Врачи увели Пифагорыча домой, в сторожку, Добробой пошел к нему ночевать, Ширяй так и не появился: наверное, отправился к своим друзьям-студентам. Миша спал и должен был проспать не меньше трех-четырех часов. Млад не хотел оставлять его одного, но время шло к полуночи, а он так и не зашел к Дане… Сегодня ему невыносимо хотелось ее увидеть.
Дана была удивительной женщиной. С самого начала. Когда-то она стала единственной девушкой-студенткой университета. А потом – единственной наставницей, читала лекции по праву.
Она очень хорошо одевалась, как боярыня. Многие считали худобу ее недостатком, но для Млада она была хрупкой. Ее руки напоминали ветви березы – такие же длинные и гибкие. Она вся напоминала березу – тонкую и высокую. А лицо… Млад всегда находил ее лицо очень красивым, хотя кто-то мог бы с ним и не согласиться. Особенно ее глаза – огромные, с длиннющими черными ресницами, такими пушистыми, что казались ненастоящими. И короткий нос, и маленькие, как будто припухшие, губы…
Он трижды звал ее замуж, но она неизменно отвечала:
– Чудушко мое… – и кашляла, – за кого замуж? За тебя замуж? Два наставника – это слишком для одного дома. И потом, куда ты денешь своих учеников? Нет, Младик, замуж я не хочу. Тем более – за тебя. Ты совсем не приспособлен к жизни. И я тоже.
Они больше десяти лет были вместе: Дана и этим отличалась от других женщин, она не боялась, что станут о ней говорить, и Млад ночевал у нее, когда ему вздумается, и приходил открыто, не прячась и не озираясь по сторонам.
Прислушиваясь к сопению Миши в спальне, Млад надел валенки на босу ногу, накинул на плечи полушубок и потихоньку выскользнул за дверь.
Дом Даны стоял на другом конце наставничьей слободы, в полуверсте от дома Млада, и он пожалел, что не надел треух: казалось, уши покрылись инеем. Университет потихоньку успокаивался: гасли огни в коллежских теремах, вместо гомона множества голосов раздавались отдельные пьяные выкрики, драки прекратились. Млад прошел мимо терема выпускников: наверху горел свет – для студентов-татар, похоже, опасность миновала.
Конечно, Дана уже спала. Млад долго думал, прежде чем постучать в темное окно: а стоит ли ее будить? Но она услышала его стук сразу, будто ждала его, зажгла свечу и отодвинула засов.
– Я сразу догадалась, кого леший принес ко мне в столь неподходящее время… – проворчала она, пропуская Млада в дом. Он очень любил смотреть на нее, когда она в одной рубашке: помятая, сонная, теплая. Особенно если горела всего одна свеча.
– Я тут привез тебе кое-что… Я в Новгороде сегодня был и вот привез… У меня просто времени не было раньше…
– Не гунди. Опять шапку не надел? Сначала погреем уши, а потом поговорим… – Дана поставила свечу на стол, подняла тонкие руки и прижала их к его ушам. – Холодные.
Она приподнялась на цыпочки и дохнула ему в ухо – горячо и приятно.
– Я ненадолго совсем, пока Миша спит…
– Ага, – она дохнула ему в другое ухо, – теплей?
– Теплей, – он улыбнулся. – Я платок тебе привез. Шелковый. Смотри, какой красивый.
Млад вытащил из кармана коробок из тонкой соломки и открыл крышку.
– Ты умница, – Дана подхватила коробочку и невесомую ткань. – Не сомневаюсь, ты пришел поговорить.
– Ну… я не только… Я… просто…
– Ага, – она засмеялась и открыла дверь в сени, – давай. Оправдывайся.
– Хочешь, я сам меда согрею? – спросил он, когда она вернулась с ковшом меда, нацеженным из бочонка. – Не пачкай руки…
– Нет, не хочу, – она отодвинула печную заслонку и подула на угли. – Ты не можешь сделать и такой простой вещи без приключений.
Млад опустил голову: в прошлый раз он действительно забыл открыть вьюшку. А Дана рук вовсе не пачкала, перекладывая угли из плиты в печь тонкими щипцами.
– Чудушко… – она обняла его за пояс и потерлась щекой о его бок, – ты создан не для этого. Неужели ты в самом деле не подписал грамоту, как болтает весь университет?
