Половину серебреника истратили в тот же вечер: взяли по три кружки пива с сушеной рыбой и набрали цветных фигурных леденцов, надеясь поближе к ночи повторить поход к белошвейкам, поэтому за следующий день Есеня успел сильно проголодаться и подумывал, не пойти ли ему домой. Но, взвесив все «за» и «против», решил, что потерпит до утра. Он отлично выспался и выдумал замечательное приключение. Если раздобыть где-нибудь белую простыню, то можно устроить представление для стражников в сторожевой башне — вот они обрадуются, когда к ним в окно заглянет настоящее привидение! Надо только найти длинную палку, надеть на нее тыкву и накинуть сверху белое полотно. Можно даже нарисовать на нем что-нибудь страшное — оскаленную пасть, например.
Дело осталось за малым — тыква и простыня. Впрочем, вместо тыквы можно было использовать горшок. То, что пугать они собирались именно стражников, делало приключение еще более захватывающим. Когда-то стражу набирали из городских, но вскоре убедились, что это не очень хорошо, когда за соблюдение закона отвечают соседи тех, кто его нарушает, и теперь в стражники брали деревенских — чаще всего безземельных младших сыновей в семье. Вечное противостояние деревенских и городских приводило, конечно, к излишним стычкам, и стражников в городе сильно недолюбливали, но зато и поблажек стража никому не делала.
Ребятам мысль понравилась, и Сухан притащил простыню из дома, но попросил ничего на ней не рисовать: мать сразу бы это заметила. Гнилую тыкву нашли на помойке — воняла она преотвратно. Прежде чем идти к сторожевой башне, испробовать шутку решили в кабаке: свои, по крайней мере, бить не будут, если и поймают.
Они едва дождались темноты, стараясь не попадаться никому на глаза, но когда настал решительный миг и все трое, высоко подняв палку с «привидением» над головой, начали подкрадываться к окнам кабака, оглушительный визг испортил все представление. Визжали девки, которых угораздило войти в ворота именно в эту минуту! Девок было две, и орали они как резаные, схватившись друг за дружку, вместо того чтобы быстро убегать.
— Ну чё орете! — Есеня опустил простыню. — Это я, Балуй.
— Да перестаньте, наконец! — Сухан зажал уши. — Сил же нет.
Девчонки покричали еще немного, но так и не сдвинулись с места.
— Успокойтесь! — Звяга намотал простыню на руку, чтобы она не развевалась на ветру. — Это всего лишь простыня!
— Есеня? — робко спросила девочка, и только тогда он узнал сестренку — в темноте не так просто было ее разглядеть, а визжат они все одинаково.
— Опять ты? — расхохотался он. — Батя прислал?
Он подошел поближе — точно, и аппетитная Чаруша тоже притащилась с ней. Наверное, опять ужинала у них дома.
— Нет. Есеня, меня мама прислала. Тебя стражники ищут.
— О то великая печаль! — хмыкнул Есеня.
— Нет, дурак! Мама велела уходить из города. Она и денег тебе дала на дорогу, велела идти к ее сестре, на хутор. Помнишь, мы там были маленькими?
— Помню. Только не пойду. Чего я не видел на этом хуторе?
— Ты не понимаешь. Они говорили с отцом, а мама подслушала у двери и меня послала. Меня выпускать не хотели, но мама их уговорила, сказала, что мне Чарушу проводить надо домой, что уже темнеет и потом поздно будет.
— И что она подслушала?
— Она мне не успела сказать, но что-то очень страшное. Говорят, что у тебя какая-то вещь спрятана. Есеня, уходи, пожалуйста. Когда все утихнет, мы тебя на хуторе найдем.
— Да не пойду я на этот хутор!
— Слушай, ты что, что-то украл? — сестренка прижала руки к губам.
— Нет! — рявкнул Есеня. — Я ничего такого не делал! Так батьке и передай, поняла? Ничего я не воровал!
Он успел забыть про медальон — ему было не до того. А вот стража, видно, не забыла. Наверное, кто-то все же видел, как благородный отдал медальон ему, и теперь вспомнил об этом. Может, отдать его — и дело с концом? Ну нет, раз он такой ценный, что стражники за ним уже неделю бегают, значит, стоит попытать счастья.
— Есеня, ну пожалуйста, — сестренка заплакала, — я очень тебя прошу. Вот, денег возьми.
Он машинально подставил ладонь — Цвета высыпала на нее пять серебреников. Ничего себе! Какой хутор! Да тут так можно развернуться!
— Ладно. Из города уйду, но на хутор — ни за что. В лесу поживу, тут, недалеко.
— А где же ты спать будешь? — спросила молчавшая до этого Чаруша.
— В лесу и буду. В первый раз, что ли? — спать Есеня пока не хотел, и его этот вопрос не сильно заботил.
— А есть? В лесу еды не продают…
— Найду что-нибудь. Звяга принесет.
— Не дело это. В лесу тебя найдут, — вздохнула Цвета.
— Не найдут. Если ты не расскажешь. А матери скажи, что я на хутор пошел, ладно?
— Ладно, — подумав, согласилась сестренка. — Только прямо сейчас уходи. Они тебя здесь в первую очередь начнут искать.
— Хорошо, хорошо, уговорила, — хмыкнул Есеня. Ему вовсе не было страшно, ему даже нравилось это приключение — пожить в лесу он всегда мечтал. Впрочем, встречи со стражниками Есеня тоже не боялся — он вовсе не собирался рассказывать им про медальон, хоть на куски его режь! Он окончательно решил, что оставит медальон себе: такие вещи на дороге не валяются.
— Ну иди! — Цвета потащила его за рукав. — Иди же скорей!
— Уже иду! — Есеня подмигнул Чаруше, которая стояла и комкала передник: у нее на глазах тоже были слезы, как и у Цветы. Он развернулся к ребятам, скорчил торжественную мину и помахал им рукой: — Прощайте! Неизвестно, что меня ждет. Буду я у старого дуба, так что завтра еды приносите — я уже сейчас есть хочу, а завтра и вовсе помереть могу от голода.
— Простыню возьми, — щедро предложил Сухан, и Есеня не стал отказываться.
Он высыпал серебреники в руку Сухану, хлопнул Звягу по плечу, вышел со двора и направился к городской стене — выходов хватало, даже если ворота были заперты. Не успел он пройти и десятка шагов, как услышал цокот копыт: а сестренка оказалась права, во двор кабака въезжали стражники с факелами. Если они увидят Цвету, то догадаются, зачем она здесь была! Есеня остановился и подкрался поближе к воротам. Нет, сестренка успела уйти. Он выдохнул с облегчением и, не особо таясь, направился своей дорогой.
Вдруг сзади него раздались торопливые шаги и шумное дыхание: Есеня остановился и прижался к забору. Интересно, кто это? Если стражник, то почему без огня? Он присмотрелся, замерев неподвижно, и фигура в белом платье остановилась прямо перед ним, растерянно оглядываясь по сторонам, — Чаруша!
— Эй, — шепотом позвал Есеня, и она подпрыгнула от неожиданности.
— Ой… Это ты, Есеня?
— Ага, — ответил он и шагнул в просвет улицы. — А зачем ты меня догоняешь?
— Я… послушай… Ты только не смейся. Возьми меня с собой, — прошептала она и опустила голову.
— Чего? — Есеня заорал в полный голос.
— Возьми, ты не пожалеешь. Я тебе еду стану готовить. И вообще…
— Иди домой! — рявкнул он. — Только тебя мне не хватало. Тоже мне…
Она всхлипнула, подняла на него печальные глаза, покорно развернулась и пошла назад. Плечи ее дрожали, и это было заметно даже в темноте.
— Эй. Не реви, — сказал он ей вслед, и она сразу же остановилась и оглянулась. — Я не со зла. Просто девчонкам в лесу делать нечего. Что про тебя подумают, если ты дома ночевать не будешь?
— Да мне все равно, что обо мне подумают! — со слезами выкрикнула она и побежала прочь.
Почему-то это ему понравилось. То, что ей все равно.
К старому дубу он не пошел. Во-первых, старый дуб стоял близко к краю леса, и это несколько снижало остроту ощущений: Есене хотелось в чащобу, где не ступала нога человека. Во-вторых, слишком близко к медальону: если стражники его найдут, то могут и медальон поискать в окрестностях. А в-третьих… в-третьих — чересчур много людей знает, где он собрался ночевать.
Есеня шел по лесу долго, изредка посматривая на звезды — ясной ночью он бы не заблудился: звезды он изучил хорошо и мог по ним безошибочно определить время. Наконец чащоба вокруг него стала такой непролазной, что он остановился у маленького пруда с черной водой. Ему хотелось пить, поэтому место он нашел подходящим. Комары, вившиеся вокруг головы на ходу, набросились на него целой тучей, стоило только перестать двигаться. Об этом Есеня не подумал: в городе комаров не было вообще, а на краю леса они не проявляли такой злости. Он сорвал ветку и, отмахиваясь от назойливых тварей, начал осматриваться по сторонам. Спать все еще не хотелось, сидеть было невозможно, а босые ноги, исколотые и избитые о лесные дорожки, ныли и требовали отдыха.
Через час непрерывной работы веткой Есеня понял, что жизнь в лесу — это увлекательно, но, пожалуй, чересчур, и отправился искать место посуше. Но, куда бы он ни шел, комаров не убывало. В конце концов, он догадался залезть на дерево и посмотреть, нет ли поблизости какого-нибудь лесистого холма, где этих тварей, наверное, будет поменьше. Холм он увидел так далеко на горизонте, что отчаялся добрать до него к утру. Но на дереве, как ни странно, комаров было немного, и Есеня понял, что́ может его спасти. Елка, которую он выбрал, явно не подходила для отдыха: слишком шершавая и колючая, да и ветви ее клонились вниз, сидеть на них было неудобно. Он осмотрелся еще раз и увидел неподалеку подходящую сосну — она стояла на краю поляны и разрослась в ее сторону густыми и длинными ветвями.
Вот тут-то и пригодилась простыня: Есеня взобрался наверх, с трудом преодолев часть ствола, где не было сучков, и привязал ее к раскидистым ветвям за четыре угла. Риск только придал ему азарта; впрочем, плотная ткань и крепкие узлы выдержали его вес. Шевелиться в этом гамаке Есеня опасался, но после комариного ада и долгого путешествия ложе показалось ему роскошным. И все было бы ничего, но через полчаса он так замерз, что у него начали стучать зубы.
Заснул Есеня только после того, как солнце стало пригревать его правый бок, а проснулся ближе к полудню, с опухшим лицом и заплывшими глазами. Очень сильно хотелось есть. Настолько сильно, что живот скручивало болезненными спазмами. Он не ел без малого двое суток, если не считать кружки молока и выпитого в изобилии пива. Но и пиво в последний раз случилось позавчера.
Есеня почувствовал себя несчастным, голодным и одиноким. Никто его не любит, никто не найдет его в этой глуши и не принесет поесть! Мысль о путешествии к тетке, маминой сестре, уже не казалась вздорной. Но деньги он отдал Сухану, а идти туда придется дня два. Да он умрет от голода за это время! И явиться к тетке с пустыми руками, наверное, было не совсем хорошо.
Мысль о том, что он совсем один здесь, в глуши, почему-то напугала его. Ночью, спасаясь от комаров, он не подумал о зверях, которых запросто мог встретить. Но не это показалось ему страшным. Просто… если с ним что-то случится, никто не поможет. Если он всего лишь сломает ногу и не сможет идти, он умрет тут, умрет по-настоящему. И никто его не найдет. Если он провалится в болото по колено, то никто не подаст руки и не протянет палки. И он утонет. От этих мыслей защипало глаза, и Есеня понял, что сейчас разревется, как девчонка. Ну и пусть. Никто не увидит. И никто никогда не узнает, что он, Балуй, плакал от страха и одиночества, оставшись в лесу всего на одну ночь.
Есеня пробрался в город через один из потайных лазов, которые были известны ему в изобилии: под старым дубом прогуливался стражник, и Есеня не знал, кого подозревать в предательстве. Сестренка не могла такого сделать — все же родная кровь. Может, Чаруша? Обиделась на него и рассказала страже. Интересно, чего ее потянуло за ним в лес? Приключений, что ли, захотелось? У девчонок скучная жизнь — рукоделие да кухня. А может, и Сухан — тот еще маменькин сынок: влетело за простыню, он и раскололся. Есеня собирался забрать у него деньги, поесть и после этого подумать как следует, так ли ему нужен теткин хутор или комариный лес. Впрочем, в тюрьму ему вовсе не хотелось, хотя потом можно было бы хвастаться на каждом углу, что он там сидел.
Есеня не таясь добрался до дома Сухана, подпрыгнул и заглянул через забор. Товарища он не увидел, зато его сразу заметила мать Сухана, подметавшая двор. Лицо ее исказилось до неузнаваемости, и она не то чтобы закричала — взвыла, указывая пальцем на голову Есени, торчавшую из-за забора. На ее крик из дома выбежал отец Сухана, стеклодел Надей, бледный и перепуганный. Есеня не понял, чего они так волнуются, и хотел об этом спросить, но Надей замахал на него руками и зашипел:
— Вон! Вон отсюда! Быстро! Чтоб духу твоего здесь не было!
— Чего такое-то? — все же спросил Есеня. Висеть на заборе было неудобно.
— Я сказал — убирайся! — рука Надея потянулась к чугунному горшку, из которого кормили собаку.
Есеня не стал дожидаться, когда горшок полетит ему в голову. Может, зайти к Звяге? Может, он объяснит, чего на него так взъелись родители Сухана? Сухан и Звяга жили по соседству, Есеня пошел вдоль окон Сухана по улице, как вдруг услышал стук над головой — за закопченным стеклом торчало зареванное лицо товарища. Тот приложил палец к губам и начал открывать окно, стараясь делать это как можно тише.
Есеня помог ему выбраться на волю, и они бегом припустили вдоль по улице.
— Надо спрятаться где-нибудь, — запыхавшись, выдохнул Сухан, когда они оказались там, где их голосов не могли услышать.
— Чего случилось-то?
— Пойдем, к Бушуихе в сарай залезем, там нас не увидит никто… — Сухан нервно оглянулся по сторонам.
Бушуиха, старая бабка, не нажившая детей и давно похоронившая мужа, не очень заботилась о своем имуществе, и залезть к ней во двор труда не составляло. Они прокрались туда задами и плюхнулись в старое, слежавшееся сено — после гамака на дереве оно показалось Есене мягким и уютным.
— Ну давай, не томи. Чего там такое?
Сухан набрал в грудь побольше воздуха и хотел что-то сказать, но не выдержал и расплакался.
— Ты чё? — не понял Есеня.
— Ща, погоди. Я щас. Я только…
— Да ладно, не реви… — Есеня не стал над ним смеяться — он сразу почувствовал что-то нехорошее.
— Звяга… К нему первому стражники пришли, мать моя услышала и меня в сундук спрятала. Рано утром, спали еще все, — Сухан всхлипнул и размазал слезы по щекам.
— Ну?
— Ему руку сломали. Я в сундуке сидел, окна все закрыты, я и то слышал, как он кричал… — Сухан вздрогнул, и слезы снова побежали у него по щекам, — сломали молотком — его мать моей рассказала. А потом крутили. Звяга… Ты не подумай про него плохо… он не хотел. Но ты представь себе, каково это…
— Да я ничего про него плохого не думаю… — прошептал Есеня. Мурашки пробежали у него по спине, он закусил губу. Звягу было жалко до слез.
— Он им рассказал, что ты к старому дубу пошел прятаться, и что сестренка тебе денег дала на дорогу, и что мать тебе велела на хутор идти к тетке.
