Найт, который всю дискуссию хорошо слышал, слегка удивился. Хотя, нет, сказать слегка — означало ничего не сказать. Он просто охренел и дважды прокрутил мысленно запись разговора.
К сожалению, постоять подольше в душе не получилось, но, может, и потом насладится. Выудив уже вычищенный комбез, он оделся, обулся и вышел к ожидающим его людям.
— Спасибо, — совершенно искренне поблагодарил он.
— Голодный? — Мэриш глянула на киборга. Внешне обычный парень, худощавый, но мускулистый, приятное лицо, измученные глаза.
— Немного. — Чуть смущенно ответил Найт.
Капитана корабля он успел рассмотреть, зафиксировать в памяти, просканировать и, в целом проанализировав, пришел к выводу, что, возможно, Дарик не врал: команда у него была действительно своя. Ключевое слово — своя. Ок, люди не хотят несанкционированных ситуаций, так ведь и он тоже не хочет. Но обе стороны друг другу не доверяют, и вряд ли когда-нибудь станут доверять. Ладно, пусть будет так, тем более что вписываться в команду киборг и не собирался. Впрочем, его никто и не звал.
По привычке, причем отнюдь не куклы, он был застегнут под горло. Да и стоял навытяжку не из уважения к людям, а потому что ему так было удобно самому.
— Давай определимся с твоими условиями. Сейчас, чтобы потом не возникало вопросов и проблем. — Мэриш растерянно глянула на свои руки и сунула бластер в карман. Меньше пяти метров — для киборга прыжок, да и не безопасно разводить пальбу на корабле. — Ты хотел душ — ты его получил. Что тебе еще надо? Конкретно и списком. Взамен не трогать моих людей, не портить груз, не ломать корабль.
— Если совсем честно, я всего этого делать и не собирался. Точнее… я надеялся, что меня не найдут. Риск быть обнаруженным был 67%, но ведь оставалось еще 33 %, которые, увы, не сработали. Я действительно не хочу никому причинять вред. Если вы не враждебны ко мне, даже с учетом того, что я незаконно оказался на корабле, то в данном случае, я могу честно отработать дорогу на планету. И у меня нет условий, если мы договариваемся взаимно… о ненападении. Единственное на что я надеюсь, что вы меня не сдадите. — И добавил холодно: — Вероятность получения согласия капитана корабля на мое присутствие на борту, при иных условиях, была ниже 1%.
– Куда едем? – спросил водитель.
– В центр «Э», конечно, – ответил следователь, закрывая дверь микроавтобуса следственно-оперативной группы. Именно так и было написано синими буквами на белом боку микроавтобуса: «Следственно-оперативная группа».
Машина тронулась и покатила, выруливая со двора на центральную улицу.
Сидеть между двумя оперативниками было тесно и неудобно. Денис по-прежнему был в наручниках. В машине за затемнёнными стёклами ему было и легче – люди не видят, и страшнее – люди не видят (!) – тут он в полной власти полицейских. А вдруг они беспредельщики? Опять же, таинственный центр «Э»… Прям какие-то «Люди в чёрном». Справа сидит опер K, а слева – опер J…
Денис пробовал мысленно шутить, но ему было не до смеха. Он уговаривал себя, что это просто ошибка и его с кем-то перепутали. И чтобы доказать себе, что он не боится, спросил:
– Что это за центр «Э»?
– Центр по противодействию экстремизму Главного управления МВД России, – спокойно, даже немного равнодушно ответил следователь.
После его слов Денис окончательно уверился, что произошла ошибка. Где экстремисты, и где он? Простой студент второго курса исторического факультета провинциального университета, подрабатывающий фотографом, мечтающий после университета организовать фирму «Туризм для фотографов». Нужно только университет закончить – это для мамы. Она одна воспитывала Дениса. Отец бросил их, когда Денис был ещё маленький. Денис обещал маме, что закончит университет, получит диплом, а потом уже будет придумывать разные проекты. Он мечтал путешествовать. Посмотреть мир, побывать в разных исторических местах, чтобы самому прикоснуться к истории, к культуре других стран. Ну и превратить то, что нравится в источник дохода. А почему нет? В этом нет ничего преступного.
А экстремизм – это террористы. Это ИГИЛ, запрещённая в России организация, это теракты, взрывы, это… Это точно не про него.
Значит, решил Денис, всё быстро выяснится и его отпустят.
Но всё же червячок сомнений не давал успокоиться – грыз и грыз, разъедал душу, наполнял её тревогой.
Сердце стучало где-то под подбородком, стучало как бешенное. Время от времени Денис глубоко вдыхал, чтобы на вдохе протолкнуть сердце на место. Но не выходило. Зато шумело в ушах и немного плыла голова.
Микроавтобус вырулил на Ленинский проспект. Денис терялся в догадках, где может находиться этот самый «Центр «Э»? Сомнения разрешились в тот момент, когда микроавтобус завернул во двор Главного управления МВД России по краю. Во двор здания, где когда-то располагался КГБ. Сколько легенд и разговоров слышал Денис об этом здании. Но даже предположить не мог, что окажется тут.
Когда вышли из машины, один из оперативников, показав на телефоны, системник, ноутбук и флешки, спросил у следователя:
– Виктор Петрович, это к экспертам?
