Утро выдалось совершенно обычным. Стерильно-белый свет каюты, серо-синие тона стен. Ресницы дернулись пару раз, но глаза он открывать не стал, давая телу эти последние сладкие секунды полудремы. Будильник пока не сработал, и разум напряженно притих, ожидая противных резких звуков, не давая снова погрузиться в сон.
Красный глаз камеры в углу моргнул, еле слышно зажужжал манипулятор, затем, ожидаемо, из динамика раздался нежный женский голос.
— Ооу! Фил, а ты не спи-ишь. — Мужчина повернулся русым затылком и прижал к уху подушку. Камера распознала оттопыренный средний палец. — Ай-яй-яй! Филипп Лорит, ваша мать огорчилась бы такому поведению.
Манипулятор застыл в паре сантиметров от подушки, ожидая сигнала. Будильник не заставил себя ждать, и начал пиликать короткими противными очередями ровно в пять утра.
— И тебе доброе утро, Олис. — Из потолка спустилась вторая железная конечность и вдвоем они начали сноровисто складывать одеяло. Мужчина опустил ноги на холодный пол, покорно отдавая подушку, и побрел в душевую.
Вода была слегка теплая, чуть ниже температуры тела, космонавт привык, что спросонья она ощущалась почти ледяной, сгоняя последние остатки сна, ценой небольшого стресса для организма. Датчик показывал двадцать восемь градусов. Струи направленно изогнулись, омывая то одну, то другую часть тела, больше напоминая живые щупальца осьминога, чем обычную земную воду. Фил грустно вдохнул — у этой воды, прошедшей сотни циклов клеточной очистки и структуризации не было ни горьковатого привкуса, ни запаха озерной тины, или водопроводной хлорки. Слишком чистая, идеальная вода. Аш два о, без единой примеси. На секунду ему показалось, что подул еле заметный ветерок и принес запах моря. Море. Как давно это было… Целый океан, с зеленовато-голубой водой и живыми ритмичными волнами… Фил махнул рукой, и мертвая идеальная вода спрятала свои щупальца в сливном отверстии систем очистки. Жаркой волной сработала сушка, возвращая уютное тепло телу, в каюте на кушетке ждал серебристый комбинезон, за ночь он был заряжен и прошел санитарную обработку. На запястье вернулся привычный браслет, показывая 99,9% энергии. Зеленые символы загорелись, оповещая о задании на сегодняшний суточный цикл.
Завтрак состоял из сухих злаковых хлопьев с добавлением фруктов. Фил запивал его безлактозным молоком.
— Ооу! — Раздался привычный голос искина, — как всегда, сухомятка?
— Ненавижу размокшие мюсли. — Буркнул мужчина, активно работая челюстями. Мышцы напрягались до боли в висках, но ему нравился этот процесс жевания сухих хлопьев — этот маленький незапрещенный бунт против системы.
Ровно в пять тридцать Филипп Лорик сел в свое кресло и начал ежедневный отчет. Состояние корабля было удовлетворительным: после небольшого метеоритного дождя обшивка начала активно регенерировать. Правда, кое-где застряли небольшие кусочки породы, попавшие под чешую, сегодня их предстояло удалить вручную, чтобы на поверхности аппарата не возникало неровностей, влияющих на общую скорость в 0,025% и приводивших к искажению света, принимаемого солнечными панелями — экран подсказывал данные: 0,3% от годовой нормы. После этого предстояло обработать еще три новых минерала, провести их молекулярный анализ, и расшифровку отправить на Землю. Крупный астероид, захваченный во время миссии, оказался весьма богат на научные открытия, и кораблю предстояло еще несколько дней, подобно маленькой серебристой моли, жаться к шершавой поверхности своими гравиа-лапками. Космонавт на секунду замолчал, вспоминая удивительное и неповторимое насекомое.
— Ооу, Фил! Два часа до рассвета, пора погулять. — Система, как всегда, права. Рассвет на астероиде означал поднятие температуры до шестисот градусов, что на треть превышало критически допустимую для поверхностной работы в скафандре.
— Спасибо, Олис, что бы я без тебя делал. — Мужчина нажал кнопку прекращения отчета и отправил на базу. Поступившие сообщения можно было прослушать во время работы.
— Ооу! — ухмыльнулся женский голос, — наверное, ты бы все время спал, как спящая царевна, Фил.
— Да-да, я помню: «в долгосрочном индивидуальном полете нельзя пренебрегать режимом и регулярным ритуалом проведения каждого отдельного дня». — Процитировал космонавт с системой хором. — Что нынче по календарю?
— Ооу! Сегодня сочельник, день Рождения Луизы Симлер из седьмого отдела, и еще 23 международных культурных праздника, начинаю перечислять…
— Стой-стой. — Фил поскользнулся на скользкой обшивке, представив, как придется все полчаса слушать нудную скучную информацию. — Запиши аудио поздравление для Луизы, кажется, я помню, она звонила несколько раз до старта. Приятная девушка.
— Ооу… Фил находит ее привлекательной? — оживилась система, — двадцать пять циклов, кудрявые светлые волосы, среднее телосложение, голубые глаза… Что именно тебе в ней нравится?
— Она веселая и непринужденная. — Буркнул космонавт, с усилием удаляя из-под серебристой чешуйки шершавый кусок серого метеорита, надеясь, что система надолго задумается и перезагрузит программу личностного ориентирования.
— Ооу, Фил! — голос стал веселее, — да ты остряк. Включить музыку?
Список песен был скачан еще на земле, астропсихологи анализировали каждую мелодию по принципу влияния на психическое самочувствие космонавтов индивидуального полета. Мужчине нравилась смесь попсы и рока, с бодрым ритмом и ярким припевом, обязательное наличие голосовой дорожки — стояла постоянная галочка. Он совсем отвык от человеческого голоса, а так сохранялось впечатление незримого присутствия людей вокруг.
Когда время подошло, раздался предупреждающий писк системы. Таймер показывал пятнадцать земных минут. Фил поглядел на полметра круглых бугорков и решил, что успеет вытащить еще парочку. Олис обиженно молчала. По крайней мере, ему нравилось думать, что она обижена, такая мелочь помогала считать искина немного ближе к человеку, а не с грустью осознавать каждый раз, что система перезагружается, обновляя данные.
Датчик пиликнул еще раз, показывая десять минут. Фил дернулся, и кусок лезвия остался под чешуйкой. Чертыхнувшись, космонавт достал аналог земных пассатижей. Их ручки были длинными, играя роль рычага, но в данной ситуации только мешали. Прикусить лезвие и вытащить из-под приподнятой чешуйки никак не получалось. Датчик снова пиликнул, отмеряя пять минут до начала обжигающего рассвета. Обшивку в таком состоянии оставлять было никак нельзя, потому, что нарушение герметичности верхнего покрытия приведет к термическому повреждению более глубоких слоев борта, не все из которых умеют регенерировать…
Фил достал крючок и, воткнув его острым концом под сегмент, начал отгибать неподатливый кусок чешуи. Лезвие вывалилось, блеснув железным лепестком прекрасного цветка, на фоне черного провала космоса и уплыло. Ловить его было совсем некогда — таймер отсчитывал секунды. Кое-как выдернув крючок и притоптав погнутую чешуйку назад, космонавт поспешил обратно к люку, но запнулся о метеоритный бугорок и полетел в сторону астероида.
Небольшая доля гравитации, помогавшая при работе, в этот раз сыграла злую шутку. Скафандр, дернувший страховочную веревку, подпрыгнул и ударился о борт корабля. В глазах потемнело.
— Ты заслужил свою награду… — Слова Старшего победным маршем прогрохотали в висках, безжалостно сминая последние преграды морали, сшибая бесполезные принципы и размывая ошметки сомнений. Он справился и заслужил подарок. Высшая милость, которую может получить новичок, — это живой человек. Не фляга или бутылка с живительной и такой вкусной жидкостью, что густой струйкой стекает в горло, оставляя сладковато-соленое послевкусие. И безумное желание — припасть и пить во что бы то ни стало. Глоток за глотком, каплю за каплей. Пить, до потери чувствительности, до острой рези в переполненном желудке, до тошноты и отвращения, когда весь мир кажется залит красной кровавой пастой, вязкой и тягучей. Но такие ощущения были от бутилированной крови, а вот живая… из настоящего теплого, дрожащего человеческого тела…
За три года после перерождения он ни разу не пробовал живую кровь, только синтезированную. Дешевую, которую спокойно можно купить в любом маркете или даже специальном питьевом автомате за жетоны или за карту бонусов. Она тоже была красного цвета — скорее дань традициям, чем необходимость, — соленой, с четко выраженным металлическим привкусом, словно облизываешь железный шарик или цепочку. Такие игрушки давали всем перерожденным — толку ноль, зато, когда накатывает безумная жажда, можно отлично сточить клыки и содрать свои же губы об шероховатую поверхность. Впрочем, он тоже катался по полу камеры-колодца и грыз цепочку. Долго — кажется, пару недель. А вкус настоящей живой крови помнил по обряду перерождения, тогда он бился, намертво зафиксированный в тяжелой раме, и ему щипцами разжимали судорожно стиснутые челюсти и бережно вливали в рот кровь из трубочки. А он никак не мог сделать глоток, и думал, что сдохнет раньше, чем даже успеет вдохнуть. И драгоценная кровь стекала по щекам… Сейчас бы он отдал все, что угодно, чтобы с ним повторили ритуал — он бы не стал сопротивляться. Наоборот, жадно бы глотал, облизывал бы руки и пальцы своих палачей и благодетелей, только бы не пролить ни единой капельки. Даже микроскопической…
— Я постараюсь оправдать доверие, Старший. — Он помнил вкус настоящей крови, хотя, как утверждали кураторы, что возились с молодняком, не мог. Обращали, по традиции, именно настоящей кровью, сцеженной с живого человека. А-донор обычно находился в соседней комнате, пристегнутый ради безопасности к удобной кровати. Рядом располагался столик с едой, напитками и сладостями. На специальной откидной панели крепился экран: перерождение порой длилось от часа до трех, и А-донору могло стать скучно просто лежать. Он видел своего А-донора, пусть и мельком, но когда его вели, уже обколотого и в наручниках, в специальную комнату, то дверь в помещение А-донора была приоткрыта. И он видел ее — рыжеволосая девушка, которая спокойно раздевалась, чтобы лечь на кровать. — Я благодарен за эту милость…
Красивые слова, но он действительно заслужил эту награду. Тот вампир был намного старше и опытнее, а он ведь сам даже не состоял в специальном охранном блоке. Просто оказался рядом и прыгнул вниз на сорвавшегося с контроля психа. Сам понимал, что повезло тогда нереально, причем трижды: полет с двенадцатого этажа завершился удачным приземлением, а не переломанными ногами; падая, сумел скорректировать движение и сходу сшиб сорванного, сломав ему ключицы. То ли эффект неожиданности, то ли болезненный перелом, но нападал псих уже не так активно, иначе просто порвал бы неожиданную помеху в клочья. А третьим чудом стало то, что клановики успели убрать жертву раньше, чем он разобрался с сорванным, иначе — сам бы сорвался. А так получается почти герой: обезумевшего обезвредил, причем справился с вампиром, который был на двадцать лет старше и намного сильнее, истекающей кровью жертвой не соблазнился. И вот награда. Заслуженная и законная.
— Сегодня в восемь вечера в Белом крыле. — Старший величественно кивнул, отпуская младшего.
До назначенного срока получения награды оставалось еще много времени. И только три бонуса, в то время как литровая упаковка синтетика стоит пять. Можно пойти наняться на какую-нибудь работу или просто подождать, а потом оторваться за все дни вынужденного полуголодного существования. Рэлл так и не решил, как поступить. Но задерживаться на территории главы Блэкрана не стал. Огромный зал с прозрачными колоннами-аквариумами и высокими потолками пугал и угнетал, а воспоминания о трансляциях судебных разбирательств, что проходили в этом зале, и о последующих экзекуциях на главной площади перед зданием — навевали тоску. Правда, он еще ни разу не был обвиненным, хотя за такой небольшой срок сложно провиниться: в город его вернули только месяц назад.
Город за три года — вернее за тридцать пять месяцев, — сильно изменился. Зональность аж зашкаливала: человеческие кварталы теперь не просто охранялись постами из взрослых стражей, но еще дополнительными экранами, ограждениями из «пастухов» и системами слежения. Возле щитов, защищающих вход в человеческие районы, толкался молодняк: с черными кругами под глазами, с почти белыми лицами — голод мучил, а знание, что за пятнадцатиметровым забором ходят, живут, растят потомство и радуются жизни такие желанные бурдюки или фляги с теплой питательной кровью, — это знание просто убивало, тем более что дотянуться до людей было практически невозможно. В его времена, когда сам еще был человеком, можно было выйти за щиты, чтобы немного подзаработать — молодые вампиры тогда чтили право выбора и боялись нарушать запреты, чем и пользовались люди, продавая за дополнительные баллы или бонусы пять-десять-двадцать глотков крови. И ведь этих продавцов потом с миром отпускали обратно. Ни разу не было такого, чтобы задержали и выпили насильно. А сейчас даже самые отчаянные люди не рисковали и близко подходить к воротам: если выпьют досуха, то никакие баллы не оживят. Но вампирята сходились, усаживались на свободные клочки асфальта или бордюры и ждали с тупой надеждой.
Рэлл с деланным равнодушием прошел мимо ворот — после того как стая озверевшего от голода молодняка порвала на клочки одного из продавцов, люди стали опасаться. Но даже показательная казнь, которую транслировали и повторяли по всем общим каналам и в Сети, не смогла предотвратить последующие смерти. И, говорят, уже два года как прямые продажи крови прекратились. Вокруг человеческих кварталов появились нейтральные зоны — коридоры между двумя одинаковыми по высоте заборами, где со стены человеческого квартала простреливался каждый миллиметр. Там вдоль наружной стены ютились строительные вагончики для свиданий — романтика еще не выветрилась, да и закон не запрещал людям добровольно делиться кровью с теми гемозависимыми, которые им по какой-либо причине нравились. В вагончики приходили любовники, причем вампиры по специально пропуску, родственники, проигравшие пари — Сеть была общей и спорить на себя никому не запрещалось, так что совершеннолетних патрули пропускали без проблем. Но попасть в вагончик мог только тот вампир, что прожил после перерождения не меньше десяти лет и ни в чем не накосячил.
Этот сквер Рэлл помнил хорошо. Раньше днем тут даже люди гуляли, а вампирский молодняк собирался небольшими компаниями, пуская по кругу фляги с синтетиком. Тусовки тогда были смешанными — в их компании, например, было три вампира. Две девушки-сестры и парень. Девушки были близнецами, но особенный талант был только у одной, просто она поставила условие и сестру тоже провели через ритуал. А парень вампир был действительно талантливым математиком, так что обращение заслужил тем, что доказал формулу Джиджа. Рэлл огляделся: компаний не было. Кое-где сидели вампиры-одиночки с планшетами или ноутами, взрослые, неголодные… Под ложечкой засосало, желудок сжался в болезненном спазме.
