Паша
Прошла почти неделя, как мы с Тёмкой были у моих в их загородном доме. За эти дни так ни разу и не встретились: Климов усадил за реферат, который ему срочно понадобился для конференции. Я, конечно, понимаю, что это просто предлог. Он хочет, чтобы я после магистратуры поступил в аспирантуру и остался на его кафедре преподом. И всячески меня к этому подталкивает. Но мне это совершенно неинтересно.
Я хочу работать по специальности, хочу «живую» работу, хочу «пощупать» всё своими руками, а не зарыться в учебниках, вбивая в вялые умы студентов знания по предмету, который им нафиг не нужен. Нет, он, конечно, нужен и важен как теория. Но мы все стремимся к практике, а на ней, родимой, как потом оказывается, всё гораздо и проще, и сложнее, и знания теории как важны, так и, в общем-то, бесполезны. Важен опыт, а он нарабатывается с годами, и никакая, даже самая научная-разнаучная теория его не заменит.
А в аспирантуру я буду поступать, но выбрал совсем другой профиль — Аэрокосмические исследования Земли, фотограмметрия. И моим научным руководителем будет профессор Троицкий, а не Климов.
Я всё время в мыслях возвращаюсь к выходным. Если честно, я не помню, когда ещё мне было так хорошо и так весело. Мы с Тёмкой остались до вечера воскресенья. Хотя у меня были кое-какие дела, кое-что нужно было посмотреть и подучить к понедельнику, но я на всё плюнул: не так уж часто мне удаётся побыть среди своих, тем более в такой дружной компании.
Узнаю Тимура всё больше и больше, и он мне всё больше нравится. Это совсем другой человек: не тот угрюмый молчун, которого я видел в Ключе и который мне был совершенно неинтересен, даже где-то неприятен, а этот — умный, общительный, интересный, весёлый и… просто подходящий мне по всем статьям. Как это говорят: мы смотрим в одну сторону и, кажется, начинаем понимать друг друга.
Я так рад, что тогда на Арбате не прошёл мимо (была такая мысль!), а остановился и окликнул его. Сам не знаю, почему я это сделал. С одной стороны, всё-таки хотелось выяснить, почему он весной сбежал, увидев меня. Это оставило неприятный осадок, и хотелось с ним всё выяснить и уже больше не сталкиваться. Я, конечно, понимал, что где-то тоже был неправ, что относился к нему, как к пустому месту. Но это я сейчас понимаю, тогда у меня в мозгах была такая каша, что я себя-то не вполне ещё осознавал, где мне было разбираться с чувствами других.
А Тимур так напирал, так хотел меня к себе поскорей приучить или даже приручить, что его давление вызвало совершенно другой результат: я просто уже не хотел его видеть. И когда он наконец перестал ходить — вздохнул с облегчением, хотя и испытывал некоторые слабые угрызения совести: человек старался, а я его оттолкнул. И теперь я страшно рад, что мы наконец разрешили все эти непонятки, и я посмотрел на Тимура совсем с другой стороны, увидел его настоящего. И такой Тимур мне очень по душе. Я очень надеюсь, что мы будем с ним друзьями, если, конечно, сами ничего не испортим.
Пока что ни я до конца не знаю его характер, ни он мой. Хотя он многое про меня знает, про того, каким я был раньше. Только вот от того, прежнего Павла, я думаю, мало что осталось. К тому же тогда я был подростком, а сейчас уже вполне себе молодой человек и далеко не дурачок. Но пока мы с ним на одной волне. С ним прикольно проводить свободное время, даже не замечаешь, как оно проходит.
Марио от Тёмки в полном восторге, как ни странно. Это он с виду кажется этакой милой обаяшкой. На самом деле он совсем другой: жёсткий, требовательный, капризный, недоверчивый. Терпеть не может панибратства. К нему в друзья попасть — дело практически безнадёжное. Он никому не доверяет, кроме отца, конечно. Есть у них с отцом один общий друг — деловой партнёр отца. И то они редко общаются. Он живёт в Питере, в Москве бывает только по делам.
А с подчинёнными Марио дружбы не водит. Он там генерал, которого все боятся, уважают и чётко выполняют приказы. Правда, отдаёт он их спокойным, даже ласковым голосом, с употреблением слова «милый». За неисполнение — расстрел!
