Вран целый день проторчал в землянке, лишь изредка выбегая наружу. Сейчас повадками черный волчара больше походил на дворового пса, что мирно дремлет в пороге, но чутко бдит, если кто чужой подходит к воротам. Лерт поначалу все же поглядывал на зверя с опаской, а потом освоился, даже осмелился погладить лобастую морду. Волк тоскливо вздохнул, вздернул верхнюю губу, показывая крепкие клыки, — мол, ты мне не нравишься, но я согласен считать тебя в своей стае. Лерт больше и не требовал — главное, что Рэлд немного оживился, да и трястись стал чуть меньше. Хотя вот Видящему волчара позволял себя и гладить, и обнимать, и даже охотно рядом на еловый лежак укладывался.
— Сушину надо бы порезать да поколоть, — Рэлд привычно взял гладыш, напился родниковой воды.
Лерт сегодня сам дважды ходил к роднику: сумел за один раз принести только одну кадку — плечо болело и ныло так, что вторую полную не смогу поднять.
— Давай травы заварю, — Лерт потянулся к подвешенным на матичном бревне мешочкам. — А то и так зябнешь, а еще и холодное пьешь.
— Ну, завари, — Рэлд поставил гладыш на полку. — Так а ты же в травах не разбираешься.
— Малину да липу уж как-нибудь отличу, — нахмурился Лерт. — Как малой был видел, как мамка запаривает да настаивает.
Рэлд хмыкнул, снова лег, накрылся тулупом. Вран с лучину как снова усвистал по каким-то своим делам и до сих пор не вернулся. И Видящему снова было плохо без волчары. Лерт покрутился возле печки: дрова подбрасывать ему уже доводилось, и даже утром сумел с тлеющих углей раздуть огонь, а вот как вычистить пепел да растопить заново — представлял слабо. Ну, вымести можно и веником, из веток навязанным, а дальше… там видно будет. Веник все же изготовил, малость кривоватый, да еще и развязаться норовил все время, но пепельную пыль разметал да так, что теперь она была не только в зеве печи, но и на полу, на лежаках, на лавах, на столе, и даже медленно с осыпалась с потолка. Лерт расчихался, провел ладонью по лицу — а то волосы в глаза лезут, и снова сунулся шуровать в печке веником. Рэлд поглубже закопался в тулуп, предпочитая задохнуться, чем надышаться печной сажей и пеплом.
Провозился Лерт аж до темноты, пока все отчистил и отмыл — еще трижды ходил к ручью. Так что травяным чаем поил Видящего уже при лучине. Себе не заваривал — настолько вымотался и устал, что ни есть, ни пить не хотел.
— Мне за Врана неспокойно, — Видящий держала в ладонях почти полную кружку отвара.
— Да что ему сделается, — Лерт поправил лежак. Взбить сил не хватило, так слегка разровнял, собираясь ложиться спать. — Волку-то в лесу.
— Беда с ним, — Рэлд сидел неподвижно, и словно смотрел куда-то за границы нави. — Помочь надо.
— Да куда ты… ночь же… — Лерт лишь жалобно выругался, когда Видящий быстро поднялся, приткнул кружку на стол и стал обуваться. — Погоди, я с тобой.
Лерт не переставал удивляться тому, как быстро и бесшумно ходит по лесу слепой парень. Вот и сейчас под его ногой даже веточка сухая не хрустнула, и снег подтаявший не скрипнул. Да и на ветки он не напарывался, в отличие от самого Лерта, у которого уже изрядно кровила щека, да ныла подвернувшаяся нога, кроме того он даже несколько раз умудрился поскользнуться и упасть.
Идти было недолго — всего лишь версты три до западной кромки, где лес примыкает к селищу, — но Лерт мог побиться об заклад, что они до прилеска добрались быстрее, чем сгорела бы щепка. Рэлд шел так, словно знал куда. Впрочем, сколько Лерт не пытался разговорить Видящего да разузнать, как тот тогда ночью его нашел, получал в ответ только одно — почувствовал.
В селище не спали: вдоль частокола мельтешили огни смоляных факелов. ДО прилеска даже долетали обрывки слов — разобрать о чем говорят было трудно, да и не нужно: Рэлд, ничуть не сомневаясь, взял Лерта за рукав и повел за собой, забирая десно. Лерт думал, что им придется обходить селище, но нет — Рэлд развернулся и пошел напрямик, через поле, хотя там снег сбольшего сошел и пройти было сложно из-за набухшей талой водой земли.
Лазная калитка была нараспашку и препятствий им никто не чинил — видно, как переполох случился, так и оставили все нараспашку. От амбаров да сараев, что по обычаю ставятся за домами, ближе к частоколу, летела ругань и яростное рычание. Рэлд торопился, но задержался, чтобы сорвать цепь с перевязи, где путники оставляли лошадей, и уже на ходу перехватил цепь двумя руками так, словно держал боевой посох.
— Разойтись, — резко командовал Рэлд, прокладывая себе путь через столпившихся полукругом зрителей. Особо упрямым, что не желали сходить с удобного места, помогал пинками или короткими тычками цепи. Лерт старался не отставать — людей тут немало, и сплошь мужики здоровые, кто с дубьем, кто с вилами. — С дороги!
Самые ретивые пытались выгнать зверя, что огрызался из открытого амбара. Неподалеку валялась охотничья клетка. То ли волчара угодил в капкан из сети, что его спеленали и закинули в клетку, то ли не учуял волчью ямы и провалился туда, а уж затем его накрыли клеткой да подсунули днище, — теперь не важно. Но волк как-то сумел выкрутиться, вырвался и забежал в амбар. Умников, чтобы зайти да взять зверя, не нашлось, зато полукругом на расстоянии десятка шагов от порога прыгало с дюжину самых ярых охотников. Хотя для чего этим селищанцам живой волк, если могли прямо в лесу прикончить, да шкуру содрать — все же возни меньше, чем живого тащить в селище?
Рэлд прошел сквозь толпу, как нож через простоявшее на солнцепеке масло. Развернулся, чтобы спиной стать к двери амбара, а лицом к опешившим селищанцам.
— Я волка заберу. Вижу, что никто не возражает.
Мужики, судя по перекошенным от злости мордам, возражали. Но Рэлд-то их все равно не видел — Лерт усмехнулся, но тут же отшатнулся, даже не успев толком испугаться. Метко брошенные вилы Рэлд легко отбил концом цепи, и как раз к ногам Лерта. Вилами управляться Лерт не умел, но поднял, направил на толпу.
— Кто еще тут против? — Рэлд показушно раскрутил цепь так, что вокруг него закрутились два больших железных колеса, угрожающе рассекая воздух. Причем колеса, казалось, сразу крутились и перед грудью Видящего и по бокам, и за его спиной.
Рэлд обернулся в Лерту, кивнул на дверь амбара и медленно двинулся вперед, не переставая выписывать концами цепей круги на все стороны. Лерт свистнул — не придумав ничего лучше, впрочем, Видящий волчару тоже подзывал коротким свистом и прищелкиванием языка. Главное, теперь смотреть, чтобы зверя не покалечили, пока они к воротам прибираться будут. Вран, прихрамывая выбрался из амбара на зов, ощерился на селищанцев и как-то доверчиво прижался к ноге Лерта. Так они и пошли следом за Видящим: волк огрызался на людей, Лерт размахивал из стороны в сторону вилами и скалился не хуже ярящегося Врана.
Их пытались остановить, но Рэлд, почти не замедляя шага, самых ретивых успокоил цепью. Лерт заметил краем глаза, как Вран одному прыгающему и громко орущему мужику метким броском грызанул руку. А когда какой-то бородач слева замахнулся, чтобы сбить волка дрыном с воющего приятеля, Лерт сам резко и не колеблясь ткнул бородача вилами в грудь. Когда тот оседал на землю с выпученными глазами и раскрытым так широко ртом, что мог без труда проглотить небольшой качан капусты, Лерт пожалел лишь об одном, что у него теперь пустые руки и нечем защищаться.
Возле ворот их снова попытались схватить. Лерт без всяких приказов от Видящего, ухватил Врана за шкирку и удерживал, чтобы тот не кинулся на тех, кто теснил Рэлда. А тот так быстро вращал цепью, сбивая железными концами вилы и дрыны, ломая кости нападающим и сшибая самых упертых наземь, что в тусклых огнях факелов и серебристых росчерках цепи казался древним Воителем, что по преданиям много веков назад спустились очистить землю.
— Мы уйдем, — громко произнес Рэлд, и Лерт, почти висящий на рвущемся к селищанцам Вране, удивился: у Видящего даже дыхание не сбилось. — Или вы все тут ляжете.
Думаете, дорога — это просто? Сел и поехал? Я тоже так раньше думала… А попробуйте попутешествовать, если ваш спутник — шаман! И вдобавок, к вам постоянно липнет малознакомый мужчина… то есть дракон… а кстати, он вполне симпатичный.
— Нет, ты останешься здесь!
— И не подумаю! Я с тобой!
— Александра, не спорь!
— А кто спорит? Я просто иду с тобой.
— О духи-покровители… Ты можешь хоть раз сделать так, как тебе говорят?
— Ага. Когда рак на горе свистнет.
— Кто… свистнет?
— Такой тип с клешнями и хвостом, — охотно просветила я этого отсталого, — В воде живет и задом наперед ходит…
Но шаман почему-то не захотел просвещаться. Уставился как некурящий — на розовых говорящих крокодильчиков. Ну знаете, такие — после травки появляются и летают? Не знаете? Темнота. Ну ладно… Рик все равно не слушает. Жалко даже. Про раков и всякое такое — живое и ползающее-прыгающее-плавающее я могла рассказать почти столько же, сколько про маникюр. Эх… Ну, потом как-нибудь.
— Так пошли?