Раньше молодняк немного подкармливали, сейчас все вынуждены сами заботиться о своем пропитании. А люди стали одновременно величайшей ценностью и кормовой базой. Полтора года назад процедуру чипирования транслировали даже в той колонии, где он проводил первые годы жизни после перерождения. С одной стороны — удалять новоперерожденных от людей правильно, но с другой стороны — то, как с ними обходились в этих резервациях, несправедливо и жестоко. Рэлл машинально потер запястья: в специальных силовых наручниках его держали почти год, хотя опомнился он почти сразу после обряда. Да и не собирался он ни на кого нападать, и вообще терпел. Нет, кормили их нормально, и грамотно распределяли порции человеческой еды и синтетической красной жидкости, просто сдерживаться было трудно. Эмоции зашкаливали, особенно агрессия, и многие, даже вполне адекватные ребята, срывались и кидались на кого угодно, даже на кураторов. Разумеется, старший вампир спокойно может справиться с пятью-шестью молодыми, но бьющиеся разрядами наручники и специальные ошейники, мгновенно по сигналу посылающие мощный удар током, — надежнее. А резиновые дубинки-шокеры хорошо закрепляли полученный эффект — после такого массажа даже самые отпетые готовы были сесть на недельную диету.
Рэлл повернул в сторону вокзала. По старой памяти. Там всегда можно было найти какую-нибудь работу или подработку. Он и так не ел два дня, хотя честно впахивал. Просто… просто неудачная ставка съела все накопления, но ведь и приз был крутым — сто пятьдесят литров синтетика. Ради этого стоило рискнуть. Рискнул и проиграл. Так что если бы не награда за сорванного, то пришлось бы идти на арену. Бывалые боевики говорили, что на нелегальных схватках можно неплохо заработать — правда, могло и не повезти. Допустим, если в схватке с людьми даже у молодого вампира шансы были высокие, то против старших, пусть и в команде, запросто потерять голову — и это в буквальным смысле.
До вокзала дошел за полтора часа, можно было бы и пробежаться, но не хотелось. Идти по городу и смотреть по сторонам интереснее. Хотя повсюду одно и то же: закрытые ворота в человеческие кварталы, спешащие по делам старшие вампиры, психующий молодняк. Может, и правильно, что после обряда перерождения молодому вампиру вкалывают мощное снотворное и увозят — по крайней мере в колониях или резервациях молодняк дрессируют — да, зло и безжалостно, гоняют на тяжелую работу, но там они никому не могут навредить. Потому что в зонах достаточно старших, чтобы не просто угомонить новичков, но и преподать наказанием хороший урок остальным. Рэлл хорошо запомнил, как медленно сжигали током распятого на кресте вампира. Пусть он и сделал страшное преступление — пытался отнять синтетику у более молодого и, соответственно, более слабого, но умирать пять дней под прошивающими тело разрядами — слишком сурово. Весь молодняк старшие созвали к кресту и заставляли долго смотреть, как дергается местами обуглившееся тело, как надсадно хрипит сорванным горлом наказываемый, как по металлу пробегает синеватый едва заметный разряд и пахнет паленым… За два с половиной года, что Рэлл провел в колонии, не было больше ни одной драки за кровь.
А потом случилось это.
Меня заметил хозяин.
Прежде я был словно невидимка, часть кухонной утвари, старательный, безотказный, он бы и в лицо меня не узнал, поинтересуйся кто, тот ли это мальчишка, что воду таскает.
Но тут он спустился на кухню, когда там, по редкой случайности, было тихо. Поварята гурьбой высыпали во двор птицу щипать. Повар с кухаркой осматривали битых гусей, а служанки судачили с зеленщиком и помощником пекаря.
Я остался один над мешком белого редиса, с которого обдирал ботву. От томящихся соусов и кипящих супов было душно. Я стянул куртку и поминутно вытирал со лба пот. Ныла спина.
На минуту я прислонился к высокой плетеной корзине, чтобы передохнуть. Ладони стали зелеными и кое-где саднили. Похоже, я задремал. Но тут же проснулся, будто кто-то толкнул меня в бок.
На пороге стоял хозяин и смотрел на меня. Внутри все оборвалось. Я торопливо стал выхватывать из мешка белые землистые корнеплоды и выверенным движением обрывать листья. Он перешагнул порог и приблизился.
Я внутренне напрягся. Сейчас он ударит меня. Я позволил себе заснуть. Я бездельничал.
Предметов, дабы произвести экзекуцию, было в избытке. Соусные ложки, черпаки, скалки, каминные щипцы.
Он ударит меня тем, что окажется ближе. Я невольно повел плечом и хотел уже закрыть лицо руками. Но он меня не ударил. Только приблизился.
От его суконного передника пахло чем-то кислым. Я видел пятна на порыжевших башмаках. Этот человек за весь год моего пребывания в его гостинице и работы на него не сказал мне ни единого слова, а я безумно его боялся.
Вдруг он взял меня за подбородок и заставил поднять голову. И потянул еще выше, вынудив встать. Я зажмурился. Чувствовал только холодные, сухие пальцы, что впивались мне в кожу. Сердце бешено колотилось, и в груди стало пусто. Вдруг он меня отпустил и ушел.
Я еще некоторое время стоял, оцепенев, а затем едва не повалился на корзину, из которой торчали зеленые побеги проросшего лука.
Вернулись, гогоча и переругиваясь, поварята. В руках у каждого по розовой голенастой тушке. На меня даже не взглянули, но я все же предпочел вернуться к редису.
До самого вечера все шло как обычно. Я бегал взад и вперед, выполняя мелкие поручения, которые с наплывом постояльцев сыпались на меня со всех сторон, получал тычки, затрещины, оборачивался на голоса. Спотыкался и падал.
Только далеко за полночь, когда постояльцы окончили ужин, мне удалось оказаться в своей каморке и наконец упасть. А упасть для меня означало уснуть. Иногда мне казалось, что я и не сплю вовсе, так быстро пролетали эти несколько часов.
С первыми лучами солнца громыхали бидоны молочника.
Я просыпался и бежал во двор, чтобы помочь кухарке стащить эти огромные емкости с шаткой телеги. Закрыл глаза, а открыл уже перед бидоном с молоком. А момент провала в сон и вовсе от меня ускользал. Я засыпал, еще не коснувшись своего жалкого тряпичного ложа. В ту ночь я так же провалился в сон, но разбудил меня не грохот бидонов. В темноте на меня кто-то навалился…
Кто-то огромный, душный поворачивал меня лицом вниз, больно давил на затылок. Я уловил опасность не разумом – телом. Я был слишком мал, чтобы понимать или рассуждать.
Разум еще не проснулся, а тело уже стянуло в дугу. Спасаться. Бежать. Страх будто наполнил меня воздухом и швырнул вверх. Страх подсказывал, что делать. Я изогнулся так, что зубами смог дотянуться до навалившегося врага. Это было плечо под холщовой рубашкой.
Знакомый кислый запах.
Я вцепился, как волчонок, с которым меня так часто сравнивали. Нападавший взвыл и отпустил меня, но в следующий миг я получил удар в переносицу.
Из глаз посыпались искры, я откатился в сторону, но сознания не потерял. Наоборот, боль усилила страх.
Я не знал, что нападавший хочет от меня, но то, что это угрожает моей жизни, не сомневался.
Темная фигура надвинулась. Сквозь слуховое окно проникал свет, я видел растопыренные пальцы.
Он надвигался, путь к бегству был отрезан.
Я перебирал по земляному полу руками и ногами – отползал к стене. Вдруг ладонь легла на нечто круглое и шершавое. Жесткий, увядший плод. Репа или брюква. В этом чулане иногда хранили мешки с овощами. Я схватил шар и бросил в надвигающегося врага. Швырнул отчаянным, звериным броском. Попал.
Он опять взвыл и схватился за голову. Потом забулькал, заскулил и уже не пытался приблизиться. Подскакивал и бил ногами. Глухо урчал и взвизгивал. Увернувшись, я зацепил несколько составленных друг на друга глиняных горшков. Они рухнули с оглушительным грохотом.
И тут же где-то рядом послышались голоса: «Пожар! Грабят!»
Сразу все заворочались, застучали.
Наверху бухнула дверь.
Нападавший сразу отступил.
Он шептал что-то многообещающе мерзкое. Голос в темноте, как клекот. Снова дохнуло кислым, и тут я узнал его. Хозяин!
А кислый запах – от его старого кафтана в пятнах мясного соуса. Этот кафтан был очень старым, в жирных разводах, но хозяин никак не мог с ним расстаться. Чего бы он ни надевал под этот кафтан, даже новую сорочку, все мгновенно пропитывалось этим гнилостным, жирным запахом.
Я укусил хозяина. Я ударил его. Но что он от меня хотел? Я не знал. Почему он спустился ночью из своей спальни в мой грязный чулан? Он хотел меня убить? Но если он хотел меня убить, он мог бы сделать это и днем. Мог взять плеть, трость, наконечник разливной ложки, кочергу и забить меня насмерть.
Он заплатил за меня несколько монет. Он имел на это право.
Что же он делал здесь? Впрочем, теперь он убьет меня наверняка. За дверью нарастал шум. Искали пожар.
Мне недолго осталось жить. Скоро рассвет. Я покосился на крошечное слуховое окно под потолком. Высоко…
Но меня вел все тот же животный страх, который помогает кошке выбраться из горящего дома.
Я подтащил из угла мешок с луком, взгромоздил на него большую плетеную корзину кверху дном, а затем взобрался на импровизированную лестницу. Это было несложно.
Я так долго учился балансировать с двумя полными ведрами над обрывом набережной, что хватило двух коротких движений. Я даже сообразил выбросить в окно пару своих растоптанных сабо, которые падали с ног, но оберегали от заноз и уличной грязи.
На шею я нацепил связку сушеных грибов, а за ней связку мелкого лука. С десяток таких связок было развешано по стенам моей каморки.
В ушах прозвучал голос кюре: «Грех!», а когда выбрался на улицу, то даже втянул голову в плечи, ожидая, что сейчас с небес протянется жилистая, волосатая рука и схватит меня за шиворот.
Но это быстро прошло.
К тому времени мне уже с трудом верилось в карающую длань Господа. Я столько раз видел, как воровство оставалось безнаказанным, что видение Страшного суда значительно потускнело.
Кюре твердил о десяти заповедях, грозил вечными муками, а люди вокруг только тем и занимались, что опорожняли карманы ближнего.
Слуги воровали у хозяина, хозяин обсчитывал постояльцев, постояльцы грабили друг друга.
Однако Бог вовсе не спешил вмешаться и пустить в ход свою жилистую длань. А если нет, то чего бояться? И я поудобней расположил обе связки у себя на шее.
Киборг знал, что такое баня, но не представлял, для чего здесь может понадобиться такое помещение, если живет только один лесник. Вместе с основным составом части киборгам совершать гигиенические процедуры не разрешалось. Раз в три дня выделялось пятнадцать минут, чтобы принять душ. В помещении, на потолке, в квадратно-гнездовом порядке размещались устройства подачи воды, включающиеся для человека от прикосновения руки, а для киборгов единовременно, после того как они выстраивались для помывки.
В доме лесника был оборудованный санузел. Душевая кабинка, унитаз, раковина. Мыться можно было каждый день, срок пребывания не ограничен, для поддержания гигиены хозяин выделил два флакона с моющими средствами. Одно для головы, другое для тела. Плюс целый комплект для ежедневных процедур. Станок, пена для бритья, щетка и флакон с надписью «Охлаждающий лосьон после бритья».
Назначение последнего для киборга было непонятно. Он прочитал инструкцию на обороте, выяснил, что средство успокаивает кожу после бритья. Как это «успокаивает»? Она возбуждается? И как это выглядит?
Чтобы это понять, Жека долго наблюдал за хозяином, даже рискнул зайти с ним в санузел.
Хозяин отреагировал совершенно спокойно. Подвинулся чуть в сторону, давая место около раковины.
Жека потом несколько раз просматривал запись, но кожа хозяина, до бритья и после, отличалась только наличием незначительного воспаления на местах слегка срезанного эпидермиса. Это и есть возбуждение кожи? Так и пребывая в недоумении, Жека тем не менее тоже пользовался выделенным средством. Запах приятный. Бриться каждый день ему было не нужно, но раз выдано – надо использовать.
Поэтому он очень удивился, когда хозяин сказал, что вечером будет баня. И принялся расписывать запах березовых веников, очищающее действие пара и несколько раз повторил, что настоящая чистота может быть только после бани.
Киборг не стал пытаться просветить хозяина о том, что настоящая чистота достигается полной дезинфекцией, а не связками веток от дерева. Хотя воздействие пара высокой температуры дает почти такой же эффект. Он знал, как такой пар действует, поэтому энтузиазма от предстоящего посещения бани не испытывал никакого. И подумывал о побеге.
Баней оказалось строение за домом. По расчётам киборга мыться там можно было максимум вшестером. На входе устройства для паровой очистки он не обнаружил. Сначала комната со столом, за ней еще одна. Такого интерьера Жеке ещё ни разу видеть не приходилось.
В центре в кучу сложены несколько камней. Два выступа на противоположных стенах, на них при желании мог вытянуться человек. На третьей стене широкая скамья. В стены вбиты гвозди, на них и развешаны связки веток, которые хозяин собирал пару дней. В беспорядке расставлены какие-то флаконы.
Откуда пар подается? Сканирование не выявило ничего хотя бы отдаленно похожего на насос и сопла для распыления пара. Жека недоуменно уставился на хозяина.
— Никогда не видел баню?
— Нет.
— О, друг, ты многое потерял. Ничего, сейчас все узнаешь.
— Требуется вводный инструктаж, — своими силами процессор шестой модели и база данных, вмещающая объемом в пару десятков терабайт, не смогли смоделировать хотя бы приблизительно предстоящий процесс.
Чем ему хозяин нравился, так это тем, что не бил за уточняющие вопросы и всегда на них отвечал.
— Понимаешь, Жека, душ это хорошо. Но только в бане можно отмыться.
— Почему?
— В парилке открываются поры, пот вымывает из них все, такого в душе не сделаешь. А в нашем деле это особенно важно. Целый день в комбинезоне, в лесу, воздух чистый, но пыли-пота много. Без бани никуда. Второе – массаж. Джакузи тебя погладит, и только. А вот веничком до самых костей промнет. Главное, не жалеть и веничком хорошо, от плеч до пяток. Чтобы до костей доставало.
Киборг представил, как ветки рассекут мышцы до костей, потом попробовал рассчитать терапевтический эффект. И предпринял попытку отказаться от экзекуции.
— Система поддерживает оптимальный баланс автоматически.
— Везет тебе. Ну, ничего. Вреда от бани не будет. А мне — так совсем хорошо будет. Ты сильный, бить будешь хорошо.
