что пришлось очень кстати: за время уборки от пополненной ранее энергии почти ничего не осталось. Скатав коробку в аккуратный шарик и отправив его в утилизатор, киборг отправилась к хозяину. Остановилась ровно посередине между порогом и Робертом, устало растекшимся в кресле. Тот осмотрел ее, отхлебнул пива и скомандовал:

— Раздевайся.

Глэйс послушно стянула футболку через голову. Замерла, ожидая дальнейших указаний.

Хозяин встал, обошел свое оборудование вокруг, внимательно разглядывая, остановился впереди. Распушившиеся волосы, льдистые глаза, бледные губы, выпирающие ключицы, почти плоская грудь, ребра, мослы в разные стороны… Взгляд надолго остановился на светлом треугольнике. Датчики Глэйс отметили мимолетно нахлынувшее возбуждение мужчины, которое быстро исчезло, оставив глубокую задумчивость. Потом он встрепенулся, словно просыпаясь и, взяв с компьютерной консоли пакет, перекинул его кибердевочке:

— Одевайся. Белье менять по необходимости, мыться тоже. С завтрашнего дня готовишь на двоих — на меня и на себя. Питаешься без ограничений, по мере надобности, мед, что привезли, ешь тоже сколько хочешь. Через неделю ты мне нужна полностью восстановившаяся. Внутренние повреждения, которые требуют вмешательства техника, есть?

— Внутренние повреждения отсутствуют.

В пакете оказался DEX’овский комбинезон с логотипом компании, носки, трусы и футболка. Все серое, немаркое, из дешевой синтетической ткани, но новое и по размеру. Одевшись, Глэйс испытала какое-то странное, иррациональное чувство защищенности, как будто комбез мог закрыть ее от невзгод.

— Очень хорошо. Пока ты здесь отзываешься на имя Диамант. Готовишь, убираешь в квартире. Инфранет ограничен тремя гигабайтами — пользоваться при необходимости, если нужны будут инструкции как чего делать. Если нужны будут дополнительные покупки — мука там или мыло какое, скидываешь список мне на видеофон, — Роберт отправил в сторону киборга визитку. — Из дома не выходить, на звонки не отвечать, в окнах не показываться. Если кто-нибудь придет, не отзываться, имитировать отсутствие. Приказ ясен?

— Конечно, хозяин, — Диамант игриво подмигнула, — меня нет, все будет шито-крыто.

Роберт слегка поморщился, но не прокомментировал.

— Давай иди, заканчивай там скрестись на ночь глядя. Как закончишь, ложись спать.

На кухне Глэйс вымыла и убрала на место ведерко, щетки и моющие средства, попутно размышляя, нравится ли ей имя, данное хозяином. С одной стороны, первое имя, которое она получила от человека. Имя красивое. Но у нее уже есть одно. И пусть оно не такое красивое, но она выбрала его самостоятельно. Вздохнув, решила, что никто не узнает, что киборга Диамант на самом деле зовут Глэйс.

Роберт еще немного посмотрел головизор, чем-то пошуршал, а потом скрипнула кровать.

Убрав, Глэйс наскоро сполоснулась под душем и, держа вещи в охапке, вернулась в комнату. Там было темно, недостаточно, чтобы активировать инфракрасное зрение, но достаточно, чтобы зрачки расширились до максимума. Хозяин лежал на кровати спиной к ней, сунув руку под подушку. Глэйс сгрузила одежду на кресло и скользнула под одеяло к хозяину. Прижалась грудью, обняла, потерлась всем телом, мурлыкнула ласково на ухо.

Роберт, однако, отреагировал неожиданно. Вместо того, чтобы повернуться и воспользоваться, он напрягся, сбросил с себя руки кибердевочки и довольно жестко приказал:

— Встань. Твое спальное место на полу на матрасе. Будешь спать там. И отключи Irien’овские программы.

Глэйс послушно переместилась на указанное место. На надувном матрасе, застеленном простыней, лежали подушка и плед. Мягко. Тепло. Совсем непохоже на голые доски или солому, как приходилось ночевать в общине. И отчего-то тревожно. Впрочем, Глэйс понимала причину тревоги: хозяин ясно озвучил срок — неделя. Потом он будет ее продавать, и все хорошее может закончиться.

Роберт некоторое время лежал неподвижно, ровно и размеренно вдыхая и выдыхая воздух, потом тихо, но отчетливо проговорил:

— Ты могла бы быть идеальной женщиной. Красивая, сильная, убираешь, готовишь, может, и в постели огонь. Ты как человек. Но мне нужна настоящая женщина, нужна живая. Спи.

Роберт быстро заснул, а Глэйс еще долго лежала в темноте, осознавая, что как бы ни было хорошо, человеком ей никогда не стать — значит, совсем хорошо никогда не будет. И от этого где-то там, внутри, где не было никаких повреждений, становилось горько.

Визит к отцу был не более чем формальностью. Лэйст никогда и ничего ему не запрещал, но с разрешением было как-то комфортнее. Олэр активировал флаер. Придется действительно слетать в свой модуль и оформить договор на аренду. Надо играть по правилам, тем более что он сам выбрал для себя такие условия. А мухлевать перед самим собой не спортивно.
После того дурацкого пари он честно ушел из дома с одним коммуникатором — работу с отцом никто не отменял. Потом неделю шлялся по второму и третьему уровням — просто так без цели, хотелось проветрить мозги. За несколько дней бродяжничества сдал экстерном тест на сертификат по документообороту, потом на спор за три дня прошел экзамен по законодательному праву. Оказывается, попойка в низкосортной забегаловке может вдохновить даже на такие подвиги. Жаль только, что его собутыльники в оговоренный день не явились, так что предъявить документ было некому и стребовать выигрыш — бутылку дешевого пойла — тоже не с кого. Когда выветрились остатки хмеля и прошла злость, он решил выиграть и пари с отцом: «Да ты и полгода не сможешь прожить, как обычный человек!». «Да я и три выдержу!». Лэйст тогда посмеялся.
Проще всего оказалось решить вопрос с жильем. Олэр подписался на шесть игр, с самыми высокими ставками — и сумел быстрее всех просчитать маршрутизацию. Выигрыша как раз хватило на покупку малометражного жилого модуля на втором уровне в приличной зоне. О том, чтобы он не играл, уговора не было. Так что правила он не нарушал. Жизнь обывателя подразумевает ежедневное хождение на работу. Место он выбрал рандомно — просто запустил поиск по предложениям на специальном ресурсе. Предоставил сертификаты и дипломы — все подлинные, правда последний получил буквально за час до того, как отправить пакет документов. Сложнее оказалось заставить себя ходить в мэрию. Каждый день. В одно и тоже время. И делать вид, что в течение шести часов выполняет тот объем, который без особого напряга делал за час или даже быстрее. Игра поначалу показалось нудной, но ведь обыватели должны приходить домой, думать об ужине и пялиться в вирт-окна с вязнущими на зубах сериалами. Он так и делал. Включал киношку и принимался за свою настоящую работу. А еще слушал музыку.
На песни Кета наткнулся случайно. И даже сам не заметил, как из фона вычленил отдельные слова, стал вслушиваться, зацепился за образ. Потом специально искал записи. От официальных, выложенных в сеть, выступлений сводило скулы. Вроде бы тот же голос, чуть хрипловатый, живой и чувственный, только совсем другая подача. Пришлось постараться, чтобы найти файлы с уличными концертами: музыка подворотен, ветер окраин, фестиваль белой крови. Он слушал каждую песню по многу раз, давно выучив наизусть. Игра стала разнообразнее — следить за мальчишкой-музыкантом, ловить его выступления. Парень оказался бунтарем по натуре, превосходя даже своего отца. Олэр, чтобы проверить свои догадки, прослушал и записи Сандре. Отец мальчишки был отличным музыкантом и намного лучше умел скрывать свои чувства. А Кета терпели за его талант, и позволяли безобразничать — мол, повзрослеет, остепенится, поумнеет.
Олэр горько сожалел, что не проследил за мальчишкой в тот день, когда Кету капсулой отрезало руки. О случившемся он узнал только из обращения Инры и сразу перевел деньги. В тот вечер он долго, почти до самого утра слушал песни Кета и просматривал информацию по биопротезам. Ему искренне хотелось, чтобы мальчишка и дальше играл. И, желательно, не официальную музыку. Хороший протез стоил прилично, даже у него не было на руках такой суммы. Но достать можно, если поднапрячься.
Планы изменились, когда Инра заявилась в управление с просьбой о помощи. Олэр с трудом заставил себя смолчать — это ж надо быть такой доверчивой и порядочной! По его мнению, такие экземпляры должны были вымереть от голода еще во время первой продуктовой войны. Повезло, что эта девица родилась намного позже, когда все более-менее устаканилось.
Дальше пришлось импровизировать, но результат был даже лучше, чем планировалось изначально. Теперь он сможет долго и легитимно жить рядом смальчишкой, слушать его музыку. А протезы Кету он организует, даже не имплантинговые штуки, а настоящие бионические руки. И времени у него теперь для этого достаточно: полгода — приличный срок.
Модуль он сдал быстро, только не через частные объявления, а вполне законно — даже не поморщившись, отстегнул причитающийся налог с дохода от аренды. Это копейки. Зато приехал парень в синем комбезе и развил бурную деятельность: начиная с уборки помещения до полной стерильности и заканчивая обработкой данных предполагаемых съемщиков. Олэр не вмешивался, наблюдая за парнем со стороны. Посредник был из бюджетной конторы, но работал качественно. Можно будет потом забрать к себе — толковый и старательный сотрудник важнее хорошо обученного. Да и съемщиков подобрал отличных, причем выторговал максимально выгодные условия. Олэр не поскупился на бонус, между делом расспросив парня о жизни. С синего района, целеустремленный, в меру амбициозный, без жилья и приличных перспектив. Подберешь вовремя такого щенка, потом из него легко будет вырастить преданного цепного волкодава, который при случае и хозяину глотку перегрызет, но, пока ему надо, служить будет верно.
— Да, мы договорились. На полгода. Никаких казусов или неожиданностей с моей стороны не будет. Соблюдение договоренности гарантирую, — Олэр машинально заверил договор. Еще одна формальность, как и разрешение на очередную игрушку. — Въехать сможете через час. Я за это время соберу вещи.
Маленькая ложь: вещи он уже собрал. Их было немного: три деловых комбеза, упаковка одноразового белья, домашние джинсы с байкой, комплект личной гигиены и коммуникатор. Все легко поместилось в небольшую дорожную сумку. Олэр усмехнулся — при желании он смог бы легко и беспроблемно прожить в городе на любом уровне с одним лишь коммуникатором. Но это теперь… а о том, что было с ним лет двадцать пять назад, лучше и не вспоминать. Да и незачем. Есть другие, более интересные и важные задачи. Например, узнать, что случилось с Кетом во время его дурацкой вылазки на третий уровень. И желательно получить информацию из первых рук.
Олэр распрощался с посредником, взяв на прощание идентификационный код парня, пожелал всех благ своим квартирантам. Отнес во флаер сумку с вещами. За модуль он взял предоплату на три месяца вперед. За машинку, которую обещал продать, по всем прикидкам выручить можно тысячу. Только вот расставаться с флаером он не сбирался. Разве что перекрасить ради маскировки или в пленку задрапировать, чтобы Инра не узнала. Тогда все прекрасно сходится: машинку загнать к парным в бокс, а самому за это время немного прогуляться да размяться. Олэр включил автопилот, задал координаты пункта назначения и вытащил из сумки один из рабочих комбезов. Тоже дорогая игрушка — хамелеон. С одной стороны выглядит как стандартный деловой прикид офисного работника, а с изнанки маскировочный комбез с высоким уровнем защиты от светового и шумового воздействия. То есть, если накинуть капюшон и застегнуться наглухо, можно без лишних повреждений перенести разрыв «шумовки». А еще на комбезе хорошо отлаженные датчики движения — так что у противника нет шанса подкрасться незамеченным, а то на третьем уровне немало таких спецов шарится. Как раз успел переодеться, пока подлетал к неприметным боксам.
Его флаер взяли без очереди и даже без документов. Сеж попросил открыть на его биометрию гостевой доступ к системе управления и сказал, что управится до вечера. Олэр сунул коммуникатор в потайное отделение, выставил тайминг на восемь — если до указанного времени он не вернется, то Лэйст получит сообщение с его последними координатами и трекингом передвижения: данные с комбеза приходят на комм. Может быть, и глупая мера предосторожности, но отнюдь не лишняя. Осторожности его научил отец — один раз и на всю жизнь вбив в голову подростку, что влезать тот может куда угодно, только чтобы заранее предусмотрел варианты как выбираться будет. Олэр тогда привычно поблагодарил за науку, втихомолку позлился, замазывая синяки заживляющей мазью, но к сведению принял. Даже иногда перестраховывался — от боксов отошел на парукилометров, прежде чем вызвать таксолайт. Да и за поездку расплачивался не именной картой, а фишковой. Еще одна выигранная на черном аукционе штука — карта, открытая на мертвого человека, который при поверхностной проверке официально числится живым по всем простейшим базам.
На третьем уровне уже была ночь. Мертвая и страшная, размазанная редкими вкраплениями жалких ламп. Местные приловчились передвигаться либо с налобными осветииельными приборами, либо в специальных приборах ночного видения. Не роскошь, а суровая необходимость. Олэр накинул капюшон, застегнулся. Встроенные окуляры помогали нормально ориентироваться в темноте, а фильтр позволял не задыхаться. Высадился он недалеко от трассы капсул, но интерактивная карта плохо совпадала с реальной территорией. Так что почти час пришлось поплутать, пока нашел место, где давал концерт Кет.
Олэр огляделся: обломков гитары не было. Или утащили, или просто размазало по рельсам снующими капсулами. Крови тоже не видно — слой грязи тут был таким, что можно даже труп спрятать. Да и видимых следов трагедии обнаружить не удалось. Только чувствовал, что все произошло именно здесь, хотя и не мог внятно объяснить себе, откуда взялась такая уверенность. Топтаться на площадке смысла не было, проще найти кого-то из местных да расспросить. Наверняка знает о случившемся, не каждый же день тут руки музыкантам отрезают. А аргументов для «пообщаться» он взял с запасом — как раз пока таксолайт ждал, успел в автомате закупиться.
Где могут тусоваться местные, Олэр примерно представлял. Пацанье шьется по норам. Семейники или кланы могут обжиться в подвалах или тоннелях, где проходят еще работающие теплотрассы. переделывать всю систему коммуникаций было дорого и нерационально для бюджета, поэтому управление коллективно решило использовать старые сети, пока не доломаются окончательно, так что жителям третьего уровня всего лишь пришлось взломать и вскрыть охранные системы, чтобы получить доступ к халявному теплу. А сколькими жизнями заплатили за одну сломанную охранку — это никого не волнует. Кланы обычно большие. Олэр коснулся капюшона, переключая сенсорными кнопками файлы — теперь на внутренний экран ему транслировалась карта теплотрасс. Некоторые участки, правда, считывались плохо, но самые крупные узлы были отчетливо видны. Там и поищем.
Какие бывают ловушки — он помнил плохо да и со временем технологии могли сильно измениться, но тут работали инстинкты и мозги. И чувствительные датчики выручали, хотя и без них он не упустил бы проволочную ленту и воздушную подушку — на экране мелькнула точка, что под ногой пустота… перепрыгнул, удержал равновесие. Судя по карте, еще оставалось переползти длинный, уходящий вниз коридор, больше похожий на древнюю вентиляционную шахту — он видел такие в музее раритетов, но его встретили раньше.
Смазанное движение совпало с сигналом датчиков, только он был слишком опытным, чтобы позволить пробить себе голову шайбой на длинной цепи. Олэр уклонился, позволяя «битке» со свистом врезаться в стенку, и умело перехватил цепь, выдергивая оружие из рук не ожидавшего такой прыти парня.
— Я поговорить пришел. Убивать никого не хочу, но и себя покалечить не дам. С собой ничего нет, только вам гостинцы, — поспешно заговорил Олэр. — просто так не дам, только за информацию. Так что, поговорим или я ухожу, а вам ничего не перепадает?
— Прыткий, — кашляюще отозвался парень. — Битку верни.
— Обойдешься, — отрезал Олэр. — Веди к старшим.
Парень помялся, но поманил рукой. Олэр хмыкнул: законы дня не менялись, кажется, со дня своего появления. Если выдержишь первый удар и поставишь пробника на место, то с тобой станут разговаривать. Если нет — значит, местным крысам будет больше поживы. Все просто. Впрочем, с местом он тоже угадал. Теплый узел. Только вот стая там собралась большая, такие могут порвать любого «гостя».
— У меня пять бутылок пойла и три кольца дури, — сразу без лишних предисловий Олэр расстегнул пакет. — Мне нужна информация о мальчишке-музыканте, что с ним произошло. Ставлю свою жизнь, что никому услышанное не передам.
Стайники переглянулись и синхронно уставились на старшего. К ним еще не забредал мужик, знающий их обычаи и так сильно смахивающий на обитателя не ниже второго уровня.
— Так что, разговор получится? — Олэр встряхнул пакетом. — Бросаться бесполезно, убью кто полезет.
Окружать и подбираться к нему перестали. И так понятно, что мелочь решила на прочность проверить.
— Давайте лучше мирно договоримся. Как музыкант руки потерял?
— У него гитара на рельсы упала, случайно. Полез доставать, а тут капсула мимо просвистела, — глухо отозвался вожак стаи. — Морду откроешь? Ты ведь с нижних?
— Было дело, — туманно ответил Олэр. Уклониться от прямого вопроса было нельзя. Бросил пакет мужику, что сидел в ногах вожака. — Физию светить не буду. Но контакт оставлю, если понадоблюсь — с меня услуга. Можно и взаимно подружиться. Вот, — он кинул кусок пластика. — На карточке номер для связи. Я слово держу.
— Услуга за право уйти, — вожак оскалился. — Мы договорились.