– Действительно, – Млад пожал плечами, не понимая, осуждает она его или нет.
– Вот за это я тебя и люблю, – Дана поднялась и открыла печную вьюшку.
– Понимаешь, это были не мои видения. Мне почудилось, будто кто-то нарочно показал мне их. И я не стал подписывать.
– Я думаю, тебя после этого в покое не оставят… – Дана посмотрела на него искоса.
– Уже.
– Да? Так быстро?
– Ага. Ректор вызвал меня к себе – я еще из Новгорода не вернулся. Велел завтра на вече подписать грамоту и повиниться.
– Да ты что? – Дана присела на лавку у стола и подняла удивленные глаза. – Что, прямо так и сказал?
– Ага. Сказал, не Белояр дает серебро университету…
– А… а ты что? И сядь, наконец, я не могу все время задирать голову.
Млад присел напротив нее:
– Я уже решил. Если из-за меня университет лишится серебра, я не могу… понимаешь? Это, получается, не только мое дело. Я завтра же уйду из университета, чтобы никто больше не пострадал. Возьму ребят, поеду к отцу… Если уж они решили объявить меня лазутчиком татар, то ректору не придется меня защищать и подставлять университет под удар, понимаешь?
– Только глупостей не делай, ладно? Какой из тебя лазутчик? Ты в зеркале-то себя видел? – Дана усмехнулась и недовольно сложила губы. – И не вздумай никуда уезжать! Никто университет без серебра не оставит, это не так просто. Слушай больше, что тебе ректор говорит! Девять десятых университету платит Новгород, и решает такие вопросы не дума, а посадник. Да, одну десятую нам жертвуют бояре, но без нее мы не обеднеем, так и запомни. Университет тебя защитит, никто не посмеет взять тебя под стражу без грамоты ректора, если им вообще придет такое в голову. Так что выбрось это из головы, понял? Герой нашелся… Решил он…
– Послушай, но не могу же я прятаться за чужими спинами? Подумай сама, ну как я могу?
– А ты не прячься за чужими, ты прячься за своими, хорошо? С чего это ты вдруг взял, что университет – это чужие спины?
– Ну… Это мое дело, только мое…
– Нет. Это не только твое дело. Слышал, что творилось сегодня в университете? Твоя заслуга, между прочим. Без тебя поискали бы наших татарчат и успокоились. А тут – до драк спорили, виноваты татары или нет.
– А ты считаешь – виноваты? – Млад поднял голову.
– Мне, если честно, все равно. По закону ваша грамота никакой силы не имеет, и неважно, подписал ты ее или нет. И не имела бы, даже если бы ее подписали сто волхвов.
– Нет, я имею в виду – не по закону. Ты сама как считаешь?
– Я никак не считаю. Мне никто не доказал ни их вины, ни их невиновности. И какой может быть разговор?
– Ты говоришь, как наставник-правовед, – улыбнулся Млад.
– А как я, по-твоему, должна говорить? Как баба из Сычёвки? – она засмеялась. – Я надеюсь, ты меня послушаешь и никуда не поедешь. Кроме ректора, в университете довольно законников, чтобы ты чувствовал себя спокойно. И это вовсе не чужие спины, как ты говоришь. Расскажи лучше, как себя чувствует твой Миша.
– Ты знаешь – лучше, – Млад улыбнулся, – только… мне кажется, он будет темным шаманом. Придется искать ему другого учителя. Жаль, конечно. Я за эти четыре дня к нему привязался. Уже думал, как мы станем подниматься наверх вчетвером. Никогда не поднимал наверх сразу троих.
– Как думаешь, он выживет? – Дана посмотрела на него испытующе.
– Думаю, да, – Млад сжал губы и торопливо добавил: – Он очень поздоровел, поправился, и вообще – воспрянул.
– А ты не обманываешься?
– Я не хочу это обсуждать. Неужели ты не понимаешь? Ну как я могу об этом говорить?
– Если он умрет, ты представляешь, что начнется?
– Да я даже думать об этом не буду! – Млад откинулся назад и обиженно поднял брови. – Мне все равно, что после этого начнется! Он же… он живой человек, он мой ученик! Знаешь, он Пифагорыча так жалел сегодня… Будто родного деда. Я не думал, что он такой… чувствительный. У него припадок случился.
