— Э-э… — напомнил о себе блондинистый Павлин, — Может, лучше Улитка?
— Что?
Блондин старательно улыбнулся:
— Ну… Равлик-Павлик… Улитка.
— Не пойдет, — отрезала я, хотя перед глазами так и встал приставучий блондин с домиком на спине и глазками на ниточках. — У вас домика нет!
Не люблю, когда меня считают дурой, но сегодня это самое то. Чтоб отвязался от меня, наконец!
— Но у меня и хвоста нет… из перьев, — довольно жалобно проговорил не желающий зваться павлином приставала. И даже рубашку приподнял — показывать. Я чуть не хихикнула… А он не такой уж и павлин.
Нет, парень, вообще-то, может и не виноват ни в чем. Ему заплатили, он и отрабатывает. Старается…
Но терпение у меня не железное, всех этих папиных жиголо выслушивать! Что значит — почему жиголо? Потому…
Тут даже манекен поймет, хоть у него голова пластиковая. Охранницы (папа целых шесть приставил, дежурят по сменам) всех от меня отфутболивают, а этих подпускают сразу, вывод? Папа мне этих мужчинок и подсовывает. Сначала — раскрасавцев (хоть сейчас же в журнал!), потом качков с мозгами кфыты… теперь вот являются красавцы-блондины с отлично подвешенным языком. Папа ясно сказал, что про Рика мне лучше забыть — ну, раз мне туда больше не попасть… вот и отвлекает. И откуда он их берет — столько! Папе, конечно, за отвлечение спасибо, только если я еще хоть три таких «бала» высижу, мне точно пригодятся те таблетки «от стресса», которые мама постоянно подсовывает… Мол, деточка, бедненькая, такое перенести, ах, милая, тебя не узнать… Это когда я прислугу пожалела в три часа ночи будить, чтоб сок свежевыжатый сделать. А что? Прислуга — тоже люди. И тоже днем устают. А я вполне могу соковыжималку сама включить. Так ведь?
А мама на следующий день врача позвала…
Павлик-павлин еще чего-то бормотал, и даже за руку снова взял… я не слушала — думала. Как же все изменилось. Вроде я дома… дома, а радости от этого?
На яхте покататься? В Монте-Карло деньги побросать? Склеить красавца с мускулами? Или считать свои цацки с бриллиантами? Папы дома нет, у папы банковский кризис. А мама… с мамой не поделишься. Да и с моими «подружками» тоже.
С ума сойти. Мне что, теперь все время жить так?
Днем шмотки-процедуры-диеты, а вечером приемы-тусовки-жиголо-болтовня-ни-о-чем? А если что не так, то по мою душу опять заявится дядечка-психолог?
Я так не могу…
— Вам плохо? — голос моей охранницы (надо ж было назвать этот ходячий шкаф Любовью, а?) был негромким, хотя при желании она б запросто перекрыла бы вопль раненого дракона… и деловым, как у всех секьюрити.
— Что?
— Вам плохо? — повторила Люба. — Может быть, вы хотите покинуть это место?
Павлин тоже забеспокоился:
— Дорогая, вы устали?
Заботливый… интересно, сколько ему папа отвалил? И сколько б еще обломилось, если б он таки заморочил мне голову? Спросить, что ли? Так ведь не скажет.
— Устала. Люба, Иванна, домой. Пока, Павел.
Я так устала…
— Люба, Иванна… поезжайте во второй машине, а? Я хочу побыть одна.
Охранницы переглянулись:
— Мы…
— Простите, Александра Игоревна, мы не имеем права.
— Папа не узнает!
— Мы не имеем права.
Как с роботом говоришь… Папа нарочно мне в охрану не мужиков понабрал, с ними-то я общий язык находила, а женщин. И таких… надрессированных, причем все явно за тридцать и внешностью — не то коммандос, не то завуч в школе. В смысле спорить без толку.
— Да не похитит меня никто. Выдумки все это…
Молчат. Но не согласны, видно.
— Ну хотите, я папе скажу вам зарплату повысить?
— Что случилось-то? — вдруг вполне по-человечески спросила та, которая Люба.
— Ничего…Просто я хочу побыть одна. Без камер и всего такого. Хоть поплакать спокойно!
Мои секьюрити опять переглянулись.
— Езжай-ка ты, Люба, с парнями, — вдруг сказала та, что повыше — Иванна. — А я на переднее сиденье сяду, Александра Игоревна. Перегородку поднимете, затемнитесь и… отдыхайте спокойно.
Розы пахли замечательно. Темно-вишневые, бархатные… Смотрела б и смотрела. Только записка портила дело. «Прекраснейшей от сраженного вашей несравненной красотой Павла» Вот настырный. Я скомкала записку и отфутболила в угол беседки — к целой груде глянцевых журналов. Мура к муре, все справедливо.
Тихо прошуршал песок. Охранница.
— Александра Игоревна, какая форма одежды сегодня?
— Что?
— Куда вы едете вечером? В клуб, на прием к Ваниным или на презентацию «Данс-вамп»? Что надевать?
Какая разница? Как ни рядись моя охрана в модные тряпочки, лиц не спрячешь — они как физиономия Терминатора. Охрана…
— Так что надевать?
А, была не была! Имею я право руки размять?
— Вечернее. И идите сюда. Будем глаза рисовать.
Через полчаса моя охранница удивленно смотрела в зеркало, в упор себя не узнавая. То-то вот! Макияж — это сила!
— Это я?
— А то! Теперь подбери себе что-нить из вон той кучки блестяшек, а я Иванной займусь.
Когда в охране женщины, это, оказывается, очень удобно!
И непорядок в одежде-косметике подметят, и новостями поделятся, и вообще. И очередному жиголо намекнут, что пора лыжи смазывать, пока не прилетело чего не надо. И вообще — классные оказались девочки. Ольга, та, что с косой, каскадерша бывшая. Про съемки кино интересно рассказывает. Анна когда-то в Афгане воевала. У нее, кстати, ребенок есть, как и у Татьяны-первой, девочка. А у Татьяны-второй, бывшей учительницы, мальчик. Иванна и Люба тоже из военных. Причем вроде как в спецназе были. Я и не знала, что туда женщин берут…
Словом, мы вроде неплохо начали ладить. И даже по вечеринкам таскаться стали раза в три меньше. Иванна и Ольга потихоньку стали мне показывать приемы самообороны — так, совсем немножко, чтоб развеяться. И про Рика я им рассказала. Не все, конечно — они только знали, что это парень, за которого мне папа выйти не разрешает… Но хоть посочувствовали.
И они ж мне подсказали, чем заняться, чтоб не маяться с тоски.
Благотворительностью.
Этот детдом был небольшой.
Старенький — штукатурка прямо на глазах осыпалась. И коврики (где они были) — старенькие, вытертые до проплешин.
И пахло… никогда раньше мне такой запах не попадался. Краска, лук и молочный суп — если все вместе смешать и прокипятить. Гааадость.
И детки здесь были совсем непохожи ни на малышей в Южном племени, ни на бойкую малявку из чумного поселка с ее неуемным любопытством! Тихие были детки. Слишком тихие… глазками блеснут застенчиво, как мои панды когда-то, посопят — и молчок. Хоть конфеты им приноси, хоть ананасы.
А вот директор детдома, наоборот, был слишком даже шустрый и бойкий. Кажется, что у него не один язык, а три — столько болтовни из него вылетало.
— Госпожа Морозова, как я… рад, очень рад… Звезда столицы — и в наш скромный дом! Наслышаны о вашем похищении и о вашем счастливом возвращении, да-да… Я счастлив… Показать дом? Да, конечно, хоть мы… хихик, простите, не совсем готовы к такому визиту… прошу сначала в мой кабинет…
А суетится-то как, суетится… ручками толстенькими машет, ножками перебирает — ну прям не человек, а модель «мое-рыльце-в-пушку-по-самые-брови».