Телеграмма, адресованная мистеру Шерлоку Холмсу, борт трансатлантического лайнера «Граф Цеппелин», гласила: «Мой мальчик вскл ты очень вовремя тчк ждём нетерпением тчк твой м тчк».
          — И всё?! — спросил я, не веря своим глазам. — Восемь слов, одна буква и четыре знака препинания?!
 — Именно! — беззаботно отозвался Холмс. — Стоимость один шиллинг два пенса, с учётом авиатарифа.
 — И на основании этого вы сделали вывод о том, что нас ожидает дело государственной важности?!
 — Вне всякого сомнения, друг мой. Вне всякого сомнения, — ответил Холмс.
 — Потрудитесь объяснить, — потребовал я, чувствуя нарастающее раздражение — иногда мой друг бывает просто невыносим!
 — Всему своё время, друг мой, всему своё время, — Холмс был совершенно невозмутим. — Пока же могу лишь сказать вам, что только один человек на свете, подписывающий свои послания литерой «М», способен называть меня «своим милым мальчиком», особенно если учитывать мой настоящий возраст.
 — «М»? Неужели… — начал было я, вспомнив начало нашей сегодняшней беседы, но Холмс прервал меня с довольно обидным смехом.
 — Конечно же нет, мой добрый друг, — сказал он, отсмеявшись. — Не Мориарти. Это мой брат Майкрофт. Серый кардинал Британской Империи собственной персоной.
 — Майкрофт Холмс? Но почему же…
 — Почему он не воспользовался официальными каналами, не обставил всё с присущей случаю помпой, хотите вы спросить? Почему нас не снял с борта «Цеппелина» гербовый аэропил? Почему почётный караул не выстроился в каре на лётном поле, а к трапу не раскатали красную ковровую дорожку? Это вы хотели бы знать, мой друг?
Я лишь слабо кивнул в ответ.
 — Гроши, потраченные короной на это послание, являются частью способа поведать человеку моих умственных способностей гораздо больше, чем сказал бы мне самый исчерпывающий отчёт по делу. Учитывая то, что любая информация может быть перехвачена, похищена, расшифрована, в конце концов, надо обладать поистине титаническим умом, умом, схожим по своей организации с моим собственным, чтобы рассказать всё, не сказав ничего. С этой задачей мой брат справился блестяще.
 — Я по-прежнему ничего не понимаю, — вынужден был признать я в конце концов. Мисс Хадсон кивнула в знак согласия. Дороти промолчала.
 — Отлично! — обрадовался Холмс. — Значит, для части заинтересованных лиц и для огромной массы людей незаинтересованных, но донельзя любопытных, падких на сенсации и склонных к спонтанным, по ситуации, реакциям — я имею в виду рядовых английских обывателей, Ватсон, и уж простите меня, что для того, чтобы прийти к подобным выводам, мне снова приходится ориентироваться на вас — для всех этих людей дела, представляющего для нас глубочайший интерес, попросту не существует. Ситуация всё ещё под контролем. Да, кстати, Ватсон — просмотрите-ка бегло и все эти, столь ненавистные вам, жёлтые листки.
 — Но зачем? — удивился я.
 — Хотите узнать правду о событиях — обращайтесь к таблоидам и жёлтой прессе, Ватсон. Отсутствие цензуры не всегда пагубно отражается на свободе слова. Среди тонн вранья на страницах бульварных газетёнок можно отыскать зерно истины. Но вряд ли вы найдёте его в причесанных статьях официальных изданий. Намёки — быть может, но не более. Чтение между строк — великое искусство, друг мой, и им я овладел в совершенстве. Теперь ваш черёд.
Я послушно погрузился в чтение, испытывая смутное — а порой и вполне отчётливое — омерзение от сопричастности к скандалам, преступлениям и человеческим порокам, которые были основной мишенью изданий «для масс». Мисс Хадсон, затаив дыхание, читала заметки через моё плечо. Я чувствовал лёгкий аромат зелёного чая, исходящий от её волос.
«С пылу с жару» посвятило большую статью явлению, которое горе-писаки помпезно именовали Вторым нашествием марсиан. Приводились интервью с сектантами из Церкви Исхода Человечества, которым в мескалиновых галлюцинациях во время варварских обрядов в их капищах являлись обожествляемые ими обитатели Красной Планеты, предсказывавшие скорый конец человеческой цивилизации и торжество царства головоногих. Сектанты не призывали никого покаяться во имя спасения — они лишь злорадствовали, утверждая, что не спасётся никто.
«Вестник астрологии и астрономии» напечатал крайне размытые и невнятные дагерротипические изображения марсианской поверхности в районе вулкана Олимп и Цидонии, полученные учёными обсерватории в Кордильерах. Пририсованные от руки корявые стрелки указывали на зоны пыльных бурь, которые, согласно утверждениям журналистов, являлись последствием новых выстрелов сверхорудий марсианских агрессоров в сторону Земли. Смаковались ужасные подробности инопланетного вторжения четвертьвековой давности и предсказывались ещё более кошмарные перспективы для населения Земли в самом ближайшем будущем. При чтении этих восторженных заявлений по моей спине то и дело пробегали мурашки.
«Криминальная Британия» поразила меня в изобилии рассыпанными по своим страницам подробностями жесточайших убийств, хитроумных ограблений, финансовых махинаций и прочих преступлений. Такой размах преступности в наше просвещённое и добропорядочное время ужаснул меня до глубины души. Усилия полиции и министерства внутренних дел по искоренению преступности на территории Соединенного Королевства откровенно высмеивались авторами статей, и я никак не мог уяснить для себя, на чьей всё-таки стороне находились люди, так обстоятельно описывавшие подробности столь безобразных происшествий. Воистину, мир уверенно вступал в эру преступников, во времена негодяев.
 
В Эру Мориарти.
   
Моё внимание привлекла украшенная аляповатыми рисунками заметка о ритуальном убийстве в заброшенном особняке в Ричмонде, который пустовал вот уже больше трёх десятилетий. Рисунки изображали расчленённое человеческое тело, части которого были разложены по линиям странного, напоминающего пентакль, рисунка на полу заброшенного дома. Линии рисунка явно были нанесены кровью жертвы — цитировалось заключение коронера, согласно которому ткани тела покойного были таинственным образом иссушены до состояния мумификации. Приводились также показания почтенных членов общества, убелённых сединами господ Филби и Бленка, которые опознали в покойном хозяина дома, своего давнего знакомого, полубезумного изобретателя, пропавшего лет тридцать назад во время одного из своих нескончаемых экспериментов по исследованию природы пространственно-временного континуума. По их словам, с момента исчезновения он практически не изменился, и коронер подтверждал, что тело принадлежит мужчине в расцвете сил, а вовсе не дряхлому старику, каким бы покойному в таком случае полагалось быть. Имя жертвы в интересах следствия не разглашалось.
Мисс Хадсон при виде рисунка испуганно вскрикнула, зажав рот ладонью, и стремглав покинула салон. Я укоризненно взглянул на Холмса. Тот лишь развёл руками.
 — Я считаю, что леди не должны касаться всех этих мерзостей человеческого бытия, — сказал я. — Это всё-таки уже слишком.
 — Наша прекрасная помощница сама выбрала свою стезю борца с преступностью, — отмахнулся Холмс. — А посему следует предполагать, что на её пути будут встречаться не только изображения мест преступлений в прессе, но и сами эти места. Вы не находите, Ватсон, что для убеждённой суфражистки и эмансипэ наша юная мисс Хадсон несколько чересчур впечатлительна?
 — Смею полагать, это у неё возрастное, — сказал я в ответ. — Не впечатлительность, конечно, а склонность к новомодным течениям. Молодёжи свойственен бунтарский дух. С годами из наиболее отъявленных возмутителей спокойствия получаются самые ответственные отцы и самые заботливые матери. За годы бунта и войны лучше всего учишься ценить покой, стабильность и порядок. А потом приходит новое поколение с новыми бунтарями, и всё начинается снова. Таков великий круг жизни, Холмс.
 — Да-да, мой друг, вы правы, — сыщик вновь сделался рассеянным. Он забормотал себе под нос: — Круги…витки…спирали… Да-да, всё возвращается. И все возвращаются. Вне всякого сомнения.
Голос его становился всё невнятнее и наконец затих и вовсе. Взгляд потерял осмысленность и устремился в никуда. Потом, встрепенувшись, он снова вернулся в реальность.
Одновременно с этим к нам присоединилась и мисс Хадсон, несколько бледная, но уже вполне успокоившаяся.
 — Вы будете свидетелем, мисс Хадсон, — заявил Холмс, сверля её взглядом, отчего девушке явно было не по себе. — Совсем недавно я предложил доктору Ватсону пари, от которого он не стал отказываться с достойной джентльмена решительностью. Суть пари сводится вот к чему. Я берусь доказать, что дело, к расследованию которого мы будем в ближайшее время привлечены, в чём не может быть ни малейших сомнений, уже раскрыто мною. По сути, это и было — будет — делом на половину трубки. Кроме того, я хочу продемонстрировать превосходство аналитических способностей человеческого мозга над вычислительными способностями одной из самых совершенных машин, созданных человеком именно для того, чтобы в кратчайшие сроки сопоставлять и обрабатывать огромные объёмы информации. Я берусь объяснить вам всю последовательность размышлений, которые приведут вас и уже привели меня к успеху в расследовании — но лишь по мере того, как следствие будет выявлять всё новые и новые детали общей мозаики. Пока же я напишу на бумаге несколько слов, запечатаю их в конверты, а потом вручу их вам, Ватсон. В нужный момент мы будем вскрывать один из них и сравнивать выводы, сделанные вами в ходе расследования, с моими предварительными догадками. Попробуем объединить в грядущем расследовании дедукцию и интуицию и посмотрим, которой из них следует больше доверять.
Своим летящим почерком Шерлок Холмс написал на клочках перфоленты Дороти несколько слов, а потом разорвал эти куски на более мелкие части. Каждый из кусочков бумажной ленты содержал сейчас одно-два слова. Холмс тщательно свернул клочки бумаги в несколько раз таким образом, чтобы надписей на них не было видно, и понумеровал их, нанеся цифры на внешнюю поверхность каждого из свертков.
Цифр, как и пакетов, было семь. От размашистой единицы до корявой семёрки.
Холмс раскрошил остатки сургуча, запечатывавшего прежде конверт с телеграммой, и пробормотав: «В конце концов, она мне никогда не нравилась…»,  засыпал крошево в чашечку глиняной трубки.
 — Ватсон, я рассчитываю лишь на вас в этом царстве запрещённого огня!
Я усмехнулся и протянул руку к трубке, по-особому напрягая локоть, оставленный на полях сражений и существующий ныне только в моём воображении. Древние мистики утверждали, что воображение способно творить настоящие чудеса и само по себе — что уж говорить о его сочетании с последними достижениями науки и техники! Отдав ментальный приказ, я почувствовал, как заурчал, словно довольный кот, миниатюрный атомный котёл в металлической сфере на месте бывшего плечевого сустава. Стянув перчатку, я явил миру чудо поствикторианской технологии, заменившее мне утраченную во время Великой войны конечность.
Сияющая медь суставов, латунный блеск гидравлических цилиндров, воронёная сталь фаланг, испещрённая гравировкой… Настоящее произведение искусства. Слияние инженерной мысли лучших умов человечества и трофейной технологии побеждённых марсиан.
Понимая, что открытый огонь на борту дирижабля явится слишком сильным нарушений правил безопасности, я решил ограничиться использованием лишь нагревательного элемента. Концевая фаланга указательного пальца раскалилась докрасна в течение нескольких секунд, и сургуч в трубке растаял грязно-коричневой лужицей. Холмс ловко капнул получившимся расплавом на каждый из семи конвертов, запечатывая их. Усмехнувшись, я оттиснул в остывающем сургуче монограмму ДВ, украшавшую каждый из моих искусственных пальцев.
 — Пари принято, — резюмировала мисс Хадсон.
Холмс невозмутимо кивнул и отложил испорченную трубку на край стола, потеряв к ней всяческий интерес.
 — Я следил за вашими глазами, Ватсон, когда вы изучали газеты. Это было небезынтересно, и я бы даже сказал поразительно! Вы уделили внимание именно тем статьям, что содержат информацию, на основании которой мне и удалось раскрыть ещё только предстоящее нам дело. Теперь вы располагаете тем же набором фактов, что и я. Я с интересом буду следить за тем, как вы станете выстраивать из них логические цепочки, друг мой. Вы же, мисс Хадсон, по мере продвижения нашего расследования потчуйте нашего верного автоматона уликами и наблюдениями. Мне крайне интересен результат вычислений, хотя я и по-прежнему уверен в превосходстве человеческого гения над машинной логикой.
 — А что стоит на кону, Холмс? — спросил я, несколько обескураженный, но заинтригованный.
 — Моя репутация, дорогой Ватсон, — рассмеялся Холмс. — Всего лишь моя репутация! И успех ваших грядущих заметок, разумеется. Ну и, конечно же, судьба Империи, но когда было иначе? Все мы тут лица заинтересованные, как ни крути…
Но тут его хрипловатый смех был перекрыт голосом капитана «Графа Цеппелина», с сильным немецким акцентом объявившим из репродукторов салона о том, что дирижабль готовится к стыковке с причальной мачтой.

