Аккуратно, чтобы не привлечь внимания, постояльцы перешагнули ловушку и бегом поднялись на крышу отеля. В этом заведении у клиентов было принято всегда оставлять хорошие чаевые, поэтому, все, кому срочно надо было улизнуть, были в курсе, где есть потайная лестница.
Сырой проулок встретил компанию крысиным хвостом и гулкими звуками их собственных шагов по прямоугольным влажным камням.
Запах йода, моря и разлагающейся рыбы становился все ощутимее, Редвел поморщился.
Они пробирались окольными путями к судоходным докам.
— Шарэль сказал, что вампир был ранен. Отдел его не трогал, значит, размолвка с нашим Норном? Может, он его и сдаст? Было бы слишком хорошо. — Себастьян тихо рассуждал шепотом, радуясь нежному уху, внимающему с интересом.
— Так мы его сможем на берегу найти? — Спросила шепотом Аманда, которая свято верила в древнюю пословицу: «женщина на корабле к несчастью».
— Возможно. — Ответил лис, вспоминая о своей взаимной любви к качке. Тошнота медленно подкатывала к горлу. — А, стоило бы вместе доплыть до ближайшего порта и там собрать воедино все, что нам будет известно. Должно же быть средство от этого существа.
Предрассветное время было самым темным и холодным. Аманда нещадно шмыгала носом, в который раз утирая лицо кулаком.
Хас сгруппировался и шел, больше похожий на шарик.
Бледный Сорренж гордо изображал полное удовлетворение погодой, иногда тоже используя рукав.
Себастьян, давно отдавший плащ с пиджаком Аманде, шел весь мокрый. Человеческий его бок горел, границы кожи сильно щипало, у его приютившего в своем теле лиса явно начиналась лихорадка.
Остаться в столице? Нет! В его планы входило смыться, как можно дальше, скрыться из виду, зализать раны, спрятать Аманду и разобраться со всем этим на здоровую голову.
— Запах ведет сюда. Он теперь ходит без трости, но меня не обманешь. Я осмотрюсь, а вы спрячьтесь здесь в таверне. Думаю, там соорудят яичницу с беконом. Закажите мне кипятка.
В порту стояло семь кораблей. Их пузатые деревянные борта, разбухшие от соленой воды, были похожи на огромных чудищ, перепивших местного знаменитого пива и уснувших мордой в луже. Иногда они покачивались и скрипели, будто великаны.
У каждого такого судна, помимо весельной тяги и парусов имелось нечто страшное, спрятанное в самом глубоком нутре.
Под тремя контурами и дюжиной печатей, в черном ящике томился дух демона.
Сорренж не зря нервничал. Узнай корабельщики о его истинной сущности, то, пожалуй, смогли бы поймать. Развоплотить, конечно, нет. Но вызвали бы из ордена инквизиторов и сдали бы, с рук на руки.
Именно дух, все еще имеющий силы, но не имеющий плоти, как орудия этой силы, запирался и служил средством скорого передвижения по волнам. Конечно, быстроходность зависела от могущества демона. В древние времена, говорят, даже встречались пиратские суда, способные телепортироваться с награбленным. Теперь о таких было не слышно. Но использование демонического двигателя накладывало свои ограничения: моряки были самым суровым классом, практически лишенным всей современной многообразной магии.
Попасть в средневековье парусного флота, в бури и рифы, в качку и трудности, не имея возможности применить магию — то еще удовольствие.
Запах плутал от пятого к третьему кораблю, но обосновался вампир, в четвертом. Этот черный корпус покачивался чуть сильнее, выдавая беснующегося в бессилии демона. Прокравшись на палубу, Редвел отследил запах до дверей каюты. Вампир был ранен и, скорее всего, без сознания, дав пару лишних монет капитану, чтобы не беспокоили до прибытия, пока регенерация не залатает дыры.
Моряки на корме тихо играли в грости — что-то среднее между домино и кубиками.
Они тихо обсуждали, будущие трудности, костерили капитана и ворчали, что шлюху в порту сыскать в пять тысяч раз проще, чем хорошую няньку.
Редвел хотел сунуть нос в капитанскую каюту, но там настолько сильно пахло табаком, что он чихнул, раз пять подряд, и решил, наконец, вернуться к друзьям.
От яичницы несло прогорклым сливочным маслом и мидиями.
Товарищи усердно размазывали содержимое по тарелкам, улыбаясь сонной хмурой официантке, которая хотела обратно лечь спать, а не сторожить несвоевременных посетителей.
— Дайте, пожалуйста, горячего вина и каши. Да идите, наконец, спать. — Сказал лис официантке, принюхавшись, — Ваш ребенок болеет. Оботрите его уксусом. А за нас не беспокойтесь. Мы беглые — ничего не украдем, нам скандал точно не нужен.
Красное вино с пряностями немедленно было принесено и поставлено перед самым носом заботливой рукой, каша была очень аппетитной, из свежего молока.
Официантка погладила рыжего зверя, практически лежащего на столе мордой, и удалилась.
Утро выдалось пасмурным. Моряки проверяли снасти и роптали на северный ветер.
Капитан курил трубку, глядя с грустной надеждой вдаль, на черное бурливое море.
Корабль готовился к отплытию.
— Здравствуйте, милейший, — прокричал Себастьян, приподнимая шляпу. — Мы слышали, у вас в команде недобор?
— А хто вы такие, кхе-кхе… — прошамкал капитан, не вынимая трубки изо рта.
— Няньки…
Она ощущала почти лихорадочный жар его тела и знала, что это тело полностью в ее власти.
Но спешить некуда, целая ночь впереди. Истинное блаженство содержится в этом замедленном танце, в игре ощущений. Подлинный знаток пьет вино маленькими глотками, а не осушает залпом.
Она изучала свою прекрасную добычу размеренно, со вкусом.
Она хотела пережить те мимолетные ощущения и те неясные токи, что возникали в ее пальцах, когда она впервые коснулась его. На нем не было куртки, только сорочка из потертого, но безупречно чистого, кое-где аккуратно заштопанного полотна, грубого и, как ей показалось, враждебного.
Вероятно, он пришел сюда прямо с супружеского ложа, и поэтому полуодет.
Подозрение кольнуло ревностью, но и обострило чувства, как римский кориандр обостряет вкус. Эту сорочку штопала его жена, эта бесцветная, изможденная особа с огромным животом.
Какая, собственно, разница, если кожа под этим грубым полотном, будто пылающий шелк. Она уже не препятствовала своей потребности познавать его и наслаждаться.
Бесцеремонно задрав эту сорочку, она провела ладонями от его ключиц до живота, провела медленно, исследуя каждую неровность, вновь дивясь этой кипящей под кожей молодости, незамутненной излишествами и пороком.
Она изучала и исследовала. Удовлетворенно ловила пробегающую дрожь. Его дыхание становилось глубже и тяжелее. Он каким-то упрямым и угрожающим манером склонил голову, напоминая молодого быка, который готов ударить обидчика.
– Сними рубашку, – чуть задыхаясь, потребовала она.
Ей самой уже не хватало дыхания. Она слышала свою кровь, гудящую, вернувшую прежний багрово-алый оттенок, бывший у нее при рождении, но утраченный со времени наступления чувственной смерти. Ее кровь вновь стала густой и горячей.
Она испытывала желание, но это было другое желание, многомерное и многослойное. То, что ей удавалось испытывать прежде, было всего лишь тусклым костерком.
То, что она испытывала сейчас, можно было сравнить с пожаром. В нем погибал разум, искрились и плавились мысли, а чувства расширялись и готовы были взорваться, будто петарды, и вспыхнул этот пожар одновременно в нескольких местах – на затвердевших сосках, в животе, меж повлажневших лопаток – и оттуда стал расползаться по всему телу. Вот она, та самая сладострастная мука.
Герцогиня в нее не верила, полагала за выдумку поэтов и обольстителей, которые сулят своим жертвам утоление сладкой муки. Но эта мука существовала.
Он подчинился ее приказу и потянул рубашку через голову. Она сама в нетерпении дернула за рукав и отбросила ткань в сторону.
На миг его тело показалось ей ослепительным, как открывшаяся во тьме драгоценность. Теперь она могла погрузиться в свои ощущения, уподобиться хищнику, нагнавшему свою жертву и вонзившему в нее свои зубы.
Его губы горячие, но все еще сухие.
Она сделала над собой усилие, чтобы замедлиться, затянуть миг слияния, изведать их почти мальчишескую неловкость.
Его губы чуть приоткрылись, но он не отвечал так, как ей бы хотелось, возможно, из той же неловкости. Но ей было все равно. Ее рука скользнула вниз по его обнаженной спине.
Чуть согнув ногу, она протиснула свое колено между его ног и стала медленно водить по внутренней стороне его бедра, чтобы усилить возбуждение и вывести его из этой одеревенелой нерешительности.
Он желал ее точно так же, как и она его, но почему-то все еще медлил. А должен был уже действовать, стиснуть ее, опрокинуть, покрыть жадными поцелуями.
Впрочем, она приказала ему быть послушным и следовать за ее желанием. Она вновь страстно провела руками по его телу. Ей попался под ладонь шнурок его пояса. А ее колено терлось о грубый шов на плотном сукне.
– Сними это тоже, – чуть слышно проговорила она, проталкивая свои пальцы между тканью и натянувшейся повлажневшей кожей на животе.
Опираясь на стол, притянула его ближе. Ему уже ничего не оставалось, как обхватить ее и, легко приподняв, усадить на край того самого громоздкого стола, где он провел столько ученых изысканий.
Ее длинная белая стройная нога, вынырнув из шелковых складок, обратилась в огромный крюк, зацепив свою добычу. Полузакрыв глаза, она уже падала, падала в бездну, не замечая ни холодной, болью упершийся в спину столешницы, ни странного скрипучего звука, донесшегося откуда-то издалека.
Где-то в глубине сводчатого скриптория открыли дверь. Но она не успела предположить, что это за дверь. И кто ее открыл. Потому что в следующий ужасный миг она как будто выскочила из собственного тела, а мир обратился в крик.
— Прости что напугала, — с ощущением запоздалого раскаяния Джуди садится на корточки, помогая Нику собирать бумаги с пола, — забыла, что ты еще не совсем здоров.
Тот фыркает.
— Я что – выгляжу больным?
Вновь пытливо оглядев напарника, Хоппс качает головой.
— Нет. Выглядишь гораздо лучше, чем неделю назад.
— Ты это Быкану скажи. Кажется, кэп вознамерился сгноить меня на офисной работе.
— Он заботится о тебе. Обо всех нас. Вдобавок, снаружи такая жара, что ты мигом запросишься обратно.
— Ладно, — с тяжким вздохом лис водружает на стол гору одинаковых картонных папок с логотипом полиции, — можно выйти проветриться, когда солнце сядет.
— Боюсь, не получится. У нас еще одно тело.
Мгновенно подобравшись, Ник недобро щурит глаза; его шерсть на загривке заметно приподнимается.
— Ну-ка, давай поподробнее. Неужто та самая студентка, пропавшая три дня назад?
Джуди кивает с удрученным видом; её поникшие уши и повисший хвостик наглядно отражают душевное состояние хозяйки.
— Даже представить страшно, что чувствуют сейчас её родители. Шеф позвонил им лично. Третье тело меньше чем за месяц – просто кошмар.
— И те же самые следы на шее?
— Угу. Мы с тобой проверяли отпечатки зубов всех видов животных, помнишь?
— Конечно, помню, мне ведь пуля не в голову попала. Ни одного совпадения. Знаешь, я тут подумал… — Ник задумчиво чешет за ухом. — Когда я только начинал работать на улицах, ну, перебивался то тем, то этим, не буду вдаваться в подробности…
— Можешь не вдаваться, — ворчит крольчиха, — я и так могу все это себе представить.
Ник смущенно передергивает плечами.
— Так вот, я имел дело с одним антикваром, он периодически покупал у меня некоторые вещички… не важно, какие. Он как-то рассказал одну любопытную историю. Тогда я подумал, что это просто страшная сказочка, а теперь вот вспомнилось в связи с этим делом…
— Рассказывай. В нашем положении, когда нет ни улик, ни подозреваемых, зацепишься за что угодно.
— Знаешь, лучше тебе послушать историю из первоисточника, так сказать. Поехали.
— Куда?
— Наведаемся в одну уютную лавочку на границе Тундратауна и Центрального округа.
***
— Знакомься, Морковка – Абрахам Сычев, «серый кардинал» здешних мест.
Джуди с минуту молчит, приоткрыв рот и округлив глаза, потом, спохватившись, протягивает лапу.
— П-простите, я никогда раньше не видела птиц так близко. Думала, все они живут в Бёрдвилле.
— Не хотел вас смущать, юная мисс. — Голос у крупного серого филина с кустистыми седыми бровями на удивление мягкий и бархатистый. — Как видите, не все.
Она, не удержавшись, слегка сминает ладонью мягкие перья протянутого для рукопожатия крыла, пробуя на ощупь, а Ник наблюдает эту картину со смесью насмешки и умиления на морде, вспоминая собственное любопытство в отношении шевелюры мисс Барашкис.
Хозяин лавки ростом чуть ниже Ника, но гораздо массивнее, а движется по небольшому, сплошь заставленному старинного вида вещами помещению легко и плавно, словно перетекая из одного места в другое, тогда как миниатюрная крольчиха ступает осторожно, боясь зацепить и повредить что-нибудь ценное.