Бить хозяина Жека тоже не хотел. Совсем. Но его мнения никто не спрашивал. И все же он пообещал себе быть аккуратным. Мало ли какие причуды у людей бывают…
Геннадий тем временем выбрал два самых, на его взгляд, подходящих веника, набрал полный таз кипятка и сунул их в воду.
— Разбухать, — объяснил он.
Еще час киборг смотрел, как лесник бодро растопил дровами печь внутри бани, принес полотенца, вынул из холодильника большую банку домашнего кваса.
— Готово! – потер он руки. – Идем! Ох, сейчас попаримся!
Киборг поплелся следом.
***
Геннадий любил баню. И тот вариант, когда нужно спокойно лежать на полке в горячем сухом тепле, и когда практически ничего не видно за паром. Второй вариант любил больше.
В предбаннике он рассмотрел свое имущество, наконец сам себе ответив на вопрос – полностью ли киборг походит на человека. Оказалось – полностью. Дальше стало любопытно, насколько киборг всем этим хозяйством может пользоваться. Он как-то попробовал вечером на сон грядущий почитать ТТХ DEX-6. Но там были только описания его возможностей. Видимо, примитивных вопросов у владельца возникать было не должно — под впечатлением боевой мощи.
Тем временем священнодействие в бане началось.
Они просидели в парной положенный первый заход, потом Геннадий велел намылиться, ополоснуться и снова заходить внутрь.
Система киборга с этой переменой условий внешней среды успешно справлялась. Так что он не потел, но послушно обливался водой и натирался густым, пахучим веществом, внутрь которого были, кроме моющих средств, намешаны измельченная кора, листья и песок.
— Верх блаженства, — потянулся Геннадий, поднимаясь с полки и потягиваясь, — пора и веничком попариться. Значит так. Сначала одним веником проводишь по телу, от шеи до ног. Чтобы прогреться. Потом водишь поперек, тоже от шеи и вниз. Три раза. Дальше чуть хлопаешь веником и трясешь им. Потом берешь два веника, и наискосок, елочкой. Потом по бокам. Тут уже покрепче. Запомнил?
— Информация сохранена.
Геннадий блаженно растянулся на полке, отдавая себя в руки киборга. Покряхтывал под веником, поворачивался с боку на бок, подставляя тело.
— Точно не хочешь?
— Ответ отрицательный, — киборгу по-прежнему не нравилась эта затея.
— Мне больше достанется. Во-о-от! Ох, хорошо!!
— Наблюдается покраснение кожного покрова. Артериальное давление поднялось на пятнадцать единиц. Система рекомендует прекращение процедуры.
— Ничего твоя система не понимает. В этом и смысл! Чтоб кровь побежала, чтоб потом все промыло. Поддай еще. Да посильнее, что гладишь-то?!
Жека размахнулся и опустил веник на спину хозяина.
Геннадий крякнул, обернулся, но тут ему прилетел еще шлепок.
— Эй!!
Жека честно выполнял инструкцию, решив, что поднимет давление хозяина до ста сорока и на этом остановится.
Геннадий подскочил, ужаленный веником, и заорал.
— Ты что творишь?!
На что киборг благополучно продолжил охаживать хозяина веником по животу.
— Полегче!! – лесник загородился рукой. – Жека, хорош!
Жека обогнул его и протянул веником по спине.
— Необходимый уровень артериального давления не достигнут.
Геннадий рванул к двери. Жека, как исполнительный киборг, за ним.
Увы, Геннадий начисто забыл, что надо было просто отменить предыдущий приказ. Причем как-то конкретно, потому что перед этим он почти час вдалбливал Жеке, что ему делать, а последнее распоряжение было как раз «посильнее». Слова «хорош» и «эй» этого сделать не могли. Их значение система киборга идентифицировала совсем не как приказы, а как эмоциональные возгласы.
Выскочив из парилки, Геннадий пулей метнулся на улицу, хлопнул дверью и подпер ее поленом, одновременно осматриваясь, ища, чем отбиться. Голой ногой наступил на некстати подвернувшуюся шишку, выругался и, прихрамывая, побежал к дому.
Киборг, вооруженный вениками, одним ударом выбил дверь и увидел улепетывающего хозяина. Так как никакой команды больше не поступало, приказ гнал вперед. И Жека припустил за лесником, этими самыми веникам размахивая.
Понимая, что до дверей дома добраться он не успевает, Геннадий, как был голышом, побежал вокруг дома. В скорости ему с киборгом было не соперничать, так что тот его быстро настиг и протянул пару раз вдоль спины.
После второго круга он вылетел на дорожку к воротам и увидел совершенно офигевшего Алексея. Тот, припарковав машину у калитки, зашел во двор, не подозревая о происходящем. Завидев мчащегося на него, в чем мать родила, приятеля, открыл рот, но тут увидел и киборга, который точно в таком же виде бежал следом, размахивая банными вениками. Геннадий, оперевшись одной рукой, боком перемахнул через забор, а Леха выронил сумку и аж присел, глядя как DEX берет полутораметровую высоту одним прыжком, как бегун, перепрыгивающий через барьер. Пара углубилась в лес.
Диспетчер несколько мгновений смотрел вслед, пытаясь понять, что происходит. Из леса донесся трехэтажный мат, и что-то неразборчивое в ответ. Но обещание прибить шефа за такие подарки он разобрал четко. Голоса приближались, что значило, что Геннадий, мужик крепкий и здоровый, сделал где-то поворот, и теперь бежал обратно, периодически взвывая.
Лесник и его киборг пробежали обратно, так же преодолев забор.
У киборга было преимущество в длине прыжка, и веником он своего хозяина в полете достал.
Ухватив себя за покрасневшую пятую точку, Геннадий сделал еще рывок. Лицо у него пылало, он запыхался, в ногу впилась не одна шишка, кажется, все они толпой выстроились на тропинке. Кроме веника его исхлестало кустарником. Пытаясь отдышаться, он спрятался за Леху.
Киборг замахнулся, а потом, вдруг, остановился.
— Приказ выполнен. Артериальное давление достигает указанной отметки. Система находится в ожидании следующего задания.
— Вы чем это занимаетесь? – уточнил Леха.
Киборг честно отчитался о полученном приказе. Что в процессе возникли некоторые технические трудности с его выполнением, но задача успешно выполнена. Хозяин побит веником, указанное количество пота по данным сканирования выделилось, указанные повышения параметров жизнедеятельности достигнуты, погрешности незначительные.
— Что-о-о??!! – задохнулся лесник. — Ах, ты, зараза!!! Да я с тебя сейчас шкуру спущу!!! Задание он выполнял?! Ты чуть меня в гроб не вогнал!!
DEX начал отступать.
— Был приказ, – растерянно начал оправдываться он, — бить веником, пока кровь не побежит. Система определила, что приказ не эквивалентен процессу рассекания кожи, чтобы кровь потекла. И был применен максимально атравматичный…
Договорить он не успел. Разъяренный Геннадий подхватил веник и погнался за удирающим киборгом, угрожая им как дубиной. От возмущения он даже говорить не мог.
Жека в очередной раз перескочил через забор. Геннадий потер поясницу и остановился перед этим препятствием, грозя паршивцу веником.
Леха сложился пополам от хохота, утирая слезы.
— Весело тут у вас, — наконец смог выговорить он.
Геннадий, придерживая поясницу, пару раз зло фыркнул, потом ухмыльнулся.
— Чего ржешь? Нет бы, посочувствовать. Погоди, я полотенце найду. Вот ведь, гад паршивый! Я теперь ни сесть, ни лечь не смогу неделю, так отходил!
— А ты чего ему приказал-то?
— Парить приказал!
— И? – снова начиная смеяться, спросил приятель.
— Чего и? Я нормальным понятным языком все объяснил. А он нате! Приказано бить хозяина!
— Генка, следи за тем, что приказываешь. Я же предупреждал, слова он воспринимает буквально.
— Вот кто-то счас в глаз схлопочет!
— Не по заднице зато.
— И этот человек называет себя моим другом, — — патетически пожаловался Геннадий.
Но до него уже и до самого начало доходить, что он стал жертвой неумения правильно формулировать приказы при нецелевом использовании боевой машины.
Он покачал головой. Обернулся.
— Жека! Давай иди обратно, ничего тебе не будет. Да иди, говорю сюда, бестолочь! Пошли обратно, я замерз как собака!
Киборг очень осторожно приблизился. Он не понимал, какой приказ трактовал неправильно, но понимал, что что-то сделал не так. И еще не знал, как оправдаться за то, что не остался стоять, позволяя себя избить, а побежал. Решил, что будет стоять на том, что система определила состояние хозяина как агрессивное, и во избежание порчи имущества отогнала его на безопасное расстояние.
Хозяин и его гость пошли опять в направлении этой проклятой бани!
И только было Жека решил, что лимит неприятностей на сегодня исчерпан, как хозяин вскрикнул от боли, а потом выругался. Они как раз огибали угол дома, и Жека на несколько мгновений потерял хозяина из виду. И этими мгновениями воспользовался непонятно как пробравшийся во двор гриб. И шанса своего он не упустил – безошибочно почуял беззащитную человеческую ногу и впился зубами.
— Вот, пакость!!
Мухомор метнулся было обратно в траву, но киборг бросился за ним и прихлопнул его ладонью.
— Объект ликвидирован.
— Ага, — — вяло отозвался Геннадий, покачиваясь, а потом медленно начиная заваливаться на землю. На лице его расплылась абсолютно довольная улыбка, — такой ма-а-аленький, ядови-и-ительнкий му-хо-мор-чик. Бе-е-е….
— Приплыли, — резюмировал Алексей, подхватывая его и не давая приятелю растянуться на траве, — пошли, друг, в койку.
— Йа-а-а тут… того… полежу, — заплетающимся языком пробормотал тот, — травка-а-а та-а-акая мяфкая.
— Койка тоже. Идем-идем. А то на травке отморозишь себе все ценное, что еще веником не отбито. Не стой, Жека! Тащи в дом! Антидот есть?
Киборг взвалил хозяина на плечо и отнес в дом. Устроил на постели, достал аптечку, сделал укол.
Мгновенного антидота не было. В принципе, опасности единичные укусы мухоморов не представляли. Главное, чтобы укусов было не больше трех. После первого человек на несколько часов впадал в состояние эйфории, второй укус грозил одышкой и нарушением сердечной деятельности, а вот если человек становился жертвой нападения хотя бы тройки этих опасных грибов, то помочь ему могли только медики. Иммунитета к их яду у человека не вырабатывалось. Хотя, возможно, просто исследования в этом направлении не велись.
Алексей покачал головой, поставил на кухне привезенный пакет и оставил приятеля на попечение киборга. Перед уходом, старательно подбирая слова, проинструктировал как ухаживать за ним. Жека подтвердил сохранение информации. Хозяин ему это уже рассказывал, когда инструктировал, какую первичную помощь необходимо оказывать пострадавшим или задержанным в лесу.
Эйфорическое состояние хозяина перешло в сон. Пользуясь тем, что человек ничего не чувствует, Жека намазал его с головы до ног согревающим кремом от ушибов. Он ведь был прав, когда не нашел никакого полезного эффекта у этих побоев веником! Был прав! А хозяин настаивал. И вот…
Киборг вздохнул, накрыл хозяина еще одним одеялом, прибавил температуру обогревателя и вышел. Первым делом он навел порядок в бане, тщательно сжег все веники до единого, даже те, которые были ни в чем не виноваты, приготовил все для завтрака. В общем, всячески заглаживал вину, со страхом ожидая утра.
— Что, правда? — Старк недоверчиво фыркнул. — Уже семь лет вы ни разу не испытывали чувства гнева? Не верю.
Доктор Брюс Беннер мягко улыбнулся, поправил очки, придававшие некую утонченность его округлой физиономии с чуть курносым носом и полными, красиво очерченными губами, пригладил темные вьющиеся волосы тронутые сединой. От его облика словно бы исходили волны умиротворяющего добродушия, которое, казалось, ничто не способно было нарушить, и это вызывало у многих искреннее недоумение и даже недоверие. За три месяца совместной работы они со Старком сблизились настолько, что Тони посчитал уместным задавать Беннеру вопросы личного характера, а партия в многомерные шахматы, разыгрываемая ими во время обеденных перерывов, как нельзя лучше способствовала задушевным беседам.
Ему нравился Беннер. И он ничего не мог поделать с чувством симпатии к человеку, который по воле случая стал для него кем-то вроде надзирателя, курируя его работу по внедрению аналога «Скайфилда» для нужд Аристотеля и подчиненных ему колоний. Точно так же он ничего не мог поделать со сложной гаммой чувств в отношении Роджерса, и пора бы уже перестать заниматься самобичеванием по этому поводу и принять как данность.
— Я понимаю ваше недоверие, — произнес Беннер. — Это нелегко осознать и принять. Я много думал в свое время. Над тем, как злоба и ненависть влияют на людей, во что их превращают. И я решил, что эти эмоции никогда не будут руководить моими поступками.
Тони коротко усмехнулся.
— Знаете, если наполнить емкость паром, закрутить крышку и поднять давление, её неизбежно разорвет. Выброс эмоций время от времени необходим всем, в том числе и негативных.
— А вы не поднимайте давление. Представьте, что ваши негативные эмоции — это энергия. Вы бережно сохраняете её внутри себя, и, возможно, она вам пригодится в определенный момент.
Старк покачал головой.
— Вы говорите сплошными загадками, хотя идея мне нравится. Хотел бы я увидеть когда-нибудь, как вы используете эту свою «энергию». Впрочем, я не собирался выпытывать ваши тайны.
Беннер пожал плечами, улыбнувшись с неизменным добродушием.
— У меня нет никаких тайн. Вся моя биография прозрачна насквозь. Я не принадлежу к знатному роду, я был лучшим на своем курсе в Университете, у меня куча каких-то ученых степеней, значения коих я слабо себе представляю. Моя личная жизнь не задалась, да и времени на нее особо никогда не было, так что меня смело можно назвать закоренелым холостяком. Вот и всё, что я мог бы про себя рассказать.
— Вы упоминали, что ваша специализация — биоинженерия и генетика. Как-то далековато от того, чем мы тут занимаемся.
— Квантовая физика и механика это моя вторая специализация. В свое время мне даже посчастливилось побывать в Центральном Университете Федерации на курсе лекций Адама Кроннебурга.
— Ого! — встрепенулся Старк. — Да вы везунчик, Брюс. Я тогда уже получил направление от деканата, как вдруг внезапно умер мой отец, и я… — прервавшись, он махнул рукой и поморщился. — Впрочем, неважно.
— Кстати, — произнес Беннер, — принципы биоинженерии были как раз использованы вами для создания «Скайфилда». Миллионы дронов похожи на иммунную систему живого организма, которая вырабатывает защиту от вредоносных бактерий и вирусов мгновенно и инстинктивно. Если не знать об этом, то можно до бесконечности пытаться её контролировать как обычное механическое средство обороны. И лишь тот, кто досконально знает устройство этой иммунной системы и все ее возможности, может ее как ослабить, так и укрепить.