К встрече с климатом родных Островов мы подготовились загодя, но кондиционированный воздух пассажирских палуб «Графа Цеппелина» с регулируемой термостатикой способен расслабить самые неприхотливые и выносливые натуры, а потому свежий ветерок, встретивший нас в открытой клети подъёмника причальной мачты, показался неожиданно холодным. Пробравшаяся под пальто прохлада осеннего лондонского утра заставила нас ёжиться, и я почувствовал, как стремительно зябнут все члены моего тела — и сильнее всего мёрзла рука, которой давным-давно уже не было. И хотя моему изменённому организму теперь уже не могли причинить вреда и куда более сильные температурные перепады, но древние мистики в который раз оказались правы: воображение — великая сила.
Холмс выглядел настоящим щёголем в тёмно-пурпурной крылатке и того же цвета цилиндре. Ветер выдергивал из-под кокетливо сдвинутой на висок шляпки и бессовестно развевал роскошные волосы мисс Хадсон, делая её мишенью заинтересованных мужских взглядов; она же, сохраняя полную невозмутимость, всем своим существом излучала крайнюю степень презрения в адрес многочисленных обладателей подобного интереса. С трудом заставив себя отвести глаза от стройной фигуры, столь соблазнительно обтянутой тонким зелёным сукном высшего качества, я поглубже нахлобучил сиреневый — по последней заокеанской моде — котелок, заменивший привычный походный шлем, и спрятал руки в глубоких прорезных карманах пальто. Пальто на мне тоже было сиреневым, в тон шляпе.
Лифт скользнул вниз по направляющим, и грузное брюхо «Графа Цеппелина» заслонило от нас небо.
 — Никогда не подумывали о личном дирижабле, Ватсон? — спросил вдруг молчавший доселе Холмс.
 — Как-то не приходило в голову, друг мой, — ответил я. — Я всё-таки врач, и потому привык ставить перед собой реальные цели.
 — Я верю, что через столетие в каждой лондонской семье будет по дирижаблю, а то и не по одному, — сказал Холмс, мечтательно скользя взглядом по украшенным изображениями орлов покатым бокам воздушного исполина.
 — И каким образом хозяева станут парковать их на ночь? — спросил я, чем, к моему глубокому удовлетворению, преизрядно озадачил своего друга.
До самой земли он так и не нашёлся, что ответить.
На лётном поле нас встречали.
 — Майкрофт, –Холмс шагнул навстречу дородному мужчине в неброском, но несомненно дорогом длиннополом пальто. Когда они оказались на расстоянии шага друг от друга, несомненным стало их явное фамильное сходство. Обниматься братья не спешили, предпочтя ограничиться рукопожатием.
          — Шерлок, мой мальчик, — отозвался советник. Протянул руку мне, коснулся шляпы и слегка поклонился нашей спутнице: — Доктор. Мисс Хадсон.
Время было не властно над братьями. Майкрофт лишь чуть сильнее раздался в талии и совершенно поседел. Взгляд его глаз цвета стали по-прежнему был цепок, высокий лоб пересекали морщины, свидетельствующие о постоянном умственном напряжении, которое сопутствовало старшему Холмсу в течение всей его долгой жизни.
Вместе с ним нас встречал немолодой, но крепкий человек, обладатель высокого роста и армейской выправки. Лицо его показалось мне знакомым, но пока я силился вспомнить имя, Шерлок Холмс уже обменялся с ним рукопожатием и обернулся ко мне.
 — Вы, разумеется, помните инспектора Стенли Хопкинса, Ватсон? В прошлом мы не раз пересекались с ним в наших совместных с лондонской полицией расследованиях.
 — Безусловно, помню, — я с удовольствием пожал протянутую мне крепкую ладонь. Улыбка инспектора была открытой, в светлых глазах читалось облегчение. Предстоящее нам дело, похоже, превосходило своей сложностью немалые возможности Скотланд-Ярда. Я почувствовал нарастающее внутри возбуждение гончей, услыхавшей звук рога.
 — С прибытием на английскую землю, леди и джентльмены, — приветствовал нас Хопкинс. — Прошу следовать за мной. Машина ждёт нас.
У края лётного поля нас ожидала стремительных обводов двухколёсная машина с каучуковым корпусом, удерживаемая в равновесии ротором огромного маховика. Когда все мы разместились в её просторном салоне, она рванулась с места, вдавливая нас в мягкие кресла перегрузкой ускорения.
 — Не хотите ли по пути ввести нас в курс дела, братец? — обратился к Майкрофту младший из Холмсов, когда за широкими окнами автомобиля замелькали высаженные вдоль дороги деревья, а палая листва длинным шлейфом закружилась позади во взвихрённом стремительным движением воздухе.
 — Вы всё скоро увидите сами, джентльмены, — отозвался Майкрофт Холмс. — Здесь совсем недалеко.
 — Прекрасно! — Холмс откинулся на спинку кресла и устроился поудобнее. — В таком случае, скорее везите нас к вашему марсианину.
Машину ощутимо тряхнуло — это сидевший за рычагами управления Хопкинс вздрогнул от неожиданности. Взяв себя в руки, он бросил на Холмса восхищённый взгляд через плечо, впрочем, не задав ни единого вопроса. Майкрофт же хранил невозмутимое молчание, однако его тонкие губы подрагивали, словно он изо всех сил гнал прочь призрак улыбки.
Я видел, как округлились от удивления зелёные глаза мисс Хадсон, сидевшей напротив, и чувствовал, что тоже не вполне владею своим лицом. Мне пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы не задать так и норовящий сорваться с языка вопрос. Чтобы отвлечься, я стал вспоминать, глубоко ли среди багажа запрятан мой верный кольт, заряженный смертоносными кислородными пулями. В какой-то момент я обнаружил, что моя механистическая рука сама собой ползёт по бедру, направляясь к карману, в котором лежат собственноручно опечатанные мною конвертики, предположительно таящие в себе до поры ответы на все вопросы предстоящего расследования. Разумеется, я тут же пресёк поползновения чересчур самостоятельной конечности и привёл её к послушанию, заставив выстукивать по колену мотивчик популярной бродвейской шансоньетки.
Дальнейшая поездка прошла в молчании. Наш автомобиль нырнул в рассеянный Кровлей свет хмурого лондонского утра, и вокруг замелькали многоэтажные дома, соединявшиеся на разных уровнях бесчисленным множеством пешеходных мостиков и паутиной канатов, по которым во всех направлениях скользили над улицей на роликовых подвесках пестро одетые люди.
Хопкинс ловко встроил автомобиль в сплошной поток разновеликих экипажей, и в течение долгих минут мы наблюдали в окнах то вздымавшийся над нами исполинский бок цистерны-водовоза, то припавший к самому покрытию дороги распластанный силуэт спортивного суперкара какого-нибудь богача, то стайки моноциклов, управляемых затянутыми в кожу седоками со скрытыми под гоглами лицами.
Грейт-Вест-Роуд выскочила из-под Кровли близ Королевских ботанических садов, и мокрая листва деревьев расцветила столичную серость многоцветьем осенних красок. Потом дорога снова ушла под Кровлю, мы миновали Чизвик и вновь оказались под открытым небом у Найтсбриджа — совсем рядом с парками Центра и резиденцией августейших особ. Я чувствовал, как сердце моё наполняется священным трепетом, понятным каждому англичанину.

Первое, что бросилось в глаза, когда мы выбрались из нашего экипажа, было изобилие мундиров цвета хаки,  взгляд натыкался на них, куда ни глянь. А в небе над площадью с криком кружили птицы — тысячи птиц.
Хопкинс остановил машину на пересечении Воксхолл-Бридж-Роуд и улицы Королевы Виктории. Дальше дороги не было — проезжую часть перекрывали ленты полицейского ограждения, за ними мрачной массой виднелась баррикада из мешков с песком, рядом с которой на станках были установлены пулемёты. Блиндированный грузовик с безоткатным орудием на турели зловеще маячил на газоне в центре кольца, образованного пересечением четырёх дорог. Солдаты были повсюду, и оружие они держали в руках. Поэтому не было ничего удивительного в том, что стоило нам выйти из автомобиля, как на нас тут же были ненавязчиво направлены полтора десятка винтовочных стволов.
Майкрофт устало взмахнул рукой, и словно из-под земли рядом с ним вырос человек с незапоминающейся внешностью, который после оброненной Холмсом-старшим короткой фразы немедленно отыскал командира дислоцированной здесь части. Тот отдал Майкрофту честь и тут же отстучал распоряжение на мобильном радиотелеграфе. Солдаты, получив приказ, заметно расслабились — а значит, расслабиться и с облегчением перевести дух могли теперь и мы.
Проведя нас сквозь периметр армейского оцепления и редкий ряд настороженно косящихся лондонских бобби, Хопкинс вывернул из-за угла крайнего дома на площадь перед Букингемским дворцом. Майкрофт следовал за ним. Мы же на несколько секунд замешкались и, запрокинув головы, воззрились на нечто, чего никак не должно было быть на площади у резиденции английских монархов.
Гигантский бесформенный шатёр защитного цвета, в котором я не сразу, но безошибочно опознал мобильный ангар для цеппелинов Воздушного флота ЕКВ, был кое-как растянут на невеликом пространстве площади, зажатой между кварталами близлежащих домов. Воздушные насосы на мобильном шасси, общим числом не меньше дюжины, неустанно нагнетали под прорезиненную ткань ангара воздух под давлением, чтобы выгадать хоть немного свободного пространства вокруг центральной опоры шатра для тех, кому предстояло там работать. Меня очень впечатлила высота этого временного сооружения — центр его возносился над брусчаткой не менее, чем на три сотни футов. По ту сторону площади за шатром виднелись ажурные ворота Букингемского дворца, охраняемые невозмутимыми львиноголовыми гвардейцами-моро.
 — Кто у вас там? Лестрейд, разумеется? — спросил Холмс у Хопкинса и, не дожидаясь ответа, решительно шагнул к пологу шатра. Приподняв край тяжёлой прорезиненной ткани, он на секунду замешкался и сказал, обращаясь ко мне:
 — Вскрывайте номер первый, как только войдёте. Мисс Хадсон, помните о своей роли свидетеля. И не удивляйтесь ничему из того, что увидите за этим занавесом.
С этими словами великий сыщик исчез внутри шатра, предоставив нам следовать за ним.
Внутреннее пространство было освещено доброй полудюжиной прожекторов. Пригибая голову, чтобы пролезть под тяжёлым полотнищем, и пропуская мисс Хадсон вперёд, как и пристало истинному джентльмену, я сделал наконец шаг внутрь и одновременно извлёк из кармана горсть запечатанных конвертиков. Выбрав надписанный единицей, поймал поощрительный взгляд нашей секретарши и сжал сургучную каплю пальцами, ломая печать. Одновременно с этим я поднял голову, чтобы оглядеться.
И замер.
Прежде мне доводилось видеть боевые треножники марсиан и даже наблюдать их в действии. С тех пор прошла едва ли не четверть века, за эти годы время изрядно подредактировало воспоминания и отретушировала картинки. Видит бог, я был только рад этому. Никому не пожелаю испытать тот ужас, что чувствовал я сам, когда боевой треножник проходил через мобильный госпиталь, развёрнутый нашей дивизией в Боскомской долине. Тогда от неминуемой смерти меня спасло лишь чудо.
Треножник, лежащий сейчас в центре площади, показался мне куда крупнее того, что уничтожил наш госпиталь. Он был огромен, выше домов, выше деревьев. Металл, из которого он был собран, некогда сверкавший ярче солнца, сейчас потускнел и покрылся ярко-оранжевыми пятнами ржавчины. От самой земли до бронированной капсулы высоко наверху его увивали побеги красного вьюна — одного из растений, привезённых марсианами на Землю и прочно укоренившихся на её благодатных почвах. Треножник был совершенно недвижим, и свисавшие почти до земли пучки металлических щупалец безжизненно раскачивались в потоках нагнетаемого компрессорами под купол воздуха, с монотонным звоном ударяясь о бока и ноги гигантской машины инопланетян. Я прошёл под ним, запрокинув лицо, и почувствовал, как на мой лоб что-то капнуло. Вытерев каплю ладонью, я обнаружил, что кожа моя испачкана вязкой багровой жидкостью, от которой исходил отчётливый запах гниения.
Кровь. Кровь мертвеца.
На меня капнуло снова и снова, и я поспешил выбраться из-под треножника. Краем глаза я заметил некое движение в кустах у дворцовой ограды. Одна из ног треножника разворотила пристроенную к ограде дворцовую оранжерею, и сквозь брешь в стеклянной стене на дворцовую лужайку выбирались и смешно ковыляла прочь дюжина молодых триффидов. Несколько из них, достигавшие трёх футов в высоту, неприкаянно бродили под куполом прямо среди членов следственной группы Скотланд-Ярда. Пожав плечами, я выкинул триффидов из головы.
Как показали последующие события, сделал я это напрасно.
Мисс Хадсон замерла посреди пространства купола с несколько озадаченным выражением на прелестном личике. Холмс, храня совершеннейшую невозмутимость, что-то выяснял у маленького человечка с лицом и повадками хорька, в котором я опознал нашего старого знакомого — главу Скотланд-Ярда шеф-инспектора Лестрейда. Я подошёл ближе и приветствовал его.
 — Ватсон, как по вашему, что это? — спросил Холмс, перебрасывая мне некий цилиндрический предмет размером с небольшой, на одну чашку чая, термос.
Сделан цилиндр был из серебристого металла. Поймав его механистической рукой, я ощутил, что он весьма тяжёл — датчики показали вес в два с половиной фунта. Гидравлические усилители моей чудо-руки легко справились с резьбой крышки. Изнутри поднялось облако изморози. В центре цилиндра лежал небольшой стеклянный сосуд с замороженной жидкостью жемчужного цвета. Немного прибавив температуру в металлических пальцах и открыв плотно притёртую крышку, я ощутил терпкий запах, напоминающий аромат цветов каштана.
 — Вне всякого сомнения, это образец семени. Спермы, — пояснил я вытаращившемуся в изумлении шеф-инспектору. Впрочем, сам я испытывал не меньшее изумление от всего происходящего, разве что, смею надеяться, не так откровенно его демонстрировал окружающим.
 — Ч-ч-чьей спермы? — выдавил из себя Лестрейд.
 — Не имею ни малейшего представления, — пожал я плечами. — Нужен как минимум микроскоп, чтобы дать предварительный ответ.
 — Микроскоп доктору, живо! — заорал Лестрейд и тут же, не надеясь на исполнительность и расторопность подчинённых, сам умчался на его поиски.
 — Этот сосуд обнаружили внутри треножника, — любезно пояснил Холмс.
 — Ничего не понимаю, — признался я, чувствуя, как жалко звучит мой голос.
 — Разверните записку, — подбодрил меня Холмс.
На перфорированной бумаге летящим почерком Холмса было написано одно-единственное слово.
«Треножник».
 — Холмс! Вы не устаёте меня поражать! — вскричал я. — Но, чёрт побери — как?!
 — То ли ещё будет, мой дорогой Ватсон, — рассмеялся знаменитый сыщик, крайне довольный собой. — Ведь дело-то только начинается!
И с этими словами мой друг ловко полез по верёвочной лестнице вверх — туда, где в ржавой сфере капсулы боевого треножника ждал встречи с ним мёртвый марсианин.
Лишившись дара речи, я только и мог, что смотреть ему вслед.

