— Нет!!! — заорал я так, словно на поле брани у меня разом положили всех дорогих сердцу сотоварищей и побратимов. Вторый крик вышел еще более пронзительным, душераздирающим и эпичным — как будто сам сорвался в пропасть и где-то там далеко над краем скрылась протягивая мне рука… с очередным актом о возмещении убытков и так далее. — Не-е-е-е-е-е-ет!!! — Хорошо, что от увиденного я не потерял сознание и не утратил способность трезво рассуждать. И первым приличным рассуждением из потока неприличных было решение запереть дверь, чтобы попробовать ликвидировать катастрофу своими силами.
Почему-то именно в этот трагический момент у меня перед глазами нарисовался план здания, который мирно висел себе в районе вахты и покрывался пылью десятилетий, и на который в обычные дни я никогда не обращал внимания, а вот теперь вспомнил в мельчайших подробностях. И я четко знал, что аккурат под душевой находится административное крыло, где были кабинеты коменданта и заведующего, чуть левее находился учебный класс с ноутбуками в количестве десяти штук, а правее комната отдыха с новым диваном и социальным уголком. Оценив уровень воды, я задумался каким богам следует помолиться, чтобы потоп ограничился комнатой отдыха. Но с моим везением там внизу уже точно все папки в плавание отправились.
Мои крики Дрэг проигнорировал, то ли нарочно не услышал, то ли слишком сильно сконцентрировался, чтобы плюнуться огнем. Огненная змея побежала по стенкам, слизывая капельки влаги и выдыхая ввысь облака пара. Зрелище, беспорно, было прекрасным: бурлящая вода на полу, ползущий туман под потолком, пляшущий огонь на стенах, золотые блики, отражающиеся в зрачках девиц, которые почему-то из довольных и возбужденных превратились в вялых, заторможенных и намертво прилипших в дракону. Вода была настолько горячей, что меня обожгло даже через кроссовки, а студентки, которые сидели и лежали в водичке прямо в чем мать родила даже не обращали внимание на температуру.
— Да что ты творишь?!
Пришлось шлепать по горячей воде, закрывать краны, потом почти нырять, чтобы найти затычку для аварийного слива воды. И вот когда я весь мокрый, с кучей ожогов по всему телу от кипятка, и с неописуемым выражением на фейсе поднялся на ноги, и уперся ладонями на бортик ванны, готовясь к прочувствованной воспитательной речи — Дрэг прижался губами к груди ближайшей девушки, а затем попытался ее укусить. Наверное, в этот момент в меня вселился дух супер-героя, сумасшедшего супер-героя, потому что ни один нормальный не стал бы совать руку в пасть проголодавшегося дракона, а подхватил бы чего-нибудь потяжелее и отоварил бы гада по башке. Но до такого простого и элементарного действия я не додумался, а вот руку в рот — это да, мозгов хватило.
Укусили меня основательно, аж до крови. Но почти сразу выплюнули. Подвывая немного от боли, я с возмущением смотрел на дракона, кторый бешено отплевывался и полоскал зубы кипятком. И еще ругался на меня с таким энтузиазмом, словно это я его покусал, и не просто отгрыз самое ценное, но еще и прожевал откушенное.
А у меня возникло стойкое ощущение, что я попал в натуральный дурдом, потому что нигде больше нельзя встретить девиц, которые цепляются как оголтелые за дракона и томно орут, чтобы он их взял; дракона, который ругается последними словами о том, что я хотел его отравить раз подсунул вместо почти девственниц себя, который познал все искушения жизни и не все вредные привычки победил. На мои робкие возражения, что я даже не брался с ними бороться, на меня недвусмысленно оскалились и огрызнулись. Коменданта и завхоза, которые ломились в двери, грозно стучали кулаками, шваброй и ногами, но не рисковали взломать держащийся на честном слове и двух болтах замок — а-ля щеколда. Хотя по личному опыту могу сказать, что достаточно просто толкнуть дверь.
Какофония звуков продолжалась с четверть часа: девицы экзальтированно стонали и умоляли, администрация угрожала всеми мыслимыми карами земными и уголовными, дракон изображал умирающего и поэтому конвульсивно подергивался. А я одновременно пытался отчерпать воду обратно в ванну и параллельно привести девиц в чувство, но они не реагировали ни на похлопывание по щекам, ни на зажатые носы, ни на мои попытки оторвать их от объекта вожделение. Епта, да если бы на меня так девки вешались — я был бы самым счастливым мужиком в мире. И вот за что этим драконам такая лафа ума не приложу.
— Светка! Верка! Ангелина! Машка! И ты… как тебя там?! — замаявшись, я развернулся в Дрэгу и влепил по роже уже ему. — Да сделай ты что-нибудь!
— Могу тебя поджарить, — обиженно отозвался Дрэг, — и съесть. Может, в жареном виде ты не будешь таким ядовитым.
— Размечтался, — несмотря на весь ужас происходящего, дракон который корчился в ванне под грузом из пяти голых девиц и при этом держался за живот выглядел не жалостливо, а забавно. — Ты понимаешь, что с нами будет за это вот?! Меня арестуют за соучастие, а тебя на запчасти разберут в лаборатории!!! Как раритетную реликвию! Ты хочешь кусками в лабораторию?!
— Э-э-э-э-э… нет, — Дрэг резко поднялся, стряхивая с себя несостоявшихся девственниц, и закрыл глаза.
С полминуты ничего не происходило, а затем в ванной резко похолодало. Теперь она больше не напоминала парную для заядлых банщиков, да и туман с огненными змейками куда-то пропали. У меня застучали зубы — черпать холодную воду мыльницами то еще удовольствие. Но останавливаться на достигнутом дракон не собирался.
— Какого хрена?! — вычерпать воду, пусть и ледяную можно было, но вот чем колоть лед?! — Не надо так! Перестань морозить!!!
— Так получилось, — дракон виновато развел руками. — Я еще только учусь.
Одна мыльница намертво вмерзла в ледяную корку — не вытащить. Оставалось только запустить в гада второй мыльницей. И ну да. если потоп еще можно было бы как-то объяснить испорченными кранами, протекшими, то есть оплавившимися, трубами, то какой нормальный человек поверит в самопроизвольно образовавшийся лед?
— Температуру подними! — заорал я на Дрэга, добавив до кучи с дюжину непечатных выражений, чтобы доходчивей было, а то что за ломом бежать и долбить десятисантиметровую корку.
На удивление дракон послушался — и вверх устремились потоки пара. Вода испарялась мгновенно, но пар был таким горячим, что запросто можно было представить себя в носике закипающего чайника. Впечатление было настолько ярким и неприятным, что у меня даже слов не нашлось, чтобы выразить свои мысли по этому поводу, а также насчет дракона и всех его предков до тридцатого колена. Кое-как отцензурив эмоции, я поплескал на девиц холодной водой, а то все пятеро цветом кожи напоминали закуску к пиву. Заодно и сам облился холодненьким душем, остывая и приходя в себя.
От пара с потолка стала обваливаться штукатурка, маленькие кусочки красиво крошились, большие ляпались словно коровьи лепешки, осыпая всех присутствующих белой крохкой пылью. Девицы немного пришли в себя и очумело переглядывались и ощупывали друг друга. Дрэг тоже перестал изображать умирающего от несварения желудка дракона и задумчиво поглядывал на микроскопическое окошко под потолком ванной комнаты. Честно говоря, мне тоже хотелось в него слинять, но по трезвому размышлению я понимал, что номер не пройдет — слишком уж велика разница в размерах. Хотя если проплавить стенку, чтобы расширить проем… От заманчивых мыслей меня отвлек хлопок выбитой двери. И в ванной сразу стало тесно от ввалившегося народа. В первых рядах теснилась вся администрация общаги, за мужественными спинами коменданта, завхоза и уборщицы толпились соцпед, зам по воспитательной работе, дежурный педагог, а за ними еще целая очередь из любопытных, изображающих, кто умело кто не особо старательно, жажду принять ванну.
Кричали все одновременно, так что понять чего-то в общем гаме было невозможно. но Дрэг с любопытством прислушивался. А я даже и не старался — все и так было ясно: из общаги меня выкинут в двадцать четыре часа за все утворенное, стипендию, хоть и копеечную но все равно жалко, снимут стопудово, еще и обяжут все компенсировать в троекратном размере. Ну, и в довесок приплетут еще какие-нибудь грехи прошлого или будущего. Однако я немного ошибся, старые моралистки стали обвинять меня и до кучи Дрэга с девками в оргии, что, согласно правилам общежития, недопустимо. Потоп, испорченный потолок и поврежденные кабинеты шли вторым пунктом в статье преступлений.
— Уважаемые дамы, — вкрадчивый и мягкий, словно бархат, голос дракона каким-то чудом перекрыл весь гам, царящий в ванной. — Если вы позволите, то я бы хотел перейти в более удобное помещение для ведения переговоров. А то тут слишком дискомфортно…
В подтверждение его слов с потолка свалился огромный кусок штукатурки и щедро обсыпал завхоза и коменданта. Но возмутиться они не успели, потому что Дрэг медленно и величественно поднялся из ванны. в которой и валялся все это время. Он поднимался словно император, восходящий на трон, с таким гордым величием, что непроизвольно хотелось распластаться у подножия ванны и лобызать мокрые плитки пола. И очевидно, что такое желание охватило всех без исключения. В ванной повисла звенящая тишина, что на контрасте после недавнего шума так била по нервам, что невозможно было даже стоять на ногах. А Дрэг как будто нарочно пользовался этим, ибо каждый жест у него был настолько торжественным, что голые девицы и пожилые тетки готовы были отдаться ему тут же, хоть на растерзание, хоть для любого непотребства. И, судя по тому что дамы стали поглядывать друг на друга как на прямых конкурентов, и выстраиваться в очередь, задерживаться нам здесь не стоило, а то дракон один и на всех леди его точно не хватит.
Он где-то раздобыл трех марионеток и часами, с удивительным упорством, совершенствовал свой навык управляться с ними, с куклами на нитках. Он учился с тем же самозабвением, с тем же порывом, как когда-то учился играть на скрипке. И вновь его прилежание и увлеченность рождали в ней двоякое чувство. То, что он, невзирая ни на что, преодолев тоску и отчаяние, продолжает учиться, познавая это новое, эта его неуспокоенность, в которой проглядывает безусловная любовь к жизни и жажда самосовершенствования, вызывала у нее восхищение. Она уже не подавляла это чувство. Напротив, это чувство являлось свидетельством того, что ее странный избранник, не обладая ни именем, ни достойным происхождением, ни славой, ни богатством, все же намного превосходит тех, кто самим фактом рождения одарен сверх меры. Что он истинный победитель, одержавший победу не над кучкой затравленных гугенотов или изголодавшихся испанцев, залив кровью детей и женщин мостовые города, а над врагом, гораздо более могущественным, неуловимым, он одержал победу над самим дьяволом. Он одолел ту часть самого себя, что была некогда поражена сатанинским ядом. Ему было так просто поддаться на эти дьявольские уговоры, медоточивые, утешительные, чтобы избежать всех ран и увечий. А он с легкостью их отверг и теперь беззаботно улыбается, почти по-детски, распутывая нити своенравных кукол. А второе чувство, из- начальное, было уже ей знакомо и даже привычно – зависть. Ей даже не пришлось спрашивать себя – почему. Опять кто- то другой, не она. И даже не кто-то, а что-то.
***
Моя ценность подтверждается крупным вознаграждением: Мария остается со мной на Рождество. Девочка проводит со мной около суток, пока ее высочество отбывает родственную повинность при дворе. Это ее первая поездка в Париж после визита Жанет, и я поневоле вновь ожидаю незваную гостью. Даже Мария не отвлекает меня от крамольных мыслей. Когда мы спускаемся в парк и бродим по тропинкам в поисках остролиста, я то и дело прислушиваюсь. Все еще ожидаю размеренного барабанного боя, с каким самозваная принцесса д’Анжу уже дважды вторгалась в мою жизнь. Как благородный и самонадеянный военачальник, она оповестила о своем приближении победоносным маршем. Ее плащ алого бархата, подбитый лисьим мехом, развевался подобно знамени. Она не скрывалась и как будто бросала вызов. Весело и опасно. Как же ей, наверное, нравилась эта игра. Игра, и больше ничего. Мой рассудок, осмелев, беспрестанно твердит мне об этом. Но я все равно оглядываюсь, надеясь уловить скользящую тень. Что она выдумает на этот раз?
Накануне дня святого Николая в замок забрел бродячий цирк и попросился на ночлег. Из старой размалеванной повозки посыпались фокусники, акробаты, вылез даже ручной медведь, но месье Ле Пине не позволил им долго задерживаться. Я со странной безумной надеждой вглядывался в этих людей, искал тайный знак или посланца. Возможно, она поручила кому-то из них передать мне записку? Или безделушку? Или слово? Я упорно маячил у них на глазах, пытаясь уловить блеск узнавания, но удостоился лишь любопытства и призывных жестов канатной плясуньи в коротком платье с блестками. Ле Пине распорядился дать им бочонок дешевого вина и круг нормандского сыра. После чего циркачей выпроводили за ворота. Герцогиня пообещала мне встречу с Марией, и я строго-настрого запретил себе отвлекаться на мечты. Герцогиня оказала мне неслыханную милость, на которую я даже не смел рассчитывать. Моя дочь останется со мной в сочельник, и мы вместе встретим рассвет самого светлого дня, рассвет, дарованный Спасителем.
В гостиной Марию ждал настоящий Вифлеемский вертеп. Не маленький ящик с фигурками, который таскают по улицам бродячие кукольники, а настоящий театр, действо со всеми основными и малозначительными персонажами. В отличие от святого Франциска, я не мог оживить своих маленьких актеров, но попытался научить их двигаться. Прибывшие издалека волхвы, Валтасар, Мельхиор и Гаспар, были сотворены мною из трех купленных в лавке марионеток. Жюльмет выпросила у кастелянши несколько обрезков серебряной парчи и сама перехватила их ниткой, чтобы придать сходство с восточным платьем. Колпаки с золотыми звездами вышли из шелковистой флорентийской бумаги с герцогским гербом. Подвешенные на крестовину мудрецы бойко сгибали колени, вздергивали руки и отвешивали поклоны. Остальные участники, святое семейство, пастухи, дети, ягнята и прочие мелкие обитатели хлева были не столь подвижны. Я пытался самостоятельно сделать марионетку, но из-за малого опыта они получались тяжелыми и неуклюжими. Поэтому я ограничился руками праведного Иосифа и головой Девы Марии. При каждом удобном случае бородатый муж воздевал руки к небу, будто беспрестанно удивляясь, а Богоматерь клонилась к младенцу. Сам божественный ребенок безмятежно дремал в яслях, выстланных настоящим сеном. Компанию ему составлял ягненок, чуть поодаль, прикрыв морду пушистым хвостом, лежала собака. А за спиной девы Марии, выгнув спину, стояла кошка. Двое пастухов жались у входа в хлев. Они не особо мне удались, поэтому я задвинул их в угол, нахлобучив им на головы детские шерстяные колпаки. Присутствовали тут и дети. Две девочки и два мальчика. Старшая девочка держала за руку самого младшего. На ее платьице тоже расщедрилась кастелянша, мадам Жуайез. Одно из шелковых платьев герцогини пришло в негодность по вине неосторожной прачки – рукав был разорван от плеча до манжета, и уцелевшая часть его была предоставлена в полное распоряжение Жюльмет. Она сшила кукольный наряд и украсила его споротым хозяйским кружевом. Она потратила на это уйму времени, несмотря на то, что в качестве вознаграждения я мог предложить ей только свою признательность. Жюльмет также вызвалась поговорить с кухаркой, суровой, горластой женщиной, которую герцогиня переманила у своего сводного брата Вандома. Та обещала приготовить большой королевский пирог с миндалем и запрятать в него огромный боб.
Моей особой гордостью было устройство самовозгорающихся светильников, которые я расставил вокруг всей кукольной группы. Я соединил подсвечники льняной нитью, которую предусмотрительно пропитал маслом. Эта нить была подобна узкому мостику, по которому огонь перебегал от одного свечного фитиля к следующему, оставляя за собой полукруг из огненных лепестков. Мне не один час пришлось повозиться, чтобы выбрать подходящую длину нити, при которой она не сгорала бы слишком быстро или, наоборот, замедленным тлением не грозила бы пожаром. Зрелище в результате получилось завораживающим. За тонкой пергаментной ширмой, которую я установил вокруг импровизированной сцены, один за другим вспыхивали крошечные факелы, наполняя евангельский сюжет золотистым светом. Лица проступали постепенно, сначала озабоченный хмурый Иосиф, затем приплясывающие от нетерпения дети, полные благоговения узкие темные лица мудрецов и наконец, когда загоралась последняя свеча, звезда Вифлеема озаряла счастливую мать. Прозрачные тени танцевали на кукольных лицах, придавая им почти чувственную подвижность, а ягоды остролиста в неувядающей листве горели, будто сорвавшиеся со лба праведника капли крови.
