Просвет. Тьма. Снова просвет. Я знаю, что не сплю. Я мертв. Кто сказал, что после смерти приходит покой? Ложь! Смерть – это великий обман. После смерти — ад.
Холод, пронизывающий, вязкий, в костях, в жилах, и серое бесцветное небо. Где же оно, всепожирающее пламя? Море огня и зловонной серы. Ничего, только холод…
Я ощущаю его, он поселился во мне, покрыл инеем сердце. Меня бьёт дрожь, и пот заливает глаза. Но холодно, очень холодно. Пытаюсь открыть глаза, увидеть. Бесконечное, серое небо и серый снег. Снежинки падают и застывают на лице, не тают… Глухой, размеренный стук. Завывание ветра… И дикая головная боль.
В аду грешник не избавлен от земных горестей, от страстей и недугов. В аду они — его пытка, его кара, усиленная, умноженная десятикратно. Голова… Раскаленные крючья и демоны, трубящие в трубы.
Размеренный стук изматывает. Похоже на стук колес. Вращаются адские жернова. Мой затылок бьется о заледеневшие доски. Везут? Куда? Ещё одна пытка. Вечная неспешная тряска. Неизвестность и нескончаемый путь. Холодно… В небе над обращенным к нему лицом две черные точки. Что это? Птицы? Чертят кривую по ледяному своду.
Ад — это не пылающая долина, не огненный ров. Ад — это снежная пустошь. Я не вижу горизонта. Вновь наползает тьма. Тьма. Спасительная тьма. Бесчувствие. Беспамятство. Смерть.
У демонов тот же палаческий принцип. Короткая передышка, отсрочка, забытье и снова просвет. Туман, жаркий, красноватый, который сочится, обволакивает, но не согревает. Откуда этот огненный всполох? Доползти бы туда, согреться. Обжечь бы плоть до обугленной кости. Какая плоть? У меня нет плоти, и костей тоже нет. Они давно раскрошились. Я умер. Это душа страдает, потому что верит, что горит. Воздаяние за грехи.
Я умер без исповеди, без покаяния, без последнего слова. Я проклят. Я здесь не один. Нас много. Я никого не вижу. Ни палачей, ни их страдающих жертв. Это из-за красноватого тумана.
Но я их слышу. Вой, стоны, проклятья. И даже ощущаю запах. Запах гниющей, разлагающейся плоти. Это такая демонская уловка. Внушать грешникам, что они живы. Воссоздать раны и струпья, обугленные пальцы и отмирающие бледные ногти.
Я тоже в этой плотской ловушке. Мне холодно, и у меня стучат зубы. И дышать… дышать трудно. Воздух продирается сквозь сложенную вчетверо плотную ткань, которая к тому же обмазана клеем.
Иногда я вижу демонов. Темные бесформенные фигуры с подобием лиц. Они двигаются, не касаясь земли, а за ними шепот, шелест, плач, смех… как отмершие листья в порыве ветра. И тот же серый бесцветный свод. Он как будто стал ниже. Нависает, давит… Тени такие длинные, многорукие, тянутся по этому своду бесшумной, безликой чередой.
Я больше не слышу размеренных ударов и сотрясений, которые отдавались болью в затылке. Движения больше нет, нет порывов ветра, нет серых снежинок. Только голоса. Совсем рядом. Кто-то шепчет. Жалуется, постанывает над самым ухом. Сначала молитвы, за ними проклятья…
Где же Бог? …et dimitte nobis debita nostra… Его здесь нет. Здесь погибель и вечность. Снова тьма. В правом виске пульсирующий шар боли, у самого глаза, выдавливает хрупкий, влажный мешочек. Я ослепну.
Что с того? В аду глаза не нужны. Здесь темно. Только голоса проклятых. Визгливые, хриплые, жалобные, плаксивые. Они впиваются и кусают, будто кровожадная мошкара. Проникают под самый череп. Господи… Как же хочется пить…
Снова жажда. Та самая, уже изведанная. Я помню. Кто-то из демонов вернул меня в прошлое. Плоти нет, это воспоминание. Сухое горло, потрескавшиеся губы, и язык, будто точильный камень. Вода совсем рядом. Прохладная, чистая, перекрученная струя со звоном ударяет в серебряную чашу. Брызги во все стороны. Горло сокращается. И губы ловят летящие, разноцветные капли. Я лежу на теплой земле, на листьях, траве, примятых цветах… Нужно доползти. Родник совсем рядом. Шевелю пальцами.
Как доверчива душа! Верит, что у неё есть пальцы. Под рукой колючее и жесткое. Это не трава. Это старая, ломкая от грязи ткань, с прорехами, сквозь которые торчат стебельки подгнившей соломы. Они цепляются за одежду. Наивный… у тебя нет одежды. И тебя самого нет. Ничего нет. И все равно, трава или гнилая солома. Голова уже не болит. Тьма и холод.