В кошмарах Теодора всегда было темно. Иногда, если это была легкая вариация, так сказать, лайт-версия, темнота была внешней, и пилот это осознавал. Не понимал, что спит, ничего не видел, как ни напрягал широко раскрытые глаза, но смертного ужаса и леденящей тоски не было, просто раздражение. Он здоровый мужик, с ним все в полном порядке, просто оказался в незнакомом месте и кто-то выключил свет, вот и все. Ради глупой шутки или мести. Ох и поплатится же этот кто-то, когда Тед до него доберется! А он обязательно доберется, как только вылезет из этого темного подвала, в котором его заперли. Или из глубокой пещеры, в которой он сам заблудился и разбил фонарик. Или из тонущего в абсолютном мраке коридора старого заброшенного корабля… Или…
Впрочем, неважно. Надо только осмотреться — хм, не осмотреться, ощупаться! Вернее, ощупать все вокруг — и понять, где же он находится и как отсюда можно выбраться туда, где светло. Идти по длинному коридору или подземному штреку, касаясь рукой стены и ощупывая ногами пол перед каждым следующим шагом, чтобы не провалиться в невидимую в темноте яму или лестничный пролет, идти долго, да. Но твердо зная, что где-то там, куда он идет, свет обязательно есть. Страх, конечно, был в этих снах, особенно если идти приходилось очень долго. Однако это были не самые страшные сны.
Куда страшнее были те, где слеп он сам.
Иногда он слеп сразу, тогда снилась больница, послеоперационный бокс, голоса врачей, острые специфические запахи, которые невозможно ни с чем перепутать. Страх проникает внутрь вместе с этим запахом, сжимает желудок ледяными щупальцами, холодком физраствора течет по венам. Пилота везут на каталке, помогают пересесть в специальное кресло, холодное, пластиковое, зачем-то привязывают руки к подлокотникам. Медсестричка разматывает светозащитную повязку. У нее теплые пальцы, но от них тоже веет леденящим ужасом, и Тед вздрагивает каждый раз, когда они задевают его лоб, висок или ухо. Наконец повязка размотана. Но тьма вокруг царит по-прежнему, потому что Тед сидит, плотно зажмурившись. Мягкий голос врача сообщает, что волноваться нет причин, операция прошла успешно, а в боксе свет специально пригашен, чтобы не травмировать непривычную сетчатку. Врач разговаривает с ним как с ребенком, разве что не сюсюкает, и от этого страх почему-то лишь нарастает.
Врач уговаривает Теда открыть глаза, уговаривает долго, и страх растет, распирает, рвется наружу, и в конце концов Тед не выдерживает и открывает глаза, уже понимая, что от этого ничего не изменится. И ничего действительно не меняется: вокруг него остается все та же жуткая чернильная темнота, в которой нет ни единой искорки надежды. И он почти не расстраивается. Нет, он же был к этому готов. Он знал, что именно так все и будет, так чего теперь расстраиваться? Просто очень больно рукам. Ах, да, они же привязаны, а он попытался их вскинуть, сильно так попытался, рывком, вот и…
Вкрадчивый голос врача журчит над ухом, обволакивает. Врач говорит об успешности операции и психосоматике, и о том, что медицина бессильна, если больной сам не хочет выздоравливать. В нем проскальзывают обиженные нотки, в этом голосе. Словно это Тед сам виноват в том, что его глаза не видят, несмотря на успешность операции. И это самое страшное в таких снах — знать, что врачи больше не станут помогать, потому что ты сам виноват. Страховка почтового пилота не покрывает повторную пересадку, страховщики и на первую-то пошли лишь под давлением СМИ — как же, герой, и вдруг… Но повторной не будет, лимит исчерпан, медицина бессильна. И останется только темнота вокруг. Навсегда. И никаких полетов. И он дергается в кресле, задыхаясь и пытаясь что-то сказать, возразить, кого-то уговорить, и не знает, в какую сторону повернуться, потому что врач всегда оказывается за спиной, а это ведь глупо и неправильно, уговаривать того, кто у тебя за спиной…
Иногда (правда, намного реже) он слеп медленно, постепенно. Мир вокруг потихоньку заволакивала мутная пелена, постепенно превращаясь в абсолютную тьму, и врачи тоже ничего не могли поделать, потому что медицина бессильна. И это тоже было жутко и тошнотворно, когда зрение ускользало, словно вода сквозь пальцы, и ничего невозможно было с этим поделать. Хорошие такие качественные кошмары, уже далеко не лайт-версия. Темнота и беспомощность. Да, это страшно.
Но все-таки это были не самые страшные сны.
Куда страшнее оказались новые, те, в которых он слеп уже на «Космическом Мозгоеде». Во время прыжка. Или сложной посадки. И корабль падал, просто падал, и никто из команды еще ничего не понял, но даже если бы и поняли — чем они смогли бы помочь? Да ничем. Они же не пилоты, разве что Ланс, да и он пока еще не так чтобы очень… И почему-то невозможен возврат на орбиту (там, во сне, это всегда было непреложным условием), только посадка, вслепую, а он не помнит, как выглядит пульт на ощупь, хотя столько времени потратил, чтобы запомнить, но вот не помнит и все тут! Пытается нащупать на пульте хоть что-то — и не может, да что там, он и сам пульт нащупать не может!
Такие сны были самыми страшными — сны, в которых по его вине гибли или должны были вот-вот погибнуть его друзья. После них он просыпался в холодном поту и долго лежал, уставившись в потолок широко распахнутыми глазами и судорожно хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Это были действительно очень жуткие сны. Хорошо, что последнее время они не повторялись.
Плохо, что они, похоже, начали сбываться наяву…
— Тед, ты как себя чувствуешь?
— Нормально, Вениамин Игнатьевич.
— Не тошнит? Голова не кружится? В глазах не двоится?
— Нет, Вениамин Игнатьевич! — Кажется, несколько резче, чем надо было бы. Но зачем он про глаза… Неужели тоже — догадывается? — Все в порядке, Вениамин Игнатьевич. Со мною и правда все хорошо.
Кажется, улыбнуться удалось с достаточной долей искренности — доктор хотя и смотрел с сомнением, но настаивать на повторном обследовании или хотя бы курсе целительных укольчиков не стал.
— Ты бы не засиживался до утра в своих стрелялках, тебе выспаться надо как следует, такой стресс для организма даром не проходит.
— Скоро пойду. Да и вообще я не в игрушке, я книжку читаю.
— Да? — Теперь доктор выглядел неуверенным. — Тед, а с тобою точно все в порядке?
— Точно.
— Ну… ладно. Спокойной тебе ночи.
Оставшись один, Тед с ненавистью уставился на планшет. Прищурился, пытаясь сложить упорно сопротивляющиеся буковки в слова. Это удалось, пусть и не сразу, но он тут же забыл смысл прочитанного от резкой боли в глазах, в которые словно песком сыпанули. Зажмурился, вздохнул коротко. Проморгался и снова уставился в планшет, упрямо сведя к переносице темные брови. Он сознательно не увеличивал шрифт и не включал подсветку экрана — раньше обходился без этого и шрифт был стандартный, по умолчанию, всегда отлично читался… раньше.
Он впервые заметил это во время вынужденного отпуска на Новой Юрюзани. Зрение садилось неравномерно, скачками, с постоянными ремиссиями, когда начинало казаться, что все вернулось к норме и ухудшение было временным. Просто устал, с кем не бывает? Заработался, перетрудил глаза, ему же говорили, чтобы берег, а он… Но вот же, прошло. Как устал — так и отдохнул, и снова мир вокруг четко виден, и нет этой паскудной серой пленки, что его затягивает порой. И Теду удавалось самого себя убедить, что с его глазами действительно полный порядок. Это была просто усталость, и ничего больше…
А потом все повторялось. Снова.
Зрение садилось. Причем садилось непредсказуемо. Может быть, такие качели с временными улучшениями-ухудшениями будут тянуться десять или даже двадцать лет, Тед читал, такое бывало. А может быть уже завтра «Космический Мозгоед» останется без пилота.
Надо продержаться хотя бы три недели.
Через три недели вернется Ланс из своего лагеря. Ланс уже неплохо летает. Да что там неплохо, хорошо он летает, да еще с его-то скоростью реакций. Натаскать как следует — и уйти, пока никто ничего не знает точно, а что догадываются, ну так и пусть их, главное — ни в коем случае не подтверждать этих догадок. Они ведь его ни за что не бросят, будут жалеть. Придумывать новые бесполезные операции, и оплачивать их, что самое ужасное, еще глубже залезая в долги. Нет уж. Вот что Теду нужно меньше всего, так это их жалость. Сам и только сам. Он справится. Должен справиться.
А на крайний случай всегда есть Дэн, и если самое паршивое действительно случится раньше времени, то навигатор может просто подгрузить себе программу пилота и поработать за двоих. Но это уже совсем на самый край, потому что даже древесному ежику понятно, какой из него будет пилот…
Тед отложил планшет и несколько секунд невидяще смотрел перед собой. Потом закрыл глаза. Встал с дивана и подошел к своему креслу, не открывая глаз, ориентируясь на слух и чувство расстояния, на автоматизм, на привычку, на… Попал точно — поднятая рука встретила подголовник именно там и тогда, где и когда и должна была встретить. Тед ухмыльнулся, развернул кресло к себе, уселся, привычно устраиваясь, ласкающими движениями огладил подлокотники, скользнул ладонью над пультом — пока еще только над, не касаясь, привыкая заново. Помнится, когда-то ему для этого вовсе и не нужны были глаза.
Пальцы скользили над пультом, заново осваиваясь, привыкая, вспоминая. По лицу метались голубоватые отблески бесполезных теперь вирт-экранов, пробиваясь даже сквозь плотно сомкнутые веки. Улыбка Теда стала хищной.
Погоняем?..
***
— А если это была провокация? Чтобы втереться к нам в доверие?
Когда у начальства такой всклокоченный вид и глаза почти белые, обращаться с ним стоит как с неразорвавшейся миной, которая вдруг начала тикать. Впрочем, с начальством и в нетикающем состоянии лучше обращаться с повышенной осторожностью, это вам любой доктор скажет.
— Стасик, а давай-ка мы с тобою коньячку? Пятьдесят капель, чисто в терапевтических целях. Или вот успокоительного могу вкатить, пока еще не убрал.
— Венька, не заговаривай мне зубы! Ты можешь ответить по существу?
— А по существу, Стасик, мне кажется, что ты перегибаешь палку.— Вениамин убрал бокс со простерилизованными шприцами в шкафчик, захлопнул дверцу, немного поколебался, но все-таки продолжил: — Ну сам подумай: зачем ей таким сложным образом втираться к нам в доверие, если она могла схватить крыску и удрать? Когда они вернулись, эта дрянь уже оклемалась и у нее на плече сидела, вспомни! Довольная такая, сытая, Полина ее лишь перед самым отлетом забрать обратно себе сумела, да и то с трудом, так крыске новая кормилица понравилась. Ты все шутил про помощницу — так вот, похоже, шутка больше не такая уж и шутка.
— Вот! — нехорошо обрадовался Станислав. — Мохнобрюд на ней питался! Значит, она испытывала положительные эмоции! А какой нормальный человек испытывает положительные эмоции во время драки?! Ну вот какой, а?!
— Стасик… — Вениамин посмотрел на капитана с профессиональным участием. — Ты вот сейчас это серьезно сказал или как?
И под этим укоризненным взглядом Станислав сразу почувствовал себя неуютно. К тому же очень некстати вспомнились некоторые эпизоды, в которых фигурировали пилот с навигатором и чугунный лом…
Смешался, буркнул смущенно:
— Да и сам уже толком не знаю… — Подергал себя за волосы и все-таки сел. Пристроил фуражку на колене, пожаловался:. — Ребятам она нравится, даже мохнобрюду этому, один я как… Чувствую себя неблагодарной свиньей, но не могу отделаться от мысли, что у нее есть какая-то своя цель, о которой мы не имеем ни малейшего понятия. С DEX’ами хотя бы все более или менее понятно, а кто знает, какие цели могут быть у Bоnd’а?
— Да цели у всех схожие, Стасик, — философски пожал плечами Вениамин. — Выжить. И чтобы не трогали.
— Это если она сорванная. А если нет? Если у нее задание?! — Станислав снова вскинул голову и подозрительно сдвинул брови.. — Может, она потому и в машинном отделении вечно крутится, что хочет… ну, мину туда подложить, к примеру?! Или другой какой вред устроить! Чтобы мы надолго застряли в какой-нибудь глуши, сорвали поставки, влетели на неустойку… Она же Bond! От них один вред!
— Не знаю насчет всех прочих Bond’ов, но от вот этого конкретного нам пока что никакого вреда, окромя пользы! — Тон у Вениамина был профессионально увещевающим: — Ну сам подумай, Стасик: чтобы нам навредить, ей достаточно было ничего не делать. Просто ничего не делать и дать этим непонятным проходимцам похитить наших пилота и навигатора. И мы бы надолго застряли в этой глуши, сорвали бы поставки и влетели бы на неустойку. Вот тебе и вред в полной мере.
Капитан хмыкнул, вроде бы успокаиваясь, но не сказал ничего. Ибо мысль оказалась на удивление здравой. Венька сам не понимал (не мог понимать!) насколько правильный только что привел довод. Если бы Элли действительно работала на Аайдиных конкурентов, ей не было ни малейшего смысла мешать похитителям. Ей было бы куда выгоднее посадить корабль на долгий прикол, лишив самых важных членов экипажа, и тем самым облегчить доступ к секретному оборудованию.
— Надо смотреть на вещи позитивно, Стасик! — с некоторой долей ехидства подытожил Вениамин. — Кем бы она ни была, хорошо уже то, что она на нашей стороне.
И капитан в кои-то веки не стал с ним спорить. Хотя ему и показалось, что эту фразу он уже когда-то слышал. Впрочем, речь тогда вроде как шла совсем о другом киборге.
***