«Милый, ну что же вы так и не научились отличать французскую креветку от кардинала? Это же элементарно! Мне очень жаль, но я вынужден с вами распрощаться. В ресторанах Марио место только профессионалам. Пройдите в бухгалтерию за расчётом».
А вот от Тёмки он не отходил все дни, что мы там были. Оказалось, что Марио — хороший рассказчик, чего я раньше, кстати, за ним не замечал, а Тимур — отличный слушатель. Вот он ему и впаривал два дня чем отличаются северные креветки от тропических, что такое шатобриан, как правильно приготовить рибай и чем отличается маникотти от букатини*.
Отдельная история была про их английский камин. Ха! К слову сказать, он действительно был сама элегантность! Очень изящный, с мраморной обшивкой под антику, с двумя старинными канделябрами, с кованной фигурной решёткой и шикарным зеркалом над ним в серебристой багетной рамке. Пока они его установили, уволили две бригады. Достраивала третья. И вот они — Марио и Тимур — усаживались в кресла у камина, и Марио ему рассказывал, как он сам придумывал этот камин, какие исторические документы использовал, и что означают «вот эти вот» символы на каминной решётке, и как они с отцом искали в антикварных салонах эти старинные канделябры, и…
Мама родная, как у Тёмки хватало терпения слушать этот нескончаемый трёп, я не знаю.
Я несколько раз порывался вмешаться и забрать Тимура, но отец сделал мне знак, чтобы я не лез, а потом и вовсе увёл меня с собой на кухню, где Зина готовила нам на обед рыбный пирог и ещё какие-то только ей известные блюда. Она никогда заранее не предупреждала, чего подаст на обед или ужин: любила удивлять. Мы сели в сторонке за столик и попивали чай со свежими пончиками, пока Марио продолжал «мучить» Тимура. Правда потом, некоторое время спустя, они всё же к нам присоединились, но чаепитие пришлось прервать, так как Зина тут же погнала нас всех с кухни в столовую, где мы и продолжили прерванное занятие.
Да-а! Хорошие были выходные. Теперь, как сказал на прощанье Марио, они нас ждут каждые выходные, если только сами никуда не смоются. А они любители ездить по театрам, выставкам, концертам с известными скрипачами и пианистами и прочим скучным для меня местам. Я как-то не любитель высокого искусства и ничего в нём не понимаю. Кстати, и Тимур мне пару раз предлагал сходить в театр, чем немало меня удивил. Даже не ожидал, что он тоже любитель. Думаю, один раз стоит попробовать сходить на что-нибудь нескучное, типа какой-нибудь современной постановки. Так и быть, скажу ему как-нибудь, что уже готов приобщиться к прекрасному.
Вот что меня поражает в Тимуре, даже не то чтобы поражает… Есть в нём некоторые странности, которые я просто не понимаю. Во-первых, он слишком идейный, прям как-будто ему не девятнадцать, а все сорок восемь. Мне иногда поэтому с ним бывает трудно. Я, правда, в полемику не вступаю и не настаиваю, чтобы не нагнетать обстановку. Но это не значит, что мне это нравится. В общем, по некоторым вещам мы с ним расходимся во мнениях. Я не такой мягкий, как он. Я не люблю лузеров, не выношу дураков и лохов, не понимаю, как можно любить весь мир и всё человечество, и я не жалостлив, и не сентиментален. А вот Тимур — он именно такой. В нём всего этого через край, и как он с этим живёт, я не понимаю.
А так… в остальном он отличный парень — весёлый, общительный, воспитанный и… театрал, блин. Хохма!
Ещё один момент меня настораживает, теперь уже без хохмы: я частенько ловлю на себе его странный взгляд. Делаю вид, что не замечаю, но порой мне кажется, что он во мне уже дырку протрёт. Причём когда я пытаюсь поймать его, у меня нихрена не получается: он тут же отводит глаза и становится обычным. Что за подводные камни сидят в его голове, мне очень хотелось бы понять.