Хомяк прыгучий…
А дела в детдоме не очень. Есть еда, но из фруктов, к примеру, дети ели только яблоки и бананы, ананас видали только на картинках, а страшно полезный киви приняли за картошку.
Одежда тоже есть, но что про нее можно было сказать хорошего — это что чистая.
Есть мебель… скрипучая, как бормашина. Только у директора в кабинете новенький стол и кресла.
Есть игрушки… но их все равно что нет. Куклу с одним глазом и железный трактор без колес я б продала в Голливуд, на съемки детского ужастика. А что, купили бы…
Телевизор — один-единственный, причем даже без пульта!
Словом, мне было чем заняться.
За месяц мы перевернули этот детдом сверху донизу.
Новые кровати, новая столовая, договор с местным супермаркетом, чтоб оттуда все продукты поступали первой свежести и со скидкой.
А главное, одна из охранниц, Татьяна-первая, подсказала адресок одной мастерской по пошиву одежды, и мы два дня проторчали на текстильной фабрике, отбирая нужные ткани, а потом еще столько же дней, подбирая-рассматривая-одобряя-критикуя фасончики детской одежды.
Воспитательниц стало больше – мы уменьшили группы, и смотреть, как щебечут с малышней симпатичные девушки (Татьяна-учительница сама их подбирала по всем педучилишам) было приятно.
Словом, налаживалась там жизнь, налаживалась..
— Александра Игоревна…
— О, Люба, ты вовремя. Нам надо разобраться с этой новой кредиткой. Можно потратить на ремонт, а можно — поездку детей на месяц к морю. Как думаешь?
Охранница выглядела непривычно смущенной.
— Александра Игоревна…
— Что такое? Садись. Смотри, вот здесь реклама пансионата «Бриз», здесь нормальные цены… И ваши детишки заодно съездят еще раз. Им и тут понравится.
— Да… конечно…
— Только хомяк этот, директор, мне не нравится. А что случилось?
— Мы с девочками вчера говорили… — опустила глаза Люба. — И решили, что вам надо кое-что знать. Вы только не сердитесь.
— Вы же не уволиться решили, нет?
— Нет. Просто… Вот.
Она кладет на стол небольшую трубочку. Стеклянную… в такую обычно таблетки кладут. Там и есть таблетки…
— Что это?
— Такая есть у каждой из нас. Легкий транквилизатор… выдали при поступлении на эту работу.
Ничего не понимаю.
— Папа хотел спокойных охранников?
— Нет… Это для вас. Нам говорили… словом, если вы ничего не принимали дома, то дежурная пара должна была добавить дозу в ваш стакан или тарелку…
Что? Что?!
— Зачем?!
— Нам сказали, вы нездоровы…что вам нужны лекарства, а вы не хотите…не хотите их принимать. Мы не сразу поняли. Простите, Александра Игоревна.
— Кто… — голос был не мой, вообще не мой, хриплый какой-то… — Кто вам это дал?
— Ваш отец.
Секретарь не хотел меня пускать — папа, мол, занят. Я его послала. За миксом из грейпфрута и апельсина. Ушел, оглядывается… ну да, вид у меня не очень. Хочется кого-нибудь убить. Или послать не за соком, а подальше.
Что ж ты делаешь, папа? Папа, папа…
Вот закаленный секретарь и убрался от греха подальше. Обратно не зайдет — Люба и Ольга попридержат.
А я шагнула к двери… и услышала голоса. И разом раздумала отношения выяснять. Прислонилась к стенке, прижалась к щелке… подумала, метнулась к входной двери — запереть. Запереть, чтоб послушать спокойно. Потому что голоса были непростые. Первый папин, а второй — Виталия, того самого «колдуна из Москвы»…
— Итак?
— Все идет нормально. Никаких «визитов» из Лесогорья. Возможно, они сами считают, что дело устроилось наилучшим образом, и девушка там, где ей и следует находиться. В конце концов, судя по ее рассказам, она не представляет для них особой ценности.
Я…застыла. Почему-то мне сразу, с лету стало понятно, что это про меня.
— Говори, да не заговаривайся! — рыкнул папа.
— Простите, — магу, если прислушаться, было здорово неуютно тут. И он, как Гаэли когда-то, старался подбирать слова повежливей и понаучней. Словно успокаивал… — Возможно, дело в ином. Возможно, ее э-э…
— Говори уж. Дипломат тоже нашелся…
— Благодарю. Так вот, возможно ее «жених» передумал жениться на драконе. Это, знаете ли, не слишком небезопасно.
— Опять эти бредни! Дракон из Сашки, как из моей жены тигрица. Нет у нас в роду никаких драконов, нет!
— Простите, я забыл… Ну хорошо, возможно, он… или ее так называемая приемная семья думают, что здесь она в большей безопасности. В любом случае, девушка ни о чем не подозревает, а время работает на нас.
Так… интересно… И о чем это я не подозреваю?
— Вы уверены в том, что эта примитивная комбинация сработает?
— Да.
— Мне кажется, что вы недостаточно заинтересованы, господин Ивлев. Алек, объяснишь человеку еще раз, чем он отвечает, если его план сорвется?
— Конечно, Игорь Петрович, — ага, здесь еще и юрист есть… — В настоящий момент его имущество, его патент и его долги — у нас. И мы на совершенно законных основаниях можем привлечь его к ответственности…
— Документы для подачи в суд за незаконную практику, изготовление не сертифицированных лекарственных средств и нарушение общественного порядка уже собраны, — а это уже женский голос… Еще один юрист. Или одна? Хорошо папа подготовился.
Третий голос, чуть пониже, спокойненько добавил:
— И, кроме того, некоему авторитету, Боре Валенку, будет интересно узнать, кто именно похитил украшение его коллекции — полосатого медведя неизвестной породы. Валенок чрезвычайно расстроен тем, что его планы по разведению такого чуда природы несбыточны. Он до сих пор ищет виновника похищения. И медведя, кстати…
— Это был не медведь! Ну хорошо, хорошо, я понимаю… — да, мага явно загнали в угол, — Но план не должен сорваться! Девушка не сразу, но поверила в то, что вернуться не сможет. Сильных эмоций она сейчас не испытывает — транквилизаторы вы ведь регулярно даете? А от возможной тяги к ее «жениху» пока вполне успешно отвлекают другие мужчины. Так что самопроизвольного переброса быть не должно.
— И долго еще?
— Что, простите?
— Жить вот так, в постоянном напряжении, что она затоскует по этому своему… что этот ваш чертов переброс сработает… и она снова сорвется с места и исчезнет, — в голосе папы вдруг прозвучало что-то… что-то вроде тоски. — Она ведь у меня единственная…
— Не знаю.
Я потерла лоб. Голова болела от всех этих… неожиданностей. Значит, маг мне все-таки соврал. Скотина. Тридцать лет, да? Чтоб тебе пинок получить. От страуса. По важным частям!
Но выяснять отношения я сейчас не пойду.
Нет уж…
Попозже… Когда колдун будет один. И не здесь…
Пусть объяснит мне все: и про переброс, и про Лесогорье… интересное название. И пусть только попробует снова соврать, поганец! А сейчас… сейчас надо…
Неужели я смогу вернуться? Рик, я увижу Рика! Господи, неужели… ой…а как папу оставить?
Задрожал телефон. Хорошо, что на немом режиме стоял, никто не услышал.
Черт, этого еще не хватало!
