—… Расскажи кому — не поверят, да что там! Я и сама-то до сих пор не очень верю, что вот так вот ручкаюсь с настоящим стопроцентно живым киборгом, и не в музее, а… Ладно, ладно, не обижайся — киберживым альтернативно модифицированным. Так правильнее? Ну что ты глаза закатываешь, ну откуда же мне знать. как к тебе и прочим тебе подобным обращаться, у нас же таких практически и не сохранилось, отказались лет триста назад, посчитали, что нерентабельно, съемная броня намного эффективнее, да и по затратам…
— Доброе утро.
Упс…
Некоторые базовые установки чрезвычайно трудно искоренимы как в машинном, так и в человеческом коде, и если бы Элли не была и раньше в этом твердо уверена, сейчас было бы самое время убедиться окончательно и бесповоротно.
— И тебе доброе утро… Дэн.
Делать вид, что каждый раз слегка затрудняешься с припоминанием его точного имени, уже давно вошло у нее в привычку. Да почитай с первого дня знакомства и вошло. Больно уж хорошо он на эту заминку реагирует. По сути тот же самый код, разве что не базовый, а благоприобретенный и приправленный солидной дозой иронии.
— И что же заставило тебя подняться в такую рань? Неужели куда-то идти собираешься?
— Да.
Ну кто бы сомневался!
И ведь специально, зараза рыжая, уселся не на верхней ступеньке трапа, там его сразу из шлюза видно было бы всем, кто выходит. И можно было бы быстренько отыграть и вернуться назад, не теряя собственного достоинства: а мы чего? а мы ничего, мы так, подышать на минуточку вышли, а гулять вовсе и не собирались даже! Нет, он выбрал наиболее стратегически выигрышное место для своей засады: на корабельной опоре, под прикрытием корпуса. Правильное место. Элли и сама выбрала бы именно его, если бы вдруг ей понадобилось.
Бывший наемник, ясное дело, такое впечатывается на подкорку не хуже тех же самых базовых установок — во всяком случае, у тех из наемников, кто выжил и сумел вернуться к относительно мирной жизни относительно целым.
Элли подавила смешок, скорее одобрительный, чем ехидный. Подняла брови в благожелательном интересе:
— И куда же, если не секрет?
— Гулять.
— А куда конкретнее?
Легкая, почти незаметная заминка. А краснеет он все же очаровательно.
— Не знаю. Возможно, в парк. А вы куда?
— Да вот как раз, представь себе, в противоположную сторону!
Пауза. Чуть более заметная, но именно что чуть.
— Ну, тогда и я тоже. В противоположную. — Он засунул в карман комбинезона пустую упаковку от чипсов, вставая. — Но вообще-то если в противоположную — это вам обратно в пультогостиную нужно, на здешней гасилке коридор только один, я узнавал. И ведет он в парк. — Брови он тоже умел поднимать очень выразительно, особенно левую, рассеченную тонкой белой полоской старого шрама. — Ну так что, возвращаемся на корабль и сидим до самой отправки, играя в мафию, как вчера… или все-таки погуляем?
Наглый, рыжий и невозмутимый — ну, во всяком случае, очень желающий именно таковым выглядеть. Симпатичный провинциальный мальчик с симпатичным военным прошлым. Такой уверенный и надежный, приходящий на выручку даже тем, кто не просит, даже совсем постороннему, и не считающий при этом, что такая помощь кого-то к чему-то обязывает. И в то же время — так легко и мило краснеющий по любой ерунде. Короче, хорош, куда ни ткни. Этакая холодноглазая красноухая конфетка.
Пожалуй, он Элли даже нравился. И нравился бы куда сильнее, если бы последние несколько дней все остальные члены команды, словно сговорившись и с упорством, достойным куда лучшего применения, не пытались бы ей его сосватать.
— Ой, ребята, привет-привет, доброе утро, как хорошо, что я вас застала! Ой! — Из шлюза выпорхнула корабельная медсестра Полина и сразу же чуть не загремела вниз по трапу, споткнувшись о теодоровский ботинок. Наверное, и загремела бы, если бы пилот ее не придержал со свойственной киборгам ловкостью. — Ой, спасибо, Тедди, а вы в парк, да? А я с вами, можно, да? Ведь это же у вас не свидание, да? О, привет, Дэнька! Ну точно ведь не свидание, вас же трое и, значит, я никому не помешаю, правда?
Голосочек умильный, а глазки такие наивные-наивные, ресничками хлоп-хлоп. Ну с этой-то хотя бы все понятно: наверняка сама имела виды на симпатичного и донельзя брутального кибермодификанта, а может, и не только виды имела. А тут, понимаешь, влезла наглая мимопролетная пассажирка, уводит из-под носа ценное и симпатичное оборудование. Любая бы на месте этой малышки возмутилась и начала отстаивать свое кровное. Малышка еще хотя бы вежливая и морду расцарапать конкурентке не пытается (ее счастье, конечно), а вполне себе доброжелательно стремится переключить внимание пролетайки на другой объект, весьма достойный и со всех сторон симпатичный. Годная стратегия, в других условиях при прочих равных могла бы и сработать.
Элли фыркнула.
— Нет. Теперь уж точно не свидание.
И — не услышала, нет, скорее почувствовала, как осторожно выдохнул все это время молчавший красавчик-киборг. Интересно, в какой момент он перестал дышать? Когда медсестра сказала про свидание? Или все-таки раньше?
— Ну что, пошагали? — спросил рыжий и наглый. Выражение лица у него при этом было странным: вроде бы и нейтрально-спокойное, с легким интересом и таким же легким ехидством в уголках почти незаметной улыбки. Но в то же время проблескивало и что-то еще, что-то очень знакомое, только вот слишком глубоко и неуловимо, никак не докопаться, не вытащить на свет, не разглядеть толком.
Ну и пусть его. Потом разберемся. Если что-то действительно важное — само проявится, ну а нет — так и зачем тогда на него, на неважное, тратить нервы и время?
***
— И о чем ты себе думаешь, Хаим? Причем думаешь молча и безо всякого на тот демарш основания или там мельчайшего повода, вместо того чтобы оказать помощь посильную своему несчастному брату в его нелегком умственном труде за ради общественного гешефта? Впрочем, о чем это я, какая с тебя помощь касательно до подобных занятий, не смеши мине мозг своим многозначительным молчанием, Хаим, его и так есть кому кучерявить.
Хаим всегда завидовал своему кузену Менахему: тот был старше, умнее. предприимчивее, и вообще слыл дядиным любимчиком и со всех сторон положительным авшуром. И говорил, опять же, куда более правильно и шустро. Завидный родственник, пример для подражания. Так всегда было, и было это в порядке вещей. И если им двоим поручали какое-нибудь общее дело малое (а такое, как ни странно, случалось довольно часто), — вовсе не надо было быть великим ребе, чтобы догадаться с трех раз, кто у кого окажется в подчинении, а кто без кого ну точно не справится.
Получив персональное задание по поимке “белого дракона”, Хаим довольно продолжительное время испытывал противоречивые эмоции, раздираемый между паникой (он не справится! один! он никогда сам не справлялся! и теперь точно не справится!!!) и восторгом (его оценили! его заметили! впервые доверили важное! одному! он должен справиться!!!) — но теперь это все в прошлом: продолжительное время оказалось не бесконечным, да и не таким уж и продолжительным, если разобраться. Хаим таки не справился, и старый Ицхак прислал Менахема. Все вернулось на круги своя, можно расслабиться. И впасть в привычную молчаливую зависть. И слушать, что тебе говорят старшие и умные. И только кивать время от времени в подходящих местах.
Молча.
— Таки мы будем что-то решать — или мине прямо сейчас огорчить старого ребе Ицхака известием, чтобы он и думать забыл за наш маленький совместный коммерческий интерес? Что же ты до мине молчишь таки до сих пор, а, Хаим? Так нет и чего же мине было смешно с тебя, Хаим, и твоих попыток сойти за умного…
На самом деле Менахем только вид делает, что о чем-то спрашивает и вроде как даже советом интересуется. На самом деле все будет так, как решит Менахем, и мнение на этот счет Хаима-неудачника его не интересует ни в коей мере. Ну разве что на предмет посмеяться. На самом деле.
Хаим склонил голову — покорно. И молча.
Центаврианское прогулочное блюдце дрейфовало вдоль парковой дорожки чуть выше крон станционной растительности — то ли огромных лианоподобных трав, то ли низкорослых деревьев. Медленно так дрейфовало, со скоростью неспешно прогуливающегося пешеходного хуманса. Абстрактного хуманса по абстрактной аллейке.
— Ой, смотрите, смотрите! Это же настоящий малоохрянский хищный псевдоклоп-вонючка! Нет, он и на самом деле жутко воняет, но только если его испугать или раздразнить, ну или не покормить вовремя… Ну так и правильно, а не надо его пугать или дразнить, он же такой бубочка! А псевдоклоп потому, что он на самом деле рептилия, а вовсе не насекомое, а еще он так потешно скрежещет своими псевдожвалами, когда…
Четверо пешеходных хумансов неспешно брели по аллейке. Четверо вполне конкретных хумансов по вполне конкретной аллейке. Блюдце следовало за ними, словно детский воздушный змей на невидимом поводке. Невидимый и неслышимый никем (даже киборгом!) воздушный змей. Односторонняя мембранная экранировка по высшему разряду, очень дорогая и пока еще довольно редко встречающаяся во внешних мирах центаврианская технология, блюдце не заметил бы даже таможенный сканер (во всяком случае гражданский — точно бы не заметил, с военным бы уже могли возникнуть проблемы), не то что слабосильная щупалка рядового DEX’а. Собственно, за ради этого самого DEX’а экран и был поставлен на арендованную по поддельным документам обычную прогулочную внутриатмосферную мини-тарелку, в народе чаще именуемую блюдцем.
Односторонняя сканирующая мембрана не только делает блюдце невидимым для постороннего наблюдателя и не позволяет непрерывному бюзжанию Менахема достичь ничьих неназываемых, окромя бедного Хаима (ой-вей, и что же так не везет с родственниками?!), но еще и работает как направленный микрофон — от блюдца до хумансов шесть метров по вертикали, но Хаим отлично слышит даже хруст гравия под подошвами их ботинок.
— Нет, ну какие же это жвалы, ну вы что?! Это же хелицеры! Смотрите, какие они… Ой… убежал… А я уже было подумала, вдруг Станислав Федотович передумает и разрешит, когда увидит, он же такой красавчик… Ну да, ядовитый, но это же не повод…
Четверо хумансов на расстоянии буквально протянутой руки, для центаврианского тяглового луча шесть метров — даже не смешно. Дело трех секунд: хватай и рви когти.
Только вот которого?
— А я верю в Станислава Федотовича! Он не мог такое всерьез, он добрый! И если с ним как следует поговорить…
Хумансы всегда удивляли Хаима тем, что основным мужским оружием — словом — у них куда лучше владели и куда охотнее пользовались как раз таки самки. Вот и из этих четверых самой разговорчивой оказалась молодая самочка по имени Полина, корабельная медсестра, значения не имеет, поскольку белым драконом точно быть не может. Отбросить. Как и вторую самку, говорившую мало, но успешно идентифицированную по особенностям фигуры именно что в качестве женской особи.
Белый дракон особью был мужской. Хаим чуть ли не наизусть выучил его досье — Денис Воронцов, он же Дэн, Дэнька, Дэнечка, навигатор, рыжий, голубоглазый, предпочитает собирать волосы в хвост, имеет алькуявское гражданство. Рост, вес, возраст — как биологический, так и с момента выпуска. Киборг, естественно, DEX, шестая модель, боевая программа (Хаим поежился). Узнать все это не было проблемой.
Проблема была в том, что все эти знания в данную конкретную минуту были абсолютно бесполезны.
Хаим мало работал с хумансами лично, и для него они все были на одно лицо, различаясь разве что размерами, ростом или пышностью волосяного покрова. Из того, как поморщился Менахем при виде увеличенного изображения объекта, которое Хаим вывел на вирт-экран еще в самом начале, тот сделал вывод, что и для старшего кузена эта проблема является таки проблемой. Да и странно было бы, окажись иначе — ранее они оба по большей части занимались внутренними делами клана и аналитикой. Окажись тут Ейна или сам Ицхак — они наверняка бы сразу опознали нужную особь в лицо, но Хаим был вынужден руководствоваться исключительно побочными признаками.