— А ты откуда знаешь?
— Мать рассказала, — Сухан шмыгнул носом.
— А Звяга?.. Он как? Его в тюрьму забрали?
— К лекарю увели. Когда в себя пришел. Меня дома заперли, стражникам сказали, что я гуляю где-то. Но им уже не очень надо было, поэтому они не стали меня искать…
— А мои как? Не знаешь? — Есеня вдруг испугался. А что если они так же с мамой… или с сестренками…
— Откуда? Я же дома сидел, говорю, заперли меня.
— Мне надо к ним сходить, — Есеня начал выбираться из сена, но Сухан схватил его за рубашку.
— Куда? Ты с ума сошел? Давай я сбегаю, узнаю.
— Не. А если тебя поймают? Погоди.
— Да чего им теперь меня ловить, если им Звяга все уже рассказал?
— Кто их знает, — упавшим голосом сказал Есеня, сел и обхватил колени руками. Он бы не признался и самому себе, как страшно ему стало. Если со Звягой, который ни в чем не виноват, поступили так жестоко, то что же сделают с ним, когда поймают?
— Я быстро, ты тут меня подожди. Все сараи в городе они обыскивать не станут, правильно? — Сухан поднялся.
— Погоди, — остановил его Есеня. — Ты лучше попробуй найти подружку Цветы, Чарушу, которая с ней приходила. Она в конце нашей улице живет, у ее отца кожевенная мастерская, по запаху найдешь. Пусть она сходит, ее, наверное, не заподозрят. И тебя около ее дома ловить не будут.
— Отлично! — улыбнулся Сухан: ему, похоже, тоже было страшновато соваться к Есене домой. — Ты голова, Балуй!
— Только побыстрей. Вдруг там что… так я лучше это… стражникам сдамся, — он сглотнул и понял, что другого выхода у него и не будет.
— Деньги возьми на всякий случай, — Сухан порылся в кармане и вытащил пять серебреников, — мало ли, вдруг не вернусь…
Есеня кивнул и вспомнил, как давно не ел. Но есть почему-то совсем не хотелось. Когда Сухан убежал, он свернулся на сене клубком и хотел заснуть, чтобы не ждать: ждать он всегда терпеть не мог.
Но через минуту-другую невеселые мысли подкинули его с уютного ложа, и он прошелся по сараю из угла в угол. Зачем ему этот медальон? Звягу подставил, неизвестно еще, что с матерью будет, с сестренками… Отдать его — и дело с концом.
А если и правда: стоит только его открыть — и станешь счастливым на всю жизнь, как благородные? Недаром же они его ищут. Вся стража в городе с ног сбилась! Вот так счастье свое отдать им обратно? Не сопротивляясь? Есеня пожалел, что раньше не вспомнил о медальоне: теперь и забрать его не получится, если у старого дуба стражники стоят. Он просто невнимательно его изучал: теперь, когда медальона у него в руках не было, Есеня не сомневался, что смог бы его открыть. Зачем он перебил Голубу, когда она рассказывала про медальон? Может, стоит сходить к белошвейкам и спросить у них — они бывают у благородных, может, слышали что еще? И что с тем человеком, который отдал ему медальон? Как его звали? Имена у этих благородных больно заумные, запомнить невозможно. Есеня помнил только, что имя его начиналось на «З». Что-то вроде забора.
Идея разузнать у белошвеек о медальоне и его владельце настолько захватила его, что Есеня забыл о матери и сестренках. Нет, отдавать медальон еще рано! Чтобы потом всю жизнь жалеть?
Он не услышал шагов около сарая и попытался спрятаться только в тот миг, когда заскрипела перекошенная дверь. Он и сам не ожидал, что так испугается: сердце ушло в пятки и на секунду стало нечем дышать. Есеня присел за полуразвалившуюся тачку и с ужасом понял, что от двери не видна только его голова, а все остальное отлично просматривается сквозь большое колесо с выломанными спицами.
— Есеня? — услышал он шепот. — Ты здесь?
Он пригнулся еще ниже, чтобы посмотреть на дверь из-под тачки, и увидел, что пришла к нему Чаруша, а не Сухан. Он выдохнул с облегчением и поднялся.
— Да тут я, тут, — он отряхнулся. — А где Сухан?
— Домой пошел. Вдруг стражники его увидят?
— А тебя?
— А я-то тут при чем? Я тебе поесть принесла. Мама твоя беспокоится, что ты ничего не ел.
Есеня плюхнулся в сено.
— Как они? Что там у них?
— Ты ешь, а я тебе все расскажу, — она развернула узелок и вытащила ломоть белого хлеба и толстый кусок домашней колбасы.
Есеня, который минуту назад про еду совсем не помнил, вдруг почувствовал дрожь и вцепился в хлеб с колбасой ногтями. Живот скрутило спазмом, разве что слюна изо рта не закапала. Он оторвал зубами огромный кус, так что сжевать его было невозможно, и поперхнулся.
— Тут еще молоко, — она протянула ему тяжелую флягу. — Я знаю, ты молоко любишь.
«Вот еще», — хотел сказать Есеня, но снова поперхнулся.
— Не торопись ты так, я ж не отнимаю, — Чаруша улыбнулась, — я вечером еще принесу. Когда стемнеет.
— Нечего так поздно по улицам разгуливать, — ответил Есеня с набитым ртом, — я как-нибудь перебьюсь.
На самом деле, он уже решил, что с наступлением темноты пойдет к белошвейкам — расспрашивать.
— Да ладно, мне не трудно, — она снова улыбнулась и вздохнула. — Ты не бойся, даже если стражники меня поймают, я ничего им не скажу.
— Ага. Слыхала, что со Звягой сделали?
Она кивнула и поморщилась:
— Я не боюсь. Я правда никогда тебя не выдам.
— Не выдумывай, — рядом с ней Есеня чувствовал себя взрослым и умудренным опытом. — Рассказывай, что там у моих?
— Все в порядке. Только их из дома не выпускают, и стража у них во дворе все время. Я к ним не заходила, мы с Цветой через окно говорили. Утром к ним приходил начальник стражи, очень злой, что они тебя предупредили, но твой отец не позволил трогать твою маму и Цвету. Сам рассказал, где хутор находится, где твоя тетка живет. Так что туда тебе ходить нельзя. Цвета говорит, она думала, что стражники твоего отца убьют, но он как-то с ними договорился. Так что ты за них не бойся.
— Ага? А если они меня не найдут и мучить их начнут?
— Не начнут. Зачем? Если бы стражники были уверены, что ты об этом узнаешь, тогда да. Но они-то думают, что ты уже далеко. Так что ты не бойся. И потом, там твой отец, он за них заступится.
— Заступится, как же, — проворчал Есеня.
— Конечно, заступится. Ты что? Он же вас любит. Да он сегодня утром против сабель с голыми руками вышел, когда стражники в дом вломились. На тебя он только злится. Вляпался, говорит, в какую-то историю, все пьянки твои и гулянки виноваты.
Есеня кивнул, довольный.
— А ты правда в какую-то историю вляпался? — спросила Чаруша.
Есеня помотал головой: незачем ей знать про медальон.
— А зачем они тебя ищут?
— Не знаю, — ответил он, не переставая жевать, — может, кто-то про меня сказал что?
Едва стемнело, Есеня направился в швейную мастерскую. Сегодня поднимать его журавлем было некому — пришлось карабкаться по стене, цепляясь за хлипкие наличники окон и скользкий карниз. Но охота пуще неволи. Есеня едва не сорвался, понадеявшись на подоконную доску чердачного окна, но выбрался, сорвав два ногтя и, ругаясь про себя и посасывая кровоточащие пальцы, спустился с чердака вниз. На этот раз кричать он не решился, а очень даже вежливо постучал в дверь, чем сильно белошвеек напугал.
— Кто там? — шепотом спросили из-за двери.
— Это я, Балуй, — так же шепотом ответил он.
— Ой, — пискнули за дверью и замолчали. Но через минуту дверь распахнулась: на пороге стояла Прелеста.
— Ну заходи, — она пропустила его внутрь и посмотрела по сторонам. — А если кто боится, может сделать вид, что спит. Ну что, добаловался, Балуй?
Она взлохматила ему волосы.
— Да я тут совершенно ни при чем, — попытался отболтаться Есеня.
— Ври больше. Медальон-то все мы на шее у тебя видели. Есть хочешь?
— Ага. Я всегда хочу.
— Да я знаю. Садись. А рожа чего исцарапана?
— В лесу ночевал, комары сожрали.
— А я думала, опять против восьми стражников за правое дело сражался, — Прелеста рассмеялась. — Ну, рассказывай, как тебя угораздило? К нам сам начальник стражи приходил, про тебя и про твой медальон спрашивал.
— И чё, рассказали? — презрительно усмехнулся Есеня.
— А ты думал? Конечно, рассказали. Нам тут жить еще. И работать. Нам из-за тебя неприятностей не надо, — Прелеста ласково похлопала его по плечу.
— Да ладно, Балуй, не сердись, —обняла его Голуба с другой стороны, — что ты приходил, мы никому не скажем.
Так и закончилась бы сказка, но у этого Принца был телохранитель – киборг DEX—6, по кличке Жестянка, и было ему лет шесть – может быть, чуть больше — и вёл он себя, как правильный киборг, чтобы не спалиться, а тут такое дело. Маша ему очень нравилась – видел её пару раз по видеофону, когда Принц с Принцессой разговаривали, и не захотел он оставлять её дракону, решил спасти. Сам.
За свою жизнь, сопровождая Принца, Жестянка много где побывал и немало повидал, даже в армии с ним послужить успел – целую неделю охранял Принца на сборах, куда Принц отправился вообще-то на целый месяц, но как-то быстро наслужился и вернулся. И даже пару раз спас хозяина. Зачем-то.
И тоже любил читать сказки в свободное время, хотя и было времени свободного очень немного – а других книг у Принца и не было. И выбрал себе имя Руслан – а хозяину знать об этом незачем.
А Принц всё время просил родителей купить ему другого киборга – столько лет всё один и тот же, несолидно же совсем, другие принцы засмеют, они меняют киборгов каждый год на новых и в Инфранете ими хвастаются, а тут – такой устаревший! Тупой и бестолковый – и посылать его бессмысленно… не туда идёт или не идёт вовсе!
И вот когда Принц в очередной раз… не очень культурно послал киборга …подальше, Руслан собрал в рюкзак немного еды (объедки от обеда хозяина– целый термопакет), взял запасной дорожный костюм Принца (не обеднеет), старенький аэроскутер (сам и ремонтировал когда-то) и поехал спасать Машу – за тридевять земель в замок дракона. Но недалеко уехал – сломался аэроскутер, потому как не заправлен был.
Но не вернулся Руслан к хозяину! – пошёл пешком, куда глаза глядят – прямо в тёмный лес. Долго идёт, орехи и ягоды ест, родниковой водой запивает. В самом тёмном лесу остановился переночевать, только развернул термопакет с едой, как подходит к нему из леса страшилище лесное и говорит: «Отдавай термопакет с едой, а не то тебя самого съем! Такой я голодный!». Но не испугался Руслан, а ответил: «Куда тебе, Irien’у, со мной, DEX’ом, тягаться!». Но едой поделился, проявил сознательность. Это был Irien, сбежавший из… одного технического салона, где он комплектацию показывал…, беглый, короче. Лохматый, в обмотках и грязный. И сказал ему Руслан: «А пойдем-ка мы вместе Машу от дракона спасать, вместе сподручнее» — «А пойдем!» — ответил ириен – «с тобой веселее!».
Дальше идут они вдвоём. Прошли сначала весь тёмный еловый лес, потом светлый березовый, прошли мимо дуба высокого, в деревню не зашли, прошли мимо – незачем светиться.
Забрались в высокие горы, и на перевале решили отдохнуть в сухой пещере, поймал декс зайца, жарит на костре на вертеле. И выходит к ним лохматое и в обносках горное страшилище – «Отдавай» — говорит – «зайца, а то тебя самого съем!». Отвечает Руслан: «Не отдам тебе, Bond’у, зайца, самим надо, издалека идём. Я, DEX, сильнее тебя, а садись с нами ужинать». Утром отправились в путь дальше. Начали с гор спускаться – реку увидели сверху.
Прошли все крутые и очень высокие горы, подошли к широкой реке – втроём. Рыбы наловили, плот большой сделали, сидят у костра – ужинают, умные беседы ведут о смысле жизни и стихи сочиняют о своём походе, и как потом жить будут – рассуждают умно.
И опять идёт страшилище, на этот раз речное, — «Отдавай!» — говорит – «всю жареную рыбу! А то тебя самого съем!» — «Ну так даже не интересно, ну никакого разнообразия! Всем отдавай да отдавай! Всё равно ты, беглый армейский DEX, с нами не справишься – нас больше!» — но рыбой поделились и даже про Машу рассказали и с собой идти пригласили культурно.
Вот сидят вчетвером на плоту – DEX Руслан, Irien Арнольд, Bond Яков и беглый армейский DEX-пока без имени – но это временно. Река спокойная и широкая, рыба вкусная, день хороший, солнце светит… Красота неземная, плывут по реке, речи ведут заумные – философствуют – как там дракон живёт, у него, может быть, даже лучше было бы жить, чем у хозяина или в армии, или в салоне...
Переплыли широкую реку, прошли по широкой вымощенной желтыми кирпичами дороге – и остановились, увидев каменные стены с воротами коваными и с мостом железным через ров, – ворота уже раскрыты и мост опущен – дорогих гостей ждут уже. И дорожка подметена к замку.
Вот и добрались до большого бывшего тёмного замка дракона – который уже стал красивым, белым и чистым, сразу видно, кто похозяйничал и уборку сделал – киборг мари по имени Лиза. И немножко даже сам дракон в уборке участие принял, хоть и не особо хотел. Но пришлось. Гостей как следует принять надобно! Не каждый день приходят! Да ещё такие!
Удивились киборги такой чистоте вокруг, подумали, не их ли ждут в замке?
Послал Руслан запрос на связь – и получил приглашение войти и пообедать тем, что у дракона нашлось в холодильнике, временно не работающем, и в дальних погребах – всё нашла, зачем и прятал? Что было у дракона в заначке – то и приготовила Лиза радостно и от всей души гостям дорогим – ведь почти три недели пешком шли, умаялись и оголодали.
Примечание – Картинка из И-нета — игрушка Филимоновская Поезжане (Тульская область)
Лешек очень устал, каждый шаг давался ему с трудом. Он хотел пить, но от снега во рту ему становилось еще холодней, и он отказался от этого. В горле першил сухой кашель, но кашлять он не осмеливался — могли услышать. Ему нужно было отдохнуть. Давно перевалило за полночь, луна скрылась за лесом, когда ему послышался далекий лай собак: Никольская слобода. Лешек удивился, насколько далеко от монастыря удалось уйти. Впрочем, верхом сюда можно было добраться за два-три часа, если хорошенько гнать лошадь.
Мысль забраться на чью-нибудь поветь, зарыться в сено и поспать показалась ему очень соблазнительной, но Лешек немедленно отбросил ее в сторону: наверняка вокруг слободы полно монахов, ему не удастся дойти до жилья незамеченным. Значит, надо обходить ее вокруг. Он вздохнул и стиснул зубы: ничего страшного. Он сможет. Они ждут его в слободе, они не поверят, что он ее обойдет.
Теперь лай собак не дал бы заблудиться, и Лешек зашел в лес немного глубже, чтобы его точно никто не заметил с реки. Это позволяло идти не останавливаясь, но Лешек быстро понял, насколько вынужденные остановки помогали собирать силы.
