— Ну что ж, поздравляю, Аксель, — сказал доктор. — У тебя коулрофобия. Тяжелый запущенный случай.
— Я так и знал, — ответил я и шмыгнул носом.
Звук получился что надо: трубный и оглушительный. Ну, нос у меня тоже замечательный. Круглый, красный, а еще он светится в темноте. Если сжать его в пальцах, он издает резкий звук, словно гудят в клаксон. Носом я пошел в отца.
Фамильная, так сказать, черта.
Доктор оторвал взгляд от моей истории болезни (на голограмме лицевой стороны моя растрепанная бледная физиономия в обрамлении копны волос и имя: «Аксель Белл, 14 ст.л.») и пытливо уставился на меня линзами многочисленных микроскопов, заменявших ему глаза. Он явно видел меня насквозь. Змеевидные пальцы его рук, каждый с мелким глазком на конце, были способны заглянуть в любое отверстие любого тела. Сейчас они ритмично сплетались и расплетались, не отводя, впрочем, от меня своих взглядов. Большие мягкие уши доктора едва заметно шевелились: он прислушивался к ритму моего сердца. Раздувшиеся ноздри сверхчуткого хоботка, занимавшего большую часть лица врача, ловили весь спектр неслышных ароматов, которые продуцировали железы моего тела.
Просто детектор лжи, а не доктор.
Но я умел обходить такие детекторы. Для этого мне не пришлось тренироваться. Эти навыки в мое тело вложили мои родители. Вернее, отец. Качества, необходимые ему по роду своей деятельности, включали хладнокровие и невозмутимость. Поэтому пульс мой участился ровно настолько, насколько было нужно для прохождения теста, потовые железы отклонились от обычного режима работы на необходимую величину, зрачки расширились и сократились вновь, как того и требовала ситуация.
Доктор удовлетворенно кивнул самому себе, члены комиссии вздохнули, вложив в этот единый вздох приторное сочувствие и неподдельное облегчение, а я поздравил себя с победой.
Подумаешь, коулрофобия!
А то я раньше не знал о своих непростых взаимоотношениях с клоунами. Пфе!
Тем более, что добрый доктор заблуждался, хотя я и не стал его разочаровывать. Мне светил тюремный срок или исправительные работы, и виной этому были угадайте кто? Верно — клоуны.
Но унылой перспективе провести несколько ближайших лет в праведных трудах на благо обществу появилась вдруг некая альтернатива — и я не стал ею пренебрегать. Пусть даже она предполагала прохождение психиатрической экспертизы
Клоунов я вовсе не боюсь.
Я их ненавижу.
***
Мой отец был клоуном, а я ненавижу своего отца.
Все очень незамысловато и абсолютно логично.
Казалось бы, сложно ненавидеть человека, которого совсем не знаешь — а поди ж ты. За что, спросите вы? За то. За то, что он — клоун. И за то, что именно он стал моим отцом. То есть все сложилось бы иначе, родись я на борту корабля-шапито. Но вот на аграрной планете клоуненку расти непросто. Среди сверстников-пахаренышей, сверстников-сборщиц и сверстников-винодельцев он выделяется сильнее и ярче, чем желтая кверголла в прайде обычных, сине-фиолетовых. И все тумаки достаются угадайте кому?
Правильно. Мне.
Гены цирковых доминантны по отношению к генам остальных человеческих профессий. Простые сельскохозяйственные труженики — не исключение. С точки зрения закрепления признаков в ходе эволюции это логично.
Бродячие цирки весьма напоминают цыганские таборы далекого, дозвездного еще, прошлого. Маленькие группки-изоляты, бережно хранящие свою уникальную культуру в окружении однородного в культурном отношении прочего человечества. Даже сейчас, в эпоху всеобщей толерантности, к цирковым относятся с подозрением и легкой неприязнью.