Надо молиться… Вспомнить и шептать молитву. Как же это… Domine Iesu, dimitte nobis debita nostra, salva nos ab igne inferiori… ab igne inferiori… ab igne inferiori… избавь от огня адского, избавь от огня адского… nostras deprecationes ne despicias in necessitatibus… не презри молений наших…
Дальше не помню. Только какие-то обрывки… Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae. В смертный час…
К чему всё это? Он не слышит. Он не слышит нас там, под сводами храмов, где гремит орган и тысячи голосов взывают о милости. Он не слышит голоса матерей и плач младенцев. Он не отвечает на молитвы отцов и отстраняет лик Свой от страждущих. Как же Он услышит меня, уже погребённого под адским сводом?
Я разлучен с теми, кого любил. Я не встретил их за смертной чертой, они далеко, у престола Господня, а я низвергнут… Молись, молись, грешник, кайся… Confìteor Deo omnipotènti et vobis, fratres… Вот оно, адское пламя, выбрасывает жадные, раздвоенные языки… Тяжелое, горячее, навалилось, и под головой кусок угля. Перевернуть бы… Там, снизу должно быть прохладней.
И вода, вода… Где же вода? За ней надо идти, надо подняться и брести на набережную. Надо взять ведро и тащить его по пустым, тёмным улицам, еще до рассвета, опережая повозки и торговцев с их цветным скарбом. Ведро будет громыхать и бить по икрам, по лодыжкам, по самым косточкам. У этого ведра кованый бок. Оно и сейчас тяжелое, даже пустое, руку тянет, а когда обратно, с водой…
Но это потом, а сейчас дойти. Из ведра сделать один глоток, но не более. Больше нельзя, вода нужна для супа. Да, сначала на кухню. Ведра не хватит, надо ещё… Дужка холодная и режет пальцы. Ступай осторожно, а то опрокинешь. Камни скользкие. Кто-то плеснул густые, маслянистые помои. Камни блестят. Круглые, шлифованные, белые, будто черепа. А я ступаю по ним, с одного покатого свода на другой. Перебираюсь, и ведро громыхает. Река за поворотом, река здесь…
Черная, глубокая, терпеливая. Вечная, как Стикс. Но её нет. Реки нет. Вместо неё ров с белеющими на дне костями. Еретики, это еретики…
Те, кто ожидал своего часа с ночи святого Варфоломея. Мстительно усмехаются и глядят пустыми глазницами. И смотрят на меня, сморят. На меня одного. Потому что на берегу больше никого нет. Рыбаки, красильщики, прачки, все исчезли. Есть только я, единственный грешник. Среди костей поблескивает оружие, холодное, не тронутое ржавчиной, костлявые руки сжимают длинные и короткие клинки. Они будут мстить. Но за что?
Мне нужно только набрать воды… Воды. Чей-то голос, женский, знакомый, произносит:
— Бредит, бедный.
Нет, это не бред. Какой же это бред? Я же вижу. Вот кости. Вот обрывки одежды. Вот детские башмачки, а вот чья-то окровавленная рубашка… И колесо от разбитой повозки.
Но если я не принесу воды, меня накажут. Меня сбросят к этим еретикам. Нет, нет, не надо, я не хочу туда. Я пойду дальше, я найду, найду… Встав на четвереньки, как животное, я подползаю к самому краю. Одной рукой волоку ведро. Грохот оглушительный. С яркими, болезненными искрами. Я опускаю ведро и пытаюсь зачерпнуть черного тумана, который медленно, будто облако, поднимается со дна иссохшей реки.
Туман заполняет ведро до краев, но это уже не туман, это пепел, черный пепел. Он плещется как вода и шелестит, как песок. Я опускаю в него руку, но ловлю пустоту. Черные хлопья оседают, твердеют, среди них белые обгоревшие уголки. От движения руки они вспархивают и кружатся, как те серые снежинки, что таяли на моем лице. Я тянусь за ними, пытаюсь поймать, будто это не обрывки, а бабочки с перламутровыми крыльями. Но они поднимаются все выше, выше, к самому небу.
Это уже не обрывки, а звезды, огромные, яркие. Тогда я встаю во весь рост, делаю шаг и… срываюсь. Падаю вниз, к злорадно белеющим костям. Черный пепел забивает легкие. Я задыхаюсь. Меня душит кашель, сухой, изнуряющий. Я уже не пытаюсь бороться, берег слишком крут, мне не выбраться. Я буду скользить по склону, если попытаюсь подняться. И я не пытаюсь.
Я замираю там, где нашел пристанище. Пепел укрывает меня. Становится тихо. Я сворачиваюсь клубком и согреваюсь. Как спокойно. Может быть, это и есть смерть?
Дышать становится легче, засыпавший меня пепел отдает камфарой и полынью. И небо уже не бесцветное, а напоминает расшитую серебром ткань.
Мне уже не страшно. И не больно. Радостно. Я слышу тихий, ласковый голос. Он утешает и нежит. Он зовет меня, но я не могу идти, я не чувствую ног, не чувствую тела, я засыпаю.