Олэр сразу поднялся на парковку, привычно мазнул ладонью по сенсору. Дверца бесшумно поднялась. Дорогая машинка легко взяла разгон, взмывая и лавируя между тусклых высоток среднего уровня. Олэр поглядывал в ветровое окно, презрительно кривил губы. Раньше в это нищебродство его бы и миллионом кредитов было бы не заманить, но последние два года приходилось летать и ездить по второй зоне довольно часто. И каждый раз от поездок оставалось удручающее впечатление. Нищета с потугой на изысканность смотрелась намного противнее, чем обычное голодранство третьего уровня. Там внизу он тоже бывал. И несмотря на горы мусора, открытые отстойники с нечистотами и грязь — на третьем уровне дышалось как-то легче.
А вот второй он искренне ненавидел, даже не саму геолокацию — это скопление высоток, бесформенное нагромождение жилых модулей и промышленных зданий не заслуживало ничего. даже банального ругательства. Зато напыщенные физиономии, брезгливо сжатые губки и гордо задираемые носы обитателей — раздражали до бешенства. Хотелось подойти к такому вот обывателю, схватить за грудки и хорошенько встряхнуть и спросить: а какое у тебя право гордиться своим положением? Ты случайно не долетел до клоаки, осев как непотопляемое говно в отстойнике. Но Олэр знал, что так никогда не сделает и не скажет. Даже на работе останется предельно вежлив и дружелюбен, и будет хвалить дешевые ботинки пресс-секретаря, и говорить комплименты мымре из юридического отдела, которая безумно гордится тем, что от управления получила арендный модуль. И была так счастлива по данному поводу, что даже заказала пирог, дабы угостить коллег на работе. Начальник тогда морщился, но тоже впивался зубами в тянущееся тесто. И Олэр его прекрасно понимал: дома этот мужик питался нормальной выпечкой из пекарни Санти и явно запивал пирожные и булочки не дрянным суррогатом, а нормальным крепко заваренным кофе.
Олэр и сам порой делал заказы у Алтиса. Откуда и как этот ушлый парень умудрялся доставать настоящие продукты — было выше понимания, но сыр, который привозил курьер в комбезе со сверкающим диском, был без порошкового привкуса, чай без пыли и мелкого мусора, а мясо не напоминало резиновый заменитель из герметичного контейнера. Поговаривали, что Алтис мотается за пределы мегаполиса к фермерам и затаривается у них, или даже держит свои фермы в закрытой зоне. Но поверить в эту информацию было сложно. Во-первых, закрытые зоны опасны для жизни из-за радиационного фона или излучения, от которого, хуже-лучше, но защищает инфразвуковая стена, окружающая мегаполис. Во-вторых, нельзя просто так мотаться из города загород. Датчики, следящие устройства, организованная по последнему слову техники охрана периметра. Олэр по малолетке сам пытался несколько раз вырваться на разведку… хорошо, что подбил на эту дурость компанию сынков высокопоставленных лиц первого уровня да рванули они на вылазку на флайке с опознавательным сигналом — поэтому их не расстреляли, а подняли дроны, вынуждая вернуться в зону города и припарковаться. Потом были долгие и малоприятные разборки с представителем охранного корпуса, который, приказав слегка попрессовать подростков, раздал их папочкам. Олэр усмехнулся — начальник той смены работал до сих пор, только теперь был первым лицом по безопасности мегаполиса. Хорошая карьера для офицера с капитанскими нашивками. Так что даже страшно представить, где и какие подвязки есть у Алтиса, что он может летать туда-сюда, да еще с грузом.
И в-третьих, можно только догадываться, чем и как соблазнил этот пройдоха фермеров, заставив конгломерат этих бандитов продавать продукцию городу. Тем более что, если вспомнить историю, то все продуктовые войны и возникали из-за того, что находящиеся на полном самообеспечении фермеры не нуждались в городе и не желали делиться пищей. Странно, что при таких возможностях Алтис не лез в управление, хотя мог запросто подмять всю верхушку, а довольствовался лишь званием владельца ресторана домашних деликатесов и сетью их трех гипермаркетов с эксклюзивной продукцией. Олэр хорошо помнил, как его семья на праздники отправлялась водин из магазинов, чтобы накупить деликатесов. Теперь они стали жить лучше и могли себе позволить заказывать что-то и в обычные дни.
Олэр небрежно уронил флаер на просторную парковку, огляделся. Серебристый вытянутый флаер стоял возле лифтов. Плохо, что отец задержался на работе, — придется зайти и поздороваться, прежде чем заняться своими делами. Олэр обошел парадный вход в лифты и спокойно пошел вниз по широкой лестнице с мягким пульсирующим под ногами покрытием. Он всегда предпочитал ходить пешком и мог легко взбежать на шестидесятый этаж, а тут всего лишь надо было спуститься на семнадцать вниз. Вежливо замереть перед мощным биосканером, пройти через коридор к крайнему кабинету.
— Рад тебя видеть, звереныш, — Лэйст работал с виртуальными окнами и даже не оглянулся на дверь, но, как и всегда, точно определил кто пришел. — Давно что-то не заходил.
— Дела, — небрежно бросил Олэр. От привычного обращения на губах заиграла улыбка. Пусть он давно уже и не звереныш, и даже выше своего отца на полголовы, и даже в некоторых проектах они выступают как равные партнеры, но услышать старое приветствие забавно.
— Не надоело еще дурью маяться? — Лэйст сложил открытые файлы по порядку и развернул окна так, чтобы Олэр мог их просмотреть. — Хотя в тебе упрямства больше, чем мозгов.
— Еще семь месяцев, — Олэр бегло пролистывал окна, проверяя данные. — Как поспорили. А на твоем месте, я бы не брался за это дело. Тебя уже пытаются подставить… проверь… за шестой период и информационную сводку через два месяца. Здесь либо идея собрать сливки и раствориться, либо инициатор и сам обманывается.
— Я понял. Гляну дома. — Лэйст скопировал себе файлы в коммуникатор.
— Почему ты вообще дома не работаешь? — в который раз деланно удивился Олэр, прекрасно зная ответ. Лэйст еще двадцать лет назад вбил себе в голову правило, что рабочий кабинет должен предназначаться для работы, а дом это место для отдыха и жизни в свое удовольствие, и с тех пор преданно ему следовал. Олэр, когда стал работать, предпочитал свои обязанности выполнять дистанционно. Впрочем и делами он занимался без какого-то определенного графика, просто ставил себе задание и обрабатывал его. Он мог прокручивать проект, вносить правки и делать расчеты даже когда валялся на диване или принимал душ или когда выполнял еще какие-либо действия. И ни разу не ошибался. — Потому что дома ты работать не умеешь, — со смешком закончил Олэр.
— Те же теперь тоже ездишь в свою занюханную мэрию, — поддел Лэйст и серьезно добавил. — Хочешь, я перед тобой извинюсь? Правда, попрошу прощения. И признаю, что был не прав.
— Зачем? — Олэр пожал плечами. — Мои обязанности в инспекции мне не мешают. И люди там забавные. За ними интересно наблюдать.
— Я следил за твоей карьерой, — Лэйст откинулся в кресле, которое тут же подстроилось под новую позу. — Через пять месяцев старший инспектор, через год и месяц — начальник отдела. Если ты там проболтаешься еще полгода до конца пари, то увольняться будешь в должности заместителя.
— Если бы те, кто там протирает задницы, удосужились потратить пару вечеров на изучение законов и актов, то могли бы подняться еще повыше, — зло отрезал Олэр. — Люди не любят честно работать. Они умеют только делать вид, что трудятся. А на самом деле думают, как бы продержаться, чтобы не вылететь с тепленького местечка. Чего бы и где перехватить.
— Так… — Лэйст помахал ладонью, — тебя опять заносит. Давай не будем больше спорить о человеческом несовершенстве, а то тебе приспичит мне опять что-то доказывать. И куда ты на сей раз свалишь? В трущобы третьего уровня?
Олэр усмехнулся: Лэйст и так знает, что он туда тоже сбегал. Один раз его даже нашли и вернули отцу: то ли тот слишком хорошо мотивировал стражей, то ли случайно так совпали обстоятельства. Но больше он таких ошибок не делал, и возвращался только когда сам хотел или считал нужным.
— Какие проблемы, звереныш? — Лэйст поднялся, отодвинув кресло, подошел к Олэру, положил руку на плечо. — В чем ты запутался?
Олэр не вздрогнул от прикосновения, наоборот, расслабил напряженные мышцы спины,даже, наклонив голову, потерся щекой о руку Лэйста. Но только оба хорошо помнили, что когда Лэйст так сделал в первый раз, то Олэр извернувшись, прокусил ему ладонь насквозь. И крепкий двадцатилетний парень тогда с трудом отцепил от себя шестилетнего дикого мальчишку-трущебника. Вернее, оторвал едва ли не с частью ладони — звереныш только сильнее сжимал челюсти. Рука заживала пару месяцев, а привыкали они друг к другу несколько лет.
— У меня все хорошо, — довольно прищурился Олэр. И признался: — Я нашел себе новую игрушку.
— Вот как, — Лэйст даже не удивился. — Тогда почему не хвастаешься?
— Еще не завел, — Олэр чуть нахмурился. — Приручаю. Но мне нравится. Давно нравится.
— Хочешь, чтобы я угадывал, — Лэйст подошел к терминалу и заказал кофе. Себе с фруктовым сиропом и Олэру крепко заваренный. — Это не девочка-художница? Нет, бедняжка пишет свои картины волосами и грудью, они продаются по приличной цене, только вот большая часть денег идет на счет заведения Бартона.
— Он хороший специалист, — отмахнулся Олэр, — и умеет работать с такими клиентами. Ее там не обижают, за ней хорошо ухаживают.
— Так, художница у тебя продержалась четыре месяца. Мальчик-змея? Но у него все хорошо, дает частные представления и шлет тебе трогательные подарки.
— Я ему купил модуль. Он скучный, — Олэр скрестил руки на груди. Лэйст оставался верен себе: не вмешивался в жизнь своего звереныша, но был хорошо осведомлен обо всех событиях.
— Близняшки, на которых ты облизывался полгода? Но ведь их перехватил Райлен. И, насколько я знаю, дальше обещаний вызывать друг друга на дуэль у вас дело не дошло.
Дверь приоткрылась и в кабинет вполз роботизированный помощник с термокружками. Лэйст наклонился, забрал напиток. Протянул одну кружку Олэру.

— Неужели тот мальчишка-музыкант? Ты его несколько месяцев подряд слушаешь…
— Угадал, — Олэр скривил губы в некое подобие улыбки. — Кто за мной следит?
— Трекинговая система твоего флаера, — Лэйст выставил на термокружке удобную температуру. — Не вредничай, звереныш… я не хочу тебя потерять.
— Ладно. Взламывать не буду, — послушно согласился Олэр. — У него песни… живые…
— Я знаю, — Лэйст поставил кружку на стол, открыл новое окно. — Я его тоже слушал. Неофициальные записи. Даже хотел позвать к нам на домашний концерт… То, что с ним случилось, твоих рук дело?
— Нет, — Олэр отшатнулся. — Я бы так не смог. Ты что?
— Я знаю, на что ты способен… — Лэйст пристально смотрел на своего звереныша. — Если ты хочешь себе эту игрушку, то почему не помог?
— Я переводил деньги, — Олэр опустил голову. — Но его мать, как дура, пришла в мэрию…
— Да, трансляции… — Лэйст кивнул. — Сегодня истекает срок. А у нее, кажется, уклонение… условное наказание… Кстати, как ты ее вытащил из-под надзора?
— Поговорил по душам с мэром, — Олэр сделал несколько глотков кофе. — Это мелочи. Все же хотят жить и богатеть, верно? Так что мне грозит внеочередное повышение, а мелкую преступницу мне выдали и даже упрашивали, чтобы я ее забрал.
— Тогда… чем ты расстроен? — Лэйст обеспокоенно смотрел на звереныша. Слишком сосредоточенный и серьезный, словно не игрушку себе выбирает, а ввязывается в очередную авантюру.
— Отпустишь меня на полгода? — Олэр криво усмехнулся. — Я буду честно работать инспектором, сдавать свой дурацкий модуль, жить на зарплату служащего и изображать почти семейного человека…
— И сбежишь через три месяца, когда тебе остоебенит такая жизнь, — закончил Лэйст. — И не строй мне такие возмущенные глаза… Да, я говорил, что инспектором ты и полгода не протянешь. Однако ошибся. Хотя до сих пор не понимаю, как ты борешься со скукой? Но дело твое, звереныш. Хочешь — играйся. Понадобится помощь — скажешь.
— Это просто так или взамен нужны будут услуги? — прищурился Олэр.

— Файлы я тебе буду сбрасывать, проверишь между своими забавами, — Лэйст допил кофе. Активировал коммуникатор, отправляя информацию. — Не заигрывайся только, звереныш. И помни, что я тебя жду через полгода. Пари ты выиграл — я это признаю. Так что других поводов у тебя пока что нет, если еще что-то невыдумываешь….