Оказавшись в подсобке, они садятся за стол и ждут, пока сварится кофе. Взгляд Джуди постоянно цепляется за колоритную фигуру филина, облаченную в нечто вроде сюртука с жилетом, галстуком и традиционной золотой цепочкой от часов, и лишь усилием воли она удерживает свое любопытство в рамках приличий. Да что там сюртук, эта птица даже вместо очков носит пенсне. Как будто, открыв массивную дверь с неприметной вывеской «А. Сычев. Антиквариат и редкие вещи», они с Ником попали из современного мира в прошлый век.
Поставив на стол кофейник и чашки, Сычев садится напротив и, будто «ощупав» их обоих проницательным взглядом круглых желтых глаз, качает головой.
— Николас Уайлд… Сколько лет, сколько зим. Пропадаешь надолго, потом объявляешься в форме полицейского и с очаровательной напарницей. Да, дела-а-а…
— Да ладно, — фыркает Ник. — Можно подумать, ты не знал. Уж ты-то узнаешь новости гораздо раньше, чем они появляются в прессе.
— Как же, конечно, знал. Вести о ваших подвигах в деле горлодёров разлетелись далеко за пределы города. Да и о первом в истории лисе-полицейском упоминали в новостях. Так что привело вас ко мне, уважаемые служители закона?
Или Джуди показалось, или филин и вправду произнес последнюю фразу с оттенком насмешки?
— Помнится, ты как-то рассказывал мне историю о существе, пьющем кровь. Сможешь повторить для моей напарницы?
— Как же, как же. Только это не история. Так, древняя легенда, принесенная на хвосте одним перекупщиком старины из Трансильбургии. Я-то думал, что смогу оказать посильную помощь в полицейском расследовании, а вы просто пришли послушать сказку, — теперь насмешка в голосе филина Джуди не чудится, — но так и быть. Я люблю рассказывать байки тем, кто желает слушать.
Когда-то давно, примерно несколько столетий назад, в горах Трансильбургии высился таинственный замок. Путники обходили его стороной, а по окрестным селениям ползли леденящие душу слухи о монстре, который летает по ночам и высасывает кровь живых существ…
От глуховатого голоса хозяина лавки, в совокупности с царившим в подсобке полумраком, уши Джуди невольно прижимаются к затылку, а по спине ползут неприятные мурашки.
– Изредка кто-то из жителей селений пропадал, а потом его находили обескровленного, со странными следами зубов на шее. – Последняя фраза заставляет Хоппс вмиг насторожиться и ловить каждое произнесенное стариком слово. – Селяне были мирными травоядными и грызунами, однако и их терпению пришел конец. Они призвали на помощь вольных охотников – волков и диких собак. Те обещали покончить с монстром за приличное денежное вознаграждение. Получив задаток, охотники отправились к замку. Впоследствии никто так и не узнал, что с ними приключилось, ибо ни один из них не вернулся назад. Собравшись у подножья горы, селяне со страхом наблюдали за пожирающим замок огнем, а потом огромная угольно-черная тень пронеслась над их головами. И исчезла навеки.
Сычев замолкает; свет в комнате вдруг странно мигает, в углу слышится какой-то шорох, а из торгового зала доносится монотонный бой старинных часов.
— Эй! – звонкий голос крольчихи развеивает гнетущую паузу, — И это все?
— Ну да. А что вы ожидали услышать? Правда, ходили слухи, что потомки Трансильбургского монстра переселились на наш континент и обитали в старых шахтах недалеко от Зверополиса. Их прозвали «упырями», хотя сами себя они называли «летучие мыши», как бы подчеркивая свою безобидность. Глупо с их стороны – на мышей они совершенно не были похожи. С тем же успехом они могли назвать себя «летучие кролики».
— Постойте-ка! – Джуди возбужденно подпрыгивает на стуле. – Я слышала про них! Но ведь они вымерли, давным-давно. Вроде какая-то эпидемия.
— Я тоже слыхал, — подает голос Ник, — правда, о «потомках Трансильбургского монстра» слышу впервые. Они и вправду как-то с ним связаны? Что-то не припомню, чтобы летучие мыши пили кровь.
Старый филин ухмыляется с загадочным видом.
— О летучих мышах сохранились только слухи. По странному стечению обстоятельств после эпидемии, унесшей жизни всей популяции, случился пожар в центральном городском архиве, и все данные о них сгорели. Компьютеров тогда не было, так что…
***
Когда они покидают лавку старого антиквара, то обнаруживают, что уже давно стемнело, и они оба просто валятся с ног.
Дома Джуди засыпает перед телевизором, удобно устроившись головой у Ника на груди. Лису не спится. Он думает о деле, о странном способе убивать, о загадочной истории про древнего монстра. О том, что если бы где-то сохранились отпечатки зубов летучей мыши, можно было бы сравнить со следами на шеях жертв. Машинально поглаживает пальцами мягкое кроличье ухо, хмурится, нащупав незаметный под шерстью шрам, и его мысли плавно перетекают в другое русло. Интересно, сколько это продлится? Наверное, до тех пор, пока Джуди не встретит красавца-кролика, или он сам не западет на какую-нибудь шикарную лисицу. И что будет тогда? Они разъедутся, останутся просто напарниками, возможно друзьями. Как-то даже… Больно это себе представлять. В самом деле больно.
Почти уткнувшись носом в макушку Джуди, он вдыхает её запах. Кролики пахнут слабее, чем лисы, а Джуди почти не пользуется духами и косметикой, поэтому запах у нее совсем детский. Ваниль от морковного пирога, земляничный шампунь и отчего-то тополиный пух. И совсем слабый запах её шерсти.
Выключив телевизор, Ник пристраивает голову на подлокотнике дивана и, вытянув задние лапы, притягивает крольчиху поближе. Интересно, она смутится, если они проснутся поутру в обнимку? Такого еще ни разу не было. Если да, то, значит, есть шанс, что она видит в нем не только друга.
— Дэн, ты… не занят?
Тед замялся на пороге каюты навигатора, словно не слишком-то уверенный в том, что его впустят. Но все-таки не настолько, чтобы спросить об этом вслух и иапрямую. В коридоре было темно, только слабо мерцала голубым подсветка вдоль плинтусов: после полуночи Маша по умолчанию включала ночной режим.
Дэн, только что открывший дверь на робкий стук, больше напоминавший поскребывание (робкий? это у Теда-то?! не иначе как мир рухнул), качнул головой и посторонился. Моргнул, с интересом анализируя собственную реакцию на столь неожиданный (и столь поздний) визит напарника. Человеческую реакцию. Непроизвольную.
Удивление? Безусловно. Пожалуй, не очень приятное — пришлось даже вернуть на место уже поползшую было заламываться левую бровь, а эта мимическая мышечная реакция давно уже зафиксирована и занесена в соответствующую графу каталога как защитная, оборонительно-наступательная средней степени агрессивности. Что еще? Любопытство. Настороженность. Адреналин. Многовато адреналина, раньше обязательно бы блокировал и нейтрализовал, усилив работу почек и печени. Но люди же как-то справляются и без блокировок. Придется учиться.
Визит напарника был неожиданным не только и даже не столько из-за неурочного времени — раньше они свободно заваливались друг к другу в любой час дня или ночи, часто игнорируя даже красный сенсор. Но вот именно что раньше. А последнее время Теодор в гости не заглядывал и вообще старался держаться от Дэна подальше. И не столько даже сам держаться, сколько держать… скажем так — еще кое-кого. И это Дэну приходилось прикладывать определенные усилия и изворотливость, чтобы словно бы невзначай оказаться рядом с пилотом и… Скажем так — не только пилотом. А потом с типовым невозмутимым выражением лица не понимать в упор намеков любой прозрачности и самых красноречивых взглядов. И не обращать внимания, что пилот при этом на него смотрел… Скажем так — не очень по-доброму.
У самого навигатора ощущение при этом возникало странное. Подумав, он отнес его к условно приятным.
Жить по-человечески оказалось безумно интересно — и с каждым днем все интереснее и интереснее. Прошло меньше двух недель. а сколько всего уже успело понапроисходить!
Тед тем временем прошелся по дэновской каюте туда-сюда и в конце концов присел на край стола, проигнорировав и койку, и стул. Покосился на Дэна. Вздохнул. Начал неуверенно:
— Она меня гулять позвала. Завтра, еще до завтрака, специально уйти пораньше предложила, чтобы не увязался… никто… Ну и на весь день. Парк там вроде какой-то, она рекламку смотрела. Романтика…
Последнее слово Теодор произнес так, словно оно было жутко кислым и горьким настолько, что сводило зубы.
— Понятно. — Дэн прошел к койке и сел, аккуратно расправив угол покрывала так, чтобы на подушке не осталось ни единой складочки. — И ты хочешь меня попросить, чтобы я хотя бы в этот раз тоже за вами не… увязался.
На Теда он не смотрел и пытался понять, связано ли странное сосущее ощущение в нижне-центральном подреберье с избыточным выбросом адреналина и прочих тревожных гормонов. И если да, то можно ли его как-то нейтрализовать человеческими средствами, не задействуя процессор и имплантаты. Оно было безусловно неприятным, это ощущение.
— Да! То есть нет… То есть… Блин, как все сложно!
Тед запустил пятерню в черные кудри, подергал. Но, судя по его несчастной физиономии, помогло это мало. И это тоже не было приятным ощущением. Даже условно. Дружба подразумевает разделение не только положительных эмоций, а сейчас они у Теда были исключительно неположительные.
Дэн не вздохнул, нет — просто провентилировал легкие.
— Хорошо. Я не стану вам завтра мешать. Можешь не волноваться.
Безусловно неприятное ощущение никуда не делось. Странно. Вроде же все сделал как надо, правильно. Тогда почему?
— Да нет же! — Тед взвыл шепотом, но от этого не менее отчаянно: — Как раз наоборот! Я специально зашел, предупредить! что мы до завтрака! Чтобы ты, значит, знал, и тоже! Чтобы готов был! Ты пойдешь с нами!
— Нет. — Получилось слишком быстро и даже резко, Дэн осторожно добавил. смягчая: — Не вижу в этом необходимости.
— Зато я вижу! Я не хочу с ней! Целый день! Я ее боюсь! Ты видел, как она вчера лом согнула?!
Странно, но теперь Дэн понял, что ему действительно не хочется идти завтра с ними третьим. Так же сильно, как совсем недавно хотелось. Интересная реакция. Понять бы еще причину, по которой желание так резко поменяло вектор на противоположный. Только потому, что теперь этого хочет Тед?
— Раньше ты вроде как не имел ничего против боевых девиц. Говорил, что они и в койке такие же темпераментные.
— Какая койка, Дэн?! — — взвыл Тэд шепотом, затравленно оглядываясь на дверь каюты так, словно та могла в любой миг распахнуться, открыв притаившегося за ней алькуявца. — Да мне теперь и в тренажерку заходить страшно — вдруг она там?! Она не боевая девица! Она боевой киборг!
— Раньше ты вроде как не имел ничего против боевых киборгов.
— Дэ-э-эн! Ну я же не тебя в виду имею! Ну это же совсем другое! А она… это же просто кошмар!
— Совсем недавно ты считал иначе.
— Совсем недавно я ее совсем не знал!
Интересная информация: знать равнозначно бояться? Вряд ли все так просто, Дэна или того же Станислава Федотовича Тед знает куда ближе, но не боится. Наверняка тут должны учитываться еще какие-то дополнительные переменные. Какое быстрое изменение: от “клевая телка” до “просто кошмар” за шесть дней — ведь именно шесть дней назад тот мутный клиент, предлагавший сомнительный заказ (“Нет-нет, ну что вы, никакого криминала!” — двадцать семь процентов искренности) сказал, что им совершенно нечего опасаться при наличии в экипаже боевого киборга. А потом обвел их взглядом, очевидно, подсчитывая количество представителей этого самого экипажа, и с некоторым сомнением уточнил: “Кстати, а кто у вас киборг-то?”
Дэн очень хорошо запомнил тот момент, хотя именно такие моменты запоминать как раз-таки хотелось меньше всего. Но почему-то они, именно такие, с максимальной насыщенностью негативной информацией, как раз и запоминаются наиболее ярко и отчетливо.
В пультогостиной они тогда были все. Элли тоже. Она сидела в углу дивана, поджав под себя ноги и уткнувшись в планшет, что-то то ли читала, то ли просматривала. И какую-то бесконечно долгую долю секунды Дэн продолжал надеяться, что она не услышала…
— КибОрг? — Элли настороженно вскинула голову, роняя с коленей планшет, ее глаза нехорошо сверкнули. — У вас есть кибОрг?
Она странно произносила это слово, с ударением на второй слог. Звучало как-то непривычно и раскатисто, Дэн еще успел подумать, что ему могло бы понравиться такое произношение, было в нем что-то… Но тут она спросила, хищно прищурившись:
— Кто?!
И завертела головой.
Дэн сидел на подоконнике у левого смотрового окна. Сидел не шевелясь, и пока что был вне поля ее зрения. Но это не надолго, вон как головой вертит, всех перед собой осмотрит и обернется. Обязательно. Почему-то он был твердо уверен, что она сразу все поймет, как только на него взглянет. И думал. словно со стороны, что это, наверное, будет достаточно интересное… ощущение. И опыт. Тоже интересный. И…
Станислав Федотович хекнул и шагнул вперед. И как-то так получилось, что он оказался как раз между смотровым окном и углом дивана, и теперь Дэн видел только его широкую спину, затянутую белым парадным кителем, а Элли больше не видел. Капитан еще раз прочистил горло, поправил фуражку и уже собирался что-то сказать.