Мужских особей из прогуливающейся четверки была ровно половина. И ни один из них не был так любезен, чтобы облегчить стоящую перед Хаимом с Менахемом задачу — например, нацепив перед прогулкой футболку с большим светящимся логотипом “DEX-компани” на спине. Ну ладно, ну Хаим понимает, что слишком многого требует от бедных хумансов, Хаим согласен и на меньшее — пусть будет маленький, не светящийся и на груди! Надписи “Лучший навигатор галактики” или там “Просто зверски боевой DEХ” на верхней одежде обоих хумансов отсутствовали тоже. Как и пилотско-навигаторские эмблемы. Одинаковые форменные комбинезоны, словно издеваются! И волосы, что характерно, в хвосты стянуты у обоих! Что же касается цвета…
С цветом глаз и волос была отдельная печаль, если не сказать боль. Глаз сверху видно не было, но Хаим имел таки большое подозрение на тот счет, что опусти он блюдце и загляни хумансам в глаза — и это ничего бы не решило. Потому что портретную характеристику на белого дракона составлял не авшур, и в этом-то и заключалась основная проблема.
Авшур никогда не написал бы таких глупых и пустых ничего не говорящих слов, как “рыжие” и “голубые”. Авшур указал бы номер тона. И если бы это был достойный со всех сторон солидный авшур — он указал бы этот номер с точностью до третьего знака после запятой!
Зрение авшуров довольно сильно отличалось от такового у хумансов: то, что последние в своем стремлении все усложнять именовали разнообразными цветами и их соединениями, благородные авшуры воспринимали как тысячи оттенков благородного серого. Может быть, даже и сотни тысяч или миллионы оттенков. Но — серого.
“Бедняжки! — говорили наивные хумансы. — У них почти полностью отсутствует цветовое зрение!” Авшуры в ответ молчали, скаля острые зубы в улыбке, заметить в которой самодовольство не смог бы ни один хуманс со всем его пресловутым и никому не нужным умением видеть цвета. Вы называете этот цвет красным? Что ж, называйте и дальше, мы таки даже не будем вам возражать, если это способствует коммерции, хотя для нас он останется тем же самым черным, как и тот, который считаете черным вы. И да, жалейте нас, жалейте по пустякам и как можно сильнее — это чрезвычайно выгодно для бизнеса. Тем более если жалеете из-за таких никому не важных пустяков…
Оказалось — важных.
Волосы обоих потенциальных драконов были, конечно, разными по тону, хотя и у обоих — темно серые, почти черные. Но все-таки разные: 13,42 и 17,12. Вот только о столь любимых хумансами цветах эти цифры не говорили ровным счетом ничего.
Два хвоста спускались на две спины в форменных комбинезонах — два хвоста, один чуть светлее, другой чуть темнее. Дразнили. Ритмично покачивались в такт шагам. Какой из них хуманс назвал бы рыжим? Какой из них — тот самый? За какой надо хватать удачу — и тащить домой, к умному старому ребе Ицхаку, бережно оглушив, чтобы не вырвалась, и ласково придерживая. чтобы не пострадала? Какой?! Тот, что посветлее и поровнее — или тот, что потемнее и погуще? И как жаль, что у белого дракона белые только крылья, те самые метафорические крылья, которых никто не видит, а вовсе не хвост, который видят все, — с белым хвостом не было бы никаких проблем, у него тон наверняка был бы под сотку…
— Я бы не советовал…
Это произнес тот, что посветлее. Но кто скажет наверняка — могут ли такие слова принадлежать белому дракону? Или не могут? Кто рискнет утверждать? Не Хаим.
Жаль, что блюдце — не полноценная всестихийная тарелка, его тягловый луч не потянет сразу двоих. Насколько было бы проще приволочь досточтимому ребе Ицхаку сразу обоих — и пусть он сам разбирается, кого из них приручать. Но на здешней гасилке запрещены иные транспортные средства, такая вот прихоть местного руководства. И высадить Менахема (или самому сбежать, что в последнее время выглядит куда привлекательнее) — не варинат, одному не справиться с управлением и лучом одновременно…
Женские особи уходят слегка вперед, беседуя о чем-то своем, Хаим их не слушает, Хаим следит за мужчинами. Блюдце притормаживает, упрямо сохраняя прежнюю дистанцию до двоих хвостатых человеческих самцов, микрофон мембраны держит фокус.
Почему они так мало говорят? Вот и сейчас, остались вдвоем, самое вроде бы время помериться силой, устроить легкую тренировочную пикировку (ну а заодно и обратиться друг к другу по имени, разрешив все проблемы Хаима!), — а они продолжают молчать, слышен лишь хруст гравия. Тот, что посветлее, смотрит в сторону. Тот, что потемнее — себе под ноги. И оба молчат. Вот что им, спрашивается,ю молчать? Это Хаим молчит, оно и понятно, с таким кузеном лучше молчать, целее будешь, но у них-то нету таких кузенов!
— От тебя никакой помощи, — наконец произносит тот, что потемнее.
Почти обиженно произносит. Есть ли в этих словах какая-то польза для Хаима? или, может быть. в интонации? Может ли белый дракон обижаться? Стоп, не так! Может ли белый дракон не оказывать помощи? Причем не кому-то там постороннему, а напарнику и близкому другу, ведь пилот с навигатором — ближе, чем семейные партнеры. Что ж это тогда за белый дракон, который…
Хаим почувствовал. как его губы сами собой расползаются в хищной улыбке. Вскинул голову — и так и не успел ничего сказать. потому что наткнулся на острый взгляд своего кузена. Менахем — о чудо! — тоже молчал. И улыбался.
— А я и не обещал помогать, — говорит второй. Голос у него нейтральный.
Рука Менахема лежит на джойстике тяглового луча, но он медлит с активацией. Словно ждет какого-то еще подтверждения. Хаим не понимает, чего ему еще надо, но потому он и не главный в их паре.
— Зато ты обещал не пытаться удрать при каждом удобном случае! — яростно шипит тот, чей хвост на три тона темнее. Второй пожимает плечами:
— Зато с вами Полина.
Тот, что темнее, резко выдыхает. И вдруг словно теряет всю свою ярость. Хмыкает и тоже пожимает плечами.
— Э-э-э… ну да. Ты прав, — Он снова хмыкает и продолжает: — Знаешь, я никогда не понимал — то ли это мне всегда так везло с девушками, то ли девушкам со мной…
Всегда так везло… им со мной.
Резко бросая блюдце в пике для лучшего контакта и видя краем глаза, как палец Менахема вдавил до упора кнопку активации тяглового луча, Хаим успел благоговейно подумать, что его старший кузен не зря считается любимчиком дяди Ицхака.
Тюремщик приносит мне еще один кувшин воды. И хлеба. На этот раз с сыром.
Я не знаю, сколько времени прошло, ибо по-прежнему отвергаю настоящее. Все еще пребываю в прошлом.
Восковая бледность Мадлен, посиневший младенец. Память вновь и вновь возвращает страшные образы. Я жажду смерти.
Выпиваю воды, но еды не касаюсь. От изнеможения погружаюсь в дремоту. Или лишаюсь чувств.
Не знаю.
Только мысли исчезают, растворяются, становится темно. Открываю глаза там же, на соломе, но что-то изменилось. Кто-то набросил на меня плащ. Проявил милосердие.
Зачем?
Но плащ теплый, я кутаюсь в него. Немного согрелся, и мысли стали ровнее, не вертелись ярмарочным колесом, не били наотмашь. Лицо Мадлен не исчезло, но как-то смягчилось. Она уже не проклинает, а смотрит с тихим сожалением, как смотрит Богоматерь с алтарных полотен. За ней суровым мучеником возникает отец Мартин, укоризненно качает головой.
Образы множатся, отражаются в зеркалах. И вдруг что-то, прежде неразличимое, привлекает мое внимание. Боже милостивый, Мария! Там осталась Мария. Когда началась вся эта суматоха, мадам Шарли унесла ее к себе. Девочка была так напугана. А потом все про нее забыли. Я забыл про нее. Мария!
Я идиот. Какой же я идиот! В отчаянии бьюсь о каменную стену. Что же я наделал! Я оставил ее совсем одну. Бросил свою дочь, отправился мстить. Идиот! Тебя отправят на виселицу, а ее – в приют. А из приюта? Что будет с ней? Кто ее защитит?
Я погубил ее. Я всех погубил. Обхватываю голову руками, с губ срывается стон. К мукам воспоминаний прибавляются угрызения совести. И так день за днем, час за часом. А смерти нет.
Промедление я объясняю тем, что герцогиня не желает мне быстрого избавления, наказывая мукой неопределенности. Давно известно, что неизвестность и ожидание мучительней самой казни.
Узник мечется между отчаянием и надеждой. То возносится в своих мечтах к вершине милосердия, то срывается в бездну. Вероятно, на эту пытку обрекли и меня. Я и в самом деле начинаю надеяться, даже ищу какой-то выход. Мне нужно выбраться отсюда, спастись ради дочери.
Что, если герцогиня сжалится надо мной? Если меня до сих пор не убили, значит, ее гнев не настолько страшен. А за эти дни она успела остыть. Но эти слабые проблески тут же сменяются беспросветным отчаянием. Как ты смеешь надеяться?
Ты – убийца и прелюбодей. Ты заслуживаешь смерти. И я хочу смерти. Я ее призываю. Я готов разбить голову о стену, но самоубийство – смертный грех. Если я обреку себя на погибель, то по ту сторону смерти мне не встретить Мадлен, не вымолить у нее прощения. Я должен ждать палача. Он мой спаситель.
Наконец засов лязгнул. Я не вздрагиваю, ожидая тюремщика с водой и скудным угощением. Но входят двое, а тюремщик, тот, седой, остается за дверью.
Сердце, совершив прыжок, бьется часто-часто. Вот оно! Двое молодцов в шерстяных куртках. Палач и его подручный. Сейчас меня отправят на виселицу, или выполнят приговор прямо здесь.
Один из них прижмет меня к полу, а другой набросит петлю на шею. Главное – не сопротивляться. Не умножать боль. Но никаких петель на меня не набрасывают. Напротив, меня освобождают от оков и ведут наверх.
Значит, все-таки виселица. Или Сена. Они отвезут меня на берег. Ну что ж, перед смертью я вновь увижу небо, пусть даже ночное, вдохну речной воздух. Меня толкают в карету, но я успеваю взглянуть вверх…
— Это 911, поступил сигнал из кафе на набережной. Кража со взломом.
Томас привычно откликнулся в рацию, что выезжает, и они с напарником отправились на место. Хотя его бросили на участок киберпреступлений, обычные будничные вызовы по-прежнему распределялись среди свободных сотрудников.
Маленькое кафе они знали. Большая стойка, двенадцать столиков, хозяин — немолодой, но еще бодрый мужчина, которому надоело сидеть на пенсии, и он решил купить маленький бизнес, чтобы и любимым делом заниматься, и вообще чем-то заниматься. И, главное, чтобы самому в пончик не превратиться, потому что Энтони Блум обожал печь, но был одинок и не мог ни с кем поделиться плодами своего творчества.
Оказалось, что кроме выпечки, надо еще убираться, оформлять документы, заниматься массовой закупкой, и что торговля — это не совсем счастливая болтовня с постоянными клиентами, детишками и прочими любителями сладкого.
Полтора года дела у него шли терпимо. Исключительно из-за его безобидности. Конкуренцию он никому не создавал, пек вкусно и качественно. Цены ставил низкие, можно сказать, только продукты окупал.
Поэтому для него оказалось полной неожиданностью, что кто-то его ограбил.
Был конец смены. Все мистера Блума в районе знали. Так же как и то, что руки у мужика заточены только под выпечку, а давать в них отвертку бесполезно, а может, и опасно.
Злоумышленник расковырял замок очень удачно. Осмотрев его, Томас сходу определил, что случилось это не этой ночью, а похоже, давно.
— Он хорошо работал?
— Заедать стал, но я думал так и надо.