Может быть, он знает обо мне что-то такое, чего я не помню, но это важно? Хотелось бы это выяснить, но как завести с ним такой разговор, пока не придумал. Он и так мне многое про меня рассказывает, но какое-то всё это нейтральное, обтекаемое. Обычный мальчик без тараканов в голове, хороший, добрый, прям хоть к ранам прикладывай. А я чувствую, что есть ещё что-то. Почему он мне не всё говорит? Что я делал такое, о чём он недоговаривает? Я что, кошек мучил или мухам крылышки обрывал?
Но тогда вряд ли бы с таким уёбищем он стал дружить. Тогда что? Меня это жутко бесит, и распоглядки тайные на меня — тоже. Неприятное ощущение, когда у тебя дырку сверлят между лопаток или в затылке. Пока ещё потерплю, мы не настолько близко сошлись, чтобы поговорить об этом. Спросить-то я могу, но очень сомневаюсь, что получу правдивый ответ: опять начнёт рассказывать, как мы с ним в песочнице вместе куличики стряпали. А я хочу знать правду, какой бы она ни была. Зачем? Не знаю. Но хочу! Он сам натолкнул меня на эту мысль. Не смотрел бы — ничего бы не было.
Ксюха мне про меня тоже льёт одну розовую воду. И какой я был замечательный, и как у нас всё было заебись, как хорошо. Тогда почему, если я такой замечательный, у меня кроме этих двоих друзей никого? Где остальные друзья этого замечательного мальчишки? Что со мной было не так?
И ещё есть один вопрос, который меня мучает: с кем я мог целоваться, кроме Ксюхи?
Где этот человек? Почему он ни разу не дал о себе знать? Кого я так сильно обидел?
Я видел эту девочку во сне… Я часто вижу этот сон, который меня просто морочит: хожу потом, как придурок, пытаясь вспомнить хоть что-то. Это очень мучительно, отнимает все силы. В такие дни стараюсь вообще ни с кем не общаться, просто никого не хочу видеть, даже своих. Особенно их, потому что не хочу никаких вопросов, а они обязательно будут.
А что я отвечу? Что ко мне во сне приходит девочка, похожая больше скорей на рослого баскетболиста с широкими плечами, чем на хрупкое создание? Даже и не девочка, а размытый чей-то силуэт. Я только чувствую её прикосновения и свои ощущения — больше ничего. Самое ужасное то, что я во сне её люблю и хочу, чтобы она меня целовала и обнимала. Я чувствую её руки, её поцелуи, и мне это приятно. И ещё я испытываю страшную тоску, проснусь — и хоть вой.
Стыдно признаться, но иногда я после таких сновидений, когда она уходит, просыпаюсь весь в слезах и продолжаю плакать, как последний придурок. Я ведь не знаю, о ком я плачу. Это же просто дурацкий сон! Я боюсь этого сна и снова хочу его увидеть, хочу опять испытать те странные чувства, которые наяву никогда не испытывал. Может, я раньше был влюблён в неё, но никому не рассказывал? А кому я мог рассказать? Ксюхе? Ха! Если и было такое, то от Ксюхи я как раз это должен был скрывать.
А Тимуру почему не рассказал? Стеснялся? Возможно! Я ведь только с его слов про нашу дружбу знаю. Может, у нас с ним не настолько были отношения доверительные? Да я и сейчас трепаться сильно про себя не люблю. Зачем? Кому-то помогать собирать на себя компромат? У меня язык мой — не враг мой. В универе никто не знает, что мой отец женат на мужчине. Такими вещами я не делюсь. Да и о себе вряд ли с кем-то буду базарить. Скорей всего, эта черта у меня с детства. Если это действительно так, тогда многое становится понятным — почему нет друзей, и почему про мою девочку никто не знает. Видимо, это была моя тайна. Сам себе сделал медвежью услугу. Да уж!
И всё-таки, кто эта девочка? Может, это просто фантом — плод моего сонного воображения? Или всё-таки это мои воспоминания? Тогда где она, почему про неё никто не знает, даже Тимур, который знает про меня всё остальное? Почему во сне она такая огромная? Если бы я точно не знал, что это девушка, я бы подумал, что это парень, вот как Тимур, например. У него как раз такая фигура — высокая, спортивная.