— Вы крайне проницательны, — пробормотал Старк. Его внезапно вновь настигло ощущение ловушки, подвоха, злого умысла, настроение мгновенно упало. Возможно, его неспроста окружили людьми, способными вызвать симпатию. Ведь пытками можно добиться лишь ответов на вопросы, но не эффективного сотрудничества. — Кстати, что-то мы заболтались. Перерыв подходит к концу.
— Вы так и не сделали свой ход.
Старк, прищурившись, оглядел стоявшую на столе странную конструкцию, где черные и белые шары и фигурки разной формы двигались по причудливо переплетенным нитям во всех направлениях.
— Я слыхал, изобретателя этой игры упекли в психлечебницу. В нее невозможно выиграть. Давайте-ка в следующий раз сыграем в нормальные шахматы. А сейчас я еще успею выпить кофе до начала работы.
Обстановка на одной из секретных военных баз в окрестностях столицы была довольно спартанской: никаких особых удобств, еда из автоматизированной столовой, кофе только из автомата. Впрочем, после длительного запрета на кофеин Старк был рад и ему. Потягивая маленькими глотками напиток сомнительного качества, он напряженно глядел в противоположный конец коридора, ждал. У камер в этом коридоре был более ограниченный обзор, чем в остальных, а чувствительные датчики позволяли сосредоточить их основное внимание на движущихся объектах, особенно если этих объектов было несколько. Когда в конце коридора появилась группа молодых лаборантов, Тони медленно и осторожно сделал шаг назад, скрывшись за автоматом с напитками, затем вбок и, стоя спиной, набрал код на панели перед входом во вспомогательную серверную, обслуживающую компьютеры младшего административного персонала. Оказавшись внутри, прерывисто выдохнул. Всё, что ему было нужно — выход во Всемирную Сеть. И хорошо бы еще успеть стереть следы своей деятельности.
Он активировал голографическую клавиатуру, за пару минут обошел три уровня защиты и очутился в свободном виртуальном пространстве. Невольно растянул губы в улыбке, когда на экране загорелась надпись — «Протокол Лазарь. Доступ открыт». Как бы ни была крепка тюрьма, а лазейка всегда найдется. Он не рискнул хранить данные на каком-либо носителе, так что пришлось формировать и передавать их одновременно. Он потратил на всё минут шесть, в общей сложности, слишком мало, чтобы его хватились и начали разыскивать. Поэтому, когда дверь за его спиной внезапно отъехала в сторону, это не могло быть ничем иным, кроме как невезением чистой воды.
Секунду они с Брюсом Беннером молча смотрели друг другу в глаза, потом тот произнес:
— Закругляйтесь, живо. Они вот-вот будут здесь.
— Почему? До конца перерыва еще четыре минуты, — машинально произнес Тони, понимая, насколько глупо звучит его вопрос при данных обстоятельствах.
— За вами приехали. Вы срочно нужны Шмидту.
Стоя вполоборота к двери, Старк молниеносно пробежался пальцами по клавишам и свернул клавиатуру. А спустя пару секунд дверь вновь открылась, и несколько крупных, одетых в мундиры фигур сделали пространство серверной удушающее тесным. Майор Бофф, начальник личной охраны Старка, так и зыркал своими поросячьми глазками по сторонам и даже как будто принюхивался.
— Что происходит? Мистер Старк не должен здесь находиться, это запрещено правилами.
— Прошу меня простить, вина, целиком и полностью, моя. — Беннер смущенно повел плечами, машинально одернул один из своих пиджаков, сидевших на нем неизменно мешковато. — У нас проблемы с локальной сетью в этом секторе, я попросил мистера Старка глянуть. Он разбирается в таких вещах куда лучше, чем я.
***
Стив до упора придавил педаль газа, так, что окружающий мир слился в сплошной водоворот разноцветных пятен и огней. Бросил спидер резко вверх, избегая столкновения с патрульным аэромобилем, попытавшимся его перехватить, потом вправо, не обращая внимания на перегрузки. Ему сейчас некогда останавливаться и объяснять, почему он нарушает правила, поднявшись в воздух в запретной зоне. Голова была пустой и гулкой, и лишь одна мысль молоточками стучала в висках: скорее же, скорее, скорее!..
Внезапный вызов от Фьюри застал его врасплох — обычно директор Щ.И.Т.а не имел привычки выходить на связь вне запланированных сеансов, да и передатчик для трансляции информации посредством нейронных импульсов мозга требовал особой концентрации с обеих сторон. У Фьюри была веская причина для вызова — сведения, что подпольная радикальная организация «Свободная Калсида» готовит покушение на Старка, поступили едва ли не с опозданием — согласно им, отряд, конвоирующий Старка от базы до дома, попытаются перехватить уже сегодня. Фьюри обещал отправить на помощь своих агентов, но, зная его, можно предположить, что он выделит максимум пару человек, чтобы не светиться.
Стив Роджерс не был трусом, отнюдь. Он не смог бы долго бегать от самого себя, а с момента их с Тони вынужденной женитьбы прошло уже несколько месяцев, которые они провели бок о бок в Башне Старка. И теперь он вполне четко осознавал, что испытываемый им сейчас страх не имеет ничего общего с боязнью провалить задание и подвести своего сюзерена.
Маршрут, по которому следовал конвой, он знал от и до — маршрут был всегда один и тот же, и это изначально являлось стратегической ошибкой, которая теперь может стоить Тони жизни. Он миновал центральную часть города; патрульные машины отстали, видимо, его опознали и решили не связываться. Впереди простиралась обширная лесопарковая зона, а чуть вдалеке маячила громада столичного спортивного комплекса. Стив уловил колебания в воздухе и похолодел, следом донесся явственный звук взрыва, и со стороны северной трассы, огибающей спорткомплекс, поднялся столб дыма. Кажется, он опоздал.
На подлете по Роджерсу открыли огонь, и ему пришлось маневрировать. Сверху картина происходящего хорошо просматривалась — террористов было больше десятка, конвой обстреливали из-за громадного грузового трейлера, перегородившего шоссе спереди; один из бронированных аэромобилей догорал на обочине антигравом кверху, два других сшиблись друг с другом прямо поперек дороги, отрезая последнему, относительно целому, путь к отступлению. Из всего конвоя осталось лишь трое солдат, один из которых был ранен; Стив увидел Тони, и сердце совершило замысловатый кульбит — Старк даже и не думал прятаться внутри уцелевшей машины — воспользовавшись чьим-то оружием, он активно участвовал в перестрелке, действуя почти профессионально.
Двигатель внезапно визгливо взвыл, и спидер на мгновение нырнул вниз, словно провалившись в воздушную яму. Оглянувшись и увидев дымящийся левый движок, Стив направил машину прямо на трейлер. Его заметили и попытались сбить с траектории, но он выставил перед собой щит из вибраниума, который всегда использовал во время высадок десанта, и отразил все выстрелы. В последнюю секунду встал на сидение и, оттолкнувшись изо всех сил, кувыркнулся назад. Взрывной волной Роджерса швырнуло куда-то вбок, но ему всё равно удалось относительно удачно приземлиться, хотя щит пришлось выпустить из рук. Он знал, что следующие пару секунд он, оглушенный и дезориентированный, будет уязвим, но надеялся, что взрыв трейлера выведет хотя бы часть врагов из строя. Выстрелы, однако, ударили раньше, чем он успел подготовиться, Стив слышал, как пули с металлическим лязгом щелкают о вибраниум. Щит… Откуда?.. Он моргнул, пытаясь сфокусироваться, в голове шумело, тело казалось резиновым. Тони стоял на коленях перед ним, держал щит, прикрывая их обоих; Стив видел лишь его взъерошенный затылок, напряженную спину и порванный правый рукав пиджака. Обернулся, глянул на Роджерса со снисходительным прищуром.
— Надеюсь, ты вызвал кавалерию, потому что отстреливаться нам совсем скоро будет нечем.
За время их совместного проживания Старк чаще всего чередовал периоды черной меланхолии с параноидальным недоверием и злобной язвительностью, придумывая Роджерсу всяческие малоприятные прозвища, и его сложно было в этом винить. Тот обычно отмалчивался и уходил в другую комнату, благо, комнат в башне было предостаточно. Он пытался дать Тони максимум личного пространства, не нарушая условий надзора. Но случались редкие моменты мира и согласия, когда близость между ними ощущалась почти на физическом уровне. Бывало, он приносил в кабинет Старка кофе и сэндвичи, и тот не гнал его прочь, а принимал подношения; пару раз Стив заставал его уснувшим прямо за работой, накрывал пледом, украдкой разглядывал его лицо, уже куда больше похожее на лицо прежнего Тони, каким он был до войны. Как-то утром Старк встал раньше обычного, вышел на кухню и, увидав поглощающего завтрак Роджерса, просто молча сел напротив, сыпанул в тарелку хлопьев, залил молоком и принялся машинально жевать. Плохо выбритый, босой, взлохмаченный, в пижамных штанах и майке с непристойной надписью, он казался до боли уютным и родным. Калсидийское светило медленно выползало из-за зданий, заливая просторную кухню светом сквозь окно во всю стену; глаза Тони отливали янтарем, и Стив глядел на него, ощущая себя так, как будто именно здесь ему самое место, на этой залитой светом кухне. А пару дней назад он проходил мимо спальни Старка и услышал крики — тот вздрагивал и метался во сне, пребывая во власти кошмаров. А потом вцепился в рубашку Стива, встряхнувшего его за плечи, и пару секунд не отпускал, шумно дыша и глядя в пустоту потемневшими от расширенных зрачков глазами, а тот давил в себе яростное желание обнять и гладить между лопаток, шепча на ухо что-то глупое и сентиментальное.
Сейчас, несмотря на то, что они оказались в гуще врагов при неравном соотношении сил, им обоим кружило голову пьянящее ощущение свободы — впервые за долгое время они находились вне поля зрения Шмидта и его приспешников и сражались на одной стороне. Сзади их защищал корпус аэромобиля, спереди щит, но боеприпасы таяли, а террористов оставалось еще как минимум человек восемь, и их медленно, но верно брали в кольцо. Стив уже готовился вступить в ближний бой, оставив Тони в укрытии, но внезапно два почти бесшумных выстрела раздались со стороны поросшего лесом холма слева от шоссе, и двое нападавших одновременно рухнули навзничь. А следом будто огненный вихрь пронесся сквозь вражеские ряды, сея смерть, — хрупкая на вид женская фигурка, увенчанная копной ярко-рыжих волос, двигалась с такой скоростью, что за ней сложно было уследить. Лучший момент для атаки настал, и вот, уже спустя пару минут, Роджерс и рыжеволосая фурия стояли бок о бок над телами поверженных противников, прерывисто дыша и зорко оглядываясь по сторонам в поисках новой потенциальной угрозы.
— Тебе нужно уходить, — кашлянув, произнес Стив. — Нас не должны видеть вместе.
— Не волнуйся, эти ребята обесточили целый квартал, камеры не работают нигде поблизости. Вдобавок они устроили заварушку у здания Капитолия, чтобы отвлечь внимание полиции, и сообщили о заложенной бомбе в торговом комплексе.
— Хорошо подготовились, ничего не скажешь. Если кто-то из них ушел живым…
— Без вариантов. Там мой напарник. — Наташа мотнула головой в ту сторону, откуда стреляли. — У него отличный обзор, и он не промахивается.
Тони застыл поодаль, уронив щит на землю, с выражением бесконечного изумления на чумазой физиономии с поперечной царапиной на переносице.
— Мисс Романов?
Роджерс приподнял правую бровь.
— Вы знакомы?
— Ну, разумеется, — фыркнул Старк. — Я нанял эту особу на должность личного помощника, но она вот уже довольно долгое время упорно игнорирует свои обязанности.
Наташа шагнула к нему с виноватым выражением лица.
— Простите, что бросила вас тогда. У меня был приказ.
Тони покачал головой.
— Чудеса твои, Господи. Что ж, рад видеть вас живой, в конце концов. У меня были опасения на этот счет. Кстати, — прищурившись, он перевел взгляд на Роджерса, — самое удивительно, что вы двое знакомы между собой. И у меня есть кое-какие мыслишки на этот счет. Во время своего первого визита, я хакнул базу Щ.И.Т.а, Фьюри, кстати, мне до сих пор не может этого простить, и обнаружил…
— Давай сейчас не будем об этом, — оборвал его Роджерс. — Нам надо убираться отсюда.
***
В башне Старка их уже ждали. Стив по дороге готовился к тяжелому разговору со Шмидтом, настраивался, подавляя упоительное чувство ясности и простоты, которое овладело всем его существом во время недавнего боя. Пророк свидетель — как же ему этого не хватало. Тони ощущал то же самое — его прежде тоскливо-равнодушный взгляд светился воодушевлением, и бойцовские искры явственно тлели в глубине зрачков. Шмидт не должен был уловить их настрой, а спрятать его от столь хорошего эмпата казалось нелегкой задачей.
Он встретил их в кабинете Старка, сидя в его кресле; как всегда, по лицу шефа Гидры невозможно было что-либо прочесть, а для слабых эмпатических способностей Стива он оставался совершенно непроницаем. Шмидт выслушал рапорт Роджерса молча, лишь пару раз кивнул головой. Потом поднялся, обошел их обоих по кругу, оглядывая с ног до головы; его ноздри раздувались, будто он принюхивался.
— Должен признаться, мой визит не связан с покушением на мистера Старка. Хотя тот факт, что мои люди своевременно не узнали о готовящемся покушении, заставляет меня усомниться в компетентности некоторых из них. Виновные, безусловно, понесут суровое наказание. Собственно, я приехал сюда по результатам наблюдений за вашим взаимодействием, господа.
— Если я допустил какое-либо нарушение… — начал было Стив, но Шмидт не дал ему договорить.
— Перед началом вашего задания, капитан, я дал вам аптечку. Будьте добры, принесите её сюда.
Стив мгновенно закаменел, внутренности будто покрылись ледяной коркой, а Тони лишь недоуменно вздернул бровь, не понимая, о чем идет речь.
— Мне бы не хотелось сейчас…
— Принесите аптечку, капитан!
В голосе Шмидта явственно прорезались металлические нотки. Кинув беглый взгляд на замерших у двери одетых в черное громил, значительно превосходящих его ростом и комплекцией, Роджерс безропотно повернулся и вышел за порог. Будто на автопилоте, дошел до своей комнаты, достал из верхнего, запертого на ключ ящика стола небольшую коробку темного дерева и, вернувшись назад, вручил её Шмидту. Тот откинул крышку, бегло оглядел шесть ампул с жидкостью разных цветов и аппарат для инъекций. Стив невольно сглотнул, вспоминая инструкции — препараты вызывали кратковременные болевые приступы разной степени интенсивности. Голубой — самый слабый, красный — самый сильный, желтый мог спровоцировать судороги. Чисто, эффективно, не оставляет следов, помимо едва заметного кружочка от гипоспрея.