Но его опередили.
— Ну я киборг. А что? — Тед крутанулся в кресле и теперь сиял на Элли своей фирменной белозубой улыбкой. — Вы что-то имеете против киборгов?
— Да я обожаю киборгов!!!
Правда, потом она добавила что-то про раритетную антикварную боевую биотехнику. Но это было уже потом.
— Дэнечка! Ну пожалуйста! Ну что тебе стоит!
— Так переспал бы с ней — и она бы сразу потеряла к тебе интерес. Ты говорил, что с охотницами такое всегда срабатывает.
— С ума сошел?! А если у нее там тоже мышцы? Если она меня зажмет, как вчерашний лом?! Ты только представь!
Дэн представил. И почувствовал, как мгновенно пересохло во рту.
И если бы Тед не был так поглощен собственными переживаниями, то наверняка бы успел заметить, как на бледном лице напарника на миг проступил жаркий румянец — проступил и тут же пропал. Потому что кое-кто все-таки нарушил данное самому себе обещание и задействовал имплантаты, пережав периферические капилляры.
— Хорошо. Я буду готов. До завтрака.
— Ты настоящий друг!
Водка в ресторане льет рекою,
И хрипит полублатной шансон.
Душно мне… Безудержной волною
Моя страсть взрывает горизонт.
Мне бы вольный ветер, степь да небо,
Шелест ковыля и комариный писк,
Мне бы те дороги, где я не был,
Да асфальта горячего свист.
Мне бы грохот трамваев на старой брусчатке,
Желтый свет фонарей, и в ладони ладонь,
Мне бы дюжину струн, два листочка в тетрадке,
Еще карандаш бы для писем домой.
Мне бы — мир под ногами! От края до края!
От бездны до бездны, от зари до зари,
Мне бы — все!.. Почему же я здесь пропадаю,
Где шансон по-прежнему хрипит?
Июль 2003
Дальнейший поиск оказался безуспешным, хотя Олаф старался прочесывать лес вокруг шалаша методично, постепенно расширяя круги. Солнце освещало лопасти ветряка, но на времянку уже легла тень южных скал — только вспыхивал иногда огненными сполохами гиперборейский флаг, — в лесу же впору было светить на землю фонариком, чтобы не спотыкаться.
Подъем налегке тоже дался с трудом, хотелось есть и хоть немного отдохнуть. Напоследок солнце, катившееся к юго-западу, все же осветило времянку, и Олаф вышел к лагерю в его последних лучах. Орка словно заметила его появление и затянула свою протяжную, неземную песню. И так невыносимо, так муторно делалось от ее крика, будто она что-то хотела сказать, будто звала куда-то… К океану? Там он уже был. Последние несколько минут ничего не решали, но Олаф и поднимался, и спускался только с северо-запада, а потому имело смысл заглянуть и на северо-восточную сторону. Просто для очистки совести.
Он увидел тело тут же, как только начал спускаться, — с западной стороны и сверху его прикрывал основательный валун. На северной — наветренной — стороне инея почти не было, и яркий вязаный свитер издали бросился в глаза.
Гуннар. Олаф узнал его сразу — самый крепкий из ребят, самый старший, ниже и тяжелей Эйрика, косая сажень в плечах. Красивый парень, даже на маленькой фотографии это было видно: смешение допотопных наций и рас породило особенный фенотип, а ветра Ледовитого океана отшлифовали его в безупречно грубую форму у мужчин и яркую, точеную — у женщин.
На спине, головой к времянке, правая нога прямая, левая чуть согнута в колене, руки подняты на уровень лица, сжаты в кулаки. Губы отечны, следы носового кровотечения. Морозная эритема. Обширные ссадины выступающих частей пястно-фалангиальных суставов правой руки с кровоизлиянием в подлежащие ткани. Опять? Нет, на этот раз ссадины покрыты корочками, да и синяки под ними заметные.
Одет в шерстяной свитер ручной вязки и утепленные с начесом кальсоны. Голова не покрыта. Носки, судя по всему, не одни, толстые таллофитовые с начесом.
Солнце опускалось в океан — закат был бледным, прозрачным, предвещавшим еще один холодный ясный день. Олаф закончил писать протокол в сумерках, долго провозился с вешками и перевернул тело, когда стало совсем темно, — долгая зимняя ночь наступает быстро. В темноте безобразие смерти внушало ужас — и вовсе не суеверный. Парень лежал затылком на остром скальном выступе, кровь на камне показалась черной…
Он был примерно одного веса с Олафом, поднять непросто. Олаф считал, что довольно отдохнул, пока делал записи, но, видно, ошибся: склон здесь поднимался слишком круто, колени тряслись от напряжения, каждый шаг давался с трудом, и, пройдя полпути, он все же оступился и навернулся на камни, обнявшись с окоченевшим телом. Прикусил язык, разбил локти, не сразу смог встать на ноги — а подняв глаза на ветряк, увидел три человеческих фигуры на фоне темного неба. Две мужских и женскую. Девичью. Локоны в инее, рассыпанные по плечам.
— Что, смешно? — спросил Олаф сквозь зубы.
Нет, им не было смешно. Они смотрели так, будто сожалели, что не могут помочь.
— Лежали бы уж… — проворчал он.
Вот так люди и сходят с ума на необитаемых островах. От одиночества. Нет, волочить тело по камням было бы неправильно — доказывай потом, где посмертные ссадины, а где прижизненные; разбирайся, где сегодняшние разрывы одежды, а где прошлые.
Руки дрожали. Не стоило переоценивать собственные силы и доказывать самому себе, что врач-танатолог ничем не хуже строителя волноломов, ежедневно ворочающего камни. Олаф отложил карандаш и бумагу — запись получилась совсем кривая, а почерк его никогда разборчивостью не отличался, — и подошел к секционному столу.
Локоны так до конца и не оттаяли…
— Не стесняйся, девочка. Я доктор, — сказал Олаф вслух и про себя подумал: «Твой последний доктор».
Из двух вязанных свитеров — один мужской, судя по размеру. Мужская рубашка из таллофитовой фланели, мужская теплая нательная рубаха, женская нательная трикотажная рубаха, комбинация тонкая с шитьем, бюстгальтер трикотажный таллофитовый. Амулет вплетен в подвеску макраме (кажется, так это у девчонок называлось). Брюки шерстяные с начесом мужские, брюки шерстяные трикотажные женские, рейтузы шерстяные; носки ручной вязки (комплект со свитером Гуннара), носки шерстяные тонкие, стельки валяные (мужские), носки таллофитовые с начесом. Шапка шерстяная ручной вязки. Верхний слой одежды обледеневший, как спереди, так и сзади, внутри одежда влажная на ощупь.
Ребята отдали ей самые теплые вещи… Разные носки и единственная стелька Эйрика объяснялись просто: они делили одежду между собой.
Девочка лежала на склоне, после дождя со снегом вода стекала вниз. И все же Олаф отметил, что со стороны спины влаги меньше, чем со стороны живота. Высохла? Возможно. Хотя погода и отсутствие ветра в «чаше» к этому не располагали.
Ногтевые и средние фаланги пальцев правой руки темно-коричневые (отморожение третьей-четвертой степени). На левой руке отморожение отсутствовало — довольно было спрятать ладонь в рукав свитера. И, скорей всего, в правой руке она держала фонарик без корпуса. Высматривала кого-то? Это несерьезно, в трех-пяти метрах свет фонарика уже ничего не дает, не прожектор. Фонариком светят под ноги. Шла наверх — и упала?
На ладонях — многочисленные мелкие ссадины, скальпированные лоскуты кожи, точечные повреждения. Предположительно, агональные или полученные незадолго до смерти? Олаф посмотрел на свою ладонь — кожа гораздо грубей, чем у девочки, елочные иглы ее не прокололи и следов не оставили. Но он уже не сомневался — не агональные, она собирала хворост и отламывала еловые ветки. На холоде не замечаешь мелких повреждений, а кожа от мороза становится менее эластичной.
Ветер поутих, не натягивал, а лишь слегка трепал шатер с северной стороны, Олаф ловил движение боковым зрением и не особенно обращал на него внимание. И прожектора светили довольно ярко, никаких теней снаружи на стены ложиться не могло. В принципе не могло. Потому он и удивился, когда заметил, как расплывчатые тени медленно и плавно движутся вокруг него. Будто хороводом…
Пожалуй, пятьдесят граммов спирта избавили бы от наваждения, но фляга осталась во времянке. И идти туда совсем не хотелось.
Олаф тряхнул головой — тени не исчезли, а, наоборот, будто стали отчетливей. Для работы подсознания слишком прямолинейно… Не паника даже — душный, ватный страх перехватывал дыхание, сердце грохотало, заглушая шорох генератора и хлопки погнутой лопасти ветряка. Может, и стоило бежать, но бежать было некуда. Олаф лишь отступил на шаг и потянулся к воротнику свитера, сдавившему вдруг горло. Человек не должен быть один… Четыре мертвых тела в двух шагах — не в счет. Или… в счет, но с противной стороны?
Олаф поклялся самому себе, что всегда будет держать флягу со спиртом за пазухой.
Девочка лежала на секционном столе нагая, кудри рассыпались вокруг потемневшего, искаженного смертью лица; юное, совсем недавно упругое тело — кровь с молоком — посерело, налитую грудь изуродовали трупные пятна…
Надо было взять себя в руки. Выбросить из головы глупости о хороводах мертвецов — мертвецы не водят хороводов. Одиночество — оно, конечно, давит, но продержаться до прихода помощи не так уж и трудно, имея ветрогенератор, еду, одежду, крышу над головой… Не на что жаловаться.
Олаф поправил перчатки, подтянул нарукавники и взялся за наточенный нож.
— Прости, девочка. Так надо. Ничего не бойся.
Собственный голос прозвучал глухо, вплелся в полифонию шепотов, шорохов и хлопков.
Олаф иногда боялся, что Ауне увидит его за работой. Особенно над телом ребенка или девушки, хотя такое бывало не часто. Потому и привычки не хватало, отстраненности. Ножовка добавляла ощущение непостижимости, ненормальности происходящего — будто не врач, а мясник-каннибал разделывает беззащитное тело… Мало над девичьей красотой поглумилась смерть — медэксперт тоже приложит к этому руку (и не только руку — пилу по дереву, наточенную отвертку, обух топора вместо молоточка).
Технически вскрытие мужчины мало отличается от вскрытия женщины, но именно тут половой диморфизм навязчиво бросается в глаза — и вовсе не различием в анатомии. На секционном столе женщина выглядела особенно мягкой, слабой, уязвимой: не те мышцы, чтобы защитить грудь и спину, не та кожа, особенно на ладонях (исколотых еловыми иглами) и ступнях (сбитых о камни, несмотря на толстые носки и стельки), не та сила в руках, не такие крепкие ребра… О каких правах женщин толкуют нынешние студенты? Право женщины — не рисковать собой. Мужчины — расходный материал эволюции, мужчине предназначено добывать, защищать, подвергаться опасности, под это заточено его тело. Тело женщины создано, чтобы вынашивать, рожать и кормить детей, и опасностей на ее пути не меньше — так зачем же усугублять?
Не смотреть, не смотреть на уроспоровые стены, по которым движутся тени! Иначе в самом деле можно сойти с ума! Мертвецы не водят хороводов! Вовсе не обязательно перед ними оправдываться и объясняться: ребра он рассекает не для того, чтобы вырвать и сожрать девичье сердце… Сердце он не вырвет — извлечет осторожно, вместе с другими органами грудной полости, ну разве что разорвав клетчатку заднего средостения и перерезав аорту, нижнюю полую вену и пищевод.
Кто сказал, что это хоровод мертвецов?
Долгой полярной ночью, когда даже в полдень на горизонте не светлеет небо, из глубоких темных пещер наверх выходят цверги — злобные уродливые карлики, которых люди когда-то прогнали под землю. Они не похожи на смешливых чахкли, живущих в холмах и курганах, они служат самой Смерти и не выносят солнечного света, холодный камень дает им силу и неуязвимость.
Они приходят в мир людей, чтобы мстить за изгнание, и не оставляют надежды вернуть себе землю, сковать ее вечной мерзлотой и навсегда погасить солнце. Цверги видят в темноте и в ночи безошибочно находят себе жертву — им нужна живая горячая плоть, они, как холодный камень, вытягивают тепло из человеческих тел одним прикосновением. Ближе к весне они воруют детей, чтобы забрать с собой под землю и до следующей зимы медленно пить их кровь и пожирать живую плоть.
Случается так, что рассвет застает цверга далеко от его пещеры, обычно в жилищах людей, где он ищет себе жертву. Тогда цверг прячется от солнца в темных закоулках дома — подвалах, чуланах, шкафах — и не уйдет, пока не убьет хозяев и не заберет с собой их детей.