Независимые, не привязанные ни к одному из миров, кочующие в своих неприступных кораблях-шапито среди звезд в бесконечном гастрольном турне, которое длится год за годом, век за веком, цирковые вынужденны иметь крепкие яйца…простите, превосходный генотип. Общество стало терпимее, а генинжи творят настоящие чудеса — и теперь инцест больше не считается извращением, а оба пола давным-давно абсолютно равноправны в способности к деторождению. У мужской пары рождается неизменно мальчики. У лесбийского дуэта — исключительно девочки. У смешанных пар по-прежнему рулят законы того странного монаха с прародины человечества. Доминантный аллель, рецессивный, сибсы, пробанды… вся положенная чушь, в общем.
Поэтому моя мама, добропорядочный агротехнолог, глава однополой пары, вместо того чтобы в любви и нежности зачать, родить и воспитать приличную маленькую девочку-агронома, поступила иначе. Она умудрилась поругаться со своей половинкой из-за какого-то пустяка, в сердцах хлопнула дверцей семейной ракеты и махнула на большую из лун нашего тихого и спокойного Скоруса. «Я просто хотела посмотреть представление,»- говорила она потом не раз за бокалом вина. Она мечтательно улыбалась при этом, гребаная сучка, и больше меня в эти моменты ее ненавидела только Селия, моя мачеха.
Жесткое расписание гастрольного тура увлекло корабль-шапито к другой звезде, оставив местных жить воспоминаниями до прибытия в систему следующего цирка. Мать вернулась домой с гордо поднятой головой. К тому времени в ее утробе прочно, как и подобает порождению клоунского семени, угнездился я.
Мой папа был рыжим. Не знаю, было бы лучше, если бы мать переспала с белым клоуном. У меня бледное лицо с широко лыбящимся ртом, красный шар на месте обычного носа и копна непослушных, вечно растрепанных огненно-рыжих волос. Телосложением я похож на грушу, а размер стопы еще с самого моего малолетства заставлял маму нервничать и отправляться в длительное скитание по обувным магазинам.
Мать изо всех сил старалась выпятить мою непохожесть на соседских детей. Как будто одной внешности мало! Нет, она еще и одевала меня соответствующим образом. То, что для всех остальных было маскарадными костюмами, стало моей повседневной одеждой. В моей гардеробной висела целая коллекция аляповато-ярких мешковатых балахонов, огромных пышных жабо, дурацких шляп с цветами и перьями, белых перчаток, а на обувных полках рядами стояли огромного размера ботинки с длинными носами.
Неудивительно, что от ровесников я огребал все тумаки, какие только возможно. Взрослые показывали на меня пальцами. Учителя смотрели с сочувствием. Доктора — с любопытством.
Я не жалуюсь. Я привык.
Драчунам давал сдачи, любопытствующих игнорировал, в школе старался, с врачами подружился.
Жить стало немного проще. Считать меня уродом так и не перестали, но мне было наплевать.
Каково быть клоуном, я давно уже понял. Осталось разобраться, зачем мне им быть, и кто в этом виноват?
Генетика может дать ответ практически на все вопросы в жизни. Просто иногда ей надо немножко помочь, решив некое социальное уравнение с участием некой неизвестной персоны. Настало время как следует поскрипеть своими клоунскими мозгами.
Чем я благополучно и занялся.
Время от времени в систему залетали цирковые корабли. Возможно, и мой отец был на одном из них. Мать никогда не говорила, как назывался цирк, которому я обязан своим появлением на свет. Впрочем, ничего сложного не было в том, чтобы узнать это самостоятельно. Я рассчитал день своего зачатия, влез в архивы местного филиала представительства Транспортной сети и выяснил, что этот день приходится на месяц визита «Большого цирка Тускарелли» в систему Скоруса. Список команды корабля-шапито отсутствовал. На мой запрос инфотека ответила, что информация является конфиденциальной. Определенные подозрения на этот счет у меня появились уже давно.
И я отправился снова пытать маму.
***
— Я не стану называть тебе его имя, — как и раньше, ответила мне мать, наливая себе из большой заиндевелой бутылки. Как обычно в это время дня, она была уже изрядно навеселе, и горлышко бутылки выбивало о край стакана замысловатую переливчатую дробь.