— Я вижу, они все целы.
— Мистер Старк не давал мне повода, мессир.
Стив старался, чтобы его голос звучал абсолютно нейтрально, и, кажется, у него получалось.
— Вот как. — Шмидт усмехнулся. — Значит, мистер Старк был паинькой. Не похоже на него, совсем не похоже. Что, прямо-таки ни одного, даже малейшего нарушения режима? Ни единого?
— Никак нет, мессир.
Шеф Гидры обошел его кругом, замер за спиной; Роджерсу казалось, дыхание Шмидта обжигает его затылок, и волосы на нем встают дыбом. Замерший рядом Тони с какой-то болезненной, пронзительной ясностью ощущался частью его самого — самой уязвимой частью.
— Вот что я думаю, капитан Роджерс, — вы прониклись симпатией к мистеру Старку и возмутительно ему потворствуете. Это может привести к краху всей нашей операции, а я не могу этого допустить.
— При всем уважении, мессир, вы ошибаетесь.
— Вот как? Ошибаюсь, значит. Тогда ударьте его. Прямо сейчас.
— Что вы…
— Ударь его! Это приказ, солдат!
Окрик Шмидта, будто плеть, хлестнул по оголенным нервам; Роджерс понял, что если он промедлит хотя бы мгновение, то просто не сможет сдвинуться с места, и тогда всё полетит к чертям. Обернулся к Старку, на долю секунды поймав его наряженный и выжидающий, без малейших признаков испуга взгляд. Удар был похож на оплеуху — Стив даже не сжал кулак. Но от небрежного движения его руки Тони отлетел назад с легкостью мяча, врезался в стену и сполз вниз, держась за ушибленную щеку.
— Вы явно сдерживались, капитан.
Роджерс обернулся к Шмидту, частично позволив своей ярости просочиться наружу, произнес равнодушно-холодным тоном:
— Если бы я не сдерживался, то сломал бы ему челюсть. Послушайте, вы знаете, кто я такой. Вы всё обо мне знаете. Вы должны понимать, что я солдат, а не палач. Я видел, как по вине Старка умирали мои товарищи. Нет, я не испытываю к нему ненависти — шла война, мы были врагами. Но ваше предположение, что я проникся к нему симпатией, для меня крайне оскорбительно.
Пару секунд они со Шмидтом стояли неподвижно, схлестнувшись взглядами. Потом шеф Гидры склонил голову набок и чуть приподнял уголки губ.
— Что ж. Будем считать, вы прошли тест.
Приди.
Припади
К ракитовой наготе моих губ;
Мы только вдвоём, и нечаянно, вдруг
Рождается свет. И тепло твоих рук.
Вокруг
Безмолвие нежно ласкает наш слух.
Пастух
Не истопчет полей, и нет смеха подруг.
Одни мы молчим и сливаемся в круг.
В веках
Из камня манады, истлевшие, — прах.
Мы жизни сплели, и рассыпался страх.
Во снах?
Ты рядом.
Ты рядом в моих волосах
В дыхании, в мыслях, в моих парусах!
В весне!
Ты даришь мне сил, чтоб парить на волне,
Быть рядом с тобой и, конечно, во вне.
Во сне?
Ты снился мне раньше, но не…
Ты рядом! И это не кажется мне!
Над океаном вставала мрачная, багровая луна, северный ветер бился в южные скалы, надрывно плакала орка, словно предвещала беду… Словно умоляла вернуться в лагерь — к свету, к огню… Остров казался огромным кораблем, но не плывущим на юг, а севшим кормой в воду, задравшим нос. Олаф стоял в самой высокой его точке, над кострищем, и всматривался в темноту ледяной чаши. Он не мог различить — только угадывал — глубокие черные провалы трещин в скале и ощущал шедший оттуда тлетворный холодок. Холодок вился в воздухе, неподвластный ветру, поднимался все выше — подползал к ногам. И хотелось отступить, но отступать было некуда. Холодок тугими струйками опутал колени, взял за запястья… Не шевельнуться. Словно связал по рукам и ногам. Нет. Не связал — заморозил. От холода муторно ныли суставы на ногах и до слез ломило руки. Не шевельнуться.
Они появились из черноты глубоких трещин, из мертвого мерзлого камня. Безлицые, безмолвные, цверги не двигались в человеческом понимании — но приближались. Они смотрели, и под их взглядами становилось все холодней. Смерть не предлагала поединка, не оставляла возможности даже встретить ее с достоинством — ватный страх, коллапс и паралич.
Сдвинуться с места! Любой ценой! Шевельнуть хотя бы мизинцем! Беспомощность. Нет на свете ничего страшней беспомощности, ни в чем нет большего отчаянья… Не закрыть глаза, не сжать кулаки, не выдавить даже шепота из глотки. Они все ближе, их уродливые тени со всех сторон. У них тупые человеческие зубы, они будут долго смаковать живую плоть. Лучше шагнуть назад, в пропасть, — любой ценой сделать шаг в пропасть! Всякий поединок со смертью — это поединок с самим собой. Один шаг! Ну же! Всего один шаг! Собрать волю в кулак и шевельнуться!
По телу прошла дрожь напряжения, обмякшие мышцы дернулись судорожно, и Олаф проснулся.
Печка остыла, через незакрытую вьюшку тянуло холодком. Пела орка. Хорошо поспал, да. Часа три, не меньше. А то и четыре — камни были чуть теплые. Руки на удивление болели не так сильно, как ожидалось. Только сердце колотилось бешено, кошмар отпускал не сразу, но не страшно было, а тревожно.
Олаф прикрыл вьюшку и прислушался. Они разожгли сигнальный костер, потому что осознавали реальность опасности. Один из них покинул времянку в теплой одежде, и его Олаф пока не нашел. Едкий порошок осел на бумажных мешках. Гуннар получил двойной удар ботинком по глубокому малоберцовому нерву, удар по плавающим ребрам и упал затылком на камень. Три человека, которым не грозила холодовая смерть, разбились о скалы. Вряд ли при таком раскладе поможет нож, что охотничий, что секционный.
Во времянке нельзя запереться, как и в шатре под ветряком. И если от сумасшедшего инструктора можно спрятаться в каком-нибудь темном, укромном местечке, то от цвергов не спрячешься — они чуют человеческое тепло.
Олаф тряхнул головой. Очень хотелось выпить. Для храбрости. От одиночества. И тогда глупые навязчивые мысли можно будет списать на состояние опьянения.
Пятьдесят граммов спирта помогли не только выйти из времянки и принести воды — позволили без трепета взглянуть в лицо Холдора. В отсутствующее лицо. Олаф начал именно с него, пока не выветрился хмель, — он видел тела, изуродованные и пострашней, но здесь не госпиталь ОБЖ, не чистая светлая секционная, здесь нет помощников-санитаров, он один на десятки, а то и сотни километров. Вокруг глубокая черная ночь и семь мертвых тел рядом, под одной с ним тонкой уроспоровой крышей.
Может быть, шаги вокруг шатра ему только мерещились?
Должно быть, при падении тела́ задевали ступени и уступы, потому притормаживали. Высота огромная, камни — не мягкое земляное поле, в таких случаях тела, бывает, разрываются, мозги разлетаются по сторонам… Так что ни о каком ускорении речи не было — даже если и подтолкнули, то по повреждениям этого не определить. Не со второго этажа прыгали — в таком полете тело не один раз успеет перевернуться, так что и тут нет никакой информации, даже неясно, лицом вперед падали или спиной. После утопления и холодовой смерти падения с большой высоты занимали в практике Олафа третье место по частоте — не то что отек гортани. И их он особенно не любил. Он мог отличить прижизненные переломы от предсмертных и посмертных (иногда не без труда), но в большинстве случаев падение на скалы покрывало все прочие повреждения. И при ясной, в общем-то, причине смерти ничего больше сказать было нельзя. А следователи знать хотели.
Теперь Олаф и сам хотел знать.
Пуговицы застряли в осколках грудины, вместе с разбитой двояковыпуклой линзой в тяжелой литой оправе, понятно, сделанной на Металлическом заводе. Валяная фуфайка. Теплая вещь, ветром продувается, но не так, как вязаный свитер. Для легкого морозца Холдор был одет довольно неплохо. Снизу полегче, но все равно вполне достаточно, чтобы не замерзнуть ни на дне чаши, ни на ветру. Если не уснуть на камнях, конечно. Одежда спереди обильно опачкана запекшейся кровью. Олаф почесал затылок кончиком карандаша — наверное, так и стоило записать, иначе перечень кровавых пятен с локализацией и размером растянется на несколько страниц. Три пары носков, на верхних вытерты подошвы. А вот этого маловато для ходьбы по ледяному камню.
На ладонях характерные осаднения — заготавливал дрова и ломал лапник. Под левой лопаткой — локализованный кровоподтек шесть с половиной на четыре сантиметра, без осаднения кожи. Получен незадолго до смерти, судя по всему.
По форме синяка ничего точно не скажешь, но вот как такой заработать самостоятельно? На катере еще можно опрокинуться на какой-нибудь выступ или угол, а здесь? Упасть на выступающий камень спиной? Вероятность ненулевая, конечно… Но больше похоже, что парня ударили по спине тупым предметом небольшой площади.
Ступни сбиты, но следов отморожения нет. Ломали лапник и березовые сучья, делали лежку в ельнике, таскали дрова на самый верх южных скал, складывали очаг — и на скалах, и на лежке. И все это в носках? Даже три пары не помогут, на дне чаши земля проморожена, кругом камень. Понятно, что ноги в этой ситуации пострадают раньше всего. Уж какие-нибудь чуни можно было изобразить…
От сильного удара обувь слетает, да. Но не сапоги, не ботинки на шнуровке. Чуни тоже на ноге крепят хорошенько, хотя… Ну могли слететь, могли. Со всех троих? Возможно, конечно. Между камней провалились — не найдешь, даже если в воду не упали. В самом деле, не разулись же они, прежде чем прыгнуть с обрыва.
Речь не шла о том, как Холдор будет выглядеть во время похорон, — хоронить однозначно будут в закрытом гробу. На этот раз смерть постаралась на славу…
Пилить ножовкой череп, состоящий из мелких осколков, — это глумление над трупом. И над танатологом. Олаф пробовал обойтись ножом и отверткой, но затылочные кости только растрескались, пилить все же пришлось. И понятно было, что не на что там смотреть, извлеченные остатки сплющенного ударом мозга ничего не добавят к диагнозу, — но Олаф оставил свою совесть чистой и сделал как положено.
В общем-то, и описание переломов (прижизненных) к диагнозу ничего не добавило, и повреждения внутренних органов вполне соответствовали падению на камень с высоты в сто пятьдесят метров примерно. Перелом шейных позвонков, разрыв межпозвонкового диска с полным отрывом спинного мозга — тут Олаф обошелся отверткой и обушком топора.
Последний прием пищи — за двенадцать-четырнадцать часов до смерти. Как у Сигни. Смерть, понятно, была мгновенной.
Провозился Олаф долго, хмель, конечно, выветрился. А нужно было сходить за водой еще раз и вынести кастрюлю с нечистотами — глаза чуть не слезились. Фляга лежала за пазухой, и он подумал, что глотнуть спирта еще раз — это увеличение дозы и начинание недоброе, но не смог удержаться. Дал себе слово, что в третий раз точно к фляге не приложится.
Спирт обладал волшебной силой — сразу перестали мерещиться шаги вокруг шатра, не говоря о приподнявшемся настроении. Даже кураж появился — кто на меня?
Олаф выбрался из шатра, что-то нарочито насвистывая, и, оглядевшись по сторонам, громко спросил:
— Ну? И где же цверги? А? Кому кастрюльку на голову?
И тут же понял, что не стоило этого говорить. Вообще произносить вслух слова «цверги». Суеверная Ауне пугалась в таких случаях, шикала на него. Олаф не был суеверным (во всяком случае, старался найти какое-то «научное» объяснение своим суевериям), но тут ничего научного в голову не пришло. Просто — не стоило. Не буди лихо, пока оно тихо. Вспомнился холодок, истекавший из трещин в скалах, представились обращенные на него взгляды из темноты…
Далекий грохот прибоя мешал прислушаться. Так же как гул генератора и шорох лопастей ветряка.
Они разожгли сигнальный костер. Кто-то ударил Холдора по спине, а Гуннара по ноге и под ребра. Они мертвы — семь человек мертвы! — и незачем дразнить того, кто их убил. Кем бы (или чем бы?) оно ни было. Вот такое получилось «научное» объяснение… Обе руки были заняты кастрюлей, а хотелось потянуться за ножом. Но не выливать же это — это! — себе под ноги… И нож, наверное, не поможет: семь человек, пятеро здоровых ребят не смогли справиться со своим убийцей (убийцами?). Олаф с тоской подумал о «шепоте океана» — какая безобидная была версия. Удобная. Простая.
С Лори возиться пришлось еще дольше. У него были открыты глаза (склеры беловато-серые с пятнами Ларше, роговицы тускловаты, зрачки диаметром по три миллиметра). Карие глаза необычной формы. Да, он тоже собирал лапник и дрова. У него тоже были сбиты ступни и тоже не было признаков отморожения пальцев на ногах. Свитер немного уступал валяной телогрейке Холдора, но никаких признаков холодовой травмы не обнаружилось. Однако на груди Лори Олаф заметил несколько глубоких точечных ссадинок и не сразу догадался, что они парные. Только потом сообразил, что у Гуннара под лопаткой нашел такие же. Еще подумал почему-то про змею.
А ведь он видел нечто подобное. Не такое же — чем-то напоминающее. Только где и когда? Не стоило пить, проще было бы вспомнить. Очень важно было вспомнить.
Позвоночник переломился в четырех местах, и удивительно было, как при таком падении (спиной на острие камня) голова не оторвалась от тела. В отличие от позвоночника, пилить череп не пришлось, довольно было отделить от костей мягкие ткани и разобрать мозаику осколков.
Смерть наступила через двенадцать-четырнадцать часов после последнего приема пищи, как у Холдора и Сигни. И понятно, что это был не ужин, а завтрак.
Лицевые кости черепа сохранили форму, и Олаф постарался придать телу приличный вид — если подложить под голову мягкую подушку, повреждения затылка не будут заметны. На это тоже ушло немало времени, за которое он попытался еще раз прокрутить в голове версию «шепота океана» и найти в ней противоречия.
Ни одно из повреждений, которые можно считать насильственными, не привели к смерти. Даже близко к смертельным не стояли. И если их отбросить, оставалось только одно противоречие: костер. Сигнальный костер в самой высокой точке острова, обращенный в сторону судоходных путей. Почему, собственно, они не могли просить о помощи, попав под воздействие «шепота океана»? Едкая пыль на бумажных мешках? Это тоже ничего не доказывает и не опровергает. Лишь вызывает подозрения.