Я вымелась из приемной, как студент-бюджетник из дорогого ресторана. Ага… Секретарь далеко не ушел — не дальше первой приемной. Люба вовсю охмуряла очкарика, Ольга перекрыла выход. Молодцы, подружки.
Я схватилась за телефон.
— Да?
— Александра Игоревна… говорит Татьяна-вторая. Я от Софии Леонидовны звоню, нового врача. В детдом только что доставили оборудование и лекарства.
— Ну, так это ж хорошо?
— Не уверена. Врач говорит, что оборудование еще ничего, особенно для солярия. А лекарства частью просроченные, частью подделка. Витамины — целиком контрафакт, детям их давать нельзя. Словом… вам лучше приехать.
Хомяк сжался на своем дорогом кресле, как крыса в мышеловке.
— Александра Игоревна, я только сделал заказ! Откуда мне было знать, что товар некачественный?
— Действительно, откуда ему было знать? — как бы про себя проговорила Татьяна, — Подумаешь, упаковки-то одинаковые…
— Вот именно! — обрадовался крысохомяк.
— Только дешевле в полтора раза…
— Ну…я не…
— А что, брат не предупредил, что товар просроченный? — голос у Тани был ласковый-сочувственный… как шерсть дикобраза. И так же вот-вот выпустит иголки.
— Какой… брат? — хомяк вспотел.
— Ваш. Владелец аптечного склада. Варсонофьев Петр Вениаминович! У которого вы купили лекарства…
— Как интересно! — пропела я (именно пропела, хотя настроение было — придушить эту сволочь!), — Надо папе рассказать — он развеселится.
Директор хрюкнул. Встречаться с моим папой и юристами ему явно не хотелось.
— Где деньги, урод?
Хомяк еще сильней съежился… затравленно оглянулся… и вдруг сорвался с кресла!
— А ну стой!
…Он нашелся у подъезда. В новом джипе, довольно дорогом. Сидит, лапками по панели шарит.
— Ключики ищем? — ухмыльнулась Татьяна. — А они вот они…Ты, крыса! У детей воровать?!
И вдруг хомяк… окрысился, иначе не скажу. Глаза нехорошо сверкнули, пальцы скрючились, и он вцепился в руль, как в чье-то горло. С ненавистью.
— Да кому они нужны, эти отродья пьяниц, кому?! Все равно вырастут отбросами, как их родители! А мне всего сто тысяч не хватало, всего сто тысяч! Всего-то сто, пока фарт прет! Что, обеднеет она от этого? Все равно ведь надоест ей эта игрушка, поразвлечется, поиграет в добренькую и бросит! И снова возись с этими пискливыми крысенышами, рацион им, витаминчики, прививки! А что мне с этого?!
Крысеныши?
Ах ты, скотина…
Такой злости, такой кипящей злобы я давно не чувствовала. Просто в глазах потемнело. И почему-то заскрипела под моими пальцами дверца машины…
— Ах ты, крысохомяк… Ах ты, тварь помойная…
— Александра Игоревна!
— Пустите! А! А! А-а-а-а!
Что-то хрустнуло, асфальт под ногами задергался, словно вырываясь ко всем хурмысам, кто-то вскрикнул, кто-то дико заверещал, как перепуганный кролик; спину, шею, голову как молнией прошило… ох… мамочка… мама… Воздух пошел волнами, очень горячий, горячий, горя…
И все кончилось.
Стихло. Ушло… меня еще трясло, и глаза еле открыла…
И увидела зеленоватое небо.
В первый момент я замерла. Не может быть… Не… не…
Зеленое небо! То самое солнце! Знакомые деревья. И воздух, совсем не московский воздух! Неужели?! Ветер принес еще больше этого свежего воздуха, дунул в лицо, погладил чешую, и я радостно засмеялась, раскинув крылья ему навстречу. Я здесь! Я вернулась!
— Александра?! — послышался за спиной голос, от которого сердце ухнуло куда-то в хвост… Я быстро повернула шею — Рик! Рик, мой шаман, Рикке!
… Он стоял рядом с копией своей избушки и смотрел на меня серыми глазами… Это точно он? Это не глюк?! Но глюк же не будет держать в руках деревянную миску с мыльной пеной?
— Санни? — он тоже головой тряхнул, словно не верил. Отложил в сторону миску… — Санни?
— Рик…
— Ты вернулась?
— Ну…
— А это что?
Я опустила глаза. Ой… моя правая лапа все еще сжимала тот самый джип. Малость покореженный только. Ой… Я быстренько отпихнула эту пакость подальше. Из нее выпрыгнул какой-то зверек, типа крысы… или хомяка… Он оглянулся, пискнул и метнулся в кусты, но я внимания особого не обратила. Рик важнее. Ну что он молчит? Не рад?
— Рик? Ой, секундочку… — я углядела на кусте две сохнущие рубашки, сцапала одну и быстренько кувыркнулась. — Рик, это я…
— Ага…
Я шагнула ближе.
— Я вернулась!
— Ага… — шаман говорил как-то сдавленно, словно никак поверить не мог. Или не хотел?
— Ты не рад? Ну что ты молчишь?
Серые глаза потеплели, и он наконец шагнул мне навстречу:
— Рад. Очень. Просто… Просто я так надеялся, что ты там в безопасности! И вот… Ох, Санни…
А руки у него по-прежнему теплые… надежные-надежные. Ну не переживай так, милый. Я здесь…
— Ну Рик… Ну что-нибудь придумаем. А? Хочешь, я этого Ставинне еще дальше пошлю?
— Санни! Ты…
— Знаю. Я дура… Но ты ж меня все равно поцелуешь?
Тимур
Мы сидели в Пашкиной гостиной и неторопливо потягивали красное полусухое Каберне из больших пузатых бокалов Бургундия на длинных ножках, заедая сырными ломтиками и крупными ягодами «зимнего» тёмно-вишнёвого винограда. Сегодня было девять дней со дня смерти Миши Волокитина, и у нас был вечер воспоминаний о нём.
Я уже несколько дней жил временно у Пашки. Так уж случилось, что после Мишкиных похорон Пашка не мог оставаться в квартире один.
***
В деревню мы добрались к пяти часам вечера. Сразу проехали к их дому, где нас уже ждали. Погребение перенесли на следующий день. Так решила тётя Нюра, узнав от бабы Липы, что мы с Пашкой едем на похороны. Для нас с Пашкой это были первые похороны. И это было страшно. Страшно, когда ты видишь в гробу молодого парня, почти твоего ровесника, которого знал практически всю свою сознательную жизнь. Страшно смотреть в глаза его потерянным, сразу постаревшим родителям. Страшно видеть полуживую от горя Маринку, Мишкину жену, которую мы тоже знали с детских лет. Страшно, что их ещё неродившийся ребёнок никогда не увидит своего отца. Страшно рядом с этим чужим горем стоять живым упрёком: молодым, цветущим, здоровым.
На нас оглядывались сельчане, перешёптывались. Я беспокоился за Пашку, понимая, что ему это, должно быть, неприятно. Все знали, что с ним случилось, и были в курсе про потерю памяти. Правда, моя бабуля заранее предупредила своих сельчан, чтобы к нему с расспросами не лезли и не смотрели, как на заморскую диковинку. Но Пашка, казалось, ничего и никого не замечал. Он смотрел только на Мишку. А Мишка в своём свадебном костюме лежал спокойный и безучастный ко всему. И это тоже было страшно. В комнату зашла тётя Нюра с букетом ромашек в трёхлитровой банке. Она поставила её на стол, придвинутый к окну, и, вытащив несколько цветков, положила их в гроб в изголовье.
