Кто бы мог подумать!
Геро смотрит на меня своими полуослепшими глазами. И чуть улыбается. Затем вновь утыкается мне в плечо.
Я чувствую, как его небритая скула царапает мою кожу на ключице. Левая рука все еще лежит поверх прилежно исписанных бумаг. А правая бессильно брошена на колени ладонью вверх. Пальцы перепачканы чернилами.
Я нежно беру эту брошенную руку, глажу по заострившимся костяшкам и целую в ладонь. Потом мягко дую, чтоб подразнить.
— Щекотно, — не размыкая век, говорит Геро.
— А у меня тоже рецепт. Хочешь, покажу? Он на французском, и ты сможешь его прочесть.
— Что за рецепт?
— Приворотного зелья, конечно.
Геро даже пытается проморгаться.
— Снова… оно? Жабье семя?
— Нет, — отвечаю с напускной таинственностью. – Этого обещать не могу. Но есть тертый в порошок рог нарвала, медвежий зуб, листья чертополоха и… вороний глаз.
Геро болезненно морщится.
— Нет, не надо. Сжальтесь, ваше высочество. Зачем же так? Это сложно! Для того, чтобы меня убить, есть более простые средства. Всего лишь немного тоски и печали. Этого хватит. Я уже и так наполовину мертв. А вы ещё и вороний глаз… За что?
Я касаюсь губами усталых век, нежно дышу в темную, спутанную прядку на виске.
— Нет там никакого вороньего глаза. Это вкусное зелье. Шоколад называется. Сейчас я тебе прочту, и ты сам убедишься.
Я извлекаю из бархатного кошелька записку, которую, после долгих уговоров вручила мне Катерина. Это был тот самый рецепт шоколада, добытый ею у доньи Эстефании, тайное знание Эскуриала, напиток языческих богов.
— Вот слушай. Три унции молотых какао-бобов, шесть унций молока, щепотка острого перца, палочка корицы, ложка коньяка…
— Жанет…
— Что, милый?
— Я все время вижу ее. Закрою глаза, и вижу. Я потому и спать не могу. Вот она, передо мной. Смеется… Я не вижу ее плачущей или грустной. Только веселой. И голос ее слышу. И смех. Вот она бежит ко мне, я беру ее на руки. А она называет буквы, которым я ее обучил. Я учил ее читать. Она уже знала некоторые и могла отыскать их в книге. Я невольно начинаю называть следующие, те, которые она еще не знает. Начинаю выводить их на бумаге, чтобы в следующий раз… А потом вспоминаю, что следующего раза не будет… Ничего не будет. Что я только грежу, утешаю себя этой грезой. Только ее нет. Ее больше нет. Их никого нет. Я пытаюсь осознать, принять этот смысл. Пытаюсь объяснить самому себе, что жизнь — это череда потерь, что ничего не живет вечно, что жизнь и смерть это естественное, изначальное единство, одно дополняется другим, одно не существует без другого, стебель произрастающий из корня, из черной земли, из праха… Но мне не помогает. Я не могу отделить это знание от собственной боли. Она перечеркивает все мои рассудочные уловки. Я закрываю глаза, и мой разум сжимается, обращается в какого-то жалкого крикуна.
Геро смотрит на меня с виноватой неловкостью.
— Я понимаю, почему Липпо дал мне эту работу. Он видит, что со мной происходит. А это средство задействовать мой разум, мой обессилевший рассудок, иначе он развалится, как обветшалая хижина. Восстановленная способность мыслить, извлекать смысл послужит железной скобой для его укрепления. Он прав. Я последовал его совету, и мне в самом деле стало легче. Я устал, и боль как будто притупилась. Вы тоже правы, ваше высочество. Вы тоже пытаетесь мне помочь. То, что вы сейчас делаете, способ вернуть меня к жизни, заставить меня ощутить ее вкус. Вы болтаете со мной о пустяках, чтобы не позволить мне вернуться обратно, в мою келью отчаяния.