Но шаман никуда не пошел — только смотрел на меня дикими глазами. А потом почему-то потопал к фонтанной чаше (вы подумайте, тут в каждой деревне был фонтан!) и сунул голову в воду… Заболел, что ли…
— Рик!
Молчание.
— Рик!
Да что он, назло мне решил тут утопиться?
— Рик, вылезай сейчас же!
Мокрая голова блондинчика вынырнула из фонтанной чаши и уставилась на меня довольно зло:
— О боги, должно быть, я сильно нагрешил в прошлой жизни… Что?
— Ты что там ищешь? — на всякий случай я сунула нос в фонтанчик, но ничего там не увидала. Чаша как чаша. Размером с детскую ванночку. И там только вода… Попробовала на язык – и на вкус вода как вода, ничего такого. — А?
— Мозги.
— Что-о?! Это что, намек, что я…
— Мои мозги! — объяснил блондин, отбрасывая с лица мокрые волосы, — Я их точно потерял!
А… ну если так… Рик, ты прощен. Мне даже нравятся мужчины, которые могут сознаться в своей дурости. Таких вообще на свете мало…
Я заулыбалась, но Рик тут же потерял заработанные очки, добавив:
— Когда с тобой связался.
Ах ты…
— Хххурмыс! — вспомнила я новое слово. И ткнула пальцем в этого паршивца. Ну а чего он? Грубиян неотесанный… устрою ему счас — мало не покажется.
Но пришлось замолчать. Почему? Потому что!
У вас когда-нибудь болели зубы? Помните, как стонали? Во-во… Рик застонал так, словно у него заболели все разом, вместе с челюстями! Плюс приступ геморроя.
— Ох… Так, все. Сядь. Сядь, кому говорю. Александра, ты в курсе, куда я собрался?
— Ну да. Лечить. Кто-то там заболел.
— Не кто-то, а больше половины деревни! Это мор…
Ха, больше половины! Знаем мы такую болезнь… Пить надо меньше! Видал бы он Москву девятого марта. Ну или первого января…
Я ему так и сказала.
— О боги… Александра, слушай… Как у вас называется, когда болезнь заразная?
— Заразная? Птичий грипп. СПИД…грипп… Эпидемия, словом.
— Вот. И я пойду разберусь с этим поветрием… эпидемией по-вашему — подзаработаю.
А, так он зарабатывать? Ну… нет, все равно — мне не нравится эта идея.
— Брось. Много не дадут и вообще. Связываться …
Нафиг лезть к больным, а? Неизвестно еще, на что они там больные. Вон у меня подружка одна в тусовке, Ритка, тож такая же — чокнутая. Предки прям выли, когда она послала жениха-миллионера и пошла учиться на медика. Ну и? Денег ни фига, времени ни фига, зато проблем — до фига и больше! Вдобавок Ритка за год переболела ветрянкой, гриппом и чуть не загнулась от аллергии… Вот дура. И Рик, смотрю, той же породы.
— Я все равно должен, — пожимает плечами этот отсталый. — Я тут ближе всех. Из шаманов, понимаешь?
— Им тут своего пора иметь, — проворчала я, — Ты что, МЧС?
— Кто?
— Проехали! Ты куда? Жить надоело, да?
— Да не бойся ты… Я быстро. А ты…
— А я тебе не дура! Куда собрался, спасатель Малибу? Эй, погоди-ка…
Что-то мне это напомнило… Тетю Марту напомнило, вот что! У нее муж есть, так он за год объездил половину земли — спускался в вулкан, кувыркался в бочке на каком-то водопаде и даже у людоедов гостил, было дело. Все фигели прямо, а он потом объяснил, что только там может отдохнуть от жены…
— Слушай, Рик, если я тебя так достала, я притихну…
— Никогда не давай невыполнимых обещаний, — ухмыльнулся этот самоубийца, — Александра, так надо. — Во-первых, мы заработаем на еду…
— И так заработаем! — возмутилась я, — Да я…
— Опять отдай лошадь за пять медяков, — вздохнул шаман, — Тебе работать нель-зя. Ясно?! Ты еще не зарегистрирована!
Офигеть.
Я как эта прям… гад… баг… гастарбайтерша, вот!
Блин, как же меня все это достало! Может, второй раз в жизни решила поработать и такой облом! Ну что за идиотские правила? И вообще… я слово «нельзя» не переношу с детства!
Натерпелась. Сашенька, нельзя, не трогай мамину помаду и не крась ею снеговика, Сашка, нельзя покупать скелеты и оставлять на лестничной клетке училки, даже если она очень крикучая и вредная. Александра, нельзя принцу Уэль… не помню, как его там… в общем, нельзя этому принцу рожи корчить.
Ха! Вы б видали этого принца. Такую морду состроил — свинкс позавидует, тот, который египетский. Ну, у которого физия каменная, знаете? Да этому принцу мои рожи только на пользу пошли — хоть в глазах что-то человеческое, а то рыба-рыбой, мороженая причем! Тьфу!
А тут вообще получается ничего нельзя!
Дракону, видите ли, нельзя летать, пока он не зарегистрированный. Ни фига себе! Я весь этот путь должна пешком пройти?! Хватит с меня вчерашнего!
Когда нас солдаты проводили до дороги, я тут же шмотки скинула и кувыркнулась (ну и морды были у стражи!). Думала, счас полетаем, Рика на спину посажу, а то у него видок как у жертвы птичьего гриппа. Или у нарика. Думала, полетает, развеется… И облом. Нельзя! У блондинчика чуть истерика не началась, когда я крыльями махнула. Нельзя, мол. Засекут нарушение, настучат и … Что дальше, я не поняла, кто именно нам настучит и как — тож не врубилась, непонятных слов многовато. Но звучало неприятно. Быбыдрых твою в…
Ну что опять? Ругаться тож нельзя? Твою ж косметичку… А чего еще нельзя?
Рик начал перечислять. На пятом пункте я плюнула (черт, не хотела ж…пришлось быстро лапу поставить, чтоб никто не заметил костерчика), сцапала этого правильного за капюшон и плюхнула себе на спину. А что? Нам что, до ночи на том повороте торчать, чтоб выслушать все чего нельзя в этом тупом мире бедному дракону? Драконихе. Драконше… Драконице. Драконийке… Блин, как правильно-то? А, какая разница! Лучше послушайте, чего нельзя, оказывается, если ты среди людей и без метки.
— нельзя летать без мага-поручителя на спине (вот спасибо! Теперь что, вечно таскать на спине какой-нить пивной бочонок?)
— нельзя входить в города, села, поселки, деревни, форты (короче, Склифософский!) без разрешения;
— нельзя работать…
Тут я встрепенулась:
— Чего-чего нельзя? С чего ты взял, что я собираюсь работать?
Шаман с чего-то замялся… Ну-ка, ну-ка… Нет, хорошо иметь длинную шею — в любую сторону повернешь, куда угодно посмотришь — хоть задом наперед, в глаза этому паршивцу.
— Выкладывай!
— Ну…
Спустя минуту я чуть огнем не плевалась! Не, ну ни фига ж себе! У нас еще и денег нет! В смысле, вообще-то есть, но немного. На прокорм дракона не хватит.
— А раньше ты чем думал?
— Что ты пойдешь в виде девушки.
— Пойду? Сколько?!
— Дней пять.
— Сколько?
— Четыре-пять дней. До ближайшего города, где есть…
— … кого съесть, — мрачно прошипела я (какой-то мужик при этом ломанулся в кусты вместе с телегой, лошадью и коровой).
— Пара магов, которые могут сделать тебе временный знак. А уже потом…
— А вы почему его не сделали?
— Не смогли!
— Слабаки! Только и умеете, что девушек на диете держать.
— Где?
— Проехали. А я-то думала, что мы полетим! Слуш, и что ты за шаман такой? Денег и то нет.
Рик вдруг глянул на меня — и я притихла. Е-мое, не хуже баронессы глянул. Или дракона…
— Шаман, которому на голову падают драконы, разносящие ему избушку вместе со всеми запасами!
А-а…
Я потопталась на месте. Ну… ну и ладно.
— Ладно, рассказывай, чего там дальше нельзя…
Подумаешь, посижу денек на диете. Или кувыркнусь где-нигде. Подумаешь…
Я не сразу заметила, что что-то не так. Все встречные по дороге сворачивали в сторону или глаза протирали. А некоторые себя по лбу гладили (это тут так типа крестятся). И чего они?
-… и еще нельзя охотиться на зверей мельче кабана и только по достижении совершеннолетия… — пробубнил шаман на автомате, — Ты что остановилась?
— А чего они… — я уставилась на одного, так он в канаву нырнул!
Шаман тоже присмотрелся к местным. Те в ответ скорчили такие морды… точь-в-точь, как офисные крысы моего папы, когда он приезжает неожиданно. Мол, мы-вас-очень-любим-причем-чем-вы-дальше-тем-любовь-больше.
А я… я вдруг поняла, почему на нас так косились…И заржала. Рик чуть с меня не скатился!
— Ты что?
Местные шустро, как продавщицы в бутике, разбежались в стороны.
— Александра?
Ой не могу-у… Я ткнулась мордой в траву, чтоб огнем не дышать, и просто захлебывалась от смеха… Вы… вы представьте только! Вечер, дорога среди леса, а по дороге топает дикая по местным понятиям дракониха, а на ее спине сидит человек и серьезно так рассказывает, что ей нельзя!
Ох, да про нас в этом отсталой местности будут ужастики рассказывать!
Вспомнить приятно!
Борт скоростного катера «Ки-Со».
Стась.
Надоело…
Наверное, если бы Стась потребовалось сейчас выразить свое внутреннее состояние одним словом, она прибегла бы к помощи именно этого. Или не прибегла бы. Потому что ей действительно надоело.