Хмель давно выветрился, Олафу казалось, что он мыслит ясно и логично. И даже понимал, что очень хочет за уши притянуть версию «шепота океана» к фактам.
Приступ внезапной паники — бегство на дно чаши — попытка достать спички и одежду — лежка в ельнике — сигнальный костер — еще одна попытка вернуться в лагерь — снова паника и падение со скал… Приступ панического страха вызвал у Саши отек гортани (?), Эйрик и Гуннар замерзли на северном склоне, пытаясь достать спички и одежду. Лизу оставили поддерживать огонь на лежке, чтобы в случае неудачной попытки возвращения в лагерь осталось место для ночевки. Но она предпочла показывать дорогу Эйрику и Гуннару. Возможно? А что делал в это время инструктор? Антон из Коло? В рюкзаке которого отсутствовала бритва?
Бритва Оккама. Из всех непротиворечивых версий надо выбирать простейшую. Интересно, какая из них простейшая? Пожалуй, про цвергов. Вышли из камня, высосали тепло… И любой факт можно подтянуть под их колдовство и неясные человеку цели.
Олаф вымыл руки и сел писать протокол вскрытия. Не хотелось выходить из шатра. Очень не хотелось. Будто в самом деле за кромкой света прятались уродливые низкорослые фигуры цвергов. Но он помнил о данном самому себе слове больше к фляге не прикладываться — смешно ведь, не ребенок, не женщина, чтобы сходить с ума от детских страшилок…
Орка снова затянула свою унылую, отчаянную песню… Вот так собака воет по покойнику: хочешь не хочешь, а пробирает дрожь. Их семеро здесь — покойников. Не хватает только восьмого, живого или мертвого… И кто-то же ходит там, вокруг шатра, живой или мертвый… Когда Олаф слышал характерный стук камней снаружи, то не сомневался, что это чьи-то шаги. Когда проходило немного времени — не сомневался, что шаги ему померещились.
Протокол он писал излишне тщательно. Есть хотелось и спать. Руки болели. Сильно, — надо было промыть хорошенько и перевязать. Глупо прятаться за уроспоровыми стенами. И вообще глупо. Даже смелости набираться, прежде чем выйти наружу, глупо. Смешно.
Олаф подхватил кастрюлю за обе ручки и подумал, что надо привязать к ним веревку, чтобы носить ее в одной руке. Потому что так удобней, а вовсе не для того, чтобы другую руку держать на рукояти ножа! Но ручки толстые и гладкие, а веревка будет резать ладонь.
Вышел наружу, стараясь не задерживаться на входе. Ради самоуважения.
Он (восьмой, Антон из Коло) деликатно сидел поодаль, за пределами светового пятна. Лицом на юго-юго-восток, будто в ожидании катера. Слушал космическую песню косатки. Олаф замер и едва не выронил кастрюлю под ноги — колени, и без того нывшие от усталости, дрогнули; со лба в глаз скатилась едкая капля пота… Потянуться к ножнам? Руки заняты.
Это от одиночества. От переутомления. От боли. От невыносимых звуков, издаваемых оркой под ритмичный грохот мертвой зыби…
Олаф поставил кастрюлю на землю и сделал шаг вперед. Может, морок рассеется, если подойти поближе? Его учили различать страх и ощущение опасности. Его учили идти навстречу своим страхам.
Морок не рассеялся, и Олаф сел на соседний с ним камень. Может ли спирт в столь незначительном количестве вызвать делирий? Вряд ли. Но в сочетании с переутомлением… Или «шепот океана» — это не только беспричинная паника? Написано же в книжке — не только.
Инструктор был одет в расстегнутую на груди пуховую парку и высокие ботинки с заправленными в них кальсонами. Под паркой виднелась соответствующая кальсонам нижняя рубаха. Это игра воображения, тайная (и опасная) надежда на то, что версия о сумасшедшем инструкторе ошибочна!
— На юге штормит сильно, — сказал морок. — Катера в ближайшие дни не жди.
У него были выдавлены глаза, и на щеках запеклась кровь — будто слезы. Размозженные губы, зияющий провал беззубого рта со сгустками крови внутри — он умер вскоре после сокрушительного удара по губам (не успел ни сплюнуть, ни сглотнуть кровь), но не раньше. Вряд ли такой удар можно нанести кулаком — орудие с твердой поверхностью и четким краем, овальное, примерно семнадцать на шесть. Скорей всего, ударили сверху вниз, лежащего. Сине-багровые распухшие пальцы на обеих руках — предположительно раздробленные. Прижизненно.
— Извини, — пробормотал Олаф.
Морок пожал плечами.
— Где тебя искать? — осмелился спросить Олаф.
— Там, — морок кивнул на юго-юго-восток и медленно поднялся, повернул налево.
Огнестрельное ранение левого колена, возможно выстрелом в упор, штанина залита кровью. Вдавленный перелом височной кости, причинен предположительно тем же орудием с овальной поверхностью. Вероятно, смертельный.
Морок шел, подволакивая левую ногу. Неспешно, расправив плечи. И вовсе не на юг, а вниз, на северо-восток. Огнестрельное ранение не было сквозным.
Три пары непромокаемых таллофитовых брюк и четыре пары уроспоровых — итого семь. Анорак уроспоровый один, четыре таллофитовые пропитки и две уроспоровые штормовки — итого семь. И восьмой комплект — на Сигни. Шел снег (мокрый?), в любом случае дул ветер. И логично было выйти из времянки не только в промокаемой парке, но и в штормовке поверх нее. И надеть уроспоровые штаны. Олаф сам ходил в уроспоровых штанах, о чем не пожалел ни разу.
Не было никакого сумасшедшего инструктора, не было! Потому что штормовку он отдал Сигни. Он один был одет и обут, его не было во времянке, когда раздетые студенты ее покидали. И, возможно, он не сразу нашел их в темноте, не сразу понял, что с ними произошло. Тогда ясно, почему сначала они не могли разжечь огонь, а потом нашлись и спички, и огарок свечи. Ясно, почему двое самых старших ребят отправились на северный склон, — без огня их ждала смерть от холода на дне ледяной чаши, с ними не было инструктора.
Прежде чем поужинать, Олаф разобрал вещи и составил их точную опись. И, пожалуй, примирился с мыслью о собственном сумасшествии.
Ему снилась Сампа, берег озера Рог, летний вечер и теплое дыхание океана над ржаным полем. И Ауне, совсем девочка, босиком шедшая по мокрому песку. Олаф смотрел на ее следы рядом со своими — такие маленькие! И шаг узкий по сравнению с его шагами.
Во сне он видел ее издали, и тяжелое красное солнце слепило ему глаза. Это был прекрасный сон: розовая с золотом рожь, по которой бегут пологие волны, чистая бирюза небес, блестящая серебром гладь воды, тень Синего утеса на воде… И Ауне. Олаф знал, что это сон, и твердил про себя: только бы не проснуться, только бы не проснуться… Он не сразу заметил темную низкорослую фигуру в тени утеса — цверг не прятался, но был почти невидим на фоне сине-серого камня. Олаф тряхнул головой, проморгался — и увидел еще одну фигуру. И еще, и еще! Они стояли неподвижно и ждали, когда Ауне приблизится к утесу.
Он кричал, чтобы она остановилась! Она не видела цвергов и не слышала криков Олафа. Он бежал за ней со всех ног, но не приближался ни на шаг! Солнце ушло за черные снеговые тучи, стемнело, на озере поднялась шквальная волна. Катер шел к Синему утесу, выжимая из двигателя все свои жалкие двенадцать узлов, но Синий утес не приближался, и в темноте, за пеленой мокрой снежной пыли, уже не видно было Ауне… Нет, это был не Синий утес — южные скалы Гагачьего острова. А на самой их вершине горел сигнальный костер, видимый даже сквозь снежную пелену.
За воем ветра не слышно было стрекота мотора, катер бросало с волны на волну, он то зарывался в воду, то взлетал носом к небу, чтобы плюхнуться брюхом в провал между волн, высоко поднимая соленую пыль, то заваливался на бок, черпая бортом ледяную воду. Он шел на помощь… Вокруг, держась за поручни, стояли ребята из спасательной экспедиции, капитан и рулевой в блестящих плащах, и все как один смотрели на сигнальный костер. И снова Олаф кричал, что надо поворачивать, что костер — это сигнал опасности, а не бедствия, но ребята словно не слышали его. Он смотрел в их лица и видел мертвые невидящие глаза, рыхлую синеватую кожу, бледные пальцы, сжимавшие поручни… Они поднялись (бы) со дна океана, чтобы дойти до Гагачьего…
Опубликовано в Астра-нове 1-2018
– Как тебе удалось меня найти? И проделать такой путь?
– Я всего лишь хотел убедиться, что с ней все хорошо. Не думайте, я все понимаю, – от волнения из его рта вместо привычного кваканья и бульканья вырывались внятные человеческие слова. – Я неловкий, застенчивый и не такой завидный жених, как думает мама. А она красивая, смелая, умная и так похожа на вас…
– Мне очень хотелось, чтобы у меня была дочка, – произнесла женщина, будто не слыша собеседника. – Но, едва появившись, она сбежала в самостоятельную жизнь. Сказала, что у нее срочная работа, и опять прыгнула в свой тюльпан.
– А можно, я тоже попробую?
Не дождавшись ответа, молодой жаб изо всех сил оттолкнулся лапками и попал прямо в середину цветка. Лепестки закрылись за ним, будто створки лифта.
. .
***
– Ты? Здесь? Как ты сюда попал?
– Я всего лишь хотел тебе сказать, что буду счастлив стать другом или просто быть рядом, заниматься тем же, что и ты.
– Талантливый юноша! – послышался голос сверху. – Перспективный.
Только теперь молодой жаб оглянулся вокруг. С первого взгляда он понял – здесь работают ученые, которые занимаются чем-то важным и серьезным. Иначе зачем им столько аппаратуры, или как все это называется.
– Вы не ошиблись, – продолжил слабо мерцающий шар, зависнув прямо перед ним. – Здесь решаются судьбы цивилизаций. Если придерживаться точности, мы последние прогрессоры. После того, как был принят Закон Бабочки, для нас все изменилось. Никаких космических кораблей, никаких агентов. Все, что теперь возможно – выстрелить с орбиты семечком-программой. Из него вырастет цветок, единственный в своем роде…
– Как тот тюльпан?
– Да, он один из них. Эмоции – вот что их активирует. Женщина мечтала о дочке, а брачный кодекс планеты требовал реформ. Благодаря агенту Ди… она хорошо поработала. Иногда цветок действует сам. Как раз недавно он поспособствовал встрече принца-мутанта и его невесты. Их внук родится супергероем и спасет планету от катастрофы… Значит, вы хотите работать у нас? Есть подходящее задание: стать другом принцессы и воспитать в ней добрые чувства. Вам приготовят уютную кувшинку. И еще одно: в момент переброски вы должны желать планете прогресса. Готовы? Тогда приступаем.
. . .
***
– Принц-жаб? Всю жизнь мечтала встретить.
– Я всего лишь хотел… хотел…
– У нас все будет пре-ква-ква-сно!
Юная лягушка поправила корону и незаметно спихнула в воду стрелу. Иван-царевич прошел мимо.
…Принцесса кормила кусочками сырого мяса огромных росянок. В пруду сверкала на солнце одинокая кувшинка.
— Домой.
— Как скажешь.
— Ненвижу. Сссука.
— Понял, не дурак. Был бы дурак — не понял бы.
Байерли трясло, несмотря на включенный на максимум обогрев и то, что вместо мокрой и драной рубашки он теперь кутался в куртку от больничной пижамы. Согнутая левая рука его была надежно упакована в бандаж-фиксатор и плотно примотана к груди сбруей, напоминающей переноску для младенца. Айвен не стал укладывать его на заднее сиденье, сочтя разложенное пассажирское ничуть не менее удобным, но сам пассажир, похоже, имел на этот счет свое мнение и умудрился развернуться в кресле боком, спиной к водителю. То ли из-за того, что видеть не желал подлого предателя, то ли просто потому, что лежать только что вправленным плечом вверх было не так больно.
Врач сказал: тепло, обильное питье (хорошо бы гранатовый сок), покой, антибиотики и анальгетики по мере надобности. Тепло… Айвен достал из багажника плед, используемый в качестве подстилки на семейных пикниках. Хорошо, что не выложил. Укутанный по самые уши этим пледом Байерли глаз не открыл и вообще никак не отреагировал, но и ругаться не стал, что само по себе можно было счесть чем-то вроде своеобразного эквивалента форратьеровской благодарности.
Айвен переключил автопилот на детский режим, задал маршрут и подумал, что завтра все равно пришлось бы брать отгул, потому что работать он толком не смог бы. Те времена, когда он спокойно выдерживал две (а то и три) бессонные ночи подряд, остались в прошлом, и уже довольно далеком. Хорошо, что не использовал отпуск, можно будет взять в счет него неделю или даже две.
Лететь на квартиру к Байерли он не собирался. И даже не потому, что тот вроде как беспомощный и нуждается в уходе. Глупости это. В конце концов можно было бы действительно нанять сиделку. Не из тех, конечно, кого рекомендовал излишне любопытный госпитальный хирург, — из своих, проверенных. Надежных и неболтливых.
Только вот те, кто захотят Байерли найти и доделать незавершенное нынешней ночью, именно туда и придут. Кем бы они ни были. И сиделка, даже самая надежная и проверенная, вряд ли окажется для них существенной преградой.
Нет уж. Домой — это значит домой.
Айвен вздохнул. Эта идея ему совсем не нравилась. К тому же его терзало смутное подозрение, что и сам Байерли вряд ли придет в восторг, когда узнает об изменении маршрута. Как бы не пришлось на последнем этапе волочь его силой, и хорошо еще, если он при этом не начнет орать о похищении с аморальными целями, а то ведь с него станется. Форратьер, чтоб его! Древние были правы со своими высказываниями о том, что добрые поступки никогда не остаются безнаказанными. И насчет беззаботной бабы и порося они тоже были правы.
Только вот выхода иного Айвен не мог придумать, как ни пытался.
Может быть, конечно, плохо пытался? Может быть. Но в час ночи как-то сложновато соображается.
***
Вопреки опасениям, по пути от подземного гаража до айвеновской квартиры Байерли не оказал ни малейшего сопротивления. Может быть, сказывались последствия шока, или же он не совсем отошел от наркоза, но вел себя просто как мальчик-пай, даже и не подумаешь, что Форратьер! Айвен заранее приготовился игнорировать возмущенные вопли, когда до пассажира дойдет, куда его привезли, но ничего подобного не случилось.
Байерли ни разу не шевельнулся за всю дорогу. Айвен успел припарковаться, выключить двигатель, обойти машину и открыть дверцу со стороны пассажира, но тот так и не проснулся. Пришлось сначала окликнуть (безрезультатно), а потом и осторожно подергать за высунувшийся из-под пледа правый локоть — не за только что вправленное же плечо расталкивать.