Теперь оставалось только ждать. Как всегда, герцогиня постаралась сделать так, чтобы я до последней минуты не был уверен, состоится наша встреча или нет. Все может быть напрасно. Я лишен предвкушения праздника. Убеждаю себя, мастерю, а сомнение гложет и мучит.
Но тревожусь я напрасно. Когда отец Бенедикт, монах из аббатства Руаомон, отслужил утреннюю мессу в часовне, слышится грохот колес. Вошедший Любен объявляет, что Мария со своей нянькой прибыли.
У моей девочки лицо почти суровое. Она не срывается с места и не бежит мне навстречу, а делает осторожный шаг. Это не признак обиды или отчуждения. Она всего лишь подыгрывает мне. Я только что сам закутался в плащ безучастия. На нас смотрят, нас изучают. А мы учимся притворяться. Сначала я научил свою дочь скрывать боль, теперь я учу ее скрывать радость.
Несколько месяцев назад, в одну из наших предшествующих встреч, герцогиня вернулась раньше времени и стала свидетельницей нашей дурашливой безмятежности. Мы слишком шумно радовались и даже затеяли беготню вокруг пустых бочек, выгруженных посреди двора. Ее высочество сочла это за непозволительное превышение отпущенной на мою долю радости, и меня в очередной раз наказали недельным пребыванием в oubliette. А затем последовала долгая мучительная неопределенность, в которой так ловко перемещается и действует герцогиня, когда мне остается только гадать, увижу ли я свою дочь в отпущенное мне земное время, или мне придется довольствоваться воображением. Она вернула мне надежду только после долгого методичного глумления, когда, исчерпав весь свой инквизиторский пыл, обратила меня в бесчувственный обрубок. Встревоженная моей неподатливостью, она наконец отступила, а я усвоил плохо выученный урок.
Тиран изнуряем ревностью, он не прощает тех, кто, презрев страх, отвращается от него в мыслях своих. Страх, любовь, даже ненависть – все должно принадлежать деспоту. А я позволил себе отвлечься, перевел взгляд на другой предмет. Однажды я уже совершил ошибку, но быстро забыл о ней и совершил вновь. Если не- осторожность последует и в третий раз, последствий не избежать. Непоправимых последствий. Нам с Марией следует быть осмотрительными, иначе мы потеряем последнее, что у нас осталось.
Поэтому, когда мне все же позволили ее увидеть, я точно так же, как когда-то при прощании, многозначительно приложил палец к губам и покачал головой. И девочка пяти лет, едва осознающая себя, немедленно разгадала посланный ей знак. Она прочитала на моем лице предостережение, постигла его разумом крошечной птички и разгадала опасность. Скрыться, затаиться от хищных, ревнивых глаз. Нельзя дразнить изголодавшегося зверя. Мария застыла и только моргала, ожидая, когда я сам подойду к ней.
– Это такая игра, – прошептал я ей, прежде чем увести.
Она кивнула. Несчастные дети быстро взрослеют и быстро учатся.
Во второй раз напоминать не пришлось. Мария выбралась из экипажа и чинно, даже не глядя по сторонам, ожидала, когда я, так же чинно и нарочито медленно, с видом почти скучающим, сдерживая рвущееся сердце, спущусь по ступенькам и возьму девочку из рук ожидающей няньки. Только закрыв дверь за Любеном и для верности прислушавшись, я протягиваю к ней руки. Мария, удостоверившись в правильном понимании моего жеста, позволяет себе пошевелиться. Она подпрыгивает, как мячик, и ее маленькие ручки обвивают мою шею, сомкнувшись, как замочки. Но и в безопасности моих апартаментов, с верным стражем на подступах, мы все еще сохраняем настороженное молчание. Мария прижимается ко мне, как потерянный и найденный детеныш, а я удивляюсь этому беспомощному теплу на своей груди. Сначала я безмолвно хожу по комнате и только слушаю крохотное сердечко. Возможно, я слишком сильно сжимаю ее, потому что Мария с осторожностью, затем решительно пытается высвободиться. Она ворочается и тихонечко подхихикивает. Тогда я ее чуть подбрасываю, шуршащую кружевом, невесомую, и она на- конец смеется. Теперь можно. Соглядатаев нет.
Я не тороплюсь представить ей составленный мною сюжет. Ей еще нужно перешагнуть пропасть двухмесячной разлуки. Мария начинает со своего обычного ритуала демонстрации своей телесной ловкости, как делала это, когда научилась ходить. Ей как будто необходимо пройти весь путь заново, совершить прежние подвиги, снова окунуться в минуты безмятежных шалостей. В доме суровой бабки она почти лишена радости движения,
правила благопристойности обратились в клетку, а со мной она резвится, как щенок.
– Папа, смотли-ка! Смотли!
Она уже сносно выговаривает «р», но из особого удовольствия пренебрегает этим звуком. Возможно, в качестве рождественского подарка ей предписано зачитать мне несколько строк из катехизиса или продекламировать один из нравоучительных псалмов. Но она предпочитает совершить кувырок. И с моей помощью походить на руках. Когда первые восторги стихают и она, запыхавшись, вновь забирается ко мне на руки, я представляю ей своих заждавшихся актеров. В комнате царит полумрак, ибо за окном только слабое свечение заиндевевшего солнца, и девочка не сразу различает фигурное скопление. Но затем я совершаю то, о чем мечтал все предшествующие дни: подношу свечу к первому укрытому за ширмой светильнику. Он, потрескивая, вспыхивает. Разливается первое золотое пятно, и Мария приглушенно ахает. Перед ней бородатый Иосиф, он чуть ниже ее собственного роста, в белоснежной хламиде, строгий и торжественный. Тут вспыхивает второй фонарь. И появляются дети. Мария подпрыгивает и едва не машет им рукой, призывая знакомиться. Вспыхивает третий, и она видит дремлющего пса, испуганного ягненка, ожидающих пастухов. В полукруге света возникают мудрецы. В отличие от других персонажей, они – марионетки, и по этой причине выглядят довольно нелепо. Мне пришлось подвесить их к перекладине от ширмы, поэтому выглядят они отнюдь неподобающе моменту, понурыми и безучастными. Но стоит мне взяться за вагу и тронуть полукруглое коромысло, как одна из кукол оживает, поднимает голову и обводит сцену почти удивленным взглядом. Глаза у мудреца неестественно большие, с блестящими зрачками, куда вставлены кусочки черного агата. Он поворачивает голову туда-сюда, двигает руками, осторожно переступает.
Мне пришлось немало потрудиться, прежде чем я научился сносно управляться с марионеткой. Я не имел представления, как взяться за вагу с подвижным коромыслом, и кукла то нелепо задирала ноги, то вздергивала руки, то беспомощно зависала. Теряя терпение, я дергал за все нити сразу, и несчастный человечек выделывал нечто схожее с пляской святого Витта. Окончательно разочаровавшись, я швырнул куклу в угол. Долго клял себя за самонадеянность. Как ловко орудовал этим крестообразным устройством бродячий кукольник! Его марионетки танцевали и жонглировали разноцветными шарами. Кукольник перебирал нити, как струны, а вага в его руке была подобна смычку. Эта легкость показалась мне вполне достижимой. Несколько согласованных движений, и кукла будет двигаться, как живая. Какое заблуждение!
Я упросил Любена раздобыть мне в лавке, торгующей игрушками, трех марионеток, оснащенных не менее чем двенадцатью нитями. Я собирался поразить Марию зрелищем величественно шествующих мудрецов. Но заставить куклу сделать хотя бы шаг оказалось мне не под силу. То, что издалека выглядело как небрежно сколоченная крестовина, вблизи оказалось сложным и хрупким сооружением. Оно состояло из подвижных полукруглых деталей, которые вращались и двигались в противоположные стороны. А еще длинные, скользкие нити, норовившие запутаться и завязаться в узел. В одну из первых моих попыток управиться с куклой именно так и произошло. Я ничего не знал о правилах обращения с этим деревянным народцем, и вместо того чтобы подвесить марионетку на крюк, с раздражением бросил ее в угол. Повел себя как разобиженный ребенок, который утомлен и раздосадован игрушкой. Позже я устыдился младенческого порыва, напомнив себе, что каждое дело предполагает прежде всего смирение, и взялся за куклу снова. Но не тут-то было. Нити, идущие от пяток, локтевых сгибов и коленей, перепутались намертво. Я взирал на образовавшийся узел и готов был уже последовать примеру Александра Великого, который решил похожее затруднение с помощью меча. Но, к счастью, в комнату заглянула Жюльмет, чтобы позвать меня к ужину, и обнаружила мою растерянность. Она взялась освободить куклу и сделала это с ловкостью лионской кружевницы, которой не в новинку укрощать спутавшиеся нити. Ко второй попытке я приступил с меньшей самоуверенностью. Не следует требовать от себя и от куклы невозможного. Мы не рождаемся с врожденными навыками и умением. Даже наследник степных варваров, прежде чем уподобиться кентавру, учится держаться в седле. Вот и мне не следует спешить. Так же как в игре на скрипке, я начну с первой ноты. Брать ее снова и снова, пока звук не станет прозрачным. Затем присоединить к ней вторую, взять аккорд… Итак, буду учить своих мудрецов топтаться на месте.
Взявшись левой рукой за вагу, я отделил только две нити, те, что крепились к коленям и подвижному коромыслу. Остальными я пока пренебрег. И сосредоточившись только на этих двух, я убедил свою куклу сгибать и разгибать колени. Она бодро шагала на месте. Правда, руки и голова мудреца безвольно болтались, что придавало будущему царю вид сомнамбулы, однако ногами он уже выделывал танцевальные па. От чрезмерного сосредоточения и упрямства моя спина повлажнела, а левая рука заныла от непривычного и неудобного положения. И все же я был чрезвычайно доволен. Я прогулял своего царя от одного угла мастерской до другого и сподвиг его отвесить поклон. Мария будет очарована этим приветствием.
В последующие дни я научился управлять кукольными руками и головой. В отдельности это удавалось неплохо, но едва я попытался соединить согнутые для марша колени со взмахами рук, как случился приступ виттовой пляски. Но я уже не чувствовал раздражения и досады: я знал, как мне лечить больного. Разделить движение на десяток мелких и совершать их в строгой последовательности. Подъем колена, а с ним – сгиб локтя. Поворот головы, кивок, затем проделать то же самое с другой ногой. Шаг, с ним взмах руки. Медленно, сосредоточенно, перемещая в кончики пальцев собственный разум. Затем поворот и неторопливая про- гулка к исходной точке. Самое трудное – удержать внимание и не отвлечься, не попасть под копыта гарцующих мыслей. А их всегда так много, тревожных, жалящих. Они требуют смысла, требуют доказательств. Зачем? Для чего? Какой в этом прок? Такой соблазн бросить всю эту затею. Но я не бросил. Жонглировать разноцветными шариками я своих мудрецов не научил, но шествовали они степенно и с достоинством, как и подобает особам царской крови.
Вот и настало время им появиться. Все огни, окружающие сцену, зажглись. Мария завороженно любуется младенцем. Я тихонько ставлю на ноги первого из волхвов. Вероятно, Валтасара.
– Где родившийся царь Иудейский? Ибо мы видели звезду Его на Востоке.
Мария подпрыгивает и хлопает в ладоши.
– Ой, живая! Живая кукла! Кукла смотри!
Серебряная парча переливается, окружая волшебника магическим сиянием. Мой Валтасар величественно приближается к божественному младенцу. Но их же трое! Где Гаспар и Мельхиор? Заблудились в пустыне? Но мне на помощь приходит Мария. Ей так не терпится! Она едва не приплясывает.
– Папа, дай, дай! Я тоже хочу!
Я вручаю ей вагу и показываю, в каком положении удерживать коромысло, чтобы кукла не повисла безвольно и безжизненно. Теперь мне удастся вывести на сцену второго, Мельхиора.
– Мы пришли поклониться тебе, царь Иудейский.
– И принесли тебе много всяких иглушек, – подхватывает девочка. – И конфет.
– Нет, конфет у них не было. Они принесли ему золото, ладан и смирну.
Мария несколько обескуражена непонятными словами.
– Что такое смилна?
– Это такая смола. Нет, то есть мазь. Я хотел сказать, это ле-
карство. Если его развести в воде…
– А он заболел? – почти в ужасе спрашивает Мария. И жалост-
ливо смотрит на младенца.
– Нет, он не заболел. Просто давным-давно других лекарств
не было, и если вдруг потом у него заболит горло…
Мария ждет продолжения, а я вдруг понимаю, что вношу странные и не вполне канонические детали в сказание о рождении Спасителя. Ну как, скажите, представить Спасителя, у которого болит горло? А если не болит, то зачем Ему лекарство? Не объяснять же ей, в самом деле, что смирну в давние времена использовали для умащения тел покойников.
– Это такой бальзам, – пытаюсь выкрутиться я. – Иисус вырастет, будет ходить по земле, упадет, оцарапается, а тут этот бальзам. Смазываешь синяк или ссадину, и все, больше не болит. Мария продолжает смотреть на меня с некоторым недоверием. А я делаю самые честные глаза. Она все еще пытается установить скрытую от нее целесообразность такого странного подарка. – А что они еще подалили?
Я чувствую себя пойманным в ловушку.
– Ладан и золото.
Золото в качестве подарка не вызывает вопросов. Девочке уже известна ценность этого металла. Она еще не может себе эту ценность объяснить, но уже знает, что это так. В день святого Николая Наннет, по моей просьбе, уже положила в ее выставленный за дверь башмачок новенький луидор. Сам по себе этот кружочек металла ей неинтересен, но в обмен на него дают много замечательных вещей, можно купить платья и ленты. А вот ладан – новая загадка.
– Что такое ладан?
– Если бросить крупинку в огонь, будет хорошо пахнуть.
– Как духи?
– Ну… почти. Да, как духи.
– Они подалили ему духи?!
Мария переводит взгляд на младенца, чтобы какими-то неведомыми окольными путями, по которым бежит ее мысль, установить связь между новорожденным в яслях и флаконом духов, который она видела в руках незнакомой дамы или в лавке, куда заглядывала с бабкой или Наннет. Зачем такому маленькому духи?
– Это не совсем духи. Вернее, духи, но не для людей.
– А для кого?
– Для Бога.
«И вознесся дым фимиама с молитвами святых от руки Ангела
пред Бога». Но цитировать Иоанна вслух я воздерживаюсь. Мария и так озадачена.
– А больше они ему ничего не подалили? – тихо спрашивает она. – Больше ничего.
Она хмурится.
– Это неплавильно. Маленькому надо далить иглушки, конфеты. С чем же он будет иглать?
Я не нахожу, что ей ответить. В трудах почтенных богословов
такой вопрос как-то не рассматривается. Ни святой Иероним, ни Блаженный Августин никогда не озадачивали себя таким предметом – игрушки младенца Иисуса. Им бы это и в голову не пришло. Звучит почти богохульно. Агнец Божий, Спаситель рода человеческого, Первосвященник, о Котором свидетельствует «апостол народов» Павел – и детские игрушки. А почему богохульно? Чего стыдились почтенные аскеты и пустынники? Иисус был рожден смертной женщиной. Он был на земле во плоти, рос как обычный ребенок. Почему бы Ему не играть и не смеяться? Детский смех, возня, радость. Это самый чистый свет, благословенный фимиам души, какой только может быть и который как раз и должен быть угоден Господу.
– А мы подарим Ему игрушки, – решительно говорю я. Мария радостно кивает.
До самого вечера мы собираем для Божественного младенца
подарки: перевязываем серебряной нитью, которую вытащили из плаща одного из мудрецов, сушеные фрукты и орехи, нанизываем на ту же нить миндальные зерна, украшаем обрывком кружева фарфорового пастушка, найденного Жюльмет за каким-то ларем. Она также приносит нам груду рассыпавшихся бусин, которые Мария встречает с восторгом, а я – с настороженностью, ибо подобная забава грозит промыванием желудка. Эти бусины Мария складывает в крошечную корзинку и подвешивает (с моей помощью) на спину одного из мудрецов. Двух других она снабжает шелковыми мешочками, доверху набитыми плодами наших трудов. Теперь странники готовы к своему визиту. Мария берется за вагу Валтасара, а я направляю вслед за ним двух других. Процессия странная. Валтасар передвигается короткими прыжками, отчего его корзинка болтается и теряет содержимое, а двое моих подопечных неуклюже переваливаются и подволакивают ноги. Но цели своей они достигают.
– Мы пришли за Твоей звездой, царь Иудейский, – провозглашает Мельхиор моим голосом.
– Смотли, сколько мы плинесли тебе иглушек, – подхватывает Валтасар тоненьким восторженным голоском.