В конце концов, сколько можно?
И почему это все всегда так уверены, что они гораздо лучше знают, что именно для тебя лучше? И почему все всегда так уверены, что, раз не любишь ты ругаться и активно возражать, то они обязательно должны взять на себя ответственность за твое существование и организовать существование это в полном соответствии со своим пониманием правильного мироустройства? Все и всегда.
«Сейчас в тебе говорят гормоны. Успокоишься и придешь в норму — сама мне спасибо скажешь. Нет никакого смысла рушить столь понравившийся публике образ из-за такого пустяка, а сменить пол на Талерлане, сама знаешь…» «Ай, брось, все это делают, ты что, хуже других?..» «Чем тебе не нравится Стенд? Ну и что, что наркотики, тебя же насильно никто не заставляет, а для авансистки там очень даже…» «Не спорь, милочка, танцы — это несерьезно, а в корпусе тебя ожидает неплохое…» «Какая из тебя кошка!?.. Ты же такая ма-а-аленькая! Тебе же самой будет лучше мышкой…»
На-до-е-ло…
Стась лежала на откидной койке в пустой каюте и улыбалась, кусая губы и глядя в близкий потолок.
Она была закрыта в запертой каюте на запертом корабле, да вдобавок еще и прикована к койке специальными полицейскими наручниками. Но никогда в жизни еще не ощущала она себя настолько СВОБОДНОЙ.
Свободной от чувства вины.
То, что собирался сделать с ней Бэт, словно бы освободило ее от всякой ответственности за то, что собиралась сейчас сделать она сама. И это чувство полной свободы было восхитительно новым ощущением. Или новым восхитительным ощущением, не важно. Важно — что восхитительным…
И больше не надо оглядываться в испуге, выискивая, а не обидела ли кого случайно, больше не надо думать, не огорчит ли кого-то ее отказ. Просто есть вещи, соглашаться на которые нельзя. Нельзя — и все.
Этого не объяснить тем, кто не понимает. Просто нельзя — и все тут. Ты это сам понимаешь — и достаточно. Или момент такой наступает… Еще вчера, может быть, было бы можно. Может быть. А сегодня — все. Хватит.
Надоело…
Саша открыл глаза – больничная палата. Подташнивало, и стены слегка покачивались. Приподнялся на локте, и правда – больничная палата. На стуле, рядом с постелью дремала Маришка, после вторых родов она расплылась и стала выглядеть лет на пять старше.
– Мариш, – позвал Саша.
Она подняла заспанное опухшее от слёз лицо.
– Папа!
Обняла и начала причитать, что он совсем себя не жалеет, и, если будет так дальше убиваться в своём институте, то скоро помрёт по-настоящему.
– Мариш, Мариш, а здесь-то я как оказался?
– Ты не помнишь, что ли? Вышел из дома, переходил дорогу, у тебя прихватило сердце, а в это время светофор красным загорелся, и этот придурок… – она всхлипнула и добавила: – Там студент твой оказался, он скорую и вызвал, светленький такой.
– Да, теперь вспомнил и светофор, и легковушку. Студент… нет, не помню. Светленький? Лилич?
– Он представился, но я не запомнила, как услышала, что ты без сознания и тебя…
Он перебил её, надеясь, что она не расплачется снова:
– Что доктор-то сказал?
– Лёгкий сотряс, а сердце лечить надо…
Маришка всё-таки разрыдалась, Саша стал утешать дочку, говорить, что плакать не из-за чего, что всё нормально. Вздохнул про себя: «Время идёт, ничего не меняется, опять из-за ерунды ревёт». Слово «время» отдалось в груди тупой болью. Время судьбы…
– Папа, тебя плохо?!
– Нет-нет, Мариш, всё нормально.
Потом были врачи и медсёстры, вереницы родственников и коллег. Он улыбался, никак не ожидал такого внимания: и в отдельную палату положили, позаботились, и гостей целая толпа. Только что-то не давало покоя, какая-то деталь, то, что лежало во внутреннем кармане…
– Флешка!
Он треснул по кнопке вызова. Через секунду открылась дверь, вошла медсестра, Саша постарался взять себя в руки:
– Простите, что побеспокоил, Вы бы не могли посмотреть, не лежит ли во внутреннем кармане моего пальто синяя флешка. Там очень важная информация по моим исследованиям.
– Ну, вообще-то мне с нельзя с дежурства отлучаться.
– Я Вас очень прошу. Может быть, кто-нибудь из персонала сходит. Там правда ценнейшие данные. Я почти закончил свою монографию, обидно будет, если труд всей моей жизни пропадёт.
– Ну, ладно.
Минут через двадцать она вернулась, извинилась и сказала, что ничего не нашлось, зато к нему ещё один посетитель. Саша машинально кивнул, про себя он думал: «Старый дурак! Ну, как так можно было?! Ладно, успокойся, может она под колёса попала или отлетела к бордюру, и никто её не найдёт. Надо Ясеню позвонить, пусть его «сотрудники» перекрёсток обшарят…» Его размышления прервал стук в дверь.
– Войдите, – ответил Саша, хотя видеть он вообще никого не хотел.
– Здравствуйте!
Вошёл высокий худой юноша в мятой серой рубашке и чёрных джинсах. Брился он точно не сегодня, наверное, свои пшеничные волосы в короткий хвост он собрал тогда же. Карие глаза как-то лихорадочно блестели.
– О, здравствуйте, Мирослав, я так понимаю, Вам я обязан своим спасением. Что-то случилось? Вы сами на себя не похожи.
– Пан Славко, давайте начистоту. Позавчера утром умерла мать. Она перед смертью мне всё рассказала. Вчера я шёл с Вами поговорить, да видно, какие-то боги захотели, чтоб я правду узнал. Сами-то Вы мне ничего не рассказали бы. Что стало с моим отцом? Рассказывайте, иначе я опубликую всё это.
Он достал из кармана синюю флешку — Саша побледнел и схватился за грудь, потом собрался и заговорил спокойным голосом:
– Садись, Совёнок. Всё-таки не зря я тебя поближе к себе устроил… Ты, садись, садись.
– Он в Сибирской федерации? Отвечайте немедленно!
– Не кипятись, я – всего лишь маленький пёсик, который бегает вокруг мельницы и лаем предупреждает мельника, что по дороге кто-то идёт. Я не знаю, где он, зато могу рассказать, почему он ушёл от твоей мамы.
Мирослав замешкался, Саша понял, что подцепил мальчика.
– Твой отец был славным парнем. Там, – показал он на флешку, – только первая часть истории, а он присоединился к нам чуть позже. Хочешь услышать вторую?
Тот кивнул.
– Тогда тебе надо встретиться с тем, кто знает тропинку в Загорье.
– Почему я должен Вам верить, Вы же мне всё это время врали?
– Потому что, если ты унесёшь флешку из этой палаты, то навряд ли дотянешь до своей квартиры. А если отдашь её мне, то узнаешь, где сейчас твой отец.
Парень побледнел.
– Мальчик, зря ты во всё это полез. Никогда не связывайся с осами. Ну, что ты выберешь: смерть или правду?
Он подумал и бросил флешку на одеяло.
– Умничка.
Саша достал телефон, набрал Ясеня и стал ждать.
– Здравствуй, Саша, я слышал, ты в больнице? Как себя чувствуешь?
– Нормально, спасибо. Мири перед смертью всё рассказала. У меня Совёнок сидит, жаждет с тобой встретиться.
Секундное молчание, потом спокойный ответ:
– Машина через семь минут будет.
– Хорошо.
Саша нажал отбой.
– Ну, всё, скоро за тобой приедут, – он вздохнул. – Прими мои соболезнования. Мне правда очень жаль. А что стало причиной?
– Что-то по женский части, она так и не сказала, и доктору своему запретила мне говорить, даже после…
Он опустил голову.
– Садись, Совёнок, садись.
Парень сел на стул около кровати. Саша смотрел на него, вспоминая Грасю, говорил что-то утешительное, а сам отсчитывал время. Раздался звонок, Саша нажал кнопку ответа, Ясень сказал одну фразу:
– Машина внизу.
– Ну, всё, Совёнок, спускайся. Ничего не бойся, надеюсь, скоро с отцом свидишься.
Выходя, Мирослав обернулся:
– Но если Вы меня обманули, то я, клянусь Великим Сумраком, вас всех с того света достану.
Саша вздохнул:
– Никто тебя больше не обманет.
Дверь закрылась. Саша откинулся на подушку. Сердце ныло сильней и сильней.
«Что его ждёт? Глупый мальчик, который подумал, что схватил осу за крылья. Что они с ним сделают? Всадят прямо сейчас васповакцину и в ряды счастливых охранников гнезда? Или что-то интереснее? Вряд ли я узнаю. Впрочем, как всегда… Остаётся надеяться, что он, во всяком случае, останется жив. Хорошо, что ко мне пошёл, а не в полицию. М-да, а мне предстоит неприятное объяснение с Ясенем. Ладно, что тянуть-то».
Он набрал номер Штрудоффа:
– Да.
– Ясень, я сделал большую глупость. Я начал писать мемуары, дописал до февраля девяносто восьмого, потом перепугался и решил отнести всё написанное тебе. Но не дошёл, сердце прихватило, когда дорогу переходил, меня в придачу легковушка боднула. В общем, флешка, на которой всё было, выпала из кармана. А Совёнок её подобрал. Он как раз ко мне шёл. Представляешь, какое совпадение.
Ясень вздохнул, Саша сжался, будто ожидая удара:
– Устал ты, видимо, раз за воспоминания взялся. Может, тебе к жене слетать?
Мужчина невольно улыбнулся, сочувствия он не ожидал:
– Нет, милый мой мальчик, я давно всё решил. Зачем ей старый сморщенный хрыч. Пусть живёт спокойно. И мне так легче.