В детстве, совсем раннем, лет в пять-семь, Олаф боялся цвергов. Так, что иногда не мог спать по ночам. И потом, уже в школе, они с ребятами любили собираться в каком-нибудь темном местечке и рассказывать друг другу леденящие кровь сказки — истории про цвергов Олаф всегда считал самыми страшными. Чем старше они становились, тем реалистичней делались рассказы, из глупых побасенок превращаясь в былички. И вот уже не «один мальчик» пошел ночью к отхожему месту, а какой-нибудь Ладвик из Халле вышел на крыльцо, а утром был найден мертвым на ступеньках своего дома. И — непременно — ужас застыл на его лице, а врач констатировал смерть от переохлаждения, хотя ночь была тихой и теплой.
Случаи внезапной паники тоже приписывали цвергам, особенно если это случалось на суше, а не на катерах или плавучих островах. И в исчезновении людей, особенно детей, тоже винили цвергов.
Верить в цвергов смешно, еще смешнее их бояться. Но одинокий каменный остров с мерзлотой на дне как нельзя лучше подходит им для жизни…
Вскрытое, но неприбранное еще тело имеет свою роковую эстетику — как точка без возврата, окончательно проведенная черта между жизнью и смертью. Разобранный механизм — совершенный казалось бы — не собрать снова. Вместо сломанной куклы — грубая, склизкая и кровавая, скверно пахнущая проза жизни. Олаф, с одной стороны, спешил привести тело в порядок, с другой — хотел сделать это как можно лучше, вернуть хоть что-то от поруганной смертью (и вскрытием) красоты. Морозную эритему потом прикроют гримом…
Вместо совершенного механизма — оболочка, кой-как набитая собственными потрохами. Что-то вроде фаршированной рыбы, красиво поданной к столу. И с этим ничего уже не поделать.
Тени (цвергов? мертвецов?) плавали по стенам шатра — Олаф малодушно решил сначала сделать записи и только потом вылить кастрюлю с нечистотами и проветрить. Он старался не смотреть по сторонам.
Лиза умерла от переохлаждения, присутствовала почти вся совокупность признаков холодовой смерти. И, похоже, вовсе не боролась за свою жизнь. Переполненный мочевой пузырь — не признак смерти от гипотермии, но ее спутник. Труп не был проморожен, обледенела только одежда снаружи. «Ложе трупа». Она умирала дольше Эйрика, который двигался, пока не потерял сознание. Значит, не шла по склону с фонариком в руках, значит, лежала на склоне еще в сознании? Не факт.
Последний прием пищи — за тринадцать-пятнадцать часов до смерти. Те же ягодные косточки — или пирожки с вареньем, или компот. Конечно, метаболизм при замерзании меняется, и вообще у разных людей он разный, но она очевидно умерла позже Эйрика. Часов на пять-шесть. Эйрик был одет много легче, и ветер на северном склоне убил его быстрей. Ветер страшней мороза. Но… не слишком ли быстро?
«Погибшая не жила половой жизнью». Олаф предпочел бы какую-нибудь другую формулировку взамен этой цинично-канцелярской.
По южной стене шатра прокатилась волна от внезапного порыва ветра, Олаф непроизвольно на нее покосился — и увидел сквозь уроспоровое полотно свет огня. Оранжевую точку в стороне южных скал. Впрочем, она почти сразу исчезла… Будто ее заслонила тень снаружи…
И теперь фляга со спиртом была не просто желанна — необходима. Потому что, если свет огня ему не померещился, нужно выйти и проверить — вряд ли кто-то ходил вокруг шатра со свечой в руках, гораздо больше это напомнило свет далекого костра.
Стыдно бояться теней на полотняных стенах. Бессмысленно и глупо. Олаф отложил протокол и принялся отвязывать створку шатра от растяжки ветряка. Как назло, узелок развязался сразу. Он помедлил, прежде чем откинуть полотно в сторону. Но откинул: решительно, одновременно шагнув наружу.
Небо горело, мерцало, переливалось, играло сотнями цветов и оттенков, качалось в мертвой зыби океана и разбивалось о камни фосфоресцирующей пеной. Волшебный, завораживающий свет, зимняя сказка гиперборейских ночей — aurora borealis, полярное сияние, солнечный ветер, запутавшийся в натянутых струнах магнитного поля Планеты.
Олаф расхохотался громко и нервно, смахивая слезы с глаз, — над собственной глупостью и развеявшимися страхами. Тени! Какие тени могут ложиться на освещенные изнутри стены? Это был свет! И обледеневшие южные скалы искрились в его переливах, и светился белый березовый лес на дне «чаши», и сиял разноцветьем весь океан от горизонта до горизонта.
Планета помогает сильным и смеется над слабыми. Олаф до слез хохотал над шуткой Планеты; сам понимал, что смех его не вполне здоровый, но остановиться не мог. Это от одиночества…
А впрочем, не надо думать о себе слишком много — может быть, Планета вовсе не собиралась шутить. Может быть, она провожала мертвую девочку, бросая вызов безобразию смерти.
Возвращаясь в шатер, Олаф все же прихватил из времянки флягу со спиртом.
Саша. Самый младший из студентов. От него веяло отчаяньем брошенного на смерть слепого кутенка, не осознающего близкого конца, до последнего вздоха уверенного в том, что будет спасен.
Кроме эритемы и синяков на руке, на теле нашлось не много внешних повреждений — разбиты большие пальцы на ногах и наружная сторона лодыжки. Словно он многократно спотыкался, словно не смотрел под ноги. Должно быть, его все же подхватили за руку, когда он едва не упал.
«Гусиная кожа», мошонка сморщена, яички подтянуты — налицо следы охлаждения и переохлаждения. Точечные кровоизлияния в конъюнктивы. И… он плакал перед смертью? Трудно сказать, веки опухшие, но… вполне возможно, что и от слез.
Почему-то более всего Олаф не любил извлекать из тела органы шеи, точнее — начинать извлечение: отсекать диафрагму рта, резать подъязычную мышцу, уздечку языка… Как ногтем по стеклу. В данном случае смерть пряталась именно здесь, это было видно заранее, по общим признакам асфиксии.
Олаф не ошибся: отек гортани. Отек Квинке? С таким диагнозом Олаф имел дело редко, хотелось бы заглянуть в справочники, чтобы в нем удостовериться… В любом случае, парня никто не душил. Его бы спасла трахеотомия, но вряд ли ее можно было произвести темной ночью на каменистом спуске, под воздействием «шепота океана».
Саша умер примерно на два часа раньше Эйрика. И если отек Квинке имеет невротическую природу, а не аллергическую, то «шепот океана» мог его спровоцировать. Вот как-то так?
После чудесного выздоровления репутация Симона взлетела как никогда высоко — даже отравленный он отработал отлично. Снимки всем понравились, и количество заказов возросло вдвое. Соответственно, Симон снова увеличил плату за свои услуги.
Но только Марик знал, что практически всю работу сделал он — и камеры подготовил к съёмке, и аппаратуру принёс и унёс, и штативы устанавливал, и дрон подготовил, и за птицами следил, и снимал сам, а кроме этого дистанционно управлял двумя камерами — на дроне и на штативе, и отснятый материал обрабатывал.
И даже самостоятельно отправил снимки — так и не дождавшись приказа хозяина, так как по условиям договора голографии и видеоролики должны быть переданы заказчику не позднее полудня.
Симон вспомнил о проведённой съёмке только ближе к вечеру — сначала ему было нехорошо, а потом пришла Лола…, а потом он уснул…, а голова всё ещё гудела и надо было принять таблеточку, — и, узнав, что снимки уже обработаны и отосланы — без его ведома, приказал показать отснятое.
И после просмотра впервые за долгое время ударил киборга кулаком в лицо — резко, быстро и сильно — за самовольство. И добавил удар в живот.
Марик проглотил выбитый зуб вместе с кровью. И снова замер перед хозяином.
Всё повторяется.
Прошлый хозяин его бил за то, что киборг Mary со специализацией «повар-кондитер» готовил лучше его.
Этот ударил за то, что киборг Mary, специально им же обученный голографированию, провёл съёмку и обработку отснятого лучше его.
А он только успел порадоваться, что наконец-то достиг с хозяином полного взаимопонимания, и что хозяин стал ему доверять.
Какая наивность!
Этот человек никогда не примет разумность киборга, никогда не будет говорить с ним, как с равным себе. А жаль.
Вместе они — Симон и Марик — могли бы стать лучшими в профессии не только в родном городе…, но только вместе. Они могли бы идеально сработаться. Если бы… если бы Симон воспринимал киборга хотя бы не как вещь.
Утром следующего дня Симон повёз Марика в столичный офис DEX-компани на проверку. Вроде бы по срокам проверка плановая, и бояться нечего, но киборгу было как-то очень не по себе, так, словно хозяин его предал.
Шесть минут ужаса в стенде — но Mary продержался, не выдал себя.
Немного успокоили слова дексиста:
— У вас самый обычный киборг, исправная, хоть и потрёпанная машинка. Если желаете, можем обменять на новую модель.
Только не сорваться, только вытерпеть… ведь было всё хорошо, он всё правильно делал, ни разу не спалился, он полезный киборг… выполнял все приказы, а камеру в руки хозяин ему сам дал… самую любимую свою камеру — это ли не признак доверия?
— Не надо. И этот устраивает. Но… поставьте ему программу управления флайером. И… пожалуй, программу телохранителя.
— Телохранителя? На Mary? DEX лучше. Не хотите ли купить DEX’а? Есть в наличии.
— Достаточно этого. Наслышался о срывах DEX’ов, мне хватило болтовни в СМИ об этом. А Mary не срывает.
— Как скажете.
По дороге домой Симон купил пару бутылок самого крепкого вина, пересадил Марика за штурвал и одну бутылку открыл прямо во флайере, выпил половину сразу из горла, уже дома допил, швырнул пустую бутылку в стену — и вышел на улицу.
Вернулся к полуночи, пьяный и без куртки, но в дверь зашёл сам — и упал в прихожей на руки киборга. Марик и Лола его откачали, раздели, вымыли и уложили спать уже под утро.
После полудня Симон встал с гудящей головой, нашёл вторую бутылку и выпил треть, собрался уйти к новым друзьям, но Лола дала ему лекарство от похмелья и увела обратно в спальню.
Утром позвонила сестра, Симон ответил ей предельно сухо и почти грубо, на что она завела старую, давно надоевшую мораль на тему «Вернись, и отец тебе всё простит, только брось свою камеру, и вернись в университет…» — но Симон просто отключил связь.
***
Семья Лурье — потомственные банкиры, но единственный сын Кристофа Лурье покрыл позором честь семьи — бросил университет, где честно пытался учиться на бухгалтера, на втором курсе, взял с собой только голокамеру и необходимый минимум вещей, на последние деньги купил билет эконом-класса до самой дальней планеты — на сколько хватило денег — и улетел с Новой Тосканы.
Адвокат семьи, ставший позднее главой нотариальной конторы, мистер Сандерс нашел непутёвого наследника через пару месяцев на Новой Калабрии в восьмиместной комнате хостела.
Наследник возвращаться отказался, мистер Сандерс в его присутствии позвонил его отцу, уговорил снять для Симона крошечную однокомнатную квартиру почти в центре мегаполиса — «молодой ещё для бухгалтерской работы, пусть нагуляется вволю, проверим, сможет ли жить самостоятельно!» — отец выделил мизерное содержание и Симон остался.
За три года Симон с отличием заочно закончил факультет современного искусства Академии Новой Калабрии, взял свободный диплом и полностью посвятил себя искусству голографии, работая на выездных заказах.
Работа нравилась, денег хватало, — но большая часть заработка откладывалась на новую камеру и кофр. Так продолжалось бы долго — если бы не книга по древнему фотографированию.
***
Новый год Симон встретил в каком-то ночном клубе, куда пришел уже не совсем трезвым и вместе с киборгом. Тут же нашлись приятели, которые словно только его и ждали, заказали ещё выпивки, потом Симон полез на сцену, попытался напоить танцовщиц, что-то спел про любовь и кого-то хватал за руки, затем вспомнил про киборга, поставил к стене, и новые приятели стали кидать в него бутылки и метать ножи, Симон пьяно смеялся, киборгу было не до смеха.
Обратно Марик его принёс уже под утро, когда заведение стало закрываться.
***
Январь начался бурно, продолжающиеся каникулы в школах заставляли быть в форме, мероприятий для детей проводилось много, и большинство родителей хотели иметь снимок своего чада с белой птицей в руках. Все развлекательные центры работали почти круглосуточно — для удобства инопланетных групп школьников, привыкших жить по своим часам — и Симон пытался успеть всюду.
Профессиональных голографов в большом городе много, и всем кушать хочется — значит, надо заткнуть подальше свою нелюбовь к DEX’ам, охраняющим группы, и идти работать.
Работать, работать и работать — даже если голосессия для группы школьников сейчас не принесёт прибыли, то прибыль будет в будущем, Симона Лурье запомнят и будут приглашать на съёмку и потом.
Ведь у всех детей есть родители — и все дети сообщат своим родителям, кто их так классно сголографировал, и эти родители будут знать, к кому обращаться при необходимости провести голографирование любого праздника.
Симон выплатил кредит за купленную голокамеру, подумав, купил в кредит ещё одну, ещё более навороченную камеру, попытался разобраться сам, но с больной головой ничего не смог сделать — и отдал камеру киборгу вроде как для тестовой работы, временно.
Марику камера понравилась — функций намного больше, чем даже в любимой камере Симона, и много ручных настроек, и возможностей для творчества намного больше.
А сам факт того, что камера дана ему для проверки… был приятен, что ли. Но и непонятен.
