Их я держу в руках, пока спускаюсь, держу высоко, как долгожданный трофей, как вызов всему привычному, блестящему и пристойному.
В этих сабо я желаю потрясти и разрушить устои, желаю преступить законы, желаю действовать назло, вызвать гнев, ужас, негодование, желаю схватки с собственным обиталищем, с племенем, породившим меня, желаю войны со всем ненавистным, лицемерным укладом, что вынуждает меня совершить предательство, отступить, отречься, иссушить собственное сердце, желаю…
Только я опоздала. Раньше надо было вздымать знамя благородного гнева и бросать вызов. Раньше, раньше…
Сейчас не время и не место, сейчас это скрипучая лестница, а не поле битвы. Успокоившись, я продолжаю спускаться.
Залитая дневным светом комната почти неузнаваема. В камине кроткое, без зловещих красных языков, пламя. На ковре полоска бледного солнца. Стены той же известковой белизны, как и в спальне Лючии. Приятно пахнет камфарой. Липпо стоит спиной к двери.
— Ему хуже, — говорит он, не оборачиваясь. – Ещё не агония, но дело, похоже, к тому идёт…
Липпо устал. Морщины на худом лице будто бескровные порезы. Кожа землистая, нездоровая. Покрасневшие веки. На моем счету третья ночь без сна, а на его – десятая. И дни, в тревоге и поисках.
— Что мне делать, Липпо?
— То же, что и раньше. Говорите с ним, говорите, пусть слышит ваш голос.
Геро ещё дальше от меня. Кожа стала какой-то восковой, полупрозрачной, будто там, под кожей, ничего нет, побывавшая здесь смерть всё выморозила и выжгла, а вместо крови в жилах тающий лед.
Только у самых истоков, в сердце, теплится жизнь. Её вестники – трепещущие ресницы и чуть порозовевшие губы. Кажется, что Геро уже не в беспамятстве, он спит. Только сон его неестественно тяжел и вязок.
Но сон — это ещё не смерть. Сон – это союзник. Я трогаю влажные прядки на висках, пытаюсь обнаружить беспокойную жилку.
— Хочешь узнать, что было дальше? Ты же ничего не знаешь.
Целых шесть недель прошло с той нашей встречи у развалин беседки. Я еще несколько дней оставалась в замке. Я и на следующее утро приходила к той мраморной колонне, ещё до рассвета, в сером влажном тумане, и целый час бродила по парку. Промочила ноги. Я знала, что ты не придешь. Но не верила.
Встречаться со мной было настоящим безумием, и ты недвусмысленно дал мне это понять. Для меня игра, для тебя – смерть. Я понимала и это, но желала играть с каким-то азартом.
Приключение было слишком захватывающим, чтобы так просто от него отказаться. Я бродила по парку и ждала. Как благовоспитанный кавалер, ты должен был прийти. По канонам куртуазной науки мужчина не смеет отступать, тем более, если дама выказала благосклонность.
А я не просто выказала, я её подтвердила. Я искала встречи, я тебя целовала. Сама. Без просьб, клятв и уговоров. Я нарушила все возможные правила этикета. А что сделал ты?
Ты сбежал, сбежал, будто это был не поцелуй, а укус. Да, да, я знаю, это был единственный выход. Ты защищал свою дочь. И мне спасал жизнь. Рассудком я это понимала. Разумная, трезвая часть меня оправдывала твой поступок, приводила нерушимые аргументы. Но другая часть…
Та, что досталась нам от праматери нашей Евы, та наша ипостась, что сплошь состоит из обид и кокетства, не принимала доводов рассудка. Она чувствовала себя оскорблённой. Ею пренебрегли! Её покинули! Была ещё свежа рана, которую нанёс мне Дункан. А тут ещё одна неудача.
Мне стоило большого труда сохранять равновесие меж этих двух поселившихся во мне существ. Оскорбленная женщина, которая требовала все забыть и не вспоминать, и женщина разумная, которая тихо печалилась и мечтала о встрече.
Но встреча так и не состоялась. Когда пришло время покинуть замок, я тянула до последнего. Я была медлительна, забывчива и притворно гневлива. Заставила Катерину по несколько раз укладывать вещи, изводила неуместными приказами Эстер.
Я ждала знака. Какого-то происшествия, шума, может быть, короткой записки, чего угодно…
Ты должен был каким-то образом дать о себе знать. Должен! Но ты молчал.
Напрасно я оглядывалась, вздрагивала от раздававшихся в коридоре шагов, от стука в дверь. Ты не подал знака. Последней моей надеждой был прощальный взгляд.
Как приговоренный на эшафоте я искала его. Со двора я выехала последней. Не помню, какую соорудила для этого ложь. Ехала и оглядывалась. Обшарила глазами все окна. Ничего. Ни одна портьера не дрогнула.