– Знаешь, Саша, а ты их допиши всё-таки. Только будь осторожнее. Ладно?
– Ладно.
– Поправляйся, дядя, я к тебе на днях заскочу.
– Спасибо.
Саша отключился, стёр вызовы и устроился поудобнее. Да, он устал, и сейчас надо было отдохнуть.
Нина проводила взглядом Снежану, увозящую данных ей киборгов, и спросила у Фомы:
— Ну что, теперь домой?
— Время есть… — медленно ответил парень, — и до ночи далеко… может, к Змею слетаем?
— К Змею? Можно и к нему наведаться… сейчас ему позвоню, чтобы ждал. А ты тогда в магазин сбегай, к чаю купи что-нибудь. А то с пустыми руками… как-то нехорошо. А раз ты пошёл в магазин… купи-ка краски… ещё одну коробочку… и лучше гуашь, на десять… или больше цветов… для Ворона. И кисточки. Ворон будет игрушки раскрашивать, они вчера обжигали.
— Ворон? Кто он? Птица?
— Птица… причём очень редкостная… киборг это, Irien, живет на острове вместе со Змеем… крылья у него… чёрные, потому и имя такое. Он керамикой занимается.
— И ему нужны краски для рисования на керамике? – Фома не мог бы удивиться ещё больше, но едко спросил: — А бумага ему не нужна случайно?
— Ты прав, – совершенно спокойно ответила Нина. — Купи и пару альбомов… потолще.
— Хорошо.
***
Борис довольно усмехнулся, сидя в своём кабинете в Янтарном. Ещё раз просмотрел запись с космодрома, сделанную отправленным с Лёней DEX’ом – этот дурень даже не догадался приказать киберу выйти из флайера и встать рядом! Кибер вёл запись через лобовое стекло!
А Нина за прошедший год не изменилась. Для неё по-прежнему киберы важнее людей. И это вполне укладывается в его планы.
Услышанная Борисом однажды как анекдот теория увлекла именно своей бредовостью и нереальностью – но при этом… и возможностью получить столько сорванных киборгов для исследования, сколько ему нужно.
Где находится память человека? В чем она сосредоточена? Язычники считают, что в волосах. Действительно, в химическом составе волоса отражается часть жизни – голодные и сытые годы, возрастные изменения, краска и седина… множество факторов, показывающих, как менялась жизнь человека… пять сантиметров волоса за каждый год жизни человека.
И всё бы хорошо… если бы люди волос не стригли. А люди волосы обрезают – и зачастую очень коротко.
А нельзя ли по составу крови определить, где и как жил человек? Где живет память? А что, если в клетках крови?
Кровь полностью заменяется каждые пять лет… но есть, скорее всего, и «бессмертные» клетки, которые при делении точно копируют и сохраняют информацию о человеке… Всё это очень интересно! Теория безумная, но от того ещё более интересная.
Но… на изучение её не даётся финансов – «Такая тема – только за свой счёт!» было сказано ему на заседании учёного совета в НИИ при DEX-компани. Плановая тема была другой – и тоже чрезвычайно интересной для него.
Борис исследовал кровь и работу костного мозга, селезёнки и тимуса, пытаясь научиться заставить эти органы продуцировать необходимые клетки крови в нужном количестве, и хотел научиться искусственно регулировать этот процесс.
Основой исследований был именно костный мозг, как основной орган кроветворения. Но пока что его исследования зашли в тупик, и он надеялся, что, хотя бы с помощью киборгов сможет прояснить этот вопрос…
Эти исследования он проводил для того, чтобы иметь возможность в кратчайшие сроки диагностировать и вылечить такие страшные заболевания крови, как, например, лейкемия. Не секрет, что лечение дорогостоящее, а дождаться своей очереди к регенератору могут далеко не все.
И не все люди в состоянии позволить себе оплатить это лечение.
И поэтому он решил одним махом словить сразу двух зайцев — научиться контролировать выработку кровяных клеток у человека и побыть эдаким добрым волшебником, с барского плеча отдающим великое открытие.
Но — увы, пока что открытие убегало и шанс еще больше обогатиться за его счёт пока не представился.
Успешно работая по плановой теме, он не оставлял и задевшую его теорию клеточной памяти.
И потому Борис запретил по возможности форматировать киборгов, доставляемых ему для работы. У киборга брали кровь и/или пробу костного мозга, исследовали – и потом сравнивали с теми файлами информации, которые хранились в его цифровой памяти.
***
Нина из флайеробуса смотрела на жизнь посёлка – люди не спеша шли в магазин и из магазина, подходили группами туристы… другие группы уходили на стоянку флайеробусов, чтобы вернуться в город…
— Вы ещё здесь?
Нина даже вздрогнула от неожиданности:
— Фрол! Предупреждать же надо! Так тихо подошел! День… наверно, всё-таки добрый. Я тебя не заметила… а как ты прошел мимо Златы?
— Я никого не заметил… кто такая Злата?
— Телохранительница DEX. Она должна быть здесь… была здесь, в салоне… — Нина вышла из салона и закричала: – Злата! Иди ко мне! Бегом!
***
…Но армейских киборгов форматировали ещё до того, как Борис их получал, и нужны были киборги с имеющимися в памяти файлами – интересовало не только прошлое местонахождение киборга, но и кормление, использование, состояние органической части… все интересовало… и особенно интересовало, как влияют условия эксплуатации киборга на количество и состав крови.
И потому нужны были киборги, живущие и эксплуатируемые в различных условиях с различной кормовой базой, а также — чтобы в любой момент времени можно было сделать забор крови у любого из них.
И потому идея Нины с привозом битых киборгов показалась ему очень заманчивой. И… очень своевременной. Из заповедника, как и из музея, киберы никуда не денутся – а обследовать и забрать для изучения в лабораторию можно любого из них в любой момент. Обе организации – государственные. А это значит – плановые проверки техники должны проводиться регулярно.
В деревнях народ тёмный, запугать можно – если не удастся уговорить… а то и просто изъять потенциально опасную машину, выплатив компенсацию чисто символическую.
Так что… всё складывается лучше некуда! С Новой Москвы привоз будет скоро – и снова надо будет вместо себя этого Лёню отправить встречать транспортник.
И Нине, и музейным будет видимость, что они вроде как дексистов обманули… и Нина успокоится… и сам он будет знать, где сколько каких киберов находится.
А потом… три-четыре раза в месяц отправлять того же Леню в посёлок… и по сёлам… за кровью и файлами по кормлению и содержанию киберов. И можно будет продолжать работу… сначала по сравнительному анализу состава крови киборгов одной линейки, эксплуатируемых в различных условиях.
А если крови будет достаточно… то почему бы излишек не продать? Каждый зарабатывает, как может… перепродажей битых киберов… или запчастей… то есть, органов для них… или донорской крови для больниц и госпиталей. Лишь бы платили много, часто и вовремя.
Борис подумал про себя, что всё-таки он больше учёный, чем администратор. Самому себе признаться не грех – ведь исследования привлекают его намного больше, чем управление десятком небольших, в три-пять сотрудников, офисов и лабораторией. Чем заняты тестировщики и лаборанты, когда его нет рядом с ними – его не интересовало.
«Надо… надо время от времени неожиданно проверять их работу… и давать разгон. А то могут угробить самых интересных с точки зрения науки киберов…» — с такой мыслью закрыл кабинет и отправился в свою квартиру.
***
Приказ погнал обратно к флайеробусу. Надо же, вспомнила! А так было возможно уйти… никто бы не нашёл на островах, только и успела, что к воде подойти… стаи мелких рыбок у поверхности воды не представляют явной опасности. К сети подключиться, чтобы узнать, что это за вид рыб, не удалось. Приказ хозяйки выдернул, когда уже собиралась кинуться в воду… тело само побежало назад по приказу.
— Ты где была? Сбежать хотела? Где двое… там и третья… не смотри так. От меня уже двое так сбежать пытались. Фрол, постереги её. Я дойду до магазина… надо и ей купить чего-нибудь.
— Хорошо.
Фрол тут же получил запрос на доступ – не удивился, словно ожидая его, и доступ предоставил.
/Будешь стеречь? Ты даже… не её!
/Буду. Недолго.
/Совсем недолго… все равно сбегу.
/А если поймают?
/Но попытаться стоит…
Нина вернулась через пять минут с полным большим пластиковым пакетом. Фрол и Злата стояли неподвижно, и, как ей показалось, даже в боевом режиме.
— Злата, войди в салон и сядь.
Девушка подчинилась, но настолько явно нехотя, что Нина поняла без пояснений, что случилось:
— Тебе настолько надоело жить? Стая пираний сожрала бы тебя минуты за две! Они агрессивны только в нерест, но от этого не менее опасны. Потому что нерест не закончен…
— Что теперь будет? – Фрол тоже вошел в салон и встал между Ниной и Златой. – Что будет с ней?
— Отвезу на остров. Кстати, ты сможешь полететь с нами? Спроси Снежану, если отпустит, поможешь мне довезти ее без происшествий. Оставлю у Змея. Будет Ворона охранять.
— Хорошо.
Фрол позвонил, получил разрешение на два часа (только туда и обратно) и вышел из салона, чтобы помочь Фоме занести пакеты с продуктами. Потом позвонил Змею и предупредил о приезде гостей.
***
Как же повезло ему с такой женой! Ни по клубам, ни по театрам не ходила никогда. Никогда не спрашивала, где он ночевал, никогда не интересовалась, куда он уходит и с кем… кажется, её даже не интересовало, есть ли у него любовница…
Да и зачем заводить живую любовницу, когда под рукой столько киберов – выбираю любого!.. то есть – любую.