Затем следует трудоемкий и не менее торжественный процесс извлечения этих игрушек и объяснения их предназначения. Как, к примеру, можно употребить эти нанизанные на шелковую нить бусинки или что делать с большим золоченым орехом. Пастушок в огромных брыжах выставляется у входа в компании своих взрослых собратьев. Мария деловито и рачительно раскладывает подарки, как будто Иосиф и Святая Дева в самом деле могут ее услышать и впоследствии воспользоваться ее щедростью. Когда все поделки разложены вокруг колыбели, девочка, отступив на шаг, придирчиво осматривает композицию и вносит небольшую поправку: вкладывает сушеную вишню в воздетые руки Иосифа. Я едва удерживаюсь от смеха. Видел бы это благочестивый аббат из Руамона! Немало пришлось бы мне выслушать нареканий по поводу той непозволительной вольности, с которой моя дочь только что обошлась с евангельской притчей. Я нарушил главную заповедь родителя – внушать благоговейную почтительность к строкам Священного Писания. Мой долг – внушить ей, девочке, смирение, и покорность, и даже страх перед этими священными строками. А я что позволяю? Насмехаться. Превратить праведного бородача Иосифа, мужа почтенного, богоизбранного, едва ли не в шута. А мудрецы на кого похожи? На мелких торговцев сладостями, которые бродят по улицам и громкими голосами предлагают свой товар. О младенце Иисусе и упомянуть страшно. Ему предлагают игрушки! Не священные книги пророков или сосуды с миррой, а самые что ни на есть легкомысленные предметы, забаву неразумных смертных. Какое возмутительное пренебрежение родительским долгом! Я бы ответил святому отцу, будь он так же строг не только в моем воображении, но и наяву, что моя дочь еще успеет научиться смирению и покорности, и даже узнает страх перед законом Божием, а сейчас пусть смеется. Что же касается моего долга, то я исполню его с радостью. И я не понимаю, почему это называется долг. Кто кому должен? Отец дочери или дочь отцу? Долг выплачивают ростовщику, а ребенка просто любят.
Мы снова разыгрываем сцену с мудрецами. На этот раз они собираются в обратный пусть, и щедрая Дева одаривает их кувшином вина (в его роли выступает серебряный молочник) и кругами сыра. Сыр мы прихватываем настоящий. Ближе к полуночи Мария утомляется и начинает зевать. На столе уже давно стоит миндальный пирог с волшебным зернышком внутри, ожидая ее незамысловатых желаний, но о нем мы едва вспоминаем. Девочка изо всех сил бодрится и требует свой кусок, но, заполучив его, долго примеривается и раздумывает. Откусив кусочек, просится на руки. Где-то далеко колокола возвещают наступление Рожде- ства. Им вторят часы в гостиной. Порыв ветра ударяет в стекла, швыряя целую горсть снежного подмороженного песка. Догорает, потрескивая, могучее рождественское полено.
– Папа, почитай мне про маленького Иисуса, – вдруг просит Мария сквозь дремоту.
Ее головка уже клонится мне на плечо, и глазки слипаются, но я все же открываю Евангелие от Луки и начинаю читать.
– «Когда же они были там, наступило время родить Ей; и родила Сына своего Первенца, и спеленала Его, и положила Его в ясли, потому что не было им места в гостинице. В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего. Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим. И сказал им Ангел: не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь; и вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях. И внезапно явилось с Ангелом многочисленное воинство небесное, славящее Бога и взывающее: слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение! Когда Ангелы отошли от них на небо, пастухи сказали друг другу: пойдем в Вифлеем и посмотрим, что там случилось, о чем возвестил нам Господь. И, поспешив, пришли и нашли Марию и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях. Увидев же, рассказали о том, что было возвещено им о Младенце Сем. И все слышавшие дивились тому, что рассказывали им пастухи. А Мария сохраняла все слова сии, слагая в сердце Своем».
Она засыпает уже на четвертом предложении. Но читать я не прекращаю, только произношу слова тише, почти шепотом. Это моя молитва. Я читаю Господу историю Его жизни и прошу Его о защите и милосердии. Не для себя. Для маленького невинного создания, которое дремлет у меня на руках, о девочке, которая так самозабвенно дарила Ему подарки. Неужели не сжалится? Неужели не защитит?
Ящер проснулся в холодном поту, долго озирался по сторонам, пока не понял, что это всего лишь сон. Джес к тому времени уже проснулся. Они даже успели как следует перекусить, перед тем, как в дверь постучали. Это была уже не Марта, какой-то мужик с неприятным пятнистым лицом.
— Совет скоро, Мама велела вас привести!
Пятнистый довел до огромного подземного ангара, в центре которого собрались люди. Встревоженные голоса эхом гуляли между железных стен. На небольшом возвышении стояла Мама Ратт, держа в руке переговорное устройство. Ее усиленный динамиками голос сразу же перекрыл шум толпы.
— Объявляю совет открытым!
Сразу же воцарилась тишина. Ратт говорила недолго, умудрившись уместить в свою короткую речь и реактор, и делегацию, отправленную в соседнюю общину. Послы уже вернулись с новостями. Соседи были согласны взять к себе часть населения, но только нормальных, у которых есть дети. Условия означали, что примерно три четверти не укладываются в оговоренные условия. Даже в нормальных семьях в последние годы почти не рождалось детей без мутаций.
— Может они нас еще и убивать придут? – кричала худая женщина с трехглазым ребенком на руках. — Своих мутантов они убивают! Скоро и до нас доберутся!
— Не доберутся! — отвечал здоровенный детина в заляпанном комбезе. — Никуда не пойдем, все здесь останемся! Ну их к крысе в трещину!
Все наперебой загомонили, что никуда не пойдут, и пусть соседи утрутся своей генетической чистотой. Мама остановила вопли громким кашлем в переговорник:
— Кому-то уйти все же придется. Скоро зима, починить реактор невозможно. Пока что расчистим склады с первого по пятнадцатый, будут жилые помещения. Начнем сегодня. Завтра все, кто живет на двух нижних уровнях в районе реактора, проходят чистку, медотсек, и переселяются наверх.
— Да не хочу я жить вместе с ненормальными! – послышался чей-то недовольный выкрик.
Ящер пожалел, что не разглядел крикуна, очень уж захотелось объяснить, кто тут ненормальный. Маме сверху было виднее, она безошибочно определила источник звука.
— А кто недоволен, — рявкнула она куда-то в сторону, — может выметаться в пустошь прямо сейчас! Нам предстоят тяжелые времена, мы выживем, только если будем держаться вместе. Смутьяны нам тут не нужны.
— Правильно! – тут же поддержали ее соплеменники. В толпе завязалась небольшая потасовка.
— Когда склады разгребать будем?
Вопрос едва удалось расслышать сквозь шум драки.
— Сразу после совета можно приступать. Руководить работами будет Сеф. Дня за три управимся.
— А дальше что? Реактор-то… все равно встанет?.. – раздался высокий девичий голос, испуганный и срывающийся.
Мама явно ждала этого вопроса.
— Вот об этом я как раз и собиралась говорить. Есть еще один вариант – сменить место.
— Говори, Мама!
— Что за место?!
Ратт, как заправский оратор, выдержала паузу.
— Пусть выходит Ящер, из новеньких, он скажет лучше меня.
Для Ящера такой поворот стал неожиданностью. Немного помявшись, он подтолкнул Джеса в сторону трибуны:
— Ну что, пошли?
— Меня не звали…
— Пошли-пошли!
Киборг принялся технично пробиваться сквозь толпу. Когда оба оказались на возвышении, мама протянула переговорник, который Ящер тут же передал «Скауту».
— Он лучше меня знает.
Джесси беспомощно обернулся, совсем как в коридоре, когда его утаскивала в темноту шустрая хвостатка. Ящер прекрасно понимал, что говорить перед толпой для того, кто привык скрываться от людей и в каждом новом «живом объекте» видеть угрозу, не просто непривычно, скорее всего, даже страшно. Все однажды случается впервые. Ящер и посоветовать-то ничего не мог, только ободряюще улыбнуться. Хотел новый опыт? Вот, пожалуйста. Такой, что новее и не придумаешь.
Речь Джеса больше всего напоминала отчет или инструктаж. В попытке объяснить причину гашения реактора, он насыпал столько технических терминов, что Ящеру пришлось переводить, да и то не все. Всего он и сам не понял. Это произвело на толпу впечатление, сразу все притихли, кто-то даже уважительно загудел. Нашелся и недоброжелатель, в Джеса прилетел рваный ботинок, который киборг без труда поймал на лету. Вслед за ботинком полетел истерический вопль, что это все «земляне» виноваты, жили себе и жили, а тут приперлись какие-то, принесли дурные вести! В толпе снова зашумели, завозились, баламута быстро заткнули.
— По моим подсчетам, нам потребуется полностью укомплектованная группа из пятидесяти боеспособных единиц. Если двигаться со средней скоростью, делать привал раз в сутки, будем на месте максимум через восемнадцать дней, с погрешностью двое суток. При наилучшем раскладе часть группы можно будет оставить на месте для подготовки к приему остальных. Вероятность того, что войска Земной Конфедерации захотят отбить базу обратно, очень невелика. Объект законсервирован сразу после окончания войны. По сути, он никому не нужен.
Из толпы тут же посыпались вопросы: что имеется в виду под полной комплектацией, как будет проходить отбор в команду, берут ли туда мутантов. Разумеется, слуховые фильтры позволяли расслышать каждый вопрос, а вот ответить на все не хватало времени, поэтому Джес решил фильтровать их по степени важности. Мама с серьезным лицом и довольными искрами в глазах наблюдала за происходящим, наконец, сжалилась и отобрала устройство.
— Остальное решим, когда более подробно спланируем операцию. Прием добровольцев будет проходить в штабе, с завтрашнего утра. А пока решите, кто хочет пойти. Берем всех, кто способен долго идти и держать в руках оружие.
— Я пойду!
— Мы с братом тоже пойдем!
— У меня бластер есть, и снаряга!
— …Я тоже пойду. Если возьмете.
Знакомый негромкий голос раздался откуда-то со стороны входа. Множество голов сразу же обернулись на звук. В проеме стоял Волк. Стоял расслабленно, прислонившись спиной к железной опоре. Можно было бы подумать, что ему все равно, какой ответ сейчас прозвучит, если бы не напряженный, настороженный взгляд. Видя, как перекосилось лицо Ратт, как нахмурился возникший рядом с ней Раф, выцепив взглядом из толпы еще множество недовольных лиц, Ящер окончательно убедился, что Итан на совете нежелательный гость.
— А чего бы и не взять, если пойдешь?
Теперь все снова обернулись к Ящеру. Ящер же продолжал смотреть на Волка.
— Воевать ты умеешь, мы это сами видели. Местность тоже знаешь. Пригодишься.
— Ты уверен? — вполголоса спросила Ратт.
— Думаю, надо дать ему шанс. За ним он сюда и пришел.
— Ну, как знаешь…
— Да куда он пойдет, бандит недоделанный! – заорал кто-то из толпы.
— И техника из-за него грохнули! Гнать его крысам под хвост! – поддержал другой голос.
— Зато он карту принес!
— Хрен бы он принес, если бы ему не дали!
— Значит так, уважаемые! – голос Ящера, усиленный динамиками, грохнул под потолком ангара. — Пойти может каждый, кто захочет и сможет. Да, этот парень натворил дел. Но шанса заслуживает каждый. Пусть делом докажет, чего он стоит!
— Пусть докажет!
— Да, пусть доказывает!
— Да чтоб его там земляне грохнули! – отличился любитель кидаться обувью, Ящер узнал его по голосу.
Мама снова отобрала у Ящера переговорник.
— Если там и правда хорошее место, не будем его упускать. Кто захочет в разведку — ко мне в штаб. Итан… пусть идет. Я сказала.
У Волка сделалось такое лицо, словно ему дали именинный пирог, одновременно усадив на летучую ящерицу. Мама спрятала прибор и начала спускаться с возвышения. Совет был окончен. Толпа тоже начала понемногу расползаться, кто-то переговаривался, кто-то оглядывался на Ящера, но заметив за его спиной сосредоточенного «Скаута», подходить не решались.
— На воздух хочу! — вздохнул Ящер, как только ангар остался позади. — Пошли к выходу? Знаешь, где это?
— Знаю. С тобой точно все в порядке? Выглядишь ты не очень.
— Да какой-то утомительный вышел совет. И вообще как-то много всего сразу. И реактор, и девочки… и Волк этот. Душно здесь. Пошли на выход.
Комментарий к Совет и любовь
Вопрос венерических заболеваний, как и многих других, после применения "Проксима" отпал сам собой. Мутаген уничтожил все более слабые вирусы. В местности, где применялось биологическое оружие, ничего не разлагается, скорее мумифицируется и долго хранится, на радость летучим ящерицам и насекомым-падальщикам.
С тех пор я живу в этой вселенной. Я создала корабль, который является ковчегом для брошенных созданий, вместе с моими напарниками мы отыскали пригодную для жизни планету с хорошими условиями. Она называется Приют. Здесь могут найти пристанище все без исключения порядочные существа, больше никому не нужные.
Сироты из детских домов, где с ними обращались хуже, чем с животными. Люди, потерявшие жилье, семьи, работу. Вытащенные из лабораторий экспериментальные разумные создания, которым просто некуда бежать и некуда деваться. Представители других рас, которые так или иначе пострадали от различных жизненных ситуаций. Существа из фэнтези вселенных, не слишком сильные и не способные пошатнуть Равновесие, но тоже никому не нужные на своей родине: например, эльфы, демоны, ангелы. Разумные машины и искусственные интеллекты, подвергшиеся гонениям и уничтожению.
Вся эта сборная солянка собралась на планете Приют. Сейчас это хорошо вооруженный форпост с пятью орбитальными станциями, забитыми оружием и пушками под завязку. Паранойя этих милых созданий выходит за всякие рамки, но, благодаря ей, Приют пережил не одну атаку пиратов, бандитов и даже вполне может противостоять армии. Каждый дом маленькая крепость. Все от детей до стариков ходят вооруженными. Здесь каждый работает на благо себя и других и способен защитить свой дом.
Строятся дома, ядерные электростанции, развивается сельское хозяйство (вся эта армада любит хорошенько покушать), текстильная промышленность, разрабатывается завод по производству пластмасс. Эльфы следят за чистотой окружающей среды как заправские параноики и помогают нам с выращиванием урожая. Искусственные интеллекты разрабатывают конструкции и планы построек. Боевые машины учат детей и людей сражаться и защищать свою жизнь. Демоны помогают везде потихоньку и учат магии. Люди налаживают дипломатию, переговоры, учатся вести торговлю. Я… создаю материалы, вещи, аппаратуру. Учусь разбираться в механике, электронике, атомном строении материалов. Вытаскиваю всех этих потеряшек, помогаю им адаптироваться в жизни. Помогаю строить дома, школы, институты, больницы. Собираю всех брошенных, изгнанных, уволенных специалистов и приглашаю их здесь жить и работать, создаю им деньги, чтобы обеспечить зарплату. А еще слежу за Равновесием, чтобы не уничтожить и не попрать еще и эту вселенную. Она мне очень-очень нравится!
Здесь я нашла себя. Я приспособила свое тело и способности на службу другим. Я уже никогда не стану той милой доброй девочкой, на моих плечах лежит тяжких груз из смертей, мое тело от макушки до пят в крови невинных… Моя душа сейчас бьется в тисках боли. Но я стараюсь, пытаюсь искупить свою вину. Спасенные жизни взамен уничтоженных. Восстановленные чувства взамен убитых. Слабые потуги маньячки, но что поделать…
На то, чтобы искупить мои прегрешения, мне придется потратить, возможно, не одну тысячу лет. Канут в небытие мои друзья, исчезнут дома, далекие потомки людей и существ улетят на другие планеты. Такова карма всех бессмертных: терять тех, кто тебе дорог. До сих пор я не сталкивалась с подобным — ведь мне никто не был дорог… Простите за сопли, простите… Больше не буду, хватит. Кажется, вы поняли все, что я хотела вам сказать… Спасибо что выслушали.
Сейчас я стою на коленях перед вами. Раскрытая как книга, разобранная на детали, выпотрошенная. Вот перед вами вся моя история, все мои грехи. Теперь за вами, мои друзья, решение. Вам предстоит выбрать свой путь. Понять меня или презирать. Подать руку помощи или плюнуть в лицо. Сказать доброе слово, послать матом или промолчать. У вас есть право выбора и это отличает вас от всех неразумных. Единственное, о чем смею вас просить… Никогда не жалейте меня, прошу, не надо! От жалости я хирею и дурнею. Уж лучше ударьте, избейте, облейте грязью. Я даже сопротивляться не буду, только не жалейте!
Спасибо тем, кто выслушал мою исповедь. Мне стало легче. Теперь я понимаю христиан, практикующих эту процедуру…
Комментарий к 5
Это было очень больно. Больно препарировать память и душу существа, очень сильно отличающегося от человека. Больно выбирать осколки памяти и складывать их в картину, ведь она не чужда мне. Сколько лет уже я путешествую в ней во снах, сколько уже видела всего… Я постараюсь научить свою героиню эмоциям и чувствам — она благодарная ученица. А после и ее долгожданная любовь прогремит, но не раньше, чем она станет достойна!