— А электронный замок?
Энтони вздохнул.
— Я не часто им пользуюсь. Код то и дело забываю. А карту теряю. Трижды уже вызывал службу разблокировки.
— Что-то еще пропало, Энтони?
— Нет. Украли словно ребенок какой-то тут был, или фея, — хмыкнул Энтони, — сладости, патоку, ванильный сахар, пачку масла и брикет сахара. Не много, я из-за замка вызвал вас.
— Да уж, — поморщился Томас, пытаясь придумать, как потактичнее спросить, может, Блум придумал насчет украденного пакета сахара и коробки украшений из мастики. Но замок был сломан точно. – Ладно, давай протокол составлять. Замок сейчас сменим.
Томас помог заменить механический замок, посоветовал использовать брелок с напоминалкой кода, получил в благодарность большую чашку какао и вкуснейшие тосты и, успокоившись сам и успокоив пекаря, отправился домой.
Спустя три дня на взломанный замок пожаловались в магазинчике через пять улиц от маленького кафе. Там ничего не стащили – сработала примитивная доморощенная сигнализация (хозяева прикрепили проводок к самой обыкновенной пожарной сигнализации, которая срабатывала, если какую-то дверь открыть. Вой этой противной сирены и поднял их с постели – они жили на втором этаже над магазинчиком.
Еще две недели прошли тихо, было только одно сообщение от старой миссис Зигтер, что кто-то ночь скребся около дверей утилизатора.
В районе все относились к ворам как к чему-то абстрактному. В их уютном мирке это было чем-то необычным. Однако просто так все же на склады и в торговые залы было не попасть. Незачем подвергать соблазну людей.
Поэтому к воришке жители, а это обсуждалось почти каждый день, относились скорее как к забавному приключению. Гадая, кто же это. Каких только версий не высказывали. Случайно потерявшийся амебоид? Какой-то инопланетянин из слаборазвитых миров? Добросердечные жители стали выставлять на крылечках блюдечки с едой. Еда пропадала, воришка перестал пытаться пробраться в подсобку.
Однако была одна особенность: местные бурундуки. Настоящее бедствие! Собственно, именно из-за них никто не выставлял мешки с мусором на ночь и не складывал в контейнеры. Нахальные, безопасные, но прожорливые зверьки потрошили пакеты, устраивая помойку в радиусе нескольких метров, вереща, деля объедки и довершая разгром собственными экскрементами.
На блюдечки они тут же объявили охоту. Несколько раз отдраив крыльцо и дорожки, люди свою доброту забыли.
Прошло лето, похолодало, все чаще погода была ветреной и дождливой. И в один из таких дней Энтони своего воришку поймал. Точнее, это воришка его поймал, но обо всем по порядку.
Энтони вспомнил, что позорно забыл поставить заготовки для теста, и, облачившись в дождевик и вооружившись зонтиком, потопал к кафе. Жил он недалеко, флайер был старенький и капризничал, поэтому пожилой пекарь решил дорысить до кафе пешком.
Обошел кафе и обмер, увидев приоткрытую дверь. И бесстрашно бросился внутрь. Увидев воришку, возмущенно закричал.
— А ну, стой, паршивец!!
Тот обернулся, сверкнул алыми глазами, и Энтони попятился.
В кладовке, оставляя на полу лужи из воды, потоками стекающей с его насквозь промокшего комбинезона, стоял киборг, в одной руке держа полусъеденную пачку масла, а другой пихая в рот куски сахара.
Оторопевший Энтони пытался понять, что происходит. Киборг отчаянно пытался допихать в рот сахар.
— Ты что тут делаешь? – задал глупый вопрос человек.
Киборг отчаянно захрустел сахаром, кое-как его сглотнул. Тоскливо посмотрел на выход, потом на дверь в зал кафе. Сканер выдавал сообщение, что человек не опасен, при его комплекции, возрасте и эмоциональном состоянии. Но это человек. А он без разрешения залез в его магазин, без разрешения взял еду. Было два варианта – свернуть ему шею или попытаться все-таки прорваться. Но убивать человека киборг не решался.
— Необходимо пополнить уровень питательных веществ.
— Ты девушка? – услышав голос воришки, удивился Энтони.
— Модель DEX-6 серия 467, женская модификация, — обреченно подтвердила киборг.
— А хозяин твой где?
— Информация отсутствует.
Энтони, человек в целом наивный и доверчивый, и не подумал, что киборг может врать. Решил, что просто хозяин его потерял, как зонтик или сумку.
— Голодны… ая, да?
Киборг неуверенно кивнула.
— Ты замок сломала?
— Механизм поврежден на семь процентов, работоспособность сохранена.
Энтони фыркнул. Вздохнул и потопал в зал. Нажал на кнопку чайника.
— Иди сюда. На вот тебе, попей горячего. И вот, покушай.
Он решил, что по такому дождю неудобно вызывать полицию. Киборг, кажется, мирный. Ну, потерялся. Завтра позвонит в полицию, его пробьют по базе и вернут владельцу, а сейчас не выгонять же его на улицу. Ее то есть. Сосредоточившись на тесте, джеме и том, какое печенье готовить, он забыл о тихо сидящем киборге и опомнился только когда услышал звук воды. Обернулся и увидел, как девушка моет чашку и аккуратно ставит ее на сушилку. И умилился.
— Давай-ка иди в душ, — решил он, — помоешься, просушишься и с утречка с чистенькой тобой будем разбираться. Там, в конце коридорчика, есть кабинка. Ты умеешь такой пользоваться?
— Соответствующие навыки имеются.
— Вот и умничка. Иди. Пока купаешься, повесь комбинезон на сушилку.
Разбиты бокалы, разлито вино
Зарею кровавой вспыхнет окно
Разорваны души на сотни клочков
Уйти от себя – не готов
Мечась по туннельной тьме коридора
Срываешь замки и сбиваешь запоры
Спешишь на последний, последний маршрут
Вся жизнь в кулаке трех минут, двух минут
Теряешь не время, бессонные ночи
Стремишься себя самого заморочить
Звенит словно било чужая глава
Пустые слова, бес цены права
Обрывки, куски и концы киноленты
Не склеить фрагменты, не склеить фрагменты
Аккорды срываются в гибкие струны
Набатом чугунным, набатом чугунным
Замрите, из прошлого выпадут тени
Молить о пощаде, сбивая колени
Забытые лица смываются в память
Себя не поймешь и других не обманешь
Щедрой рукой меряно злато
За душу то плата, за душу то плата
Чернила разлиты на желтый пергамент
Рукопись в пламя, рукопись в пламя
Кричать да не криком, рыдать да без стона
По скользким перилам, по мокрым балконам
По камням неровным слепого моста
По хрупкому льду, где живет пустота
Разбиться на тысячи мелких осколков
Нет в сене иголки, в листве нет иголки
И теплая печка остынет к утру
Зачем я живу, для чего я умру
Клавиши щелкают вальсы и польки
Та ночь коротка, а вечер был долгим
Стремишься сбежать да на сломанных крыльях
И губы кусаешь в бессилье, в бессилье
Запутаны нити, разрознены мысли
Где найти смысл, а нужен ли смысл
За гранью дорог перепутье лишь малое
Не сказано главное, сказано главное
Не столько спать хотелось, сколько отдохнуть. Олаф собирался поужинать, растопил печку, твердо намереваясь на ночь задвинуть вьюшку, и не заметил, как задремал под колыбельную орки.
Ему приснился снегопад на южном склоне. Тихий и смертоносный. Издалека слышатся завывания ветра — наверху кружится метель, а в «чашу» снежинки опускаются часто и беззвучно, тают на мокрых плечах, ледяными каплями катятся по лицу, щекочут кожу. Но если вытереть лицо рукавом, делается только хуже — саднит, уже не щекочет. И с каждым шагом становится холодней, будто снежные тучи отогнали соленое дуновение океана и на землю дохнул ледяной ветер прошлого — ветер снежной пустыни…
Мерзлое дно «чаши» тянет тепло из живых тел быстро. И можно жаться друг к другу как угодно тесно, тепло все равно уходит. Нет спичек. И вода уже не капает с волос, а схватывает пряди сосульками. Лед коркой покрывает одежду — замерзает и соленая вода. Холодно сидеть не двигаясь. Еще холодней разомкнуть объятья, отодвинуться друг от друга. И уже понятно, что это не игра, не проверка — смертельная опасность, и надо что-то предпринять, немедленно, сейчас же! Иначе… Нет, не воспаление легких, не пузыри на руках и не отнятые пальцы на ногах — иначе смерть. Или немедленно раздобыть сухую теплую одежду — если еще не поздно, — или развести огонь, а для этого нужны спички. Лучше — и то и другое вместе. И спички, и теплая одежда остались в лагере, а значит, кто-то должен туда вернуться, сделать попытку. Тот, кто старше и сильней.
Подбородок упал на грудь, и Олаф проснулся, тряхнул головой. Из кружки на печку шипя выплескивался кипяток, подгорала каша в кастрюльке. Было тепло. Он проспал не больше десяти минут, а казалось, прошло несколько часов.
Ну да, Менделеев открыл периодическую таблицу во сне… Мало перепутать в голове факты с домыслами, можно еще и увиденное во сне к домыслам добавить… Эксперт не должен разгадывать загадки, не должен делать выводы. Тем более, если для выводов не хватает исходной информации.
У них были спички. Ведь на лежке горел очаг. Мокрая одежда была на нем самом, когда он выбрался на берег, неудивительно, что это ему и приснилось.
Олаф снова тряхнул головой, снял кружку с печки и потянулся к кастрюльке с кашей. Надо отличать то, что никакому сомнению не подлежит, от того, что только вероятно.
Как минимум двое из них спустились вниз по южному склону. Это — факт. Один из них поднимался к лагерю по северному склону, это факт? Судя по ссадинам на локтях и коленях — да, именно поднимался. Второй… Пока не ясно, поднимался или спускался, — ранение затылка скорей говорит за то, что спускался.
От завтрака до рассвета прошло не меньше двух часов, а может и больше. Скорей всего, около трех, — это вероятно. Эйрик был мертв самое позднее через четыре часа после заката. Самое вероятное — через два часа. Получается, Саша умер на закате? Или около того?
Олаф вспомнил, как поднимался по северному склону в мокрой одежде, — нет, сравнить нельзя, он потерял тепло в воде, это было решающим. Даже на ветру при легком морозце человек продержится дольше четырех часов. Перестанет двигаться, потеряет сознание раньше, но умрет с отсрочкой на несколько часов.
Каша застревала в горле, глоталось Олафу плохо с самого начала — тоже следствие гипотермии. А может, отек гортани у Саши случился от переохлаждения? Впрочем, совершенно все равно, причина отека интересна с исследовательской точки зрения, но не поможет понять, что произошло.
Следователь заставил бы найти причину отека… Но без консультации, без справочников, без микроскопа Олаф вряд ли сказал бы ему что-нибудь определенное.
Мокрая одежда в самом деле хорошо объясняла быструю смерть Эйрика. Но откуда могла взяться мокрая одежда? Не мог же он сперва искупаться… А впрочем, если «шепот океана» заставил его бежать на север, а не на юг, он мог добраться до воды, а потом, сообразив, что произошло, направиться обратно в лагерь. Сам Олаф пробыл в воде довольно долго, но успел добраться до времянки… От берега до лагеря минут пятнадцать ходу. В состоянии гипотермии — ну полчаса от силы. Олаф шел не больше сорока минут, но не по прямой, изначально не зная, где стоит времянка. Собирал по пути гагачий пух.
На этом стоило остановиться — что толку строить версии, если нет фактов? Лучше бы об этом думал следователь.
Десять минут дремы перебили сон. Да и дрова еще не прогорели. Олаф подумал немного и начал выбираться из времянки — нет смысла валяться просто так, время можно потратить с большей пользой.
Небо полыхало разноцветьем. Олаф в этот раз не сворачивал шатер — света и так хватало, — но прожектора все же не погасил.
Гуннар. Теперь Гуннар. В общем-то, начиная, Олаф не сомневался в причине смерти…
Он был одет теплее Эйрика, одежда влажная на ощупь, обледеневшая снаружи. Носки мокрые, как и у Эйрика, — и без признаков мацерации стоп.