— Но почему, мам? — в который уже раз спросил я. Она попыталась оставить вопрос без ответа, как делала всегда. Я привлек ее внимание, засунув палец целиком себе в ноздрю — клоунский нос позволял запросто проделывать подобные штучки. Маму это бесило, а я об этом знал.
Мама поморщилась и скомандовала:
— Аксель, немедленно прекрати! Ты поранишься!
— Дет, баб, и ды эдо здаешь, — возразил я. Но палец из носа вытащил — а следом за ним потянулась гирлянда цветных платочков, которые тоже запросто там помещались, не мешая дышать. Я давно это обнаружил. Все-таки нос был особенный, клоунский.
Спасибо папе.
У моего тела, опять-таки благодарение моему неизвестному родителю, обнаружилось еще немало особенностей. Например, меня можно было лупить как боксерскую грушу, а мне все было нипочем. Боли я практически не чувствовал — пружинисто подскакивал с земли, по которой меня валяли недруги, и давал им сдачи.
А кулачищи у меня тоже были клоунские — а значит, что надо.
— Имени твоего отца я тебе не скажу, — мама, покачиваясь, подошла вплотную и наклонилась ко мне, легонько коснувшись пальцем моего носа. — Он уважаемый человек, и я не хочу, чтобы ты отнимал у него время ради удовлетворения собственного любопытства.
От нее пахло вермутом и цветами — утром она работала в оранжерее. Мама у меня чудачка. У нас мир-виноградник, и на весь наш сектор галактики именно Скорус славится своими винодельнями — и прекрасным вином.
— Клоун — уважаемый человек?! — фыркнул я.
Мама заговорщицки подмигнула мне и прижала к губам один из своих пальцев-культиваторов. Отсалютовала мне стаканом и залпом опрокинула его, даже не поморщившись.
Пить этиловый спирт на планете виноградников мама считала особым шиком.
Мама плюхнулась в кресло у камина и захрапела. Я вздохнул и укрыл ее пледом.
— Спасибо, солнышко, — пробормотала она, не просыпаясь.
***
Моя мама агротехник, и, как и положено на Скорусе, специалист по культивации винограда. Она — ценный кадр, и связана пожизненным генетическим контрактом с самой планетой. То есть если она попытается надолго улететь со Скоруса, через какое-то время недостаток местных минеральных веществ и микроэлементов в уникальном для Скоруса сочетании убьет ее.
Я генетически иной, благодаря отцу — но у мамы еще и юридический конртакт со Скорусом, в котором сказано, что и сама она и все ее потомки до энного колена являются собственностью колонизационной корпорации виноделов, освоивших когда-то, полтысячи лет назад, эту планету. Так что если я сорвусь в бега, то меня быстро отловят и насильно вернут домой. Позориться мне не хотелось. Так я и жил в доме, который был для меня не самым подходящим домом во вселенной.
Цветы — мамино хобби. Это делает маму странной в глазах соседей. Не тот факт, что ее хобби — цветы. Сам факт наличия у взрослой воспитанной женщины хобби вообще— и времени на него.
В школе нам говорят, что иметь хобби неестественно. Неестественно потому, что это — нефункционально. Так обычно про хобби и говорят: нефункционально. Глупо тратить время на какое-то постороннее занятие. Ведь если родители вступают в брак, как и положено, опираясь на прогноз Селектора, то когда запланированный ребенок появляется на свет, родители уже точно знают, кем он станет, когда вырастет. Ни о каком хобби речи не идет — ведь такому человеку сама его работа будет приносить абсолютное удовлетворение.
Так вот: маме ее работа удовлетворения не приносит. Поэтому год от года она относится к ней со все большей прохладцей, уделяя все больше времени своим цветам. Сменить же род деятельности в наше время не то что не просто — это практически невозможно. Ну посудите же сами — кем может еще работать агроном, со своими-то руками, которые представляют сложнейший инструмент по уходу за растениями. Со всеми этими встроенными рыхлителями, ирригаторами и приспособлениями для подрезания и прививки мама, должно быть, выглядит для человека непривычного чудно. Но тут непривычных нет. Тут все при деле — так же, как и повсюду во вселенной.