Первый шаг тогда, как ни странно, сделал все-таки Бай, хотя Айвен и был уверен, что он никогда не пересечет тонкой грани обманчиво полусерьезных шуток. И Бай не был бы Баем, если бы для своего коронного выступления не выбрал бы самую лучшую сцену и самое лучшее музыкальное сопровождение. Бальный зал императорского дворца. Белый вальс. Причем тот самый. Ну конечно.
У Айвена заныло в груди, когда он услышал первые такты, еще раньше, чем вскинул голову и увидел…
*
… — Бай, ну надо же! А я и не знал, что ты и на рояле умеешь…
Короткая кривая ухмылка, привычная насмешка в темно-вишневых глазах:
— Ну я же фор. А для форов музыкалка обязательна. Терпеть не мог эти пальцеломные вальсы, особенно один… Надрывный такой. Нам говорили, что когда-нибудь мы его поймём. Но не дай боже на себе. Не дай! Потому что это просто сумасшествие какое-то, слишком… — Бай вдруг смутился и отвел взгляд. Хотя ему-то чего смущаться, не ему ведь снятся разные глупости…
*
Вальс, древний и вечный, словно само время. Вальс вопреки всему, даже себе. Пронзительный, острый, невероятный. Как такое можно было придумать? Как такое можно было сыграть — и остаться в живых? Тугая спираль от тихого и робкого, еле слышного, все более смелея, от шепота до почти крика, срываясь и падая в стремительный вихрь. Страсть и огонь, как яростная лавина, но все равно с непроходящим ощущением тоски и безысходности. И опять в почти тишину. И снова волна по нарастающей. Как радость редких встреч пусть и на людях, когда внутри все трепещет и ликует, но от этого после ещё острее одиночество и грусть…
И улыбка на губах Бая, идущего с другого конца зала, улыбка человека, все для себя решившего. Вопреки всему. Даже себе. И его взгляд, откровенный настолько, словно в этом полном людей зале нет никого, кроме вас двоих. Впрочем, наверное, он и прав. Никого. Только вальс. Только эти глаза и эта улыбка. И разговор, не слышимый никому кроме:
— О нет, Бай! Нет! Остановись! Это уже не шутка!
— О да, Айвен. Да. Это — уже не шутка…
И ни малейшей возможности не шагнуть навстречу, в стремительный вихрь то ли падения, то ли взлета — уже на двоих.
Просто музыка, просто танец. Просто улыбка и взгляд, и никто не пытается украсть твою свободу, видишь — рука открыта, ты можешь отдернуть свою в любой момент, я не сожму пальцы, не попытаюсь схватить, смять, сломать, удержать. Мы просто танцуем. Потому что это неправильно — стоять в гордом одиночестве там, где кружатся пары.
И конец жизни?…
И снова ночь, и звездный купол над головой безбрежен и ярок… и ровный рокот моря мягко окутывает покоем… и слезы высыхают под свежим ночным ветром.
А то, что жжет, то, что горит и мучает невозможным чувством потери, ту боль, которая расцветает в сердце колючим огнем… ее ведь можно выплеснуть и по-другому…
Не задумываясь, почти не осознавая, что делает, девушка шагает вперед – туда, где песок у края волн ровен и плотен…
Волна плеснула, как приглушенные аплодисменты…
Да.
Вот так… Шагнуть, замереть…
И вскинуть руки над головой.
Не было здесь людей, на ночном пляже. Единственными зрителями были два краба у края воды… И все же, и все же… Пируэт. Жете, жете, жете… И шум крови в ушах – как музыка… Связка шагов, почти акробатический прыжок…
Здесь, на пустынном морском берегу, танцовщица Фэйт исполнила свое лучшее за всю жизнь выступление…
Летящий шаг. Движение плеч, почти незаметное движение бедер, миг неподвижности – и связка бешеных фуэте и сумасшедших, почти невозможных пируэтов… Тело летит, словно не касаясь песка, тело изгибается, как травинка по ветром, тело живет…
Она живет!
Кружит, кружит, кружит над головой ночной купол небес, и расстилается под ногами сверкающая дорожка, по которой ей не уйти..
Лицо, запрокинутое к звездам и танец, как жизнь падающей звезды – огненный и страстный… и краткий, как жизнь.
Как ее оставшаяся жизнь.
Она плеснула в лицо морской воды – остудить пылающие щеки. Посмотрела на гаснущее серебро луны… Что ж, Лина, пора? Не будем тянуть?
Пора.
Внутри ворохнулся встревоженный Феникс, уловив волнение хозяйки. Да, понятно. Ничего, Феникс. Ничего.
Просто пора.
Ах да… надо зайти домой. В клане перед… словом, она должна выглядеть достойно.
Вперед.
Ее комната.
Почему-то включенный свет.
Лина все еще была не здесь, все еще задержалась мыслями на морском берегу… на своем прощании… и поэтому опоздала среагировать.
— Мама?
— Мы давно ждем тебя, Лина, — прозвучал ледяной голос Лиз.
Неясное чувство опасности огнем пробежало по крови…
— Что?…
Она инстинктивно отступила… начала отступать… и в этот миг в грудь, чуть ниже горла, ударил дротик с парализующим. И Лиз мгновенно оказалась рядом, наложила руку… стены качнулись, на глазах сменив цвет, обратившись гранитом ритуальной пещеры…
— Ты должна ответить на несколько вопросов, – прозвучал затихающий шепот…
— Конец лета…
Эти слова словно холодом дохнули. Прошли по комнате недоброй тенью. Легли на плечи тяжелым грузом.
— Так скоро?.. – голос Деметры – почти шепот.
Светлана промолчала. Мужчины постарались отстраниться от эмоций. Хоть вырванные у времени картинки будущего не обещали ничего, кроме страха и гибели, но голоса звучали ровно и по-деловому.
— Конец лета, в крайнем случае, ранняя осень. Посмотрите на этот островок.
— Да, не Австралия. Северное полушарие…
— Можете визуально опознать?
— Нет, но это несложно определить.
— Но почему теперь?
— Это не суть важно. Нам нужно мобилизовать силы. Надо срочно собрать Стражей. Наладить оповещение и зачистку.
— Провести досрочно выпуск юных Стражей. Пополнить ряды.
— С нейтральными поговорить. Хватит им быть в стороне. Тут общая беда.
— Не пришлось бы с демонами договариваться… Слишком уж общая беда. В случае чего им у себя на Уровнях не отсидеться.
— Кстати, коллеги, мне тоже интересно, почему именно сейчас, — Пабло, вечно витавший в облаках, теперь с этих самых облаков спустился и теперь оживленно, как-то по-птичьи, рассматривал Координаторов, — Прорыв произошел из-за ослабления барьера или барьер ослаб именно из-за прорыва? И какой именно причиной руководствовались неведомые нам создатели барьера?
— Поясните?
— Коллеги, я хочу сказать, что в первую очередь, нам стоило бы заняться именно барьером. Либо попытаться перехватить на себя фокус сил и произвести подпитку, тем самым отодвинув срок нашествия, либо… отыскать создателей. Попросить восстановить это их творение. Хоть временно, пока мы не сможем мобилизоваться. Да и просто.. В конце концов, если они на нашей стороне, то это мощнейшая поддержка. Уровень задействованных энергий более чем впечатляет.
— Мы пытались отыскать. Неоднократно. В конце концов, магов с таким уровнем способностей не так уж много на земле. Или близким… Как говорят, раз, два и обчелся. Фактически из ныне известных более-менее соответствуют лишь Савел и Александр Базилевс. И то на усилителях-концентраторах. Возможно, через некоторое время приблизится Даниэль, но до этого еще очень далеко.
— Может, из Темных? Что есть этакое в этом барьере… какой-то отзвук темноты.
— Нет там никакой темноты. Чистая энергия, самые обычные плетения, без всяких признаков. Но даже если и так, если допустить, что барьер по каким-то своим причинам поставили Темные, то увы, среди них на такое никто не тянет.
— Даже в круге? Может, барьер составлен не одним человеком, а группой.
— Темные? Слабо представляю себе Темных, способных на доверие для Круга. И слишком уж однородны плетения…. слишком похожи. Нет, автор был один…
Авдий покачал головой. Вопрос об авторе-авторах таинственного барьера обсуждали уже не раз и не два. И версии эти уже звучали. И все Координаторы, а также наиболее сильные стражи и даже пара нейтральных магов, наиболее сильных, были проверены на возможную причастность к загадочному охранительному плетению. Но все впустую. Неведомый автор охранного плетения возник словно из ниоткуда. И туда же исчез после установки…
В порядке бреда Даниэль даже предложил версию, что к ним на Землю, проломив старый барьер, вторгся чародей из другого мира. Например, из Ангъя или Виттре. Там сильных магов много. И, осознав, что он натворил, попробовал возместить ущерб, сплетя новую «охрану». Версия как версия, не хуже любой другой, но куда же этот иномирный маг потом делся? Ведь охранительное плетение замкнуто изнутри. Менее доверчивый Савел, также в порядке бреда, предположил, что искомый маг мог просто сбежать из своего родного мира (возможно, что-то натворив), а чтобы его не нашли, отгородил новое прибежище барьером. Но где он тогда? Ведь должен был остаться здесь…
Все эти обсуждения, нередко горячие, все-таки оканчивались безрезультатно. Барьер оставался загадкой, поиск ключ которой отодвигался на будущее… Стражам хватало других проблем.
А вот теперь – не отодвинешь и не отстранишься. Слишком многое зависит…
Когда на следующее утро после прихода Есени к Жмуру заглянула Чаруша, тот сидел в углу кухни, — там, где его оставила стража. В выбитые окна дул холодный ветер, распахнутая настежь дверь скрипела на сквозняке. В сени набился снег, по всему полу расплескались щи из упавшего горшка. Опрокинутый стол со сломанной ножкой придавил скамейку, и рядом лежала расколотая пополам миска, из которой накануне Есеня ел щи. Вывороченные доски пола где-то поставили на место, а где-то они валялись просто так.
— Дяденька Жмур, — Чаруша осторожно подошла и присела перед ним на корточки, — что случилось? На вас разбойники напали? Там забор сломан.
— Есеня… Есеня приходил… — прошептал Жмур. — Они забрали моего мальчика… Он сказал, что ему нельзя долго, а я его уговорил. Я его уговорил!
— В тюрьму забрали? — она приложила руки к щекам.
Жмур ничего не ответил. Девочка встала на ноги и закрыла дверь.
— Я сейчас печку затоплю. Вам холодно, наверно. Ой, и рамы выбиты… Я двери в кухню пока закрою, мы только тут натопим и приберем.
Жмур не шевельнулся. Когда в печке стали потрескивать дрова и от дверцы пошло тепло, в голове его немного прояснилось. Чаруша пыталась поставить на место стол, но он опрокидывался, как она ни старалась приладить к нему отломанную ножку.
— Чаруша. Погоди. Ты знаешь, где оружейная лавка — за базаром?
— Знаю.
— Сбегай туда. Позови Жидяту.
Жмур поднялся на ноги только на четвертый день. В нем что-то происходило. Нестерпимая боль от потери, страх, отчаянье не заставили бы его сидеть сложа руки. У него внутри что-то зрело. Оно давило на сердце и не давало дышать. Оно росло, как опухоль.
Чаруша ходила в тюрьму, но ей, конечно, ничего не сказали: посчитали любопытной девочкой. На четвертый день Жмур отправился туда сам. Посреди площади, напротив тюрьмы, на ветру полоскалось полотно с портретом Есени. Один угол его оторвался и хлопал на ветру, отчего казалось, будто по лицу пробегает судорожная волна.
Жмур ходил вдоль ограды и всматривался в узкие тюремные окна: вдруг в них мелькнет лицо Есени? Хотя бы убедиться, что он жив и здоров. Но лиц в тюремных окнах не появлялось. Жмур попробовал пробиться за ограду, но у ворот его остановила стража.
— Куда прешь? — грубо спросил молодой парень, сжимая рукоять сабли в кулаке.
— Я? — испугался Жмур. — Я — туда. Я только спросить. Там мой сынок.
— Там все — чьи-то сынки, и никто не ломится.
— Я только спрошу. Он еще маленький, ему шестнадцать лет всего.
— Безобразить — все большие, а как в тюрьму садиться — так маленькие, — строго ответил стражник. Ему самому от роду было не больше двадцати лет.
— Я только узнать, что с ним. Жив он? Его зовут Балуй.
— Иди отсюда, батя. А то я тюремщиков позову.
Жмур потупил голову, отошел в сторону и приник лицом к ограде, надеясь все же увидеть Есеню в окно. Он стоял долго, так что у него закоченели руки.
— Слышь, бать… — не выдержал наконец молоденький стражник. — Иди сюда. Только быстро. И сразу уходи. Жмуренок, что ли, твоего сына зовут?
Он показал головой на полотно с портретом.
— Да, — кивнул Жмур.
— Жив он. Пытают его.
— За что? — прошептал Жмур.
— Он украл что-то и не хочет возвращать. Я больше ничего не знаю. И в окна не смотри — в холодной он, там окон нет. Если он умрет, тебя позовут, не бойся. Тело отдадут. Все, иди отсюда. Нечего тут пялиться.
Пытают? Тело? Если умрет, то позовут? Жмур едва не завыл на всю площадь. Этот злополучный медальон! Зачем, ну зачем! Отдал бы он эту проклятую вещь благородному Огнезару, и его бы отпустили домой! «Бать, это ведь я для тебя…» Он так сказал. И теперь… Жмур рванулся назад, к воротам.