—  Знаешь, лучше так играться, чем подыхать от скуки, — лицо Олэра застыло. Тот год, когда он действительно не мог выбраться из депрессии, вспоминать не хотелось. Зато потом Лэйст, хоть и продолжал его жестко контролировать, но больше ни во что не вмешивался, честно сказав: что лучше живой и веселый звереныш, бегающий на свободе, чем заморыш в клетке.
— Вижу, — сухо обронил Лэйст. — Не заигрывайся.
— Помню…
— Если хочешь, я могу перевести деньги на протезы этому мальчишке… как анонимный спонсор, — Лэйст снова открыл рабочие файлы.
— Я тоже так могу, — Олэр улыбкой поблагодарил отца. — Но хочу по-настоящему. Мне правда это надо. Я обещаю… ровно на полгода.

— Да вали ты уже, звереныш, — Лэйст поднял голову. — Я привык, что ты вечно ввязываешься в какую-нибудь херню. В мое время с игрушками было проще…
— Только игрушки вырастают, — Олэр прищурился. — Или дохнут от чрезмерного использования. А хочешь, мы и тебе придумаем новую игру?
Лэйст отмахнулся, ему и так было нормально.

Недавно мой редактор при личной встрече в клубе за стаканчиком хереса мягко пожурил меня за то, что я так и не довёл до сведения широкой публики обстоятельства, вследствие которых мы с моим знаменитым другом переселились со столь уютного и всем нашим почитателям хорошо известного дома на Бейкер-стрит, 21-Б на борт «Королевы Марии», дирижабля новейшей конструкции. Также напомнил он мне и о том, что я до сих пор не описал в своих биографических заметках дело, за раскрытие которого сэр Шерлок получил свой титул. А читатели буквально завалили редакцию письмами с вопросами, и что же, скажите, делать несчастному редактору?
В итоге я вынужден был пообещать, что незамедлительно устраню это досадное недоразумение и удовлетворю любопытство почтеннейшей публики. Тем более, что сейчас политическая обстановка такова, что раскрытие некоторых пикантных подробностей уже не может причинить вреда неким высокопоставленным особам, которые были волей случая вовлечены в
        
Дело с треножниками

Глава 1.

 — Как по-вашему, что самое странное во всей этой истории, Ватсон?
Хрипловатый голос великого сыщика вывел меня из состояния созерцательной задумчивости, в которую я был погружен видом, открывавшимся из окна салона первого класса пассажирской гондолы «Графа Цеппелина».
Я пожал плечами: творящиеся вокруг странности перестали меня удивлять задолго до Нашествия и Великой Мировой. Одной меньше, одной больше — не всё ли равно? Но всё же определённая доля любопытства — какую именно странность аналитический разум знаменитого детектива посчитал наиболее интересной? — заставила меня отвернуться от панорамного окна.
 — Просветите меня, друг мой, — отозвался я, наливая нам обоим шерри в хрустальные бокалы.
 — Самое странное то, что мои услуги понадобились короне именно тогда, когда мы с вами нежданно-негаданно решили вдруг вернуться на берега Туманного Альбиона после стольких лет отсутствия, — сказал Шерлок Холмс, принимая свой бокал. — Я вижу в этом нечто большее, чем просто совпадение. Вы так не считаете, Ватсон?
 — Вы по-прежнему верите в теорию всемирного заговора, Холмс? — я не сдержал улыбки. — Во все эти многоходовые комбинации с участием тысяч разновеликих фигур по всему свету, в интриги, затеянные ещё в прошлом веке и растянувшиеся до наших дней? Полноте, Холмс! Люди, положившие им начало, давно уже мертвы, и некому пожинать плоды семян зла, рассеянных по всему миру на стыке столетий.
Холмс едва притронулся к вину. С того момента, когда наше судно вошло в воздушное пространство Британии и посыльный вручил знаменитому сыщику таинственную телеграмму, мой друг погрузился в состояние сосредоточенной рассеянности, свойственное всем неординарным натурам при полной их увлечённости какой-либо сложной проблемой.
 — У сеятелей всегда найдутся благодарные последователи, которые с готовностью воспользуются результатами их трудов, — ответил он. — Помните, Ватсон, что ничто на этом свете не возникает из ничего и не пропадает бесследно, и каждое, абсолютно каждое действие имеет своё последствие, пусть даже и удалённое во времени. И, если оглянуться на события прошлого, приглядеться попристальнее к тому, что происходит в мире сейчас, наложить одно на другое и экстраполировать обнаруженные тенденции в будущее, мы увидим довольно зловещую систему. Любой здравомыслящий человек с острым умом, мало-мальски умеющий им пользоваться, вооружившись машиной Бэббиджа и проведя необходимые подсчёты, с лёгкостью убедится в существовании некоего генерального плана, которому подчинено развитие цивилизации в последние десятилетия.
 — Вообще-то это называется паранойей, друг мой, — улыбнулся я. — И поиски доказательств существования вселенского заговора обычно приводят большинство ищущих в стены Бедлама.
 — Я вовсе не большинство, Ватсон, и вам это прекрасно известно, — возразил Холмс тоном удовлетворённой гордости, которую малознакомые с ним собеседники зачастую почитали высокомерием. — В ближайшие часы я сумею доказать вашу неправоту, и для этого мне не понадобятся ментальные костыли в виде счётной машины. В прошлом мы с вами не раз сталкивались с тем, что преступления, совершенно ничем не связанные между собой на первый взгляд, при рассмотрении их под нужным углом становились вдруг частью единой мозаики, а грозные преступники оказывались лишь марионетками в руках умело прячущегося за ширмой кукловода.
 — Единственный известный мне кукловод подобного уровня таланта мёртв уже четверть века, друг мой, и вам это прекрасно известно, — напомнил я со всей возможной деликатностью.
Взгляд Холмса унёсся в прошлое. На некоторое время наступила тишина, нарушаемая лишь едва слышными разговорами в салоне и негромким шумом воздушных винтов, который за время полёта сделался такой же привычной и незамечаемой частью общей обстановки, как и лёгкая дрожь палубы под ногами.
 — Тела так и не нашли, — сказал он наконец. — Я склонен был подозревать мистификацию сродни своей собственной, однако все последующие годы могучий ум профессора так и не дал о себе знать воплощением в жизнь своих желаний. О том, насколько трудно держать под ментальным контролем деятельность столь совершенного прибора, как мозг, подобный мозгу Мориарти и моему собственному, мне известно не понаслышке. Периоды бездействия, особенно бездействия вынужденного, изнуряют рассудок сильнее, чем отсутствие наркотика — душу зависимого от него человека. Замаскировать же деятельность столь мощного и амбициозного интеллекта практически невозможно, ибо это потребует усилий, значительно превосходящих по своей цене ценность скрываемого. Так что до недавнего времени я склонен был считать, что профессор действительно мёртв.
 — До недавнего времени? — я скептически приподнял бровь.
 — Это трудно объяснить тому, кто сам не замечает закономерностей и не способен сложить разрозненные мелочи в единую картину. Поэтому вам не остаётся ничего иного, как просто поверить мне на слово — в последние годы в определённых кругах появились довольно-таки подозрительные настроения… При этом представители совершенно различных сообществ и государств, разнесённых территориально и разделённых границами, проявляют поразительное единодушие, которому я не могу дать никакого иного разумного объяснения. Такое уже было на моей памяти — на рубеже столетий, и мне не надо вам напоминать, чем тогда всё закончилось. А ведь тоже начиналось с совершенно безобидных на первый взгляд событий, с лёгкой ряби, расходящейся на поверхности от брошенного в воду камня. С почти незаметной вибрации нитей паутины, связывающих воедино события, явления и людей, вроде бы не имеющих между собой ничего общего. В последнее время вибрации эти становятся всё настойчивее, и у меня всё сильнее желание выяснить, кто сидит в центре раскинутой на весь мир паутины и познакомиться с ним поближе. Впрочем, возможно, что и знакомиться не придётся.
 — Я не верю в существование призраков, Холмс, — ответил я. — И призраков прошлого это касается в полной мере. Думаю, просто подросло и вошло в силу новое поколение криминальных гениев — молодых, образованных, амбициозных. И безликих в той же мере, как и профессор. В наше время им даже не обязательно становиться преступниками — достаточно занять нужное положение в обществе. Вы не обращали внимания, сколько молодых людей с профессиональными улыбками и холодными глазами появилось в последние годы на руководящих постах? Вот они, герои нового времени — молодые хищники, карьеристы и честолюбцы, всеми силами старающиеся достичь собственного благополучия. Да, в одном вы правы, мой друг. Наступило время, которое я не побоюсь назвать Эрой Мориарти. Покойный профессор чувствовал бы себя в нашем современном обществе как рыба в воде. Крайне опасная хищная рыба…
 — Всё так, друг мой. Вы, как и всегда, умеете точно отследить очевидные тенденции в современном обществе и изложить их чётко и ясно. Благодаря вам я всегда в курсе общественных настроений. Вы — моя лакмусовая бумажка, Ватсон. Кстати, о бумажках.
С этими словами Холмс извлёк из жилетного кармана бланк телетайпограммы и, водрузив на нос очки, в который уже раз пробежал глазами текст, после чего взгляд его сделался отрешённым, и великий сыщик погрузился в глубокую задумчивость. Потягивая херес, я наблюдал за ним, стараясь не нарушить его сосредоточенности заданным не ко времени вопросом.
Делиться со мной содержанием депеши Холмс не торопился. Я же не настаивал. Предыдущий опыт показывал, что в нужное время мой знаменитый друг и сам расскажет всё, что мне необходимо знать для того, чтобы быть полезным в ведении дела — а также для отражения последовательности событий в моих записках.
Не скрою, отчасти успех этих записок, на публикацию коих у меня заключены контракты с наиболее престижными издательствами Старого и Нового Света, позволил нам предпринять наше совместное кругосветное путешествие, которое как раз сейчас подходило к концу, завершаясь там же, где и началось пять лет назад.
В Лондоне.
Дом, милый дом! До чего же приятно будет в него вернуться!

Холмс расположился в кресле напротив. Любому другому человеку его поза показалась бы совершенно неудобной. Сыщик сидел в кресле скрючившись, словно рак-отшельник, не желающий покидать уюта гостеприимной раковины. Квадратный подбородок касался груди, голова была втянута в плечи, локти упирались в подлокотники. Длинные тонкие пальцы нежно оглаживали чубук трубки. В движениях не проскальзывало ни грана нервозности, хотя Холмс с самого утра не был в курительной комнате — единственном месте на борту «Цеппелина», где только и можно предаваться сему пороку без опасности для воздушного судна и его пассажиров. Курение табака давно уже стало для сыщика скорее способом концентрации, нежели действительной необходимостью.
Бесцеремонно вытянув длинные ноги в проход, Холмс предоставил прогуливающимся по салону пассажирам преодолевать это препятствие самостоятельно. Дамы в платьях с кринолинами бросали на него неодобрительные взгляды, когда им приходилось приподнимать юбки до щиколотки и тянуть вверх колени. Впрочем, два джентльмена, по виду типичные забияки со Стрэнда, попытавшиеся нарочно споткнуться о ноги Холмса, внезапно обнаружили, что препятствие, столь раздражающее их утончённые натуры, в последний миг куда-то исчезло, заставив их едва не потерять равновесие. Багровея лицами и беззвучно бранясь, джентльмены, рассчитывавшие на добрую лондонскую ссору, были вынуждены продолжать бесцельное хождение по палубе.
«Граф Цеппелин» кружил над столицей Империи третий час подряд в ожидании разрешения на посадку. Все чемоданы давно были сложены, книги, взятые с собой в полёт, прочитаны, а в свете того, что азартные игры на борту дирижабля находились под строгим запретом, заняться было решительно нечем.
Полуприкрытые глаза великого сыщика скрывались за дымчатыми стёклами очков. До самого момента, когда он обратился ко мне, я был убеждён, что он пребывает в состоянии медитации — а, возможно, и просто дремлет, как и принято делать в послеполуденный час джентльменам нашего возраста.
Я вновь вернулся к созерцанию бескрайнего скопления разновеликих фуллеровских куполов далеко внизу. Я любовался ими вот уже который час подряд. Зрелище поистине зачаровывало.
Сверкающую, подобно друзе горного хрусталя, неоднородность лондонской Кровли здесь и там нарушали волнующиеся на ветру кроны городских парков в осеннем убранстве, шпили соборов да извилистая тёмная полоса Темзы, перечёркнутая местами прозрачными трубами железнодорожных и автомобильных мостов. Воздушные налёты последней войны оставили свои следы в вспененном пространстве крыш. Местами в бескрайнем сопряжении полупрозрачных пузырей зияли проломы. Никто не спешил их заделывать — слишком немного времени ещё прошло с той поры, когда смерть сыпалась с неба чёрным снегом, и слишком тяжким бременем для истерзанной войной экономики даже столь могущественного государства, как Великая Империя, было восстановление прежних блеска и великолепия.
Из обширного пролома в Кровле прямо под танцующим в турбулентных потоках «Цеппелином» торчал ржавый остов небесного левиафана. На опалённой перкали хвостового оперения явственно виднелись кайзеровский орёл и чёрный паук свастики.
Следы минувшей войны обнаруживались повсюду. Обугленные стены полностью выгоревших домов таращились слепыми провалами окон на усыпанные битым кирпичем пустыри на месте кварталов лондонского Сити — там, куда пилоты германских аэропланов кидали каролиниевые бомбы несколько лет назад. Кое-где сквозь бреши в Кровле в небо, и без того полное изрыгаемых вентиляционными трубами городских испарений, до сих пор поднимались столбы дыма и пара, зловеще подсвеченные снизу негасимым пламенем ядерного распада. Казалось, цепная реакция в полных огня кратерах на местах взрывов будет идти бесконечно — за прошедшие годы жар, исходящий от жерл рукотворных вулканов, не уменьшился ни на градус, и никто из уцелевших жителей этих районов не спешил возвращаться на насиженные места.
Рассветное небо над Лондоном было полно хаотического движения. Сотни летательных аппаратов двигались одновременно во всех направлениях. Бипланы лондонского аэротакси ежесекундно взлетали с рельсовых направляющих и совершали посадку на предназначенных для этого участках Кровли. Громоздкие красные даблдеккеры линий регулярного сообщения развозили в противоположных направлениях рабочих дневной и ночной смены сотен фабрик столицы, и лучи поднимающегося солнца играли алыми отсветами на крутых боках небесных великанов. Частные аэропилы кишели в воздухе, трепеща ритмично взмахивающими крыльями. Тысячи воздушных винтов месили крыльчатками лопастей лондонский смог.
Причальные мачты лётного поля Хитроу принимали до десяти воздушных кораблей за час, но не в силах были справиться с потоком прибывающих дирижаблей. Раз в четверть часа капитан «Графа Цеппелина» обращался к пассажирам, сообщая о подвижках в небесной очереди. Сейчас «Цепелин» был третьим в очереди на посадку и радиус описываемых им над столицей величественных кругов значительно уменьшился. Судно держалось поближе к мачтам, и публика приникла к окнам, силясь разглядеть внизу хоть что-нибудь, способное пролить свет на причины внезапной задержки.
Причины эти, впрочем, на мой личный взгляд были весьма просты. В настоящую минуту все причальные мачты аэропорта были заняты обманчиво тяжёлыми телами дирижаблей, выкрашенных в невзрачный серо-голубой цвет, призванный прятать воздушный корабль в небе от глаз возможного наблюдателя. Ещё с полдюжины таких кораблей барражировали в отдалении над лондонским центром, и орудийные порты их боевых галерей зияли зловещей чернотой. Вывернув шею, я смог разглядеть несколько неприметных серо-голубых силуэтов высоко над городом, выше уровня всех транспортных коридоров столичного неба.
Военные. Армия Её Величества взяла в свои руки контроль над городским небом. И, судя по тому, как бодро шла высадка солдат с причаленных транспортов, уже совсем скоро возьмёт под контроль и всё происходящее на земле.
Знать бы ещё, чем вызвано столь явственное оживление военных. Я открыл было рот, чтобы задать соответствующий вопрос своему другу, но он опередил меня.
 — Взгляните вон туда, Ватсон. Да-да, на северо-восток. В направлении Паддингтона и нашего с вами дома. Там, между массивами парков — видите?
Не очень-то надеясь на своё зрение, в последние годы не раз подводившее меня в ответственный момент, я опустил на глаза сильный бинокль своего походного шлема, покрутил колёсики настройки. Сначала я не видел решительно ничего. Потом разглядел на фоне тусклого золота и багрянца крон буков и вязов некую бесформенную массу, возвышающуюся над деревьями и домами. Полчища птиц кружили в небе над парками, и сквозь их мельтешение виднелось покачивающееся на ветру чёрно-белое веретено полицейского аэростата, вставшего на якорь неподалёку. В сравнении с загадочным предметом, которое скрывало растянутое до земли и прихваченное здесь и там верёвками огромное полотно, аэростат выглядел миниатюрным. Предмет возвышался над Кровлей и на глаз равнялся по высоте собору Святого Павла — а, возможно, и превосходил его.
 — Что бы это могло быть, Холмс? — спросил я, не отрываясь от окуляров.
 — Давайте-ка попросим стюарда принести утренние газеты, — услышал я в ответ. Голос сыщика был совершенно спокоен.