— Миша любил ромашки. Спасибо, Тёма, что вспомнил. И спасибо, что приехали. Вы такие красивые стали с Пашей, такие взрослые! Миша бы порадовался вам, да вот не успел.
Она посмотрела на покойного сына:
— Ничего мой сыночек не успел.
Мать присела и склонилась над мёртвым сыном, то поправляя краешек ажурного покрывала, то поглаживая сложенные на груди восковые руки с посиневшими пластинками ногтей, то прядку зачёсанных кверху смолянистых волос. Она больше не плакала, а только коротко, натужно вздыхала, вглядываясь застывшим, измученным лютым горем взглядом в дорогое лицо своей кровиночки.
— Мишенька, сынок, посмотри, кто к тебе приехал! Не забыли тебя твои друзья, пришли проводить в дальнюю дороженьку. Тёма… и Паша, твой дружок любимый. Ты его как братика младшего любил. Никому не давал обижать. Помнишь, как он с нами на сенокос мальчонкой ездил? Ты его со стожков вниз-то, как с горки, скатывал, а папка ругался на вас, что вы все стожки поразметали. А как тебе в ковшик с квасом лягушку подбросил? Помнишь? Ты за ним после по всему покосу с хворостиной гонялся.
Она обвела застывших сельчан потеплевшим взглядом, с улыбкой на обескровленных губах. Послышался чей-то громкий всхлип.
— Пашку-то поймал потом, как тот ни брыкался, а уж визжал-то как — ну, чисто поросёнок резанный визжал, да…
Тётя Нюра замолчала, горько улыбаясь своим мыслям, машинально поглаживая траурную канву гроба. В комнате тоже все молчали, лишь изредка кто-то тихонько всхлипывал.
— А Мишка-то наш схватил его за ноги и хотел бросить в крапиву. Да-аа…
Она замолчала, глядя на сына с отрешённой улыбкой. В комнате стояла звенящая тишина, никто из присутствующих не издавал ни звука, все, затаив дыхание, смотрели на застывшую у гроба мать. А она, поправив прядку на голове мёртвого сына, продолжила свой рассказ, обернувшись на сельчан:
— Я еле отняла мальчонку-то. Где же ему было с нашим увальнем справиться! Маленький да худой — в чём душа держится, а уж такая заноза! — всплеснула мать руками и прыснула в ладошку, поглядев на бледного с окаменевшим лицом Пашку. — Чего-нибудь да удумает. А этот дурень всегда на его уловки вёлся.
Она засмеялась тихим дробным смехом, смахивая пальцами со щёк редкие слезинки.
— Один раз, помнишь, Паш, — глянула на Пашку с улыбкой, — да ты же не помнишь… загадку ты ему загадал… подожди, дай вспомнить… загадка мудрёная такая, как стишок.
Она поднесла щепоткой пальцы к губам и задумалась.
— Кто сделал, тот… продал? Ну да! Кто сделал — тот продал. Ага! Кто купил — тому не надо. А кому надо — тот молчит! Да, точно… молчит.
Она опять посмотрела на сына и погладила по волосам.
— Молчит мой сынок.
Опять глянула на Пашку: — А Мишка-то ходил потом два дня, как малохольный, разгадать никак не мог. Приставал ко всем.
Опять склонилась над сыном, протяжно вздыхая:
— О-ох! Кабы знать!
По толпе прошёлся шепоток, кто-то ахнул, раздавались тихие всхлипы. К тёте Нюре подошла моя бабуля, что-то прошептала и увела, приобняв, в другую комнату. Я смотрел на Пашку, на его неподвижный взгляд расширенных глаз, на бледное, без единой кровинки лицо, на судорожно вцепившиеся в боковину гроба пальцы, и не представлял, как его вывести отсюда.
От духоты в висках стучали молоточки: в комнате стоял нежилой, спёртый воздух. Эта смесь запахов хвои, струганных досок, скопления людей, сладковатого дымка от потрескивающих восковых свечей навсегда теперь будет ассоциироваться у меня как запах смерти.
Наконец баба Липа подошла к Пашке и, осторожно подняв его, отрешённого ото всего, повела к выходу, что-то нашёптывая по дороге. Я прошёл к тёте Нюре попрощаться, поискал глазами Маринку, но её в комнате не было. Бабуля, увидев меня, махнула рукой, укладывая на кровать свою бывшую ученицу и укрывая одеялом. Сказала шёпотом, чтобы подождал её на улице, и я через расступившуюся толпу вышел следом за Пашкой.
На улице уже стемнело, тускло горели уличные фонари, выхватывая из темноты чёрные остовы деревьев, заборов, темнеющих домов с белыми от снега крышами. Во дворе группками стояли мужики, покуривая и негромко переговариваясь.
За руль я сел сам: Пашка был совершенно невменяемым — ни на кого не смотрел и ни с кем не разговаривал. Меня не замечал: будто меня рядом и вовсе не было. Даже не кивнул на прощанье. Я всё понимал и старался отогнать обидные мысли, которые, несмотря ни на что, крутились в моей голове. Понимал, что ему сейчас не до меня и не до кого, что это ничем не оправданный мой эгоизм собственника. И всё-таки будь моя воля — остался бы с ним. Но ещё были наши бабули.
Мы доехали до бабы Липы, подождали, пока они с Пашкой войдут в дом, и пошли пешком к своему.
Несмотря на то, что мы провели в дороге почти семь часов, нигде не останавливаясь для перекуса, причём большую часть пути я был за рулём и вымотался как чёрт, есть совершенно не хотелось. Я умылся, выпил стакан травяного, пахнущего летом чая, недолго поговорил с бабулей, выслушав её печальный рассказ о Мишкиной внезапной смерти, и, ограничившись общими словами о моей столичной жизни, рухнул на свою старенькую кушетку и тут же уснул.
Мишку похоронили на следующий день на местном кладбище за деревней. Народу было много: приехали даже из двух соседних сёл. Потом были поминки в кафе «Балхаш», которые оплатил Пашка. Майоров не хотел брать деньги, даже психовал, говоря, что поминальный обед за его счёт, так как Мишка, несмотря на его молодой возраст, был ему другом. К тому же на их с Маринкой свадьбе он был посажёным отцом. Но Пашка пёр буром и ничего не хотел слушать. Бросил на стол скрученную рулончиком пачку купюр и вышел из тесного кабинета. Я потом сказал Майорову, что если ему так уж влом эти деньги, пусть отдаст Маринке на рождение ребёнка. На что тот, повертев в пальцах рулончик, кивнул и сунул к себе в сейф.
На третий день утром мы уехали. Отец с Марио ждали нас в квартире: не хотели оставлять Пашку одного. Мне тоже предлагали остаться, но я отказался, чувствуя себя здесь лишним, к тому же устал безумно и хотел поскорее очутиться у себя дома. Марио довёз меня, не обращая внимания на мои слабые протесты: я и правда еле шевелил затёкшими от долгого сидения в одном положении конечностями.
Пашке я не звонил, решив, что позвонит сам, как надумает. Да и рядом с ним были его родные — он не один. Но оказалось, что отцов он выпроводил на следующий день, сказав, что его караулить нечего: с ним всё в порядке, и он не маленький. А ещё через день, уже поздно ночью, раздался звонок. Я подскочил полусонный, почему-то сразу понял, что это Пашка.
— Да?
— Алло, Тём? Разбудил тебя?
— Нет, конечно! Какой сон в три часа ночи?
— Я тут приболел маленько: простыл кажется.
— Паш, подержи кристалл, и всё пройдёт. Забыл про него?
— Ага, забыл. Да и нет его у меня сейчас.
— Как нет? А где он?
— Дома лежит.
— А ты где? У своих живёшь?
— Не… я дома. Ну, в смысле, дома живу. Один.