— Пусти меня! Парень, пусти! Я должен ему сказать! Я должен сказать!
— Ты чё, дядя? — стражник обнажил саблю и отошел на шаг, но Жмур не обратил внимания на оружие. Из сторожки высыпали несколько человек и кинулись на выручку молодому охраннику.
— Я должен ему сказать! Это же все из-за меня! Это он из-за меня! — кричал Жмур.
Стражники даже не обнажали сабель: Жмура остановили и просто вытолкали за ворота. Он не сопротивлялся, сник и опустил руки. И неожиданно подумал: если медальон найдут, то домой Есеня вернется не таким, как раньше… Эта мысль напугала его: он почувствовал впереди тупик, глухой тупик. Мальчик в ловушке, и ему оттуда не выбраться. Что-то внутри, что не давало ему покоя в последние дни, набухало и грозило разорваться. За грудиной разливалась тупая, угрюмая боль.
Первое, что он сделал, вернувшись домой, — спрятал нож. Он не понимал, зачем это делает, — просто не хотел, чтобы кто-нибудь отобрал у него эту вещь. Спрятал надежно: разобрал кирпичи под горном и заделал нож в стенку зольника.
Через два дня пришел Жидята и рассказал о том, что узнал Полоз. Он говорил мягко, стараясь не напугать Жмура, и, понятно, о многом умолчал. Но и этого было достаточно. Чаруша мыла посуду у плиты, и Жидята не обращал на нее внимания, пока она не уронила на пол миску, которая разлетелась по кухне мелкими кусочками. Девочка расплакалась так горько, что пришлось поить ее водой.
— Есенечка! — всхлипывала она. — Есенечка, миленький мой!
— Я думал, она так… приходит убирать, пока Надёжи нет… — виновато сказал он Жмуру.
— Я его невеста! — выкрикнула Чаруша сквозь слезы.
— Невеста? — Жидята обнял девочку за плечо. — Маленькая ты еще для невесты…
Потом лицо его потемнело, и он сказал:
— Никому не говори, что ты его невеста, поняла? Никогда и никому. И близко не подходи к главной площади, а лучше всего — сиди дома. И к Жмуру не ходи, он без тебя справится.
— А почему? — раскрыла рот Чаруша.
— Потому что если благородный Огнезар узнает, что у Есени есть невеста, ты тут же окажешься вместе с ним в застенке, поняла?
— Как это?
— Ты думаешь, зачем мы увезли из города его мать и сестер? Чтоб их не мучили вместе с ним. Ты бы смогла смотреть, как мучают твою мать?
Она покачала головой.
— И Есеня тоже не сможет.
Неожиданно Чаруша перестала плакать и поднялась.
— Я пойду к нему, — твердо и уверенно сказала она и начала одеваться.
— Куда? — растерялся Жидята.
— В тюрьму. Ведь если они будут мучить меня, то его будут мучить меньше, правильно?
Жидята вздохнул, накинул фуфайку и взял Чарушу за руку.
— Пойдем, — сказал он ей и вывел из кухни. Жидята выглядел таким решительным, что Жмур подумал, будто тот на самом деле хочет отвести девочку в тюрьму.
Но Жидята вернулся через полчаса — потрепанный, взъерошенный — и, утирая пот со лба, невесело рассмеялся:
— Как она упиралась! Я тащил ее волоком полдороги. Сдал родителям и велел беречь пуще глаза. Так она стекло выбила, отцу пришлось ставни закрыть. Если не удержат — на их совести будет, не на моей. Ну кто ж знал, что ей такое придет в голову?
Он сел напротив Жмура и посмотрел на него виновато.
— Я понимаю. Мы что-нибудь придумаем. Он не говорил тебе, где спрятал медальон?
Жмур покачал головой.
— Он для меня… Он сказал, что это для меня… Чтобы я не был ущербным. Если бы я знал, что мой сын когда-нибудь… Жидята, он очень переживал, что его отец ущербный?
— Он тебя любит, Жмур. Ущербный ты или нет — он тебя любит.
— Ты помнишь? Как это было, ты помнишь? Я Рубца пожалел, не смог смотреть. А теперь мой сын… А я сижу здесь и ничего не могу сделать. Если бы я мог стать ущербным еще раз, если бы я мог умереть!
На восьмой день к нему пришла стража, рано утром. На этот раз они не ломали дверей и забора, постучали и сказали, чтобы завтра к обеду он явился в тюрьму.
— Он… он умер? — у Жмура подкосились ноги. Его позовут. Чтоб забрать тело.
Но стражники ничего не ответили и ушли. Скорей всего, они и сами не знали, о чем шла речь, но Жмур решил, будто промолчали они, чтоб не брать на себя труд сообщить ему о самом страшном.
Он ходил по дому, натыкаясь на стены, обхватив голову руками, и не хотел верить своей догадке, когда раздался новый стук в окно. Жмур не запирал дверей, и вскоре в кухню зашел Жидята, а вместе с ним… не было никаких сомнений — Полоз. Он почти не изменился, только седина появилась в коротко стриженых волосах. Он все так же чисто брился, и глаза его — как у змея — глядели все так же, словно не мигая.
— Здравствуй, Жмур, — Полоз смотрел прямо, и Жмур почувствовал, что его взгляд затягивает в себя, как в омут.
Они говорили с ним часа три или четыре. Они в чем-то хотели его убедить, а Жмур недоумевал: зачем столько слов? Он сразу все понял: надо узнать, где Есеня спрятал медальон. И не говорить об этом Огнезару, потому что тот убьет его сына. Из-за того, что его сын умеет варить булат.
— Жмур, ты должен быть хитрым, ты понимаешь меня? — Полоз сидел перед ним на корточках, смотрел снизу вверх и сжимал его плечи руками. — Ты должен быть хитрым, ты должен обмануть благородного Огнезара. Ты, ущербный кузнец, подлорожденный, ты должен обмануть благородного господина, самого проницательного из всех благородных господ. Ты сможешь это сделать?
Потом перед глазами Жмура качалась змеиная голова, он проваливался в немигающие глаза, и плоский раздвоенный язык шуршал тихо и внятно:
— Ты не должен говорить Огнезару, где медальон.
Они говорили о том, что через пять дней — нет, через четыре дня под стенами города соберутся все вольные люди Оболешья, чтобы освободить его мальчика из тюрьмы. Но для того, чтобы победить, нужен медальон. Медальон и нож.
Ножа им Жмур не отдал, но они и не настаивали, узнав, что нож спрятан надежно. Наверное, они выбрали не самое подходящее время для беседы, потому что Жмур никак не мог взять в толк: чего они так боятся?
Он понял это на следующий день, когда оказался в застенке, перед благородным Огнезаром.
Жмур был в этом помещении двадцать лет назад, и с тех пор здесь почти ничего не изменилось. Он хорошо запомнил застенок — это было последним, что имело краски. Здесь он исполнил последнюю заповедь вольного человека.
Двадцать лет назад он ничего не боялся, и страшные орудия этого места вызвали в нем только легкую усмешку. Его не стали пытать: это не имело смысла. Он убил благородного господина на глазах у десятка свидетелей, его вина не требовала ни признаний, ни доказательств. Впрочем, тогда пытки его не пугали. Теперь же, глядя по сторонам, он чувствовал, как холодок бежит по спине.
Желто-серые стены сверху оставались светлыми, но чем ниже опускался его взгляд, тем темней были камни. Его пугал высокий сводчатый потолок: он догадался, зачем здесь высокий потолок.
Благородный Огнезар сидел за столом и кивнул Жмуру, замершему у входа, на грубое деревянное кресло напротив. С кресла в трех местах свешивались ремни — для шеи, для пояса, для рук. Наверное, оно предназначалось для других «гостей». Жмур, до этого пребывавший в странном, полусонном состоянии, неожиданно пришел в себя. До этого он чувствовал только боль, но вдруг мозг его прорезала отчетливая мысль: он должен обмануть самого проницательного из всех благородных господ.
Темные, немного выпуклые глаза посмотрели на Жмура в упор, и тот испугался. Он почувствовал свою ничтожность рядом с этим блистательным господином и понял — в который раз понял: он должен молчать и слушать, что изрекут благородные уста. Склонить голову, слушать и отвечать на вопросы как можно точней и короче. Он должен выразить этому человеку всю свою глубокую преданность и покорность. Наверное, нечто похожее испытывает пес, когда стелется к ногам неласкового хозяина. Сравнение с псом нисколько не оскорбляло самолюбия Жмура. Благородный Огнезар стоит намного выше над простолюдином, чем человек — над псом.
На внутренней стороне рукава рубахи Полоз написал ему записку. Из трех слов. «СКАЖИ ОТЦУ ПОЛАС». Без точек, запятых и с ошибками. Он сказал, что так надо, что Есеня должен его понять. И теперь Жмур чувствовал, как горит на рукаве эта надпись, ему казалось, она просвечивает сквозь ткань и Огнезар давно увидел ее, просто не подал виду. Первым его желанием стало показать Огнезару эту надпись и рассказать, что у него дома сейчас сидит опасный разбойник и ждет его возвращения из тюрьмы.
И он бы, наверное, сделал это, если бы Огнезар не заговорил первым:
— Здравствуй, Жмур. Я сочувствую твоему несчастью.
Лицо Жмура осветилось благодарностью, а за грудиной снова заныло нечто, требующее выхода.
— Ты законопослушный человек, лучший кузнец в городе, и, конечно, мы ценим твою преданность.
Жмур смущенно опустил глаза. Что он делает? Он хочет обмануть человека, который ему доверяет, который, несмотря на свое величие, выражает ему уважение и симпатию!
— Не твоя вина, что твой сын стал преступником, мы знаем, что ты воспитывал его в строгости и послушании.
Мысль Жмура слегка споткнулась на слове «сын», но голос Огнезара, такой доверительный, теплый, обнадеживающий, вернул его к спокойному пониманию происходящего. Этот человек сейчас все ему объяснит, расскажет, как надо действовать. Кто лучше него может знать, как надо действовать?
— Но твои отцовские чувства мне понятны, я тоже отец, и мой сын тоже не всегда меня радует. Поэтому я и позвал тебя сюда. Я хочу, чтобы мы стали союзниками.
Ни один ущербный не смог бы устоять против этих слов. Огнезар сравнивал себя со Жмуром, говорил о своих отцовских трудностях и, наконец, предлагал сотрудничество!
— Собственно, наши цели одинаковы. Я хочу, чтобы твой сын чистосердечно раскаялся в своем поступке и пошел домой. Наверное, ты хочешь того же самого.
Жмур кивнул. Как все просто! Он только раз взглянул в глаза Огнезару и сразу понял, что из тупика есть выход!
— Твой сын послушал не самых порядочных людей, попросту говоря — разбойников. Но он юн, а кто в юности не совершает ошибок? У нас с тобой есть три возможности, и мы воспользуемся каждой из них. Во-первых, ты должен быть с ним ласков, как бы ты на него ни сердился. Мальчик много страдал и с лихвой наказан за легкомыслие. Тебе нужно пожалеть его, приласкать, объяснить, что ты любишь его и все ему прощаешь. Ты же не держишь на него зла?
Жмур покачал головой, боясь открыть рот.
— Расспроси его, как ему тут живется, что его пугает — пусть он пожалуется тебе, пусть почувствует твою заботу.
Ущербные не чувствуют жалости. Лишь боль и страх за близких. Мысль пришла и ушла, вновь смытая волшебным голосом благородного Огнезара.
— Потом ты объяснишь ему, что как только он скажет нам, где он спрятал медальон, так ты сразу уведешь его домой. Расскажешь, что к нему вернется мама, сестры. Ты понимаешь, о чем я говорю?
Жмур кивнул. Боль в груди стала такой невыносимой, что он прижал руку к ребрам. И перед глазами вдруг возникли змеиные глаза Полоза. «Он лжет тебе. Он не отпустит твоего сына домой. Он убьет его, как только услышит желаемое».
— Я должен его соблазнить, — уверенно сказал Жмур, и Огнезар слегка отстранился, словно не ожидал от него этих слов.
— Правильно. Но ты же хочешь, чтобы твой сын вернулся отсюда вместе с тобой, правда?
— Хочу, — ответил Жмур.
Этот человек не может лгать. Есеня все расскажет, и они уйдут домой. Жмур так хорошо представил себе, как они идут домой, вместе, рядом, и все несчастья позади. А потом они уедут.
— Вот и прекрасно. Но если уговорить ты его не сможешь, мы прибегнем к третьей возможности. Ты обманешь его. Ты скажешь ему, что на самом деле тебя прислали его друзья-разбойники, чтобы узнать, где он спрятал медальон, и тогда они смогут найти и забрать его из тайника.
Жмур сидел, как громом пораженный. Такая игра его усталому, ущербному сознанию была не по силам.
«Ты должен обмануть благородного господина, самого проницательного из всех благородных господ». Глаза Полоза закачались перед лицом, голова его превратилась в голову змея, и плоский раздвоенный язык коснулся лица Жмура.
— Тебе пугает обман? Не бойся, это ложь во благо, — голос Огнезара вернул Жмура к действительности. — Говорить об этом ты должен тихо, чтобы мальчик ничего не заподозрил. Я доверяю тебе, Жмур. Возможно, тебе придется пережить несколько неприятных минут, но, поверь мне, я делаю это только для успеха нашего общего дела.