У него было больше шансов, гораздо больше. «Больной перед смертью потел?»
Так… Мокрые ноги без признаков мацерации стоп? Соленая вода не вызывает мацерации. Оба искупались в океане?
Ссаженные костяшки кулаков — обоих кулаков — с кровоизлиянием в подлежащие ткани. Две ссадины с выраженным кровоподтеком в нижней трети левой голени. Обширный разлитой кровоподтек в области правого подреберья и нижнего края ребер.
Две точки под левой лопаткой — заглубленные к центру ссадины диаметром не более миллиметра. Почему-то подумалось об укусе змеи, хотя здесь никаких змей быть не могло — они встречались лишь на архипелаге Норланд. И следов укуса Олаф никогда в жизни не видел. Вроде бы змея оставляет четыре дырочки? Или только две? Нет, расстояние между ссадинками было слишком велико — такой размер головы мог быть разве что у допотопной кобры…
Парень мог просто уколоться. Даже не на острове — на катере. Олаф достал сложенную футболку и осмотрел хорошенько. Дырочки. Махонькие. И на второй футболке, и на рубахе. Понюхал свитер — паленая шерсть долго сохраняет характерный запах, но в этот раз не сохранила. Или его не было. Посмотрел через увеличительное стеклышко, висевшее на груди, — смешное было увеличение. И показалось, что волоски начеса рубахи оплавлены, но, опять же, только показалось.
В любом случае, это не смертельно. Гематома на ребрах тоже ни о чем не говорит, упал на камень. Осаднения нет. Ссадины чуть выше лодыжки — то же самое, мог упасть. Олаф не поленился, снял нарукавник, поднял рукав и посмотрел, как мог, на свой локоть. Похоже. Ссадина и кровоподтек, ссадина не так заметна, потому что падал в куртке. Синяк больше, потому что локоть выше, удар сильней. Только вот… Падал парень до переохлаждения. Что это вдруг? Да еще и не один раз?
Синяк на плавающих ребрах очень напоминает точный удар кулаком, может вызвать перелом одиннадцатого и двенадцатого ребра, а то и повреждения печени. След на голени — удар ботинком. Двойной удар ботинком по глубокому малоберцовому нерву — профессиональный болевой прием, иногда ведет к потере сознания. Запрещенный прием, и не потому, что ниже пояса. Не слишком ли сурово для драки между студентами?
Надо отличать достоверную информацию от того, что вероятно. Но, черт возьми, драка более вероятна, чем многочисленные неудачные падения с точным (и неоднократным) попаданием болевыми точками на камни. И последнее неудачное падение затылком на острый выступ — туда же.
Повреждения скальпа соответствовали форме выступа.
Гуннар не испугался секционного ножа — не было того самого внутреннего трепета, обычно исходившего от мертвых. Разве что… напряжение?
— Я знал, что ты сильный парень, — кивнул ему Олаф. — Расслабься, больно не будет.
Самая распространенная ЧМТ — падение на затылок с высоты собственного роста, Олаф видел их часто. Вдавленный перелом удивления не вызывал, форме скального выступа соответствовал. Это был прижизненный перелом, но полученный, скорей всего, после переохлаждения и незадолго до смерти — не успела образоваться внутричерепная гематома. Очаговые ушибы мозга в полюсно-базальных отделах лобных и височных долей — противоудар. И… невозможно было определить, с ускорением падал парень или без. Толкнули его или он упал сам? Иногда человек и сам падает с ускорением, особенно на затылок, например на льду. А иногда довольно легкого толчка, чтобы он не удержал равновесия, — и никакого ускорения не будет.
Смертельной травма черепа не была. Скорей всего, вызвала кратковременную потерю сознания. Смерть наступила от переохлаждения, через восемь-девять часов после последнего приема пищи. Но если бы на северном склоне, падая, Олаф ударился о камень головой, он бы не поднялся больше. Даже короткого обморока, даже оглушения вполне хватало, чтобы потерять контроль над собой и ситуацией. Чтобы убить человека в состоянии гипотермии, довольно легонько подтолкнуть его на камни…
Шаги вокруг шатра перестали казаться безопасной галлюцинацией. И держать при себе следовало не флягу со спиртом, а нож.
Ему снова снился серебряный город под голубым небом. Олаф был уверен, что не уснет, но далекая колыбельная орки и монотонный шорох ветряка сделали свое дело, да и усталость сказалась.
Город стоял на дне океана и светился изнутри солнечным светом, разгонявшим вечный мрак морских глубин. Как допотопное человечество грезило о братьях по разуму в далеком космосе, так и гипербореи не оставляли мечту о том, что на Планете остались люди кроме них. О вновь поднявшихся над морем материках за поясом вулканов, об островах далекой Антарктики и — конечно — о подводном городе, сохранившем достижения ушедшей цивилизации: ее опыт, знания, произведения искусства, музыку, кино… За двести лет надежда превратилась в сказку для детей, в образ, в архетип, и, говорят, на необитаемых островах люди часто видели во сне подводный город. Как глобальное отрицание одиночества?
Хотелось проснуться до того, как сон станет кошмаром, сохранить детское ощущение волшебства, щемящего счастья — и Олаф проснулся, повернулся на другой бок, но задел разбитым локтем камень у печки, и от ощущения волшебства ничего не осталось. Темнота, шорохи, шепоты — и свист орки. Спит она когда-нибудь? Рыбу ловит? Или… она хочет его поддержать? Сказать, что он не один? Или ей так же одиноко там, в океане? Но она-то может уйти, ей-то что…
Ведь плачет, кричит… Косатки тоже не переносят одиночества.
Олаф не заметил, как уснул, и во сне шел на катере к Гагачьему острову. Ребята из спасательной группы стояли на палубе рядом с ним, он не помнил о том, что их уже нет. На южных скалах острова горел высокий сигнальный костер, ветер сдувал огонь, рвал клочьями, пламя то стелилось по камням, то поднималось тонкой свечой, то изгибалось искусной танцовщицей, то плясало неистово и дико. Свет костра дорожкой бежал по воде, качался на пологих волнах мертвой зыби — и зрелище показалось Олафу величественным. Огонь над океаном… Он поздно понял, что это предупреждение об опасности, и кричал что-то сквозь грохот шквального ветра — о смене курса и о рифе, — но голос тонул в мокрой ледяной пыли, несущейся мимо. Волны пенились и раскачивали палубу так, что через борт переливалась вода, а Олаф все кричал, до хрипа, до боли в горле, — но его никто не слышал.
Потом ледяная вода сомкнулась над теменем и сжала горло спазмом. Олаф проснулся тяжело дыша, с бьющимся сердцем и каплями пота на лице. В горле стоял колючий ком, будто он в самом деле только что кричал.
Рассвет был удивительно ясным, туман над океаном развеялся, ленивые волны мертвой зыби издали казались легким волнением, и если бы не грохот, с которым они разбивались о берег, Олаф не оценил бы их высоты и силы. В тишине было слышно, как волна, поднимаясь над сушей, шуршит галькой.
Он решил обойти остров по периметру и только потом снова спуститься на дно чаши. Хотя это было неверное решение (ведь внизу темнело раньше), Олаф не хотел сумерек и тени — слишком хорош был солнечный день. Он даже припомнил в свое оправдание малоизвестную инструкцию о борьбе с депрессиями, связанными с полярной ночью.
В снаряжении группы нашлись веревки, ледоруб, блоки и скальные крючья — так полагалось, — и Олаф прихватил их с собой. Неизвестно, можно ли без этого пройти по краю южных скал, а взглянуть на остров с самой высокой его точки следовало обязательно. Поискать оборудование метеорологов, обнаруженное студентами, — если они ничего не перепутали и не приняли за него скелет кита или выброшенные на берег водоросли.
Олаф начал обход с запада и поначалу шел без труда — по гребню холма, поднимавшегося к югу, с обрывистым берегом и довольно пологим склоном внутрь острова, на дно чаши. Вода была на удивление прозрачной — давно не приходила Большая волна (дней десять?), и ждать ее следовало в любую минуту. Впрочем, на высоком берегу Олафу ничего не грозило, разве что от первого удара мог завалиться ветряк, но и это казалось сомнительным. Лет через триста, может быть, цунами размоют этот островок. Но вряд ли раньше. Это в отвесную скалу Большие волны бьют всем весом, и остров схитрил, расстелился им навстречу пологой стороной, прогнулся под них, чтобы устоять.
Внизу, у подножья обрыва, лежала широкая гряда скальных обломков, которые Большие волны не могли сдвинуть с места сразу — и потихоньку, год за годом, тащили вдоль западного берега с севера на юг, постепенно дробили и перемалывали. К югу гряда становилась тоньше, а потом и вовсе исчезала — там скалы отвесно падали в океан. Волны мертвой зыби, идущей с севера, разбивались о гряду в самом ее начале и дальше катились под камнями чавкая и причмокивая, иногда натыкались на выступы и взлетали вверх брызгами, иногда с плеском вырывались вверх между камней.
Крик кита едва не напугал Олафа — резкий, будто обиженный. Он посмотрел на море в поисках плавника, и орка не заставила себя ждать: выпрыгнула из воды и с каскадом брызг грузно плюхнулась под волну. Высунула голову, прокричала что-то возмущенно, исчезла — и опять, разогнавшись, взлетела над волной. Олаф видел ее силуэт сквозь прозрачную воду в тени острова, различал даже, как работает мощная лопасть хвостового плавника, поднимая орку вверх. И хотя он сотни раз смотрел, как тягловые косатки играют возле берега, все равно это зрелище завораживало. А еще — исчезло ощущение одиночества.
Наверное, она обрадовалась, увидев человека. Кто же знает, что ее так возмутило, — то, что он долго не выходил на берег? Или она ждала, что Олаф станет угощать ее рыбой? Кто бы его угостил рыбой… Или хотела, чтобы они вместе отправились на Большой Рассветный, к ее родичам, ее семье? Олаф тоже этого хотел.
На Озерном своих косаток не было, они приходили в Узорную с баржами из Сухого Носа или Маточкиного Шара, хотя электрохимические двигатели редкостью тогда уже не считались. Олаф мальчишкой бегал вместе со всеми смотреть на китов. Кого-нибудь из ребят заранее посылали на маяк — его верхняя площадка была видна из школьных окон, и «разведчик», завидев баржу, передавал русской семафорной азбукой: «Идут». Тогда посвященные в заговор дожидались перемены и сбегали со следующего урока на причал.
Иногда рулевые позволяли угостить орку рыбиной, но такое случалось не часто — считалось, что косатка может отхватить руку вместе с кормом, если давать его неправильно. Ну, с такими случаями Олаф за всю жизнь ни разу не сталкивался, но серьезно пораненные пальцы видел. Орка — зверь большой, серьезный и мерит людей своими большими мерками…
Конечно, очень хотелось поплавать с китами, прикоснуться к блестящей, туго натянутой шкуре, подержаться за плавник — ну и блеснуть перед друзьями отвагой… Но, во-первых, рулевые не забывали напоминать, что купаться рядом с оркой нельзя, один случайный взмах хвостом — и нет тебя, а во-вторых, за такую шалость можно было на все времена лишиться права смотреть на косаток с причала.
Когда Олаф возил Ауне в Маточкин Шар на праздник Лета, они добирались туда больше суток, на барже, которую тащили тягловые косатки, и одну из них Олаф хорошо запомнил. На середине пути, под вечер, все, кто был на барже, вздрогнули от звука работающего мотора — океан зеркалом лежал вокруг от горизонта до горизонта, катера поблизости не было. Только рулевой хохотал, глядя на недоумевающие лица немногочисленных пассажиров. Впрочем, все, кто не поленился перейти на нос и взглянуть, в чем дело, тоже начинали смеяться — звуку мотора почти точно подражала одна из косаток. Рулевой сказал, что ее зовут Аэлита и она совсем девчонка, ей пятнадцать лет, — Ауне тогда радостно захлопала в ладоши: «Как мне, как мне!» Молоденькая орка стремилась встать под ярмо, как взрослые, а когда ей это удалось, принялась изображать катер-тягач! Олаф иногда рассказывал эту историю знакомым, но ему никто не верил.