Замок взирал на меня пустыми, мёртвыми окнами. А существовал ли ты на самом деле? Не придумала ли я тебя? Не был ли ты моим сном, видением, грезой?
Я уже и сама не знала. Сомневалась и всё же верила, потому что помнила вкус твоих губ. Слышала твой голос, твою тихую мольбу. Во мне всё ещё жила твоя боль.
Она тлела где-то глубоко внутри, что служило неоспоримым доказательством твоего бытия. Ты без сомнения существовал. Ты жил под этим небом, ты прятался за этими стенами, но ты меня отверг.
И я унесла это знание с собой, будто застрявший в теле наконечник копья. Это была обида. Чем дальше я удалялась от замка, тем горше становилась обида. А когда показались ворота Сент-Антуан, я уже знала, что буду мстить.
Я решила тебя забыть, изгнать, обратить всё случившееся в то, чем оно на самом деле являлось – в приключение.
Это было приключение. Всего лишь приключение. Маленькая забавная авантюра, и ничего больше. Похоронить её в шкатулке вместе со старыми письмами, сломанными драгоценностями и дырявым веером.
Одним словом, обратить в воспоминание, цветной лоскут среди прочих, таких же отыгравших, отслуживших, сбросить эту печаль, как дерево сбрасывает листву, и начать все сначала. Этот план представлялся мне вполне осуществимым.
Я вернулась в Париж в самый разгар сезона и сразу же оказалась в центре событий. Налетевший вихрь из знакомств и впечатлений подхватил меня. Начались бесконечные приемы, визиты, аудиенции. Я пользовалась определенным успехом, ибо меня приглашали, чтобы поглазеть.
Я была украшением, вроде ярмарочного медведя.
Незаконнорожденная принцесса, сосланная и осмелившаяся вернуться, вдова средиземноморского пирата, несостоявшаяся леди МакЛохлен. Последнее вызывало скорее жалость, чем злорадство, ибо оскорбителем был англичанин.
При дворе еще не забыли дерзости Бэкингема, и особо ретивые кавалеры готовы были отправиться в Лондон, чтобы наказать обидчика. Мне достаточно было пожелать, достаточно было произнести слово…
И как же мне хотелось произнести это слово! Как мне это льстило! Как отвратительно мне это нравилось! Я всерьёз подумывала о мести. Я могла бы её свершить. В угоду самолюбию.
Приятно было играть роль страдающей дамы из поэмы Ариосто. В мою честь уже сверкали клинки, гремел вызов и готова была пролиться кровь. Я будто бабочка порхала с цветка на цветок, собирая дань восхищения и сочувствия.
Побывала в знаменитом литературном салоне Рамбуйе. Пожалуй, это самое приятное и даже полезное из воспоминаний. Во всяком случае, это была единственная гостиная, где мне не отводилась роль ярмарочного акробата.
Там в то время принимали некого стряпчего по имени Корнель. Он читал свою пьесу. Да, да, именно так! Стряпчий написал пьесу. Что-то такое пафосное с подражанием Эсхилу или Софоклу. Но не без дарования.
Госпожа маркиза обещала автору свое покровительство. Даже я обещала прочесть. Но, вернувшись домой, тут же его забыла. У меня была собственная драма, невидимая трагедия, которую страсти играли на подмостках моего сердца.
Стоило мне остаться одной, отвлечься, закрыть глаза, как я видела тебя. Ты являлся сразу, как будто и не разлучался со мной. Стоило затихнуть резким, чужеродным голосам, как я слышала твой.
Ты говорил со мной. Иногда ты повторял фразы, уже сказанные прежде, но чаще я придумывала их. Ты задавал вопросы, я отвечала. В первую неделю я пыталась отогнать призрак, заполняя свой разум ничего не значащими мелочами, но затем, смирившись, уже ждала тех мгновений, когда останусь с тобой наедине, и смогу говорить.
В твоих глазах мне виделся упрек. От тоски у меня сжималось сердце. Но гордыня обращала готовые выступить слезы в пар.
«Он отверг меня! Отверг!» — твердила я — «Он отказался от меня, оттолкнул. Мне нельзя его помнить. Он недостоин того, чтобы я терзалась и проливала слезы. Он всего лишь чужой любовник».
Моей решимости хватило на шесть недель, я стойко держалась, а затем будто лопнула перетершаяся струна. Мой тюремщик, гордыня, переломал себе ноги. А мне удалось сбежать.
В буквальном смысле. Ты ведь об этом ничего не знаешь, мой хороший. Мы встретились после королевской охоты, когда я отстала и якобы заблудилась.
Но это не первый мой визит в Конфлан. Я была там и прежде. Однажды ночью мне было так неспокойно, что я не могла спать. Я даже не отдавала себе отчёта в том, что со мной происходит. Я гнала опасные мысли и убеждала себя в том, что поступаю верно.