– А что с Пифагорычем?
Млад рассказал о выходке пьяных студентов, на что Дана покачала головой:
– Не нравится мне это что-то… Я сегодня возвращалась из Сычёвки и тоже встретила ватагу… Знаешь, стыдно признаться: я испугалась. Никогда ничего не боялась в университете, сколько лет здесь живу. А тут чуть не бегом до дома бежала. Дикие они какие-то, словно безумные, глаза невидящие… Думала: дожила, студентов буду теперь бояться! Может, показалось? Темно было.
Млад очень пожалел, что его в это время не оказалось рядом… Ему захотелось обнять ее узкие приподнятые плечи, но закипел мед в ковше, и вместо объятий пришлось тащить его на стол.
– Ты так на меня смотришь, – Дана улыбнулась, разливая мед по кружкам, – как будто жалеешь, что сел слишком далеко…
Млад кивнул и придвинулся ближе.
– Я соскучился. И я так устал сегодня…
– Конечно, – она притянула его голову к себе на грудь и взлохматила ему волосы. – Неужели ты считаешь, что не нужен университету?
– Не знаю. Студенты меня ни во что не ставят… И шаманята мои.
– Ты сам это придумал? Студенты тебя обожают. Дай им возможность, они б тебя на капище поставили рядом с богами и поклонялись, как кумиру. И я вместе с ними.
– Что бы ты делала вместе с ними? – Млад обнял ее и прижался щекой к тонкой ткани на ее груди.
– Поклонялась тебе, как кумиру.
– Почему?
– Потому что тебя невозможно любить, тебе можно только поклоняться.
Подобными двусмысленными словами она морочила ему голову десять лет! Он потянулся к ее губам, но как только коснулся их, за окном раздался громкий крик:
– Вперед! Смерть татарам!
И призыву ответил вопль сотни глоток.
Дана дернулась и бросилась к окну, Млад вскочил вслед за ней: к наставничьей слободе с факелами в руках неслась толпа студентов.
– Разыскали… – сказала Дана, всплеснув руками. – Татарчат разыскали! Не спится же им!
Млад, только выглянув в окно, кинулся к двери, на ходу натягивая полушубок.
– Ты куда? Куда собрался? – Дана оторвалась от окна.
– Туда… – Млад пожал плечами.
– С ума сошел? Против пьяной толпы? Посмотри, их там не меньше сотни!
– Да что ты… Это же студенты… Кто-то же должен их остановить? Да сейчас все наставники сбегутся!
– Да? Что-то я ни одного не вижу!
– Спят все, сейчас проснутся, – Млад надел валенки.
– Младик, ты с ума сошел… Не ходи… Ты слышал, что они сегодня вытворяли? Ты просто их не видел сегодня!
Крики становились все громче, мелькали черные тени и рыжий огонь факелов.
– Да это же студенты, это же наши студенты! Они завтра прощения будут просить, они завтра пожалеют о том, что сегодня вытворяли!
– Младик, завтра будет завтра!
– Дана, они сейчас натворят черт знает чего! И завтра, к сожалению, этого будет не исправить! Как ты не понимаешь, для них это игра!
– Игра? Они, похоже, решили сжечь наставничью слободу!
– Вот именно! – Млад открыл дверь. – Закройся покрепче.
– Да они убьют тебя!
Млад не стал больше спорить и захлопнул дверь. Он ни на миг не поверил в то, что студенты захотят его убить. Он думал, стоит ему появиться перед ними – и они остановятся, стоит сказать несколько слов – и все встанет на свои места!
Разрозненная толпа приближалась к терему выпускников, крича и размахивая факелами, Млад бежал им наперерез и немного не успевал оказаться перед крыльцом раньше них.
– Бей татар!
– Смерть за смерть!
– Постоим за землю русскую!
– Смерть татарам!
Конечно, не обошлось без верховода: первым на крыльцо вскочил здоровый парень в долгополой расстегнутой шубе, повернулся к прибывавшей толпе и низким, зычным голосом отдал приказ:
– Обкладывайте терем сеном! Поджарим татарву!