Орка играла в холодных волнах, оглашая океан резкими криками, и оторвать от нее взгляд было невозможно — что-то гипнотическое крылось в ее танце. Поговаривали, будто косатки действуют на людей, и Олаф поймал себя на мысли, что готов спуститься вниз, к океану, по отвесным скалам на гряду огромных острых камней — даже моток веревки, накинутой на плечо, перебрал пальцами, даже поискал глазами, за что можно зацепить скальный крюк… Это от одиночества.
— Нет, красавица, — сказал он себе под нос. — Люди зимой в океане не купаются, только тонут.
Орка ответила ему особенно громким криком. Неужели и вправду звала?
Олаф посмотрел на нее еще немного и, вздохнув, двинулся дальше — косатка зашлась криком, будто просила о помощи…
— Да я ведь никуда пока не ухожу… — пробормотал он, оглянувшись. — Я здесь, рядом. Чего тебе надо-то?
Странная мысль пришла вдруг в голову: орка хотела что-то показать. Как собака тащит хозяина к обнаруженной дохлой крысе. Он подошел к самому краю обрыва и с опаской заглянул вниз.
— Молодец, девочка… — пробормотал Олаф: внизу у подножья обрыва лежало мертвое тело, с высоты показавшееся маленьким, кукольным. И сразу стало ясно, насколько огромны обломки скал. Настолько, насколько остры и бесформенны…
Олаф пригляделся и чуть в стороне заметил второе тело, застрявшее между камней. Да, пожалуй, сравнение с дохлой крысой было неудачным…
Местами отрицательный уклон, высота — метров сто пятьдесят… За последние десять лет ему приходилось лишь дважды спускаться по скале, и оба раза с опытными скалолазами и соответствующим снаряжением. Да, в юности он лазил по скалам, бывало. Но скалы были пониже и попроще. Подумалось о мифических ботинках с подошвой из акульей шкуры…
Большой волны не было дней десять. И никакого оповещения не случится — она придет в любую минуту. Вот стоит только спуститься пониже… Олаф посмотрел на орку. Они чувствуют цунами загодя, уходят в океан. И если косатка плещется у берега, наверное, у него есть время…
Особенно здорово получится, если он спустится, а подняться не сумеет. Или не сумеет поднять тела — тогда и спускаться бессмысленно.
На рассвете, когда местное солнце уже поднимается над горизонтом, а все три луны ещё видны, а где-то далеко-далеко блестит море, Mary и Irienвыпускают двадцать белых голубей – и птицы летят по кругу сначала плотной стаей, потом по одному, парами, потом клином, образуют сердечко, затем два кольца… потом снова по кругу… и снова… а Mary двумя камерами с азартом работает, ловя кадры.
Какие кадры! Какое счастье – прекрасные белые голуби и первоклассная голокамера, и не мешает хозяин, и можно снимать в любом режиме и с любыми настройками!
И можно самому выбрать наиболее качественные кадры – и самому эти кадры продать, да так, что хозяин даже знать не будет.
Снимки и видеоролики тут же выкладывались в сеть на стоковые сайты – и удачно продавались, деньги поступали на электронный кошелёк Mary.
Примерно дней через десять Симон решил всё-таки глянуть, что такое у его кибера получается – и задумался.
Его киборг снимает не просто лучше, чем он.
А намного лучше и намного профессиональнее, и не как машина — не всё подряд, — а как человек разумный, любящий свою профессию, — и потому пробующий разные режимы съёмки, и выбирающий лучший ракурс, лучший момент, лучшее освещение, учитывающий все возможности камеры в определённых погодных условиях.
У этого кибера явно есть чутьё на классные кадры, или это не чутьё – а просто хорошая программа? Как такое запрограммировать? Ведь этот кибер – повар! Повар – а не голограф!
Как же ему повезло найти такого кибера! Ведь и указал на него совершенно случайно, почти не думая! Был бы человеком да с таким талантом – озолотился бы!
Но вот вопрос — кого он обучил? – помощника-слугу, или равного себе напарника или превосходящего его конкурента?
Снимки киборга Симон продавал от своего имени, на свой счёт переводил деньги – ведь не киберу же? Да и зачем киберу деньги? Он и так на всём готовом живёт, сыт, одет, кто ещё о нём так заботиться будет?
Авторское право никто не отменял, но кто владелец этих снимков – киборг или его законный хозяин? Конечно же – хозяин! Значит, кибер просто помощник.
Или всё же конкурент?
Его собственный киборг – его же конкурент? Да бред же!
Киборг – машина, а всё, сделанное машиной, принадлежит хозяину этой машины! И это правильно.
Симон успокоил сам себя и вернулся к очередной подружке.
***
В середине августа Симона пригласили проводить свадебную съёмку в окультуренном лесопарке недалеко от столицы, но на соседней планете в том же секторе, всего около шести часов лёту.
Известный модный голограф не стал мелочиться, нанял номер люкс на круизной яхте, и время полёта провёл максимально комфортно.
Он арендовал на две недели небольшой коттедж в стороне не только от основной гостиницы лесопарка, но и от остальных коттеджей, и улетел за десять дней до мероприятия – осмотреться и освоиться, и погонять голубей в непривычной для них обстановке, и отдохнуть на свежем воздухе за рыбалкой.
На этой планете – Новой Вероне — лето только начиналось, и туристов было немного, спокойная река, насквозь просвечивающий лесок вдоль берега, в километре от коттеджа небольшая по меркам Симона – всего в три этажа — гостиница с рестораном.
Ещё в полукилометре – офис лесопарка, двухэтажное здание с колоннами, где зарегистрировали обоих киборгов Симона и по его требованию внесли их DEX’ам охраны в список охраняемых объектов – при необходимости Марик или Лола могли обратиться за помощью к любому из них.
Лесопарк охранялся в основном людьми, но в каждой группе из трёх-четырёх человек был DEX-«шестёрка», по две «семёрки» были даны охранникам гостиницы и офиса – тем самым обеспечивалась полная безопасность для туристов и отдыхающих.
Для семейных или желающих уединения гостей имеются удобные коттеджи, расположенные на берегу реки и немного в стороне от гостиницы и офиса.
Гости могли привезти киборга с собой или взять в аренду в гостинице, но, если киборгу разрешалось передвигаться по территории одному, его обязательно регистрировали в офисе лесопарка.
***
Коттедж Симону понравился – две спальни, гостиная и кухня на первом этаже и спальня в мансарде – одному человеку с двумя киборгами вполне удобно, к тому же на берегу речки и далеко в стороне от остальных гостей, продукты свежайшие, чистый воздух – и никого вокруг! А на берегу есть лодка с вёслами – настоящая!
Заселился утром, осмотрелся – красота! И порыбачить можно, и просто прогуляться…
Пока киборги распаковывали багаж, Симон позвонил в ресторан и заказал обед, но тут же сам получил приглашение посетить местный ресторан и «Не каждый день у нас такие гости!» — и согласился. Через полчаса за ними прилетел гостиничный флайер и вскоре Симон расположился за лучшим столиком вместе со своими киборгами.
Продукты натуральные, всё свежее и недорого, то, что считалось деликатесом на его планете, здесь было обычным продуктом и было поставлено на стол запросто и помногу, но – на взгляд Симона, и Марик с ним согласился – приготовлено и подано было ужасно.
Сыр нарезан большими ломтями, буженина некрасиво разложена на тарелке, соусы не в фарфоровой посуде, а в пластике… и совершенно безобразно сервирован стол.
Поэтому Симон сразу же приказал Марику самому ходить за продуктами и готовить в коттедже, для этого разрешил передвигаться по территории — но ограничил запретом пересекать реку — в радиусе километра от коттеджа и быть постоянно на связи.
Но первым делом Mary должен был научиться управлять птицами в настоящем парке, среди деревьев и кустарников, а также в зале местного ресторана – и так, чтобы местная охрана на празднике не мешала работать.
Поэтому по просьбе Симона менеджер ресторана сразу приказал DEX’амохраны гостиницы включить обоих киборгов приезжей знаменитости в список охраняемых объектов, не мешать в работе и помогать при необходимости.
Менеджер, конечно же, много наслышан о срывах киборгов, но у гостя же Mary и Irien, а все знают, что эти модели неразумны и их не срывает, и их кажущаяся самостоятельность – просто продвинутая программа имитации личности, и опасности эти киборги не представляют.
В подарок от менеджера ресторана Симон получил литровую бутылку местной настойки на травах, банку свежайших сливок и корзинку местных ранних ягод.
Начавшаяся этим же вечером подготовка к съёмке плавно превратилась в тихую пьянку, лёгкая настойка оказалась необыкновенно вкусной, местная клубника просто бесподобна!
Голова слегка кружилась, но после третьей стопки это прошло, и Симону вдруг показалось, что киборг как-то не так на него смотрит – то ли с презрением, то ли осуждающе.
Симон приказал Марику раздеться и подать хлыст, и попытался высечь – и даже пару раз вроде бы попал, — но закружилась голова, количество киборгов удвоилось, удары посыпались на пустое кресло и старинный сервант с посудой, и тело куда-то повело — но Лола смогла перехватить падающего хозяина и увлекла его в спальню.
Марик осмотрел рубцы на своём теле, включил регенерацию, оделся и, видя хозяина в таком состоянии, на закате выпустил и отгонял голубей самостоятельно – и внимательно осмотрел местность через камеры птиц.
Хозяин начал распускать руки.
Пора заканчивать притворяться и таиться. Надо делать выбор – признаться хозяину в своей разумности и быть убитым за это — или уйти в самостоятельную жизнь, и тогда под вопросом будет жизнь хозяина.
Один Симон вряд ли выживет – слишком привык к тому, что киборг делает за него всю его работу. А убить его Mary просто не сможет – система не позволит.
— Айвен…
— М-м-м?
— А-а-айвен…
— Ну чего? — Айвен отрывается от комма, стараясь, чтобы раздражение не проступило ни в голосе, ни в мимике. Он отлично знает, что получит в ответ.
— Да нет, ничего… так просто… Айвен…
Вздрагивающая, чуть заискивающая улыбка, нервное пожатие плечами. Как всегда. Стиснув зубы, Айвен снова утыкается в комм, смотрит на буквы, не понимая их значения. И ждет. Чтобы через минуту-другую услышать робкое:
— Айвен?..
*
Человек в этой жизни очень многое выбирает не сам: например, планету рождения. Родственников. Или вот имя. И не всегда выбранное не тобой тебе нравится, неужели так трудно понять? Впрочем, против своего имени Айвен раньше ничего не имел, только вот слышать его по триста раз на день — это любого выбесит. Даже если произносят его без навязшего на зубах добавления “этот болван”, даже если произносят ласково и даже если не кто-то, а Бай.
Раздражает.
И это тем более обидно здесь, на борту бетанского лайнера, где им с Баем больше вовсе не обязательно притворяться просто друзьями, потому что и экипаж, и две трети пассажиров — с колонии Бета, где такие пары абсолютная норма, никто даже бровью не поведет, и вроде бы как раз ничего не должно раздражать или омрачать. И впереди целый год такого же запредельного счастья — быть вместе открыто, а не от случая к случаю. Не урывками, не прячась, не стараясь избегать коснуться друг друга даже случайным взглядом. Командировка на двоих на Колонию Бета — да о таком можно только мечтать!
И вот зачем этому балбесу надо все портить своим постоянным: “А-а-айвен”?! Постоянно! Типа:
— Айвен…
— Чего?
— Да нет, ничего, так просто…
И так по сто раз на день, что начинает уже подбешивать, ну сколько можно, и улыбочка такая вечная. Ну он что — не понимает, что Айвена это злит уже? Да, поначалу казалось милым, но достало.
И то, что еще две недели назад выглядело невероятно щедрым подарком судьбы — год вместе и не надо скрываться! — постепенно начинает казаться уже вовсе не таким привлекательным. И как-то потихоньку закрадываются мысли о том, что, наверное, он просто не создан для брака — для любого брака, не важно с кем, даже вот с родным и любимым вроде бы и нужным до чертиков, от одной мысли потерять которого все внутри обрывается, но… Как же этот родной и любимый бесит порою, когда вот так все время рядом и с этим своим вечным: “А-а-айвен”!