— И чё? Где ты, мать твою? Ты чё, больной по городу болтаешься? Откуда звонишь?
С меня мигом слетел весь сон:
«Он что там, пьяный, что ли?»
— Говори, где ты? Я сейчас приеду.
— Я возле твоего подъезда стою. Тём, поехали ко мне, а? Не могу один, не по себе мне. Спать не могу: кажется, кто-то в квартире есть. В общем, дурь всякая в башку лезет.
Я быстро покидал в сумку кое-какие вещи, планшет, ноут, схватил с вешалки пуховик и слетел вниз.
***
Мы сидели в полуосвещённой гостиной: на столе сбоку горели в деревянном невысоком подсвечнике три свечи. Пашка слушал, а я рассказывал всё, что только мог вспомнить о Мишке. А вспомнить я мог совсем немногое: нечастые случайные встречи на уровне: «Привет! Как дела?», совместные вечерние посиделки на поляне с местными, куда к вечеру стекалось всё подрастающее поколение Новожилова, начиная с двенадцати и до семнадцати-восемнадцати, а то и старше. Мишка был «первым парнем на деревне»: не одна поселковая девчонка была в него тайно влюблена. Он тоже был влюбчив и нередко менял «дам сердца», к несчастью одной и радости другой — следующей своей «любови». Да, однолюбом Мишка не был, пока не подросла Маринка. Она-то прочно поселилась в Мишкином сердце, махнув перед носом рыжими косичками и сверкнув голубыми озерками глаз из-под рыжих ресничек.
Для нас же с Пашкой он всегда был «взрослым». В детстве каждый год — это целая эпоха. А если разница в два, а то и в три года — это уже совсем разное поколение: разные интересы, разные разговоры. Но Мишка был прост в общении, никогда не задирал нос перед младшими да и вообще ни перед кем. Он мог войти в любой дом — все его знали и все любили, как славного парня. Он, что называется, был «свой» для всех.
А мы с Пашкой к тому же были не местные, а «городские», приезжавшие только на летние каникулы. Но наши бабули были «местными», поэтому и нас тоже принимали, как своих. Вот только так уж исторически сложилось, что наших одногодок в деревне не было. Были либо младше, либо старше, так что мы с Пашкой ни в какие компании не входили по причине «неподходящего» возраста — с младшими было неинтересно нам, а старшим было неинтересно с нами. Но мы сильно и не расстраивались: нам вдвоём с Пашкой никогда не было скучно, хотя вроде и чем-то таким особым мы не занимались.
Обычные летние каникулы в деревне: купание в реке, лазанье по деревьям, блуждание с полбулкой хлеба и мешочком соли по лесу. «Закуска» к хлебу росла в лесу. В июне это были корни ещё не зацветших, а только набирающих соки растений: луковицы саранки, мясистые сочные корни борщевика, в простонародье — пучки; дикий лук, черемша. В июле — ягода, грибные «шашлычки» из маслят и шампиньонов, приготовленные тут же, на небольшом костерке.
А ещё вкуснейшая, ни с чем не сравнимая лесная родниковая водичка. У нас с Пашкой был даже личный тайный родниковый источник, который мы тщательно укрывали от глаз посторонних сухими ветками. Откуда мы, городские, знали все эти лесные «премудрости»? Теперь уже трудно сказать. Мне так кажется, что мы родились уже с этими знаниями. Когда жили в деревне, от местной ребятни мало чем отличались: сбитые коленки, исцарапанные ноги и руки от постоянного лазанья бог знает где, грубые, с затвердевшими мозолями, ладошки.
Вот про всё это я и рассказывал Пашке. И как-то незаметно наш разговор плавно перетёк в другое русло, менее безопасное — на личную жизнь.
— Слушай, Тём, а ты дружишь с кем-нибудь, ну, в смысле, девушка у тебя есть? Ничего, что спросил?
Помнится, он уже задавал мне такой вопрос при первой нашей встрече. И вот опять! И что я должен ответить? Скажу «нет» — последует логичное «почему?». И всё-таки я ответил:
— Нет, нету у меня, Паша, девушки.
Я выжидательно смотрел на Пашку: «Ну, давай свой следующий — «почему?»
— Хм! Как-то непонятно. Ну не может быть у такого, как ты, и не быть девушки! Нереально!
— У меня была. Давно. Мы расстались.
— Почему? Слушай, ничё, что я спрашиваю? Ты никогда не рассказывал, а мне интересно.
— Спрашивай уж, раз начал.
Видимо, вино нам обоим ударило в голову, раз мы перешли на разговоры о девушках.
Вернее, перешёл-то Пашка. Это, в общем, понятно. Но вот то, что я его не оборвал, а сидел и отвечал на щекотливые вопросы… Это было странно. А может, три дня возле Пашки на меня так подействовали? Он действительно был немного не в себе. Про Мишку мы эти дни не говорили, но было видно, что он явно нервничал. В комнату ко мне он больше ночами не приходил, но двери своих спален мы оставляли открытыми. Тогда Пашка мог заснуть спокойно. Я посоветовал ему держать кристаллик под подушкой и сжимать его, если опять начнут в голову лезть разные мысли.
— Расскажи, почему расстались?
— Да всё просто! Я понял, что люблю другого человека — поэтому расстались.
— А где этот человек сейчас, ну девушка, в смысле?
— Паш, это была не девушка. Я понял, что люблю парня. Я, Паш… гей, как твои отцы, извини, что не сказал раньше.
Я в упор смотрел на Пашку, на то, как он меняется в лице. Услышанное дошло до него не сразу, а когда дошло, он посмотрел на меня нечитаемым взглядом, как будто разглядывая и узнавая меня нового — незнакомого ему человека.
— Нихера себе заявочки! Нет, ну, конечно, это ничего не значит.
Он явно стушевался, пытаясь переварить мой каминг-аут и при этом не показать, как эта охуенная новость его поразила. Я уже спрыгнул с обрыва, и поэтому бояться было поздно. Когда-то это должно было случиться, так почему не сейчас? Пусть лучше так — в спокойной беседе, чем сорваться и сделать что-то непоправимое. Я вынес своего скелета из шкафа, оставался ещё один скелет — последний, но его вытаскивать пока было не время. Пусть сначала привыкнет к этой мысли, я потерплю.
— Я тоже думаю, что это ничего не значит, это ведь не помешает нашей дружбе, а, Паш?
Он хохотнул:
— Нет конечно! Ии… и где твой тот парень? Вы с ним встречаетесь?
— Встречаемся… иногда. Но не в том смысле, в каком ты думаешь. Он, видишь ли, гей, считающий себя натуралом.
— Это как такое может быть? Чё за хрень?
— Вот такая, Паша, хрень.
Я отхлебнул из бокала, не переставая смотреть на Пашку. Он тоже отхлебнул, глядя куда-то в сторону. Мысли в Пашкиной голове скакали, меняя одна другую: он то хмурился, то озадаченно тёр нос, не переставая ёрзать по креслу, ища удобную позу.
— Не, ну так не может быть! Он же взрослый, не ребёнок. Обычно такое уже в подростковом возрасте начинают понимать. С чего ты вообще это решил, вы с ним разговаривали? Ну… ты ему признавался?
— Паш, давай поменяем тему. Я не готов это обсуждать. Тем более с тобой.
— А что со мной? Мы вроде друзья, или ты так не считаешь? Мне, допустим, не всё равно, что у тебя и как?
— Значит, друзья? Хорошо! Тогда я тоже могу тебя спросить?
— Конечно! Спрашивай о чём хочешь.
— Тогда скажи, ты Ксюшу любишь?
— Ксюху?