Толпа отозвалась восторженными криками, откуда-то на самом деле появилось сено. А они подготовились… Это не стихийный набег, они слишком слаженно окружали терем. Не только сено – у них и масло было припасено!
Либо это была не та ватага, с которой встретился Пифагорыч, либо тот чего-то не доглядел: в лицах студентов, бежавших рядом, Млад не увидел ничего звериного, напротив, это были одухотворенные лица, лица людей, одержимых высокой идеей, словно у воинов, идущих в бой за правое дело, и от этого Младу стало не по себе еще больше.
В пятнадцать лет он действительно участвовал в походе на крымчан и помнил воодушевление, с которым шел вперед, на копья и сабли врагов. Войско перед боем охватывало небывалое возбуждение, восторг, жажда победы. И страх, и здравый смысл меркли, терялись; глаза слепли, и воины бежали вперед, презирая опасность и смерть. И побеждали. Возможно, князь Борис умел воодушевить войско силой своего слова, соединить сотни людей в единое целое, как это утром сделал Белояр с сорока волхвами. Возможно, князь прибегал для этого к помощи волхвов, но Младу казалось, что волхвы князю для этого не требовались.
А теперь рядом с ним студенты бежали, словно воины на врага: ослепленные, восторженные и непобедимые. И это было гораздо страшней и опасней пьяной ватаги, чувствующей свою безнаказанность.
Млад подбежал к крыльцу, и его никто не отличил от остальных. Он взлетел по ступенькам – верховод отвернулся в сторону, отдавая какие-то распоряжения студентам, – Млад недолго думая развернул его к себе лицом, и довольно грубо, надеясь напугать и отрезвить. Но вместо студента увидел перед собой взрослого человека, своего ровесника. Чужак! Ни в Сычёвке, ни в университете Млад никогда его не видел: чернобородый, кудрявый, незнакомец смотрел на Млада прищуренными маленькими глазами из-под низкого лба, крылья его тонкого, орлиного носа раздувались, и губы презрительно кривились. Вдобавок он оказался крепче Млада и шире в плечах. Чужак перехватил руку, сжимавшую его плечо, а потом попытался отшвырнуть Млада вниз, но не сумел сделать этого одним толчком.
Одного взгляда в глаза незнакомцу было достаточно, чтобы почувствовать его potentia sacra: не волхва, не шамана, а чего-то странного, с чем Млад никогда не встречался. Впрочем, чужак тоже разглядел Млада в один миг.
– Убрать, – бросил незнакомец двум студентам, стоявшим подле него.
Млад не успел опомниться, как ему заломили руки за спину и потащили с крыльца. Сопротивляться не имело никакого смысла, но Млад сопротивлялся, собирая в себе силу, которой после утреннего волхования почти не осталось: шаман умеет управлять толпой, иначе он не шаман! Но для этого толпа должна смотреть на него! Младу никогда не приходилось бороться с кем-то за внимание толпы, а тем более – отбирать это внимание! И потом… он делал это не так… Костер, бубен, пляска шамана… Он никогда не пробовал по-другому!
Его стащили вниз, швырнули в снег, раза два пнули сапогами и хотели тут же забыть о нем, но чужак знал свое дело.
– Не пускайте его сюда!
Млад начал подниматься, но ему на шею надавил чей-то сапог. Он извернулся, хватая студента за ногу, и уронил его в снег, но сверху навалились еще трое или четверо. Встать, надо встать! Чтобы его увидели, услышали!
– Быстрей, ребята! – прикрикнул чужак с крыльца. – На ту сторону сено несите! Чтоб загорелось со всех сторон! Чтоб ни один не ушел!
Окно наверху с треском распахнулось, и одинокий голос позвал на помощь. Это не имело смысла: студенты внизу шумели так, что давно проснулась вся наставничья слобода! Если все наставники выйдут на улицу, их будет достаточно против сотни студентов. Но студенты – здоровые молодые парни, а среди наставников много стариков. Да и странно это – воевать со студентами, так и до кровопролития дойдет!
Если они подожгут терем выпускников – несмотря на безветрие, огонь запросто перекинется на другие дома, стоящие довольно кучно. А от края наставничьей слободы два шага до коллежских теремов!