Может, Тёмке про сон рассказать? Я ведь тогда, когда встретились случайно, намекнул только. Нет! Опять ржать начнёт. Он ведь смешливый очень. Вон, когда к моим ехали, придумал себе «мачеха» и ржал всю дорогу, и меня развеселил так, что я потом остановиться не мог. Вспомнив, как мы тогда ржали, я опять невольно хмыкнул. И чего, спрашивается, так было веселиться? Ведь особо и смешного ничего не было. Подумаешь, мачех! Ну мачех, ну и что? Нет, с Тёмкой всё по-другому воспринимается. Без него не смешно, а с ним вместе уржаться можно. С ним как-то легко. Да! Он тоже изменился, как и я.
А про сон мне совсем не смешно. Он не поймёт и начнёт хохмить про девочку-великана. С кем это я во сне обнимаюсь, что за орангутанг меня целует? Ну вот, сам уже хохмить начал. А она такая… такая нежная. Нет, это только моё! Не хочу этим ни с кем делиться.
Может, само потом как-нибудь выяснится? А может, я и дальше вспоминать помаленьку буду? Про бабу Липу же вспомнил! Хотел сначала Тёмке рассказать, но потом передумал: мало мы ещё общаемся, не так уж и хорошо я его знаю. Буду пока молчать.
Я сегодня «безлошадный», свою Аннушку откатил в автосервис на диагностику. Отец посоветовал, сказал, что чего-то там постукивает. Я сам не очень в этом разбираюсь. Железки всякие — это не моё. Хотя буду посвободнее — всё равно займусь изучением автомобиля. Мало ли встанешь где-нибудь на трассе и будешь торчать, пока техпомощь не приедет. А там, может, просто проводок какой-нибудь отошёл.
После универа спустился в метро и уже подходил к платформе, когда услышал:
— Паша!
Оборачиваться не стал: мало ли Паш кроме меня ходит. Но уже ближе опять:
— Паша!
Я обернулся. В нескольких шагах стояла незнакомая девушка и смотрела на меня.
— Паша, здравствуй!
— Простите… Мы знакомы?
— Я Настя!
— Очень приятно! И что?
— Паш, ты что, меня не помнишь?
— Нет. А должен? Вы извините, мой поезд.
— Как же так? Я же вам кристаллы передавала вместе с письмом. Вы должны были вспомнить.
Она с отчаянием смотрела на меня, а я ничего не понимал: какие кристаллы, какое письмо?
— Возьми мой номер телефона. И, пожалуйста, позвони. Я так рада была тебя встретить! А Тимур, он с тобой?
— Вы Тимура тоже знаете?
— Знаю. Вы два года назад у нас в гостях были… ну… в Безвременье. Патиму, Ургорда не помнишь?
— Где? Где мы были? — я чуть не рассмеялся. Ещё бы сказала: в Берендеевом царстве! — Извините, мне пора. Я спрошу у Тимура, может, он вас помнит. Тогда и телефон ему передам.
— А может, ты мне его телефон дашь? Я бы сама позвонила.
— Нет. Я сам ему скажу. Не могу распоряжаться его номерами. Извините. Всего доброго.
— До свиданья. А ты сильно изменился. Я еле тебя узнала! — уже вдогонку крикнула мне девушка.
Я в последнюю секунду успел заскочить в вагон и видел, как она смотрит на меня, стоя на платформе.
Что за Настя? Надо созвониться с Тёмкой и узнать. Я-то сам, как дундук, нихрена не помню, а у нас оказывается друзей общих куча. Ну, по крайней мере, кроме этой самой Насти, ещё двое. Имена уже забыл, нерусские какие-то. Странно! А вдруг мы близко общались? Подумает, что я сделал вид, что не узнаю. Неприятно. Не будешь же всем и каждому объяснять, что у меня амнезия.
Я вышел из метро и набрал Тимура.
— Алло, Тём? Привет!
— Привет, Паш! Рад тебя слышать!
— Я тебя тоже. Слушай, дело есть к тебе. Можем увидеться?
— Увидеться? Можно, только позже. Я где-то часа через два освобожусь, к шести.
— Нормально. Тогда давай сразу ко мне. И не перекусывай по дороге. У меня полный холодильник, есть некому.
— Как скажешь. А что за дело? Ты в порядке?
— Да. Речь вообще не про меня. Приедешь — расскажу.