Несколько минут спустя мы уже шелестели ещё тёплыми листами только что отпечатанных в судовой типографии газет, которые были ночью получены из редакций по радиотелеграфу.
         Передовица «Таймс» освещала успех доктора Кейвора и его команды, которые готовы были уже на следующей неделе предоставить вниманию всех заинтересованных лиц плод своих многолетних усилий. Под сводами Хрустального Дворца в Банхилле Кейвор собирался представить публике детище Британского Общества Звездоплавателей — аппарат, способный пронести человека сквозь толщу земной атмосферы в безвоздушное межпланетное пространство, используя для этого принципиально иную технологию, нежели разработанные русскими учеными Циолковским, Цандером, Лосем и Туманским ракетные корабли, испытания которых сейчас также входили в финальную фазу.
На страницах «Обсервер» королева отзывалась о перспективах освоения иных миров скептически: «Зачем нам подвергать себя опасности новой войны с обитателями Марса, едва пережив прошлую войну миров?»

Самой интересной заметкой в «Дейли Телеграф» было сообщение о наблюдавшемся вчера в небе над Ла-Маншем атмосферном феномене. Пилоты звена бипланов береговой обороны стали свидетелями падения в воды пролива некоего предмета, который они в один голос называли не иначе, как «зелёной кометой». При этом, с их слов, прежде чем кануть в свинцовые волны, странное небесное тело предпринимало попытки маневрирования в атмосфере. Военные психиатры признали пилотов вменяемыми, окулист Королевского госпиталя, подтвердив полное здоровье глаз лётчиков, исключил возможность оптического обмана. Объективно настроенные скептики из правительственных кругов настаивали на версии лунного света, отражённого метеозондом и преломлённого пузырём болотного газа. В настоящее время к месту падения неопознанного объекта направлялись две субмарины флота ЕКВ.
«Полицейская газета» бесстрастно констатировала прокатившуюся по марсианским гетто Англии и Уэльса волну беспорядков. Причина недовольства головоногих осталась неясна. Особо отмечался тот факт, что полиция взяла ситуацию под контроль без использования специальных средств.
В пику основному печатному органу полицейского управления красная «Морнинг Стар» выступила с оголтелой проповедью борьбы марсиан за свои ущемлённые права и обратилась ко всей прогрессивной общественности Соединённого Королевства с призывом поддержать переселенцев с Марса, несправедливо угнетаемых земными капиталистами, в их революционном протесте.
«Файненшнл Таймс» обрушивала на читателя каскад малопонятных цифр, прогнозы роста и падения индексов и котировок в связи с туманными намёками на изменение политической ситуации, интервью с влиятельными персонами мира денег, призывавших покупать и продавать акции обществ с совершенно неизвестными мне названиями. Пролистав её, я понял, что не понимаю ровным счётом ничего в современной экономике, списав это на длительность нашего с Холмсом отсутствия на родине.
«Иллюстрейтед Лондон Ньюз» в статье без иллюстрации сообщало о готовящемся открытии возведённого у Букингемского дворца колоссального памятника королеве Виктории, который являлся даром городу Лондону от королевской семьи и данью уважения великой регине, именем которой была названа целая эпоха в истории не только Великобритании, но и всего мира в целом.
В глубоко презираемом мною за необоснованно злую критику моих «Записок» «Лондонском книгочее», издании столь же скучном, как и те графоманские труды, которые он освещал, была набранная крупным кеглем короткая заметка, гласящая, что известный американский литератор Э.Р.Берроуз приглашает всю просвещённую публику на творческую встречу, которая состоится в книжном магазине «Симпкин и Маршал», где вниманию поклонников таланта будет представлен новый роман его столь популярного цикла о марсианских приключениях Джона Картера. Газета делилась с читателями сведениями о том, что творчеством м-ра Берроуза не на шутку увлечена сама Королева. Обсуждался вопрос, позволят ли рамки приличий ей посетить встречу с любимым писателем, или же он сам будет удостоен частной аудиенции с королевской семьёй.
Больше ничего интересного в свежей прессе не нашлось.
 
Холмс уже давно утратил интерес к чтению, небрежно свалив газеты на журнальный столик. Дождавшись, когда я переверну последнюю страницу, он нетерпеливо побарабанил пальцами по колену.
 — Скука смертная, — сказал он. — Такие новости в первую очередь говорят об отсутствии новостей. Впрочем, это показатель стабильности в государстве и обществе.
Я кивнул.
 — Вынужден согласиться с вами, друг мой. Меня не покидает чувство, что мы с вами никуда и не уезжали на все эти годы. Меняются названия фирм и имена политиков, но Британия по-прежнему кажется оплотом стабильности в нашем мире.
 — Ага! Вот тут-то я вас и поймал, дорогой доктор! — воскликнул вдруг Холмс и расхохотался. — Вы всё тот же Ватсон, неспособность которого порой сложить два и два даёт мне некоторую надежду на то, что мой мозг по-прежнему работает чуточку лучше мозга стандартного обывателя.
Я давно уже научился не обижаться на бестактные высказывания моего друга. Вот и на сей раз позволил себе лишь ироничную улыбку.
 — Вы, разумеется, просветите меня о всей бездне моей ненаблюдательности, Холмс? — только и спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более смиренно.
Как и все гении, великий сыщик любил лесть. То, что он способен был распознать её с полуслова, ничуть не мешало ему каждый раз получать истинное удовольствие от её выслушивания.
 — Вне всякого сомнения, мой милый Ватсон — ответил Холмс, явственно смягчаясь. — Вне всякого сомнения. Но не сразу и не вдруг, это было бы слишком скучно. Мне бы хотелось, чтобы вы продолжили развивать в себе способности к дедукции.
 — Безусловно, я приложу к этому все усилия, как и всегда, — безропотно пожал я плечами. — Однако с годами человеческий разум лишь всё больше костенеет в собственных заблуждениях, а я не блистал способностью сопоставлять факты и будучи в расцвете сил. Смею вам напомнить — мы с вами давно разменяли седьмой десяток, друг мой.
 — Вздор! — фыркнул Холмс. — Не пытайтесь убедить меня в том, что вы одной ногой в маразме, Ватсон. Ни за что не поверю. А что до умения делать верные выводы из очевидных и неочевидных фактов — ваша профессия сама по себе предполагает подобный стиль мышления. Вы же врач, Ватсон, пусть уже и не практикующий! Искусство постановки правильного диагноза во многом сродни работе сыщика. И тот, и другой должны верно определить убийцу — только в вашем случае это болезнь, а в моём — человек.
 — Что ж, вы, как всегда, правы, Холмс, — сказал я. — Не вижу смысла не соглашаться с очевидным. Сделаю всё, что в моих силах, чтобы не разочаровать вас. Но пока мне не известно ни одного факта. Ведь даже содержание полученной вами телеграммы вы держите от меня в секрете, а в газетах, как вы имели возможность убедиться и сами, нет и намёка на преступление, которое заслуживало бы вашего внимания.
 — Нашего внимания, Ватсон, — поправил меня Холмс, многозначительно подняв палец. — Насчёт газет вы, разумеется, заблуждаетесь. Впрочем, это простительно, ведь у вас не все карты на руках. Одну минутку.
С этими словами он бодро отстучал ключом карманного телеграфа короткое сообщение. Через несколько секунд аппарат отозвался мелодичным звоном, оповещая, что сообщение получено адресатом, а ещё через несколько секунд разразился трелью ответного послания, воспринять которое на слух я не смог. Ленту же Холмс отправил в корзину, небрежно скомкав, после чего с крайне довольным видом откинулся в кресле.
   Я попытался и сам использовать дедуктивную методу, свидетелем успешного применения коей Холмсом оказывался не раз.
   Адрес послания был коротким, даже на слух — куда короче положенных для связи в пределах города девяти цифр и уж тем более — двенадцатизначного междугороднего. Здесь же я чётко расслышал короткую вступительную трель из трёх, максимум — четырёх знаков. Это означает, что адресат пользуется внутренним ретранслятором «Графа Цеппелина». Что, в свою очередь, говорит о его нахождении на борту в качестве пассажира или члена команды. Но в силу некоторых специфических привычек мы с Холмсом мало общались с соседями и так и не завели ни с кем не то что дружеских, но даже и приятельских отношений. С представителями команды или обслуживающего персонала дело обстояло приблизительно таким же образом, если не считать капитана, за столом которого мы дважды обедали. Но обеденные разговоры вряд ли можно счесть достаточным основанием для близкого знакомства.
   Есть ещё, правда, наша очаровательная секретарша мисс Хадсон…
   Но тут мои дедуктивные способности пробуксовывали — зачем посылать телетайпограмму особе, с которой всё равно встретишься через несколько минут за утренним чаем?..
 — Чего же мы ждём? — спросил я знаменитого сыщика через минуту, запутавшись окончательно. Как и всегда, когда намечалось новое дело, я чувствовал душевный подъём и нетерпение. Ещё не зная сути предстоящего нам расследования, я испытывал сильнейшую жажду деятельности. Сила и энергия наполняли меня, заставив позабыть о гнёте лежащих на плечах лет.
 — Недостающих звеньев газетной мозаики, — ответил Холмс. — Кстати, вот, кажется, и они.
Я уже и сам услышал дробный перестук каблучков по паркету палубы. Ему вторил лёгкий лязг цепной передачи и мягкие шлепки обрезиненных траков о палубный настил.
 — Доброе утро, джентльмены, — произнёс у меня за спиной бархатный голосок с ноткой явного осуждения.
Холмс ответил учтивым кивком. В глазах его танцевали озорные искорки, а тонкие губы старательно сдерживали улыбку.
Я неловко повернулся в кресле на голос, и покалеченная спина отозвалась электрическим разрядом боли, скользнувшим вдоль позвоночника. Эхо последней войны. В такие моменты я был рад чувствовать боль. Боль — удел живых. После всех ужасов мировой бойни, после гекатомб Марны, Ипра и Вердена ощущать себя по-прежнему живым казалось странно — но до чего же замечательное это было чувство! Я сжал в кулак и снова разжал обтянутые лайкой перчатки пальцы правой руки, механистической от плеча.
Протез работал безупречно.
Ни один из нас не прошёл сквозь геенну Великой войны, не изменившись. Все мы калеки, увечные кто телом, кто — душой, а кто и душой и телом разом. Мой друг, которого гений его уникального таланта забрасывал в самые странные места воюющего с самим собой мира, тоже был опалён огнём охватившего планету безумия, пусть ему ни разу так и не пришлось оказаться даже вблизи передовой за все эти годы. Удел же военного врача — быть там, где кровь, боль, увечья и смерть. Подобное способно закалить самую ранимую душу, но в то же время постоянное соседство смерти, и смерти страшной, превращает в романтика самого закоренелого циника.
Циник в моей душе отпустил сальную шутку насчёт седины и беса — к счастью, не сделав её достоянием ничьих более ушей. Помимо своей абсолютной неуместности, шутка ещё и не соответствовала действительности — никакой седины у меня не было и в помине. Со времён Великой войны мой череп совершенно лишён растительности. Я не стал опускаться до ношения парика или вживления совершенно естественных бровей, хотя доктор Поррот из парижской клиники долго преследовал меня подобными предложениями.  Своего отражения в зеркале я давно уже научился не пугаться, хотя и не могу сказать, что оно особо меня радует. Вот только разве что усы… Перед рыжими накладными усами от Картье я не смог устоять. Отличного качества, не нуждаются в стрижке и выглядят как натуральные! Согласитесь, ветеран без усов выглядит куда менее респектабельно, чем тот же ветеран без бровей. Брови – всё-таки далеко не главное украшение мужчины.
 — Вот то, что вы просили, мистер Холмс, — продолжила между тем обладательница волшебного голоса, и осуждение зазвучало в нём яснее. — Хотя ума не приложу, зачем вам могло понадобиться именно это!
На столик между нами упала новая пачка газетных листков —  поверх уже лежащих там. С первых страниц на нас вызывающе таращились обнажённые красотки с игольно-острыми сосками на впечатляющего размера грудях, застигнутые врасплох в чужих спальнях известные политики в спешке натягивали штаны, а мерзопакостного вида упыри вгрызались полуярдовыми клыками в угодливо подставленные навстречу противоестественной алчности шеи томных молодиц — или же оплетали их тела похотливыми щупальцами.
  В силу некоторых обстоятельств я давно разучился краснеть, но ощущать себя неуютно при щекотливых ситуациях так и не перестал.
 — И впрямь — что это, Холмс?! — с негодованием спросил я. — Неужели вы полагаете соответствующим нормам приличия — заставлять юную даму смотреть на это, пусть даже и по долгу службы?
 — Не думаю, что дама против, доктор, — заметил мой друг, погружаясь в лихорадочное перелистывание дешёвой желтоватой бумаги газетных страниц.
 — Вы совершенно правы, мистер Холмс, — последовал ответ, интонацию которого можно было бы счесть презрительной или даже высокомерной, не будь он произнесён столь чарующим голосом.
Развернувшись, наконец, в своём кресле, я встретил полный негодования взгляд пары самых зелёных глаз, какие мне только приходилось видеть за мою долгую жизнь. Глаза смотрели на меня с миловидного остроносого личика, белую кожу которого усеивала россыпь совершенно очаровательных веснушек. Огненно-рыжие локоны ниспадали на плечи из-под озорной охотничьей шляпки с пером. Зелёный тренчкот с отороченными красным шнуром петлями отворотами рукавов и воротом плотно облегал стройную фигурку, изрядно натягиваясь на пышной груди. И — о боже, да! — она носила брюки, заправленные в голенища высоких сапог, которые в прошлом, когда лошади ещё не вымерли от Коричневой Чумы, назывались сапогами для верховой езды.
          — Доброе утро, мисс Хадсон, — выдавил я, как всегда досадуя на неизменно подводивший меня в такие моменты голос. Я знал, что она находит это милым. Вот и сейчас она улыбнулась мне, и я поспешил сказать: — Вы совершенно потрясающе выглядите сегодня, сударыня. Впрочем, как и всегда.
 — Вздор! — остренький носик сморщился в очаровательной гримаске неудовольствия. — Внешнее всё — абсолютный вздор! И зовите меня сегодня… хм… пожалуй, Анжеликой. Да! Сегодня — Анжелика. Но не старайтесь запомнить этого имени, доктор. Как и все имена, оно мимолётно и не имеет ничего общего с сутью той свободной личности, каковой я являюсь. А всё это навешивание ярлыков придумано мужчинами, сторонниками оголтелого домостроя и стремящимися поименовать и всё сущее в мире! Ха! Это всё не более чем попытка метить территорию, против которой должна уметь выступить каждая прогрессивная женщина!