В консольную вернулось приятное приглушенное освещение — ТАРДИС отреагировала на возвращение хозяина почти разу. Мортимус почти подбежал к консоли и быстро защелкал рубильниками. Он ни на грамм не был уверен, что Рани не передумает в последний момент. Сек устроился в кресле, которое придвинул вплотную к консоли, и держал на коленях дезинтегратор. На нем все еще была шинель Джека, смотревшаяся откровенно смешно — как обноски на беспризорнике, но его пиджак — изрядно испачканный — висел на спинке кресла. На столике мягко светился гиперкуб. Джек стоял, прислонившись к стене, и насмешливо улыбался.
— Ты быстро управился, — сказал он.
— Там нечего было управляться, мой друг, — сказал Мортимус, продолжая отделять резервный пульт от ТАРДИС. Где-то там Рани помогает ему сейчас, нажимая комплементарные кнопки. — Все решилось очень оперативно.
Сек поднял голову и оскалился в улыбке, до дрожи в коленках напомнив настоящего далека — хотя они-то никогда не улыбались. Мортимус потянулся к соседней панели и повернул последний рубильник. ТАРДИС дрогнула, свет мигнул раз, второй…
— Что ты сделал? — спросил Сек, внимательно следя за его руками. А, он ведь не видел, как отделяют отсеки ТАРДИС, ни разу не видел эту панель в работе.
— Отделил резервную консольную вместе с пилотом, — ответил Мортимус, стабилизируя движение, хотя ТАРДИС и сама выправилась бы, идя по заданному маршруту — но так быстрее. — Теперь незваная гостья не побеспокоит нас лет эдак с тысячу. А может, и больше.
Сек резко оттолкнул кресло и встал, несуразно длинный в чужой шинели. Его щупальца заметались, извиваясь.
— Ты ее отпустил, — сказал он тихо.
— Да, — ответил Мортимус и отступил на шаг. На мгновение ему показалось, что Сек вот-вот поднимет дезинтегратор и выстрелит, но тот стоял, опустив руки, и смотрел на него.
— Рани смертельно опасна, — сказал Сек свистящим шепотом. — И ты — ты! — зная, что она сделала, отпустил ее?
— А что мне было делать? — огрызнулся Мортимус.
— Уничтожить! — выкрикнул Сек, сузив глаз. — Она ничем не отличается от далека! Она даже опаснее! Дай ей волю, и она найдет способ убрать нас с дороги — и не только нас! Ты, сентиментальный идиот! Надо было пойти с тобой и проконтролировать!
Джек фыркнул, но тут же поднял руки и замолчал.
— Зато я не далек, как некоторые, и не собираюсь уничтожать всех подряд! — выкрикнул, внезапно рассердившись, Мортимус. Какое Сек имеет право судить его после того, что сделал? — Это ты угнал мою ТАРДИС, зная, что я тебе сказал про настройки! Кто из нас идиот после этого?
— Ты! — выкрикнул Сек. — Это ты мне предложил какую-то мерзость!
— А ты, бедняжка, разозлился и потерял способность мыслить? — сердито отозвался Мортимус. — Прихожу к выводу, что не зря посоветовал тебе это! Такие, как ты, слишком зависимы от физиологии!
Джек что-то сказал, но Мортимус не разобрал слов. Зато Сек резко обернулся к нему, дернул плечами и перевел взгляд на Мортимуса.
— Надо было мне бросить тебя и отправиться с Доктором, — прошептал он очень отчетливо. — А не…
— Не смей говорить о Докторе! — выкрикнул вконец разъяренный Мортимус. Он мог бы сдержаться, но откровенно не хотел — Доктор был запретной темой, и Сек это знал. — Думаешь, Доктор приказал бы тебе ее расстрелять? Хорошо же ты его знаешь! Не смей решать за меня такие вопросы! Не смей даже думать, что ты можешь! У меня осталось не так много соплеменников, чтобы я мог отдать их на твою далековскую милость!
Сек смотрел на него, тяжело дыша и прищурившись. Потом качнул головой.
— Смерть и разрушение, — сказал он, — выберут того, кто выбрал их.
Но Мортимус слишком разозлился, чтобы принять это завуалированное отступление, и нанес последний удар.
— Если бы ты не распсиховался, как последний пубертатный подросток, и выслушал меня, то ничего бы этого не случилось! — воскликнул он. — Что, слишком хотелось красиво хлопнуть дверью? Ну вот, хлопнул! Разгребай теперь последствия! Не нравится? Сам виноват! Никто тебя не заставлял!
Сек сжал пальцы на рукоятке дезинтегратора, и Мортимус на этот раз действительно испугался. Но тот осторожно положил оружие на консоль и сунул руки в карманы, словно пытался избежать соблазна воспользоваться им.
— Если бы я не распсиховался и не увел ТАРДИС, — сказал Сек спокойным, хоть и напряженным тоном, — то твой корабль, Джек и я были бы мертвы, а вы бы с Рани остались на мертвой планете вдвоем, наедине друг с дружкой. Гордись! Вы бы стали новыми Адамом и Евой, положили бы начало новому поколению! Плодитесь и размножайтесь! Ох и посмотрел бы я на тебя в этой роли.
Мортимус захлебнулся ответом, выдохнул и замолчал.
— Вы не забыли про меня, эй? Милые бранятся, третий не мешай? — спросил издевательски громко Джек.
— Замолчи! — выкрикнул Сек. — Тебя никто не спрашивал!
Не стоило срываться, вообще не стоило, Мортимус это понимал. Вкус стыда — кислый с горечью — жег под языком. Надо как-то сгладить… но как?
— Гаутама, — сказал он спокойным и светским, словно ничего не случилось, тоном. — Покажи нашему другу гардеробную и жилые комнаты. Тебе, наверное, тоже стоит переодеться.
— Я разберусь и без твоих указаний, — сухо отрезал Сек и повернулся к Джеку, смерив того неприязненным взглядом.
— А можно обратно мою шинель? — сверкнув улыбкой, спросил Джек.
— Хорошо, — выдавил Сек, круто развернулся и вышел из консольной, громко топая обутыми на босу ногу ботинками.
— Он всегда такой… эмоциональный? — спросил Джек, не прекращая улыбаться. — Кстати, бластер я тоже хотел бы вернуть.
— О, в нем таятся бездонные глубины эмоций, — не слишком любезным тоном ответил Мортимус, бросил Джеку его бластер и сел в кресло, запрокинув голову. — Смотри не утони.
— Да уж постараюсь, — отозвался Джек.
Хлопнула дверь. Мортимус прикрыл глаза и постарался расслабиться. Он был полностью прав, а Сек — нет. Сек нарушил все этические законы, даже те, которые сам установил для себя. Мортимус не сделал ничего предосудительного. Даже наоборот.
Но почему ему все еще было так стыдно?
Мортимус потянулся к консоли и погладил ее медленным, нежным движением.
— Привези нас куда надо, наконец, — попросил он. — Просто доставь на место и закончим это.
Когда все сели вокруг стола в соседнем помещении, Кобарин начал рассказ.
— Это было… хм… лет пять назад. На базе триста семь обитали два хакера-любителя, которые как-то смогли воспользоваться временным правом управления и поставили ему, — Макс кивнул на Рикки, — софт от irien’а. Сначала они его сперли с сайта, и, по идее, при его установке Irien должен был зависнуть, а на DEX’а пакет с такой «начинкой» и встать не должен был, но говорю же, идиотам везет. Плюс случилось невероятное: встали обе программы и получили равноценные права. То одна активируется, то другая. И никак из системы не вычистить. Мой техник предлагал отформатировать и заново ПО поставить, но на базе попались упертые люди. Не захотели наработки терять и согласились только на обманку, не помню как называется эта программная фишка, с ней вручную можно отключать режим Irien. Обманку такую ставят, когда порнобанер ловят. Он попадает в какой-то там цикл и при первом же крупном официальном обновлении удаляется. Через несколько недель должно было быть дежурное обновление и вирус бы удалился. Толик, хорош ржать!
Волков между тем согнулся от хохота.
— Вручную! Режим Irien отключать! Я представляю как именно и за что держаться чтобы отключить!!
— Пошляк, — ухмыльнулся Кобарин, — ничего святого у тебя нет. Так вот, приехал я тогда с проверкой, а мне сказали, что киборга больше нет. Потому обновление ему и не ставили, я так понял. Так и остался ириено-дексом..
— На ручном управлении, — еще раз хохотнул Волков.
— Как тебя зовут? – спросил Ринат.
— Рикки.
— Зачем было устраивать такой шум? Почему просто непришел и не сказал, что тебе нужна техническая помощь? К нам или в ОЗК
Рикки растерянно моргнул.
— Я не знал что так можно.
— Так реклама же со всех углов валится. Как можно было этого не увидеть? – уточнил Волков, — В самом деле дурной Irien.
— Анатолий Николаевич, не надо. Если хозяин ему выход в сеть заблокировал, ему даже системные сообщения не приходили по обновлениям. Был блокировка?
— Да, — кивнул Рикки.
— Ладно. С этим мы все поняли. А где ты был все это время? С заблокированный выходом в сеть? — спросил Кобарин.
Рикки пожал плечами.
— Меня купили для работы в танцевальной группе в ночном клубе. Танцы, стриптиз, приватные танцы, интим, эскорт-сопровождение.
— Интересно-интересно. А записей у тебя нет?
— Господи, — прикрыл рукой лицо Кобарин, — Толик, опомнись. Еще только записей из борделя тебе не хватает!
— А чем ты, собственно, недоволен? — продолжал с интересом допытываться Волков, с которого в обществе Кобарина слетал весь налет серьезного делового человека, которым он представал перед журналистами и общественностью. — Горячие дамочки вокруг за тебя драться были должны. Или ты популярностью не пользовался?
— Наоборот, слишком был востребован! — огрызнулся киборг. – Я не для танцев сделан! И не для развлечений! Я боевая единица, а у меня…
— Я уже слышал, — прервал его Волков, — у тебя стерли боевые программы и поставили насильно развлекательные. Это тебе не нравится, и в этом Макс виноват лично. Но, может быть, развлечешь нас подробностями своей жизни, пока готовят все для… кхм, ремонта.
Рикки про себя вздохнул, но не стал упираться и коротко поделился описанием своей карьеры на специфической сцене в качестве сотрудника праздничного агентства. Не скрыл и как планировал попасть на Землю, в том числе как планировал публичный срыв.
— Ну да, самый верный способ привлечь внимание, — хмыкнул Волков, — Как в итоге ты на Землю попал?
— С клиенткой. Пришлось очень сильно постараться. Когда нас купили, меня поставили охранником. Просто охранником, но которого желающий может тоже использовать.
— Разве «Матушка Крольчиха» не устанавливает ограничения?
— Это для сотрудников-людей. На киборгов ограничения не распространяются, для этого их и закупают. В холле и ресторане при входе, разумеется, не увидеть кого-то в цепях, с кляпом или с синяками.
— А как вообще эта сеть работает? — спросил Ринат, которого это никогда не интересовало раньше.
— Посетители приходят в заведение, садятся за столики в кафе, выбирают на столе меню. Можно ничего и не заказывать, выбрать строку и пройти дальше во вторую часть заведения. В зависимости от того, что выбрал, активируются голограммы работающих в эту смену. Если у клиента какие-то особые желания, он может переключиться на другой раздел. С точно такими же тематическими изображениями. Из зала или охраны тоже можно выбрать. Те, кто носит браслет, есть в меню, просто некоторые работают официантами. Если среди голограмм его нет, заведение не позволит домогательства. Они лояльно относятся к клиентам, но только в пределах указанного списка. Для несогласных и непонимающих есть киборги из охраны.
— Хм. Ясно. И как ты ушел?
— Охранником я пробыл недолго, меня опознала одна из посетительниц и тут же доложила администратору. Он потребовал предоставить ему всю информацию по клиентской базе, приказал программисту разобраться с оформлением рекламной страницы и уже через три дня появились заказы. Администратор филиала по профессии был event-менеджером и давно мечтал организовать свое дело. Администрация приняла его инициативу и они существенно расширили список услуг.
— И? — спросил Кобарин, не бравшийся предсказать, что это могло означать.
— Людям нравится ненастоящая опасность, когда рядом кто-то, кто от нее в любом случае прикроет. Если заказать его через «Матушку Крольчиху», будет шоу со спасением, прикрыть своим телом, прятать за колоннами, выносить на руках. При желании сценарий расширялся. Погоня на флайерах, погоня по земле. Пенные вечеринки, посещение казино, выезды за город, в море, захват пиратами. Игры в контрабандистов, работорговцев. Костюмированные реставрации в историческом или фэнтезийном стиле.
—Ничего себе у вас масштаб деятельности! Это все недешево.
— Сценарий обходится заказчику от пяти до двадцати тысяч. Людям нравится.
— И чем все закончивалось?
— В который раз? — не понял Рикки. — А, по сценарию. Обычно все заканчивается в спальне. Там тоже несколько вариантов. С душем, с перевязкой или просто чтобы стресс клиент снял.
— Извращенцы, — буркнул Максим. — Надеюсь, в условия договора не включалось членовредительство. А то бывали тут у нас случаи, когда за псевдоэльфом гонялись.
— А я бы, кстати, попробовал, — заметил Волков, — мне нравится идея спасения из плена.
— Выйди без охраны на улицу, — посоветовал Кобарин, — и будет тебе счастье. То есть ты попал на Землю во время одной из таких заказных постановок?
— Да. Сценарий побега от преследующего клиентку маньяка. Клиентка утром прибыла в космопорт, я отвез ее в гостиницу и ушел. По сценарию должен был отсутствовать четыре часа, за это время по головизору запустили смонтированный ролик о перестрелке на улице, погоне. Я не сохранил сопутствующие подробности. Должен вернуться в номер через четыре часа с ранением, сообщением, что угнал флайер и дальше клиентку везу на загородный объект. И по обычному пути. Симуляция обморока от потери крови, симуляция беспомощного состояния, перевязка, душ, спальня. Вечером появляются еще два участника, изображающие полицейских, с сообщением, что маньяк пойман, клиентке ничего не угрожает и она может смело вернуться домой. Или продолжить отдых на Земле. На этом ее договор с «Матушкой Крольчихой» закончен.
— Значит, бросил ожидающую тебя даму и удрал к нам, — подытожил Волков.
— У меня не было другого способа добиться ремонта!
— Ага. Ну, а дальше что ты планировал?
Рикки непонимающе смотрел на всех.
— Как это что? Раз я исправен, меня изымут из клуба и отправят в действующую часть.
— И на каком основании тебя надо изъять у законного владельца?
Рикки опять растерялся.
— А разве… я же неисправный, и используют меня не по назначению!
Ринат деликатно прервал расспросы, пообещав потом отчитаться, а пока убедительно просит руководство правдоподобно объяснить прибывшим нарядам полиции, что у них ничего не случилось, и как-то вежливо их спровадить. А то они уже собираются врываться в здание в поисках заложников и террористов.
— Мы сейчас подготовим все для дачи показаний. Рикки, тебе нужно переодеться.
— Зачем?
— Полиции потребуются твои показания, записи.
— Но… ты сказал, что проблему решат и от полиции откупятся.
Ринат уже понял, что новичок «вырос» в очень специфической среде и социальное устройство и взаимосвязи между людьми у него с криминальным уклоном. Поэтому первое, что ему приходит на ум при словах «спровадить полицию» — это взятка.
— Ничего подобного. Просто дадут объяснения, потом сюда пройдет инспектор, задаст вопросы. Ты честно отвечай.
— Полиция может просто просмотреть записи, скачайте их и все.
— Им потребуются твои объяснения.
— Но это же не настоящее объяснение.
Ринат чему-то усмехнулся.
— Но пока же этот дефект у тебя есть? Сам подумай, нужно ли предъявлять полиции исправленного киборга, чтобы объяснить поведение сломанного?
Рикки неохотно кивнул. Логично. Вроде бы. Ладно. Потерпеть еще час или два не трудно.
Полицейских было двое, они выслушали историю о новопоступившем DEX’е, который излишне эмоционально отреагировал на тестирование. Бывает. Ничего страшного. Никто не пострадал. Предъявляем всех целых и здоровых людей и не людей. Приносим извинения за то, что не успели вовремя отменить вызов.
Полиция покивала. Пожелала успехов. Новоприбывшему в особенности.
Рикки включился, повинуясь команде сел. Перед глазами быстро мелькали информационные сообщения о загрузке. Долгожданные! Боевые утилиты! Список дополнительных подпрограмм, база данных снайпера, база данных тактического наступательного вооружения, база данных званий. Даже больше того, что было в его базе раньше. Его не обманули, починили! DEX чувствовал, как его лицо расплывается в улыбке.