— Ладно. Я, может, пораньше освобожусь.
— Хорошо. Жду тебя. До встречи.
— До встречи, Паш.
***
Тимур
На факультатив не пошёл, а помчался к Пашке. Что у него за дело? Было любопытно и тревожно. После вместе проведённых у его отцов выходных мы не виделись несколько дней: Пашка был занят, а я не настаивал, боясь показаться назойливым. Хотя скучал ужасно. И когда он позвонил и предложил приехать, я досидел последнюю пару и рванул к нему.
«К чёрту всё! Хочу его видеть. История градостроения от меня никуда не убежит».
Я быстро сбросил всё в сумку и под пристальным взглядом Катерины направился к выходу из аудитории. После моего расставания с Глебом мы с Кет почти не общались. Глеб в универе не появлялся три дня. Катька меня игнорировала. На моё запоздалое поздравление с прошедшим юбилеем она только сказала:
— Пф-ф! — и закатила глаза, всем своим видом показывая, что с придурками, типа меня, ничего общего не имеет. И тут же, обойдя меня, как статую или памятник, вышла из аудитории.
В общем, мне было всё равно, да и не хотелось нарываться на скандал. Но когда и на четвёртый день Глеб опять не появился, я подошёл к Катерине:
— Кать, не знаешь, почему Глеба нет на лекциях? С ним всё в порядке?
— Да, с ним всё в порядке, если не учитывать того, что он ходит, как зомби, не жрёт и всё время молчит. Он у меня. Домой возвращаться не хочет. Не скажешь, что это с ним, а? И кто ты после этого?
Ответить мне было нечего. И Глебу я ничем помочь не мог. Появись я, всё было бы ещё гораздо хуже. Это было жестоко, но другого выхода я не видел: он должен был самостоятельно пережить наш разрыв. Очень хотелось надеяться, что он быстро придёт в себя. А что мне ещё оставалось делать?
У меня у самого дела обстояли не лучше. Мало того, что с Пашкой мы были «друзья», и я не мог показать ему своих настоящих чувств, так ещё и спалился по-полной. Марио «разглядел» мои истинные чувства к Пашке.
Я невольно опять начал вспоминать, как мы с ним разговаривали, сидя на второй день моего «гостевания» у их великолепного камина, и он вдруг, рассказывая мне об эпохе викторианского стиля (ха! мне — студенту третьего курса МАРХИ), оборвал себя на полуслове, и внимательно посмотрев мне в глаза, вдруг спросил:
— Тимур, тебе ведь нравится Паша?
— К-конечно! — замявшись, ответил я на его вопрос в лоб, пытаясь понять, насколько бедственно моё положение. — Как он может мне не нравиться? Мы дружим с детства.
— Тимур, милый, я спросил не про это. Ты ведь понимаешь, о чём я? Я даже скажу больше: я так думаю, мы с тобой из одного лагеря.
— Да… понимаю. И раз это так очевидно, отрицать не стану — и то и другое верно.
Отпираться было бесполезно. Я это понял сразу. Скорее всего, и Пашкин отец тоже в курсе, они всё-таки супруги, а муж и жена, в данном случае — и муж, как известно — одна сатана.
Возможно, уже всё обсудили. Не зря же Владимир Палыч сына утащил с собой. Видимо, этот наш разговор с Марио был ими запланирован заранее. Только что он даст? Выгонят? Это вряд ли. Они сами, как сказал Марио, из одного со мной лагеря. Просто Пашка из другого. Но это только до тех пор, пока он всё не вспомнит. Но они-то не знают про него! Это знаю только я. Ладно, сначала нужно понять, чего хочет Марио.
— Тимур, ты мне очень нравишься, это правда. И по всему видно, что ты хороший друг. И Паше ты тоже определённо нравишься, иначе он не стал бы приводить тебя в наш дом. Но ты понимаешь, что Паша никогда тебя не примет? Или мы с Владиком чего-то не знаем?
— Да. Не знаете. У нас с Пашей были отношения. Мы были парой, но перед аварией расстались. По глупости. Уверены были, что поступаем правильно, вот только встретиться и поговорить не успели. А потом эта амнезия. Он меня вообще забыл. Даже не верил, что мы раньше дружили. Извините.