Борис был принципиально гетеросексуален. С Irien’ками удобнее – ни на шубы, ни на кольца тратиться не надо… всегда готова и всегда послушна… но домой не приводил ни одну из них. Чтобы Нина даже случайно не проболталась, что он делает с киборгами – потому он и прав управления не давал ей даже на тех DEX’ов, которых пару раз в год вынужден был приводить домой, когда ездил с документами в головной офис.
Да, с женой ему повезло. Утром молча встала, молча съела поданный мэрькой завтрак, молча умчалась на работу… вечером также молча появилась, тупо и молча съела ужин и уткнулась в планшет или ноутбук. Он понимал, что всё это делается, чтобы не общаться с ним – и был ей благодарен за это, как это ни странно. Он ведь до сих пор любил её… сам он так считал и верил себе.
***
— Злата, скинь мне отчёт о состоянии.
— Приказ принят.
Нина открыла появившийся файл – и ужаснулась. Кроме уже почти заживших разрывов влагалища, имелись как застарелые, так и свежие химические ожоги живота и груди, переломы предплечий и обеих ключиц, разрывы и растяжения связок… стало понятно, что это было просто медленное и методическое доведение до срыва. Вот и объяснение попытки побега.
— Кто всё это с тобой сделал?
— Информация не сохранена.
— Больше этого не будет. Будешь охранять дом на острове и живущих в доме. Там живут Змей, DEX, и Irien Ворон. Секс запрещен в любом виде. Еда без ограничений. А также посильная работа по дому. Понятно?
— Информация сохранена.
Вот и поговорили.
***
Кстати, вдруг вспомнил он, была у Нины недавно какая-то история со школьными киберами… их вроде доставили в лабораторию офиса в Воронове… сложно удержать в памяти все события во всех десяти офисах планеты! Плюс – лаборатория на спутнике.
Хотел вызвать секретаршу, чтобы она связала его с офисом в Воронове… но передумал, сделал звонок сам, и не секретарю или заму, а напрямую в лабораторию.
Ответивший на звонок мужчина лет тридцати пяти с надписью на бейдже «Константин Сорокин» выглядел уставшим и очень нервничал, поэтому Борис, бегло просмотрев на вирт-окне информацию о сотруднике, начал разговор без лишних приветствий:
— Где киберы, привезённые из школы? Два DEX’а и Mary.
***
Нина на полпути позвонила Змею, что везёт на остров еще одну девушку. Но только Злата останется на этом острове, где живут Змей и Ворон, а те двое – переселятся в модуль на острове Светого озера.
Злата слушала разговор, ничем не выдавая, что понимает. С этого острова сбежать будет проще, чем из посёлка. Какой-то Змей… живет один… враньё это. Киборг без человека вряд ли жил бы на острове один. А с человеком она справится… случайно что-нибудь уронит на него, или подсыплет в еду… глючная же. А потом на свободу! Наверно, не вся живность настолько опасна, как эти рыбки. Наверно, есть и съедобная живность…
Через полчаса флайеробус опустился на острове. Нина приказала Злате идти рядом, парни вынесли пакеты, и все пошли к дому.
***
В лаборатории были видны два стенда с зафиксированными киборгами и два пустых стола. Лаборант явно нервничал – ведь не каждый день приходится разговаривать с главой филиала, и потому ответил, не думая:
— Вот они… в стендах… з-з-здравствуйте, Борис А-арсенович!
— До сих пор? Сколько они уже стоят? Третий где?
— Mary… она… она… сдохла она… в ходе тестирования… сорвалась… утилизировали уже…
— Кто разрешил утилизацию? Сорвалась… мэрька? А DEX’ы, значит, не сорвались? Они не успели или ты?
Вдали на краю экрана показались две девушки в лабораторных халатах, и Борис услышал голос одной из них: «Костичка, ты обедал? Хочешь пирожка, Костичка?»
— Костичка, значит! Так вот… Костичка. Слушай внимательно. Повторять не буду. Сейчас ты выпустишь этих киберов из стендов, накормишь, дашь… ну, допустим, двое суток на регенерацию. Не форматировать! Через три дня эти киберы должны быть в полном порядке. И чтоб стояли в моем кабинете. Именно эти два кибера! А не такие же. Запомнил?
— Д-да… за-а-помнил…
— Выполняй.
И закончил звонок.
Этих двоих можно вручить в качестве подарка… какой там праздник ближайший? Осеннее равноденствие. В деревнях празднуют день поминовения умерших… вот и хорошая причина поддержать авторитет компании. Подарить этих киберов… да, там как раз мужская и женская модификации… в какое-нибудь село… из которого есть заявка на новых киборгов.
Парня ритуально убьют… у них там бои какие-то проводятся на кладбище… типа умерших развлечь зрелищем. А девку ритуально отведут в лес и привяжут к дереву. Невеста типа медведю. И зачем им новые, когда можно вот так?
Так… серийные номера… парню три года семь месяцев, девке два года десять месяцев… вполне сгодятся на подарки. А до праздника побудут в кабинете… восстановятся.
***
Змей встретил гостей, держа на деревянной доске полкаравая хлеба, что крайне удивило Нину.
Она, конечно, знала, что этот обряд проводят только мужчины, и что именно Змей, как главный в этом доме, должен выносить хлеб. Но откуда Змей знает об этом обряде? Кто его обучил? Где он получил информацию об обрядах?
Антон сжимает зубы и морщит лицо.
— Кто, кроме вас и Сенко, знал об этой встрече? — повторяю я вопрос.
— Я не знаю! Может, они прослушивали телефон!
— И что бы они услышали? «Встретимся в пивной»? Кто, кроме вас и Сенко, знал, где эта пивная? Их десять тысяч в городе!
— Нетрудно предположить, что это где-то недалеко от университета!
— Возле университета два десятка пивных. Перестаньте! Скажите, зачем вы это сделали? Просто объясните мне, зачем? — я сам не замечаю, как перехожу на крик. И он не уходит. Он считает, что я имею право на него кричать.
— Меня просил Кошев, — неожиданно сдается Антон. — Я не знал, зачем! Я не знал! Я думал, это их прежние разборки! Если бы я знал, я бы не стал звонить!
— Вы нарочно подслушали их разговор?
— Нет. Сенко снял трубку в кухне, и я услышал голос Громина. У Сенко же телефоны были беспроводные, он их сам делал. Так вот, он встал и ушел в комнату вместе с трубкой. И я услышал, как он сказал: «Встретимся в пивной». Сенко после этого разговора тут же собрался и сказал, что скоро вернется. Такое часто бывало, чтобы он уходил, а гости у него оставались. Я позвонил Кошеву и сказал… Ну, я знаю, в какую пивную они обычно ходили…
Он замолкает и зыркает по сторонам, а потом кричит в полный голос:
— Я не знал, зачем это надо Кошеву! Я не знал! Я предположить не мог, что Громин хоть какое-то отношение может иметь к Сопротивлению! Что им может интересоваться военная полиция! Я не знал! Я его не любил, но сдавать миротворцам я бы его не стал!
Макс пришел к нам на следующий день в обед. Мы, конечно, удивились, когда Моргот не вернулся утром, но мы привыкли, что он может уйти на два дня или даже на три. Он никогда нас ни о чем не предупреждал и ни о чем нам не докладывал.
Мы играли в железную дорогу, и на улицу нас не тянуло. Макс прижал палец к губам, когда мы хотели поприветствовать его криком, а потом долго вполголоса говорил с Салехом. Салех стучал в грудь кулаком, сопровождая это криками:
— Да я!.. Да мне!.. Что я, дурак?
После ухода Макса он ушел из подвала и появился только через три дня.
Я лишь теперь понимаю, как Макс рисковал, когда пришел к нам в подвал. Он рассадил нас на кроватях и сказал, что скоро к нам придет военная полиция, расспрашивать о Морготе. Он говорил с нами, как со взрослыми. Он понимал, что мы слышали и знали гораздо больше, чем это было позволительно в такой ситуации. Он сказал, что от нас зависит, вернется Моргот к нам или нет.
Но все получилось совсем не так, как он думал. Впрочем, он, наверное, исходил из самого худшего, когда давал нам четкие инструкции.
Миротворцы явились к нам на следующее утро, часов в шесть, как только стало светло. Они не ожидали увидеть здесь четверых детей, они начали операцию быстро и слаженно, распахивая двери и распределяясь по всему подвалу: в масках, камуфляже и с автоматами.
Я однажды видел такую операцию. Если бы я мог передать словами охвативший меня ужас! Да, наверное, со стороны это было смешно. Я вскочил с кровати с коротким воплем, прикрываясь одеялом, а потом попробовал бежать. Не к двери, конечно, я не очень-то выбирал направление. Я бежал и ничего перед собой не видел, и, наверное, убился бы о бетонную стенку, если бы кто-то из миротворцев не перехватил меня до этого. Я кричал и отбивался, меня держали чьи-то руки, много рук, кутали в одеяло, пытались уложить. Я чувствовал стекло стакана на зубах и воду на подбородке, чью-то твердую ладонь на щеке. Но я ничего не видел и не слышал. Мне казалось, что вокруг стреляют, мне мерещился запах пороха и крови. Я ни о чем не думал в ту минуту и не знаю, сколько прошло времени, прежде чем ко мне вернулось осознание происходящего. И первое, что я услышал, был голос Бублика. Он пробился через ропот множества мужских голосов, смешки, возгласы удивления и горький плач Первуни.
— Два года назад миротворцы у него на глазах расстреляли родителей.
Бублик сказал это с ненавистью. Я в тот миг не был способен даже на злость и до сих пор благодарен ему за эту ненависть в голосе. И после этого я заплакал.
Я почти не помню того человека в штатском, помню только, что он говорил с акцентом. Они ожидали найти в подвале штаб вооруженного восстания, или воровской притон, или склад наркотиков — я не знаю. Но только не рыдающих детей. Силя не мог связать двух слов — он не испугался, он разволновался и даже начал заикаться, а потом тоже расплакался. Только Бублик был способен отвечать на вопросы, и это, наверное, спасло всех нас и Моргота.