В глубине леса ветра не было слышно, тишина зазвенела в ушах, и ему казалось, что шум его дыхания слышен и на реке. Впереди и немного слева хрустнула ветка. Хрустнула громко, отчетливо и довольно далеко. Он замер и прислушался. Еще одна. Это не мороз: Лешек достаточно долго слушал звуки леса, чтобы понять, как ветки трещат от мороза, а как — под чьей-то ногой.
И все же они шли ему навстречу очень тихо, не переговаривались, не раздвигали ветвей руками… Но он как зверь ощутил их присутствие. Бежать назад? Далеко он не убежит, это понятно. Монахи — здоровые, крепкие ребята, они нагонят его за несколько минут, как только обнаружат его след. Наверняка они шли цепью. Но не через весь же лес они протянули эту цепь?
Лешек вернулся по своему следу назад — по проторенной дорожке двигаться было легче и быстрей, — а потом свернул в глубь леса, стараясь замести за собой след. Среди деревьев темно, луна скрылась, и даже если они станут светить себе факелами, разглядеть потревоженный снег будет очень трудно. А факелами они светить не будут, они хотят остаться незамеченными.
Дело было трудным и двигалось медленно, а время поджимало. Они могли если не увидеть, то услышать его. Лешек скинул полушубок, и работа пошла быстрей. Саженей сто, если не больше, он полз назад, заравнивая за собой снег, когда услышал у реки голоса: они наткнулись на его следы. Но наткнулись на них не там, где он их оборвал, а ближе к реке, там, где он свернул к лесу, обнаружив поблизости слободу. Значит, он выскользнул из облавы очень удачно — увидев оборванный след сразу, они бы смотрели по сторонам внимательней.
Однако найти его теперь — дело времени. Их много, с рассветом монахи легко увидят весь его путь, как бы он ни старался замести следы. Значит, у него есть только один выход: пройти там, где его след не будет одиноким. Там, где прошла цепь.
На след монахов он наткнулся нескоро, продолжая засыпать за собой снег, — они двигались совсем близко к реке. Лешек надел полушубок мехом наружу и нарочно повалялся в снегу — так он будет не слишком виден издалека. Пока темно и нет луны, у него есть возможность по следам преследователей добраться до слободы незамеченным.
* * *
Когда Лешек рассказал Лытке о разговоре с монахами, тот сначала забеспокоился и всячески Лешека оберегал и прикрывал, но, видно, Дамиану хватило того, что он напугал отрока до обморока, поэтому ничего страшного за неделю с Лешеком не случилось. А когда Дамиана рукоположили в иеродиаконы, Лытка просто взбесился от злости: он не боялся настоятеля приюта, он его презирал и ненавидел одновременно.
— Лытка, вот объясни мне, за что его сделали диаконом? — Лешек понял лишь, что с должности настоятеля Дамиана теперь точно не снимут, и очень расстроился. И Паисия он жалел: по всему было видно, что иеромонах этим огорчен. А Лытка отличался не только силой и смелостью, он еще и хорошо разбирался в больших монастырских делах: ему доставляло удовольствие разведывать и собирать слухи об отцах обители, наблюдать за ними, выяснять, кто кого продвигает вперед и кто кому переходит дорогу. Лешек ничего в этом не понимал, но слушал измышления Лытки с удовольствием и удивлялся его проницательности.
— Авва двигает Дамиана, — с готовностью ответил Лытка, — но не может же он совсем не прислушиваться к иеромонахам?
— Но ведь раньше он ему отказал? Все же знали…
— Ну какой из Дамиана иерей? Знаешь, я думаю, он и в Бога-то не очень верит… — это Лытка на всякий случай сказал шепотом,— авва тоже не дурак. Если Дамиан станет иеромонахом, то его, чего доброго, сделают игуменом, он же такой, без масла куда хочешь влезет… Ведь это не авва будет решать, а где-нибудь повыше. Епископы какие-нибудь… Представь себе Дамиана на месте аввы! Да он весь монастырь разнесет со своими помутнениями!
Лешек судорожно хохотнул: ему совсем не хотелось видеть Дамиана на месте аввы. Авву он, правда, встречал только на праздничных службах и ничего о нем толком не знал. Но Дамиана на этом месте представлял хорошо.
— А зачем авва его тогда двигает?
— Не знаю. Не понимаю я этого. Или он хочет весь монастырь сделать похожим на наш приют? Чтобы все по струнке ходили… Не знаю.
— Противно получилось, — вздохнул Лешек. — Паисий хотел Дамиана убрать, потому что у него сана нет, а вышло еще хуже… Может, авва просто не знает, какой Дамиан на самом деле? Может, с аввой он прикидывается добрым?
Лытка пожал плечами, что могло означать все что угодно: от его неуверенности до полного согласия с этими словами. Лешеку хотелось думать про авву хорошо: пусть в монастыре будет хоть один человек, на которого можно уповать в случае чего. Из этой истории он сделал вывод, что Паисий не имеет настоящей власти и надеяться на его заступничество не приходится.
Лытка сказал, что Дамиан забудет эту историю. Наверное, он просто хотел Лешека успокоить, но Дамиан и вправду его не трогал, удовлетворившись маленькой победой над Паисием. Лешеку от этого было не менее страшно, он обмирал при виде Леонтия и старался ходить по стеночке, как мышка. Но прошло время, все забылось, жизнь вошла в привычное русло, и в следующий раз он столкнулся с Дамианом только через год.
Лешеку к тому времени исполнилось одиннадцать, а Лытке — тринадцать, причем Лешеку никто бы не дал больше восьми, а его друга запросто можно было принять за пятнадцатилетнего юношу: он вытянулся и заметно раздался в плечах, у него начал ломаться голос, а над верхней губой пробивался светлый пушок.
Паисий на время запретил Лытке петь, и Леонтий определил ему другое послушание — поставил помощником к старому углежогу Дюжу. Дюж, человек довольно крупный и мрачный, на поверку оказался добрым, жалел Лытку, называл его «чадушко», отчего тот слегка обижался, и не подпускал к работе.
— Побегай, чадушко, поиграй. Когда еще доведется?
Лешек завидовал Лытке — уголь жгли в лесу, у Ближнего скита, а походы в лес Лешек очень любил. Во второй половине лета и осенью мальчиков отправляли за ягодами и грибами, но стоял солнечный май, а до июля надо было дожить.
Времени на игры у детей в приюте и вправду не было: в обычные дни не менее шести часов отнимали церковные службы, а остальное время ребят, как и других насельников, занимали послушанием. Певчим повезло больше остальных — их послушание состояло в спевках, остальные же приютские помогали на скотном дворе или в мастерских. Только после ужина, если не служили всенощную, мальчики были предоставлены сами себе — от повечерий и полунощниц их освобождали.
Воскресенья и праздники Лешек ненавидел: несмотря на любовь к пению, отстоять на клиросе всенощную — а она заканчивалась в половине пятого утра — само по себе было тяжело, а уже к восьми требовалось явиться к исповеди, к десяти снова подниматься на клирос и петь во время трехчасовой литургии, после обеда — какой-нибудь молебен, а в шесть пополудни — опять служба… В субботу вечером он непреодолимо хотел лечь и умереть, а в воскресенье после ужина засыпал как убитый, хотя воспитатели обычно расходились по кельям и время считалось очень подходящим для веселья и шалостей. Правда, и послушаний никаких в воскресенье не назначали, но Лешеку от этого легче не становилось.
— Лытка, вот объясни мне: зачем нужны эти всенощные? — интересовался Лешек каждую субботу. И тогда Лытка пускался в рассуждения о Боге.
— Я думаю, это такой бог, которому надо служить. Иначе он останется недоволен. Чем больше ему служишь, тем больше ему нравится.
— Лытка, мы и так все попадем в ад, так зачем мучиться еще и при жизни?
— Ну, я думаю, не все. Вот схимники, например.
— Знаешь, когда я думаю про схимников, мне в рай что-то не хочется… Представь себе, что это за рай, в котором никого больше нет, кроме чернецов…
— Все равно служить надо. Ведь Бог может покарать и здесь. Если ему не служить, возьмет и устроит конец света. Или убьет молнией. Леонтий рассказывал, помнишь? Про нерадивого отрока?
Лешек, конечно, помнил. Много лет назад, когда сам Леонтий был мальчишкой, одного из приютских — по словам Леонтия, нерадивого в служении Богу, — на самом деле убило молнией. Монахи иногда поминали его молитвой в годовщину смерти, и одинокое дерево с обугленной верхушкой, около которого он погиб, до сих пор стояло недалеко от монастырской стены. Эту историю частенько рассказывали в назидание мальчикам, и на маленького Лешека она нагоняла такого страху, что он неизменно плакал в конце. Каждый раз, когда рассказ доходил до того места, где мальчик бежал к дереву, Лешек надеялся, что Бог промахнется и молния ударит мимо. Но — как ни странно — история всегда заканчивалась одинаково: злой бог настигал дитя и убивал. Лешек даже сочинил песню, в которой мальчику удалось спрятаться в лесу, и бог, рассерженный неудачей, долго кружил над ним, но деревья надежно укрыли отрока сенью своих ветвей.
По воскресеньям Лешек Бога особенно ненавидел и думал: как было бы здорово, если бы нашелся какой-нибудь отважный герой, который бы поднялся на небо, убил его и освободил людей от непосильного ему служения. Наверное, Исус хотел спасти людей от Бога, но выбрал для этого какой-то странный путь, а потом, все же поднявшись на небо, и вовсе остался там и помогает теперь вершить страшный суд.
Лытка службами не тяготился: он осиротел довольно поздно и, по сравнению с тяжелым трудом землепашца, многочасовое стояние на клиросе трудным не считал. Зато он ненавидел пост. Лытка всегда хотел есть, хотя кормили приютских не так уж плохо: и молоко, и яблоки, и каша с постным маслом, и рыба по праздникам. Наверное, он рос слишком быстро и ему действительно не хватало того, что отпускалось детям строго по уставу. В постные дни Лытка непременно был скучным, а к концу продолжительных постов становился раздражительным и несчастным. Лешек, который к еде относился равнодушно, делился с ним, что, кстати, строго запрещалось монастырским уставом, но легче от этого Лытке не становилось.
Оказавшись помощником углежога и несколько часов в день предоставленный сам себе, Лытка, конечно, ни во что не играл — вышел из этого возраста, — но зато получил возможность обследовать окрестности монастыря, и в первую очередь Ближний скит. По вечерам он рассказывал Лешеку о своих приключениях, и Лешек завидовал ему еще сильней.
Вообще-то в ските никто не жил: три отдельно стоящие кельи пустовали с давних времен, а в маленькой часовне раз в год служили молебен преподобного Агапита, игумена Усть-Выжской Пустыни, умершего лет пятьдесят назад. Однако скит не был заброшен: дорожки двора тщательно выметены, избы подправлены — хоть сейчас въезжай и живи. Лытка не понимал, зачем это нужно, пока однажды, без дела шатаясь по лесу, не увидел цепочку монахов, молча пробиравшихся через лес к скиту.
Он присел, спрятавшись в малиннике: монахи шли тихо, как будто крались, и с ними вместе был один человек, одетый в мирское, по-военному. Когда же в одном из монахов Лытка узнал авву, а в другом — ойконома Гавриила, то не смог преодолеть любопытства и решил непременно за ними проследить.
Монахи вошли в небольшую, отдельно стоящую трапезную скита, внимательно осмотревшись по сторонам, но Лытку, разумеется, не увидели — он умел прятаться. Один из монахов остался снаружи и время от времени обходил домик по кругу, как будто чуял, что кто-то захочет подслушать разговор. От этого Лытке еще сильнее захотелось узнать, о чем они говорят.
С задней стороны, к трапезной вплотную, густо росла смородина, и Лытка, дождавшись, пока сторож скроется за поворотом, спрятался за ней и прижался к бревенчатой стене: с тропинки, по которой ходил монах, разглядеть Лытку было нельзя, зато он слышал все, что происходило за стеной.
В этом разговоре Лытка сначала ничего не понимал, но быстро догадался, что военный — один из приближенных князя Златояра, который, по сути, стал лазутчиком монастыря. Военный рассказывал о князе, о его ближайших замыслах и, в чем Лытка не сразу смог разобраться, о далеко идущих намерениях. Это было так интересно, что он забыл про все на свете и, открыв рот, жадно ловил каждое слово, стараясь запомнить то, что не понял сразу. За сухими словами воина ему виделись княжеские палаты, конница с развевающимися плащами, жители деревень, прячущиеся по домам при виде отряда сборщиков податей. Монахи обговаривали сказанное сдержанно, а после и вовсе перешли на обсуждение монастырских дел, что Лытке показалось еще интересней.
Вечером он, захлебываясь от восторга, передавал услышанное Лешеку, но взял с него клятву никогда никому об этом не говорить. А потом долго не мог уснуть, переваривая услышанное, додумывал остальное и следующим вечером снова говорил с Лешеком — теперь уже о своих соображениях.
Лешек не очень хорошо разбирался в таких высоких материях, но слушал Лытку с удовольствием. Из рассказов он понял только, что князь Златояр притесняет монастырь и обирает его деревни, отчего в обители скоро совсем нечего будет есть. Подати, которые крестьяне платили монахам, ушли в мошну князя, и у крестьян нечего больше взять. И никакое Божье слово не поможет убедить деревенских в том, что людям князя ничего отдавать нельзя: его дружина действует силой, а не убеждением.
За месяц Лытка выяснил, что собираются монахи в скиту два раза в неделю — в понедельник и среду. Причем в среду всегда приходит лазутчик, а в понедельник они просто обсуждают монастырские дела, не предназначенные для чужих случайных ушей. Лешеку очень хотелось хотя бы раз побывать там вместе с другом, посмотреть на незнакомого воина, послушать, о чем говорят между собой авва и ойконом, когда их никто не слышит. Его не очень волновали ссоры с князем, но зато внутренняя жизнь обители касалась его напрямую. Что авва думает о Паисии, о Дамиане, какими словами они говорят друг о друге — всего этого Лытка как следует рассказать не мог, он больше интересовался внешней стороной дела. Да и вообще, такое увлекательное приключение будоражило его кровь: лес, скит, тщательно оберегаемые тайны и причастность к чему-то большому, важному, вместо скучной приютской жизни и надоевших богослужений.
Лытка тоже хотел хоть раз взять Лешека с собой — может быть, для подтверждения собственных рассказов, а может и потому, что вдвоем это гораздо интересней. Но не мог же Лешек прямо попросить отца Паисия отпустить его погулять по лесу вместе с Лыткой!
И тогда Лытка придумал маленькую хитрость, на которую ни один воспитатель бы не поддался, зато отец Паисий наверняка не заподозрил бы подвоха: Лешеку надо было притвориться больным, но не раньше, чем на спевке, потому что иначе воспитатели могли быстро его раскусить. В понедельник после завтрака Лытка сам угольком изобразил Лешеку черные круги вокруг глаз, и без того больших и глубоких. Вид получился впечатляющий: хиленький мальчонка на грани истощения, на лице одни глаза остались. Он велел Лешеку почаще тяжело вздыхать и петь как можно тише.
Надо сказать, Лешеку было не очень приятно обманывать отца Паисия, но по дороге в церковь он так поверил в свой обман, что и вправду начал чувствовать себя изможденным и больным: после воскресенья это было неудивительно. Разумеется, Паисий, услышав два-три тяжелых вздоха, сам спросил Лешека о самочувствии и отправил его в приют, выспаться и отдохнуть. Ни в какой приют Лешек, конечно, не пошел, а потихоньку, вдоль монастырской стены, проскользнул к восточным воротам, где его ждал Лытка. До Ближнего скита они пошли кружной дорогой, чтобы не попасться на глаза монахам. И только тут Лешек подумал о том, насколько рискованное дело они задумали.