Большинство из нас верят, что, следуя по пути добродетели, они исполняют свой долг, а на деле методично лишают себя надежды и счастья, забрасывают мокрым песком искру божественного пламени. Порыв, дарование, любовь, все, что имеет истинную ценность, что связывает грешную и смертную плоть с небесами.
В конце концов, наступает опустошение. Мы предаём себя сами, отдаем себя на служение идолам. Мы теряем надежды, впадаем в отчаяние, глохнем, слепнем, но не желаем признавать за собой вину. Ибо какая может быть вина, если мы исполняем долг, подчиняемся предрассудкам и суверену.
Какой вес и какую ценность может иметь по сравнению с этим долгом божественный свет, трепет души, её прозрение и нежная мука. Я была на пути к предательству, действовала с той же благоразумной настойчивостью, выпалывая сорняки счастья.
Но я не учла силы охватившего меня чувства. Моя болезнь зашла слишком далеко. Настал миг, когда все преграды, стены, запреты рухнули.
Я вернулась к самой себе, соединилась с собственным страждущим двойником, который прежде был мною отторгнут. Мне надоело играть по чужим законам, я хотела быть собой.
Пусть неуклюжей, спотыкающейся, нелепой, с царапинами, невзгодами и ошибками. Но собой! Пусть будут ошибки, но это будут мои ошибки, мои невзгоды.
Пусть это будет опыт и мука моей души. Но это будет мой опыт. Кажется, вновь был прием у Рамбуйе. Ужин еще не подали, но я внезапно поднялась и направилась к двери. Я не могла более там оставаться.
Изумлённая хозяйка и гости бросали на меня недоуменные взгляды, но никто не произнес ни слова. Уйти подобным образом – верх неприличия, но мне не было до них никакого дела. Я знала, что поступаю правильно.
Исправляю допущенные прежде ошибки, возвращаюсь на путь, указанный мне свыше. Клермон и бывшая со мной Катерина были так же изумлены, но не задавали вопросов. Сочли за каприз избалованной барыньки. Мой нрав им был хорошо известен.
Но и покинув особняк на улице Сент-Тома, я не успокоилась. Своим приближенным я объявила, что намерена совершить прогулку в сторону Венсенна. И это посреди ночи!
Виктор, пожав плечами, засунул за пояс два пистолета и еще пару в седельную кобуру, и точно так же поступили Монтень и Ливаро. А Перл…
Ах да, этого наглеца ты ещё не знаешь. Но это легко исправить. Как только ты… Если ты…
Тут у меня пресекается голос. Я закрываю лицо руками и трясу головой. Как я смею сомневаться! Молчи! Молчи!
— Так вот, Перл… Он, собственно, тоже принадлежит к моей свите, однако, должность его несколько… несколько странная. Одним словом, Перл это мой шут.
На самом деле он не Перл, у него есть настоящее имя, но он, пожалуй, сам его забыл. Он Перл, потому что изрекает перлы. Обжора, игрок и пьяница. Но он… мой друг.
Как бы странно это не звучало. Он честен, благороден, но не испытывает ни малейшего почтения ни к моему титулу, ни к происхождению. Когда-то мой покойный муж поручил ему присматривать за мной. Вот он и присматривает. На свой манер.
Тоже два пистолета, испанская дага и клинок шотландского горца. Одним словом, маленькая армия с обезумевшей женщиной во главе. Я даже не попыталась объяснить причину.
Просто села в седло и отправилась к Сент-Антуанским воротам. Это была ночь на святого Николая. В домах еще не погасли огни, слышались пьяные голоса, звон бутылок и кружек. С утра шел снег. На мостовой полурастаявшая снежная жижа.
А в пригороде белая тишина. Когда мы въехали под деревья, уже искрящиеся от подступающего морозца, явь обратилась в сон. Я не верила, что все это происходит со мной и происходит по моей собственной воле.
Вокруг царила полупрозрачная небывальщина. Беззвучная, околдованная. Двигались только мы, разгоряченные лошади шумно дышали, их морды окутывал пар. Ехали молча, мне по-прежнему никто не задавал вопросов.
Стены замка выступили из темноты внезапно, как будто выросли из-под земли. Застывшая, окаменевшая ночь. Но эта громада обладала зрением. Чернота была не сплошной, кое-где светились окна. Горели свечи, пылал камин.
Я знала, что одно из этих окон твое. И сразу высчитала, какое. Ближе к восточной башне, на втором этаже. Свет на самом верху, под крышей, указывал на то, что не спит кто-то из слуг.
Мерцал свет и на кухне, там недавно готовили праздничный ужин. Но то окно могло принадлежать только тебе. Окно кабинета, где я увидела тебя впервые. Слева окно спальни, справа – гостиной, и все три забраны решёткой.
В отличии от всех прочих окон в замке.