Байерли открыл глаза и даже сел. А потом и послушно вылез из салона. Но вряд ли проснулся, взгляд его оставался мутным. Послушно позволил набросить себе на плечи уроненный было плед, послушно придержал его правой рукой и так же послушно пошел рядом с Айвеном. Приходилось осторожно подталкивать и направлять — глаза он закрыл почти сразу. Так и шел с закрытыми. А в лифте и вообще привалился к стенке и сделал вялую попытку сползти по ней на пол. Но Айвен бдил и отреагировал вовремя: удержал, пресек, отлепил от стенки. Без наличия подпорки Байерли падать раздумал. Шатался, но стоял.
Понявший намеки правильно Айвен решил отложить обильное питье на потом, а сейчас первым делом обеспечить пациенту покой и тепло. Уложил на диван в гостиной — на правый бок, раз уж ему так удобнее. Пристроил под спину подушку, чтобы случайно не опрокинулся.
Байерли и стоя все время норовил закрыть глаза и к чему-нибудь прислониться, а лежа мгновенно засопел — чуть ли не раньше, чем голова коснулась подушки. Айвен стащил с него насквозь мокрые туфли и носки. Попытался поправить плед — не размотал вовремя, а теперь Байерли подмял большую его часть под себя так, что осторожно не вытащить. Брюки тоже были хоть выжимай, и поначалу Айвен собирался избавить Байерли и от них. Но вспомнил поджатые в куриную гузку губы врача при словах о «других повреждениях» и отчаянный взгляд над маской, через смыкающиеся двери. Представил себя на месте Бая и… И решил, что не стоит. Достал из шкафа электроодеяло, накрыл, особенно старательно подтыкая под ледяные ступни, выкрутил регулятор на максимальный нагрев. Ничего. Высохнут.
Очень хотелось сесть. А еще лучше — лечь и закрыть глаза самому. И не важно даже, куда, можно на этот вот симпатичный коврик, он очень привлекательно смотрится, горизонтальный такой…
Зевнув так, что чуть не выломал челюсть, Айвен поднял с пола раскисшие байевские туфли и комочки носков, отнес в ванную. Бросил носки в стирку, туфли поставил сушить. Не сразу сообразил, что сушилку для лучшего функционирования следовало бы еще и включить. Но все-таки сообразил. Хорошо.
Пустил холодную воду и долго ждал, пока пойдет действительно ледяная, потом умылся и как следует растер лицо жестким полотенцем. Немного отпустило.
Ложиться было глупо — следующую инъекцию предстояло сделать меньше чем через час. Обезболивающее по необходимости, антибиотик обязательно, врач повторил это несколько раз. Лучше лечь потом, с чистой совестью и надолго. А пока сделать чай. Крепкий. Сладкий. Много.
И себе тоже.
Но сначала — написать заявление на отгулы. По семейным обстоятельствам. И не забыть выключить после этого комм, а то ведь начнут названивать ни свет ни заря, часов в одиннадцать, а то и в девять.
Хорошо, что на кухне тоже есть комм. Удобно. Плохо, что на кухне есть и диван. И что комм стоит так, что с дивана его очень таки даже удобно достать. Хотя… Ну чего, спрашивается, плохого, если Айвен сядет именно на диван, да к тому же еще и подсунет под спину мягкую удобную подушку? Он же не собирается ложиться, просто сесть поудобнее… пристроить затылок на спинку… закрыть глаза. Ненадолго, на минуточку всего…
Щелкнул, отключившись, вскипевший чайник. Айвен тряхнул головой и отвернулся от дивана. С сомнением покосился на жесткую табуретку, но даже ею воспользоваться не рискнул. Так и пил чай стоя, стоя заснуть несколько проблематичнее. Хотя Байерли вон пытался. Ну так то Байерли, и дело тут даже не в наркозе, просто этим Форратьерам вообще закон не писан, такая семейка.
Еще какое-то время заняли поиски спортивной бутылочки с носиком-поилкой (понятно же, что пить лежа из кружки не слишком удобно!), разбавление крепкой горячей заварки холодным вишневым соком (гранатового в холодильнике не оказалось) и переливание получившейся смеси в найденную бутылку. Завинтив пробку, Айвен в который раз бросил взгляд на часы и понял, что счастье в жизни есть. Вернее — будет. И очень скоро, как только он разделается с уколами, оставит эту бутылку на придиванной тумбочке в гостиной и завалится в свою кровать, так сразу лично для него и наступит огромное человеческое счастье.
Зажав приятно греющую даже сквозь рубашку бутылку под локтем, Айвен вышел в холл. Света он не включал, вполне хватало и того, что падал из открытой двери кухни. Прихватил оставленный в темной прихожей пакет с лекарствами и, еще раз судорожно зевнув, направился в гостиную.
И понял, что несколько поторопился с мыслями про наличие счастья, когда в дверях комнаты практически столкнулся с Байерли — совершенно уже не спящим, хмурым, злым и очень решительно настроенным на низкий старт.
— Далеко собрался?
Айвен протянул руку к выключателю, одновременно перегораживая дверь.
— Домой.
Байерли смотрел мимо. Вернее, даже не смотрел, а буравил тяжелым взглядом стенку за айвеновским плечом, плотно стиснув губы и катая по скулам желваки. Мокрые волосы прилипли ко лбу, лицо бледное, глаза прищурены. И, разумеется, ни малейшего желания смотреть на грязных предателей, которых «просили, как человека».
— Бай, не дури. Вот теперь тебе действительно надо отлежаться.
— Вот и отлежусь. Дома.
— Ты сам не соображаешь, что делаешь. Травматический шок, наркоз и что там еще в госпитале закачали, у тебя сейчас в крови вся таблица Менделеева. Давай ты сначала выспишься и придешь в себя, а потом…
— Я нормально соображаю. Получше некоторых.
— Оно и видно.
— Да пошел ты! С-с-сынок маменькин. Всю жизнь все готовенькое. На блюдечке. — Байерли по-прежнему смотрел мимо и слова цедил отрывисто сквозь зубы, словно плевался.
— Тебя шатает, Бай. Ложись. А хочешь блевать — я тебе тазик поставлю.
— Да Байерли Форратьер никогда не блевал с перепоя! Не то что некоторые. И под любым наркотиком… даже пьяный в умат… в сто раз адекватнее. Даже трезвых. И он… то есть я… не навязывает ненужных услуг тем, кто о них не просит. Ясно?
— Ясно.
— И я нормально соображаю.
— И пойдешь домой?
— Да!
— Босиком?
Байерли замолчал, нахмурился и, наклонив голову, сосредоточенно уставился на свои ноги. Айвен шевельнул нижней челюстью, пряча то ли зевок, то ли улыбку — он и сам толком не понял. Но тут Байерли поднял голову, и Айвену резко расхотелось и зевать, и улыбаться. Потому что теперь тот смотрел на него, смотрел в упор, чуть сощурившись, и взгляд его не предвещал ничего хорошего. Как и кривая ухмылка.
— Именно, — сказал он тихо и очень, очень спокойно. Почти вкрадчиво. — Да хоть голым. Лишь бы подальше… Тебя это удивляет? Или, может быть, обижает? Что кто-то может настолько не захотеть твоего общества, что…
Тихий спокойный голос, вкрадчивый такой, бархатный. Кривая улыбка. И глаза, полные черной ярости, такой же спокойной и тихой. Словно в центре тайфуна, когда шаг влево, шаг вправо — и тебя унесет. А так — тишина, спокойствие, ясное небо. И улыбка, ехидная и понимающая. Бархатная.
— Что, тоже хочешь меня отыметь? Давай! Меня все имеют! Особенно Форпатрилы. Безотказный Бай, рад стараться, всем и всегда… Давай, не стесняйся, я не буду сопротивляться, я ведь никогда не сопротивляюсь! Или брезгуешь? Тогда чего тебе от меня надо, Айвен? Только не ври, что ничего. Не поверю. Вам всем всегда от меня что-то надо. Всем. Всегда.
И неожиданно срываясь на крик. отчаянно:
— Чего тебе от меня надо?!
— Шоколада.
Айвен не удержался и снова зевнул.
— Ч-то?..
— Шоколада, говорю, хочешь? Горячего.
— При чем тут шоколад?
Айвен пожал плечами, улыбнулся виновато:
— Да ни при чем. Просто гранатового сока у меня нет. А шоколад есть. И вдруг захотелось. Тебе сделать?
Пауза.
— Нет.
— Жаль. Ну тогда и я не буду.
Байерли и так стоял не слишком твердо, пошатываясь, а тут вдруг качнулся как-то особенно сильно, Айвен еле успел подставить руку и придержать.
— Тебе надо лечь.
Байерли дернул здоровым плечом, поморщился. Повел головой, отворачиваясь. Сказал устало:
— Мне надо в душ.
В сторону, очень тихо и словно через силу.
Айвен вздохнул и подумал, что счастья в жизни таки нет. А спорить — нет еще и смысла.
— Ну надо — так надо. Пошли.
В ванной настроение Байерли опять поменялось, и он начал заводиться:
— Айвен, я взрослый мальчик и знаю, как включается горячая вода. И спинку мне тереть не надо. И полотенца подавать тоже.
— Как скажешь.
— Айвен, если ты не понимаешь намеков, то вон дверь. Будь так добр: закрой ее. С той стороны, Айвен! Пожалуйста. Тут я и сам справлюсь. Сам! Что не ясно?
Айвен вздохнул:
— Закрою. Только сначала покажи, как именно ты справишься. И я сразу уйду. Обещаю.
Байерли ощерился, резанул взглядом:
— Может, еще и член подержишь, если мне отлить приспичит?!
— Может, и подержу. Если надо. Надо?
— Обойдусь! Выйди, кому сказано?!
Демонстративно отвернулся к унитазу, завозился с застежкой. Одной правой, к тому же когда из плотной повязки торчат лишь кончики пальцев, расстегнуть ширинку оказалось не так-то просто. Но Байерли справился. Бросил через плечо:
— Я тебя, кажется, о чем-то просил. Не припомнишь?
Айвен закатил глаза:
— Бай, ну что ты как маленький! Можно подумать, у тебя в штанах нечто особенное, чего я ни разу в жизни не видел…
— Айвен. Выйди.
Сквозь зубы, с тихой беспомощной ненавистью.
— Как скажешь.
Айвен пожал плечами с показным смирением и отступил за дверь, делая вид, что совершенно не заметил этой беспомощности. Уже из-за двери уточнил, смещая акценты:
— Ты только это… не вздумай запереться. Выломаю. Я не шучу.
— Кто бы сомневался!
Короткое презрительное фырканье и дальше невнятно и пространно о том, что ни у кого из Форпатрилов никогда не было ни малейшего понятия о деликатности и чужом личном пространстве. Слова не сказать чтобы очень добрые. Интонация — не сказать чтобы очень злая. Совсем не сказать. Ну да, он самый, форратьеровский вариант благодарности. Даже странно, что не обозвал любителем подглядывать или чем похуже. Тревожно как-то даже.
Айвен постарался удержать в голосе невозмутимую отстраненность и не допустить туда улыбку, ломавшую губы.
— Позовешь, когда будет надо.
— Отвали, извращенец!
Ну вот и славно. Вот теперь точно все в порядке.
— Как скажешь.
Наверное, это было нервное и не совсем уместное поведение, но не посмеиваться Айвен не мог. Всю дорогу, пока, прислушиваясь к возне и шорохам в ванной, подбирал с пола плед и одеяло и застилал диван свежим бельем. Вряд ли Байерли долго продержится на выплеске адреналина, и лучше бы потом ему сразу лечь. Порывшись в бельевом ящике, вытащил запасную пижаму. Осмотрел с сомнением, но все-таки взял. Байерли, конечно, потощее и пониже, но не утонет, а выбор все равно ограничен.
Когда за прикрытой (но не запертой!) дверью ванной после долгой возни и сдавленных проклятий наступила тишина, Айвен выждал еще с минуту и вошел сам, без приглашения. Чтобы сразу же нарваться на облегченное:
— Кажется, я тебя не звал!
— Кажется, кто-то хочет ругаться больше, чем в душ.
— Да пошел ты!
Полуодетый (вернее, полураздетый) Байерли стоял скособочившись, дышал тяжело, вцепившись правой рукой в раковину. Похоже, борьба с одеждой оказалась неравной и сильно его измотала. Стащить брюки он сумел. А вот снять (или хотя бы расстегнуть) плечевой фиксатор — нет.
— Бай, пожалуйста. Я очень хочу спать.
— Да кто тебе не дает?! — И на полтона ниже: — Сам лезет, куда не просят, а я виноват… — И еще на полтона: — Застежка эта еще дурацкая…
— Бай…
— Ну че вылупился? Стоит тут, как… Помог бы расстегнуть лучше, не видишь, что ли, не дотянуться?!
— Сейчас.
— Расстегнешь — и вали в свою кроватку. Дальше я сам, ясно?!
— Конечно.
Однако все оказалось не так-то просто. Байерли перестал шипеть и ругаться на то, какой Айвен косорукий, еще когда тот освобождал его от фиксатора и расстегивал бандажные крепления на плече и боку (хотя Айвен и старался быть как можно более аккуратным). А после и вообще замолчал, побелел, привалился спиной к раковине и вцепился правой рукой в левый локоть, прижав поврежденную левую к груди. Похоже, ее неслучайно именно в таком согнутом положении к телу приматывали.
Ни о чем не просил, конечно же. Чтобы Форратьер показал, что ему больно или до просьбы унизился? Не дождетесь! Лучше сдохнет. Или в обморок грохнется прямо тут, еще и башкой в процессе о край ванны ударившись. И таки сдохнет, да.
Полотенца не годятся. Они или короткие, или, наоборот, слишком широкие. Да и толстые, завязывать неудобно. Хорошо, что поленился и так и не убрал оставленный Теж на сушилке шейный платок, он как раз подойдет. И углы завязать легко.
— Не дергайся.
— Да пошел ты…
— Повторяешься.
С временной перевязью из платка стало действительно легче — судя по тому, что Байерли снова начал язвить и ругаться. И продолжал все время мытья — смущенно и зло, но от этого ничуть не менее настойчиво. На слишком горячую или слишком холодную воду (соответственно тридцати восьми и тридцати пяти градусов), на слишком жесткую мочалку, которой Айвен намерен содрать с него всю кожу (детская губка, младенцы не возражали), на слишком едкое мыло (опять же детское) и слишком кривые кое у кого руки, растущие не оттуда, откуда приличным рукам положено. Забыл разве что высказать свое недовольство тем, что вода еще и мокрая.