А главное — Бай же не дурак, он же должен понимать! Тогда чего добивается? И вроде как даже и понимает, и в глазах обреченная паника, а все равно: “Айвен…” Снова и снова. Давит на уже болевую точку, словно языком на ноющий зуб. И смотрит с тоскливым ожиданием. Чего ждет-то? Срыва? Ну так Айвен не железный, иногда и срывается. Ну, почти. Встает, например, и уходит. И долго гуляет по смотровой палубе или сидит в баре, порою ловя себя на том, что бессознательно выводит пролитым пивом на стойке до боли родные буквы.
Незримая черта поделила актовый зал лицея на две части. У входа были устроены трибуны, на них толпились и шумели родственники, друзья, все те, кто пришёл сегодня поздравить выпускников. Там же, на возвышении, стояли кресла и стол для начальства. В этом году лицей справлял юбилей, поэтому ждали директора Департамента Управления Дитмара-Эдуарда.
Директор лицея, шестиранговый Джозеф-Флориан, не находил себе места: вскакивал со своего места, то кидал нетерпеливые взгляды на вход, то, в который уже раз, придирчиво осматривал лицеистов, которые построились напротив трибуны. За год он изучил их всех, сроднился, стал считать почти родными. Переживал, хотя и запоздало, сегодня в зале собрались лучшие, те, кто успешно сдал вчера последний экзамен.
«Идёт, идёт!» – пронёсся по рядам шепоток. Двери распахнулись, в зал, опираясь на трость, вошёл высокий старик в парадном сером мундире. На шевроне его сияли девять золотых звёзд.
Дитмар-Эдуард прошествовал в президиум, сел, прямой как палка и замер. Джозеф-Флориан склонился к его уху, зашептал что-то, тряся толстыми щеками.
– Пузан слишком волнуется, – вполголоса произнёс из второго ряда Серёга-Второй. – Не к добру, братие и сестрие!
На самом деле серёгин индекс состоял из семи цифр, но никто их, кроме старосты потока, не помнил, а вторым его величали потому, что был среди них Сергей-Первый, в отличии от Второго молчун и флегматик.
– Ждут кого-то? – предположила слева Маринка, соседка Жана по строю и по месту в аудиториях. Она стояла вытянувшись, крепко — по уставному — сжав кулаки. Почти вплотную, он чувствовал сквозь форменные брюки жар её тела.
– Кого это? – поинтересовался Жан. – Наши все здесь.
– Попечители его разберут, – ответила Маринка, прижимаясь к нему бедром. – Кого-то. Тебе какая разница? Может, синих? Юбилей всё-таки!..
Вот так она и преследовала его весь учебный год! Глупое слово, другой бы радовался, девчонка была хороша, а секс угоден попечителям, но… «Не обижайся, Маришка, – объяснил ей Жан. – Это в городе секс угоден, а у нас… У них, в лесу, – сразу поправился он, – секс дело тайное, попечителям в пику! Не могу, понимаешь? Сам знаю, что дурак, перебороть себя не могу!»
Над ним не смеялись. Маринка даже не думала обижаться и, как ни в чём не бывало, продолжала попытки его обольстить. Кажется, она воспринимала происходящее как игру. От этого Жану бывало нестерпимо, до зуда в ладонях стыдно. Алёна, он точно знал это, ничего не сказала бы против, и вряд ли бы поняла его сомнения. Да и Маринка, узнай она про его отношения с большой начальницей Алёной, только порадовалась бы за него.
Странные люди… Или он сам – урод.
– Вряд ли синие, – рассуждал тем временем Серёга-Второй. – У них свои юбилеи, а старик их не любит.
– Дитмар-то? – уточнил Иоганн-Василий.
– Ага. И Флориаша не жалует.
– Мамочки мои! – ойкнула Маринка. – Это же…
В зале появился попечитель.
Крак-крак!.. Крак-крак!.. Стучали когти по паркету, кончик хвоста описывал петли и круги.
Ящер двигался вдоль строя, смотрел не мигая, шумно втягивал воздух. Трепетали складки над ноздрями. Шагов за пять до Жана попечитель замедлился словно в сомнении.
– Ой-ой… – прошептала Маринка и часто задышала.
Попечитель остановился возле Маринки, наклонил голову. Девушка зашаталась и упала бы, не подхвати её Жан её под локоть.
Попечитель клацнул клыками:
– Не бойся, молодая самочка, я не ем живых человеков!
Попечитель высунул длинный красный язык, погладил воздух возле маришкиного лица, мазнул ненароком шею Жана. Парень поёжился: как мокрая резина…
Внезапно ящер посмотрел ему в глаза. Зрачок его дрожал, за ним пряталась чёрная пустота.
Попечитель втянул воздух узкими ноздрями, снова щёлкнул зубами и быстро взбежал на помост к Дитмару-Эдуарду. Была в его движениях странная грация, отточенность, завершённость.
Совершенство.
Директор Департамента поднялся:
– Честь своим присутствием нам оказал совершенный Бранч, попечитель! Приветствуем его!
Зал взорвался рукоплесканиями! Как заворожённый, Жан захлопал вместе со всеми…
– Спасибо, растущие! – сказал Бранч. – Станем работать вместе.
После слово взял Джозеф-Флориан:
– Приступаем к вручению! Антон триста двенадцать-семьдесят четыре!
Выпускники один за другим выходили на помост, получали из рук Дитмара-Эдуарда памятные знаки и дипломы. Скоро директор выкрикнул и имя Жана.
Глава Департамента напомнил Жану Джанкарло. Такой же сухой и седой, только Дитмар-Эдуард был гораздо старше, чуть не в два раза. Ему уж точно по лесам не бегать!
Жан осторожно пожал мягкую ладонь Дитмара-Эдуарда, принял футляр со знаком и собирался уходить, но старик задержал его:
– Ты лихо разобрался с тестами, мальчик! После практики надеюсь увидеть тебя в центральном аппарате Департамента.
Голос у директора оказался тусклый, надтреснутый, словно старик надышался пылью и с трудом удерживается от кашля.
– Буду стараться, господин управленец девятого ранга! – нашёлся Жан, дождался кивка и бегом вернулся в строй.
– Что он тебе сказал? – спросил Серёга-Второй.
– Электронные тесты, сказал, хорошо прошёл, – почти не покривил душой Жан.
– О!.. – глубокомысленно протянул Серёга.
Эти тесты Жан не любил, они будили в нём память о годах, проведённых в интернате номер тридцать семь. Давили на психику часы, которые он провёл у спинки кровати, связывая нити, соединяя зубчатые фигуры и очищая экран в ожидании сладости. Теперь его призом стало время, минуты и десятки минут, сэкономленные на прохождении. Мало радости пялиться в призрачную геометрию, это время можно потратить лучше.
Его нелюбовь неожиданно дала плоды. Ненависть сильнее любви, решил Жан.
– Через два дня все вы получите расширенную лицензию на хлыст, – рисовал перспективы Джозеф-Флориан с помоста, – и станете полноправными управленцами. Сейчас — краткое угощение для гостей выпуска.
Ряды курсантов зашумели в предвкушении.
– Подождите, я ещё не закончил, – сказал директор лицея. – О том, что будет дальше, расскажет уважаемый Дитмар-Эдуард!
– Никто не забыл, что у нас сегодня праздник? – проговорил Дитмар-Эдуард в наступившей тишине. – Пятьдесят лет нечасто бывают, мало кто справляет их дважды, уж я-то знаю, хе-хе!..
Зал одобрительно зашумел, оценив шутку. Директор Департамента поднял руку:
– Спасибо, спасибо, вы очень добры к старику. Так вот, – его голос неожиданно наполнила молодая сила, – Департамент дарит сегодня всем выпускникам по пятьдесят жетонов! Они будут переведены на ваши чипы немедленно.
– Ура-а!.. – грянули ряды. На трибунах возникло оживление.
– Подождите, я не договорил, – снова поднял руку Дитмар-Эдуард. – Это надо потратить за сегодня и завтра в Центре Развлечений. Их нельзя отложить на потом и передать кому-то. А то знаю я вас, будете вместо отдыха чахнуть и корпеть. Отставить экономность! Всем чудить! Отчёты сдадите по возвращению в лицей.
– Какие же отчёты, господин директор?! – не выдержал Сергей-Второй. – Полсотни жетонов — это же… это…
– Вот и проверим, как вы умеете не терять голову! – под общий смех ответил Дитмар-Эдуард.
– От имени попечителей, – произнёс вдруг Бранч, – удваиваю сумму! Безо всяких условий!
Ответом ему было троекратное ура.
Угощение Жан пропустил: не хотелось, да и некого бы угощать. Он нашёл в холле удобное кресло среди кадок зимнего сада и продремал весь фуршет.
Здесь его и нашли Маринка и Сергей-Второй.
– Поедем грузовой вакуум-трубой, – заявил Серёга. – На струне сейчас давка, завтра выходные, все ломанутся в Центр.
– А если на мобиле? – спросил Жан.
– Совсем, что ли? – удивился Серёга. – Знаешь, во что это встанет?
– Попечитель добавил жетонов.
– И лучше я истрачу их в Центре, чем на мобиль!
– Хорошо, – сказал Жан. – Но грузовая труба не возит пассажиров.
– Обижаешь, управленец! – сказал Серёга. – Ты управленец на задании или зачем? При исполнении имеешь право задействовать любой подходящий транспорт.
– В самом деле, Жано, – произнесла Маринка, – нам приказали истратить эти жетоны, значит, мы на задании!
Крыть было нечем. Они спустились в подвал, на станцию трубы, и обнаружили там половину курса.
– Умники, – усмехнулся Жан.
– Зато не скучно! – нашёлся Сергей-Второй.
Они могли уйти на смежную, пассажирскую линию, но отказалась Маринка.
– Экономить — так экономить, – решительно сказала она. – То же, что и мобиль, только окон нет. Лучше на меня потратьте! Жан, купишь мне «Симфонию»?
– Уговорили, – не стал спорить Жан.
Десять минут разгона в пустоте, столько же торможения, и вот они на месте.
Конструкторы Центра Развлечений применили множество разрешённых технологий попечителей, куда больше, чем при обычном строительстве. Как по секрету рассказала Жану Алёна, половину блоков и машин завезли из метрополии, без права изучения. Жан боялся себе представить, сколько юных мозгов пошли в оплату этих поставок! С другой стороны, попечители могли не взять за них ничего, так как обладали хоть и рациональной, но не человеческой логикой.
Это было странное и удивительное место. У обычного человека при взгляде на него начинала кружиться голова, и именно поэтому Центр Развлечений отнесли на полсотни километров от города. Работа требует простых и функциональных интерьеров: ничего не должно отвлекать от дела.
Отдых — это иное! На отдыхе человек раскрепощён и открыт чуду; Центр Развлечений — для него.
С конечной станции вакуум-трубы, с глубины двухсот метров они поднялись на обычном лифте и оказались в цветущем саду. Сергей-Второй потянул их на спиральную дорогу, которая опоясывала Центр широкими витками.
– Нет, – сказал Жан. – Маришка хотела «Симфонию». Кафе!
– Опа… – Сергей-Второй был не просто удивлён, он был раздавлен и растёрт в пыль.
Рядом с ними завис радужный, колеблющийся пузырь. Кафе, кусок силового поля, гостиница, ресторан и винтокрыл одновременно!
В боку пузыря протаял круглый люк.
– Добро пожаловать, дорогой друг Маришка! – объявил Жан и кивнул Серёге: – Ну, и ты заходи.
Откуда всплыли эти слова? Из детства, из сказок, что читала ему позабытая мать. Никому не нужные, неинтересные слова, но вспомнились?
– Спасибо, Жан…
Маринка скользнула внутрь, за нею ошарашенный Серёга, последним — Жан.
Кафе зарастило вход и взлетело над деревьями.
– Приветствую дорогих гостей! – произнесла мерцающая пустота в середине пузыря. – Позвольте узнать ваши желания… Напитки? Виды? Музыка? Интерьер?
– Можно… «Симфонию»? – спросила Маринка.
Купол над их головами взволновался вихрем и родил плоский диск. Он плавно опустился и повис перед Жаном. Поднос с тремя бокалами «Симфонии».