Огнезар говорил долго, он рассказывал сценарий спектакля, в котором Жмуру будет принадлежать главная партия. Он надеялся, что все пойдет по его плану, он заставил Жмура несколько раз повторить свою роль. Так же, как сутки назад его заставлял это делать Полоз.
Жмур почувствовал себя щепкой, которую несет стремительный поток, — с этим потоком ему не справиться. Он — игрушка в их руках, каждый из них добивается своего. Каждый из них хочет знать, где медальон, а он и его мальчик — просто фишки в их большой игре.
И когда Огнезар, успокоенный и удовлетворенный, велел тюремщикам привести Есеню, Жмур не знал и не понимал, что ему нужно делать, кого из них слушать и кому доверять. Доверять себе он тоже не мог. Огнезар усадил его на скамейку около бочки с водой, вскоре в застенок вошел кат с помощником, а через несколько минут Жмур увидел своего мальчика.
Увидел и сначала не узнал. Есеня нетвердо стоял на ногах, и двое тюремщиков держали его за бессильно повисшие вдоль тела руки. Он был раздет донага, голова его лежала на груди, и Жмур с ужасом увидел, что свалявшиеся темные вихры перемежаются с частыми седыми прядями. Его тело покрывали ожоги и кровавые рубцы, а кончики пальцев превратились в месиво.
— Смотри, кто к тебе пришел, — ласково сказал ему Огнезар.
Есеня поднял голову — испуганно, затравленно. В запавших глазах его — в янтарных глазах Надёжи — плескалось отчаянье, взгляд бегал по сторонам, словно искал спасения, выхода. Губы стали кровавым пятном, и на них четко отпечатались глубокие следы зубов. Он увидел Жмура, немного успокоился и хрипло произнес:
— Здорово, бать…
— Сынок… — только и смог выговорить Жмур.
Опухоль в груди задавила дыхание. Он почувствовал, что сейчас внутри него что-то лопнет, как будто прорвется нарыв: ему стало страшно. Невыносимая, распирающая боль била в грудину с каждым ударом сердца, и сердце стучало редко и глухо.
— У тебя есть полчаса, Жмур. Попробуй убедить его, может, он послушается здравого смысла.
Тюремщики усадили Есеню на скамейку, и Огнезар подал им знак уходить, строго и внимательно глядя на Жмура. Сам Огнезар вышел последним и немного задержался на пороге, закрывая за собой дверь.
Жмур посмотрел на сына, и сердце зажало, как маленькую птичку в кулаке.
— Сынок, — Жмур протянул дрожащую руку к голове Есени и едва коснулся пальцами его волос, — сынок…
— Бать, ты не переживай, — Есеня шмыгнул носом и опустил голову. — Я же ничего им не сказал. И не скажу.
— Я… я помогу тебе.
Можно не сомневаться, благородный Огнезар слышит все, что тут говорится. И, наверное, видит. Откуда? От двери? Наверное, не со стороны окон. Жмур слегка отвернул рукав рубахи и прикрыл его с трех сторон другой рукой, обнимая сына. Тот кивнул одними глазами, и Жмур спрятал записку.
— Бать, — шепотом спросил Есеня, — а как пишется: «ПОЛОЗ» или «ПОЛАС»?
— «ПОЛОЗ», — так же тихо ответил Жмур.
Сын долго и пристально смотрел в его глаза, и Жмур знал, что он там ищет. Он ищет ответ на вопрос: предаст его отец или нет. Жмур не стал ни кивать, ни качать головой. Он и сам не знал, можно ему верить или нет. Он еще не решил.
Есеня попытался придвинуться, потянул к нему изуродованные руки, и Жмур подхватил его в объятия, шепча:
— Мой волчонок…
— Если ты выдашь меня, все напрасно, — шепнул ему сын в самое ухо. — Не выдавай меня.
Он должен обмануть благородного господина.
— Я спасу тебя, — уверенно ответил Жмур. Он еще не знал, как это сделает, еще не решил, кто из этих двоих — Полоз или Огнезар — на самом деле желает ему добра.
— В сарае у Бушуихи, зарыт под сеновалом, — слетело с губ Есени еле слышно.
Жмур выдохнул с облегчением. Мальчик поверил. И теперь нужно решать. Через три дня, которые обещает Полоз, или прямо сегодня, сейчас, как говорит Огнезар.
— Ну расскажи мне, как ты… Что с тобой… — чуть громче сказал Жмур.
— Я хорошо, бать. Ты не переживай, — Есеня прижался к его груди, как будто искал на ней защиты. — Ты не смотри, что я плачу иногда, здесь и взрослые мужики ревут белугой…
— Ты плачь, сынок, плачь, — Жмур вздрогнул.
Он должен вытащить его отсюда, любой ценой и как можно скорей. Полозу нужен медальон, и он мог оговорить Огнезара, ему это ничего не стоило. Но… никогда еще преступники не выходили из тюрьмы просто так… Никогда. Если медальон окажется у Огнезара, Есеня пойдет домой совсем не таким. Он никогда больше не засмеется и никогда не будет плакать. Он никогда не увидит мира сквозь раскаленный металл.
— Я только железа очень боюсь. А все остальное — ерунда.
Жмур болезненно скривился. Лучше бы мальчик этого не говорил. Хвастается. Он и здесь хвастается! Выполнив доверенное ему Полозом, Жмур машинально продолжал выполнять то, что требовал от него Огнезар. Только нарыв внутри стал пульсировать, и из подсознания выплыла мысль: это сделает страдания Есени еще более мучительными.
— Ты расскажи им, — Жмур кивнул и показал глазами на дверь, — расскажи, и они перестанут. Вот увидишь. И я отнесу тебя домой. Прямо сейчас.
— Домой… — шепнул Есеня.
— Да. Сынок, расскажи. Они же замучают тебя.
— Домой, — снова шепнул он, и у него по щекам побежали слезы.
Жмур скрипнул зубами. Благородный Огнезар хотел этого. Он хотел, чтобы его мальчик плакал. Он старается сделать его боль невыносимой. Полоз прав. Но три дня Есеня не выдержит. А если выдержит — их не выдержит Жмур.
— Я хочу домой… Я хочу к маме… — расплакался Есеня еще сильней. — Бать, забери меня отсюда, забери… Я хочу домой! Я хочу домой! Я устал, я не могу!
— Заберу, — уверенно сказал Жмур. Так или иначе — он его заберет.
— Батя, миленький, пожалуйста, забери меня! — кричал мальчик исступленно, кричал громко и хватался за рубаху Жмура изуродованными пальцами. — Батя, я устал, я не могу больше тут! Я хочу домой!
— Если ты расскажешь им, где медальон, они тебя отпустят.
Зачем Жмур сказал это? Так хотел благородный Огнезар. Есеня посмотрел на него глазами, полными слез, и покачал головой.
— Но есть еще один способ, — немного тише сказал Жмур. — Я передам разбойникам, где ты его спрятал, и они его заберут. Ты можешь мне доверять.
Есеня захлопал ресницами, ничего не понимая.
— Ну? Или ты мне не веришь?
Сын смотрел на него долго, пристально и испуганно. И Жмуру очень хотелось ему все объяснить: он сделал то, о чем просил Полоз, а теперь делает то, чего хочет Огнезар. В голове мелькнула горькая, отчаянная мысль: «Твой отец — ущербный, парень. Он делает только то, что ему велено. Он не умеет думать сам». Лицо Есени просветлело, и он усмехнулся окровавленными губами.
— Я не верю тебе и ничего не скажу, — ответил он чуть громче, чем следовало.
— Ну почему, сынок? Я же твой отец. Неужели ты думаешь, что я тебя выдам?
— Ты ущербный. Ты… ты с ними заодно, — Есеня отвернулся и попытался освободиться от объятий. Он оказался умней своего отца, он сделал все, чтобы Огнезар поверил Жмуру. Он понял, какую роль играет отец, и подхватил игру на лету. Он очень умный, его мальчик.
— Сынок… пожалуйста. У тебя только один выход…
Есеня покачал головой.
Жмур не знал, когда пора закончить. Хватит? Или благородный Огнезар хотел чего-то еще? Они продолжали этот бессмысленный разговор, пока дверь в застенок не открылась.
— Я думаю, вы поговорили достаточно, — Огнезар посмотрел на Жмура так внимательно, что тот испугался — он что-то сделал не так?
— Я… — начал он в свое оправдание, но Огнезар с презрением махнул на него рукой.
— Ничто так не помогает упрямцам, как жалость близких, — изрек он, глядя на Есеню. — И если ты не хочешь нам сказать, где медальон, и отправиться домой, то мы продолжим. Раздувайте жаровню, теперь — железо.
Есеню затрясло, и он придвинулся к Жмуру, хватаясь за него изувеченными руками. Только он не кричал и не плакал, он сжался и закусил губу. Но кат — ущербный, безжалостный, еще более преданный Огнезару пес — подхватил его за плечи, рванул к себе и швырнул в кресло. Жмур успел только протянуть руки вслед — пульсирующая боль в груди выламывала ему ребра.
Есеня смотрел на отца с ужасом и болью и с недоумением — на свои руки, которые привязывали к подлокотникам, словно удивлялся, что это происходит на самом деле.
— Нет… — прошептал Жмур.
— Да, — желчно передразнил его Огнезар. — Да. Или он сейчас же расскажет, где медальон, и пойдет домой, или мы начнем.
Есеня дернул трясущимся подбородком, глаза его вспыхнули отрешенным отчаяньем, и он прошипел, оскалившись:
— Начинай! Начинай! Ты уже вторую неделю начинаешь, и что? Ты никогда не увидишь медальона, никогда! Я сдохну, но ты его не получишь, понял?
Он всегда молчал, его волчонок. Он никогда не просил пощады. Надо немедленно сказать Огнезару, где медальон, и он не станет мучить мальчика. Полоз лгал, в Олехове не убивают преступников. Огнезар ведь обещал, он и сейчас сказал, что Есеня пойдет домой! Жмур раскрыл рот, чтобы заговорить, и тут глаза его встретились с глазами сына. Он понял! Он угадал! Он покачал головой, стиснул зубы и крикнул:
— Батя! Не волнуйся, слышишь? Это не страшно! Я просто так сказал, это не страшно!
Кат прижал раскаленную пластинку к глубокому ожогу на его плече, и Есеня закричал. Он извивался в стягивавших его путах, крутил головой, кусал губы и кричал. Его изуродованные пальцы сжимали подлокотники, и из-под ногтей сочилась кровь.
Изнутри что-то ударило, треснуло, разорвалось; сердце, до этого глухо стучавшееся под панцирем нарыва, взлетело к самому горлу и забилось изо всех сил. Жмур поднял взгляд на благородного Огнезара и увидел перед собой чудовище, которое безнаказанно терзает его ребенка. Зубы Жмура пронзительно скрипнули, и кулаки налились нечеловеческой силой. Его сын не станет предателем! Его сын, его кровь и плоть, его продолжение, — он мстит им за все! За Жмура, за Рубца, за этого несчастного ката!
Что Жмуру до Полоза? Никаких трех дней не будет, мальчик выйдет отсюда сегодня, выйдет победителем! Жмур скрипел зубами, по его лицу катился пот и мешался со слезами. Жмур знал, для чего Огнезар продолжает. Он проверяет его. Он надеется, что отец не выдержит страданий сына и выдаст его. Если знает — то выдаст. Нет! Он не сделает сына предателем. Парень продержался девять дней, он выдержит еще немного. И Жмур выдержит тоже.
— В камеру, — бросил Огнезар, — продолжим после ужина.
У Жмура тряслись и разъезжались губы, он не мог стоять на ногах. Огнезар посмотрел на него с презрением и брезгливостью. Он не увидел в его глазах ненависти, он просто не ожидал ее там увидеть — разве можно ожидать ненависти от жалкого ущербного?
— На выход. Никакого толку, — разочарованно и сердито сказал он тюремщикам.
Жмура вытолкали за ворота. Он прошел на подгибающихся ногах вдоль ограды, тяжело и часто дыша. Он оглядывался, грудь его рвали рыдания. И если бы не соглядатаи, которых он приметил через минуту, он бы, наверное, долго приходил в себя. Следят? Пусть следят! Посмотрим!
Жмур вдохнул поглубже, развернул плечи и зашагал к дому. Мальчик вернется домой сегодня! Жмур не станет ждать, когда Полоз возьмет тюрьму приступом. Жмуру нет дела до их игр, до их борьбы за власть!
Соглядатаи едва поспевали за ним. Жмур шел по улице и видел только янтарные глаза, полные слез. Прохожие уступали ему дорогу, шарахаясь в стороны, — он не смотрел под ноги, не сворачивал и, наверное, был похож на сумасшедшего.
Полоз и Жидята выбежали на крыльцо, когда он с грохотом распахнул калитку.
— Жмур! Ну что? Говори, Жмур!
Он ничего не ответил и направился в кузню. Они бежали за ним, они что-то кричали, но Жмур не особенно прислушивался к их словам. Он поднял кувалду и изо всех сил ударил по кирпичам горна. Кладка оказалась крепкой, и пришлось ударить по ней еще несколько раз, пока из нее не вылетели кирпичи, обнажая тайник. Жмур сунул руку в открывшуюся дыру и выдернул черный клинок.