— Да, это так. Я хочу, чтобы ты не спешил отвергать жизнь. Не отворачивался от нее. В ней еще немало приятного.
Он печально улыбается.
— Я знаю. Мой разум знает. Мое сознание. Рассудок твердит о том же. И память – Смущенно договаривает – Даже тело. Но сердце отвергает все даже самые разумные доводы. Оно сильнее их всех.
— А мы не будем с ним пока спорить — говорю я ласково – Ему нужно время, и так просто его не переспоришь. В нем слишком много боли. Ей нужно излиться, перегореть. Не надо с ней бороться. Это как свежая, нанесенная извне рана, кровь в ней еще не загустела. Рана должна очиститься, сама, без постороннего вмешательства, изгнать скверну и гной. А потом кровь свернется, и рана перестанет кровоточить.
— Когда же это случится?
— Не знаю. По-разному бывает.
Я снова привлекаю его к себе, обнимаю так, чтобы щекой прижаться к щеке.
— Ты же помнишь, что было выгравировано на перстне царя Соломона. И это пройдет… А он был великий мудрец. Возможно, самый мудрый из всех когда-либо живших на земле. Он знал истинную цену сказанному. Все проходит. Войны, болезни, бедствия. Все кончается, все проходит по естественному кругу, чтобы сгинуть во тьме и вновь возродиться. Только Бог бесконечен. Потому что Бог — это Любовь. И все, кто ушел, они растворились в этой Любви, вернулись к Богу. Извини, я кажется повторяю те же увещевания, которыми измучил тебя твой собственный рассудок. Мне незачем повторять, ты и сам все это знаешь.
Геро послушно кивает. Он встряхивает головой, как будто пытается проснуться, согнать набежавшую пелену и выбраться из той липкой трясины горечи, в которую только что вновь нырнул.
Я вижу, как нелегко ему это дается, с каким трудом он освобождается из тенет уныния и безысходности, как тянет, волочит самого себя из полумрака небытия, из могильного плена, где душа его, израненная, нашла долгожданный покой.
Он весь разбит изнутри, изрезан на эфирные ремни, а душа полощется множеством ленточек на засохшем дереве с ядовитыми шипами. Весь прошедший день и всю ночь он собирал эти ленточки, обжигая пальцы о шипы, собирал воедино разрозненные нити, чтобы ткань вновь обрела целостность, чтобы жизнь из бесформенной груды обломков вновь стала чем-то узнаваемым и осмысленным.
Ему нужна волшебная нить, чтобы сшить, соединить эти лоскуты, ему нужна сила. Он берет ее из этих разбросанных мятых свитков, из дружеского участия Липпо, из заботы Лючии и, конечно, из моей нежности. Из моего присутствия, из моих рук.
Но его собственной силы там гораздо больше. Он мог бы справиться и один, без нашей помощи, как делал это уже много раз. Как привык это делать, с одной лишь верой и любовью в сердце.
Но я больше не позволю ему оказаться наедине с этой пустотой. Не дам ему исчерпать себя. Я буду рядом. Я вновь целую его в ладонь.
— А теперь напиток богов! Сейчас я спущусь на кухню и попытаюсь его приготовить. А ты меня жди. Это будет приворотное зелье.
— Без вороньего глаза?
— Без глаза. Обещаю.
Это я погорячилась. Вот сейчас спущусь и приготовлю. Как будто это так легко сделать! Я ни разу его готовила, шоколад всегда варила Катерина. И Лючия все еще не вернулась. Что я буду делать на ее кухне?
Отступать поздно, я уже дала слово. Да и так ли это сложно? Смолоть зерна, добавить молока и поставить на огонь.
Если я найду, чем их смолоть. На кухне у погасшего очага спит Перл. Само собой, где же еще? Под голову он подсунул свернутую скатерть, а укрылся своим плащом. Ложе не королевское, почти разбойничье.