– Ой, спасибо, целых три, – смутилась Маринка. – Жан, нам хватит жетонов?
– Коктейль «Симфония» за счёт Центра, – заявило кафе. – Виды? Музыка? Интерьер? Маршрут и длительность?
– Тёплый бассейн, мебель — не знаю, что принято в бассейнах? Пусть играет что-то из классики, – ответил Жан. – Виды Центра, летим танцевать на Главный Подиум. Не торопясь. Эээ… кафе, это дорого?
– Сегодня и специально для господ молодых управленцев — пятьдесят жетонов! – доложило кафе. – Реализую?
– Да! – с радостью ответил Жан. Он примерно представлял стоимость заказа, Алёна возила его в Центр, но он боялся ошибиться. Зато, истратив эти жетоны, Жан вздохнул спокойнее. Подачка Бранча раздражала его; чип, на котором лежал попечительский полтинник, словно жёг предплечье — как памятной ночью в осеннем лесу.
Жан передёрнул плечами: драные попечители, держи себя в руках! Сегодня он сделал только второй шаг до цели, а сколько их ещё? Не хватало превратиться из-за ерунды в неврастеника!
Пока он копался в себе, кафе исполнило заказ…
Они стояли на круглом прозрачном помосте в центре большого зала. Помост омывал кольцевой бассейн с изумрудной водой, прямо из неё вырастал прозрачный купол. Вода медленно крутилась вокруг помоста, с журчание обтекала островки цветущей зелени.
Очень тихо, но явственно заиграли скрипки, им вторил орган.
Хорошо.
Жан присел на кожаный диванчик, взял из вазы на столике грушу. Сочная!
– Ой, Жан, какой ты молодец! – Маринка захлопала в ладоши, сбросила форму и нырнула в бассейн. Загорелой рыбкой пронзила зелёную воду, всплыла и перевернулась на спину, разбросав руки и ноги.
Красивая девчонка… Какой же он дурачок!
– Он когда посмотрел на меня, я чуть не кончила, – мечтательно проговорила Маринка и позвала: – Мальчики, ныряйте сюда, классно!
– Слушай, Жан… – нерешительно начал Серёга-Второй. – Я, понимаешь… должен отдать тебе половину, но…
– Глупости, сочтёмся! – отмахнулся Жан. – Ты что, собрался умереть завтра?
– Конечно, сочтёмся, – с облегчение сказал Серёга. – Я не забуду, честное слово!
– Я тоже, – сделал Жан хищное лицо. Так, в его понимании, должен был глядеть древний ростовщик. – Иди к ней, Серёжка! – он кивнул на Маришку. – Секс угоден попечителям, а лететь долго.
– Пошли вместе? – сказал Серёга, расстёгивая китель. – А то нехорошо как-то. Маринка рада будет.
– Я тут посижу, – сказал Жан и взял ещё одну грушу. – Не бойтесь, завтра не умру.
Лисса, привыкшая к постоянному контролю и сдержанности, сама не ожидала от себя такой яркой, звенящей, ярости. Андрей опешил, машинально сделал несколько глотков, протянул бутылку девушке. Лисса выпила, жадно и быстро. Словно хотела крепостью ликера притушить разгоравшийся в душе пожар.
— Спасибо тебе, — очень тихо произнес Андрей. Теперь он бы скорее сам сдохнул, чем позволил кому бы то ни было обидеть эту сумасбродную писательницу.
— Хочешь, я о них книгу напишу? О настоящей любви? О твоих папе с мамой? Чтобы все читали. Нет, я не в том смысле… не для дешевой популярности. А потому что у них были искренние чувства, — от возбуждения Лисса даже привстала, но тут же шлепнулась обратно на тахту.
— Напиши, — усмехнулся Андрей. – Читатели тебе все равно не поверят. Они ведь знают тебя как великую фантазерку. А сволочи из инстанций сверят дела и будут искать тебя втройне настойчивей и тщательнее.
— Откуда… — у Лиссы внезапно пропал голос, язык тут же перестал заплетаться, в висках противно зашумело, а сердце тревожно затрепыхалось где-то в районе горла.
— Оттуда… — раздраженно, что так по-глупому проговорился, буркнул Андрей. И, коль помирать так уж с музыкой, выложил всю подноготную: — Это я делал все твои странички под разными никами и кодами. Это я тебе фабриковал чипы. По просьбе твоего дяди. Он их передавал Алексу, а тот уже подсовывал тебе. От тебя все скрывали, не потому что не доверяли, просто… если бы тебя вдруг схапали – головы полетели бы у всех. А Юлий за меня беспокоился, я ему как сын был. И за Алекса переживал, а за тебя, дуреху, вообще поседел.
— Можно подумать, если бы зацапали кого-нибудь из вас, то остальные остались бы целы и невредимы, — Лисса прижала ладонь к груди, но внезапно вспыхнувшая боль утихать не спешила.
— Во-первых, разыскивают автора то есть авторшу. Ведь спецы уверены, что это она все мутит. А во-вторых, у каждого из нас на всякий случай есть запасной выход, — и, видя недоумение в глазах девушки, закончил: — подохнуть до того, как развяжется язык.
— А меня, значит, пускай допрашивают, — голос предательски дрогнул: впечатления от экскурсионного посещения лаборатории взысканий оказались настолько сильными, что даже через одиннадцать лет оборачивались ночными кошмарами.
— До такого, пожалуй, не дошло бы, — Андрей старательно встряхнул бутылку, определяя, сколько там еще осталось. – Сначала бы на детекторе проверили. Ну сдала бы ты своих виртуальных помощников. И все – больше ведь ничего не знаешь. Не знала до сегодняшнего вечера. Кстати, я – Герен, и тоже с тобой много болтал в виртуале. Прости, Юлий, что я тебя подвел, — патетически воскликнул технолог и втянул последние капли ликера.
Лисса ядрено выругалась: очередное предательство, в котором ей отвели малосимпатичную роль жертвенного кролика. Протрезвевший от шокирующих новостей организм жалобно взывал о помощи. Но девушке хотелось напиться до бессознательности, чтобы сегодня больше ни о чем не беспокоиться. Андрей, похоже, испытывал аналогичные страдания.
— Будем еще пить? – и, получив утвердительный ответ, Андрей раскололся: — В кухне во втором шкафчике стоит такой пузатый бочонок.
— И что? В него какое-то моющее средство засыпано.
— Да нет, там Юлий вино складировал. Хочешь, проверю?
Проверять пошли вдвоем, натыкаясь на внезапно выскакивающие углы, поминутно сшибаясь друг с другом и с несговорчивыми стенами. Двадцатилитровый бочонок из шкафчика Андрей вытащил только с пятой попытки. Порошок был зернистым, разноцветным и красиво разлетался при подбрасывании. Нащупать емкости с вином не получилось, и Андрей сгоряча пинком опрокинул тару. Бочонок упал, покатился, закрутился, засыпав весь пол равномерным порошкообразным ковром. Полулитровых фляжек из черного стеклопластика оказалось шесть. Благо они тихарились где-то в районе дна, и ухитрились никуда не выкатиться, и, самое важное, не разбиться. Поминки превратились в разнузданную пьянку.
Лисса и Андрей спиртное в таких количествах поглощали впервые. И добавка в виде двух фляжек вина, двадцатиградусной крепости, подействовала на молодых людей подобно силовой волне – сбила с ног и оглушила. Вообще-то для закаленного алкоголем организма такая доза скорее грозит участившимися визитами в комнатку уединения, чем абсолютным нокаутом. Но за два века сухого закона гены, отвечающие за переработку алкоголя, за ненадобностью почти атрофировались.
Клубов и развлекательных центров, где можно было бы продолжить гулянку, на территории Федерации не существовало. Последнее нелегальное учреждение формата «бар-клуб-казино» закрылось сто пятьдесят четыре года назад. Магазинчиков и ларьков, куда порывались сбегать а поддачей более ретивые предки, тоже давненько не водилось. А в мегамаркетах из продаваемых напитков самым крепким считался кефир с крепостью в ноль целых шесть десятых градуса.
Выпитое вино, очевидно, скорешилось с ликером, и уже совместно они стали толкать ребят на подвиги. Лисса периодически принималась танцевать, сбивчиво напевая под нос какой-то мотивчик. Андрей показывал кому-то боевые приемы. Кого и чему он обучал, Ветров впоследствии так и не вспомнил. Зато наутро у него самого свежими синяками и ссадинами было расписано почти все лицо. В какой-то момент на Лиссу снизошло ораторское озарение и она толкала жутко длинную патриотическую речь, при этом фривольно жестикулируя подвернувшимся под руку лифчиком. Последнее, что поддавалось смутному воспоминанию, был какой-то сврхсложный и опасный лабиринт, из которого они никак не могли найти выход. А какое-то расплывчатое чудовище порывалось их если не проглотить, то хотя бы понадкусывать.
Очнувшись, Андрей раскаялся в своей строптивости – лучше бы уступил тому глючному монстру. Пускай бы сожрал: в желудке гребаной твари ему было бы раз в десять комфортнее, чем в мокрой и порванной одежде на надувной тахте в обнимку с полуголой соседкой и жутко липкими развалинами «вкусного города». В голове громыхало и звенело, перед глазами разнузданно плясали звездочки. А окружающая комната кружилась со скоростью центрифуги, вызывая мерзкую тошноту. Спальное место тоже как-то неритмично покачивалось. Тело ощущалось как большая ватная и абсолютно нетранспортабельная субстанция. Андрей на пробу подвигал пальцами – и понял, что до этого действия его самочувствие было еще вполне терпимым. Ветров с превеликим удовольствием лежал бы дальше, печально и неподвижно, но испытание жаждой оказалось сильнее человеческой выносливости. Внутренности полыхали огнем, во рту все не просто пересохло, а иссушилось до основания. Даже, казалось, язык распух до невообразимых размеров.
Медленно, по миллиметру, сползти с низкой тахты – стало равносильно подвигу, за который полагалось выдавать золотой чип. Чуток передохнув, Андрей начал перемещаться в сторону кухни. С закрытыми глазами двигаться было проще – можно было не отвлекаться на хоровод мельтешащих перед глазами пятен, да и организм вроде как болтало меньше. Зато все имеющиеся в доме предметы (Андрей и не предполагал, что их тут так много) словно нарочно выскакивали под ноги, валились на голову и толкали в бока. Четырнадцать метров, что отделяли холл-гостиную от вожделенной кухни, показались Андрею длиннее двухнедельного экстремального похода на выносливость, и потребовали намного больше усилий.
Если творящееся в холле безобразие можно было тактично охарактеризовать как «бардак бесконечный», то на кухне свершилось настоящее светопреставление. Невесть откуда нагрянувший катаклизм (с трудом поддающийся классификации) перемешал на полу содержимое всех шкафчиков, а сами ящики и шуфляды повыдирал и основательно выпотрошил. Вода была только в кране, к которому Андрей намертво присосался. Сначала напился, потом с наслаждением умылся. И снова принялся хлебать холодную и живительную водичку. Затем вообще сунул под ледяную струю голову.
Водные процедуры, несмотря на примитивность исполнения, оказались весьма целебными — до душевой Андрей добрался уже на двух ногах, почти не заваливаясь и не опираясь на стенку. Разделся, пару минут постоял, разглядывая свою одежду и гадая, что же такого они вчера с Лиссой делали, что новые байка-майка-джинсы преобразовались в кучу негодного тряпья. На трезвую голову Андрей не стал бы так издеваться над собой, но сейчас он планомерно чередовал кипяточный душ с обжигающе студеным. Терпел, скрипел зубами, досчитывал до сорока, и резко до упора переключал бегунок на сенсорной панели. После пятнадцатого повтора Андрей убедился, что дальше улучшать самочувствие уже некуда.
Напоследок он еще стоически потоптался под освежающем потоком полторы минуты, и, донельзя бодрый и озябший, вылез из кабинки. Сунулся во встроенный шкаф за расфасованными полотенцами, и матюгнулся. При Юлии нижняя корзинка всегда была наполнена разноцветными шариками, которые распаковывались в большие и приятные на ощупь «рушники и утиральники» — так их называл Морской. Сейчас внизу не было ни корзинки, ни полотенец. И Андрею не оставалось ничего другого, как повторить вчерашний демонстративный выход Алисы из душевой, надеясь, что девушка еще валяется в гостиной.