— Жмур! Что ты делаешь?! Жмур, остановись!
Они испугались! Забегали вокруг него, попытались загородить дорогу. Он взвесил в одной руке кувалду, в другой — молот и выбрал молот. Кувалду надо держать двумя руками, молот легче и станет лучшим оружием.
— Жмур, тебя схватят! Остановись!
Он шагнул к калитке и оттолкнул Жидяту — тот пролетел до крыльца, но на его место тут же встал Полоз. Жмур поднял молот и покачал головой.
— Жмур. Ты ущербный. Ты не можешь никого убить… — сказал Полоз, выставив руки ладонями вперед.
— Хочешь проверить? — спросил Жмур, усмехаясь.
Немигающие глаза впились в лицо, и на секунду ему показалось, что он сейчас снова утонет в них.
— Жмур… Послушай меня всего минуту.
— Отойди.
— Жмур. Один мудрец говорил мне, что любовь может вырастить на пепелище прекрасный цветок. Жмур, я не знаю, что с тобой произошло, но это не цветок. Это… Ты сам не понимаешь, во что ты превратился.
Жмур взмахнул молотом, и Полоз едва успел отскочить в сторону — у него всегда была хорошая реакция. Как у змея. Жмур расхохотался и толкнул ногой калитку. Соглядатаи стояли у забора напротив — один из них присел и накрыл голову руками, а второй побежал прочь. Пусть докладывает страже. Они не успеют. Жмур хмыкнул и пошел вперед, правой рукой сжимая молот, а левой — нож. Черный с золотыми прожилками булат, который сварил его мальчик.
Жидята и Полоз бежали сзади. Они бежали и не поспевали за ним, а он просто шел — слегка вразвалку, как привык ходить по кузне с тяжелым молотом в руках.
Калитка во дворе Бушуихи была заперта на засов, и Жмур снес ее одним ударом — под ноги полетели подгнившие щепки, и старуха с криком выскочила на крыльцо.
— Уйди отсюда, мать. Не путайся под ногами, зашибут, — сказал ей Жмур и пошел к сараю.
Он не рассчитал силы, и хлипкая дверь слетела вместе с петлями. Он отшвырнул ее в сторону и пригнувшись шагнул в полутьму — сарайчик был сколочен кое-как, и между досок пробивалось много света.
— Жмур, не делай этого! — его нагнал Полоз.
— Не подходи, убью, — ответил Жмур и начал выкидывать к двери слежавшееся, гнилое сено.
— Жмур, не надо! Жмур, еще рано! Ты…
Он не договорил. К сараю бежала стража — человек семь или восемь. Наверное, те, кого успел позвать соглядатай. Скоро их будет гораздо больше! Полоз вытащил цеп, но Жмур отодвинул его в сторону и взмахнул молотом. Троих он смел одним ударом, а остальные медленно и осторожно двинулись назад. Рукоять молота была длинней их сабель, и Жмуру потребовалось всего два взмаха, чтобы они перестали ему мешать. Он вернулся в сарай, где уже орудовал Полоз, — Полоза Жмур выкинул за дверь, и тот прокатился по земле до самой калитки. Громко и тонко выла Бушуиха, и Полоз, поднявшись, подхватил ее и вытащил со двора.
Жмур легко нашел место, где мальчик зарыл медальон: земля там была черней и примятой недостаточно тщательно — торчала горбиком. Он ковырнул ее ножом, зацепил цепочку и дернул вверх.
Он видел эту штуку. Видел красный луч и успел сказать: «Когда-нибудь харалуг откроет медальон». Вот оно и настало, это когда-нибудь.
— Жмур! Не делай этого! — Полоз ломал руки и едва не плакал. — Жмур, бежим! Их там не меньше сотни!
— Уходи, — хмыкнул Жмур. — Уходи, не попадай мне под горячую руку. Да будь их хоть тысяча!
Полоз отступил и встал рядом с ним, сжимая в руке цеп. Глупый! Да Жмуру не требовались помощники. Он разобьет эту сотню не глядя!
Жмур поставил молот на землю, взял в правую руку нож, нащупал им щель между створок, ковырнул, и медальон, хрустнув, как орех, распался на две половинки.
Он шуршал. Он шуршал все громче, и махонькая пружинка в нем набирала обороты. Жмур смотрел на нее, как завороженный, — забавная вещица: стрекочет, как насекомое, шевелится. Все быстрей и быстрей. Что-то легко ударило его в грудь, и вместе с этим ударом он почувствовал, что сейчас случится. Он замахнулся, посмеиваясь, и швырнул медальон в толпу стражников, которые, толкаясь, подбегали к калитке. Полоз ошибся — не сотня. Ну, самое большее, человек двадцать пять. Жмур задвинул Полоза себе за спину, когда медальон громыхнул и выбросил в стороны сноп желтых молний. Тяжелая волна ударила Жмура в грудь, сарай сложился, как карточный домик, снесло крыльцо, и набок завалилась стена; упал забор напротив, из окон соседнего дома вылетели стекла. Кровь, крики, разорванные тела — те из стражников, что уцелели, без чувств валялись на земле.
Жмур удовлетворенно хмыкнул и увидел синее небо.
С соседней улицы вдруг раздался крик. Долгий, сумасшедший крик. А вслед за ним — еще один.
— Ну и чего ты добился? — растерянно спросил Полоз, поднимая шапку, которую снесло ему с головы. — Ты сам понял, чего добился?
— Понял, — кивнул Жмур, подхватил молот и направился к главной площади. Он разнесет тюрьму по кирпичику. И он не будет одинок в своем желании.
Благородный Огнезар ходил по застенку: ему не хотелось возвращаться домой на два часа, он собирался побыть в одиночестве и ждал, когда кат наконец вымоет пол и уберется восвояси.
Жмур сделал все, как было задумано, но артист из него, конечно, никакой. Мальчишка догадался сразу и, похоже, нарочно издевался над Огнезаром, подозревая, что тот их подслушивает. Огнезар еще и еще раз прокручивал в памяти все, что произошло между отцом и сыном. Все шло, как задумано. Объятья, слезы, уговоры… Лишь в самом начале прозвучал вопрос, которого Огнезар не понял, хотя тот его и насторожил. Парень спросил, как пишется слово «Полоз». Этот вопрос волновал его и в прошлый раз, когда тюремщик читал ему записку. В этом, наверное, крылось что-то важное для Жмуренка, а раз оно было ему важно, значит, это стоило выяснить.
Огнезар еще раз вспомнил разговор Жмуренка с тюремщиком. Это первое, что он спросил, когда тот прочитал ему записку. И сегодня он спросил об этом, когда отец нагнулся и обнял его. Стоп. Обнял, повернувшись к окну грудью, закрыв спиной весь обзор! Он дал ему что-то прочитать! И там тоже было слово «Полоз»! Только так! Во всяком случае, это возможно.
Нет, ущербный кузнец не способен на тройную игру. Это исключено! После этого он усадил мальчика, продолжая его обнимать… Это невероятно, но перестраховаться надо. Огнезар хотел выйти в коридор и кликнуть тюремщиков — надо послать стражу к дому Жмура. Его смутила внезапная тишина в застенке, он оглянулся и увидел, что кат перестал возить по полу тряпкой, выпрямился и странно на него смотрит.
— Что ты встал? — недовольно спросил Огнезар.
Рука ката потянулась в сторону, он продолжал смотреть в глаза Огнезару, а рука его шарила по стене, как будто вовсе ему и не принадлежала. Неожиданно мурашки пробежали по спине Огнезара, и в этот миг он услышал из окна крик — исступленный крик безумца… И тут же, одновременно с этим, что-то ушло из груди, в ней образовалась странная равнодушная пустота. Все вокруг словно схлопнулось, сложилось, и вместо трехмерного мира Огнезар увидел безликую и скучную плоскую картинку.
— Харалуг открыл медальон, — хрипло, с ненавистью сказал кат и взмахнул кнутом.
Кат убил благородного Огнезара тремя ударами, переломив ему шейные позвонки, и вышел в коридор. Тюремщики бежали на крик, обнажая сабли, но его оружие не оставляло им никакой надежды на победу. Он вышибал сабли у них из рук шутя, играючи — и смеялся. Он смеялся впервые за пятнадцать лет. Они отступили, попятились, а с улицы неслись крики, и тюремщики не понимали, что происходит. Кат теснил их к выходу, подхватив чью-то саблю левой рукой.
— Харалуг открыл медальон! — выкрикнул он, и из общих камер ему ответил вой арестантов. — Быстро! Ключи сюда!
Сзади на тюремщиков напирала стража, в давке ничего было не разобрать, но кат продолжал размахивать кнутом, нанося точные удары — по рукам, в лицо, толчком в грудь, захлестом по ногам.
Они выли и падали.
— Ключи!
— Отдайте ему ключи! — орали в передних рядах. — Он сумасшедший!
— Я был сумасшедшим, — расхохотался кат. — А теперь Харалуг открыл медальон.
Ключи со звоном пролетели по полу и остановились у его ног.
Жмур шел по городу и слышал крики. Люди приходили в себя. Они не сразу понимали, что случилось, и кричали. Не все они были разбойниками. Не все слышали о последней заповеди. Но они стали вольными людьми в один миг, и смотрели вокруг, и к ним приходило понимание того, что с ними сделали.
Иногда навстречу попадалась стража, но молот в руках Жмура заставлял ее отступать. Шум нарастал, Жмур видел, как по улице пробежали двое разбойников с топорами в руках, потом еще один вслед за ними. Куда подевался Полоз, Жмур не разобрался. Он шагал к главной площади, и его мало интересовало, что происходит вокруг.
За тюремной оградой шла настоящая схватка. Жмур разглядел ката с кнутом и сначала намеревался проломить ему голову, но вдруг понял, на чьей стороне тот сражается. Сотня заключенных, кто с голыми руками, кто с саблями, добытыми в бою, теснила три десятка стражников, и те сопротивлялись не очень воинственно. Жмуру пришлось вступить в драку, чтобы проложить себе дорогу ко входу.
В тюремном коридоре было тихо: сражение вылилось наружу. Жмур сшибал замки с каждой камеры и заглядывал внутрь. В одной из них он нашел десяток притихших, напуганных женщин, но прошел мимо, продолжая искать холодную. Пусть рухнет весь мир, пусть все они убьют друг друга — Жмур пришел сюда за своим сыном, и ничто больше не волнует его.
Он нашел его в самом дальнем конце коридора. Его мальчик лежал в углу, сжавшись в комок, раздетый, весь в крови. Он лежал, широко открыв глаза, и не шевелился, и на секунду Жмур подумал, что опоздал. Но глаза моргнули, и израненные губы шевельнулись.
— Сынок, — Жмур упал рядом с ним на колени, — Сейчас.
— Холодно. Так холодно… — шепнул тот.
— Сейчас.
Жмур поискал глазами что-нибудь подходящее и увидел в углу скомканное куцее одеяло.
— Сынок… — Жмур расстелил одеяло на полу и осторожно поднял Есеню на руки. Тот сморщился от боли и скрипнул зубами.
Жмур завернул его и вспомнил, как его сын был пухлым младенцем и как он качал его на руках, в кухне, и как разглядывал его личико, удивляясь, что живой человек может быть таким махоньким. Он поднял его и прижал к себе — ему не было тяжело.
— Я отнесу тебя домой, — сказал он и пошел вперед, слегка покачивая сына, будто тот был младенцем.
— Домой… Бать, правда?
— Правда.
— Ты открыл его?
— Да. Твоим ножом.
Жмур вышел на порог — тюремщики отступили за ворота, кто мог — бежал, у остальных не было никакой надежды на победу. Он посмотрел по сторонам, чтобы никто случайно не толкнул его мальчика, и пошел к воротам. В глаза бросилось белое полотно напротив тюрьмы: портрет его сына.
— Ты отомстил им, сынок. Ты… — Жмур прижал Есеню к себе еще сильней.
Навстречу ему из-за ограды вынырнули два разбойника с топорами в руках, и Жмур поспешил сказать:
— Это мой сын, это он открыл медальон.
Разбойники понимающе кивнули и обошли его с двух сторон.
Теперь с улиц раздавались крики, лязг оружия, по улицам бежала стража, и непонятно было — они спасаются бегством или спешат кому-то на помощь. Люди выскакивали из домов, пытаясь выяснить, что происходит, и Жмур, проходя мимо них, кивал им всем и говорил, как заведенный:
— Это мой сын. Он открыл медальон.
— Бать, это же неправда… — шепнул Есеня и улыбнулся.
— Правда. Тебе больно, сынок?
— Ага.
— Потерпи. Мы скоро придем.
— Я терплю.
— Скоро будет весна, вернется мама, девочки, и мы все вместе поедем на море, в Урдию, — Жмур покачал его на руках, как будто этим мог облегчить его боль.
Есеня улыбался. На пути встретились две женщины, с удивлением посмотревшие на Жмура, и он снова сказал:
— Это мой сын. Он открыл медальон.
— Бать, ну зачем ты врешь? — шепнул мальчик, все так же улыбаясь — довольный, счастливый.
— Это правда.
Жмур издали увидел бегущего навстречу Смеяна с вилами наперевес. За ним, спотыкаясь, спешила Чаруша.
— Жмур! Жмур! Что случилось, Жмур? Как это случилось?
— Мой сын открыл медальон, — ответил тот и гордо поднял голову.