Но шут роскошью не изнежен. Самозабвенно храпит. И как виртуозно! С руладами и трелями. Не церемонясь, я высыпаю бобы какао на стол и принимаюсь искать ручную мельницу.
У Лючии, хозяйки опытной и рачительной, обязательно есть такая. Она мелет на ней муку, орехи, пряности. Иногда даже перетирает крупные кристаллы соли. Я открываю ларь, громко хлопаю крышкой. Храп прекращается.
Не оборачиваясь, я продолжаю поиски.
— Лючия, беллиссима, что ж ты так шумишь! Красавица моя колченогая, как же гремят твои кости!
— Лючия на рынке, Перл, просыпайся и помоги найти мне мельницу.
— О, блудная дочь вернулась.
Перл хлопает глазами, как потревоженный филин. Вид у него потешный. Волосы торчком, воротник съехал набок, камзол задрался, обнажив круглый живот, а пальцы на босых ногах шевелятся, будто пытаются найти опору. Шумно вздохнув, Перл скребет затылок.
— Что это за гадость на столе?
— Это не гадость — отвечаю я – Это какао бобы.
— Какие бобы?
Он тянется свою растопыренную ручищу с толстыми пальцами и хватает один боб.
— Положи на место — строго говорю я – Каждый боб стоит десять пистолей.
Перл шумно дышит, разглядывая неказистую продолговатую горошину.
— Десять пистолей? За это десять пистолей? Вот на что ты тратишь деньги, вместо того, чтобы заплатить мне жалованье! Что ж это за бобы такие? Уж не те ли, что привозят Филиппу Испанскому из Мексики?
— Они самые. Я перекупила их у поставщика королевы Анны.
— А на черта они тебе сдались? – Перл пробует боб на зуб – Он же горький!
— Не трогай, деревенщина. Ты ничего не понимаешь. Из этих бобов варят шоколад. Ты знаешь, что такое шоколад?
Перл сначала скребет затылок, затем заросший щетиной подбородок.
— Шоколад? А что такое шоколад? А, знаю, это такое коричневое месиво, которое варит твоя сладенькая Катерина. Никого не подпускает, сама варит. Я как-то был на кухне, когда она там над медным горшочком колдовала. Молоко у нее убежало, и вонь стояла невообразимая. Ты что же, хочешь повторить ее опыт?
— Да, хочу. Я хочу сварить для Геро шоколад. А ты сейчас слезешь с лавки и мне поможешь. Найдешь мельницу, мед и корицу. На этот раз Перл задумчиво чешет живот.
— И не подумаю.
— Это еще почему?
— А почему я должен тебе помогать? Что мне за это будет? Знаю я вас, благородных дам. Вам поможешь, а благодарности ни на грош. Нет уж, обходись без меня. Потому что мне не только благодарности, мне и шоколада не достанется. Все ему скормишь, красавцу своему. А мне слуге верному, надежному, можно сказать, пожертвовавшего своей карьерой и жизнью, одна пустая миска. Нет уж, увольте!
Перл слезает с лавки и шарит под ней в поисках башмаков.
— Ты ведь почему так стараешься — продолжает он, ползая на четвереньках – Все потому что у этого парня ноги длинные. И стройные. А меня вот Господь такими ногами не наградил.
Так и не обнаружив башмаков, Перл снова садится на скамью и шевелит пальцами.
— Да, тебя не наградил. У тебя ноги кривые и волосатые. И вовсе не обязательно выставлять их на показ.
— Вот! – Перл многозначительно вытягивает указательный палец – Вон как ты говоришь! С каким пренебрежением, с каким неуважением. Кривые и волосатые! А то, что эти ноги ради тебя, ради твоего неблагодарного высочества, проделали мили пути, исходили тысячи дорог, истерли десятки башмаков, набили сотни мозолей, кривизну свою можно сказать, в трудах приобрели, обили тысячи порогов, перешагнули тысячи ступеней, тебе и дела до того нет! Тебе стройность и красоту подавай. Ноги мужчины — это столпы, на которых держится мир. Мужчина — это атлант, он держит на своих плечах всю тяжесть несовершенств, всю тяжесть забот, он должен быть устойчив, широк в плечах, низкоросл, а его ноги — это узлы, сгустки силы! Эти бугры и связки от трудов, от страданий!