Солдат убрали из подвала наверх, а к нам спустилось человек десять в штатском, которые методично переворачивали подвал вверх дном. Мы втроем сидели на одной кровати, сцепив руки и прижавшись друг к другу, а Бублик за столом разговаривал с миротворцем. Его допрашивали не меньше четырех часов, если не больше. Я в первый раз в жизни видел настоящий допрос и не совсем понимал его смысл: почему Бублика по десять раз спрашивают об одном и том же, почему задают какие-то дурацкие вопросы, которые к Морготу и не относятся вовсе? Это потом я понял, что поймать ребенка на лжи очень легко, да не только ребенка. Вот поэтому Макс накануне и не велел нам врать, лишь скрывать то, что можно скрыть. Бублик был очень серьезен, сосредоточен, отвечал коротко — как учил Макс. Я бы так не смог. И Силя тоже.
— Если тебя начнут спрашивать, — зашептал Силя мне в ухо, — реви громче, понял?
— А то я сам не догадался, — ответил я.
Первуня дрожал, и в том, что он в случае чего разревется, никто не сомневался.
Кто-то из солдат принес нам мороженого. Бублик его съел, а никто из нас троих так и не смог впихнуть в себя ни кусочка. Я почему-то боялся, что оно отравлено, хотя это было глупо: они хотели успокоить нас и расположить к себе.
Только однажды Бублику изменило хладнокровие, когда миротворец спросил его, как часто Моргот вступал с ним в интимную связь. Я не понял этого вопроса — честно, не понял. Я слышал о гомосексуализме и знал в общих чертах, что такое «интимная связь»: в кино это часто показывали. Но объединить между собой Моргота, интимную связь и гомосексуализм мне в голову не приходило. Бублик же поднялся, у него дрогнул подбородок, и он громко ответил в лицо миротворцу:
— Моргот нам как брат. А ты — козел и извращенец, понял? Знаешь, что за такие слова на зоне бывает?
Миротворец рассмеялся и усадил Бублика на место.
Обыск внизу давно закончили, а Бублика спрашивали и спрашивали. Мне казалось, он спокоен, в то время как меня с каждой минутой все сильней и сильней охватывал озноб: я ждал и боялся, что сейчас на вопросы придется отвечать мне. И я не смогу сделать это так, как Бублик. А потом, выговорив ответ на какой-то глупый вопрос, вроде — откуда у нас в подвале телевизор, Бублик вдруг упал со стула. Взял и упал, даже не подставив руки́, прямо головой на пол. Мы с Силей вскрикнули хором, а Первуня прижался ко мне и спрятал лицо у меня на груди. Миротворцы засуетились вокруг Бублика, ругались между собой по-своему, брызгали ему в лицо водой, вызвали кого-то сверху, с аптечкой, и уложили Бублика на кровать. Мы с Силей разревелись одновременно, как только на нас посмотрели повнимательней. Не потому, что так было надо, а потому что испугались.
Тогда я не понял, почему Бублик потерял сознание, а сейчас это болью сжимает мне сердце: в каком колоссальном напряжении он пребывал все это время, как мучительно обдумывал каждое слово, как боялся сделать что-то не так! Ему было всего двенадцать лет, и он сумел все сделать правильно.
Они убрались ближе к полудню. Бублик потом сказал нам: они не имели права нас допрашивать, вообще не имели! Только с разрешения опекунов в присутствии адвокатов и каких-то там представителей. Может быть, поэтому миротворцы не стали сообщать о нас в милицию и никто не забрал нас в интернат. Да, они нарушали законы, но делали это осторожно, когда были уверены, что никто их в этом не уличит.
— Я проклинал себя, — Макс закрывает лицо руками, — я проклинал свою осторожность! Я никогда себе этого не прощу… Лучше бы я приехал за этими чертовыми фотографиями! Но прошло три дня, я не был уверен, что за подвалом не наблюдают. Сенко отпустили через сутки, он их не интересовал, им и в голову не могло прийти, что он имеет к этому хоть какое-то отношение. По поводу фотографий и документов, которые Сенко якобы делал для Моргота, все сработало идеально — майор из паспортного стола не сразу, но признался в том, что иногда за деньги мог выдать фальшивый паспорт. Они все это делали, никто не удивился. Сенко ничего не знал ни о Стасе, ни о Морготе. У нас было два осведомителя, один — «наш», а второму мы платили. «Наш» сутки через двое дежурил на проходной, а тот, которому мы платили, служил кем-то вроде делопроизводителя. Через него проходили ордера, внешние бумаги, отчеты. Не все, конечно, но нам и это было очень важно. Кроме того, парень был не в меру любопытен, что тоже нам очень помогало. От него я знал, что Стася ничего обо мне не сказала. Ордер на обыск подвала появился через сутки после задержания Моргота. Обычно о месте жительства спрашивают сразу. Или он соврал, или промолчал — не знаю. Я даже не поговорил с ним, даже не рассказал, как надо себя правильно вести! Я не сомневался, что он расскажет им все, рано или поздно. Я увез маму к моим знакомым и не появлялся дома.
— Почему? Почему он должен был все рассказать? Вы так уверенно говорили о Стасе…
— Потому что Стася любила меня, — его лицо искажается, он криво закусывает губу и сжимает кулаки. — Она не могла этого сделать. Я не могу о ней говорить…
— А Моргот?
— А Моргот не выдержал бы и одного удара по почкам… Он… Я не осуждал его, не подумайте. Никто бы из наших его не осудил, а я — тем более. Я всю жизнь смеялся над ним, а он на самом деле чувствовал острей. Не только боль. Для него это было… это было невозможно. Все это, понимаете? Там даже помочиться нельзя без того, чтобы этого никто не увидел. Моргот же каждую секунду думал о том, как он выглядит. Это смешно, конечно, для меня смешно. А для него это было важно, эти его позы, маски… Он мог неделю не выходить из дома, если, получив по носу, запросил пощады. Он переживал такие вещи очень тяжело, он считал себя слабаком, и был слабаком, но он очень не хотел им быть, и надеялся всех обмануть, и самого себя — в первую очередь. Мне это трудно объяснить. Это для любого человека было испытанием, и мало кто его выдерживал. Они у каждого находили уязвимые места, а у Моргота их и искать не пришлось. Я боялся, он убьет себя. Я не спал ни одной ночи, я не мог есть. Два самых близких мне человека… Ребята меня поддерживали, конечно, но что они могли? И все это случилось по моей вине!
— Вы ни в чем не виноваты. Не надо так думать.
— Да, мне повторяли это изо дня в день!
Сейчас, когда я знаю больше, чем все участники этой истории по отдельности, я могу представить себе происшедшее в некоторых подробностях и понять, что произошло на самом деле. Моргот наотрез отказался рассказывать о своем пребывании в военной полиции, и я не настаивал. Но я знаю, что он с самого начала выбрал единственно верную линию поведения, просчитал в деталях, что про него может быть известно, а чего о нем никогда не узнают. Это была самая убедительная роль в его жизни — роль незадачливого любовника Стаси Серпенки, того самого много о себе думающего слабака и пижона, в меру хитрого, чтобы обмануть девушку, но так и не сумевшего пробиться к ее шефу. Моргот спасал свою жизнь: если бы стало известно о том, сколько он знает о цехе и о сделке по его продаже, я думаю, он бы не вышел оттуда живым. Инстинкт самосохранения толкает людей и на более невероятные поступки, но меня до сих пор удивляет, почему Моргот не потерял голову, как сохранил рассудочность и хладнокровный расчет, полностью лишившись мужества и самоуважения? Да, он был актером, возможно, актером с выдающимся талантом, потому что жил в своих ролях и верил в них. И выбранная роль вписалась в ситуацию идеально, словно он задумывал ее заранее, с самого начала, когда в первый раз появился в «Оазисе». Но как он удержался в рамках этой роли? Он, как эквилибрист, прошел по тонкой, туго натянутой проволоке и ни разу не оступился.
Лео Кошев был поражен этим не меньше меня.
— Полиция в первый же день засомневалась в причастности Громина к пропаже документов. Во-первых, они не очень-то доверяли моему сыну. Во-вторых, подпольщик не будет кричать на каждом углу, что он подпольщик. Это смешно. А о причастности Громина к Сопротивлению говорил и мой сын, и некоторые его друзья, и девица, с которой он тоже состоял в связи. Но у полиции не было других версий и подозреваемых, поэтому они проверяли эту версию со всей тщательностью. На вторые сутки после его ареста их сомнения превратились в уверенность. И я бы думал так же, как они, если бы не его появление ночью у моего дома. Это были два разных человека. У меня даже мелькнула мысль о двойнике. Мне говорили, что на допросах Громин расклеился сразу, к тому же оказался истериком, а такому человеку никто бы не доверил серьезной информации. Сначала его показания были сбивчивыми и противоречивыми, как это обычно и бывает с обычным человеком после первого потрясения, но по мере того, как электрошок излечивал его от истерии, полиции становилось ясно, что Громин не лжет: он с радостью рассказывал и о том, о чем его не спрашивали. Я не мог этого понять: то ли передо мной был профессионал высшей квалификации, то ли мне приснилось его появление возле моего дома. Этот человек не мог передавать информацию по заданию: никто бы, повторяю, не доверил ему информации! Но о ночном приходе ко мне и о блокноте он не сказал ничего.
— Они пробовали разговорить его при помощи наркотиков?