Получилось! Больше никаких бронзаторов, облегающих блестящих костюмов, отвратительных резких запахов, никаких похлопываний по плечу, и никто больше не прижмется к нему, при этом шаря по застежке брюк.
Стоп! Рикки чуть не икнул.
А почему все эти записи есть в базе данных?! Почему?! Откуда?! Форматировали же?!
— Ничего не вышло!
Резкими звуками DEX’ов не испугать. Ринат и Ник не вздрогнули, просто вопросительно на него смотрели.
— Я все помню!! Все … это!!
— Это твоя собственная органическая память. Она не удаляется. Это то, что ты запомнил сам.
Рикки нахмурился.
— Но я теперь исправен?
— Да.
— Тогда почему я… — DEX помедлили подбирая слова, — не одно целое в программой?
— Это тоже нормально. Рикки, Максим Сергеевич тебе уже говорил, что разумность, это не дефект, не следствие поломки. У некоторых киборгов работает и кибернетическая и органическая часть мозга. Поэтому ты понимаешь что происходит, можешь сам контролировать свои действия и осознаешь, что какие-то события тебе нравятся, а какие-то нет. И больше не врывайся в кабинет Максима Сергеевича. И постарайся не попадаться на глаза Анатолию Николаевичу, а то мало ли.
— Я больше не Irien! Больше я ничего делать по этой программе не умею! И архива нет, — тут Рикки почувствовал что не так в этом уверен, ведь он все-таки все это помнил. Виртуальной клавиши «Воспроизвести», правда, нигде не было, и эти данные отображались не на внутреннем экране, но если его предупреждают, что не нужно встречаться с кем-то из людей, то…
— У кого чего болит, — усмехнулся Ник.
Ринат покачал головой.
— Зато у тебя обширный архив. А у нашего владельца специфический вкус и странное чувство юмора.
— Что это значит? — подозрительно спросил Рикки. – Я не могу как-то воспроизводить архив, такая функция отсутствует.
Ринат вздохнул, Ник ухмыльнулся.
— Так могут попросить воспроизвести лично тебя и по памяти. Или поделиться опытом.
Рикки растерянно посмотрел на киборга.
— Зачем?
— Не обращай внимания.
Ник снова вставил свои пять кредитов.
— Например, он всех вокруг — и Рината в том числе, — пытается убедить, что испытывает к нему романтические чувства. Всех уже убедил, Ринат пока держится. Он дарит подарки, приглашает в ресторан, берет за руку. Торты были, апельсины были, с букетом на балкон он лез. Вот костюмированного шоу еще не было.
— Ник!
— Что тут у нас? — в комнату заявился сам владелец компании, за ним в помещение зашел Томас Мор. — Закончили?
— Все в порядке. Обновление закончено, Рикки полностью исправен.
— Отлично. Раз полиция так давно и добросовестно с нами сотрудничает, и они всегда жалуются на нехватку сотрудников, а Рикки такой крупный специалист, пробывший в криминальной сфере не один год, назначение ждет его уже сейчас.
— Только связанной с развлечениями, — начал отпираться Рикки, чувствуя подвох и подозрительно глядя в сторону молчащего полицейского.
— У тебя есть навыки общения.
— С посетителями клуба. И это навыки не мои, а программные.
— Да не вешай мне лапшу на уши. Ни один DEX не додумается копить деньги, чтобы купить себе липовое разрешение на собственный вывоз, и ни у одного Irien’a нет мозгов, чтобы спланировать, как он будет срываться в центре супермаркета!
— Но….
— Что ты упираешься? Ты же хотел работу боевого киборга? Вот тебе работа. Снайперская винтовка, работа под прикрытием и ненормированный рабочий день с предельными нагрузками прилагаются. И вот, кстати, твой опекун и начальник.
— А меня никто спрашивать не будет?!
— Так ты у нас исправный киборг, — ухмыльнулся Волков, — это разумных мы спрашиваем. А ты у нас разумный или просто исправленный?
Рикки насупился, хмуро глядя на внезапно нарисовавшегося опекуна, сканируя знаки отличия, форму и одновременно просматривая доступные базы данных. Офицер полиции, капитан, отличный послужной список, благодарности, несколько наград. Криминальный отдел. Конечно, не военный, но куда как лучше «Матушки Крольчихи».
— Исправленный, — упрямо произнес он.
— Тогда плохо. Исправного киборга мы должны вернуть владельцу. Это только разумный имеет право выбирать себе и ПО, и профессию.
— Тогда я разумный, — буркнул Рикки.
— Вот и отлично! Мы передаем под опеку полиции починенного боевого киборга, правда, с ужасным характером и некоторым объемом органической памяти, которую нельзя удалить. Но я уверен, что это очень пригодится в будущей работе. Зайдите за документами Рикки и можете быть свободны.
Проблемы начались, когда Айзек нашел на обочине глаз.
В тот день погодка была жуткая. Атлантический циклон завалил город снегом, трамваи и автобусы встали; люди бросали автомобили у подножья холмов и к домам шли пешком. Айзек тоже после двух неудачных попыток не стал испытывать судьбу — загнал свою «Ностру» на подземную стоянку при супермаркете, затянул шнурки на капюшоне и поплелся наверх, сгибаясь пополам от встречного ветра.
Где-то на полпути, за табачной лавкой, дорога превратилась в узкую, едва расчищенную тропинку между тридцатисантиметровыми сугробами. Перчаток не было, пальцы окоченели, и руки пришлось сунуть в карманы. Айзек уже и не следил, куда наступает, когда вдруг под ногу попалось что-то круглое, скользкое.
Конечно, не удержал равновесие.
Конечно, упал, напоролся спиной на какой-то штырь — к счастью, не смертельно, но в глазах ненадолго потемнело от острой боли.
И, конечно, из карманов выпали ключи и бумажник. Пока Айзек искал их, случайно нашарил в снежной каше и то самое — круглое, скользкое, на ощупь — стеклянное. Машинально прихватил с собой, вместе с ключами и прочей мелочевкой, и только дома вытер, как следует разглядел… и чуть коньки не отбросил.
— Матерь Божья! Так это ж глаз!
Глаз был очень красивым, темно-синим и совершенно точно женским — только женщины могут смотреть так уязвимо и требовательно одновременно. Время от времени он моргал, затягиваясь черной пленкой, и тогда нарисованные ресницы щекотали Айзеку ладонь прямо как настоящие. Капли воды от растаявшего снега были точь-в-точь будто слезы.
— Самайн же вроде, — пробормотал Айзек, рассматривая глаз, потерянно моргающий на ковре. — На Самайн всегда разное случается. Почему нет. Почему нет…
Сначала глаз перекочевал с ковра на комод, потом — во внутренний карман Айзековой куртки. Иногда он щекотно ворочался и теплел, как живой, но когда Айзек доставал его и смотрел на него, то моргал все так же беспомощно и требовательно.
Так Самайн прошел, а глаз остался.
Постепенно снег расчистили, заново пустили троллейбусы, а потом витрины и фонарные столбы увили рождественскими гирляндами, и вечера стали светлее. Айзек чаще возвращался с работы пешком — мимо переполненных кофеен, дышащих в морозные сумерки ванилью и горячим шоколадом, мимо стендов, зазывающих на тотальные распродажи, мимо безразличных пластиковых Санта-Клаусов, мимо бездомных собак, потрошащих мусорные баки за университетской столовой, мимо захрясшего в пробках шоссе — линия алых огней по одной полосе, белых — по другой. И постепенно Айзек начал замечать странные вещи… точнее, странные не сами по себе, а из-за концентрации на точку пространства.
Сначала это был просто мусор. Фантики от арахисовых батончиков, консервные банки, смерзшаяся жвачка, окурки и пластиковые пакеты — такого добра в любом городе много, но обычно в глаза оно не бросается, распиханное по контейнерам и урнам. А тут вся дорога оказалась усыпана разной дрянью, как будто дворники вымерли в одно прекрасное утро. Срезая путь через парк, Айзек даже остановился в одном месте — не выдержал и сгреб вонючий хлам в одну кучу, а потом долго и брезгливо оттирал ботинки в сугробе.
Настроение в тот вечер было ни к черту.
Затем появились и другие странности. Трещины в сияющих витринах; провалившиеся крыши в библиотеке и в музее; детские игрушки и разорванные книги, неряшливо сваленные во дворе почти каждого дома; брошенные автомобили, занесенные снегом едва ли не целиком…
Однажды Айзеку показалось, что вечернее небо тоже иссечено трещинами — еле заметными, но глубокими, как в толстом слое льда. Цвета вдоль них были немного ярче, точно свет отражался от сколов и разбивался радугой, а из глубины таращилась мгла.
Самая тоска была в том, что люди вокруг словно и не замечали ничего. Нервы у Айзека сдали, когда однажды он заметил, как две девчонки-официантки из пиццерии напротив стоят посреди улицы по щиколотку в мусоре. Та, что посимпатичнее, блондинка в коричневых лакированных сапогах, топталась прямо по старой кукле. Фарфоровая голова хрустела под каблуком, как свежий наст, и осколки путались в искусственных кудряшках и обрывках голубого платья. Девушка переступила с ноги на ногу, и из-под каблука выкатился стеклянный глаз — почти такой же, как лежал у Айзека дома, в кармане куртки.
После этого гулять вечерами как-то расхотелось.
Он стал больше ездить на машине, а когда не получалось — уходить с работы позже, когда улицы становились безлюдными. Сами по себе кучи хлама не так уж и раздражали — к ним можно было привыкнуть.
Иногда, когда усталость не слишком душила, Айзек отправлялся на уборку. Обычно ближе к ночи, чтобы не столкнуться с кем-нибудь из соседей. В преддверии Рождества света хватало — перемигивались гирлянды с заборов и фасадов домов, город у подножья холма сверкал рекламой. Айзек надевал рукавицы, брал упаковку пакетов для мусора и выходил на улицу. Собирал все подряд, попутно сортируя — фантики и жвачки в один мешок, книги — в другой, игрушки — в третий, железный хлам, не поддающийся опознанию — в четвертый… Он сам не знал, зачем делает это, но после каждой такой уборки из груди исчезал противный скользкий комок — на время, конечно.
Мусор Айзек потом распихивал по бакам, а игрушки и книги приносил домой. Работы хватало на все выходные — подклеить корешки, кое-где подновить обложки, заштопать кукольные платья и распоротые заячьи бока, отмыть румяные фарфоровые лица, расчесать спутанные кудри… Синий глаз довольно жмурился с серванта и, кажется, одобрял. Починенные вещи Айзек тайком разносил по всему городу; что-то оставлял у дверей детской больницы или у библиотеки, иногда наугад подсаживал игрушки на порог чьего-нибудь дома. Небольшое кукольное семейство в потертом английском твиде, оставленное у калитки соседей, на следующий день расположилось уже на подоконнике, в уютном тепле, и разглядывало заснеженную улицу нарисованными глазами.
Ночные вылазки становились все дольше. Иногда Айзек брал с собой термос с имбирным чаем и устраивал небольшие перерывы во время уборки — присаживался на чей-нибудь забор, грелся и глазел на пустой город.
Тогда-то и он и начал замечать их — «арестантов».
Первого он принял за припозднившегося прохожего. Мало ли кто и куда может идти ночью по городу? Длинное пальто черно-белой арестантской расцветки подметало обочину, высокий воротник почти целиком скрывал лицо. Проходя мимо Айзека, незнакомец не удивился ни грязным рукавицам, ни большим черным мешкам, наспех сложенным у забора — наоборот, кивнул, как старому знакомому, и слегка приподнял шляпу в знак приветствия. Айзек машинально ответил тем же, и только потом сообразил, что ему показалось неправильным.
Иглы и ножницы.
Иглы были заткнуты за рукав — сверкающей стальной полоской, как в наборе для шитья, Айзек уже насмотрелся на такие, выбирая инструменты для своей «мастерской выходного дня».
Ножницы торчали из кармана — шесть или восемь, судя по количеству ручек.
Странный прохожий надолго запал в память. Айзек думал о нем целую неделю, до следующего вторника, пока не повстречал второго такого же. На сей раз в веселую черно-белую полоску был комбинезон и шарф. Из нагрудного кармана все так же торчали разнокалиберные ножницы, а вокруг пояса, как пулеметная лента, был обмотан ремень с кармашками для катушек и швейных игл.
Айзек в этот момент пытался отодрать от асфальта намертво примерзшего плюшевого кенгуру. Задние лапы попали в лужу, а накануне ударили морозы, и теперь игрушке грозило остаться без солидного куска плюша.
— Помочь? — хрипло спросил человек в комбинезоне. Шарф, намотанный до самого носа, и низко надвинутое кепи не давали толком разглядеть лица, но, судя по голосу и прядям рыжих волос, это был совсем молодой парень — может, даже студент. — С ними так часто случается, особенно зимой.
— И что делать? — Айзек уставился на нежданного собеседника, дыша на озябшие пальцы. — Может, за кипятком домой сбегать?
Парень качнул головой.
— Не надо.
Он присел на корточки, достал из кармана ножницы и принялся методично и аккуратно сбивать лед. Кое-где приходилось долбить прямо по ткани, но парень умудрился нигде не прорвать ветхий плюш. Кенгуру извлекли, практически целым и невредимым, а потом торжественно усадили на самый большой мешок — любоваться городом. Парень убрал ножницы и натянул на покрасневшие пальцы рукава, чтоб хоть немного согреться.
Айзек спохватился и полез в сумку за термосом. Горячий чай исходил густым паром, а имбиря было столько, что горло продирало после каждого глотка, как от крепкого алкоголя. Пить из одной крышки с незнакомцами Айзеку раньше не приходилось, но сейчас все вышло настолько естественно, словно он каждую ночь это делал.
Только разговор не клеился.
Допив чай и согревшись, парень махнул рукой, замотал получше шарф и пошел вниз по улице. Снег той ночью не шел, и видимость была прекрасная; Айзек некоторое время наблюдал за парнем, пока тот не остановился тремя улицами ниже, у табачной лавки, и начал что-то то ли рисовать на стене, то ли соскребать с нее… От пристального разглядывания у Айзека вскоре заслезились глаза, и он вернулся к своей работе. Хлама по обочинам оставалось еще предостаточно.
А на следующий день, когда Айзек шел мимо табачной лавки, то заметил, что с боковой стены исчезла здоровенная трещина. Раньше через нее было видно, как продавщица внутри листает учебники, пока нет клиентов, а теперь стена стала целой, как новая. Только вдоль того места, где раньше змеилась трещина, шли мелкие, аккуратные стежки.
После этого Айзек стал искать людей в полосатой одежде уже специально. Он бродил с мешками не только по окрестным улицам, но и забирался в соседние кварталы. Там хлама было гораздо больше, но и «арестанты» встречались чаще. Выглядели они по-разному. Мужчины и женщины всех возрастов, от стариков до школьников, и объединяло их только одно — черно-белые полоски и швейные принадлежности. «Арестанты» принимали помощь Айзека как должное и сами помогали ему иногда, а он наблюдал за ними — и чувствовал, что медленно сходит с ума.
В ночь на двенадцатое декабря черно-белые собрались на площади перед библиотекой целой толпой, человек пятнадцать, наверное. Был среди них и рыжий парень в комбинезоне. «Арестанты» откуда-то притащили гигантские, в три этажа, стремянки и расставили вокруг библиотеки, взобрались на них и принялись тянуть что-то — Айзек никак не мог разглядеть, что. А потом проваленная крыша вдруг начала выпрямляться с хрустом и треском, как обледеневший купол сломанного зонтика. Черепичные полотнища хлопали на ветру, словно куски брезента. Рыжий парень тогда заметил Айзека, глазеющего на все вокруг с видом идиота, окликнул его и попросил подержать стремянку, а сам вдруг пополз по крыше вдоль разрыва, орудуя здоровенной иглой, как заправский сапожник. Ближе к утру от огромного разрыва не осталось и следа; парень скатился по крыше обратно к стремянке, спустился, молча пожал Айзеку руку, и все вокруг начали собираться. Через несколько минут остался только сам Айзек — в грязных рукавицах и с пустыми черными мешками для мусора.
Промаявшись на работе весь день, на следующие две недели он взял отпуск, вплоть до Рождества.
По ночам Айзек все так же бродил по округе, днем чинил книги и игрушки — сколько мог. На соседних улицах хлама уже почти не было, да и в ближайших районах стало почище. Но с того самого раза «арестанты» словно избегали Айзека — или случайным образом перестали попадаться навстречу. Он маялся, как от гриппа, и с каждой прогулкой заходил дальше и дальше, наворачивая круги по окрестностям. Сторожил «арестантов» у самых больших трещин, одну даже попытался заштопать сам, но то ли иглы были неправильные, то ли нитки, но трещина так никуда и не делась.