Кажется, Пашка ожидал чего угодно, только не про Ксюшу. Но я решил не отступать. Похоже, сегодня был вечер откровений, и я собирался получить ответы на все волнующие меня вопросы.
Пашка замялся:
— Люблю, конечно, а за что её не любить? Она хорошая, добрая, заботливая, — он усмехнулся. — Иногда даже слишком заботливая. Но это у неё характер такой — шебутной. Всё ей про меня знать хочется: где был, что делал? Но она хорошая. Так что да… люблю, конечно.
Он с удовлетворением посмотрел на меня, типа, вот видишь, я ответил на твой вопрос честно — ничего не скрыл.
— Паш, а за что, вообще, любят? За доброту или за то, что человек хороший?
Пашка в замешательстве посмотрел на меня:
— Что значит — за что? Просто… любят. Ты же вот любишь своего этого… гея-натурала за что-то?
— Люблю. Очень! Ты даже представить себе не можешь, как сильно я его люблю. Но не за то, что он хороший. Он у меня, на самом деле, хороший говнюк. Иногда так хочется долбануть по его черепушке, чтобы мозги на место встали. Я его просто люблю, потому что не могу не любить. Понимаешь?
— Э-эээ… ну, в общем, люби себе на здоровье!
Пашка опять поерзал в кресле, ошарашенно глядя на меня.
— Пиздец с тобой, Тёмка! Я и не думал, что ты у нас такой… такой Ромео, бля!
Он явно был смущён и пытался скрыть это за грубостью.
— Не важно. Мы сейчас о тебе говорим. Ты к Ксюше испытываешь что-нибудь подобное? Тебе хочется, чтобы она всегда была рядом… обнимать её, целовать, спать с ней, в конце концов, тебе хочется?
— Тём, а ты не прихуел, такие вопросы задавать?
— А что такого? Мы же с тобой друзья, сам сказал. Какие между нами могут быть тайны? Ты вот меня спросил — я ответил. Теперь я спрашиваю, а ты, как на духу. Мне тоже небезразлично, как у тебя и что.
Пашка, до сих пор сидевший в напряжённой позе, откинулся на спинку кресла.
— Ладно, прав, извини! Просто не ожидал от тебя, что про Ксюху заговоришь.
Он помолчал, пожевал губами, глядя опять в сторону:
— Если честно, я и сам не знаю. Просто она есть и есть, я уже привык, что она есть. Ну целовались мы с ней, но это как-то… Блять, да не умею я на такие темы говорить!
Пашка вдруг вскочил и запрыгал по комнате на одной ноге.
— Твою мать, отсидел. Чёт пальцы свело.
— Не любишь ты Ксюшу, Паша, и не любил никогда! Это я тебе точно говорю.
— Хорош пиздеть! Пошли спать. Любишь-не любишь! Вот на Новый год поеду в Ключ и выясню. Ты едешь?
— Нет. Мне там делать нечего, здесь останусь. Иди, я посижу ещё маленько.
— Как хочешь. Я — спать.
«Вот и приехали! Высказался? Легче стало? Паша к Ксюше поедет… выяснять. Пусть едет. Похер! Устал. Завтра домой вернусь!»
Пашка запрыгал наверх, поджимая правую ногу, споткнулся об лесенку и упал. Я подскочил и в один прыжок подлетел к нему.
— Паш, что? Ушибся? Покажи ногу.
Пашка, кривясь от боли, растирал ушибленную коленку.
— Да нет. Всё нормально. Щас пройдёт.
— Сайгак ты, бля! Держись за меня.
Пашка приподнялся, опираясь на мою руку. Я не стал ждать, молча подхватил его тушку и понёс наверх.
— Ты чё? Отпусти, я сам!
— Сиди, не дёргайся, а то уроню.
Занёс в спальню, ногой отодвинув пошире приоткрытую дверь, посадил на кровать.
— Дай посмотрю.
Пашка, молча морщась, смотрел на меня, не сопротивлялся. Я задрал штанину и стал осторожно прощупывать коленку, пытаясь понять, где ушиб. Пашка ойкнул и резко дёрнулся.
— Есть мазь какая-нибудь?
— В кухне посмотри, в шкафчике у окна.
— Сиди, я сейчас.
В шкафчике нашлась коробка с аптечкой. Из нескольких тюбиков выбрал то что нужно — мазь от ушибов и растяжений. Тут же, в упаковке, был эластичный бинт. Взял его тоже и вернулся к Пашке. Он уже успел снять штаны и сидел, откинувшись на подушки. Под ушибленной коленкой тоже лежала маленькая подушка.
Я усмехнулся, глядя на эту милую картинку — раненого суслика.
Присел рядом и, выдавив себе на руку немного прохладной мази, стал осторожно размазывать ее по повреждённой коленке. Пашка слегка поморщивался, но молчал. Я немного подождал, чтобы мазь впиталась, вытер пальцы салфеткой и надел на коленку бинт.
— Можешь ложиться, до утра пройдёт. Просто небольшой ушиб — походишь с синяком недельку. А вообще-то… бли-и-ин! Кристалл же есть! Вот мы олени! Где он у тебя?
— Точно!
Пашка пошарил под подушкой и достал лаковую коробочку.
— Ну всё, лечись, я к себе пошёл. Спокойной ночи!
— Тём, погоди! Может, побудешь немного, пока я усну?
— Нет, Паш, привыкай один, я завтра домой возвращаюсь.
— Как? Зачем? Тебе что — здесь плохо? Или на меня обиделся?
Он смотрел на меня детским удивлённым взглядом, хлопая белёсыми ресницами. На шее билась голубая тоненькая жилка. Приоткрытые мягкие губы в ожидании ответа.
«Прижать бы тебя к себе сейчас и не отпускать!»
Я отвернулся, сглотнул и ответил приглушённым голосом:
— Не могу остаться — домой надо. Понимаешь, здесь чувствую себя в гостях. Ты уже в порядке, так что я завтра к себе.
И, не оборачиваясь, торопливо вышел из Пашкиной спальни.
Паша
Тимур вышел, а я так и остался сидеть на поднятых подушках. Спать расхотелось.
«Он завтра уедет, и я опять останусь один. До Нового года ещё неделя. Как её одному протянуть? Я уже привык, что он всё время рядом. Почему он не хочет остаться? Бля-яя! Он же гей! Вот это номер! В жизни бы не подумал! Хотя какая разница, кто есть кто? Просто никогда про него так не думал, был уверен, что он нормальный, ну, то есть натурал.
Интересно, что там за парень у него, гей, бля, натуральный который? Ха! Чёт он, по-моему, гонит. Как такое может быть вообще? Люблю, говорит. Мне как-то неприятно было про это «люблю» слышать. Хрен знает, вроде мне-то должно быть всё равно. Мы же по-любому друзья. Но неприятно, что кто-то ему так сильно дорог. А я вроде как побоку — с боку припёка. А что? Вот наладится у них любовь их, и перестанет со мной общаться. Когда ему будет? Может, и будем изредка созваниваться. А я уже к нему привык. Обидно. Наверное, сидит сейчас, думает про того придурка, скучает. А я тут один с ногой маюсь. Ой, кристалл же, забыл опять. А вот не буду его брать, пусть болит. Скажу, что не помогло. Ушиб у меня сильный, может, даже дома придётся остаться. Пусть тогда попробует уехать. Сука, обидно-то как! Иди нахуй, люби, хоть залюбись там… в доску. Не помру без тебя. Просто так он его любит! «Я его просто люблю, потому что не могу не любить. Потому что он говнюк!» Ну и пиздец с вами… люби своего говнюка хитрожопого. Он, может, специально притворяется, помучить тебя хочет. Чё ему, раз говнюк!»