Млад сопротивлялся отчаянно и молча, ему удалось подняться на ноги, он отшвырнул двоих щенят и схватился с третьим, покрепче остальных. Но из толпы, державшей факелы, к тому на выручку бросились еще двое. Млад никогда не умел толково драться и делал это только в молодости, когда сам был студентом. Но и студенты – не воины князя Бориса.
Млад наобум ударил в зубы самому молодому из нападавших, но в этот миг факел осветил откинувшееся назад лицо.
– Ширяй! – обиженно рявкнул Млад. – Ты-то, гаденыш, что здесь делаешь!
Его прижали к крыльцу сбоку, хватая за руки, ударили в солнечное сплетение, и Млад на несколько мгновений потерял Ширяя из виду.
– Млад Мстиславич! – Ширяй словно проснулся. – Стойте, погодите! Это же Млад Мстиславич!
Его голоса никто не услышал, кроме чужака в долгополой шубе.
– Так вот это кто! – он перегнулся через перила и посмотрел вниз. – Ветров? Тащите его сюда! Это Ветров! Он же прихвостень татарский! Лазутчик Амин-Магомета!
Слова его вызвали вой среди студентов, и Млад удивился, как его не порвали на клочки тут же, потому что толпа подалась вперед, и он оказался в тугом клубке, который вынес на крыльцо и его, и Ширяя, кинувшегося на выручку учителю.
Цветные облака закружили вихрем. Дим невольно отвел глаза от дикой пляски – было в них что-то такое… отчего в момент заломило виски. Пришлось сосредоточиться на лице двойника.
Тоже не сахар. Серый пепел вдруг стал льдом. Тяжелым таким.
— Повтори?
Тон такой, что сама собой промелькнула мысль – а так ли уж нужен этот разговор и это «наследство»? ЭТОТ Вадим, пусть и свергнутый правитель, почти раздавленный грузом своей вины, пусть бесплотный и заключенный в этой небесной полутюрьме…а все-таки было в нем что-то такое, что Дим в себе не ощущал. Какое-то королевское величие, властность какая-то.
И, может быть, именно это помогло ему когда-то справиться с дай-имонами.
Нет. Никуда не денешься.
— Мне нужна твоя память.
— А я думал – послышалось… — усмехнулся хозяин барьера. – Бредово звучит. Прямо по-лешкиному. Раньше… — он вдруг замолк, и улыбка ушла с потемневшего лица. — Объясни.
— Чтобы знать.
— Зачем? – лед уже обжигал, — Любопытно стало? Острых ощущений не хватает? Слишком благополучной жизнью живешь? Или охота в повелители, а не знаешь как? Что тебе надо?
Двойник не повышал голоса, но Дим на секунду ощутил себя щенком, которого ткнули носом в лужу. Ухватили за ворот и ткнули: не глупи.
Потом пришла злость. Он успел ухватить ее за хвост – двойнику за его непростую жизнь в этом цветном гробу можно многое скостить — но она все-таки вплелась в голос горячей ноткой.
— С чего бы такие вопросы? По себе судишь или есть что скрывать? Оставь свои тайны при себе, мне не они нужны.
— А что?
— Я должен знать про все! Про дай-имонов знать, чтобы не дергать Лешку каждые пять минут, про союзников этих, настоящих и будущих, чтобы сообразить, что, черт возьми, все-таки можно сделать… про врагов… про то, где ты споткнулся, демон возьми, чтобы не вляпаться! Ты хотел все исправить, так давай исправлять, пока еще можно. Вместе исправлять.
Он замолк, и снова навалилась давящая тишина. Дим неожиданно осознал, что невольно повысил голос… Вместо разговора получалась перепалка.
Паршиво.
Двойник молчал. Сказать нечего? Но он молчал и смотрел, не двигаясь. В этой неподвижности было что-то от хищника…
Стало не по себе. Нет, не страшно. Скорее, стыдно, что ли. Двойник, что б он там не натворил, уже расплатился. Отказаться от будущего, от собственной жизни, от тела, добровольно сотворить эту радужную жуть и запереться в ней, чтобы дать миру немного дополнительного времени. А тут еще альтер-эго является с упреками и претензиями.
Есть что скрывать… ты бы на его месте хотел душу выворачивать?