— Слушай, Лытка, а что будет, если нас поймают? — он приостановился, раздумывая.
— Высекут, — усмехнулся Лытка.
Таким отчаянным трусом, как год назад, Лешек уже не был, но у него все равно передернулись плечи.
— А ты что, боишься? — спросил Лытка и посмотрел на Лешека с вызывающей улыбкой.
— Нет, — поспешил ответить Лешек — он во всем хотел быть похожим на Лытку, — я не боюсь. Но, знаешь, мне кажется, так легко мы не отделаемся… Наверняка об этом расскажут не Леонтию, а Дамиану.
— Да ну! Ты слышал, что Дамиану запретили бить приютских его плеткой? Чтобы он не убил никого ненароком.
— Нет. Ну и что, что запретили. Он все равно с ней ходит… — Лешек не сомневался, что нарушить запрет Дамиану ничего не стоит.
— Да ладно, пошли, никто нас не поймает! — рассмеялся Лытка. — Я целый месяц хожу, и ничего.
Но Лешека мучило нехорошее предчувствие, он все чаще вздыхал, однако делиться с Лыткой опасался — чего доброго, его друг и вправду решит, что ему страшно.
Они успели залезть в смородину до того, как в ските появились монахи, но сидеть без дела им пришлось недолго. У Лешека от волнения стучали зубы: он так долго ждал этой минуты, и наконец его мечта сбывается! Он даже забыл о своих смутных сомнениях, а страх только усиливал нетерпение. В глубине души он, конечно, мечтал, чтобы все поскорей закончилось благополучно и они с Лыткой вернулись в приют. Лешек уже представлял себе эту обратную дорогу по солнечному лесу, и их разговор, и гордость собой за столь дерзкую вылазку.
Монахи подошли к трапезной бесшумно, Лешек услышал их, только когда раздался скрип двери. И волнение его было вознаграждено сторицей: поговорив немного о запасах зерна на конец лета и сборе податей будущей осенью, монахи стали обсуждать Дамиана. Разговор их был долгий и путаный, Лешек не все в нем понимал.
— Я думаю, Дамиана рано поднимать наверх, — мрачно сообщил ойконом, — он не вполне владеет собой, гневлив и, между прочим, понимает, что авва ему благоволит, поэтому ведет себя не всегда выдержанно.
— Ну и что? — возразил благочинный. — Он молод, а этот недостаток со временем, как известно, проходит. Не забывайте, в одночасье он ничего не добьется, ему потребуется несколько лет для того, чтобы его начинание стало приносить настоящую пользу.
Монахи говорили по очереди и не перебивали друг друга, Лешеку показалось, что кто-то — наверное, авва — делает им знаки, когда можно начинать говорить.
— Я считаю, что у него есть другой недостаток, — сказал иеромонах, голоса которого Лешек не узнал, — он равнодушен к мнению о нем братии и, что будет сильно мешать, к мнению иеромонахов. Духовники мальчиков жалуются на него, Паисий только и ищет повода прижать его к ногтю, а Дамиану — как с гуся вода.
— Паисий ничего не решает, — не согласился благочинный.
— Паисий — да, но лишний ропот нам тоже не нужен. И потом, Дамиан не любит отроков и запугивает их сверх меры.
— Э, тут ты не прав, — снова вступил в разговор ойконом. — Мы позволили ему действовать по его усмотрению и не чинили препятствий. И посмотрите, как он расставил людей, добился послаблений для воспитателей. Я посмеивался и восхищался тем, с какой легкостью ему удалось сократить послушания для мальчиков, как он наладил хорошее питание — между прочим, мальчики сейчас едят больше, чем некоторые монахи, а с послушниками я бы и сравнивать это не стал. Он отлично ведет хозяйство, и при всем при этом приют приносит пользы больше, чем требует расходов. Вся заготовка грибов и ягод лежит на отроках, а пять лет назад они не собирали и трети всех запасов. Раньше монахи отказывались от помощи приютских и считали их обузой, а не подспорьем, а теперь наоборот — рады и даже просят в помощь мальчиков. А ведь время, отпущенное на послушание, он сократил почти вдвое.
— Конечно, дети настолько запуганы воспитателями, что опасаются отлынивать от работы.
— Нет. Это, конечно, тоже имеет значение, но основная заслуга Дамиана не в этом: мальчики высыпаются, достаточно отдыхают, хорошо едят — неудивительно, что они больше не похожи на голодных сонных мух, которых мы видели пять лет назад. Знаете, как он добился полных корзинок с ягодами, которые приносят ему из леса? Во-первых, поход в лес в приюте считается наградой, туда не пускают тех, кто нарушает порядок. Во-вторых, мальчикам не запрещают есть ягоды, но при этом они должны собрать полную корзинку. Раньше дети выбирались в лес, чтобы набить живот и подремать под кустиками, теперь же — чтобы погулять с пользой для дела.
Лешек слушал открыв рот: ему никогда не приходило в голову, что Дамиан заботится о них и добивается для них каких-то послаблений. Он, конечно, слышал, будто раньше послушания начинались в шесть утра и заканчивались в десять вечера, но никак не связывал это послабление с Дамианом — в те времена он был слишком мал, чтобы понимать разницу между воспитателем и настоятелем приюта.
— Но в приюте действительно не уделяют должного внимания вере, — сказал кто-то незнакомый Лешеку по голосу, — детей заставляют вызубривать непонятные для них канонические тексты, и, если бы не проповеди, они бы вообще не имели представления о Боге!
— Ну, это можно отнести к просчетам Дамиана и даже пожурить за это, но сейчас-то мы речь ведем не об этом, — вставил благочинный.
— Дамиана нужно держать в ежовых рукавицах, — этот голос Лешек тоже не узнал, — он слишком… пронырлив и слишком любит власть. И его начало над приютом это лишь подтверждает. Я думаю, он может стать опасным не только для наших врагов, но и для нас, рано или поздно.
— Дамиан никогда не подставляет своих людей, — добавил благочинный, — заметьте, он ни разу ни одной своей неудачи не списал на воспитателей или воспитанников. Он принимает ответственность за их поступки на себя и разбирается, как с отроками, так и с воспитателями, самостоятельно.
Все замолчали, и молчание длилось довольно долго, пока наконец Лешек не услышал голос аввы:
— Я выслушал всех, кто хотел что-то сказать? Тогда я скажу так: Дамиана не стоит пускать наверх. Пока. Пусть остается настоятелем еще некоторое время, вернемся к этому через год-другой. Но мы можем ввести его в наш круг — это будет для него полезно и приятно, толкнет вперед. Он будет понимать, в чем состоит его задача, и, возможно, уже сейчас начнет ее решать. И те несколько лет, которые отделяют его от той самой «настоящей пользы», он может благополучно совмещать с должностью настоятеля приюта.
Лытка, слушавший монахов сжав зубы и сузив глаза, от злости хлопнул кулаком по коленке: никакие заслуги Дамиана не могли поколебать ненависти Лытки к нему. Лешек понял, что чувствует Лытка: разочарование в авве и крушение надежд на то, что Дамиан когда-нибудь будет наказан по заслугам. Его детское, немного наивное представление о главах обители трещало по всем швам, и если Лешек спокойно принял грубую откровенность этого обсуждения, то Лытка принимать такого не желал.
Он был так возмущен, что еще раз хлопнул рукой по коленке и со свистом втянул в себя воздух. Это он сделал напрасно: монах, обходивший трапезную дозором, услышал странный звук и быстрыми шагами направился в их сторону. Лешек сполз на землю, поглубже зарылся в кусты и прикрыл руками голову, стараясь слиться с травой и смородиной, но Лытка был слишком большим для такой уловки — как только сторож раздвинул ветки, он тут же обнаружил его вихрастую голову, которую и ухватил за волосы.
— Хо! — крикнул монах, и разговор за стенкой немедленно стих.
Лешек лежал ни жив ни мертв. В голове появилась мысль немедленно кинуться на сторожа и попытаться вызволить друга, но страх сковал его движения, и за то короткое время, пока монах вытаскивал Лытку из кустов на тропинку, Лешек так и не собрался с духом это сделать. А потом было поздно, потому что неожиданно подбежать к монаху сзади у него бы точно не получилось.
Сторож ни слова не говоря потащил Лытку в трапезную — Лешек услышал, как открывается дверь. Наверное, для него это был самый подходящий случай убежать незамеченным, но бросить друга вот так, даже не выяснив, что с ним произойдет дальше, он посчитал совсем позорным.
— Я вытащил его из кустов смородины, — сказал сторож, — я думаю, он подслушивал.
Монахи не вскакивали с мест и не шумели. Лешеку показалось, что они даже не удивились.
— А Дамиан молодец… — глухо засмеялся ойконом. — Такого я от него не ожидал.
— Я не вижу в этом ничего смешного, — возразил некто, с самого начала нападавший на Дамиана. — Не сомневаюсь, что он догадывался о наших сходах, но это вопиюще! Посылать лазутчика к самому авве!
— Погодите, — оборвал его благочинный. — Может, мы сначала спросим отрока, зачем он здесь и кто его прислал?
— Чадо, — обратился к Лытке сам авва, — скажи нам, что ты тут делал?
— Я оказался здесь случайно, — Лешек по голосу догадался, что Лытка вовсе не испугался, — и мне стало очень любопытно. Прости меня.
Голос у Лытки был смешной — то он басил, а то срывался на писк.
— И отец Дамиан тебя сюда не посылал?
Видно, Лытка покачал головой, потому что ответа Лешек не услышал.
— Брат Василий, сходите в приют и позовите сюда отца Дамиана, — попросил авва. — Вот для него и настала минута появиться здесь по приглашению. Хороший повод, ничего не скажешь.
По голосу аввы невозможно было догадаться, сердится он или, наоборот, доволен случившимся. Монах, дозором обходивший трапезную, вышел во двор, и Лешек услышал его скорые удаляющиеся шаги.
— Ты был один? — спросил авва, и от этого вопроса Лешек обмер. Нет, он нисколько не сомневался в том, что Лытка его не выдаст, но ведь ему придется солгать самому авве! А вдруг это как раз такой грех, за который Бог непременно поразит его молнией?
— Один, — спокойно ответил Лытка.
— Отец Гавриил, посмотрите, пожалуйста, нет ли там еще одного лазутчика.
Лешек понял, что надо срочно менять расположение, выскользнул из кустов, перебежал тропинку и спрятался за толстым дубом, сжавшись в комочек у его корней. Но ойконом не стал обыскивать весь двор, осмотрев только смородиновые кусты, да и то не очень тщательно. Нет, убежать Лешек не мог. Он бы никогда не простил себе этого. Вернуться в смородину он побоялся и нашел себе другое укрытие, в зарослях высокого иван-чая сбоку от крыльца трапезной. Оттуда почти ничего не было слышно, а говорили монахи негромко, зато был виден вход и ворота скита.
Лытка потом рассказал ему и о разговоре с монахами, и о приходе Дамиана. По словам Лытки, Дамиану устроили настоящую выволочку, как будто и не посмеивались перед этим над его прыткостью, и не восхищались его успехами. И уж конечно не позвали к себе в друзья, как решил до этого авва. Лытка чуть было не поверил в то, что его подслушивание перечеркнет будущее Дамиана. Монахи нисколько не сомневались в том, что Лытку послал настоятель приюта, но припомнили ему и жалобы Паисия, и его неумение держать себя в руках, и много других мелких прегрешений. Дамиан огрызался и оправдывался, ссылаясь на то, что Лытка должен был помогать Дюжу, но отлынивал от работы. На что ойконом, который несколько минут назад расхваливал работу отроков, не преминул заявить:
— Приютские дети часто относятся к послушаниям без должного рвения. Их работу приходится проверять, они все время ищут способа увильнуть от нее, и сегодняшний случай — не исключение, а закономерность. И это твой огрех! Стоит побольше внимания уделять отрокам, а не своим тщеславным замыслам. Почему бы не разъяснить чадам, что монастырь — это семья и что монахи недаром зовут друг друга братьями?
Ойконом сделал паузу, но Дамиан молчал, и, слушая рассказ Лытки, Лешек живо представлял его лицо: с виду спокойное, но с горящими глазами и бегающими по скулам желваками.
Ойконом продолжил, так и не дождавшись ответа:
— Благодаренье Богу, каждому из отроков повезло оказаться здесь, и мы заботимся о них не ради того, чтобы они на нас работали, но трудиться нам заповедал Господь, и вот этого-то как раз твои воспитанники не понимают. Может быть, воспитателям надо почаще говорить с детьми о божественном? Как ты считаешь?
На это Дамиану пришлось ответить, и голос его был как будто спокоен:
— Разумеется, отец Гавриил. Мы сегодня же поговорим с детьми о божественном.
— Иди с глаз моих! — добродушно усмехнулся авва. — Надеюсь, ты сделаешь из этого разговора верные выводы.
Лешек видел, как Дамиан вывел Лытку на крыльцо, сжимая его руку чуть выше локтя. Лицо архидиакона перекосила гримаса брезгливой ярости:
— Ну что? Поговорим о божественном? — рявкнул он и тряхнул Лытку за руку.
Лытка и тут не испугался, и Лешек с ужасом смотрел на то, как его друг сам роет себе яму: ему достаточно было пересказать, что он услышал, для того чтобы Дамиан сменил гнев на милость. Но он промолчал, с вызовом глядя настоятелю в глаза.
— Шкуру спущу, — прошипел Дамиан и сдернул Лытку с крыльца вслед за собой. Видно, его задело бесстрашие мальчишки, потому что он поспешил добавить: — И не надейся на розги, это для тебя будет слишком ласково.
Лешек зажал рот рукой — Дамиан хочет наказать Лытку своей страшной плеткой! И в этом нет ничего удивительного: если авва не поверил, что Дамиан Лытку не посылал, то тому придется избить мальчика до полусмерти, если не до смерти, чтобы убедить авву в обратном.
Они проходили в двух шагах от головы Лешека, и тот зажмурился от страха: ему казалось, что Дамиан насквозь видит заросли иван-чая.
— Тебе запретили бить приютских плетью! — с вызовом ответил Лытка на его угрозы, и Лешек зажал рот еще крепче — что же Лытка делает! Зачем он грубит Дамиану? Или считает, что ему нечего терять? Так ведь есть, есть!
— Поговори, щенок! — Дамиан дернул Лытку за руку сильней и потащил вперед, ускорив шаги. Если бы он так сжал руку Лешека, она бы наверняка сломалась.
— Не думай, что об этом никто не узнает! Я расскажу Паисию! — злобно процедил Лытка.
— Не успеешь… — хмыкнул Дамиан. Лешек не видел его лица, но легко его представил, и ему стало так страшно, что пересохло во рту. Надо что-нибудь сделать! Надо подбежать сзади и наброситься на Дамиана, чтобы Лытка успел вырваться и убежать! Но вряд ли они смогут одолеть взрослого мужчину даже вдвоем, а Дамиан славился силой и среди монахов. И если они не смогут убежать, то тогда будет ясно, что Лешек подслушивал тоже, и тогда… Нет, так действовать следует только для того, чтобы очистить совесть…
Может быть, войти в трапезную и сказать авве, что Дамиан собирается убить Лытку? Лешек вспомнил, с какой насмешливостью монахи обсуждали дела обители, и понял, что им наплевать, убьет Дамиан Лытку или нет: они, чего доброго, с улыбками восхитятся находчивостью Дамиана и возведут это ему в заслугу. И потом, ему и тут придется признаться, что он подслушивал тоже…
Дамиан уже провел Лытку через открытые ворота, а Лешек никак не мог решиться на какой-нибудь поступок и мучился, разрываясь между страхом, совестью, любовью и жалостью к другу и желанием ему помочь. Лытка бы на его месте не рассуждал — он бы действовал, отчаянно и бесстрашно.