Сидел, бил кулаком по постели и вытирал злоебучие слёзы, которые никак не переставали течь. Я не хотел оставаться один в этой пустой квартире, я не хотел оставаться без Тёмки. Я первый раз в жизни, в моей новой жизни, понял, что не хочу, чтобы он исчезал. И ещё хотел убить его говнюка. Я его ненавидел! Ненавидел за то, что мой Тёмка любил его, а не меня. И не знал, что мне делать.
«Может, попробовать стать геем?»
«Это все от недосыпа, – думал Исли, потирая веки подушечками пальцев. – Недосыпа, недотраха, недовольства собой. Это надо же было так вляпаться».
Вдохнуть, медленно выдохнуть.
Психологический тренинг помогал мало. Видимо, потому, что Исли не мог отогнать мысль: спектр его эмоций приближается к тем, что обычно испытывает мужчина, прищемивший молнией яйца: злость, обида, боль и изрядный стыд.
Примерно два часа назад перед его светлые очи явился Ригальдо, и Исли вывалил ему все свои пожелания насчет проекта возможной переорганизации, которая или обрушила бы его финансовую структуру к черту – или позволила бы наконец сепарироваться от Римуто и запустить дела с новой силой. Ригальдо слушал его, не задавая вопросов и, кажется, не делая ни одной пометки в блокноте, и Исли начал подозревать, что он не совсем понимает, о чем ему говорят, или, быть может, у него амнезия, настоянная на вчерашнем виски, но потом Ригальдо захлопнул блокнот и сказал: «Сделаю».
И он ни жестом, ни взглядом не дал понять, что думает насчет вчерашнего разговора и ночного отъезда Исли. И это говорило лучше всяких слов.
«Нахуй, – решительно оборвал себя Исли. – Хватит. У мужика умерла тетка, оставь его в покое. Пусть сублимирует в работу».
Наверное, последнее, что стоило делать в такой ситуации – это распускать язык и делать далекоидущие предложения, но Исли всегда считал, что лучше прямо взять и поговорить.
Вот и поговорил.
Ригальдо стоял перед ним, бледный и гладко выбритый, выпрямив спину, как солдат на плацу. Тонкая синяя папка, которую он прижимал к груди, казалась неуместно веселенькой на фоне черного галстука и рубашки цвета бычьей крови.
При взгляде на него и яйца, и уязвленное эго снова заныли.
– Если это все, я могу идти, мистер Фёрст? – спросил Ригальдо голосом кладбищенского надгробия.
– Если вам действительно все понятно, мистер Сегундо, то идите, – не удержался от шпильки Исли и сам себя обругал: что ты ломишься в эту стену скорби со своими высокими чувствами, тебе уже все популярно объяснили. Однако в лице Ригальдо что-то дрогнуло, и он перешел на нормальный тон:
– Я все понял. Если вопросы возникнут потом, можно, я позвоню?
– Звони, – Исли потыкал пальцем подставку для ручек, маленького бронзового стрельца-зодиака, давний подарок Лаки на день рождения, ужасный, но дорогой сердцу кич.
Перед тем как открыть дверь в приемную, Ригальдо добавил:
– Спасибо, что отдал мне этот проект.
– Не за что, – вежливо отозвался Исли. И понял, что у него только один вариант провести вечер так, чтобы не чувствовать себя королем френдзоны: снять задницу посмазливее в баре на Пайн-стрит и ебать ее, пока не сотрется хуй. Ну, или же пойти и от души поподнимать железо в тренажерном зале – так, чтобы завтра не думать, не двигаться, не страдать.
Наверное, френдзона уже плотно вросла в него, потому что он выбрал второй вариант.
***
Неделю от Ригальдо не было ни слуху ни духу. Люсиэла успела притворно сочувственно нащебетать, что новый директор продаж упал с головой в работу – даже на корпоративную кухню не ходит, только пьет кофе литрами и либо строит своих подчиненных, либо сидит носом в экран. Проходя мимо его кабинета, Исли видел сквозь поднятые жалюзи чернявую макушку за монитором. Ригальдо был на рабочем месте с утра, Ригальдо оставался там вечером, когда все сотрудники уже уходили.
Он так и не позвонил, ни по делу, ни без. Исли часто ловил себя на желании набрать его номер, и в конце концов, рассудив, что даже у очень глупо влюбленного человека должно быть чувство собственного достоинства, забил Ригальдо в списке контактов на букву «Т» – «только по работе», – и успокоился.
В следующую пятницу Ригальдо без вызова пришел в кабинет Исли, прикрыл за собой дверь и положил перед ним синюю папку:
– Все.
– Все? – не поверил Исли, прикрыв рукой динамик телефона, по которому разговаривал. – Так быстро?
Ему было совершенно не до того: с одного из складов сообщили о попытке поджога. Головной боли добавляли и «зеленые», устроившие перед главным офисом пикет по поводу вырубки ценного леса. Исли не очень понимал, какого черта им надо: он вел свои дела законно и аккуратно, и уж с «зелеными» у него все было решено на много лет вперед. Исли подозревал, что их кто-то натравил, и пытался выяснить, не связано ли это с поджогом.
Ригальдо стоял перед ним, заложив руки за спину. Он осунулся, а на безупречно отглаженной брючине ниже колена золотились клочья прилипшей кошачьей шерсти.
– Положи туда, – Исли глазами показал ему на средний ящик стола. – Я потом посмотрю.
Ригальдо двинул губами, как будто хотел что-то сказать, но Исли уже отвернулся, полностью переключившись на телефонный звонок. Ригальдо еще немного постоял, а потом неслышно вышел.
Вечером Исли поехал в боулинг по приглашению одного из партнеров, рассудив, что нет хуже дела, чем страдать о похереных чувствах в пятницу. Синюю папку он поглубже зарыл в ящике, не забыв его запереть, как будто тотальный игнор всего, связанного с Ригальдо, мог помочь ему перестать маяться.
***
Январь натужно катился по рельсам начала года. Исли позволил себе короткую командировку в Канаду – посмотреть, как живут их главные конкуренты в северном поясе лесной промышленности, и поучиться у них. В Ванкувере он уже был много раз, а в Торонто и Монреале нет, и ему неожиданно понравилось. Дни были заполнены встречами и конференциями, а по ночам он спал в номере как убитый. Но стоило вернуться в Сиэтл, встретивший его плюсом на термометре и серыми дождевыми тучами, цепляющимися за небоскребы в Даунтауне, и на Исли вновь навалилось давящее чувство одиночества. И еще почему-то бессонница. Чтобы не ворочаться на простынях до утра, он смотрел с ноутбука фильмы, курил в постели и пил столько кофе, что сердце начинало выпрыгивать из груди. За полторы недели Исли пересмотрел такое устрашающее количество треш-хоррора, что, кажется, морально был готов к любому говну на свете. Кроме того, которое временно руководило продажами в его фирме.
После его возвращения Ригальдо стал попадаться на глаза очень часто, не только на планерках и совещаниях. Кажется, он очень хотел поговорить с Исли наедине. Вместо этого Исли завалил его рутинной работой, а избежать неудобных моментов ему помогала Люсиэла, которую он дергал в кабинет, как только видел Ригальдо за стеклянными стенами – можно сказать, палец сам ложился на кнопку вызова. Исли не видел особой радости в том, чтобы мучить самоуверенного мальчишку, но и находиться в непосредственной близости от Ригальдо он тоже не мог.
Синяя папка по-прежнему ждала в ящике.
Так продолжалось еще целую неделю, а потом пришел Лаки.
– Мистер Фёрст, к вам мистер Фёрст, – томно сообщила Люсиэла по селектору.