У меня от волнения запершило в горле и защипало глаза. Я быстро встал и отошёл к окну, стараясь прийти в себя.
— Да-а. Ситуа-а-ация, — протянул Марио. — Бедные дети! За что же вам такие мучения? Тимур, ты должен мне всё рассказать. Всё! Без утайки. Мы с Владиком должны знать, как и чем жил раньше наш мальчик. Возможно, тогда мы сможем многое понять и даже как-то помочь вам.
Он замолчал, задумчиво глядя в пространство перед собой, затем опять посмотрел на меня:
— Мы уже давно заметили, что Паша равнодушен к противоположному полу. Отговаривается тем, что у него есть Ксюша. Но он и к Ксюше не слишком стремится. Она к нему не приезжает, он тоже не ездит в Ключ. Хотя тут расстояние-то: на машине от силы три с половиной часа.
— Конечно, Марио, я вам всё расскажу. Вот только чем же вы сможете нам помочь?
— Пока не знаю. Идём в кабинет. Там нам никто не помешает, и ты мне всё расскажешь.
Я был почти рад, что мог поговорить с кем-то о нас с Пашкой и разделить этот тяжкий груз, который был вынужден тащить в одиночку. Вот только я никак не ожидал, что этим человеком окажется Марио. Я вкратце рассказал Марио не слишком долгую историю наших с Пашкой отношений, и чем они закончились. Марио помолчал, потом наклонился ко мне, мы сидели в креслах друг напротив друга, и, тронув за руку, сказал:
— Ничего, мальчик. Всё будет хорошо, вот увидишь! Tutto deve essere buono! **
Он стремительно встал и, сунув руки в карманы брюк, зашагал по комнате, бормоча что-то на итальянском, затем резко остановился напротив меня.
— Теперь мне многое стало ясным. Многие Пашины поступки. Но об этом мы пока не будем говорить. Прежде мне нужно всё обсудить с Владиком. Да и мы уже слишком задержались. Идём, милый, нас, наверное, уже потеряли.
***
Через полчаса я стоял уже у Пашкиного дома на Академической. Он встретил меня в домашних брючках из светло-серого трикотажа и белой футболке, на два размера больше, чем требовалось, с огромным лимоном-наклейкой впереди. Он сразу усадил меня за обеденный стол, уставленный разнообразной снедью. Да-а, кормили его тут на убой. Непонятно, почему он до сих пор не похож на шарик, а всё такой же тощий. Правда, это уже не тот подросток, что был раньше, и тощим его назвать было нельзя: тут я немного перебрал. У него было стройное, тонкое тело без единой жиринки, но точно не тощее. Пашка превратился из гадкого утёнка в прекрасного лебедя, если можно так выразиться. Приходилось изо всех сил держать себя в руках, чтобы он не заметил, как я «плавлюсь», глядя на него, и «растекаюсь лужицей».
За обедом он рассказал мне о «странной» встрече в метро. Настя! Боже мой, я поверить не мог. Настя опять у нас, и я могу с ней встретиться. Мне опять приходилось себя сдерживать, чтобы не показать Пашке свои эмоции, которые буквально бурлили и выплёскивались наружу. Придумал на ходу историю про девочку, жившую когда-то в нашей деревне. В общем-то, оно так и было на самом деле. Так что особо ничего не пришлось придумывать. А кристаллы? Ну да, кристаллы были. Я решил, что это очень подходящий момент, чтобы вернуть Пашке его кристалл. Пусть он не будет знать, откуда они, но лечебные свойства кристаллов я ему продемонстрирую. Мало ли ещё в мире неразгаданных загадок! Пусть эта будет одна из них. Потом поговорю с Настей, вместе что-нибудь придумаем, откуда она их взяла и почему решила подарить нам.
А пока я набрал номер телефона Насти:
— Вас слушают.
— Настя, здравствуй! Это Тимур.