— В том, что на них волосы выросли, тоже моя вина?
Обнаружив мельницу, я принимаюсь за поиски перца и корицы.
— Конечно. А чья же еще? Кто довел меня до этого унижения? До этой бедности? Вы, женщины, существа глупые и неблагодарные. Вы не понимаете в чем состоит истинная привлекательность мужчины! Вам красавцев подавай! А какой от них толк, от красавцев? Они же любуются собой, эти красавцы, они влюблены в самих себя, как нарциссы. Они разбивают вам сердца. Мужчине быть красавцем не обязательно. Мужчина создан не для красоты.
— Это ты Клермону скажи.
— Мужчина — это воин, это герой. Он не должен заботиться о своей внешности, он должен заботится о славе. В его руках должна быть сила, в сердце доблесть. Он должен быть свиреп и могуч.
— А еще грязен и вонюч. Как ты, толст, ленив, волосат, прожорлив и вечно без денег. Вот что, доблестный эллин, хватит разглагольствовать, вставай и помоги мне. Иначе ты останешься не только без денег, но и без завтрака.
Перл со вздохом слезает с лавки. Шлепает босыми ногами. Я вручаю ему мельницу, засыпав в нее горсть зерен.
— Вот ты мне тут пытаешься доказать, что форма ног мужчины не играет никакой роли, не отражается, так сказать, на его мужских качествах, и тем паче, на достоинствах. Уродлив мужчина или красив, значения не имеет. Главное, его доблесть, его ярость, его свирепость и умение ловко перерезать глотку. А вот одна северная богиня с тобой не согласна. Она выбрала себе мужа… по ногам. Перл едва не роняет мельницу от возмущения.
— Это кто ж такая?
— Богиня северных варваров, Скади. Высшие боги из Асгарда убили ее отца. Она вооружилась огромным луком и отправилась мстить этим бездельникам, однако боги неожиданно проявили благоразумие и решили загладить свою вину. Взамен одного мужчины они предложили ей другого – мужа. Но выбрать его она должна была по ногам.
— А почему по ногам? Уж если выбирать мужа, то существуют другие, более… так сказать, веские в супружестве части. И что там? Как дело решили? Она выбрала самого… самого устойчивого?
— Как бы не так! Боюсь, что подобно мне, эта богиня отнюдь не сильна в здравом смысле. И вряд ли прислушалась бы к твоим советам. Она метила в Бальдра. А Бальдр был самым красивым из богов. Подобно Аполлону Бальдр был богом света. И весны. А мог бы ты представить себе Аполлона с конечностями, как у Селена, со столпами, на которых держится мир?
Перл старательно вертит мельницу.
— Так что держи свою философию при себе. Я не настолько глупа, чтобы не понимать, что внешность без души всего лишь грешная плоть. А вот если к душе прилагается еще и приятная внешность, то я не буду называть ее недостатком.
— Больно уж ты… умная!
— Кстати, сейчас вернется твоя обожательница, и твои раны буду умащены бальзамом преклонения. Сейчас тебе принесут жертвы, зажгут благовония.
— Если бы! – ворчит Перл. – Идол давно повержен, сброшен с пьедестала. Лючия теперь поклоняется другому божеству, этому… твоему Бальдру.
— Не может быть!
— А вот так! – вздыхает Перл – «О женщины, вам имя вероломство! Нет месяца! И целы башмаки, В которых гроб отца сопровождала…»
— «Опасней и вредней укрыть любовь, чем объявить о ней» — парирую я.
— Вот так всегда. Твое слово опять последнее.