Из дневниковых записей пилота Агжея Верена.
Абэсверт, Аннхелл
Когда я вышел из душа, экран с моего стола уже убрали. Келли расставлял бутылки, а Влана резала дейк – копченое мясо с таким количеством пряностей, что запивать его можно вечно. Девочка старалась вести себя так же, как парни, хотя я заметил, какое бледное у нее лицо. Ну, ничего, напьюсь сам или нет, а ее-то уж точно напою.
…И, в общем-то, напоил. Келли любил всякие настойки на ягодах и травах, мы с Вланой перепробовали их достаточно.
В конце концов она расплакалась, сказала, что сама во всем виновата: если бы не настояла, я бы не взял белобрысого, и его бы не убили, а если не настояла бы – то убили бы меня.
Пришлось срочно отослать всех спать, кроме Келли, а его командировать за более крепкими напитками.
В результате я был трезв как идиот, а Влана заснула за столом, положив голову на мокрую от слез салфетку.
Я заварил йилан. Раз все равно не пьянею – зачем травиться?
Келли пытался втолковать мне, что Влану нужно отнести в ее каюту. Но я сказал ему, что спать все равно не хочу, и мы решили положить девушку на мою кровать. Но, когда Келли начал вставать, мы оба догадались, что это для него сегодня лишнее. Пришлось мне сначала нести на кровать Влану, потом почти что на себе тащить Келли.
Вернулся. Сел.
Мне было глухо, больно, и я был трезв. Сидел, пил йилан и вспоминал, что удалось выяснить Келли. А выяснил он немного. Мы имели видео площади с разных ракурсов. А еще по городу гулял сейчас Джоб. Когда все бросились ко мне, он нырнул в толпу, и сигналов от него пока не поступало. Да оно и рано. Если есть какие-то слухи, то обычно день-два походить за ними надо.
Вот и все. Я даже не знал – в меня стреляли или не в меня.
Встал. Тело требовало действий, но что я мог сейчас сделать? Часть команды и так уже напоил.
Влана зашевелилась, перевернулась на спину и раскинула руки. Проснулась, что ли? Вот незадача.
Подошел.
Нет, спит.
С лица ушло обиженное выражение, спала краснота возле глаз.
Я стоял и любовался, как вдруг над телом Вланы разлилось золотое сияние и начало подниматься вверх.
Или я таки пьян, или… Что это?
Сияние состояло из крупных золотистых искорок, словно бы звездная пыль повисла в воздухе. Пыль клубилась и возносилась вверх, просачиваясь сквозь потолок. А потом с середины груди пошел более ровный свет, мерный и угасающий постепенно.
Я наклонился, чтобы успеть потрогать искорки рукой: мерещится или нет? Но тут Влана открыла глаза, обняла меня за шею, я почувствовал ее горячее дыхание и… Сам не понял, как наши губы встретились.
Ее губы имели более обширную практику. Я пытался не отвечать несколько секунд, но эти секунды утекли.
От девушки пахло не настойкой, а молоком и травами. Я не смел даже думать о том, что между нами может что-то произойти, и потому оказался совершено не готов. Если бы Влана не взяла инициативу в свои руки, я не знал бы, что делать.
Но она знала. Было тесно, хотя это нас не очень смущало. Я хотел что-то сказать про средства предохранения, но мне зажали рот рукой, а второй рукой…
Наверное, я все-таки очень много выпил. Потому что потом уснул.
Мы уснули. На одной кровати. Где я один помещаюсь с трудом.
Впрочем, под утро я выяснил, как мы спали. Влана просто лежала на мне.
Я проснулся от стука дежурного и едва сумел выбраться из-под нее так, чтобы не разбудить. Оказалось, я практически одет, только застегнуться.
Накрыл Влану одеялом, глотнул какой-то вонючей настойки, чтобы перебить исходивший от меня сладкий женский запах. Приглушил свет. Открыл дверь.
– Обезьяна вернулся, – тихо сказал дежурный, явно зная, кто у меня внутри. – Просил срочно.
Я прихватил бутылку с этой самой настойкой и вышел.
Джоб казался на удивление трезвым, а ведь ему тоже пришлось пить всю ночь. Хотя он-то вполне мог использовать что-то медикаментозное, чтобы не пьянеть.
– Стреляли – в вас, – сказал он в лоб. – Народ поговаривает, что вы – это вы. Значит, информация была запущена, и покушение готовили именно на вас.
– Весело, – сказал я, протягивая ему бутылку. – Иди, отдыхай.
– Поймал бы заразу – убил, – сказал Джоб. – Он оглядел меня c ног до головы, хмуро и рассеянно, и я понял, что он тоже очень сильно не допил сегодня. Если бы не Влана в моей каюте, я бы составил ему компанию, но пришлось идти в навигаторскую.
Еще раз просмотрел фотографии. Потом включил внешний обзор. Над горизонтом поднималось голубовато-белое солнце Аннхелла. Его называют Саа. Холодное, старое солнце, которому устроили искусственный «коллапс ядра». Интересно, кровь родившихся здесь такая же холодная? Нам с Вланой это солнышко не помешало.
Я не знал, что теперь делать. Влана могла принять меня в таком состоянии за кого угодно, могла вообще ничего не запомнить. Не стоило бы и мне брать случившееся в голову, если бы ума хватило презерватив рядом держать. Но – ума не хватило. Вот ведь эпитэ а мате.
И тут я вспомнил про сияние. Не померещилось же мне?
Спросить у нее напрямую? У медика спросить, он же осматривал ее? Или я был так пьян?
Хотел связаться с Мерисом, но глянул на часы и решил не будить. Хотя ему тоже следовало узнать, что раскопал Джоб. Про то, что я – это точно я, знало достаточно мало людей. Значит, информатор – в его ближайшем окружении. Или в моем. В его – опаснее.
Мерис примерно через час связался со мной сам. Он получил те же сведения, что и я, и был так же ими недоволен. Попросил, чтобы я никого не отпускал в город. Что ж, облавы и дезинформация – это по его части.
Я вернулся к себе в каюту.
Влана еще спала.
Потихоньку открыл сейф и достал дневник.
«…У приличного писателя, как бы прост герой ни казался, он и тонкий, и думающий… А по мне, так больше половины нашего брата – сны и те видит о полной миске. Иначе бы просто с ума посходили.
В открытом космосе, если ясно понимать, где ты и что здесь из себя представляешь, – невыносимо страшно. Недаром звездное небо таким, как его видно с корабля, можно посмотреть только в навигаторской. У остальных на экранах сигналы да траектории. И ты либо мыслишь этими траекториями, либо в какой-то момент пространство начинает выдавливать твои мозги прямо в большой космос. Этому даже есть название – «безумие неограниченного пространства». И вышибает эта болезнь самых умных, самых перспективных, самых молодых. Потому что клопы в человечьем обличии присасываются к кораблю крепко, живут своим проверенным мирком, держатся за него всеми лапками. И выживают. А остальные – стреляются.
Собрать подобие оружия из подручных деталей любой пилот может. Этот – такое соорудил, что техники не сразу поняли, что за хрень. Но сработала.
Как всегда – первогодка, как всегда – перспективный, как всегда – просмотрели. Полгода без твердого грунта под ногами, и все.
Значит, была крыша – раз сорвало. Значит, был человек. Вот так и узнаем.
Некоторые рождаются людьми сразу. Как будто помнят, что можно, а чего ни в коем случае нельзя.
Некоторые вырастают в людей долго и мучительно. Но вырастают. Им хватает одной лжи во спасение, одного предательства. Они учатся, набивая шишки.
Остальные…
Что ж, остальные «держат» форму нашего мира, не дают ему сбежать, когда мы отводим глаза.
Так что, это даже хорошо, Анджей, что тебе в очередной раз нагорело сегодня от навигатора. Во-первых, твоя голова трещит от заданных им расчетов, и ты точно не думаешь сейчас о том, что не дает спать мне. Во-вторых, порицания тебе уже идут на пользу, значит – толк из тебя будет.
Кстати, те, из кого не получается в конечном итоге ничего – особых порицаний тоже не нахватывают. Им не за что. Они – безынициативны. Ты же решил познавать мир, зарабатывая на каждой ступеньке. Ну и зарабатывай. Главное – чтобы не сломал шею.
Это странно, но навигатор, любя одного щенка, решил отыграться на другом.
Хотя, вполне возможно, он и меня обманул, и сорвался на тебе совсем не случайно. Вы слишком похожи с тем парнем, который умер вчера ночью. Оба из той породы, что полагает, будто Вселенная должна быть добра к нам уже потому, что мы есть.
Но Вселенная – суровая мать. Ей сначала нужно доказать, что ты – существуешь. Что именно твое «я» способно влиять на ход событий и останавливать зло. Пусть даже ты будешь останавливать своим телом пули.
Вот этот пацан и решил, что проще остановить пулю.
Но такое никто не признает за Поступок – ни Вселенная, ни боги, ни люди.
Пуля, выпущенная своей же рукой в себя – не есть вселенское зло. Это – просто пуля.
Так-то, Анджей. Уж лучше тебе точить зуб на навигатора, чем думать о том, о чем думать пока не положено.
Похоже, тебе эти расчеты даже во сне снятся.
Может быть, я помогу тебе завтра. А может – и нет. Я сам не знаю, что будет для тебя лучше… «
Я помнил этого парня, тоже второго пилота, который, похоже, заново изобрел порох, а может, и вообще что-то стоящее изобрел лишь для того, чтобы из самодельного оружия выстрелить себе в рот.
Помню, как меня задели тогда глупая придирка навигатора и какое-то непосильное задание. Я не смог даже присутствовать на похоронах.
Помню, что и Дьюп никуда не пошел, но и помогать мне отказался наотрез.
Он просто сидел, уставившись в экран и пил холодную воду, словно это было спиртное. Потому что взгляд его все тяжелел и тяжелел. Если бы я не видел, как он наливает из кулера эту самую воду…
Я не знал, что Дьюп думает об этом парне, мне было жалко тогда только самого себя. Я представлял похороны каким-то развлечением, которого меня лишили.
Самое обидное, до того я был уверен, что навигатор относится ко мне неплохо. Выходит, я просто не мог понять этого «неплохо».
Еще помню, что ночью мне приснился странный сон: прозрачные птицы с усыпанными зубами клювами.
Сегодня зубастая птица почти долетела до меня…
Но если бы тот парень, первогодка-самоубийца, остался жив и повторил мою судьбу – было бы это для него лучше? В чем больше смысла – просто умереть или стать живой смертью для других?
Теплые ладони накрыли веки. Я не вздрогнул. Слышал движение и шаги.
Влана коснулась носом моего уха и начала тихонько дышать в него. Значит, она помнила…
За что мне такая радость? Что хорошего я успел сделать?
Из солнечного сплетения по всему телу разливалось тепло. Я не шевелился. Пусть будет еще несколько минут нечаянного тепла. Пусть она делает со мной все, что захочет. Вот только…
Только бы не забыть достать презерватив. Надо было заранее вытащить упаковку из сейфа. Сейф, слава богам, открыт. Два шага. Только не сейчас…
Я вдруг понял: Влана – та, другая птица, которых боятся эти прозрачные твари. Потому в меня и стреляли. Почувствовали, как я освобождаюсь от их власти.
– Влана, пре…
Она закрыла мне рот губами.
Говорить я не мог. Встал вместе с ней и пошел к сейфу. Даже сумел достать. Однако поза была неудобной, и добытое с таким трудом у меня легко отняли. Не мог же я выкручивать ей руку?
– Влана… – и уткнулся в губы.
Она понимала, что делала. Я знал, что есть женские способы предохранения… И сдался. Сил моих больше не было думать о чем-то еще.
Упал вместе с Вланой в кресло. Где-то на периферии сознания блуждала мысль, что может постучать дежурный или Келли. Но вряд ли кто-то войдет, если я не отвечу. И вообще, Келли спит после вчерашнего. И…
Я уснул второй раз. Прямо в кресле.