Перед чужим человеком. Не собой, а чужаком, с твоим лицом и твоими глазами. У этого лже-тебя благополучная жизнь… спокойная, твоими стараниями… и не висит на плечах никаких кошмаров. И он должен сделать то, что не смог ты сам. Кто послабей – возненавидел бы такого «чужака». Неужели ничего не выйдет.
Или…
— Ладно. Похоже, я зря пришел.
Тишина.
— Мне тут первое время тоже часто орать хотелось, – вдруг вздохнул Вадим-двойник. Очень по-человечески. – Слишком тихо. Глухо так… Сядь. Ты уверен в том, на что напрашиваешься? Подожди. Не отвечай. Ты, если видишь дым, о чем думаешь? Костер, варенье, сигареты? А мне видится Париж. Драконы над Сеной… Эйфелева башня тает в драконьем пламени. И кристаллы на мостовой. Туристы еще успели увидеть драконов и кристаллы достать. Записать уникальное зрелище. Кристаллы жаропрочные… их так в камень и вплавило. Надолго…
За спиной двойника цветной вихрь вдруг на мгновение соткался в багрово-жаркое полотно. Из него будто протаяла спаленная улица в изломанных остовах зданий, быстрые тени в дымном небе и тающая башня. Ни одного человека, вместо машин дымные факелы или лужи, проплавившие асфальт. И россыпь искр – кристаллы. Те, что должны были стать памятью…
Дим сглотнул ком в горле.
— Послушай…
— Подожди, – картина погасла, будто выжженная, пепельные глаза снова смотрели на Дима, — Тебе действительно все это надо? Лешка и тот не хотел памятью делиться. Слишком уж веско по мозгам дает, обоим.
— Что ж он тогда так?
— Как? Не знал он, что так выйдет. И я не знал. Недоучки мы оба. Энергии полно, а знаний не хватает. Все случайно вышло…
— Почему – недоучки? – осторожно спросил Дим. Кажется, контакт начинает налаживаться.
— Обучение не закончили. Ни я, ни он. Не до того стало…А ты доучился?
— Почти. Минимум на Стража уже сдал, сейчас и университет заканчиваю.
Пауза.
— Университет… — раздумчиво повторил альтер-Вадим. – История? Медицина?
— В некотором смысле. Психология.
— А-а… — в сером пепле словно промелькнуло что-то недосказанное, неуловимое. – Детская?
Так-так… Кажется, это у них тоже общее. Но это уже не тревожило, не раздражало.
— Интересно. И странно…
— Что?
— Я иногда думал, как бы все сложилось, не будь дай-имонов. Был там и этот вариант. Не худший. И отец жив. И мать… А Зайка?
— Кто?
— У тебя есть младшая сестра?
— Есть. Маринка. Та еще пройдоха. Но веселая и добрая. С семи лет рвалась Стражам помогать, те уж не знали, как ее удержать. Целую контору организовала, бюро добрых дел. – Вадим говорил и говорил, все, что попадалось на язык – про соседей, про беспокойную Марго… Про Юрку Змиева, лешкиного друга. Про сироту Игорька, что вместе с Маринкой полоскал мозги Стражам: мол, почему это возраст «деяний» должен начинаться с восемнадцати лет? Анахронизм. Он говорил – и видел, как потихоньку мягчает лицо альтер-Вадима, как светлеют глаза…
— Все-таки не зря… — наконец проговорил тот, — Ладно, поговорили — и будет. Иди домой. Моя память не улучшит дела.
— Так ты обо мне заботишься?
— Обо всех. Будешь носиться с воспоминаниями и психовать, и станет еще хуже, чем без памяти.
— Не буду. Я ведь знаю, что все будет по-другому.
— Уверен?
— А ты? – Дим уже чувствовал, что победил. Неизвестно, обрадуется он выпрошенной памяти или, наоборот, от такого подарка только в петлю влезть захочется… Но он своего добился – двойник готов сдаться. Кажется.
Цветной хаос вдруг застыл на месте. А седой альтер-Дим усмехнулся – почти одобрительно.
— Упорный… Ну хорошо. Хорошо… предположим. Но с силами не выйдет, дай-имонов с их дьявольским даром нет, да и к лучшему.
Так они не знают? Этот Алекс, который в Лешке, ничего не сказал? Не поддерживает связи? — Почему – нет, – на пробу сказал Дим. — Здесь они.