— Да, но, во-первых, он оказался слишком чувствительным к интоксикации и едва не отдал концы, а во-вторых, современные исследования опровергают существование «сыворотки правды». Все эти препараты всего лишь развязывают язык, но правду ли человек начинает говорить — неизвестно. Равно как и детекторы лжи хороши только в определенных случаях, их чаще применяют для научных опытов, чем для допросов. Язык же Громину они развязали безо всяких наркотиков.
Характерный звук открывающейся молнии, крупным планом — разъезжающиеся зубчики, крупная мужская рука дёргает собачку. Камера отъезжает. Эдвард Конти сидит на кушетке у бледно-зелёной стены, лицо растерянное. Он всё в том же сером плаще. Теребит молнию на бумажнике.
Вскакивает навстречу вышедшему хирургу — тот снимает маску, улыбается успокаивающе, говорит, словно пытается убедить сам себя (интонация странная):
— Жить будет. Это ведь самое главное, правда?..
Красивое и самодовольное лицо врача при этом выглядит немного смущённым. Может быть, из-за серого налёта двухдневной щетины на щеках и подбородке. За окном ночь выцветает, превращаясь в серое утро.
смена кадра
За окном светло.
Резкая трель телефона, шум голосов.
Врач стоит у окна, небрежно зажав трубку двумя пальцами. Лицо у него недовольное, небритость превратилась в намёк на импозантную бородку.
— Да, это я… Да, я понял, кто это… Ну что вы от меня хотите, я просто хирург… Да, делаем всё возможное… Нет, гарантировать не могу… Да, и невозможное тоже…Нет, ещё рано судить… Подождите хотя бы, пока снимут швы…
смена кадра
Тёмный коридор. Дверь кабинета. Тот же Врач (бородка его успела основательно отрасти – аккуратненькая такая, ухоженная) возится с ключами, запирая дверь, говорит немного раздраженно, поглядывая в камеру через плечо:
— А чего вы хотели?.. Я хирург, а не господь бог! Мы и так сделали всё возможное… Её же пришлось собирать буквально по кускам …
Пожимает плечами, добавляет с усилившимся раздражением:
— Обратитесь к пластическим реконструкторам. Но я бы на вашем месте не торопился, дождался окончательного выздоровления. Организм молодой, ткани мягкие, это в нашем возрасте, знаете ли, а у неё… Я бы доверился природе.
Смена кадра
Камера движется вдоль серо-зелёной стены, потом в открывшиеся двери. В кабинете движение не останавливается, его продолжает встающая навстречу полная женщина-врач, она глядит чуть выше камеры, качает головой:
— Сожалею, но Виталий Павлович просил передать, что не видит смысла продолжать процедуры, за последнее время улучшений не зафиксировано, так что ничем больше не можем вам…
Камера, продолжая движение, делает разворот к дверям, двери раскрываются, накладкой — другие раскрывающиеся двери, другой кабинет.
Старик за столом (высокий, худой, нескладный), всё время смущённо хмыкает:
— Сожалею, что вы… хм… проделали такой… хм… путь…
Пока он говорит, камера делает быстрый объезд кабинета, на секунду задерживается на девочке у окна.
Девочке года три, на ней оранжево-голубой комбинезончик. Она смотрит в окно, виден лишь затылок с коротким ёжиком светлых волос. Окно выходит на Дворцовую площадь, вид немного сверху, этажа с четвёртого. На площади митинг. Транспаранты, толпа, конный наряд. Камера меняет фокус, теперь резко видно стекло, мутно — панораму. По стеклу бегут крупные капли, на улице дождь.
Смена кадра
На улице дождь. Капли бегут по стеклу.
Молодой женский голос говорит на излишне правильном русском:
— Мы были бы рады, но правила установлены не нами, процедура экспериментальная и доступна лишь совершеннолетним добровольцам, нам не нужны неприятности с ювеналами…
Камера меняет фокус. За окном (первый этаж) — улочка маленького европейского городка, угол ажурной решётки, старый фонарь, лепнина на стенах.
Камера отъезжает.
Девочка по-прежнему смотрит в окно, волосы отросли, закрывают уши. Камера делает объезд кабинета, направляясь к дверям. Цепляет Конти и молоденькую, очень серьёзную девушку за столом. Девушка продолжает говорить, но камера уже в очередном коридоре.
Движение нарастает. В холле какие-то люди, почти все они оборачиваются.
И смотрят.
Смена кадра
Новый кабинет.
Девочка (со спины) сидит на высоком белом стуле с ажурной спинкой, её ноги в белых колготках и светло-голубых ботинках не достают до пола. Рядом с ней — маленький юркий человечек в белом халате и с гривой таких же белых волос. Он вертит сухонькими ручками её голову, мнёт, поворачивает, приподнимает, щупает. Ему не приходится наклоняться. Поднимает взгляд, пожимает плечами:
— Боюсь, что не могу вам ничем…
(Всё это — очень быстро, камера только успела объехать их с девочкой и вновь устремилась к дверям, окончания слов уже не слышно).
Вновь коридор, движение убыстряется, лица встречных.
Лица — другие.
Выражение на них — то же самое…
Новые двери.
Профессор с бородкой разглядывает чёрные пластинки рентгеновских снимков, складывает их в стопочку, кладёт на стол. Говорит по-немецки, коротко и отрицательно. Пожимает плечами. Лицо у него отстранённо-скучающее.
Новые двери, новый кабинет. Конти сидит на стуле.
Толстый китаец неопределённого возраста пожимает плечами:
— Я врач, а не Господь Бог…
Камера устремляется к двери, но оборачивается на смех и голоса, донесшиеся из открытого окна. Шум прибоя. У окна, забравшись на стул с ногами, девочка лет четырёх. Девочка смотрит в окно, отросшие волосы собраны в хвостик с большим белым бантом. За окном — пляж, море, солнце. Несколько загорелых молодых людей играют в мяч. Шум прибоя и смех становятся тише.
Голос китайца:
— … именно ко мне?.. В Питере есть пара неплохих клиник, я уже не говорю про Новосибирский Центр, почему бы вам…
Камера возвращается в кабинет. На лице Конти — жёсткая невесёлая улыбка, китаец понимает её без слов:
— О-о… А что вы скажете о Лос-Анджелесе?.. О-о… хм-м… или Южная Словения?.. Иртрича не зря называют Творцом Красоты…
Конти продолжает улыбаться, лицо у него закаменевшее, неживое. Китаец меняет тон, теперь он серьёзен и уважителен:
— Даже так… Тогда… — замолкает на минуту, жуёт губы. Добавляет после паузы, задумчиво:
— Тогда вы правы…
Шум прибоя усиливается, заглушая его слова, камера вновь переходит на окно, приближается, отъезжает. Теперь это окно веранды. Стол с остатками завтрака — кофейник, чашки, тыквенные семечки в плоской вазе, тонкие бутербродики. У стола — три стула, на двух, друг напротив друга, — Конти и китаец. Конти уже без пиджака, галстук сбит, причёска растрёпана. Он курит, в пепельнице (на секунду — её крупным планом) — горка окурков.
Третий стул отодвинут от стола к боковому окну. На нём, коленками на сиденье, стоит девочка, положив локти на подоконник и глядя в окно. Шум прибоя (смеха и голосов с пляжа больше не слышно).
Китаец говорит, и шум волн время от времени перекрывает его слова:
— …уяснить, чего вы хотите? Хотите ли вы, чтобы она выиграла конкурс на мисс Вселенную, или же чтобы просто была счастлива? В первом случае — я могу лишь повторить всё то, что вам уже…
(Шум прибоя)
— …что такое красота? Нет абсолютных эталонов. То, что казалось прекрасным вчера, завтра может вызвать лишь…
(Шум прибоя)
Камера уходит с веранды. Скользит по пляжу, мимо рекламного плаката фирменной джинсы: «Ты — это то, что ты носишь!», голос китайца:
— …Мы — это то, что мы носим, будь то одежда или тело. И, главное, — как носим. Изысканное костюм можно носить так, что он покажется грязной тряпкой. И можно выглядеть принцем в застиранных джинсах…
Всё время разговора камера движется по пляжу, потом по воде, на солнце. Солнце становится менее ярким, отступает, касается воды. Камера возвращается на пляж. Конти и китаец вынесли стулья с веранды, от них по оранжевому песку тянутся длинные ярко-синие тени. Девочка сидит на песке. Волосы её растрёпаны, бант развязался. Она зачерпывает песок голубой туфелькой и смотрит, как он высыпается. Она сидит к нам лицом, но лицо это в тени.
— …Воображение — великая сила. Мы становимся такими, какими сами себя представляем. Говорите человеку ежедневно, что он свинья — и он захрюкает…
(Шум прибоя)
— …и что вы думаете? Тюрьмы там действительно забиты теми, кто родился в среду. Потому что им с пелёнок внушалось: раз уж ты родился в среду — тебе судьбой предначертано стать преступником и никакой другой возможности…
(Шум прибоя)
— …Вспомните сказку про Золушку. Знаете, что превращало её в принцессу? Не платье, не туфельки, не карета и даже не принц — это внешняя атрибутика, станьте принцессой, и всё это у вас появится. Её преображала уверенность в себе…
(Шум прибоя)
— …Конечно, она никогда не станет топ-моделью, но при наличии уверенности в себе любой физический недостаток может выглядеть просто милой и пикантной особенностью…
(Шум прибоя)
— …Не в городе, нет, ни в коем случае! Только свой дом, где-нибудь в глуши, без соседей… только свои, проверенные люди, и никаких посторонних контактов, пока она…
(шум прибоя)
— …А я и не говорил, что это будет просто! Но вы всё-таки подумайте, слишком ли это большая цена… Мне почему-то кажется, что не очень. Во всяком случае – для человека, который сумел пробиться к самому Иртричу без трёхгодичной очереди…
Камера наплывает на солнце, солнце желтеет, тускнеет, подёргивается дымкой.