Выглядел он неважно. Хирург ничуть не преувеличивал, когда говорил о многочисленных ссадинах и синяках. Преуменьшал, скорее. Хирурги, они привычные, если кишки наружу не торчат — значит, повреждения поверхностные и вали к травматологу. Даже если пациент выглядит так, словно его пропустили через молотилку (похоже, вопреки собственным утверждениям, сопротивлялся Байерли бешено). Впрочем, старые и вполне зажившие отметины тоже попадались довольно интересные. Вот, например, под лопаткой, характерный такой звездчатый шрам. Это у бездельника, пижона и лощеного хлыща, не озабоченного ничем, кроме соответствия своей жилетки последнему писку моды? Ну да, ну да…
Дезо. Повязка Дезо и Вельпо, вот как это называется, когда так фиксируют руку, ее к груди приматывая. Их учили этому. Еще в академии. Правда, упирая больше на использование подручных материалов. Надо же, вспомнилось. А был уверен, что не пригодится. Фиксируется поверх рубашки, ну или пижамы, как в данном случае. Сначала накидывается на плечо, потом застегивается на боку. Осторожненько. А потом уже рука…
— Осторожно!
— Да. Конечно…
Байерли снова замолчал. Плохой признак. И хотелось бы списать на то, что он просто вымотан, но вряд ли. Скорее всего все-таки Айвен был недостаточно осторожен. Паскудство. А еще ведь затягивать предстоит…
Тугая фиксация — очень смешная штука. Во всяком случае в Академии им так казалось: для ее производства пострадавшего надо обнять обеими руками, и очень плотно, иначе затянуть туго не получится. Очень смешно, да…
— Ты все-таки хочешь меня поиметь?
Вот и хорошо. Просто таки даже отлично. Пусть и задыхаясь еще, но уже в достаточной мере ехидно.
— Вот ты мне сдался, иметь тебя еще…
Пусть лучше язвит и ругается, чем молчит.
— На этом месте мне что, нужно обидеться? Или обрадоваться? Что-то недопонял.
— Лечь тебе надо, балбесу. Ты и на ногах-то уже не стоишь.
— Кто? Я? Я стою. Очень таки даже. Где поставили, там и стою. Сам. Я вообще само-стоятельный.
— Сейчас дойдем до дивана — и станешь самолежательным. И я тоже.
— Ох, Айвен?! Не верю своим ушам! Это предложение? Я весь трепещу!
— Когда-нибудь ты дошутишься, и я поймаю тебя на слове. Вот интересно — что ты тогда будешь делать?
— Хм-м-м… Тебе действительно интересно?
— Ложись. Задницей вверх.
— Что ты… О. Так ты не шутил… Ты… Айвен! Не думаю, что это удачная идея: с лежащей тушки снимать штаны неудобно, да и вообще зачем ты тогда их на меня надевал? Айвен, я серьезно! Зачем…
— Обойдешься. Это антибиотик. Надеюсь, болезненный.
— Оу, Айвен! Да ты садист! Мне надо громко стонать или гордо молчать — как тебе больше не понравится?
— Обезболивающее надо?
— Обойдусь.
— Как скажешь.
Выходя, Айвен приглушил свет до минималки, но совсем выключать не стал, так показалось правильным. Ну мало ли. На пороге обернулся:
— Если что-то понадобится — зови. Я двери закрывать не буду.
Хотел пожелать спокойной ночи, но подумал, что это может быть воспринято в качестве утонченного издевательства, как раз в духе самого Байерли, и не стал. Не стоит уподобляться Форратьерам, даже если и приходится иметь с ними дело.
Возница свистел, гикал, шевелил кнутом, и тройка неслась по Волхову вскачь – лед прогибался и кряхтел под ударами копыт. Месяц тускло просвечивал сквозь морозную дымку, окутавшую землю. Мальчик рядом с Младом глубоко дышал, ворочался и постанывал – Млад старался не дотрагиваться до него и не смотреть в его сторону.
Он еще до отъезда хотел сказать доктору Велезару, что пересотворения мальчик не переживет, но у него не повернулся язык. Будто этими словами он подписывал парню приговор, будто эти слова могли что-то значить в его судьбе. Словно Млад снимал с себя ответственность, заранее оправдывал неудачу, и после них можно было не беспокоиться, отстраниться, наплевать…
Погоня не заставила себя ждать – в полумраке на белом снегу Млад легко разглядел двое саней, шедших следом. Чтоб христианские жрецы так легко выпустили из рук кого-то из своей и без того малочисленной паствы?
Они добрались до университета и подъехали к дому Млада, когда сани отца Константина только поднимались на берег Волхова. Млад хотел взять мальчика на руки, но тот покачал головой и сказал:
– Я сам. Я могу ходить. Мне только после корчей тяжело…
Млад кивнул и распахнул перед ним дверь в сени. Ленивый рыжий пес Хийси, дремавший в будке, нехотя приподнял голову и два раза хлопнул по полу хвостом – поприветствовал хозяина.
Домики наставничьей слободы нисколько не напоминали крестьянские избы: наставники не вели большого хозяйства, не держали скотины, им не нужны были обширные подклеты и высокие сеновалы. В университете домики называли теремками: несмотря на малый размер, все в них было устроено, как настоящем тереме. Каждый дом делился на спальни и горницы, небольшие решетчатые окна в двойных рамах закрывались стеклами; топились дома по-белому – университет не знал нужды в дровах; сени, хоть и назывались сенями, больше напоминали маленькие кладовки между двух дверей.
Дома было жарко натоплено и пахло едой: двое подопечных Млада хорошо справлялись с хозяйством.
– Ты что так долго, Млад Мстиславич? – спросил семнадцатилетний Ширяй, не отрывая лица от книги.
– Товарища вам привез, – ответил Млад и хотел подтолкнуть мальчика в спину, но вовремя остановился: любое неосторожное движение могло вызвать судороги.
Ширяй оторвался от книги, а из спальни выглянул Добробой. Оба прошли испытание в конце лета и только в мае должны были попробовать себя в самостоятельных путешествиях к богам, а пока поднимались наверх вместе с Младом. Они слишком хорошо помнили свою шаманскую болезнь, и Млад не опасался, что ребята не поймут новичка или обидят по неосторожности.
– Как тебя зовут? – не дожидаясь, пока новенький разденется, спросил Добробой – здоровый шестнадцатилетний парень, ростом и шириной плеч обогнавший Млада.
– Михаил, – затравленно ответил мальчик, рядом с Добробоем казавшийся тощим цыпленком.
– Какое-то странное у тебя имя, нерусское, – Добробой пожал плечами – беззлобно, скорей удивленно.
– Меня дома Мишей звали, – словно извиняясь, тут же добавил тот.
– Миша так Миша, – Ширяй поднялся и протянул руку. – Я – Ширяй, а он – Добробой. У нас уже настоящие имена.
– Как это – «настоящие»?
– После пересотворения каждому шаману дают настоящее имя. И тебе тоже дадут. Давайте ужинать, а то мы заждались уже.
– Погодите с ужином, – Млад повесил полушубок на гвоздь у двери, – сейчас к нам гости пожалуют.
– Так тут и на гостей хватит… – Добробой приоткрыл крышку горшка, стоявшего на плите, и заглянул внутрь: крышка со звоном упала на место, а Добробой прижал пальцы к мочке уха.
– Думаю, они с нами трапезничать не станут, – пробормотал Млад.
Храп коней и множество голосов за дверью были ему ответом. На этот раз Хийси не поленился подняться и гавкнуть раза два тяжелым басом.
Дверь распахнулась без стука: первым в дом вошел толстый жрец в золоченой ризе, надетой поверх шубы, за ним еще трое – в черных рясах под фуфайками: это, очевидно, были ортодоксы, причем болгары, а не греки. Но и на этом дело не кончилось: вслед за ортодоксами появились два католика, с ног до головы закутанных в меха – от русского холода. Вот ведь… Говорят, они непримиримые враги и вечные соперники в борьбе за чистоту веры. Только на Руси они почему-то не ссорятся, напротив, горой стоят друг за дружку…
Жрец в ризе осмотрелся по сторонам и перекрестил помещение. Миша ссутулился и низко опустил голову – Млад прикрыл его спиной на всякий случай.
– Безбожное место… – проворчал жрец и бесцеремонно обратился к Младу: – Зачем отрока забрал?
Млад не стал ссылаться на то, что отрок сам пожелал ехать с ним: только допроса мальчишке сейчас и не хватало.
– Если он не пойдет на зов богов, он умрет.
– Если он и умрет, то только для того, чтобы возродиться к жизни вечной. И не твое поганое дело за него решать.
Млад глянул жрецу в глаза: удивительно, но жрец христианского бога, занимавший, по-видимому, высокий пост среди других жрецов, вообще не имел potentia sacra. Как же он общается со своим богом? Откуда узнает его волю?
– Юноша останется здесь, – ответил Млад.
– Душу, уже спасенную, погубить стараешься? – усмехнулся священник. – Сам в дикости первобытной живешь и других за собой тащишь?
«Первобытная дикость» больно задела Млада – разговор переходил в область politiko.
– Мы со своей первобытной дикостью разберемся сами, без иноземцев. Юноша новгородец, а не болгарин, его зовут родные боги.
– Твои боги – суть деревянные истуканы. Бог един и всемогущ, он не знает границ и народностей, для него все равны! – с пафосом произнес жрец.
– Мне любопытно, а кто тогда зовет юношу? Деревянные истуканы? – усмехнулся в ответ Млад.
– Бесы, прислужники Сатаны, врага рода человеческого. И ты тоже его прислужник, вольный или невольный.
– Мне все равно, как в Болгарии называют моих богов, а меня – и подавно. Спасайтесь от своего бога сами, без нас. Мальчик останется здесь, даже если вы всю ночь будете читать мне лекцию о чужих богах.
– Мы заберем его силой, – мрачно кивнул жрец.
– Я слышал, христиане не противятся злу насилием. Или к жрецам это не относится?
– Защита веры – это не противление. Спасти божьего раба, его душу от адовых мук – богоугодное дело.
– Раба? И когда это новгородца успели продать в рабство? Убирайтесь-ка прочь, дорогие гости. Это мой дом.
– Дикая страна и дикие люди… – пробормотал вдруг один из католиков сквозь платок, который от мороза прикрывал даже нос, – им несут божественный свет, но они предпочитают гнить в своем невежестве…
Католик сказал это по-латыни, и Млад отлично его понял.
– Suum cuique placet, – проворчал он так же тихо. Бахвальство, конечно, и для католика вовсе не убедительное. Эти иностранцы приехали в страну, где грамоту знает каждый второй хлебопашец, в университет, где учится две тысячи студентов, где естественные науки достигли таких высот, что им и во сне не приснится! И смеют говорить о невежестве? В то время как их города тонут в нечистотах?
– Напрасно ты не послушался нас с самого начала, отец Константин, – кашлянул второй католик. – Святая инквизиция давно знает, что Дьявол рано или поздно победит даже самую крепкую в вере душу. Только огонь может вернуть такую душу Богу. Только actus fidei.
– Средства вашей святой инквизиции распугают варваров! – брезгливо прошипел отец Константин. – Поэтому ваша паства в пять раз меньше моей!
– Но зато их вера непоколебима, – с достоинством кивнул католик, – а твоя паства разбегается от тебя, будто ты пасешь стадо зайцев, а не овец. Стоило рядом появиться волку…
– Волк – это я? – усмехнулся Млад, прерывая их препирательства. – Значит, юноша должен поблагодарить тебя за то, что его не отправили в вечную жизнь путем сожжения на костре? Быстро и надежно, ничего не скажешь… Убирайтесь прочь! Ваш бог не получит мальчика!
И тут неожиданно понял: и католикам, и ортодоксам наплевать и на их бога, и на потерянную душу, и на Дьявола… Они понятия не имеют, что там, на кромке белого тумана, стоит огненный дух с мечом в руках и ждет добычи… Они пользуются заученными правилами, а движет ими желание получить власть. Как хитер их бог! Его слуги действуют, словно пчелы в улье, словно муравьи в муравейнике! Каждый тащит малую толику и не понимает, во что эти малости складываются!
– Михаил! – зычно позвал отец Константин. – Михаил! Тебя соблазняют мгновением против вечной жизни!
– Оставь свои проповеди! – Млад пошире расставил руки, прикрывая мальчика. – Я его не соблазняю, я его уже соблазнил. И вся твоя вечная жизнь не стоит и мгновенья жизни настоящей.
– Мне надо поговорить с ним наедине, – уверенно заявил жрец.
Млад покачал головой:
– Не сомневаюсь, ты найдешь много сладких слов, чтобы убедить юношу в своей правоте. Только чего они стоят, если твои построения в его душе рассыпались из-за одного короткого разговора со мной?
– Поддаться соблазну легко, трудно устоять против него, – не медля ответил отец Константин. – Я спасаю его, а ты толкаешь в бездну! Столкнуть – одно мгновение, а вытащить?
А ведь жрец верит в это… Он не знает об огненном духе с мечом. Он искренне полагает, что его бог единственный… А остальные – бесы, враги человеческого рода, а не его бога. Ему не надо выбирать, на чью сторону встать, за него все давно решено! Как же хитер их бог!
Жрецы отбыли ни с чем: исход спора решил Хийси, отпущенный Добробоем. Конечно, они жаловались ректору, но ректор был одновременно деканом врачебного отделения, другом доктора Велезара и ограничился тем, что на следующий день пожурил Млада за невежливую встречу иноземных гостей.
Вечером Млад вывел Мишу в лес, опасаясь, что в одиночестве тот заблудится в незнакомом месте: лучше всего от шаманской болезни помогали долгие прогулки, а иногда они избавляли и от судорожного припадка. Свежий ветер, добрая еда и учитель – вот все, что могло помочь будущему шаману для подготовки к пересотворению.
Разговор с мальчиком не удовлетворил Млада: дело не в телесной слабости – тот рос, окруженный женщинами и жрецами, и не представлял себе, что значит быть мужчиной. Он был на два года старше, чем Млад ко времени своего испытания, но эти два года ничего не дали для его взросления.
Рассказ о пересотворении напугал Мишу. Млад держался на грани: как не напугать, но и не обмануть? И все равно напугал, хотя не сказал и десятой доли того, что знал перед испытанием сам. Млад вывел мальчика на берег Волхова, когда месяц вынырнул из тумана. Кипенно-белое пространство простерлось впереди, сзади тепло светились окна в теремах университета, лаяли собаки в Сычёвке, замер заснеженный лес. Месяц плыл сквозь молчаливую зимнюю ночь, то кутаясь в облаках, то освещая землю ровным синеватым светом.
– Посмотри вокруг. Красиво, правда?
Миша глядел с любопытством и не понимал, о чем говорит Млад.
– Мир, в котором ты живешь, – прекрасен. Он прекрасен каждый час, каждый миг. Жить в этом мире – большое счастье. Что бы с нами ни случалось, как бы тяжело нам ни было, надо помнить об этом.
Юноша кивнул, но слова Млада не тронули его сердца. Может быть, потом, чуть позже, он вспомнит их и поймет?
Млад выделил ему свою спальню, а сам перебрался в спальню к ребятам, на лавку: нет ничего мучительней во время шаманской болезни, чем невозможность остаться в одиночестве. А в незнакомом месте, да еще и зимой, юноше будет трудно уединиться.