Может, он ошибается? Может, эти демоны…
Нет. Лицо двойника оцепенело:
— ЧТО ТЫ СКАЗАЛ?
— Дай-имоны здесь. Уже несколько дней. Небольшая группа…
— Ты с ними контактировал?
— Мы с ними дрались. На Уровнях.
— Ты и…
— И Леш. И горные. И демон один. Двоих мы убили, остальные скрылись.
— Преисподняя…
По иллюзорным стенам снова заметались вихри красок, в хаосе мелькали панорамы городов, какие-то пейзажи, обрывки событий, чьи-то лица… и Дим замер, не в силах отвести взгляда от этого мелькания… от окна в чужую жизнь.
— Преисподняя… — снова услышал Вадим. Последнее, что он услышал перед…
Диму очень нравится слушать шум речки. И сама речка нравится. Она не плавная и тихая, как другие, она горная, и поэтому прозрачные струйки прыгают по камням, звенят, брызгаются. Над речкой висит водяная пыль, иногда в ней появляются-складываются радуги. Небольшие, но яркие. А среди камней мелькают темные гибкие змеи, только это не змеи, а рыбки. Папа говорит, это форель. Она и против течения плывет, и из воды выпрыгивает. Красивая… Дим уже решил: свою он отпустит.
— Ну что, рыбак, домой?
— Ага. – С папой весело, но домой хочется тоже. Сегодня день рождения. Дома ждут вкусности и подарки. Ой… а это что? Димка удивленно смотрит на нитку, которая появилась прямо в воздухе. Черная и немножко фиолетовая. Она превращается в щель, и оттуда… оттуда выпрыгивает человек.. серый… потом еще несколько.
— Не может быть! Вадим, до…- голос отца обрывается, и папа… папа…. Нет!
Нет-нет-нет! Папа!
Но отец почему-то смотрит в небо и не двигается, и когда из дыры сыплются люди с серыми лицами, и когда тебя хватают за плечи и волокут по траве, по рассыпанным рыбкам…
Очень болит голова, болят руки и плечи, а глаза закрываются сами — быстро, не по-человечески быстро мелькают горы, снег и пустыни, то все затягивает ночная темнота, то туман, то беспощадно жаркое солнце… Серые сбивают со следа погоню, и телепортируются куда попало, все быстрей и быстрей, и от этого жуткого мелькания уже тошнит…
Ни минутки нет, чтобы попробовать перенестись, чтобы… ни минутки…
Папа… пап, ты же не умер, нет?
Найди меня, папа… пожалуйста.
А потом мир исчезает… совсем исчезает. Совсем темно становится. Будто свет отключили.
Больно было везде — и во сне тоже. И проснулся он тоже оттого, что стало больно. Очень…
Он вскрикнул и дернулся, вырываясь из чужих хватких рук, но они не отпускали, и давили все сильней и сильней, пока он не закричал, вслепую отбиваясь… пытаясь отбиться… пытаясь…
Почему он ничего не видит? Почему?!
Вокруг чужие голоса, чужой смех… почему они смеются, когда кому-то больно?
Отпусти! Не хочу!
Нет…
А внутри жжет так, словно в него попали огненным шаром. Большим. Как мяч…
Пустите… больно же…
Я же умру… Не надо…
Он задыхается и бьется, пытаясь сбросить с глаз это темное, рвется и кричит… и не замечает, как постепенно затихает вокруг смех… как слабеют руки на его плечах… как внезапно затрясло пол…
От-пус-ти-те меня!
Отпусти!
Пол трясет все сильнее, слышится чей-то испуганный крик. И что-то рвется… ломается… рушится…
В глаза вдруг врывается свет, руки, почему-то сильные, отбрасывают в сторону серого демона, а голоса неожиданно становятся понятными:
— Не может быть!
— Как это получилось?
— Это ОН отнял силы у Майроса? Этот детеныш?!
— Не выпускайте его!
Очень хочется есть, но еды «эти» не дадут.