Исли хмыкнул: он мог понять сестру, захотевшую оставить в браке девичью фамилию, а вот ее симпатичного, но слабохарактерного мужа, не сумевшего настоять даже на том, чтобы дети носили его фамилию, так и не понял.
Исли видел сквозь стеклянные стены, как Люсиэла сама ведет к нему визитера, покачивая бедрами с амплитудой тихоокеанских волн, и как Лаки, бредущий позади нее в своей обычной лыжной куртке и в джинсах, таких неуместных в офисе, с умеренным мужским интересом пялится на ее зад.
В дверях Люсиэла встала с таким рассчетом, чтобы Лаки пришлось протискиваться мимо нее. Когда ему это уже почти удалось, он зацепил ее рюкзаком.
– Извините, – сказал он слегка сконфуженно и очаровательно улыбнулся.
– Нет-нет, ничего, – с придыханием сказала Люсиэла, глядя на него снизу вверх – Лаки был довольно рослым малым – и слегка придавила его грудью «на дорожку».
Исли терпеливо смотрел на этот спектакль – охота на «младшего Фёрста» продолжалась уже давно.
– Жуткая женщина, – простодушно сообщил Лаки, дождавшись, пока за секретаршей закроется дверь. – Очень красивая, но жуткая! Развей мои опасения – скажи, что ты с ней не спишь!
– Не сплю. Я однажды видел, как она языком завязала трубочку для коктейля, – кивнул Исли. – После этого я бы не рисковал.
Лаки открыл рот.
– В смысле, это был хвостик от вишенки? – рискнул он.
– Нет, трубочка. – Исли сделал максимально серьезное лицо. Лаки содрогнулся.
– Внушительный скилл! – сказал он с уважением, посмотрев в сторону приемной, где Люсиэла поливала цветы из крошечной лейки. – Как у Орочимару!
И Исли почувствовал, что рад ему и что очень соскучился по ни к чему не обязывающему дружескому трепу. Он поднялся из-за стола, чтобы обнять Лаки.
– Ты просто так – или что-то случилось?
Лаки замялся.
– Вообще-то я пришел не к тебе, – со вздохом признался он. – У тебя все еще работает тот мрачный парень, Ригальдо?
Люсиэла приоткрыла дверь кабинета и юркнула внутрь, делая вид, что все ее внимание поглощают две карликовые сосны.
– Ригальдо? – медленно повторил Исли. Такого он не ожидал.
– Ну да, – Лаки широко улыбнулся. – С которым ты катался в Кристал-Маунт.
На глазах Исли Люсиэла превратилась в большое живое ухо.
Твердой рукой ухватив Лаки за плечо, Исли вывел его в приемную.
– За каким чертом он тебе сдался? – укоризненным шепотом спросил он.
– Нужен! Очень! – так же тихо ответил Лаки. И сделал умильные глаза, которые странно смотрелись на физиономии здорового молодого лося. – Пожалуйста!
– Конечно, – Исли пожал плечами, поняв, что ему ничего не расскажут. – Мисс Сауз! Сориентируйте Лаки, где он может найти Сегундо.
Оставшись один, Исли выдержал ровно десять минут, а потом все равно был побежден любопытством. Он дошел до кабинета Ригальдо и сперва заглянул в щели жалюзи, а потом открыл дверь.
Сцена, которую он застал, была довольно странной: Лаки, по-прежнему в куртке, но уже без шапки, сидел на стуле для посетителей, чинно сложив руки на коленях. Ригальдо, нахмурившись, пялился в монитор. Перед появлением Исли он сильно взъерошил волосы, а потом со стоном откинулся на спинку кресла.
– Нет, это никуда не годится, – сказал он непривычно живым голосом. – Вообще.
– А почему?..
– Да потому что это полное говно, – честно ответил Ригальдо. – У тебя что в школе по грамотности было, F?
– Не всегда, – потупился Лаки.
– Показывай все остальное, – Ригальдо решительно хлопнул по столу рядом, и Лаки резво поднялся и встал у него за спиной, глядя в монитор.
И тут они оба увидели Исли. И замерли, странно похожие на двух нашкодивших мальчишек, причем Исли не знал, чья физиономия смотрится более виноватой.
– Привет, – он решил, что стоит поздороваться первым.
– Привет, – хрипло отозвался Ригальдо.
Лаки засиял.
– Ригальдо мне помогает, – довольно сообщил он. – Там, в Кристал-Маунт, он сам сказал: если надумаешь поступать в колледж, я помогу разобраться со всем этим делом. Вот. Я надумал.
Исли переводил взгляд с одного на другого.
Лаки? Лаки и колледж?.. Ригальдо его убедил?!
– Он тебе сильно мешает? – прямо спросил он у Ригальдо. Тот пожал плечами:
– Да нет. Я ему помогу. Мне не трудно.
– Я принес ему кофе и пончики из «Старбакса», – тряхнул рюкзаком Лаки. – Все схвачено!
Ригальдо закатил глаза.
Исли не знал, что и думать.
– Но почему ты не пришел с этим ко мне? – вырвалось у него.
Лаки задумался.
– Не знаю. Я почему-то подумал, что Ригальдо шарит в этом лучше. Он, все-таки… помоложе.
Отлично. Настала его очередь возводить глаза к потолку. Ригальдо, напротив, фыркнул и прикрыл лицо рукой.
– Конечно, я на стипендию не претендую, – сказал Лаки, будто оправдываясь. – На стипендию… не потянуть. Но с оплатой же, если что, проблем не будет?
– Не будет, – Исли шагнул в кабинет и спиной толкнул дверь, представляя, как пялится весь опен-спейс на их скульптурную группу. – И какая направленность, можно узнать?
– Я еще толком не выбрал, – Лаки потупился. – Ригальдо мне объясняет. Плюсы и минусы, «за» и «против». Я тут попробовал набросать вступительное эссе…
– И это полный конец света, – оборвал его Ригальдо. – У меня от него слезы наворачиваются. Аутист в большом городе. Маугли в мегаполисе.
– Ты гонишь, – ухмыльнулся Лаки, и было видно, что он ничуть не обижается.
– Я гоню?..
– Исли не мог воспитать меня так хуево!
– Да он, похоже, изъяснялся с тобой жестами! – выпалив это, Ригальдо тут же осекся. Исли хмыкнул. Да уж, куда ему до учительницы младших классов!
– Можно взглянуть?..
Получив кивок Лаки, он обошел стол и кресло Ригальдо и вчитался в строки поверх его плеча. Да уж, если Ригальдо и преувеличивал, то не намного. Он хмыкнул и кликнул по экрану, чтобы увеличить масштаб. Но вместо этого на экран выскочил «нижний» текстовый файл. И что это, Исли знал не понаслышке. Наполовину заполненное резюме руководителя отдела продаж, на имя генерального директора чужой фирмы.
При виде его Исли бросило в жар.
Щеки и лоб Ригальдо тоже стали насыщенно-красными. Не поднимая глаз, он протянул руку и щелкнул крестик в углу. Выбрал «не сохранять».
Лаки болтал как ни в чем не бывало.
Исли медленно выпрямился.
– Лаки, мне кажется, ты отвлекаешь мистера Сегундо, – насмешливо-холодно сказал он. – У него наверняка полно собственных дел.
– Я же сказал, он мне не мешает, – резко сказал Ригальдо. – Садись, Лаки. Работы и правда будет много.
– Ладно, мальчики. Развлекайтесь, – Исли вдруг резко устал от них обоих. Кивнув на прощание Лаки, он вышел за дверь.
У себя в кабинете он, помедлив, отпер ящик и достал синюю папку. Долго вчитывался и всматривался в графики, а потом забрал ее домой.