Паисий! Вот единственный человек, который может помочь! Ему на Лытку не наплевать, он не любит Дамиана, он обязательно Лытку спасет! Но Паисий в летней церкви, а мимо нее лежит самая короткая дорога к приюту от восточных ворот.
Надо обогнать Дамиана, во что бы то ни стало! Успеть! Лешек хотел вскочить, но вовремя опомнился: настоятель уводил мальчика по тропинке в лес, и ему стоило лишь оглянуться, чтобы увидеть Лешека и все понять. Но как только они скрылись за деревьями, на крыльцо вышел монах-сторож и внимательно оглядел скит. Лешек прижался к земле и зажмурился: он не успеет! Если он будет прятаться и дальше, то не успеет! Монах его не догонит, надо немедленно вставать и бежать! От страха дрожали коленки, Лешек собирался с духом, глубоко вздыхал, подбирался… но так и не решался подняться на ноги.
Монах стоял на крыльце целую вечность, но потом, оглядевшись как следует, все же начал снова обходить трапезную кругом. Лешек дождался, когда он скроется за стеной, — теперь надо было действовать тихо и быстро, а это он умел.
Он бежал через лес со всех ног, как заяц перепрыгивая через кочки, ныряя под развесистые еловые лапы, спотыкаясь о корни и разбивая коленки. Ему пришлось огибать прямую тропу, ведущую к скиту от восточных ворот, чтобы Дамиан не только не увидел его, но и не услышал.
Но как только он выскочил на открытое пространство перед монастырской стеной, так сразу понял, что опоздал: Дамиан подводил Лытку к воротам. Ни обогнать его, ни пробежать незамеченным Лешек ну никак не успевал! Ему пришлось снова ждать и мучиться страхом и угрызениями совести до тех пор, пока Дамиан не зашел на монастырский двор.
Лешек перелетел открытое поле, которое просматривалось со всех сторон, быстро, как ласточка, — вперед его подгонял страх быть замеченным — и побоялся бежать к летней церкви напрямик, пустился в обход, прячась в тени ограды скотного двора. Он видел удалявшуюся спину Дамиана, которому до дверей приюта оставалось всего несколько шагов.
Из окна летней церкви доносилось пение взрослых — красивый высокий голос выводил сложную мелодию канона, и снизу его подхватывал хор, разложенный на нескольких голосов. Мальчики так петь не умели, им было положено сидеть, слушать и учиться такой же слаженности и чистоте звуков. Лешек подумал об этом невольно, между делом.
Спевки Паисий устраивал на хорах, чтобы не мешать прибирать храм и готовить его к новой службе, да и голоса сверху звучали красивей и звонче. Лешек вбежал в церковь с бокового входа и крикнул, так громко, что у него самого заложило уши:
— Отец Паисий! Скорей! Пожалуйста!
И только после этого подумал, что Паисий по своей наивности запросто может сказать Дамиану, кто его позвал. Но было поздно: его крик гулко разлетелся под деревянными сводами, и хор замолк, а Паисий посмотрел вниз.
— Скорей, спаси Лытку! Дамиан хочет убить Лытку!
Вообще-то орать в церкви было не положено, и за одно это Лешеку могли устроить изрядную выволочку. Да и такое обращение к иеромонаху несколько нарушало приличия… И Дамиана следовало назвать отцом Дамианом… Лешек растерялся, испугавшись того, что сделал, но отец Паисий понял, что случилось, и простил эту наглую выходку. Во всяком случае, ничего Лешеку не сказал, а очень быстро начал спускаться вниз, едва не спотыкаясь на крутых ступенях.
Вместе с ним к приюту направились двое здоровенных певчих, из чернецов, и это Лешеку понравилось больше всего — ведь Дамиан мог и не послушаться Паисия.
Лешек не смел просить их двигаться быстрей — иеромонах и так перебирал ногами со всей возможной торопливостью, — но сам успел добежать до дверей приюта и вернуться обратно и снова побежал вперед. Он был уверен, что они опоздают!
Но Дамиан явно не ожидал, что ему кто-то может помешать, да еще и в его собственной вотчине, поэтому никуда не торопился. И вышло все гораздо лучше, чем могло бы: появись Паисий на минуту позже — и Лытку могли и не спасти, а секундой раньше — Дамиан бы отговорился и выпроводил монахов восвояси.
От дверей приюта хорошо была видна трапезная, и один из певчих — помоложе и посообразительней — бегом пронесся по коридору. Лытка был привязан к лавке, и Дамиан занес над ним плеть, когда Паисий крикнул:
— Остановись, Дамиан! Ты убьешь дитя!
Впрочем, остановили архидиакона не слова иеромонаха, а твердые руки певчего. Лешек побоялся зайти в трапезную, наблюдая за происходящим у двери в спальню, готовый в любую секунду за этой дверью скрыться. Он думал, что воспитатели придут Дамиану на помощь, но те только отступили в сторону, не желая вмешиваться: они боялись настоятеля, но его выходку вряд ли одобряли.
Дамиан сопротивлялся и сквернословил, и, надо сказать, двоим певчим с трудом удалось его скрутить. Паисий негодовал: его подбородок дрожал от возмущения и руки сжимались в кулаки, чего Лешек от иеромонаха не ожидал.
— Не сомневайся, после этого я добьюсь, чтобы тебя убрали из приюта! — выговорил он с тихой злобой, но Дамиан с заломленными за спину руками только рассмеялся ему в ответ.
— Развяжите отрока, — велел Паисий воспитателям. — Я не знаю, в чем он виноват, но смертью прегрешения ребенка карать не стоит.
Воспитатели переглянулись и не посмели ослушаться.
— Мы пойдем к авве, — сообщил иеромонах и с достоинством кивнул ухмылявшемуся Дамиану, — и он сам решит, что с тобой делать.
Лешек благоразумно спрятался за дверь и, когда Паисий увел Дамиана, сидел тихонько в спальне, надеясь, что Лытку отпустят и они сообща решат, что делать дальше. Но Лытку не отпустили, а заперли в кладовой, и Лешек снова испугался: если кто-нибудь зайдет в спальню, то сразу догадается, что Паисия позвал Лешек, и Дамиан ему этого никогда не простит. Он сел на пол за кроватями, чтобы его нельзя было увидеть от двери, но не сомневался: его обязательно начнут искать и найдут.
А потом вспомнил, что все певчие, и мальчики, и взрослые, видели и слышали, как он позвал Паисия. И кто-нибудь обязательно расскажет об этом воспитателям, а те доложат Дамиану. От этого ему стало еще страшней, почти до слез. Он думал про Лытку: ведь авва ни за что не уберет Дамиана из приюта, теперь это ясно, как божий день. И что будет, когда Дамиан вернется? Что он сделает с Лыткой?
Лешек дрожал в спальне до самого обеда — службу он пропустил, потому что боялся высунуть нос в коридор.
Дамиан появился в приюте, когда мальчики обедали, и, как ни странно, был весел и доволен собой. Он зашел в трапезную, обвел глазами своих воспитанников, поманил рукой Леонтия и сказал, нарочно громко, чтобы его все слышали:
— Разузнай, кто сдал меня Паисию. Хотя, я, наверное, и сам догадаюсь…
Он снова внимательно посмотрел на ребят, и Лешеку стоило большого труда не сползти под стол: ему казалось, что Дамиан давно понял это и теперь просто играет с ним, как кошка с мышью. Да и глаза певчих непроизвольно косили в его сторону.
Лытку не выпустили из кладовой до ужина, а после ужина все равно высекли, «взрослыми» розгами, и настолько сильно, что он не смог сам встать с лавки — Леонтий постарался угодить Дамиану. Лешек жмурил глаза и вздрагивал от каждого удара, но Лытка ни разу даже не застонал.
Двое ребят постарше помогли ему дойти до спальни и уложили на кровать, и только тут Лешек увидел, что Лытка прокусил себе губу до крови. Лешек присел около него на колени и расплакался от жалости: как бы его друг ни храбрился, розги все равно ободрали кожу на спине.
— Лытка, — Лешек погладил его руку, — Лытка, тебе очень больно?
Лытка повернул голову в его сторону, слегка зажмурив один глаз.
— А чего ты ревешь? — спросил он и улыбнулся.
— Просто.
— Да ты чего, меня жалеешь, что ли? — он улыбнулся еще шире.
— Ну да…
— Не реви, все хорошо! — он неловко положил руку Лешеку на голову и пошевелил его волосы. — Это чепуха! Вот если бы Дамиан меня плеткой высек, то еще неизвестно, был бы я сейчас жив или нет. А это — чепуха!
Лешек кивнул: наверное, Лытка прав. Но плакать все равно не перестал.
— Знаешь, я очень хочу узнать, кто позвал Паисия, — Лытка кряхтя повернулся на бок, к Лешеку лицом. — Ну, спасибо сказать… и вообще — за такое я не знаю, чем и расплачиваться буду.
— Лытка, так это же я… — Лешек улыбнулся сквозь слезы: наконец-то и он сумел сделать для друга нечто такое, что тот ценит очень высоко. Единственное, что омрачило его радость, так это то, что Лытка мог бы и сам догадаться об этом. А так получалось, будто он совсем в Лешека не верил.
Но Лытка почему-то не обрадовался этому, а наоборот — сел на кровати и поднял Лешека за локти, чтобы не смотреть на него сверху вниз. И лицо у него стало встревоженным и напряженным. Он подозрительно осмотрелся по сторонам, убедился в том, что никто к ним не прислушивается, но все равно перешел на шепот:
— Да ты что? Это ты?
— Ну да…
— Лешек… — Лытка вздохнул и опустил голову. — Зачем же ты это сделал? Ты понимаешь, что ты сделал?
— Понимаю.
— Ничего ты не понимаешь… — Лытка сжал губы. — Я же ничего не смогу сделать, вообще ничего. Не могу же я сказать, что это я позвал Паисия…
— Зачем? — не понял Лешек.
— Я сейчас пойду к нему и попрошу, чтобы он сам что-нибудь придумал. Его же кто угодно мог позвать, правильно? Кто-нибудь из послушников, например.
— Лытка, ляг! Не надо! Дамиан все равно понял, что это я! И Паисия ты можешь встретить завтра, ведь правильно? И ребята видели, как я его позвал. Кто-нибудь меня сдаст, вот увидишь.
Лешек говорил это и страха не чувствовал. Он вдруг начал очень гордиться собой, и ему совсем не хотелось, чтобы Лытка думал, будто он жалеет о сделанном и боится гнева Дамиана.
Лытка обвел спальню взглядом исподлобья и громким баском сказал:
— Значит так! Тому, кто хотя бы намекнет воспитателям, что это Лешек позвал Паисия, я ноги вырву, и жить в приюте ему придется ой как несладко. Все поняли?
Обычно ребята его слушали, но Лешек понимал: если кто-нибудь его сдаст, его друг просто не узнает о том, кто это сделал.
Когда они улеглись спать, после рассказов и обсуждений случившегося, Лытка неожиданно окликнул его:
— Лешек, ты спишь?
— Нет. А что?
— Лешек, ты мой самый лучший друг.
У Лешека от счастья на глаза навернулись слезы, и он не смог ответить.
Но на подходе к мерно урчащему агрегату Леха охватила неуверенность – ну как можно взять, оно ведь чужое? Ну и что врач разрешил, может, не все знают о этом разрешении, или не всем можно…
Заметив топтания перед закрытой дверцей, дежурившая на проходной пожилая женщина степенно вышла из-за барьера:
— Ты, милок, не стесняйся, бери что хочешь, вам, молодым, всегда кушать хочется. Вот, смотри, Никанорычу из двенадцатой палаты невестка куру жареную приперла, а у него ж гастрит, куда ему жареное, так ты бери, ты ж, небось не желудочник. А вот Лизочку мама зельца принесла, оно, конечно, и правильно, при слабых косточках полезно, но не ест она его, волосатый говорит, а ты бери, сама ем, ничего он не волосатый, только нам, стареньким, нельзя, холестерина там много, у вас-то весь холестерин сразу сгорит. Вот еще …
Нагруженный курицей и зельцем Лех отбрыкался от пирожков с капустой и домашних котлеточек, вернулся в палату и приступил к еде.
В энциклопедии было сказано, что птицу едят, отделяя ножом кусочки мяса и вилкой перемещая их в рот. Но тут встала проблема – не было ни вилки, ни ножа. С другой стороны, Лех видел, как громовцы ели курицу из китайского ресторанчика, они вынимали из коробки ножки, держа их за косточку, обмакивали в соус и откусывали. Проблема поворачивалась другим боком – здесь были не отдельные ножки, а цельная птица. Может быть, допускается откусить от целой? Лех осторожно попытался приподнять курицу за голень чтобы укусить, но та неожиданно развалилась у него в руках, оставив небольшой кусок зажатым в пальцах и остальной тушкой плюхнувшись обратно в полиуретановый лоток. Точно! Можно ведь и отломить кусочек. Лех сунул отломившееся в рот. До этого момента он и не представлял, что вкусная человеческая еда может быть настолько вкусной. Холодное мясо во рту согрелось, отдавая в нёбо запахом пряностей, испустило солоновато-сладкий сок и расползлось на зубах, мягко скользнув в пищевод. Как он расправился с курицей, Лех и сам не заметил. Сыто поглядев на зельц, оказавшийся и правда, без волос, он отложил продукт в сторону, придет и ему время. Но не сейчас.
Шло время, Лех валялся, ждал Карела и читал недочитанные инструкции.
Вызов от Карела пришел, когда уже стемнело.
— Хватит подушку пролеживать, выходи за ворота, я уже подъезжаю.
Лех подскочил, начал было собираться, но остановился:
— Правомерно ли выйти в имеющейся одежде?
— Да, она одноразовая, здесь переоденешься.
Лех сунул недоеденные апельсины и зельц в пакет и быстро спустился вниз. Хотел было, как положено, оставить продукты в холодильнике, но дежурная замахала на него руками:
— Вот еще выдумал, неси домой, поужинаете со своим капитаном, вот еще пирожочков возьми, — и сунула сверток туда же в пакет.
Улица встретила Леха огнями фонарей и реклам, легким ветерком и неуверенностью: одному на улице, без сопровождения человека… Допустимо ли? Но Карел уже махал из дверцы припаркованного такси.
— Давай сюда, опаздываем!
Лех быстро скользнул на заднее сиденье, Карел рядом с водителем намазывал подбородок депиляционным кремом. Пихнул киборгу в руки пакет с одеждой:
— Переодевайся.
Лех сосредоточенно завозился, натягивая джинсы и водолазку. Карел вытер лицо салфетками и обернулся к нему:
— Извини, что так получилось, не ожидал, что тебя сегодня выпишут. Мне надо сейчас ехать к одной знакомой, мы с ней всегда по средам встречаемся, если я пропущу, она очень обидится. Ничего, посидишь в гостиной, чаю с тортиком попьешь, — он кивнул на коробку с прозрачным верхом, стоящую сзади. Сквозь тонкий пластик просвечивали кремовые розочки.
Лех в упор посмотрел на Карела, вычленил главную эмоцию – смущение, и напрямую спросил:
— Вы будете заниматься сексом?
— Да.