Примечания:
* блюда итальянской кухни(пасты)
** Всё обязательно должно быть хорошо! (итал.)
Когда Исли последний раз выбирал машину, менеджер упорно пытался навязать ему что-то поизящнее – то серебристый «Феррари», то белоснежный «Майбах», то изумительной красоты ярко-красный «Бугатти» – заоблачно дорогой и скоростной. Похоже, он был разочарован, когда Исли, отложив каталог самых престижных авто, прошел туда, где видел черный хромированный силуэт «Эскалады», излучающий спокойную уверенность и мощь. Черт его знает, за каким хреном ему понадобился внедорожник, да еще и на семь человек. Исли не катал в машине ни друзей, ни знакомых, максимум – Лаки с Присциллой во время «семейных встреч», но когда менеджер стал ему расписывать прелести поездок с личным шофером, Исли его перебил: «Я возьму эту. И буду водить ее сам».
Втянув Ригальдо на задний ряд кресел, Исли признался себе, что в выборе не ошибся: по крайней мере, эта машина была большой.
Он будто пропустил, как они оказались внутри салона – только что вроде стояли на улице, мучаясь от неловкости, и вот уже дверца закрылась, отрезая их от всего, что случилось, системой звукоизоляции и климат-комфорта. В машине было тепло, сидения пахли натуральной кожей, и больше не было ни моросящего дождя, ни гула шоссе. Был только Ригальдо – с холодной и влажной кожей, с мокрыми волосами, с оборванным воротом грязной рубашки, и был он сам. А ничего другого и не требовалось.
Сперва они только целовались: Исли сидел на кресле, а Ригальдо взобрался сверху, даже не сняв пальто, и Исли чувствовал тяжесть его веса, и это было очень хорошо. Ригальдо положил руки на спинку по обе стороны от его головы, и Исли, наклонив голову, ловил губами его губы, и от вкуса крови, смешанного с перегаром от табака и виски, его немного вело. Было смешно и странно вспоминать, что они только что так оскорбляли и мордовали друг друга – сейчас было важно мять, трогать и щупать, и чем беззастенчивее и крепче, тем лучше. Он обнимал Ригальдо за талию, гладил через рубашку, а когда потянул вниз тяжелое грязное пальто, Ригальдо прервал поцелуй и неразборчиво произнес: «Запри, чтоб нас не угнали, пожалуйста», – и Исли с ухмылкой повиновался, и заодно вырубил зажигание, чтоб не светить фарами под мостом. Теперь они были в кромешной темноте, наполненной шорохами упавшей одежды, тяжелым дыханием и концентрированным возбуждением. Ригальдо как-то внезапно стал голым по пояс, его туфли валялись внизу, и, прикасаясь к вспотевшей спине, Исли думал: вот это и есть мой подарок на Рождество. Ригальдо бесцеремонно расстегнул на нем брюки, вытащил ремень и оборвал пуговицы. Он терся и прижимался к Исли своим голым торсом, он зализал место укуса на шее и засосал его снова, а потом съехал вниз и вобрал в рот левый сосок. Исли прикрыл глаза от удовольствия и рефлекторно раздвинул ноги. Ригальдо ерзал по его паху, прижимался оттопыренной ширинкой к животу. Исли просунул ладонь ему под ремень сзади, потискал крепкие ягодицы, дотронулся между ними и решил: будь что будет. Вытащил руку и нашел под сидением пульт:
– Сейчас будет фокус.
Средний ряд кресел аккуратно сложился, превращая сидения в ровный упругий плацдарм. Ригальдо насмешливо-одобрительно фыркнул. «Ага», – согласился Исли, занятый стягиванием с него брюк и трусов. А потом сполз вниз, на лежбище из натуральной кожи, лег головой между расставленных ног. Быстро, пока Ригальдо не успел возразить.
Он рисовал мокрые узоры на внутренней стороне длинных бедер, вызывая у Ригальдо дрожь. А когда его язык коснулся кожи выше, Ригальдо оцепенел. И сделал то, чего Исли не ожидал совершенно. Перевернулся лицом к его ногам и распластался на нем.