У них не хватает сил убить его — из разговоров понятно, что их колдун, как всегда, решил усилиться, забрав чужую магию, но что-то не вышло… Получилось наоборот, это он, Димка, смог перетянуть магию на себя, отбросить этого серого… И теперь он мог не подпускать их к себе. Угол какой-то грязной пещеры, холодный и сырой – все, что он мог удержать, все, что ему осталось. Рядом в камнях какая-то пакость, вроде червя, только большого и колючего, она все лезла к нему, рыбку обнюхивала. У него одна рыбка почему-то была в руке зажата, он не помнил, откуда. Тварь все лезла, и он отдал ей рыбку, чтоб отвязалась. Потом жалел, ведь никакой еды не было…
Они не могут его убить. Зато могут не выпускать из пещер — барьер поставили. И не давать еды. И постоянно изматывать…Он не мог спать, серые все время шумели рядом, кого-то грызли, швырялись в его сторону горящими ветками. Холодно-о… Ноги как льдышки… и в груди до сих пор что-то такое… как ледяные колючки шевелятся. А глаза болят и болят, и голова тоже, и сил нет уже… почти совсем.. Заснуть бы насовсем, чтоб больше ничего не видеть и не слышать. Дим больше не верит, что его найдут. Кто найдет тут… Заснуть. Закрыть глаза и все. Не выходит. В ушах шумит, кто-то плачет. Кажется?
— Дим – плачет тихий голос. Знакомый голос.— Где ты, Дим?
Где ты?
Дима-а!
В голосе Лешки такое отчаяние, что полузамерзший Дим невольно отвечает, забыв про серых и пакостную тварюшку, которая не найдя новой рыбы, пробует укусить его.
Я… здесь…
Леш? Откуда? Связь ведь не проходила. Снится, наверное…
Но он забывает про все, потому что голос наливается сумасшедшей радостью, и звенит, звенит так, что голова болит еще сильней.
Дим?! Дим.. Где? Димка… Где ты? Мне же не показалось? Дим!
Я… здесь… — сами собой шевелятся губы. Надо сказать про серых… надо сказать, чтобы побереглись… но он не успевает.
— Ты живой?!
Лешка. Это по-настоящему Лешка.
Я… да… кажется…
Серые, кажется, что-то почуяли. Толпятся рядом, тыкают в «стенку». От каждого толчка боль – словно по голове бьют. Не могу… Он снова начинает уплывать в темноту и оцепенение, но братик не дает:
— Дим! Где ты?!
Не знаю… Больно…
— Дим… – голос тормошит и дергает. — Дим, открой глаза, посмотри — где ты? И ищи нас!
Это Лешка. Он не отстанет. Дим даже улыбается на секунду, но в пересохшие губы будто впиваются колючки – трещинки…
— Леш? Это правда ты?… А я думал — снится.
— Иди домой! – тут же требует братишка. — Димка… ты можешь идти?
— Не знаю… Мне… меня… – он не знает, как объяснить. «Эти» не выпустят. Они уже колотят по слабенькой стенке в несколько рук разом, и Дим утыкается лицом в колени, чтоб не так больно…
А потом вдруг случается что-то непонятное. Словно в пещеру, прямо в руки Диму падает жар-птица из сказки. На руки, на лицо будто кто-то дохнул жаром. В грудь толкается горячее, по телу расходится тепло… и перед глазами светлеет, становится легче дышать. Так уже когда-то было… когда-то… не вспомнить… а, да, когда он болел, а Лешка как-то пробрался и «поделился», дал силы. Но ведь брата нет рядом? А сила есть, вот она…
— Иди сюда! Сюда! Прятки, Дим! Ищи! Дим, ищи!!!
Вот неугомонный…
— Прятки, Дим! Ищи меня! Ищи меня…
Серые бесятся все сильнее, но это уже не больно. Дим слизывает с губ что-то соленое и «толкает» барьер. Резко, изо всех сил. Так, что он врезается в пещеру, расплющивая почти всех серых о камень стен. За папу! Те трое, что у самого входа, опасливо пятятся, и Димка поворачивается к ним. За папу! За меня… Он успевает прижать двоих, один пропадает – ушел в телепорт? Гад. Еще встретимся.
Димка!
Сейчас, Леш… сейчас…
Ты тянешься к нему, зовущему, изо всех сил рвешься прочь из серой пещеры с кровавыми пятнами на стенах, из холода, из страха. Не хочу больше видеть это. Ни видеть, ни помнить, не хочу…
— Леш...