Когда-то давно, в эпоху заселения галактического рукава, исследователи и колонисты были чрезвычайно стеснены в ресурсах, а посему не в состоянии были везти с собой к вновь открытым мирам все необходимое. А без механизмов — пусть даже самых простых, которые могли бы приводить в действие животные, — освоение планет становилось нелегким делом. Приручение местных животных, даже если таковые и обнаруживались на новых мирах, тоже было делом непростым. Использование самих колонистов в качестве грубой силы, разумеется, было признано нефункциональным.
Вы чувствуете, насколько популярно в нашем обществе и в наше время это словечко?
В ту далекую пору было решено убить сразу несколько грейзов единственным импульсом, и инициативу в свои руки приняли генетики и генинженеры. Смешные старинные опыты на плодовых мушках вдруг принесли наконец плоды, пусть даже это и случилось много столетий спустя после экспериментов того монаха.
Тогда как раз закончился период власти оголтелых религиозных ортодоксов, исповедовавших стагнацию всего и вся и провозгласивших лозунг «Стабильность. Умеренность. Традиции» своим девизом. Наступил новый Золотой век, пусть даже причины нового расцвета науки и галактической экспансии были вызваны отнюдь не радужными обстоятельствами.
Солнце материнской планеты человечества, Почвы, кажется, собралось на протяжении жизни двух поколений, опережая график собственной звездной эволюции, превратиться в красный гигант и сбросить оболочку, убивая все живое в собственной системе. Измениться или умереть — таков был новый девиз той далекой поры.
И люди изменились.
Для повышения выживаемости вида оба пола сделали способными к деторождению. Необходимые в жизни профессиональные качества программировались в генетическом коде, и молекулярная защита нуклеиновых цепей стала не по зубам никаким мутагенам.
На скорлупках кораблей-ковчегов человечество расползлось по всему звездному рукаву, пустив корни на всех мало-мальски пригодных для колонизации планетах. Ни один из новооткрытых миров не смог устоять перед натиском адаптированных к выживанию в любых условиях поселенцев.
И вот прошло пятьсот лет по календарю давно сожженой собственным солнцем планеты. Каждый из миров населен исключительно подходящими его специализации особями постчеловеческого племени: Скорус — виноградарями и агротехниками, Гефестарион — металлургами и молотобойцами, похожими на подгорных коротышек из старинных, доколониальных еще, сказок, Океанида — стремительными рыбьими пастухами и фильтрователями планктона…
Все функционально. Все при деле.
И только один клоуненок оказался посреди виноградного рая, непонятно что там забыв.
Так странно ли, что он растет социопатом?
Вам удивительно?
Мне — нет.
***
Как я оказался по ту сторону закона? Ну, история не особенно длинная, но не слишком и красивая. Меня не особенно красит, во всяком случае.
Началось все с того, что мне понадобились карманные деньги. Я пошел и сказал об этом маме. Она оторвалась на мгновение от своей гидропоники и, откинув с лица перепачканной в удобрениях клешней прядь модифицированных волос, посмотрела на меня своими синими-пресиними глазищами с сияющими фасетками оптических усилителей в глубине каждого из зрачков.
Эти волосы — сплошные анализаторы влажности-температуры-давления и прочей необходимой уважающему себя агротехнику ерунды. Выглядит диковато — но это вы еще пчеловодов с Прополисада не видели. А я видел. На круглогодичной Агротехнологической ярмарке в третьем астероидном кольце у них павильон. Меня мама туда возила, совсем еще маленьким, пока еще интерес к своей работе не потеряла, и ей было, что на ярмарке выставлять.
Давно это было. Но я запомнил.
— Аксель, милый, — сказала мама. — Если тебе нужны деньги, придумай, как тебе их добыть.
— Хорошо, мама, — ответил я и отправился добывать.