Исли немедленно пожалел, что не мог видеть лица Ригальдо, когда тот высвобождал из трусов его вставший член. Прикосновение влажного рта было таким быстрым, как будто Ригальдо боялся передумать. Он лизал и сосал решительно и неумело, фыркая, чмокая, зажимая и дергая в кулаке член Исли, как рычаг переключения скоростей. Исли не знал, чего ему больше хочется – то ли расцеловать Ригальдо за эту инициативу, то ли уже опрокинуть на спину и срочно выебать. И он сделал то, что первым затеял – крепко взял Ригальдо за ягодицы и влизался между ними. Исли полировал кончиком языка сжатый сфинктер, целовал и надавливал, щекоча колючей щекой, и удерживал, не давая Ригальдо вырваться. Он кусал и лизал ягодицы, впихивал язык в дырку, обильно смачивая ее слюной, и чувствовал такой азарт, что сердце заходилось. Ригальдо в ответ ерзал, дергался и шумно втягивал воздух, но когда Исли обхватил его член, собираясь подрочить, то был тут же остановлен. Не произнося ни слова, Ригальдо выпрямился, сел на живот Исли влажным горячим задом. Затем приподнялся и, держась за спинку водительского кресла, направил в себя его член. Без презерватива, без смазки, без внятной подготовки, не позволив Исли даже снять штаны, – Ригальдо принял его в себя полностью.
Блядь, подумал Исли, у которого потемнело перед глазами. Судорожно сжал кулаки. Ох, блядь.
– Блядь, – хрипло согласился Ригальдо. Он пошевелился, пытаясь устроиться поудобнее. Исли положил руки на его оттопыренный зад, придержал, чувствуя пальцами горячую гладкую кожу, и начал толкаться вверх, в тесное, жаркое. Ригальдо изгибал спину, как дикий кот, цеплялся за подголовник, и поднимался и опускался на член так сильно и размашисто, что у Исли сердце заходилось. Кажется, «Эскалада» ходила ходуном, кожаные сидения скрипели. Ригальдо постанывал и, достигнув пика, вдруг захрипел, задрожал. Исли толкнул его вперед, чтобы он поменял положение, взял за бедра, покрепче пристыковываясь к горячей заднице, натянул на себя посильнее – и бездумно излился в Ригальдо, словно только так и было правильно.
***
– Посмотри, – вдруг кивнул Ригальдо. Исли проследил его взгляд и рассмеялся. На стекле истаивал смазанный след руки – ну конечно, они разогрелись и надышали здесь, в то время как «Эскалада» остывала.
– Все-таки ебаный «Титаник», – прокомментировал Ригальдо. Он лежал, разметавшийся и неподвижный, и не смотрел Исли в глаза. Исли его понимал. На него тоже, едва схлынула эйфория, навалилась тяжелая усталость. И неловкость, и даже голод – последний раз он нормально ел в обед. Разом заныли все «боевые увечья». Зеркало отразило роскошный фонарь под левым глазом. Торопливо застегнув уцелевшие пуговицы, Исли перелез вперед и повернул ключ зажигания. Надо было убираться отсюда, да поскорее.
– Ебаный «Титаник» будет, если нас арестует патруль, – сказал он, бросая в Ригальдо рубашкой.
– Мы второй раз за день попадем в новости, – вяло отозвался Ригальдо.
Исли снова взглянул в зеркало заднего вида и решил, что безопаснее будет молчать.
Так, в тишине, они и проехали через весь город. Мимо цветных вывесок, иллюминаций перед домами, тяжело украшенных городских елок и сотен огней. Несколько раз в небе расцветали фейерверки. Они не останавливались. С них на сегодня хватило праздничных речей.
Дома у Исли они разделись и долго вместе мылись под душем – очень горячим, почти кипятком. Мыльная вода разгоняла боль и одеревенение в мышцах и убегала в воронку, унося пену и кровь. Потом, в молчании, они перекусили и легли спать – чинно, как пожилые супруги, под разными одеялами и параллельно друг другу. И, уже положив голову на подушку, Исли пробормотал:
– С Рождеством.
Утром его разбудил Ригальдо – бледный, потерянный, с черняками под глазами.
– Исли, – сказал он вместо приветствия. – Мне позвонили… У меня тетка в реанимации. Я… Можно мне как-то потом оформить задним числом отпуск? Конечно, за мой счет. Я бы тогда улетел первым же рейсом…
– О господи, о чем ты только думаешь, – вздохнул Исли, натягивая до груди одеяло. – Конечно же, я прикрою тебя.
Он посмотрел, как Ригальдо мечется, пытаясь очистить вчерашние грязные брюки, и сел искать для него билет на самолет.