И вот однажды, уже под самое Рождество, возвращаясь из больницы с пустыми руками, Айзек заметил на дороге перед своим домом девчонку в полосатых чулках и в платье с длинными рукавами. Она была босая, но, кажется, ей это не доставляло никаких неудобств, даже в снегопад, на морозе. Ножницы и катушки ниток валялись рядом в беспорядке, а сама девчонка сидела, низко склонившись над чем-то.
Айзек недолго поколебался, но потом стянул рукавицы, распихал их по карманам и направился к «арестантке».
— Э-э… Привет.
— Привет, — буркнула она недовольно. — Отойди, фонарь загораживаешь.
— Сейчас. — Айзек послушно отступил в сторону. — Э-э… тебе не холодно?
— Есть немножко.
Волосы, заплетенные в небрежную косу, свесились через плечо и подметали асфальт. Они были красновато-каштановые и жесткие, почти как у тех кукол в твиде, которых Айзек подкинул соседям.
— Хочешь, чаю налью? У меня осталось в термосе.
— Хочу. — Девчонка на секунду замерла. — Только вот доделаю работу…
Айзек облизнул пересохшие губы. Было слегка нервно.
Или не слегка.
— А… а что ты делаешь?
— Штопаю кошку.
Айзека прошибло холодным потом.
— Кошку?
— Ну да, — сосредоточенно ответила девчонка. — Ее утром сбила машина. А кошка красивая, совсем новая. Жалко.
— Э-э… — Айзек присел на корточки рядом с «арестанткой». — Игрушечная кошка?
— Не-а. Настоящая.
Кошка, которую девчонка штопала, действительно была как настоящая. Свалявшаяся от снега серая шерсть, стеклянно застывшие желтые глазищи, неестественно вывернутая и закоченевшая лапа, кровяные подтеки… Айзек сглотнул и принялся чересчур тщательно заниматься термосом. Расстегнул сумку, вытащил термос, открутил крышку, налил чай, вытер капли с горлышка рукавом, выпил чай, протер крышку снегом, завинтил.
— Все, готово!
Голос у девчонки был исключительно довольный.
Она убрала иглу и нитки в карман платья и на секунду прижала мертвую, закоченевшую до деревянного состояния кошку к себе. Подышала на нее, почесала за ухом, чмокнула в окровавленный нос… И вдруг кошка недовольно зажмурилась и принялась вырываться из слишком крепких объятий — сперва вяло, а потом все активнее и активнее, пока наконец не съездила девчонке лапой по щеке, не выскользнула на дорогу и не убежала, отряхиваясь по пути от снега.
«Арестантка» из-за царапины, кажется, только обрадовалась.
— Во, злющая! И красивая, да?
— Кто?
Вопрос застал Айзека врасплох.
— Кошка.
— Да.
— Жалко ее было… — со вздохом повторила девчонка и улыбнулась: — Слушай, ты мне ведь чай обещал, да?
У «арестантки» были красивые синие кукольные глаза, фарфоровая кожа и теплая, человеческая улыбка.
Айзек механически отвинтил крышку термоса и налил еще чаю. Он был уже не таким горячим, но пар все так же шел. Девчонка выхлебала свою порцию в один глоток и попросила еще, а пока Айзек разливал — разглядывала его руки.
— Ну-ка, дай, посмотрю.
Он едва успел отставить крышку и термос, когда девчонка схватила его за руку и потянула на себя, а потом бесцеремонно — и больно — развернула к свету, к фонарю.
— Да-а… — протянула она, трогая холодными пальцами грубую ладонь Айзека, едва зажившие следы от уколов из-за швейных иголок и порезов от ножниц. — И давно ты занимаешься починкой?
— Почти два месяца.
— С Самайна?!
— Попозже начал.
— Плохо, — резюмировала девчонка и огляделась по сторонам, наконец отпустив руки Айзека. — То есть хорошо, что ты кругом прибрался, но для тебя — плохо. Скажи, а ты случайно не находил ничего необычного? Ну, незадолго до…
Айзек сразу понял, о чем речь — еще бы, ведь ответ был прямо перед ним, на фарфорово-белом лице.
— Глаз. Я нашел ярко-синий глаз. Тогда, еще давно, когда город завалило снегом. Атлантический циклон…
— А… Ясно. — Она растерянно тронула ножницы. В ее голосе появились неожиданно ласковые нотки. — Тогда все ясно, — повторила она, почему-то избегая глядеть на Айзека. — Слушай, ты ведь недалеко живешь? Сбегай за глазом, хорошо?
Отказаться Айзек не смог — просто язык к гортани присох при одной мысли об этом.
Дома было холодно и темно. Айзек забыл включить отопление, уходя на свою ночную вылазку, но заметил только сейчас. Как и скопившуюся пыль на комоде, и посуду — в раковине. В стенах, конечно, не было трещин, да и сломанные игрушки нигде не валялись, но в целом дом сейчас куда больше напоминал выстывшую пустую улицу, чем место, где живут люди.
Глаз нашелся быстро — он лежал там же, где его оставили, в вазочке на серванте, мигал себе и мигал, грустно и понимающе. Айзек так и не рискнул сунуть глаз в карман — нес в руке, и от нарисованных ресниц было слегка щекотно.
— Ну, точно, — вздохнула девчонка, когда Айзек показал ей глаз. — Это его, наверняка. Вот же растяпа… Пойдем, вернем глаз хозяину.
Айзек послушно встал и закинул на спину рюкзак. Руки и ноги словно онемели.
— Слушай… когда я его отдам, то перестану… видеть?
Вопрос звучал по-дурацки, но девчонка поняла.
— Не совсем. И не сразу. Может, до равноденствия еще продержишься, ты же долго его у себя хранил… Эй, ну не грусти, это же к лучшему.
Девчонка пихнула его локтем в бок, и Айзек только тогда понял, что они уже долгое время идут по незнакомой улице. Кусок памяти словно ножницами вырезали. Вокруг валялось много хлама, очень; не только книги и игрушки, но и машины, и какая-то бытовая техника… Пару раз Айзек заметил что-то похожее на человека, но ему хотелось верить, что это была всего лишь ростовая кукла или манекен.
— А все это, куклы и вещи… они откуда?
— Отовсюду, — передернула плечами «арестантка». Платье липло у нее к коленкам, как наэлектризованное. — Что-то выбрасывают, что-то забывают — так хорошо забывают, что оно проваливается оттуда сюда. Ну, ты знаешь, как это бывает. Дети вырастают и все такое.
— А кошка?..
— Кошку, наверно, тоже выбросили. Но вообще иногда это происходит случайно. Когда что-то уже не нужно там, но и сюда этому чему-то рановато… А, ладно, сам поймешь когда-нибудь. Или нет.
Они некоторое время молчали и просто шли. Айзек хотел спросить еще, но тут девчонка заговорила сама, очень тихо:
— Слушай, ну… а у тебя есть что-нибудь важное? Или кто-то? Девушка?
— С весны вроде бы нет, — сознался Айзек. Сейчас это уже не казалось трагедией. — Ушла к другу. Моему.
— Значит, друга у тебя теперь тоже нет?
— Ну, да. Бывает.
— Конечно, бывает… А семья?
— Нет.
Айзек сказал, как отрезал.
— Ясно… — пробормотала девчонка и уткнулась взглядом в дорогу. — А у тебя есть… Впрочем, ясно, что нет. То-то и оно… то-то и оно…
— Ты о чем?
Айзеку стало уже не тревожно — тягостно. Как во сне, когда хочется проснуться, но не выходит. Фонари перемигивались желтым и синевато-белым, освещая груды хлама и битые автомобили, а вдоль дороги тянулась глубокая трещина.
— Да так, ни о чем. Мы уже пришли, кстати.
Они остановились перед большим старым домом. Он весь был в разломах и не разваливался на части, кажется, только из-за грубых ниток, стягивающих края трещин. От калитки к порогу стелился вытертый красный ковер, а через щель в двери сочился мягкий, теплый свет.
Девчонка пихнула ногой дверь и бесцеремонно шагнула через порог. Айзек ожидал увидеть что угодно, кого угодно… только не того рыжего парня в комбинезоне, методично штопающего потрепанного игрушечного медведя.
Парень обернулся с интересом, но тут же заскучал и поплотнее подоткнул шарф.
— А, это ты. Помочь пришла? Я думал, ты по живым.
— Я думала, ты по игрушкам, — едко передразнила она его и отобрала у Айзека синий глаз. — Ничего не терял?
— Вроде нет.
— А это?
И она небрежно бросила ему глаз, как мячик для пинг-понга.
Парень вскочил на ноги и в невозможном прыжке поймал его — у самого пола. Потом подбежал к окну, блестящему, как зеркало, повернул кепку козырьком назад, поднес руку к лицу, ойкнул… Когда он развернулся, то смотрел на Айзека и девчонку уже двумя глазами — кукольно синими, кукольно томными и лукавыми.
Парень моргнул.
Айзек рефлекторно сжал кулак, чувствуя иллюзорное щекотание нарисованных ресниц.
— А, теперь правда лучше видно! — обрадовался парень. — Нет, серьезно, я думал, что все, конец теперь… Ты молодец! А это кто? — он ткнул в Айзека пальцем.
— Тебе лучше знать, — пожала плечами «арестантка». — Твоя ведь работа.
Он сощурился, недоверчиво моргнул.
— О, точно. Должны быть такие аккуратные стежки, я старался… Так это у тебя был мой глаз? Спасибо! — и он горячо потряс руку Айзека. — Тогда такая метель была, я все время лицо тер, тер, уронил, стал искать, а нашел тебя, и вот… Спасибо!
Парень бы еще долго рассыпался в благодарностях, но тут влезла девчонка и решительно отстранила его:
— Не надо. Ему еще домой возвращаться, а это, сам понимаешь, тяжело… Пойдем. Я тебя отведу.
Обратную дорогу Айзек запомнил плохо — или, вернее, не запомнил вообще. Девчонка крепко держала его за руку, но все остальное плыло, как в бреду. В память врезалась только страшная черная трещина, рассекающая небо от горизонта до горизонта.
У калитки дома девчонка выпустила руку Айзека и вздохнула:
— Всё. Дальше сам. Не пугайся — сначала сложно будет, но потом сообразишь, что к чему… И напросись на Рождество к кому-нибудь в гости, что ли. Мы проследим, чтобы тебя позвали.
Она улыбнулась и потрепала его по щеке — белой, фарфоровой рукой.
Айзек как будто от сна очнулся.
— Погоди… А я еще встречу тебя? Или не тебя, но кого-нибудь из ваших?
— Ты? — Она наклонила голову на бок, и тяжелая коса мотнулась через плечо. — Да, конечно. Ты — обязательно встретишь, ведь у тебя хорошие руки… Только не скоро.
Девчонка заставила Айзека наклониться, привстала на цыпочки и поцеловала его в лоб — холодными, кукольными губами с запахом имбиря.
— Как тебя зовут?
— Айзек.
— Возвращайся домой, Айзек. Спасибо тебе за все.
А дома было пусто, холодно и темно.
Первым делом Айзек включил отопление. Потом прошелся с мокрой тряпкой по всему дому, безжалостно смывая пыль и грязь. Разогрел в духовке пиццу. Зачем-то позвонил домой напарнице с работы, выслушал массу нелестного о людях, которые трезвонят в пять утра и с облегчением извинился, пообещав все объяснить завтра. Да-да, завтра, в канун Рождества, в офисе.
Конечно, он туда придет.
Почему нет?
Позже, в ванной, Айзек долго стоял под горячей водой, а потом разглядывал спину в мутном зеркале. От спины до поясницы, конечно, тянулся еле заметный шов.
Очень-очень аккуратные стежки.
Айзек медленно выдохнул и закрутил воду.
— Завтра, — произнес громко, — завтра все будет по-другому.
Но подумал, что штопать игрушки и клеить книги некоторое время продолжит. В конце концов, видеть всякое Айзек будет еще до равноденствия.
А кукла сказала, что у него хорошие руки.
Софья Ролдугина
Родилась в Москве. В 2008 году закончила Колледж МИД России, затем два года провела в командировке в Бразилии. После возвращения в Россию продолжила работать в Архиве МИД.
Примерно в это же время серьёзно увлеклась фантастикой. Дебютный роман «Ключ от всех дверей» занял первое место на конкурсе фантастики «Триммера-2010» и вскоре был опубликован издательством «Центрполиграф». А через год издательство «ЭКСМО» выпустило мои книги «Белая тетрадь» (2012 г.) и «Зажечь звезду» (2013 г.). Также публиковалась в журнале «Seagull Magazine» (стихи, рассказ), в газете «Интеллигент» (стихи), в электронном журнале «Буквица» (стихи).
Сапоги глубоко уходили в густую вонючую грязь, и чтобы сделать шаг, надо было дергать их наверх с отвратительным чавкающим звуком. Жалкая сосенка обломилась у основания, когда Илья хотел на нее опереться. Потому что сгнила заживо.
Небо тяжелым серым брюхом легло на землю, ровную как стол. На этой земле ничего не родится, кроме белесого, напоенного водой мха. Капля упала Илье за воротник — это мелкая морось облепила сосновые иглы, как тля, и грузным комком сорвалась вниз. Мокрая челка легла на лоб, словно чья-то остывшая ладонь.
Тухлый запах болота плыл между редкими жидкими деревцами, клубился мутными колтунами, поднимался, вскидывая вверх невидимые руки со скрюченными пальцами, а потом сжимал ими горло.
Высокий дом покосившейся грудой осел в грязь, его светлые некогда бревна покрылись черной прелью с бледно-зелеными разводами грибка. Илья провел ногтем по склизкой стене, и на ней осталась глубокая борозда, но светлого дерева он так и не увидел. Только вязкая гниль.
И до самого горизонта — лишь выцветший мох, тощие трухлявые стволы и почерневшие останки домов, которые по пояс завязли в умирающей земле.
Завтра зима присыплет это уродство снегом, словно припудрит шрамы от ожогов на лице, стянет землю засохшей коркой льда, схватится лапой за серое брюхо неба, выжимая его досуха. И на короткое время гниение остановится, чтобы передохнуть.
Илья долго брел по болоту, набрав полные сапоги ледяной воды. Он думал, что не сможет узнать то место, где находилась Долина, чересчур уныл и однообразен был пейзаж. Но издали заприметил почерневшие стены дома Вероники. Крыша сползла, потому что одной стороной он ушел в болото гораздо глубже, чем другой. Наверное, зимой здесь дуют сильные ветры — ведь лес уже не защищает этого места.
Понять, где проходила дорога, а где река, не удалось. Илья пошел наобум, ориентируясь на разрушенный терем. Ноги, сначала нывшие, теперь болели нестерпимо — для них это оказалось непосильным переходом. Болото расползлось километра на три от Долины, подступая к самой станции. Под белесым мхом стояла стылая вода, сесть на кочку и передохнуть было бы верхом безрассудства.
Илья подошел к обвалившимся стенам дома Вероники. Цоколь полностью ушел вниз, крыльцо разрушилось, окна кухни с раздавленными стеклопакетами нависали над самым болотом. Если с этого места повернуть направо, то можно выйти туда, где стояла избушка. Илья попробовал зацепиться взглядом за какой-нибудь ориентир, но ничего не нашел и двинулся вперед, надеясь не потерять выбранного направления.
Он несколько раз останавливался, чтобы передохнуть, но стоять было не многим легче, чем идти. По мере того, как он приближался к избушке — к месту, где стояла избушка, — почва под ногами менялась. Сперва исчезла вязкость, сапоги не приходилось выдергивать из болота с усилием. Потом он почувствовал, что мох под ним пружинит, как напряженный батут. Это не было похоже на твердый грунт. Ему казалось, он ступает по распухшей ране с упруго натянувшейся кожей. Нарыв, который готов вот-вот прорваться. Печник говорил, что рано или поздно они пробьются наверх… Но они ли это будут?
Место, где стояла избушка, еле заметным холмиком приподнималось над болотом. Битые красные кирпичи громоздились на его вершине, словно запекшаяся кровь. Илья выбрался на островок и осмотрелся.
Вот так оно выглядит теперь. Это придется принять, с этим нужно примириться. Здесь больше нет длинного дощатого стола и лавок вдоль него, здесь нет спальни с полками для книг, здесь не топится печь, и желтые окна не светят издалека тем, кто идет к избушке по дороге.
Илья со стоном опустился на битые кирпичи. Услужливая фантазия подсовывала спасительные мысли: это совсем другое место. Оно вовсе не похоже на то, где стоит избушка. А избушка есть, только не здесь, сто́ит лишь как следует поискать, и ее можно найти. Разглядеть в темноте желтые окна, ведь их видно издалека.
Илья стиснул кулаки. Не надо себя обманывать. Это именно то место. Избушки нет, нет Долины. Достаточно оглядеться вокруг, чтобы убедиться в этом. Утром он собирался поверить своим глазам, чего бы это ему ни стоило.