Карел, не вдаваясь в дальнейшие пояснения, включил видеофон и надиктовал короткое письмо: «Милая, я сегодня не один. Это Лех, он разумный киборг, я сегодня замотался по делам и не успел забрать его из больницы раньше, поэтому и не смог отвезти домой.» отправил письмо и улыбнулся:
— Надо чтобы успела отвозмущаться, говорить такие новости в лоб опасно для жизни. Переодеться я успел, а побриться уже нет. Хорошо вам, киборгам, вы не потеете, — Карел отер испарину со лба еще одной салфеткой.
— Потеем. Когда необходимо снизить температуру организма путем испарения жидкости с открытых участков тела.
— Вот я же и говорю – с открытых.
Лех закончил зашнуровывать кроссовки и выпрямился:
— Я могу подождать в подъезде.
— Нет, и это не обсуждается. Я бы лучше коротко узнал результат разговора с Гибульской.
— Она обещала подыскать мне вакансию.
— Кого?
— Пока не знаю, что найдет.
— Хорошо. Что-то ты похудел, щеки ввалились, – без перехода заметил Карел.
— Дефицит веса двести одиннадцать грамм. Корректировка рациона не требуется, — Лех испугался, что его сейчас будут ругать и заговорил машинными фразами.
— Да, по сто пять с половиной на каждую щеку. Вылезай, приехали.
Такси остановилось в дворике с вычурным фонтаном среди уже отцветших кустов эноа перед пятиэтажным домом, облицованным кремовым пластиком. Карел расплатился, они вышли и поднялись по лестнице.
Дверь им открыла девушка с волосами, выкрашенными в алый цвет. Лех даже засмотрелся, настолько интересно она выглядела на фоне темных стен прихожей. Она пропустила их в гостиную, кивнула Карелу на столик, чтобы он поставил принесенный торт туда и пристально разглядывая, обошла вокруг мигом замершего столбом Леха.
— Это вот и есть тот самый разумный киборг? – спросила она. Лех покосился на девушку – она зачем-то искажала свой голос, опускала его на два тона ниже. Это звучало странно, и, наверное, ей было неудобно так говорить.
Между тем ее рука с алыми в тон волосам ногтями прошлась по груди Леха, спустилась по животу, погладила пах и скользнула назад, где и остановилась, чуть сжав. Лех знал, что такие прикосновения означают приглашение к сексу, но вот секса девушка не хотела. Гормональный фон ее был спокоен, так, легкий интерес и ничего более.
— Для выполнения процесса отсутствует необходимый софт, — нет, он смог бы подрегулировать уровень андрогенов, и все бы получилось и без софта, но вот для чего?
— Фу, софт, какой ты скучный, — она легко, кончиками пальцев, наметила толчок и Лех понятливо отступил.
— А я думала, ты его для тройничка привел, было бы прикольно.
— Что ты, милая, делить тебя с кем-то я не согласен, — Карел, наоборот, проявлял все признаки растущего возбуждения.
— А вот докажи, — девушка уцепила его за ремень и потащила за собой. Карел едва успел бросить на ходу:
— Сиди, режь и ешь торт.
Они скрылись в соседней комнате, Лех несколько расслабился – ему не нравилось это насквозь фальшивое поведение.
Огляделся. Торт наличествовал, в отличие от ножа. Лех некоторое время подумал, допускается ли разрезать торт листом бумаги из валяющегося рядом блокнота, но потом решил не рисковать и не трогать чужую вещь.
Тем более, что есть не хотелось, а в комнате было на что посмотреть. Минимум мебели – диванчик, столик и голопанель на стене компенсировало обилие полочек, занимавших все стены. И все полочки были заставлены фигурками. Разных цветов, самая большая с ладонь. Котята, щенки, человеческие фигурки, какие-то неизвестные животные были расставлены хаотично и бессистемно. Может быть, расположение их и имело для хозяйки какую-то систему, но логике она не поддавалась.
Из соседней комнаты донеслось отчетливое поскрипывание кровати.
Лех прошелся вдоль полочек, рассматривая детали фигурок, погладил пальцем блестящую спинку дельфина, прошелся по шероховатому сколу белого природного камня под фигуркой мальчика в мешковатых штанах, шляпе и чем-то продолговатым в руках, то ли оружием, то ли игрушкой. Хотя нет, для обладания оружием слишком легкомысленное выражение лица у этого мальчика.
Потрогал тонкую резьбу на шкатулке. В ответ шкатулка резко открылась и выбросила вверх нечто серо-сизое и мохнатое. Фигурка алькуявца стукнулась о полочку сверху, полочка зашаталась и многочисленные фигурки начали с нее падать. Ближайшие Лех поймал, а вот на две дальние не хватило рук. Ни длины, ни количества. Деревянная черепаха с глухим стуком соприкоснулась с полом и осталась лежать, другой фигурке не повезло больше. Сделанная из тонкого стекла, она разлетелась с пронзительным, переходящим в ультразвуковой диапазон «Дзинь».
Скрип мгновенно прекратился и секундой спустя обнаженная фурия, полыхая алой растрепанной головой, вылетела из спальни.
Крики ее тоже переходили в ультразвуковой диапазон. И в нецензурный. В промежутке между криками она наметилась вцепиться Леху в глаза, но была остановлена криком Карела «Не смей, он DEX, сорвет!». В результате тремя кровавыми полосами украсилась скула самого Карела.
Через четверть часа гости все же смогли покинуть гостеприимный дом. Карел, злой, красный, взлохмаченный, прижимал к щеке носовой платок, Лех, виновато понурив голову, шел следом.
— Это я виноват. И меня бы не сорвало.
— Ага. Особенно в том, что я связался с истеричкой. Пойдем, пройдемся, тут минут двадцать.
Некоторое время они шли в молчании, только Карел сердито пыхтел, успокаиваясь. Потом резко повернулся к киборгу:
— И ты запомнил, что такими словами нельзя выражаться! И теми, что ты сказал на фабрике – тоже!
Протер платком скулу и зашипел.
— Да понял я. Я вообще не ругаюсь. То так было, от большой обиды. Иди сюда, — Лех развернул Карела к себе и языком прошелся по скуле, слизывая кровь и промывая.
— Что ты творишь? – голос капитана заледенел.
— Дезинфицирую. Под человеческими ногтями много микробов, загноиться может.
— Вот бестолочь! Не делает так человек другому человеку!
— Угу, — Лех, соглашаясь, кивнул, а потом все равно непонимающе возразил, — но я киборг.
Карел только сплюнул.
Ходьба успокаивала, настраивала на меланхоличный лад, и вскоре Карел тоскливо пожаловался:
— Ну да, не с той связался. А какая нормальная девушка сутками может мужа с работы ждать, выходные ненормированные, среди ночи вызвать могут. Да и разговаривать я с ними не умею.
Лех все-таки решил осторожно высказаться:
— Она тебя не любит.
— Да знаю я. Хотя бы секс был классный.
— И не хочет.
Карел начал было «Откуда…», но вспомнил про детекторы и махнул рукой:
— И возраст за сорок, и рожа не фонтан. Вот кто меня может любить и хотеть?
Лех решил высказываться до конца:
— Есть такой человек.
— Кто же? – энтузиазма в голосе не прибавилось.
— Кинолог, из питомника, с которым вы сотрудничаете. Когда вы на тренировки с собаками ездили, я его там видел и понял.
— Кинолог? – Карел поначалу подумал, что ослышался, — Артур? – большой черноглазый парень с орлиным носом и резкими манерами категорически не подходил на роль тайного воздыхателя.
— Нет. Другой человек. Тот, который всегда молчит.
— И по углам шухерится? Вот этот вот пацаненок желторотый? Васька?!?
Ночью проснулся от весьма неприятных ощущений в области желудка. Ехидный процессор подсказал: «Изжога, в результате повышенного выделения желудочного сока с целью нейтрализации непривычной пищи». Хотел перевернуться на другой бок и продолжить спать, но остолбенел на повороте. Половину своего существования я ел гораздо худшие останки… Теперь эта вполне себе еда стала непривычной, чудеса. Я улыбнулся и вспомнил про Оксю. Домой хочу.
И вот утром с видом генерала я обхожу строй, состоящий из пяти калек и, вспоминая выражение хозяина номер два (приличный мужик был, кстати), рявкаю:
— Что приуныли, орлы, сами обойдёмся? Нам врагов не надо!
— Упоррррр в пол, приняяяять! И раз, и два, и раз, и два.
Чтобы как-то израсходовать клубившуюся во мне энергию, начал отжиматься вместе со всеми. Минут через сорок мне надоело. Встав, посмотрел по сторонам и испугался. Мое бравое воинство лежало белыми телами на чёрных матах, источая запахи пота и ужаса. Довел!
— Ребят вы чего? Часа не прошло!
Сержант медленно пошевелился и выдавил:
— Ты урод, лейтенант!
Он максимально согнул голову, пряча её от удара, и приготовился к экзекуции. Мне стало страшно.
***
— Анькааа, все, отстрелялся, забирай мальца!
— Максик, клади оружие, вот, молодец, и давай к маме, щи есть.
— DEX, пошли.
Мы идём мимо складов к казармам. Там у нашего капитана новое развлечение.
Процессор считает уровень потерь и оценивает ожог передней брюшной стенки как второй — третьей степени. Мне рекомендовано лежать минимум трое суток с целью восстановления и регенерации.
Хозяин любит учить и порядок. Вот и плацдарм.
— Дежурный, — грохочет голос.
— Построить личный состав для проведения занятий по физической подготовке.
И повернувшись ко мне:
— DEX, следить. Считать в такт отжиманий: Ии раз, иии два. Приступай!
И я начинаю считать…
***
Начитавшись заботливо подсунутых Оксей книг и пройдя целый курс, посвящённый военной истории в университете, я был теперь уверен в необходимости физической и даже строевой подготовки солдат. Ничто так не сплачивает, как совместное поедание каши, отжимание и спарринг.
В замкнутом пространстве уходящих в прыжок кораблей единение необходимо.
Но действительность столкнула меня с тоскующим комсоставом и брошенными на произвол сержантов парнями, отсчитывающими свой служебный год поминутно. Ситуацию изменить не представлялось возможным за отведённое мне время, и я… развлекался. Вернее, доразвлекался, пока не увидел позу сержанта.
— Эй, ты что? Ну Вы, ребят, даете! Это же просто физра! Встать и топать в душ. От вас страхом разит как раз до Веги. А там, кстати, DEX-ы сорванные табунами бегают!
— Переодеться! На обед к вам приду. Сержант, учитывай!
***
Нас выкинули из раскалённого ведра геликоптера на пылающий песок Центральной Пустыни Шебы. Где-то здесь находился повстанческий склад с высокотехнологичным вакуумным вооружением, на миг схлопывающим пространство и оставляющим после себя круглую пропасть с обугленными краями.
Уже через полчаса отряд посетил вполне натуральный мираж. Все наблюдали, как по небу текли широкие воды Амазон, лениво рассекающей песчаные барханы. Огненный лик солнца над ней полз к кромке, а золотисто—зеленые птеродактили парили на широких перепончатых крыльях. Мимо меня, плеснув в лицо воображаемой жидкостью, проплыла стайка разноцветных рыб.
— DEX, — вопрос хозяина заставляет насторожиться.
— Что ты видишь? Провести сканирование местности! Ищи.
Я начинаю честно сканировать что вижу. Рыб, пламенный лик звезды и тягучие масляные воды далёкой реки. На грани марева и действительности процессор обнаруживает ловчую сеть Горгоны. Минуя разум, сообщает о находке Хозяину. Если идти по маршруту, то впереди нас ждёт только смерть. В глубоком синем небе на миг раздаётся приглушённый расстоянием хлопок, и мы наблюдаем белый след взрыва.
Радар пищит, ставит точку впереди, в двух километрах отсюда и почему-то отрубается.
Отметина заставляет идти вперёд. Я дойду. Люди нет.
Хозяин задирает голову и ищет в небе точку вертушки, но в небесах плывет только великая река.
— DEX, процент выживания отряда при нахождении на жаре?
— Более сорока минут — менее десяти.
— Предложения по выживаемости.
— Зарыться в песок на расстояние от поверхности земли не менее 60 сантиметров и ждать вечера. Сообщения на базу отменить. Уничтожение в противном случае будет точечным.
Боец справа поворачивается ко мне и кидает саперную лопатку.
— Рой!
Хозяин, медленно сатанея, смотрит на него и тихо, словно без сил, произносит.
— DEX — это наш процент выживания, а ты обуза. Воду экономить. Все делать самим! Через три часа закат. Либо мы находим чёртову базу и нас оттуда эвакуируют, либо превращаемся в сухой остаток.
И, обращаясь ко мне, командует:
— Зарывай меня под собой, глубже!
На закате из песка из семи встало четверо зарывшихся на метр. Искать «сухой остаток» не стал никто. Мне разрешили напиться из своей фляги и погнали вперед.
На небе появились первые тусклые звёзды, скудная природа на миг глотнула прохлады и стала покрываться коркой инея. Температура окружающей среды медленно приближалась в нулю.
После сорокаградусной жары людей трясло от начавшегося переохлаждения. Зато идти по насту стало проще и, подгоняемый страхом, отряд перешёл на бег.
Зловещие трассы охотничьих угодий Горгон пересекают участок следования. Я торможу.
— DEX, вперед! — гонит приказ.
Но Хозяин умный. Он командует остановиться и интересуется:
— Почему ты затормозил?
Я поворачиваю голову и сообщаю.
— Ловчая сеть. Горгоны. Тут. Тут и тут.
— Меня на руки, остальные за киборгом! След в след.
Маленький отряд ропщет, и тогда Хозяин достаёт бластер и не целясь стреляет в первого.
— Кто дойдёт, с того и спрос, — сплевывает он комок вязкой слизи и, медленно отвернув крышку у фляги, снятой с трупа, делает глоток.
— DEX, допей.
Поверхность пустыни рябит приближающимися к отряду фонтанчиками, смыкая круг. Я разгоняюсь и прыгаю. Сзади слышатся крики и одиночный стон.
***
Мы дошли. Я и он — хозяин номер два, получивший за этот рейд «Пурпурное сердце» героя.
Уже через семь суток мы были на безопасном спутнике Шебы.
— Папа, пойдём стрелять, я уже поставил DEX-a на позицию.
Вставший из-за стола, улыбающийся отец выходит из модуля. Его лицо ещё покрыто коркой заживающего солнечного ожога, но он здоров и умиротворён. Хозяин неторопливо берет плазму и ставит ее на минимум. Потом смотрит на сына, на меня и вдруг командует.
— DEX, в расположение части бегооом марш!
И сыну:
— Не дело киборга калечить. Пойди-ка займись географией, опять неуд.
Через месяц, как устаревшую технику, меня отправили на Летум.
***
Вечером собрались у Вовчика, решив ни при каких обстоятельствах не открывать особисту.
— Ну, ребята, поехали, не в последний раз, — провозгласил штурман, и мы глотнули спирта.
Колян взял кусок колбасы, понюхал и нервно накрошил его на столике соломкой.
— Может, вечеринка уже закончилась без нас?
Навигатор посмотрел на тонкие макаронинки сырокопченой колбасы, на нахохлившегося Витька и на зачем-то надевшего на себя белый халат Вована.
— Ребят, а у меня у матери разумный Ириен живет. Убирается, стирает, ну и помогает ей во всем, конечно… Нормальный такой парень, с юмором.
Я был уверен, что еще неделю назад наше общество зашлось бы от хохота. До колик. Военврач разлил остатки и сказал:
— Так то Ириен. А здесь DEX-ы.
Мы помолчали ещё немного и разошлись по каютам.
***
В шесть утра по корабельному времени нас слегка потрясло и мы вышли из прыжка. Включив старенькие двигатели, начали сближение. Через семь часов войдём в атмосферу. Прилетели.