Крайние, а порой и просто абсурдные проявления исключительной независимости характера юной эмансипэ не переставали озадачивать меня. Холмс же не обращал внимания на причуды нашей прекрасной секретарши, пропуская их мимо ушей с поразительным хладнокровием. Если я всё ещё старался запомнить каждое из потока ежедневно, а порой и по нескольку раз на дню меняющихся имён, уважая стремление юной дамы к самовыражению, то мой друг быстро научился обходиться ни к чему не обязывающими обращениями, вроде «сударыня», «юная леди» или просто «мисс Хадсон».
Как ни странно, наша юная суфражистка прощала ему подобное поведение. Иногда, в наиболее меланхолические минуты, я начинал подозревать, что причиной тому — остатки детской влюблённости мисс Хадсон в знаменитого детектива, истории о приключениях которого она слышала от своей бабушки, той самой Миссис Хадсон, чью квартиру мы с Холмсом снимали едва ли не полвека назад, в самом начале нашего с ним сотрудничества.

Мисс Хадсон ворвалась в неторопливое течение нашей с Холмсом жизни два года назад с сокрушительностью и непреклонностью цунами. Мы с моим знаменитым другом тогда как раз путешествовали по Американским Штатам, где вели расследование крайне запутанного дела, основным фигурантом которого был некий мистик креольской крови, отзывавшийся на имя Барон Суббота. Возникнув на пороге нашего номера в отеле во Французском квартале Нью-Орлеана и потрясая рекомендательным письмом своей бабушки и свежеотпечатанным дипломом выпускницы Гарварда, новоиспечённый юрист женского пола просто-напросто припёр нас к стенке и вынудил принять себя на давно пустующее место секретаря. И следует сказать — никогда впоследствии ни я, ни мой друг не пожалели об этом скоропалительном и несколько вынужденном решении.
Одним из несомненных достоинств нашей помощницы являлось её умение управляться с Дороти — картотечным автоматоном с крайне вздорным характером, гордостью нашего гения сыска, который стремился к упорядоченности любого знания и обрёл квинтэссенцию этого в сём нелепом предмете. Разработанный в мастерских Томаса Эдисона механизм, представлявший собой гибрид картотечного шкафа, печатной машины с пароэлектрическим приводом, сверхбыстрого бэббиджева исчислителя с алмазными подшипниками в счётных шестернях и валах, а также тележки садовника на гусеничном ходу, была презентована Холмсу американским президентом несколькими годами ранее «за исключительные заслуги перед народом Штатов Северной Америки».
Информация, которую хранил в своих тикающих недрах этот ящик на каучуковом ходу, сделала бы честь Библиотеке Конгресса — но вот воспользоваться ей, а тем более воспользоваться эффективно, оказалось практически не под силу двум таким джентльменам старой формации, как мы с моим компаньоном. Обращение с машиной, названной шутником-лаборантом Дороти, требовало адова терпения, а его-то нам с Холмсом не доставало. От неминуемой расправы чудо-машину спасло появление мисс Хадсон, с которой они вскорости образовали весьма эффективный, хотя и странный дуэт.
Сейчас Дороти замерла рядом с нашей прекрасной секретаршей, время от времени взлязгивая скрытыми под корпусом красного дерева шестернями исчислителя. Надраенный до блеска атомный котёл негромко шумел, выпуская время от времени лёгкие облачка пара сквозь предохранительные клапаны. Облитые резиной гусеницы сохраняли в целости драгоценный паркет прогулочной палубы, а встроенный гироскоп позволял автоматону с лёгкостью маневрировать среди разбросанных по салону столиков, не смахивая на пол посуду и не нанося непоправимых повреждений дубовым панелям переборок.

 — Вы ввели в неё те исходные данные, что я просил, мисс Хадсон? — спросил Холмс, не отрываясь от очередной бульварной газетёнки.
 — Разумеется, мистер Холмс, — ответила та, не удостаивая своего работодателя взглядом и упрямо вздёргивая подбородок.
 — Вот оно, нынешнее поколение, Ватсон, — усмехнулся Холмс. — Умеет врать, не моргнув и глазом и даже не покраснев.
 — С чего вы взяли, что мисс Хадсон… Анжелика… гм, говорит нам неправду? — поспешил встать я на защиту профессиональных (да-да, именно профессиональных, и только!) качеств нашей очаровательной помощницы. — Вы же даже не взглянули на неё, а характерных для лжи модуляций в её голосе не уловил даже я. Уж поверьте мне, я знаю, о чём говорю и пока  не оглох.
          — Я верю вам, мой друг. На секретной службе Её Величества вы должны были овладеть навыками распознавания лжи, — ответил Холмс, заставив меня молниеносно обвести зал пристальным взглядом в поисках гипотетической подозрительной особы, могущей с излишним вниманием прислушиваться к нашему разговору. Когда таковой не обнаружилось, я с облегчением позволил себе вздохнуть и укоризненно взглянул на Холмса. Но голос всё-таки приглушил — некоторые привычки неистребимы.
 — Холмс, ведь мы же с вами, кажется, договаривались, что о некоторых вещах…
Но меня на полуслове перебила мисс Хадсон со свойственной ей бесцеремонностью:
 — Вздор! Ни один из пассажиров не находился в опасной близости в тот миг, когда мистеру Холмсу приспичило открыть миру государственную тайну, — язвительно сказала она.
 — Холмс! — вскричал я шёпотом, разрываясь между праведным возмущением и нежеланием привлекать к нашим персонам излишнего внимания, — Вы же обещали, что никому!!!
 — Мистер Холмс здесь совершенно ни при чём, — спокойно и даже несколько снисходительно ответила за моего друга мисс Хадсон, одновременно наливая мне порцию шерри, которую я проглотил залпом, не почувствовав вкуса. — Всё дело в верном сопоставлении фактов, легко доступных любому наблюдательному человеку. Разница заключается лишь в инструментах, которые мы с мистером Холмсом используем для этого сопоставления. Ему достаточно его собственного гениального мозга, мне же приходится обращаться за помощью к Дороти, скармливая ей массивы отсортированных данных, и если данные эти закодированы правильно — вуаля! Мой метод гораздо эффективнее и прогрессивнее и имеет всего лишь один недостаток — иногда приходится долго скучать в ожидании результата. Зато этот метод не подвержен влиянию человеческого фактора и начисто лишён мужского шовинизма!
 — И что характерно, мисс Хадсон сейчас говорит чистую правду, — донёсся голос Холмса из-за газеты, которой он, словно ширмой, отгородился от вспышки моего гнева. Опустив зашелестевшие листы, он взглянул на меня с тем уже привычным сочувствием, с которым человек о двух руках и двух ногах смотрит на безногого и безрукого калеку: и жаль, и не поможешь… — Не ломайте голову, Ватсон, старина. Отражение лица мисс Хадсон…
 — …в лицевой панели Дороти, — кивнул я, и Шерлок Холмс отсалютовал мне своим бокалом.
Дороти отозвалась мелодичным звоночком. Из прорези на передней панели серпантином поползла перфолента. Мисс Хадсон расправила её, пробежала глазами по прихотливому узору отверстий.
 — Я полагаю, ответ гласит: недостаточно данных.
Голос Холмса был сух и бесцветен, чего нельзя сказать о румянце, мгновенно залившем щёки нашей секретарши и сделавшем её донельзя трогательной. Она с досадой закусила губу и, помедлив, с явной неохотой кивнула. Потом вскинула на Холмса сузившиеся глаза, полыхнув из-под светлых ресниц изумрудным огнём негодования. Она готова была признать свою вину, но нисколько не раскаивалась в содеянном, что и подтвердила тут же, решительно заявив:
 — Я сочла, что вводить в машину сведения личного плана об особе королевских кровей, да ещё и составляющие врачебную тайну…
 — Безнравственно? — понимающе спросил Холмс, видя её невольное замешательство.
 — Да! — порывисто ответила мисс Хадсон и снова метнула на моего друга негодующий взгляд. — Именно безнравственно! Думаю, доктор Ватсон поддержит меня. Тайна пациента не должна быть предметом машинных расчётов, призванных удовлетворять чьё-то праздное любопытство!
Я пожал плечами и постарался ответить со свойственной настоящему врачу осторожностью.
 — Мисс Хадсон безусловно права… Однако, как мы с Холмсом не раз имели возможность убедиться на собственном опыте, далеко не всегда интересы личности и неприкосновенность её прав могут перевесить то благо, которое общество получает при их сознательном игнорировании особами, выполняющими поручение… эээ… особого свойства и при обстоятельствах, носящих…эээ… особый характер…
 — Доктор! — возмущению Анжелики не было предела. Глаза её гневно сверкали, грудь вздымалась самым пикантным образом, заставив меня на время позабыть о сути нашего спора. — Не ожидала от вас…
 — С годами становишься всё большим циником, — развёл я руками. Правая издавала при движениях лёгкое жужжание. — Со временем вы поймёте, надеюсь…
 — Не списывайте свою аморальность на возрастную деградацию, доктор! Так можно позволить себе слишком многое, оправдывая любое сотворённое безобразие снижением самокритики в результате маразма!
 — Я попросил бы вас, милочка… — возразил я, чопорно поджимая губы напоказ и втайне наслаждаясь восхитительным зрелищем, ибо гнев делал нашу юную суфражистку поистине прекрасной, но тут Холмс язвительным хмыканьем пресёк начинающуюся перепалку.
И к счастью, ибо на самом деле мне решительно нечего было сказать. Честно говоря, я находился в совершеннейшем замешательстве. И я был даже рад, когда, приложившись как следует к бокалу хереса, поперхнулся и раскашлялся до слёз — кашлем было легче прикрыть охватившее меня смущение. Мисс Хадсон участливо похлопала меня по спине изящной ладошкой.
 — Вот и я возмущена до глубины души, — доверительно шепнула она мне в самое ухо, ошибочно истолковав причину затянувшегося приступа кашля. — Мало того, что мужчины считают себя вправе измываться над женской душой и ни в грош не ставить женский разум, так они ещё и бессовестно лезут своими руками в самые интимные места женского тела, чтобы потом продать кому ни попадя открывшиеся им тайны!
Я несколько опешил от суфражистской трактовки невинной процедуры гинекологического осмотра — мероприятия, безусловно, крайне интимного и требующего совершенно особенной степени деликатности от врача, занимающегося подобными манипуляциями, но абсолютно необходимого для контроля за здоровьем женщины — и совсем уже было собрался указать нашей воительнице, что она сражается с ветряными мельницами, тем более, что университеты по всему миру который уже год увеличивали набор женщин на медицинские факультеты, но тут Холмс вышел из оцепенения и в зародыше задавил вновь наметившуюся ссору.
 — Предлагаю пари, друзья мои! — объявил он. В его глазах появился тот лихорадочный блеск, который обычно порождали лишь морфий или предвкушение близкой разгадки дела. От пагубного пристрастия к опию и его производным Холмс решительно отошёл сразу после войны, примерно в то же время приобретя любовь к ношению гоглов с затемнёнными стёклами, регулярному посещению стоматолога, а также весьма своеобразные гастрономические предпочтения. Я уважал эти его мелкие слабости, куда менее вредные для здоровья, ибо сам к тому времени обзавёлся некоторыми секретами из разряда тех, что не обсудишь даже с лучшим другом.
 — И в чём суть этого пари? — спросил я.
 — Вам, Ватсон, я готов доказать, что дело уже есть, пусть даже нас с вами ещё не привлекли к его расследованию.
 — Неудивительно, Холмс, — пожал я плечами в который уже раз за последние полчаса. — У вас есть телеграмма, содержание которой никому более неизвестно.
Словно козырную карту, способную переломить ход партии, Холмс бросил сложенный вчетверо бланк телетайпограммы на стол. Глаза его лучились торжеством. Мой тщеславный друг явно наслаждался происходящим.
Я потянулся было к клочку бумаги, но металлические пальцы поймали лишь пустоту с приглушённым кожей перчатки лязгом: мисс Хадсон оказалась быстрее. Развернув телеграмму, она жадно впилась взглядом в те несколько слов, что я смог разглядеть на бумаге. По лицу её пробежала тень разочарования и досады. Фыркнув, она протянула бланк мне.

Глава 4.