Он обхватил рукой челку, поставил локоть на колено и поглядел на останки печки. Между кирпичей мелькнуло что-то серое, и Илья откинул два из них в сторону — раздавленный спичечный домик только немного потемнел, но не сгнил и не сгинул в болоте. Вот все, что осталось от его прошлой жизни.
Лечь на землю и разрыдаться, как два часа назад у него на груди рыдал Мишка? Что еще остается? Тот, кто построил избушку, наверняка не ожидал для нее такого конца. Илья представил себе плотника, который тысячу лет назад складывал ее стены: вилась стружка, отлетали в стороны щепки, выбиваемые звонким топором. Илья совсем забыл, как пахнут опилки, как медленно, но верно поднимаются вверх светлые рубленые стены, как ревет пила и позвякивает топор.
С плотника все началось, и плотником закончилось. Из всех стражей Долины он один не смог ее уберечь.
Илья поднял с земли обломок спичечного домика и несколько минут мял его в руках. Ковырнул рукой кирпич еще раз и увидел круглый серый камень, зажатый в земле, а потом еще один. Перчаток он надеть не догадался — вытаскивать камни из земли оказалось не только холодно, но и неудобно. Их набралось не больше десятка — ровных, гладких и очень твердых. Осколки огромных валунов, принесенных сюда ледником. Илья сложил их в кружок, на подстилку из битого кирпича.
Тонкие ветки гнилых сосенок были сырыми, будто насквозь пропитались болотной водой, стволы же совсем никуда не годились. Илья наломал сучков, выбирая те, что посуше, и вернулся на островок. Как ему говорил Печник? «Ты собой уже не будешь. Это не под силу человеку, если он остается один».
— А вот мы посмотрим… — пробормотал Илья, укладывая ветви домиком в центр очага, и хохотнул. И сам понял, что так смеются безумцы. Он прикусил язык. Может быть, он и сошел с ума. Ну и пусть.
У него есть только маленький кусочек сухого дерева — обломок спичечной модели. Ну, и прихваченный на всякий случай коробок в кармане.
Нет, если огонек и загорится, его потушит мелкий дождь. Илья снова спустился в холодное болото и выломал четыре сосенки, воткнул их по сторонам от круга камней, снял куртку и накинул ее на колышки. Хоть какая-то крыша. От ветра огонь прикроют камни.
Когда он наконец решился чиркнуть спичкой и поднести ее к бывшему маленькому домику, рука его дрожала, как у больного старика.
— Ну же… — шепнул он, — пусть он загорится.
Никто не услышал его слов. Он отчетливо понял, что никто его не слышит и никто не поможет. Кроме него самого, никто не зажжет этого костерка. Здесь никого нет. Он один. «Это не под силу человеку, если он остается один».
Спичка погасла, огоньком облизнув его пальцы. Дождь сыпал моросью, и рубашка на спине совсем промокла. Илья сидел на коленях перед очагом, прикрытым курткой, и чувствовал, как вспыхнувшая было надежда уходит, оставляя вместо себя безысходный холод. Он подышал на немеющие руки и снова взялся за коробок. Надо хотя бы попробовать, а потом надевать куртку и уходить… Уходить? Не проще ли остаться тут навсегда, лечь и свернуться клубком, как верный пес на могиле хозяина?
— Не дождетесь, — прошипел он и чиркнул спичкой, прикрыв ее ладонями.
Спичечный домик занялся медленно, нехотя. Робкий плоский огонек, синий по краям, готов был погаснуть от малейшего движения воздуха. Илья затаил дыхание и прикрыл его руками, обнимая очаг. Пламя чуть окрепло, и он лицом почувствовал его тепло. Вверх поднялась струйка дыма, и Илья не сразу узнал показавшийся до боли знакомым запах — так пах клей, столярный клей, которым он соединял спички между собой.
Тонкая ветка сперва недовольно шипела, а потом вспыхнула — неожиданно и очень ярко. Но тут же обломилась и начала тлеть по краям. Однако вслед за ней загорелась вторая и не погасла. Потом третья, четвертая… Илья боялся шевельнуться и вздохнуть, спугнуть ненадежное пламя. И только когда лицу стало невыносимо горячо, отодвинулся немного и разжал руки. Костерок горел меж камней, потихоньку высушивая густым дымом сосновые ветви.
Илья согрел руки, подвинув их к огню. И что теперь? Горит. Но как только он уйдет, очаг снова погаснет. Он подумал и достал из кармана куртки мобильный. Конечно, надо было сначала проверить, сколько денег осталось на счете, — теперь он не мог позволить себе звонить, когда захочется.
— Здоро́во, — сказал он в трубку, — узнал?
— Илюха? Не ожидал, — хмыкнул Кольцов. — Ты как?
— Нормально. Я по делу.
— Работать можешь? — обрадовался Кольцов.
— Погоди до лета. Летом, наверное, смогу.
— Ты меня радуешь! Замучился я с этими хохлами и джигитами. Не работа — халтура сплошная. А чё за дело-то?
— Мне нужны деньги в долг. Много.
— Сколько?
— Штук пять-шесть. Все верну.
— Да, Илюха, не базар! Двести баксов я тебе и так дам, авансом.
— Мне пять зеленых штук нужно, — обломил его Илья.
— Да? — Кольцов осекся и замолчал.
— Так как? — поторопил его Илья, когда пауза затянулась.
— Дам, — нехотя вздохнул Кольцов. — Тебе — дам.
— Ты же знаешь, я отработаю.
— Знаю, — усмехнулся Кольцов, — приезжай в понедельник вечером.
— Спасибо.
— Да ладно, — пробурчал Кольцов.
Илья спрятал мобильник в карман и огляделся. Через две недели болото замерзнет настолько, что трактор запросто подвезет сюда бревна. Если избушку смог сложить тот, древний плотник, то почему не попробовать еще раз? Что он теряет?
Он встал на ноги, опираясь на палку, и поднял лицо. Костерок в очаге окреп, дым выплывал из-под куртки, и Илья втянул в себя его запах — домашний, волшебный, круживший голову новой иллюзией. Вместо мелкого ледяного дождя с неба падали белые пушистые хлопья, опускались на щеки, путались в ресницах и потихоньку засыпа́ли болото, прикрывая его уродство холодным снежным покрывалом.
[1] Корил – здесь: снимал кору, очищал от коры (разг. форма от «окорять»).
[2] В просторечии – врач, выводящий из запоя на дому.
[3] Нижний венец сруба.
[4] Короткий кусок, отпиленный от бревна.
[5] Металлическая пластина, по которой вращается цепь бензопилы.
Сзади стрелкам передали заряженные пищали и забрали порожние, – наверное, и самострелы могли стрелять чаще.
– Млад Мстиславич, что это? – спросил кто-то сзади.
– Ручницы. Как пушки, только маленькие, – по привычке ответил он, сглотнув слюну: на этот раз дула пищалей повернулись в сторону строя студентов. – Щитами прикройтесь!
– Щиты поднимите! – крикнул Тихомиров сзади. – Быстро!
Огоньки пробежали по ряду стрелков, и снова раздались сухие хлопки – Младу показалось, что в щит ударило копье, толкнув его назад. Истошный тонкий крик за спиной заглушил стоны и вопли раненых – по снегу, схватившись руками за окровавленное лицо, катался парень с первой ступени. Студенты в испуге отпрыгнули в стороны, кто-то хотел ему помочь, кто-то зажал руками уши, кто-то таращился на раненого. Ряды студентов пошатнулись: они никогда не видели, как их товарищи падают в бою.
– Куда! Сомкнуть ряды! – перекрикивая раненых, заорал Тихомиров. – Сомкнуть ряды, щенки!
Никто его не слушал, а ландскнехты, словно ожидая от противника замешательства, пошли в наступление, бегом поднимаясь на холм.
– Сомкнуть ряды! – кричал Тихомиров, и ему вторили наставники-сотники.
Млад поднялся на ноги – если бы он стоял сзади, то уже смог бы что-то сделать. Теперь же от раненого его отделял не строй – толпа, расставившая копья во все стороны.
– На меня смотрите! – крикнул он, поднимая правую руку с мечом. – По местам! Вы только что ничего не боялись! По местам! Быстрей, ребята! Сомкнуть ряды! Копья вперед! Ну же! Быстрей! Давайте!
– Мстиславич! – гаркнул десятник, стоявший перед ним на одном колене.
Млад едва успел оглянуться и подставить щит под удар пики наступавшего ландскнехта – и тут же, с разворота, рубанул по древку мечом. Наемник не потратил и мгновенья на то, чтобы сменить пику на короткий меч, – бородатое лицо с маленькими глазами исказилось усмешкой: он понял, с кем имеет дело.
Ряды смешались не сразу, первый удар студенты выдержали и некоторое время еще брали противника числом и выгодным положением. Млад хотел прикрыть их всех, но тот наемник, что достался ему, не давал даже глянуть в сторону.
Тихомиров, не выдержав, тоже выступил вперед, размахивая двуручным мечом: ни один наемник не мог сравниться с сотником княжеской дружины – он клал ландскнехтов направо и налево и ревел, как медведь.
– Топоры! Топоры доставайте! – кричал он, иногда оглядываясь на студентов. – Бросайте копья к лешему!
Они не умели делать этого быстро, пытаясь прикрыться от мечей хлипкими древками. Млад отчаянно сопротивлялся, несмотря на явное превосходство противника, – студенты за спиной придавали ему злости и сил. Наемник же оставался спокойным, и усмешка так и не сходила с его лица. Младу казалось, тот играет с ним…
Удар топором пробил кирасу и рассек немцу грудь – вперед пробился Добробой.
– Вот так! – протянул шаманенок. – Иди назад, Мстиславич, там такое творится! А я тут за тебя постою.
Конница рубилась с наемниками внизу, медленно продвигаясь на помощь студентам, но не успевала: наемники теснили мальчишек к северному склону холма, и сметение постепенно овладевала студентами. Вот кто-то, обхватив голову руками, с криком понесся назад, бросив оружие, и за ним тут же последовало еще несколько человек, оскользаясь на заснеженном склоне холма, падая вниз кувырком. Кто-то, присев, прикрывал голову щитом, кто-то, закрыв ладонями лицо, столбом стоял посреди боя и не пытался защититься, кого-то рвало под ноги товарищам. Те же, кто держался, не могли сравниться с наемниками ни силой, ни умением, ни оружием. Меч Млада был немного длинней и крепче немецкого, да и доспехи надежней и удобней, но в боевом искусстве он ландскнехтам явно уступал. Лязг и скрежет металла звенел в ушах на одной ноте, Млад рубил начищенные до зеркального блеска кирасы, гребни сияющих шлемов – и не чувствовал боли от чужих тяжелых ударов, и не замечал усталости.
Луна ушла за тучу, и сперва темнота вокруг показалось непроглядной: наемники не дрогнули, а студенты растерялись тут же – боялись ударить своего, не знали, в какую сторону поворачивать щиты, и даже самые стойкие опускали оружие и отступали назад. На призыв Тихомирова перестроиться и сомкнуть ряды никто не откликнулся. Млад и хотел бы ему помочь, но не мог, оказавшись в самой гуще боя и тщетно стараясь прорваться к задним рядам. Глаза привыкли к темноте, но строя было уже не вернуть: ландскнехты разметали студентов, и только ватаги по пять-шесть человек, встав спиной к спине, пытались защищаться.
– Отходим! – крикнул наконец Тихомиров. – Вниз! Отходим!
Наемники смеялись, но не стремились догнать разбежавшихся студентов: к ним справа подбиралась конница, и, вмиг перестроившись, немецкий полк ударил по дружинникам сверху и вбок, не воспользовавшись взятой высотой.
Младу казалось, что бой длился не более четверти часа; на самом же деле, оглянувшись, он увидел, что окружение крепости давно прорвано, и бой идет по обеим сторонам образовавшегося прохода, по которому бегут изборяне – женщины, старики, дети, идут подводы; дорогу им прокладывает немногочисленная пешая изборская дружина, а сзади прикрывают мужчины – ополчение. Значит, прошло не меньше часа: спустить три тысячи человек по крутому склону из крепости в долину не так-то просто, а подводы и лошадей – подавно. Млад начал спускаться с холма, разглядывая в темноте свою сотню, но тут увидел Добробоя, который помогал идти двоим раненым студентам.
– Иди, иди, Мстиславич! – махнул ему шаманенок подбородком. – Я сам.
Млад шагнул, поскользнулся на раскатанном снегу и поехал вниз, как с горки, но внизу его подхватили сразу несколько рук.
– Построились, ребятки! – жалобно крикнул только спустившийся Тихомиров, вытирая пот со лба. – Давайте! Их почти три тысячи, разобьют нашу дружину…
Они не роптали, но боялись: разбирались по сотням медленно, оборачиваясь к долине, где шел бой, на приближавшуюся изборскую дружину, в которой было не больше ста человек; с опаской глядели на холм, где остались убитые и раненые. Те, кто сохранял хладнокровие, помогали раненым спускаться вниз, чтобы они могли уйти вместе с подводами. Млад оглядел то, что осталось от его сотни, и не увидел Ширяя. Некогда было выяснять, что случилось, но Млад не удержался, заметив рядом Добробоя, и спросил с замершим сердцем:
– Ты Ширяя не видел?
– Да вон же он, Мстиславич! – шаманенок махнул рукой в сторону. – Жив-здоров. Он такого немца жирного завалил!
Млад пригляделся и действительно увидел Ширяя – тот стоял на коленях, опустив лицо к земле, и время от времени вытирал его снегом. Млад поднял его за локоть, но шаманенок пошатнулся и едва не упал.
– Ранен? – спросил Млад.
– Не. Плохо мне, Мстиславич… Все нутро наизнанку вывернуло. Не могу…
– Давай, парень… Моги. Не позорь меня. Потом расскажешь, как завалил немца.
– А? – Ширяй поднял глаза, но тут же согнулся пополам и завыл: – Не-е-е-ет!
Млад оставил его в покое и вернулся к сотне: потребовал от десятников доложить о потерях, построил остатки – чуть больше семидесяти человек – и повел их вслед за Тихомировым. Тот направил студентов в обход холма, на его пологий склон, чтобы зайти в спину ландскнехтам, теснившим конницу.
– Давайте, сынки! – начал он. – Потом считать будем, потом разберемся, кто трус, а кто храбрец! Не до красивых слов мне! Бейте врагов, себя не жалея!
Его слова остались пустым звуком, и он поманил Млада пальцем.
– Скажи, Мстиславич. Как на вече говорил. Говорить – это ваше, наставничье.
Млад встал рядом с ним и оглядел поредевшее студенческое войско.
– А вы думали, это как с новгородскими парнями из-за девок на кулаках махаться? А? – тихо начал Млад. – Никого сюда идти не неволили. Перед вами – враги, а за спиной – женщины и детишки. Или вы не мужчины?
И в этот миг он увидел, как с обеих сторон крепость обходит вражеская конница – не меньше двух тысяч тяжело вооруженных латников, на неправдоподобно высоких конях. Тихомиров ахнул, студенты начали оглядываться, и Млад продолжил:
– Нет таких врагов, которых нельзя победить! Не вы ли хотели, чтобы земля горела у врагов под ногами? Так пусть она горит у них под ногами!
Последние слова он выкрикнул в полный голос, и словно в ответ на них со стороны крепости загрохотали взрывы – Млад никогда не видел взрывов такой силы. Столбы пламени поднимали в небо куски крепостных стен в серо-белом дыму, сполохи огня осветили долину красно-белым заревом, земля вздрогнула и зашаталась, – рванул весь пороховой запас Изборска. На миг долина замерла: и немцы, и псковичи, и новгородцы уставились на небывалое зрелище, а обгоревшие глыбы желтого камня валились на тяжелую немецкую конницу, давили людей и коней, преграждали ей дорогу. Словно камни этой земли знали, кто пришел на нее без спроса.
Ликующий крик потряс долину не слабей взрывов, а между двух холмов, обгоняя изборян, на коне в окружении десятка дружинников промчался юный князь. Алый плащ, в темноте казавшийся запекшейся кровью, развевался за его спиной, и знамена летели над головами всадников.
– На Псков! Давите их! На Псков! Боги на нашей стороне! – глаза Волота горели огнем, и на миг Младу показалось, что перед ним Борис: в груди остановилось дыхание, восторг, напоминавший безумие, охватил его с ног до головы.
– Вперед! – коротко крикнул Млад, поворачиваясь на полки ландскнехтов.
– Вперед! – взревел Тихомиров, и его крик подхватили сотники: студенты ринулись в бой, одержимые желанием победы, – ни страха, ни сомнений не осталось в их сердцах.
Безрассудство удесятеряет силы. Полуторатысячное войско студентов врезалось в ряды наемников так быстро, что те не успели перестроиться и принять удар. Млад отбросил щит за спину, зажав в левой руке нож: эта схватка напоминала ему шаманскую пляску. Доспех ландскнехта оставлял уязвимыми только лицо и руки, и Млад бил по лицам и по рукам, забывая защищаться. Двуручный меч Тихомирова проламывал железные кирасы, прорубал мощные наплечники и сносил шлемы с голов, а иногда и головы с плеч. Топоры крушили немцев, и тем было уже не до смеха.