Прилетела сорока, села мне на нос. Ох, жутко не люблю, когда она так делает.
— Инопланетянка твои цветы отвергла, — сказала сорока и воткнула рыхлый букетик в трещину горшка. Чтобы вылезти из горшка, мышь букетик вытолкнула.
— Инопланетянки любят звезды, — сказала мышь. — Дарить надо звезды – букетами, вагонами. Не можешь букетами, подари хотя бы одну.
— Я права?! — Это мышь крикнула Инопланетянке, но та лишь отмахнулась сверкающим флажком.
— Где взять звезду? — удивился я.
— Ловить, собирать, искать. Я часто вижу, как звезды падают с неба, — сказал соловей.
Сорока смахнула желтый лист с моего носа.
— Осень, однако, на носу,— тяжело вздохнула она. — Есть еще вариант понравиться инопланетянке – самому стать звездой.
Тут я совсем растерялся. Что я должен сделать? Приколотить себя к небу?
*
11 ОКТЯБРЯ *
«На улице октябрь, а мне хочется танцевать. Вот так, утопая по уши в грязи, вея (зачеркнуто), бултыхая (зачеркнуто) старой одеждой. Короче, мне нисколько не стыдно, что я худой, одежда на мне рваная, а голова – глиняный горшок с большим сколом на горлышке. Есть нос из ручки сломанной турки (посуда, в которой варят кофе), уши – две круглые ручки. Ушами я особенно горд. У пугала Гитариста, к примеру, ушей нет, потому что его голова из чугунка. У Инопланетянки – ведро, обернутое фольгой, у Рыболова огромная шляпа с широкими полями – не видно ни глаз, ни носа. Про уши тоже непонятно: есть они у него или нет.
Все мы здесь разные, кому-то повезло с ушами, кому-то с носом, а кому-то вообще ни с чем не повезло. Это я про Ивана с самого дальнего дачного домика, он сшит из мешка. Мешок-мешком, бесформенные габариты. Но не буду о нем, я его очень плохо знаю.
Я ведь что хотел написать, специально даже завел новый дневник. Хочу рассказать о главной-преглавной новости в нашей жизни. Она прям всколыхнула нашу огородную жизнь.
Новость.
Нас приглашают участвовать в конкурсе красоты для пугал.
Оказывается, есть такой конкурс. Сорока принесла рекламный буклет. На фоне Останкинской башни белоснежно улыбалось пугало в черном фраке. Я, когда его впервые увидел, побоялся взять буклет в руки, вдруг испачкаю. Пугало же, приветливо раскинув руки, приглашало на конкурс красоты, сулило телепередачу в Останкино и мировое турне победителю. А за его спиной синее небо и разноцветные шары на макушке главной башни страны. Честно говоря, я даже не успел разглядеть, что там написано.
— Вот тебе шанс стать звездой. Победителей пригласят в Москву на съемки передачи «Я звезда!», — сказала сорока и умчалась с рекламным буклетом дальше.
Я звезда! ЗВЕЗДА! Я размечтался, как буду шагать по дорожке – весь такой стройный, красивый и умный. Хоть я хожу очень неуверенно, участвовать непременно буду. Инопланетянка обязательно должна меня заметить. Жутко хочется ей понравиться.
Инопланетянка живет в огороде дачного домика с синей крышей. Скучна и проста до зевоты, но мне интересно за ней наблюдать. Она крепко держит свой флажок и очень интересуется звездами. Только о них думает и только о них и говорит. О звездах она знает все (по крайней мере, мне так кажется). И так каждую ночь. Я пытался привлечь ее внимание: махал руками, передавал приветы. Однажды попросил сороку собрать для Инопланетянки цветы. Так и засохли в пустой банке из-под варенья. Песнь соловья на мои стихи ее тоже не тронула. Как стояла со своим флажком, так и стоит, небом любуется.
Самое главное, что я ради Инопланетянки по старым газетам читать научился, грамоту освоил. Сначала писал с ошибками, потом приноровился. С мышкой записки передавал. Инопланетянка отвечала непонятными каракулями. Издевалась, одним словом. Но чего-то я отвлёкся. Извините, наболело. Я хочу все-таки рассказать о конкурсе красоты. Так уж меня эта новость зацепила.
В общем, сорока всех пригласила. Согласились практически все, отказались только Гитарист и Иван с дальнего огорода. Сомневались Мавра Кирилловна и Павел Афанасьевич».
Чего-то совсем темно стало, завтра допишу.
***
12 ОКТЯБРЯ *
«Наш дачный поселок называется «Аушки». Правда, красивое название? Мне очень нравится. Рязанская область, 246-ой километр, дачный поселок «Аушки». Если вдруг захотите написать письмо, мы с удовольствием ответим (скорее всего, отвечать буду я). За запятые не ручаюсь. Честно-честно. Учу-учу и все равно ставлю неправильно. Радует одно, что Рыболов, к примеру, ставит запятые после каждого слова, Инопланетянка вообще не ставит. Я стараюсь писать правильно, поэтому и завел дневник, дрессируюсь (зачеркнуто) тренируюсь. Это у меня третий дневник. Первый – промок под дождем, второй – украли вороны. Ненавижу ворон. Я про них правду пишу, а они обижаются, дневники воруют. Не хотят правды. А мне что? Я и третий напишу, и пятый. Мне главное, чтобы на конкурсе красоты не объявили конкурс диктантов, его я точно завалю. Все завалим. Вон Рыболов, вместо того чтобы учить правила правописания, целый день удочкой машет, это он так ворон ловит. Тоже мне, нашел рыбу с крыльями и клювом. Рыболова я уважаю – правильный профессионал. Удочкой этак размахнётся… И-е-е-х… свистит леска – все вороны врассыпную. Мне б такую удочку. Завидую (сильно зачеркнуто).
«Что-то голова разболелась».
— Мышь, ты что там скребешься?
— Готовлюсь к осени, — выглянула мышь из трещины горшка. — Травки принесла, зерна припасла, грибов насушила.
— Вообще-то это моя голова, — напомнил я серым друзьям.
— Без нас она все равно пустует, — это на подмогу мышке высунулся соловей.
Соловей прав. Без его пения и мудрости мыши, в моей голове сразу случался провал: становилось темно, грустно и уныло.
— Будете шалить – вытряхну, — пригрозил я. Но это так, скорее, для виду.
— Вот ты сейчас чем занимаешься?
— Дневник пишу, — ответил я соловью.
— Вот и пиши. Нужна будет помощь, обращайся, — посоветовала мышь и побежала вниз.
Я продолжил писать.
«… здесь, на дачном поселке нас живет семеро пугал: я – Василий, Инопланетянка, Рыболов, семейная пара Мавра Кирилловна и Павел Афанасьевич. Со мной (в моем глиняном горшке-голове) живут мышь и соловей. Однажды от лисы спрятались, так и остались. И я этому очень рад. Еще у нас очень много ворон. Ну, очень! Но мы с ними боремся. Для этого и стоим.
Напоминаю: Рязанская область, 246-ой километр, дачный поселок «Аушки». Интернета нет, телевидения нет, радио нет. Новости приносит сорока, иногда слушаем радио дачников.
Дачники уехали до весны, червяки ушли под землю. Вроде все. Ах да! Про бетонную балку забыл. По приказу директора дачного поселка, дорогу перегородили огромной бетонной балкой.
Вроде все сказал.
Забыл про Гитариста. Всегда про него забываю, — он стоит у меня за спиной, а так как оборачиваться я не умею, то практически его не вижу, но часто слышу его гитару и песни. Иногда с соловьем так душевно споют, что звезды кажутся ближе, цветы – ярче, а зима – теплее. Надо попробовать написать на эту тему стихи.
«Я, Инопланетянка, Рыболов, Мавра Кирилловна и Павел Афанасьевич, Гитарист, — загибал я прутики своей метелки. — Шестерых назвал. Кого забыл? Седьмой Иван, про него писать не буду, ничего про него не знаю. Непонятно как работает».
Работаем мы по-разному. У каждого свои методы. Я, к примеру, махач. Пугаю ворон тем, что машу руками с тонкими ивовыми прутьями вместо пальцев. Рыболов закидывает удочку, Инопланетянка шуршит фольгой, Гитарист бьёт по струнам гитары и грохочет пустыми консервными банками, Мавра Кирилловна и Павел Афанасьевич пенсионеры (отдыхают). Как работает Иван – не знаю. Не видел. Но вороны его жутко боятся, обходят его дом с черной крышей стороной. В итоге, все время тусуются у нас.
Меня вообще не боятся, всего изгадили.
Кыш! Кыш, говорю!
Вот выиграю конкурс красоты, попляшете у меня!
Эх! Выиграть бы!
Я махал своими мётлами и думал, как очаровать Инопланетянку. О ней я знал все: замужем, пятеро детей, прилетела с другой планеты. Понятно, что цену себе набивает. Одно не понимаю – зачем так сложно. Могла бы придумать историю попроще. Я, к примеру, вообще не знаю, что такое «замужем, пятеро детей». Сорока что-то мне объясняла, путалась, махала крыльями, в итоге я понял одно, – с Инопланетянкой будет сложно. Оно и понятно, с красавицами всегда так. Кто я такой? Пугало Василий с тряпичными глазами, длинным носом, а она загадочная краса в шуршащем платье из фольги. Эх, был бы рыцарем в железных доспехах, постарался бы победить на каком-нибудь турнире (простите, размечтался). Может, зря сорока сказала про конкурс красоты? Появилась пустая надежда, а я сдуру согласился.
***
13 ОКТЯБРЯ *
— Хватит махать прутиками… Кому говорят?
— Уйди! Не люблю! — Пытался я смахнуть мышь с носа.
— А я не люблю, когда лиса мышкует.
Я увидел мокрую от дождя дорожку к дому деда Пантелея. Чуть дальше темнела лужа. Лиса осторожно ходила по кругу и восхищалась своим отражением.
Забарабанил дождь, отражение в луже пошло рябью. Вместе с отражением пропала и сама лиса, зато через минуту в курятнике поднялся шум.
Когда только она успевает?
Жила-была в одном королевстве Принцесса. В большом светлом дворце с родителями – Королем и Королевой, братьями, сестрами, собаками, кошками и киборгами. Была она в меру красивая, слегка капризная, иногда пакостливая – но не часто. Хорошо жила – но без личного киборга, а у всех остальных в семье личные киборги были, а у Короля даже несколько. Самая младшая потому что – а младшим не положено. Жди – когда подрастёшь, тогда подарят!
И вот на шестнадцатилетие подарили ей таки личного киборга! – горничную Mary, на вид лет восемнадцати, новенькая, только что из фирменного магазина-салона. Принцесса просто счастлива – у всех в семье есть киборги, теперь и у неё есть! Назвала Машей – а как ещё? Хорошо, просто замечательно, прошёл День Рождения! – с таким-то подарком!
Весь следующий день и весь вечер с новой игрушкой возилась, инструкцию изучая – какие там программы есть интересные!.. и чего ещё она может? – шить, вязать, готовить, убирать, мыть… — много всего! — а на ночь коврик на пол для Маши кинула – в ячейку спать не отправила. Вот какая хорошая хозяйка! Какая заботливая!
Всем подружкам о подарке сообщила – а поиграть никому не дала, сама не наигралась – такой большой куклы у неё никогда не было! И братьям-принцам играть не давала – у них свои игрушки были. Бережливая какая!
Но одному местному Принцу – другу братьев – не выдержала и всё же сообщила и даже по видеофону показала новую игрушку, похвасталась! И потом еще пару раз звонила, новые платья демонстрировала, которые ей Маша шила – а Принц своего киборга показывал, у неё на виду тестировал и ей показателями хвастался.
Прошел год. Живет Маша у Принцессы в комнате, спит у дверей на коврике, доедает за хозяйкой конфеты и пирожные, убирает-чистит-моет-шьёт-вяжет… и читает по ночам – книг у Принцессы хоть и много, но они почти не тронуты, а спать утром Принцесса любит подольше. Все-все сказки прочитала Маша – какие были у Принцессы – а других книг у Принцессы и не было, мало что поняла, но много что запомнила, и выбрала себе имя Лиза. Но хозяйке не сказала, вела себя, как примерный киборг.
И вот пришел однажды к Принцессе её отец Король и сказал: «Тебе уже семнадцать лет! Пора выбирать жениха! Принцы уже приезжают, трое уже здесь и еще двое будут утром – не только с нашей планеты, а со всей галактики – и всего их будет двенадцать, а с местным Принцем – все тринадцать!». Принцесса ответила: «Так нечестно! Настоящий Принц должен подвиг совершить и спасти меня от дракона. Кто спасет меня от дракона – тому и сватов засылать!».
Озадачился Король – нет в округе драконов, давно уже все улетели – в город соседний, в королевство дальнее, за тридевять земель, за тёмные леса. Но тут вспомнил вдруг про одного дракона – который как раз между двумя королевствами в тёмном замке живёт — и позвонил по видеофону старому армейскому приятелю, чтобы тот сходил к этому самому дракону и уговорил его похитить Принцессу. А то как-то несолидно будет, если Принцесса сама к дракону поедет, не по-королевски как-то.
Дракон Кузьма жил в большом и очень тёмном замке как раз на границе между двумя королевствами – за тёмными лесами, за высокими горами, за широкими реками – часа полтора лёту на хорошем флайере от королевского дворца. Один жил, сам себя Кузьмой называл – от слова «косма» — космос, то есть. Большой был и местами даже красивый – золотисто-зеленый в коричневую крапинку. И не то, чтобы злой, просто скучный – просто жизнь такая – кругом лес, река, болото и горы – как-то не весело.
А тут — такое приключение! Старый армейский приятель позвонил по видеофону – Принцессу надо похитить, чтобы настоящий Принц мог её спасти и замуж взять – кто из женихов спасёт, тот и женится.
Договорились о дне похищения, и стал дракон готовиться к предстоящему мероприятию – не каждый день предстоит Принцессу видеть! Да ещё и в свой тёмный замок нести надо осторожно и аккуратно – в красивом розовом платье будет Принцесса!
В назначенный для похищения день Принцесса встала рано, позавтракала кашей с яблоком и компотом вишнёвым, и пошла к Королеве–матери на инструктаж – как правильно вести себя при встрече с драконом — и заодно номера принцев в видеофон занести.
А Маша (пока ещё Маша) приготовила самое красивое розовое платье с оборками для Принцессы, и – не удержалась, сама надела. Сама ведь и шила!Померить. Красивое очень. И тут на балконе услышала шум – вышла… и полетела. Дракону сказали, что Принцесса будет в розовом платье – а в лицо её он никогда не видел, и в Инфранете посмотреть её страницу не догадался – вот и принял Машу за Принцессу. Подхватил осторожно и понёс в свой далёкий темный замок.
Пришла Принцесса – нет ни Маши, ни красивого платья, а дракон уже в небе и улетает – перепутал Кузьма, не ту похитил. Сказала Королю, тот сказал одному готовому к подвигу местному Принцу – но не захотел Принц спасать горничную, да еще и киборга. Не интересно. А остальные галактические принцы уже уехали.
Примечание – картинка из И-нета – Игрушка Дымковская Барышня (Кировская область)
Айвен вцепился зубами в край наволочки, стараясь при этом не только не шевелиться, но и по возможности не дышать. Словно птица страус, которая закрывает глаза и думает, будто ее никто не видит. Чтобы не тронули — притворись мертвым. Ну или хотя бы спящим. Наивная стратегия.