Чуть позже шериф говорил маме:
— Милая Катрин! Мы, ваши соседи по Агривальдау, понимаем, как трудно вам с женой воспитывать нестандартного ребенка. Мы очень хотели бы помочь вам в адаптации Акселя к нашей жизни. Вы же и сами видите, что он выходит из-под контроля, и чем старше становится, тем сильнее это заметно.
— Конечно, — ответила мама, покачиваясь и балансируя стаканом с плавающими в прозрачной жидкости кубиками льда. — Он другой. Это и невооруженным глазом видно.
Шериф доверительно наклонился к маме и понизил голос.
— Он нефункционален.
Мама фыркнула. Я фыркнул. Шериф укоризненно посмотрел на нас.
— А то я не знаю, — сказала мама.
Шериф был образцовым плодом мужского гомосексуального брака: крепкий, плечистый, абсолютно уверенный в своей правоте. Без страха и упрека. Ручищи-фиксаторы. Глаза-прицелы. Язык, который, если свернуть в трубочку, превращается в духовое ружье, стреляющее колючками с парализатором. Спорить с таким и объяснять ему что-то совершенно бесполезно. Я и не стал, когда он изловил меня в коттедже соседей, где я искал какие-нибудь ненужные им деньги.
Пальцы шерифа до сих пор тисками сжимали мочку моего уха. Но мне не было особенно больно — мы, клоуны, народ не слишком чувствительный.
Мочку другого уха осторожно, с выражением сосредоточенной брезгливости на лице, держала кончиками пальцев мама.
— Присматривайте за ним, сударыня, — сказал шериф на прощание и откланялся.
Мама задумчиво обвела взглядом бескрайние виноградники, раскинувшиеся на склонах холмов до самого горизонта под зеленоватым небом Скоруса.
— Аксель, мой малыш, — сказала она, прикончив содержимое своего стакана. — Тебе должно быть стыдно.
— Мне стыдно, мама, — сказал я, поморщившись. Один из встроенных в мамины пальцы буров раздражающе ковырял мое ухо. — Я больше не буду.
— Стыдно не потому, что ты решил добыть деньги таким вот — очень, кстати, незаконным, способом, — словно не слыша меня, продолжала мама. — В нашем сонном царстве предопределенности и всеобщей запрограммированности, — она широким жестом обвела раскинувшуюся вокруг пастораль, — любая инициатива заслуживает всяческого поощрения, даже если эта инициатива преступна. Ты молодец уже в том, что хотя бы попытался самостоятельно решить проблему, и необходимость преступить закон тебя не остановила. Стыдно же тебе должно быть за то, что ты попался.
— Да, мама, — понурив голову, ответил я.
— Но тебе не должно быть стыдно из-за того, что ты отличаешься.
Мгновение мама смотрела на меня на удивление трезвым взглядом.
А я удивленно таращился на нее.
— Ты сейчас надо мной издеваешься? — спросил я.
— Ничуть, — ответила мама. — Вот когда наряжала тебя во все эти смешные костюмы — тогда да, я издевалась. Но в результате ты вырос мальчиком с характером. Не надо меня ненавидеть за это.
Минуту я смотрел на нее, переводя взгляд на свои большие неспециализированные руки. Руки почему-то сами собой сжимались в увесистые кулаки. Потом разжимались снова.
Сжимались.
Разжимались.
Потом я улыбнулся.
— Я не в обиде, мам, — сказал я. — Теперь мне это даже нравится. Знаешь, как они все от этого бесятся?
— Знаю, мой мальчик, — сказала мама. — Они терпеть не могут все непонятное. Все нефункциональное. Меня это забавляет.
Сквозь окно, не выходя из дома, на маму в упор смотрела Селия. На миг мне показалось, что взгляд ее полон ненависти.
Но это оказалось лишь осуждением. Мало кто способен на ненависть в наше время генетического ограничения негативных эмоций.
— Я горжусь тобой, сынок, — сказала мама. — А теперь иди и придумай, как еще можно достать деньги.
***