Луна уходила за тучи и возвращалась, бой двигался к лесу. Сзади к студентам подошло ополчение – новгородцы отступали, обороняясь от напиравших сзади полчищ кнехтов. Дружина князя Тальгерта схватилась с остатками тяжелой вражеской конницы, задерживая ее наступление на пехоту, а изборяне скрылись в лесу, на дороге, ведущей к Пскову.
Взрыв крепости словно повредил что-то в небе, и с рассветом, нежданная и непредсказуемая, началась вьюга: дунул восточный ветер, небо заволокло снежными тучами, и вскоре к низовой метели присоединился густой снегопад – боги прикрывали отход русского войска.
Новгородская дружина вышла из боя с ландскнехтами и пустилась на выручку коннице князя Тальгерта. Новгородский князь, до этого стоявший на холме, дал сигнал к постепенному отходу в лес; вскоре его силуэт скрылся за снежной завесой. Тихомиров, принявший приказ, выводил из затихавшего боя по одной сотне: отходили не торопясь, подбирая раненых. Ландскнехты отчаялись сомкнуть окружение и в лесу преследовать отступавшее ополчение опасались.
Ветер и снег приглушали далекие звуки, и не сразу стало понятно, отчего вздрагивает земля под ногами и что за глухой рокот катится с запада на отступавшее ополчение, но страх ощутили все. Он шел из-под ног, его рождала дрожавшая земля…
– В лес! – закричал Тихомиров тем, кто еще не успел отойти. – В лес, бегом! Быстрей!
– К лесу! – кричали сотники и псковичей, и новгородцев. – Отходим!
– Что это, Мстиславич? – спросил замерший рядом с Младом Добробой.
– Это конница, – ответил Млад и крикнул в полный голос. – В лес! Отступаем! Бегом!
И наемники, и кнехты расходились в стороны, уступая дорогу неожиданной подмоге. Судя по нараставшему грохоту, на русское войско шла многотысячная рать, широкой полосой охватывая всю долину.
– А раненые? – спросил Добробой.
– Щас мы все будет ранеными! – рявкнул на Добробоя проходивший мимо Тихомиров. – Бегом! Не рыцари, так свои затопчут! Бегом!
Ополчение бежало к лесу в беспорядке, и Млад понял, что имел в виду Тихомиров: тысячи воинов неслись прямо на оставшихся на поле боя студентов, и никто не разбирал дороги.
– Бегом! – заорал Млад что есть силы, надеясь привести в чувство обалдевших ребят. И кто-то действительно побежал в лес, но и Добробой, и еще два десятка парней рванулись в противоположную сторону – помогать раненым.
– Куда? – рычал Тихомиров. – Куда поперлись! Назад! Назад, я сказал!
Млад догнал Добробоя и подхватил за воротник, но, как обычно, не удержал:
– Назад! Затопчут!
– Оставь, Мстиславич! – неожиданно зло ответил ему Добробой. – Нехорошо это.
И ополчение приостановилось: кто-то обходил студентов стороной, а кто-то помогал, на бегу протягивая руки тем, кто не мог подняться, и тащил за собой к лесу. Добробой взвалил на закорки стонавшего парня с четвертой ступени, Млад поднял на ноги мальчишку, раненого в лицо, – остальных подбирали ополченцы. Ряды давно смешались, псковичи и новгородцы бежали вместе, а сзади, уже никого не прикрывая, отходили конные дружинники.
Рокот нарастал, сотрясая землю, – кони шли неспешным скоком, постепенно набирая ход. Сначала в снежной пелене появились лишь тени всадников – от последних рядов ополчения их отделяло едва ли больше сотни саженей. Не рыцари – наемники. Столько рыцарей не нашлось бы не только в ливонской земле, но и по всей Европе. Кони с огромными мордами в наглазниках не торопились, но от этого их поступь казалась еще более страшной.
Млад волочил на себе мальчишку – тот мог перебирать ногами, но шатался и ничего не видел, спотыкаясь на каждом шагу. Кто-то из псковичей, догнавший их сзади, взвалил вторую руку раненого себе на плечо.
– Вот так-то побыстрей будет, – подмигнул пскович Младу. Бежать сразу стало легче, но их все равно обгоняли и обгоняли.
Неутомимый Добробой бежал впереди, и, казалось, ноша нисколько его не тяготила. Навстречу им откуда-то выскочил Ширяй, надеясь помочь товарищу, но Добробой только покачал головой.
– Ширяй! Тебя только не хватало! – в сердцах сплюнул Млад: он надеялся, что шаманенок давно добежал до леса.
– Я с вами! – выдохнул тот и побежал рядом.
– Ничего, живы будем – не помрем! – засмеялся пскович. – Кони хоть и страшенные, а неповоротливые! И в лесу сразу завязнут, и через овраг не пройдут с налета – ноги переломают.
А расстояние между ополчением и конницей сокращалось, Млад чувствовал, что они не успевают, и не было такой силы, которая могла бы задержать лавину всадников хоть на миг. Ветер дул в лицо, но коням это не мешало. В них летели копья, ножи и топоры, но это не замедляло их бега.
Спасительный овраг был в нескольких шагах, когда сзади раздались вопли, хруст костей и глухие удары – конница настигла последние ряды, колола пиками, топтала копытами, разбивала головы шестоперами. С Младом поравнялся всадник: оскаленные зубы черного коня грызли странные, непомерно большие удила, из носа струями пробивался пар, словно под седоком скакал огнедышащий змей. Млад никогда не видел близко таких лошадей – он и в шлеме не дотягивался ростом коню до холки. Зверь, сущий зверь, а не конь: говорят, такие пьянеют от запаха крови. А сзади его настигал еще один. В щит на спине ударило копье, разламывая его пополам, но броня выдержала; удар толкнул Млада вперед, но не уронил, – и в этот миг земля ухнула вниз. Конь, обогнавший его, ломая ноги, провалился в овраг, перевернулся через голову, подминая под себя всадника и двоих ополченцев.
Млад вместе с раненым мальчишкой и псковичом съехали на дно оврага, а Добробой уже карабкался вверх по крутому склону. Ширяй толкал его снизу, а с другой стороны к нему тянулись руки, помогая выбраться. Млад зажмурился, ожидая, что скакавший сзади всадник опрокинется в овраг, но тот дернул к себе поводья. Огромный зверь поднялся на дыбы, ударил по воздуху копытами, словно сожалел, что не достал добычи, а потом, придавив всадника, повалился назад, под ноги следующему ряду.
– Быстрей, Мстиславич! – Ширяй подставил плечо. – Не глазей!
– Сам выбирайся!
– Успеется!
Кустарник на краю леса давно смяли, втоптав в снег. Там, где овраг был не столь глубок, конница добралась до леса, но ее встретили лучники, и дорогу немногочисленным всадникам заступила дружина, давая возможность ополчению уйти поглубже. Давка на краю оврага задержала конницу.
— Санни?
— Здесь я.
Какой сегодня закат красивый… на реку словно радужные дорожки бросили, вечерники — цветы такие — уже из-под воды проклевываться начали. Красивые цветы вечерники. На тюльпаны похожи — белые, с оттенком солнышка…и листья двухслойные. Нижний — круглый, темно-зеленый, а верхний — как узорчатый салат. За два часа до заката из-под воды показываются бутоны, за час до — раскрывают листья… а на закате распускаются белыми свечами.
Говорят, корабли по этим свечкам ночью двигаются… вечерники только у берегов растут, а по черной полоске спокойно плыви…
И о чем я думаю?
Рик тоже смотрит на воду… Вид опять усталый. Рик-Рик…
— Помнишь озеро?
— Где я лодку утопила? Ну, помню…
— Ты тогда так вышла из воды… то есть выплыла… — шаман вздохнул.
— То есть ты меня вытащил! — хмыкнула я. — Рик, давай без озер, а?
Хочешь меня бросить — так и скажи…
— Ну, коротко все равно не выйдет, — шаман, как всегда, просек, о чем речь. — Слушай… Только…
— Не буду я злиться. Говори уж…
И перестань смотреть так, будто тебя в морозилку толкают.
— Так вот. Я не могу просить у тебя браслет. То есть… нельзя нам жениться.
— Ты не хочешь…
— Не могу.
Я ничего не сказала. Все они, мужики, одинаковые. Даже маги…
— Ты не сердишься? — Рик смотрел на растущие клювики вечерников — будто это самое важное в мире сейчас.
— Хочешь, чтоб превратилась и откусила тебе голову? — спасибо дыхательным упражнениям, на которые мы с учителем два дня угробили… Без них я б правда сейчас уже не слезы сглатывала, а огнем дышала. Отмазку нашел. Гады они, мужики. За дракона, что ли, замуж пойти? Тот мне голову морочить не будет…
— Санни…
— Что?
— Не хочу, чтобы ты что-то поняла не так. Ты говорила, у вас все не так, нет ни вольфов, ни номихов, ни оборотней.
— И?
— И у вас нет таких законов. Послушай. Есть закон… Межрасовые браки запрещаются. Полные браки.
— Расисты, — буркнула я. Раз-два-три-выдох… Раз-два-три-выдох…
— Нет же. Им можно вместе работать, как патрон-подопечный или на равных, можно брататься, можно… много чего можно. Но полный брак нельзя. Такой закон во всех обитаемых землях, даже в Тетне.
— Полный брак? С… — черт, забыла! А он что-то такое говорил, что у них браков несколько…
— С детьми. Паре от разных рас нельзя иметь детей.
Вот это обломчик… Минуточку…
— Совсем?
— Да.
— А почему?
— Всякое бывало.
— А конкретнее?
— Здоровых детей в таких семьях почти нет. Уроды. Больные… — Рик вздохнул, — Слабоумные… Говорят, один из черных магов когда-то проклял сына, который хотел жениться на девушке-оборотне. От души проклял, на все обитаемые земли хватило, и не первую сотню лет тянется… Знаешь, сколько у нас песен о безнадежной любви? Номих не может любить человека, вольф не должен жениться на русели. Столько горя… Хорошо, что они вымерли, черные.
Я поверила сразу. Вот скотина же… маг этот, не Рик! Значит, вот оно как… Не будет у нас с Риком ни свадьбы, ни детей. И все из-за одного мага придурочного, поганки старой, гриба глючного, жлоба морщинистого! Кстати… о магах. Надо отвлечься. Пока вконец не обозлилась.
— Рик… А маги и люди вообще женятся?
— Конечно. Только из магов обычно супруги не… в общем, муж-маг — не самая желанная добыча.
— Хе.
— Ну сама посмотри: во-первых, к нам постоянно приходят люди — то лечиться, то посоветоваться…
— Не видал ты моего папу, — проворчала я для порядка. Злость и обида потихоньку уходили, отвлечение работало. Вдох-выдох…
— Три месяца в году к жене вообще прикасаться нельзя — когда накопление сил идет. Поэтому, кстати, маги с магами реже женятся, только те, у кого циклы совпадают.
— Три месяца? Подумаешь!
Нет, правда. Живут же некоторые замужем за капитанами дальнего плавания — и ничего. И вообще… Я ж выдержала эти три месяца? Да я и больше протяну, если надо! Ну и еще… Если три месяца — нет, а все остальные — да, так это ж здорово. А?
— И еще он постоянно исчезает из дома, если…
— Тоже мне, новость! У нас, чтоб ты знал, все мужики хоть на пару дней, а сматываются из гнездышка. На рыбалку там, в бар…
— Или на эпидемию? — Рик наконец… ну, не улыбнулся, но перестал смотреть так, словно тут опять морозильная камера.
— И на эпидемию, — согласилась я. — Но попробуешь там умереть — найду и прикончу!
Он улыбнулся — чуть-чуть, уголком губ, и был в этот момент такой… ну как сказала жена Гаэли — «замечательный»! Захотелось сказать что-то такое… утешительное.
— Так что все это ерунда. Знаешь, Рик, а из тебя идеальный муж получиться может, правда!
Он резко перестал улыбаться.
— Саша, это не шутки. Ты правда хочешь остаться тут? Здесь, со мной? Подумай…
— Ну…
Я прикусила губу. Остаться… остаться… а правда, с каких это пор я перестала рваться домой? Я ведь не рехнулась за это время только потому, что знала: здесь, в этом диком месте, есть дорога домой. Мама и папа живы, с ними ничего не случилось, они меня ищут, они просто далеко… и я обязательно к ним вернусь. Когда доберусь до мага, который умеет шляться между мирами.
А теперь что?
Остаться…
— Рик, я… — вот честно, я не знала, что сказать в этот момент! Он ничего не говорил, смотрел на меня и молчал, только глаза… глаза спрашивали. «Останешься?»
Ох, дура ж я… не отказывается он, и цену не набивает, и не отмазки это вовсе. Он честно говорит — и про то, что женой мага быть трудно, и про… специально говорит, чтоб не жалела потом, чтоб знала.
Останешься?
Он честно говорит… И если я сейчас скажу «да», то останусь. С ним.
А папа? А мама… они же никогда не узнают…
— Рик…
— Не мучайся, — тихо вздыхает шаман, и мои плечи накрывает теплом. — Время есть, это… словом, все равно это не скоро.
— Почему? Опять из-за закона? Странный закон. Жениться нельзя, а так можно…
— Нет. Это просто… временные сложности. Я все равно не могу предлагать свадебный браслет, — он подумал и поправился, — Сейчас не могу.
Первое, что почувствовала — это что-то типа радости, что выбирать надо все-таки не сейчас. Выбирать — трудно. А вот второе… как-то Рик странно это сказал. Нет, голос обычный, но… я подозрительно уставилась на шамана. Сейчас, значит… Что-то мне это напомнило. Один такой же дивный разговорчик, а потом были крупные неприятности.
— Так… а ну быстро рассказывай, в чем дело.
— Тебе это не понравится.
— Да я уж чувствую. Ну?
— Ну хорошо, — шаман тронул сине-фиолетовую фиалку, но не сорвал, а словно погладил пушистые темно-зеленые листочки, — Ставинне должен вернуться.
Ставинне? Воздух вдруг показался холодным и колючим. Ставинне…
— Тот маг, который…
— Которого ты послала, — докончил Рик. — Хорошо послала, скоро четыре месяца будет, как он дорогу назад ищет…
— А он ищет?
Нехорошая новость…
— Да. На его прежних… э-э… как бы тебе правильно объяснить… в общем, привязках… были отмечены возмущения. Пока легкие, мы их спокойно глушим. Но если он разыщет свободную, прорвется, найдет жертву и успеет связаться с нижней сферой, то начнутся… неприятности.
Ага. Понятненько… Значит, дорогу ищет, волдеморт недобитый? Плохо я его все-таки послала… в следующий раз буду знать.
А Рик прав. Мне это очень не нравится. Особенно если вспомнить мои сны и тот разговорчик на свадьбе Велисы.
— Так… интересно… Рик, а скажи-ка мне… Случайно не ты та самая привязка?
— Угадала.
Угадала… Да кто б тут не догадался? Разве что пивная банка. Меня другое волнует:
— Почему ты?! Крайнего нашли?
— Я — последний, кого он касался. И успел «считать». Понимаешь?
Я понимала. Потому что помнила…
— А это твой ученик, Гаэли, верно? — мурлыкнул алтарный подонок, — Интересный мальчик. И про обряд знает, не в пример этим. Способный… А? Приятное разнообразие. Не то что этот неудачник. Не зря его из Школы вышвырнули.
И он остановился прямо перед Риком. Посмотрел в глаза. Потянулся к лицу… Да что ж у них такая манера тут — все руками лапать?!
— Пойдешь ко мне в ученики?
— К вам? Вы, наверное, смеетесь.
Ого! Я такого голоса у шамана никогда не слышала. Просто хлещет. И глаза злющие… Рик, ты что? Не зли его…
— Алтарь лучше? — Ставинне, кажется, завелся. Голосом можно было железо резать… — Мальчик, а ты не передумаешь, когда твое красивое личико будет растекаться по каплям?
Шаман зло мотнул головой:
— Не передумаю. Сторри, может, был малоспособным… может, неудачником… но подонком не был. Это вы сделали из него свиссака и мерзавца. Высосали силы, иссушили, как паук — личинку и отбросили. Это из-за вас он сошел с ума. Стать вашим учеником? Идите вы… в свою Нижнюю сферу. Здесь вам не обломится!
И как-то сразу стало холодно… Холодно-холодно, как в той камере с сосульками…
Местный хозяин пару секунд стоял, как статуя. Словно ушам не верил. А потом его глаза сузились…
И по лицу парня хлестнула тяжелая пощечина. Еще одна… Наверное, на пальцах мага были кольца, потому что на щеке Рика сразу вспухли глубокие царапины. Почему молчит этот д****й ковен?! Еще удар. Ругательства сквозь зубы… Стон…