Строго говоря, Бая у него под боком уже не было. Минуты две как. Или даже три. Бай метался по комнате и, судя по звукам, лихорадочно одевался, шипя и ругаясь сквозь зубы — еле слышно, но безостановочно, поминая то Айвенову матушку, то его самого, и не так чтобы ласково поминая. Похоже, сказать Айвену «доброе утро, милый» он желанием не горел. Во всяком случае — не большим, чем и сам Айвен. И его можно было понять. Если вспомнить, кто вчера был инициатором. Да еще таким настойчивым…
Айвен вздрогнул, обмерев: у двери с грохотом упало что-то тяжелое. Бай решил напоследок отомстить, разгромив айвеновскую квартирку? Вряд ли, иначе чего раньше так тихарился. Вчера он был не трезвее, с координацией тоже наверняка проблемы, и башка трещит, вот и… Наверное, задел вешалку, она вечно падает.
Черт. После такого будильника и дальше притворяться спящим — все равно что совать голову в песок и надеяться, что тебя никто не заметит. Впрочем, с самого начала было полным идиотизмом верить, что эта глупая страусиная стратегия не выглядит со стороны именно тем, чем она наверняка выглядит. Да и вся ситуация в целом была просто-таки верхом…
Хлопнула дверь.
Айвен выдохнул — судорожно, со всхлипом. Тяжело сполз с дивана и потащился в ванную, даже не взглянув в сторону наружной двери.
Он как-то сразу понял все правильно. Наверное, это и есть та самая пресловутая привычка старого холостяка, ощущение собственного пространства как продолжения тела, когда ты даже в жутком похмелье и с раскалывающейся башкой каким-то двенадцатым чувством отлично знаешь, есть ли в твоей квартире кто-то еще, кроме тебя. Сейчас — не было.
И вовсе не обязательно было для этого смотреть в сторону захлопнутой входной двери, перегороженной упавшей (кто бы сомневался!) вешалкой.
В аптечке нашлись анальгетики. И синергин в одноразовых инъекторах. Морщась от необходимости думать и выбирать, Айвен остановился на синергине: от одной мысли о том, что таблетки придется глотать, рот наполнялся густой горькой слюной и к горлу подкатывала тошнота. Лучше не рисковать. Несколько раз моргнув в попытке сфокусировать зрение, Айвен вколол себе двойную дозу. Потом долго стоял под душем, гоняя температуру от ледяной до почти кипятка. Это позволяло занять не только руки, но и мысли. В какой-то мере.
Пил прямо из-под крана — несколько раз, когда вода была ледяной, запрокидывал голову и ловил ртом холодные струи. Потом, когда синергин начал действовать и башку слегка отпустило, долго и остервенело тер себя жесткой мочалкой. Словно хотел содрать кожу или хотя бы полностью стереть с нее воспоминание о вчерашнем. Потом чистил зубы — так же долго и остервенело.
Он не спешил — сегодня можно было не торопиться, в штабе его никто не ждал. Выходной. Самый настоящий, причем первый из трех, предоставленных по случаю успешного завершения очередной Деспленовой инспекции (и первый же за последние два месяца: расследование было напряженным). Именно поэтому он вчера и решил, что можно позволить себе немного расслабиться. А заодно и порадовать мамочку, озабоченную его пренебрежением светской жизнью, и таки посетить императорский прием по случаю празднования середины лета. Неформальный такой — ну насколько вообще может быть неформальным прием, организованный императором в императорском же дворце. Танцы, сплетни, закуски, вино, гуляния по саду и все такое прочее. М-да… Особенно вот это самое «такое прочее»…
Хуже всего было то, что он все помнил.
Ну, почти все…
Эдвард Сикорский, три недели назад возглавивший рекламный отдел на канале «GalaxiZwei», бегло просмотрел подготовленные цифры и, глубоко вдохнув, как перед прыжком с вышки, шагнул в светлый конферец-зал на восемьдесят пятом этаже штаб-квартиры холдинга «МедиаТраст». Ему предстояло отчитаться перед начальством о деятельности отдела рекламы за последний квартал, вывести на вирт-окна итоговые суммы, а также дать некоторые пояснения предпринятым им перестановкам в сетке рекламного эфира. Согласно последним его распоряжениям рекламный ролик «RoboTechLight» был передвинут из прайм-тайма едва ли не в утреннее шоу, а дорогостоящее рекламное действо фармацевтической компании «Schering Plau», средство, сулящее вечную молодость сосудам без имплантатов и пересадки, сброшен едва ли не за полночь.
Штаб-квартира «МедиаТраст» находилась на Новой Москве, во втором по численности проживающих там людей городе планеты. Этот второй город, куда по решению планетарной администрации были вынесены все госучреждения, для краткости именовался Мэрией. По неизвестным для Эдварда причинам на старой Земле, где, по всем иерархическим догмам, полагалось сиять рекламой и необъятным 3D экраном головному офису одного из самых богатых и успешных медиахолдингов, существовал только филиал, размеров внушительных, но не грандиозных, чтобы вызывать благоговейный трепет, как, к примеру, вызывал переливающийся огнями головной офис «Dex-company».
Новая Москва, невзирая на звучное имя, долгое время прочно ассоциировалась с провинциальным захолустьем, где доживали пенсионные годы бизнесмены средней руки да состоятельные вдовы, не пожелавшие делить мужнино наследство с предприимчивым любовником. Но несколько лет назад в Мэрии внезапно обосновался «МедиаТраст», скупив едва ли не пятую часть обитаемого континента, которых на НМ было три, и бурно взялся за преобразование и обновление устаревшей инфраструктуры. Год спустя на том же континенте отстроила свою штаб квартиру «SamsungJunior», продолжатель бизнес-традиции некогда известного на Земле бренда. За «SamsungJunior» потянулись и другие. И вот уже Новая Москва приобрела урбанистический лоск и престиж. Эдвард, окончивший Высшую школу менеджмента, нисколько не жалел, что уехал с Земли в бывшую провинцию. Он получил место в отделе рекламы «GalaxiZwei», а затем, когда в ход были пущены невидимые рычаги взаимовыгодных сделок, место руководителя этого отдела. Впрочем, в качестве руководителя он работал второй месяц и только по окончании испытательного срока, указанного в контракте, мог быть утвержден в должности. Должность еще не утвердила Корделия Трастамара. А без ее прямого одобрения на должности руководителя отделов никого не назначали.
Эдвард оглядел себя в зеркале. Стройный, спортивный, безупречно одетый, он являл собой образец той давно вымершей породы молодых людей, которых некогда именовали «денди». Эдвард где-то наткнулся на это устаревшее определение, до конца его не понял, но общий смысл показался ему соответствующим собственному гештальту. Элегантный, с идеальными манерами, честолюбивый, прекрасно образованный, целеустремленный. Единственное, что отличало Эдварда от его предшественников, это необходимость много и тяжело работать. Ибо те, из 19го века, по большей части были богатыми бездельниками, тратящими наследство на развлечения. Эдвард подобной роскоши позволить себе не мог. Он происходил из хорошей, но очень небогатой семьи с Нового Эдема. Его отец был директором леспромхоза, а мать держала небольшой ресторанчик, где готовили знаменитые эдемские грибы. Учебу в престижной школе при Совете Федерации оплатил дядя Эдварда Плутарх Эббот, плантатор с Эллады. У самого дяди наследников не было, но, не желая поощрять расточительство молодежи, он предпочел обозначить свою родственную любовь цифрами в контракте.
Эдвард не подвел. Высшую школу менеджмента окончил с платиновым дипломом, стажировался в «RoboTechLight» и какое-то время занимал незначительную должность в отделе маркетинга «Dex-company», но долгосрочного контракта с ним в этой корпорации не заключили. Он был вскоре выслан с рекомендациями на работу в рекламное агентство «Роял-Принт», а затем вдруг оказался в рекламной отделе медиахолдинга. Поговаривали, что и тут не обошлось без дядюшки Плутарха. Но достоверной информации ни у кого не было, да и как специалист Эдвард проявил себя с самой лучшей, даже блестящей, стороны, поэтому разговоры затихли. Теперь Эдварду оставался один единственный шаг до намеченной вершины. Впоследствии будут и другие вершины, другие более глобальные, головокружительные цели, а пока его назначение должна утвердить Корделия Трастамара.
Эдвард медленно вдохнул, выдохнул в три приема, как советуют мудрые йоги, и вошел в конференц-зал.
Комментарий к Часть первая. Глава 1. Молодой специалист
Названия фирм, холдингов, корпораций придумывала на ходу, поэтому они могут не очень гармонично звучать. Извиняюсь.
В умилении сердечном
Прославляя истукан,
Люди разных каст и стран
Пляшут в круге бесконечном,
Окружая пьедестал…
*
Забежав на минутку домой, Саня Латышев снял с полки коллекционную банку из-под «Хейнекен» и, оглядываясь на дверь, зубами открыл бутылку «Жигулевского». Мама должна была вернуться с минуты на минуту, и объясняться с ней было некогда. А она бы точно потребовала объяснений, ей не понять, что в его возрасте пить пиво — это нормально, а не пить пива — ненормально. В зеленую, чуть помятую банку влезло две трети бутылки, и остальное пришлось допить — залпом, из горлышка. Латышев не очень любил пиво, но «Жигулевское» — моча ослиная, а не пиво. Он вытащил из тайника, устроенного на дне чемодана, пачку «Мальборо» и сунул в задний карман джинсов (индийских, но с вранглеровской нашлепкой). К его глубокому сожалению, на пачке вместо «Made in…» красовалось «Табачная фабрика им. Урицкого. Ленинград». Поехали бы они в Геленджик, как всегда, — он бы знал, где достать настоящие «Мальборо», а здесь, во Фрунзенском, все было для него чужим.
Мама каждый год возила Саню на море, иногда на все каникулы, — считала, что в Петрозаводске для ребенка слишком мало солнца. Она была учительницей начальных классов, а на лето устраивалась работать в обслугу какого-нибудь приморского санатория или дома отдыха: за это и денег платили побольше, и «ребенок» мог безо всяких путевок загорать и купаться. В этом году (последнем перед поступлением в институт) в Геленджике у мамы что-то не срослось, и они поехали в Крым: подруга помогла ей устроится в «Айвазовское» посудомойкой.
Латышева здесь раздражало все. В Геленджике они снимали комнату в маленьком частном домике, с террасой, увитой виноградом — на ней он спал, — а здесь жили в панельной многоэтажке, которая днем раскалялась, словно сковорода. И спать Латышеву приходилось на лоджии. В Геленджике остались его друзья, связи — и девушка со странным именем Марта, которой он так ни разу и не написал за всю зиму. Здесь вместо загадочной и молчаливой Марты на одной лоджии с ним жила прозаичная и разговорчивая Наташка. Лоджия была поделена надвое ширмой, а Наташка с отцом снимали соседнюю комнату. Ее отец тоже работал в «Айвазовском», физруком: водил на терренкур одышливых чиновничьих жен и учил играть в теннис их детей.
Латышев скомкал в кулаке этикетку «Жигулевского» и поставил бутылку в угол, где их набралось не меньше десятка. Мама не сомневалась, что это из-под лимонада. Ему оставалось только незаметно выскользнуть из квартиры, но дверь открылась навстречу: не успел.
— Санька, я ужин принесла, — мама сунула ему в руку увесистую сетку (он не ожидал, что это будет так тяжело, и едва не уронил ее на пол). — И черешни тебе купила.
— Я не буду ужинать, — он поставил сетку на стул. — Мне бежать надо, я опаздываю.
— Куда? — улыбнулась мама.
— Тебе-то что? Надо мне.
— А в руке у тебя что?
— Ничего! — он протиснулся мимо нее к двери, стараясь не дышать. — Я ушел, приду поздно.
— Саня! Что значит «поздно»?
— Часов в двенадцать, — Латышев хотел поскорей проскользнуть через прихожую, но лицом к лицу столкнулся с физруком. Как тут тесно! В Геленджике он уходил из дома, перепрыгнув перила террасы. С десятого этажа через перила лоджии не уйдешь…
Физрук, вдохнув запах пивного перегара, демонстративно помахал ладонью перед лицом. Латышев же едва не расплескал пиво из драгоценной банки.
— Все пьешь? — угрюмо спросил физрук.
— А ваше какое дело? — огрызнулся Латышев.
— Саня! Ты как разговариваешь? — Мама тоже вылезла в тесную прихожую. — И что у тебя в руке?
— Ничего, сказал же!
— Пиво у него в руке, импортное, — хмыкнул физрук.
— Саня! А ну-ка вернись!
Они не понимают! Они не понимают, что никто не будет его ждать! И что в той компании, в которой он собрался провести вечер, другого пива не пьют! Не носят индийских джинсов и не курят «Мальборо» фабрики Урицкого! В Геленджике ему ничего доказывать не приходилось, там все давно его знали.
Физрук свернул в кухню, чтобы не мешать.
— Где ты это взял? — мама брезгливо указала на «Хейнекен».
— Нашел!
— Саня, ты что, фарцуешь?.. — мама схватилась за дверной косяк, как будто собиралась упасть в обморок.
— Ерунду не говори.
Где слово-то это услышала? Саня не фарцевал — так, подфарцовывал, и не здесь, а в Петрозаводске. Одна нашлепка «Вранглера» обошлась ему в пятьдесят рублей, откуда бы он их, интересно, взял, если бы не заработал?
— Ма, это просто банка. Ты же сама ее мне и принесла на прошлой неделе, — смягчился он.
Мама знала, что он собирает банки из-под импортного пива, и частенько приносила их из «Айвазовского».
— Да? Вот уж не думала, что они нужны тебе, чтобы разгуливать по улицам!
— А что в этом плохого? — Латышев прикусил язык: сейчас начнется политинформация о системе ценностей! И физрук тоже вставит несколько слов, он всегда суется не в свое дело. «Тот, кто носит Адидас, скоро родину предаст»! Можно подумать, те, кого он учит играть в теннис, носят джинсы фирмы «Салют»! И попробовал бы их кто-нибудь обвинить в нарушении морального кодекса строителя коммунизма…
— Что плохого? Тебе не кажется, что это низко? — мама сложила губы бантиком. Она все время забывала, что она не на уроке и он не третьеклассник.
— Низко? — взорвался Латышев. — Низко, значит? А быть здесь сыном посудомойки, значит, высоко?
Мама побелела, лицо ее стало вдруг каким-то растерянным и глупым, рот приоткрылся, но она так и не нашла, что сказать. А вообще-то она за словом в карман не лезла.
Зато физрук нашелся быстро: Латышев опомниться не успел, как оказался прижатым к вешалке и слегка придушенным собственным воротником. Банка «Хейнекен» плеснула на стенку «Жигулевским», и по обоям вниз побежали мокрые дорожки.
— Ах ты щенок! Тебе кто позволил мать свою оскорблять? Тварь неблагодарная! Она как проклятая на тебя горбатится, ты на руки ей посмотри!
— Руки уберите, — поморщился Латышев. — Сами какой пример дочке подаете? Скоро жена ваша приедет, будете в своей комнате ночевать, а не в нашей.
Признаться, он думал, что физрук его ударит, и тогда можно будет ему ответить. Но тот брезгливо скривил губы, оттолкнул Латышева, выпуская его воротник, и выплюнул ему в лицо:
— Какая же ты дрянь…
Латышев скроил гордую мину, сделал вид, что утерся, и толкнул дверь на лестницу плечом. И, поворачиваясь, заметил слезы у мамы на щеках. Черт дернул физрука сунуться! Он бы и сам догадался извиниться. Ну, сорвалось! Наболело!
Латышев скатился на один пролет, к лифту, и с остервенением ударил по прожженной красной кнопке. И едва не забыл припрятанную за батареей бутылку массандровского портвейна.