смена кадра
Тусклое солнце серого городского дня. Вид из окна высотного дома. Серый дым. Камера захватывает руку с сигаретой, и тут обзор закрывают маленькие ладошки, звучит заливистый детский смех.
Камера выныривает из темноты назад, захватывая стоящего у окна Конти и вскарабкавшуюся на стул и подоконник девочку. Конти оборачивается, подхватывает девочку на руки, кружит по комнате. Девочка смеётся.
Камера приближается, девочка смеётся, вертится, её лицо не в фокусе.
Голос Конти (отчаянно-решительный):
— Какая же ты у меня красивая!!!..
Камере удается поймать её лицо.
Больше всего оно похоже на лоскутное одеяло из-за множества шрамов и шрамиков разной длины. На нём не видно ни бровей, ни ресниц. Шрамы по-разному стягивают кожу, поэтому внешний угол левого глаза сильно приподнят к виску, а внутренний угол правого опущен, из-за чего глаз кажется вывернутым. Губы тоже перекошены по диагонали в незакрывающейся гримасе так, что видны мелкие неровные зубы.
И, хотя девочка смеётся, лицо совершенно неподвижно…
На пульте агронома сельхозкооператива «Элегия» загорелась красная лампочка. Вернее, загорелась-то она раньше, но хозяин кабинета, Стефан-Ипполит, заметил её только сейчас. Урожай забирал всё время, Стефан-Ипполит только вернулся с гидропонной фермы, что он, бюрократ – весь день экраны рассматривать?
Красная лампочка означала нарушение периметра, попросту – кто-то порвал сетку и хозяйничает на морковном поле. Стефан-Ипполит выругался: не кто-то, а медведь повадился. Гоняют его, гоняют, да всё без толку!
– На гидропонику её надо, на гидропонику, – пробормотал Стефан-Ипполит, – и проблем никаких…
И жетонов, подсказал ехидный внутренний голос. Натуральная морковка стоит чуть не втрое дороже гидропонной, да ты продай её сначала, гидропонную-то!
Агроном отключил сигнал и тронул плашку селектора.
– Григорий?
– Брым-грым… – проскрежетали после паузы динамики.
– Давай, Гришкин, хватай хлыст и дуй на морковкино поле!
– Быр-бырым?
– А как же, он, любимчик твой! Снова пришёл.
– Бу-ру-ру… – зашлись динамики нечленораздельно.
– Хватит, Гриша! – отрезал Стефан-Ипполит. – У всех дела, всем некогда! Петька пусть хлыст прихватит, зря мы столько жетонов на лицензию извели?..
Григорий сообщил что-то совсем уж не подлежащее расшифровке и отключился.
Двадцать второй век на подходе, подумал агроном, рассматривая провинившиеся динамики, а мы звук наладить не можем! Перед попечителями совестно.
– Чтоб его!.. – Стефан-Ипполит взъерошил непослушную шевелюру, подхватил рабочий халат и выскочил из кабинета. Медведь медведем, а вешенка ждать не будет.
Со щелчком замка лампочка замигала вновь.
Когда Григорий, он же Гришкин, Гришандий, Гришуня – и ещё дюжина изобретённых агрономом имён, – был маленьким, то хотел стать охотником с большим ружьём, чтобы защищать Красных Шапочек и их бабушек, а также поросят и бедных маленьких барашков, от волков. Потом Гриша вырос и узнал, что попечители давным-давно запретили ружья; охотники остались, но обходились луками или арбалетами. Умом Гриша понимал, что это справедливо, но детскую мечту было жаль.
Так он стал зоотехником и главным по медведю.
Григорий мишку понимал, но и досадовал на него. Топтыгин морковь больше портил, чем ел. Но разве зверю объяснишь, как правильно?
Место, где пировал медведь, они нашли сразу. От леса вглубь поля тянулась неровная полоса мятой ботвы и разрытой земли.
– Хоп! Хоп! – закричал Петя, включая хлыст.
Гонять медведя было – по молодости – для него в радость. Закончив кое-как обязательную школу, он устроился в кооператив подсобным рабочим. Учиться ему надоело, бездельников попечители не жаловали, а так – и жетоны есть, и весело.
Медведь оторвался от кормёжки и недовольно заворчал.
– Не нравится… – сказал Петька. – Вот и нам тоже. Хоп! Хоп!
– Осторожно! – Григорий ухватил Петьку за плечо. – Близко не подходи.
– А то что?
– А то бросится.
– Сбегу, – пожал плечами Петя.
– Захочет, он тебя вмиг догонит, – сказал Григорий. – Нельзя ему спину показывать. Убегаешь – значит, добыча. Подожди-ка…
Зоотехник вынул из кармана маленький складной зонтик.
– Зачем это? – удивился Петька.
– Увидишь, – пообещал Григорий. – Давай-ка, пощекочи его хлыстом издалека.
– Ага, дядя Гриша, – Петя выставил хлыст на минимум.
Хлыстом на полной мощности не то, что медведя – слона свалить можно. Попечителям это не понравится. Нет ничего хуже, чем убить дикого зверя. Только если лес поджечь. Но это невозможный случай. Гипотетический, как сказал бы Стефан-Ипполит. Кому нужно лес поджигать?
Петька удлинил хлыст и кончиком ловко погладил медвежью спину. Щёлкнуло, с хлыста слетела белая искра. Медведь дёрнулся, отмахнулся лапой, удивлённо крякнул.
– Иди, иди отсюда, – закричал Петька. – Хоп!
Медведь оскалился.
– В сторону! – рявкнул Григорий.
Зонт раскрылся с громким хлопком. Большой чёрный зонт с изображением зубастой пасти.
Косолапый подпрыгнул на месте, развернулся и помчался к лесу, смешно, как собака, занося вбок задние лапы.
– Вот и всё, – сказал зоотехник. – Ограду только починить…
Он прошёл между грядок. Обидно, хорошая морковка уродилась. Медведь выбирал самые большие, самые крупные морковины, остальные помял да поломал. Урон не большой, но жалко…
– Дядя Гриша! – окликнул его Петька. – Сюда иди! Смотри, что тут…
Между грядок, прижав к груди недоеденную морковину, спал парень в синей пижаме.
Эти люди ничем не отличались от воспитателей и наверняка были с ними заодно. Ну и что, что нет очков? А хлыст? Ну и что, что он хотел вернуться? И не того захочется, когда холодно, мокро и в животе пустота. Ивась решил молчать и при случае сделать ноги. А пока – можно и отдохнуть.
Зато вода у них вкусная! Странного цвета, но сладкая и горячая. Ивась допил воду и поставил кружку рядом на стол. Хорошо, хоть и мало. Но просить он не станет. Никогда! Нельзя просить у человека с хлыстом…
– Налить ещё чаю? – парень, который сидел напротив, Ивась уже знал, что его зовут Пётр, потянулся к кружке. Ивась опасливо отодвинулся. Молодой, не старше его самого, ну и что? Зато у него хлыст. Ивась в который раз огляделся: вряд ли стоявшие у стен грабли и тяпки помогут справиться с хлыстом. Эх, добыть бы такой же!..
– А ну, показывайте вашего найдёныша!
Дверь открылась, вошли ещё двое. Сзади стоял Григорий, так его называл Пётр. Впереди – незнакомый человек с длинными, торчащими в разные стороны рыжими волосами и весёлыми глазами.
– Вот он, Стефан-Ипполит, – сказал Пётр. – Молчит. Наверное, он вовсе говорить не умеет? Но чай выпил.
Рыжий Стефан-Ипполит посмотрел на Ивася и враз поскучнел.
– Может, и не умеет, – ответил он. – Интернатский это. Дитя попечителей.
– И что нам с ним делать? – подал голос Григорий.
– Говорю же, интернатский. Не наша это забота, – сказал Стефан-Ипполит. – Ничего не делать, в загон отвести.
– Во-от как… – протянул Григорий. – А дальше?
– Назад вернуть, что ещё?
«Я не вернусь!» – хотел закричать Ивась, но не смог, горло перехватило. Эти люди не помогут. Они заодно с воспитателями, только воспитатели разводят людей, а эти – морковь. Заодно. Заодно!
Сделать из человека скотину легко. Назвать место, где он находится, загоном. Этого достаточно. Глиняный круг под колпаком силового поля, мягкая подстилка, чтобы лежать, ящик с пищевыми брусками – и запах выгребной ямы. Ивась упёрся ладонями в радужную плёнку, надавил… Ничего не вышло. Он помнил такое, он проходил сквозь такое, когда убегал, но эта плёнка не пускала его, а только жалила руки. Почему? Наверное, не хватает сил, решил он. Надо поесть и отдохнуть, и тогда…
Ивась лёг на подстилку и задумался. Второй обитатель загона, толстый мужик с серым лицом, смотрел в одну точку и жевал бруски – один за другим. На вопросы он не отвечал, говорить не пытался. Кажется, он даже не заметил, что у него появился сосед. Толстяк мерно двигал челюстями, и от этого Ивасю тоже захотелось есть. Пусть вонь, пусть неизвестно, что ждёт впереди…
Ивась откусил от бруска. Чуть солоноватый сок напоминал о покое, равнялся покою, тянул в сон, предлагал лечь, забыть прошедшие дни, забыть голод, не думать… Всё будет хорошо, он вернётся в интернат и будет спокойно жить, трижды в день есть восхитительные бруски… Ловить нитки на экране и получать сладкие пастилки… И так всегда, и так до тех пор, пока… Пока его не разрубят на куски и не съедят!
Ивась вскинулся и замотал головой. Уснул! Ивась отбросил брусок. Больше никогда в жизни, сколько ни осталось, он не съест эту дрянь! Но голод заставит его, значит, надо бежать…
Что-то изменилось вокруг. Ивась поднял голову: через плёнку поля на него смотрела женщина в сером.