Следователь кивнул и повернулся к Денису.
– Пойдём.
Денис подчинился. Возможно в каком-то другом месте у него и возникло бы желание потроллить следователя. Но только не здесь. Не во дворе бывшего КГБ, и не тогда, когда тебя подозревают в экстремизме. А то как ИГИЛ, можно вмиг оказаться запрещённым в России… Денис тряхнул головой – что за глупые мысли. Он ни в чём не виноват, не за что его запрещать!
На крыльцо поднялись следователь, за ним – Денис и один из оперативников. Двое других ушли с «материалами следствия» к соседнему зданию. Денис только проводил взглядом свой системник с недообработанными фотографиями и недоделанной курсовой, смартфон, мамин ноутбук…
Следователь сделал отметку в журнале на посту, и направился по коридору, свернул налево, поднялся на второй этаж, прошёл по переходу, спустился на этаж, потом прямо, направо, ещё раз направо, снова прямо…
Денис чувствовал себя в ловушке, мухой в паутине безжалостной машины-убийцы. Всё вокруг было официальное, казённое. От этого становилось особенно неуютно. Денис опасался открыто глазеть по сторонам, но всё же примечал дорогу – старался запомнить обратный путь, пока окончательно не запутался в поворотах.
Кабинет следователя располагался в пристройке. Этот факт почему-то ещё добавил тревоги. А коридоры со щитами с официальной информацией и закрашенными до половины синей краской стенами связывали руки покрепче наручников. К тому же запах… Запах тут тоже был казённый.
«Шаг вправо, шаг влево, и ты – покемон», – подумал Денис, останавливаясь у двери рядом со следователем.
Следователь пропустил вперёд Дениса и оперативника. Закрыл дверь и пошёл к своему столу.
Я останавливаюсь, что перевести дух. Солнечный свет плавно стекает из мутного окна, пылинки в нем подобны ангелам, сходящим в этом луче на землю.
— Когда мне было семнадцать лет, у меня родился сын. Он родился раньше срока, и потому был очень слабым и маленьким. Это случилось по моей вине. Я была слишком молода и не понимала, что со мной происходит, почему так некрасиво тяжелеет и меняется тело. Это было так некстати. Я только что научилась жить, стала что-то значить, приобрела самость и гордость. И вдруг такая неприятность, будто незаслуженный приговор. Я желала как можно быстрее изгнать это поселившееся во мне существо, которое обратилось в чугунный каторжный шар, лишающий свободы. И ребёнок родился раньше срока. Я почти не страдала при его рождении. Будто он, понимая, что явился незваным гостем, пытался как можно меньше мне досадить. Он и в колыбели почти не плакал. Только жалобно поскуливал, как приблудившийся щенок. Просил прощения за свою беспомощность, за хлопоты, что доставлял. С ним возилась кормилица, молодая шумная итальянка. У нее было уже трое детей, а несколько дней назад она родила четвертого. Молока хватало на двоих, но мой сын ел мало. Лекарь не находил у него никаких недугов, мальчик был телесно здоров, но он знал, что нелюбим. И спустя несколько недель… умер. Очень тихо, ночью. Накануне вечером поел и уснул. А к утру тельце уже остыло. Я помню его крошечные кулачки, его пальчики, сжатые в предсмертном страдании. Я подумала, что, если бы в эту роковую ночь он уцепился этими пальчиками за мой палец, он бы выжил. Его чепчик был влажным от смертной испарины и слез, он плакал беззвучно или так тихо, что никто не слышал. Если бы я умела любить, я бы услышала его плач. Но я не умела и не услышала. Я сама была едва подросшим, избалованным, жадным до удовольствий ребёнком. Я ничего не чувствовала. Но при виде этого маленького застывшего тельца со мной что-то случилось. Внезапно и страшно. Очень больно. Будто с глаз сорвали веки. Это я его убила. Я. Убила часть самой себя, свою плоть и кровь. Вина за содеянное обрушилась на меня, как штормовой вал чудовищной силы, раздавила и поволокла. Вот тогда я и оказалась в том склепе. Я тоже хотела, чтобы звезды померкли, а с солнцем случилось бы вечное затмение, чтобы глаз его всевидящий навеки закрылся. Чтобы океан стал бесцветным и неподвижным, а люди лишились бы всех радостей. Я сидела, запершись в своей комнате, и молила о всеобщем бедствии. Когда один из слуг крикнул другому, что припрятал бутылочку тосканского и целую миску запеченных мидий, я едва его не убила, как еретика, посягнувшего ступить на алтарь. Напрасно Катерина приводила к моим дверям нашего лекаря, который пытался объяснить мне, что им, эскулапам, давно известен этот грустный феномен, внезапная смерть младенца, необъяснимая, неразгаданная. Бити рыдала под дверью. А потом явился мой муж. Он сломал дверь, вытащил меня за шиворот из комнаты и… швырнул со скалы в море. Средство, к которому он прибегнул, на первый взгляд совершенно варварское. Моя одежда сразу намокла и камнем потянула на дно. Я стала задыхаться. Солнце над головой стало терять свой золотистый накал, выцветать, затягиваться зеленоватой пеленой, как я того и хотела. Дыхание остановилось, наваливалась чернота. Я опускалась в тот самый склеп, где так долго жаждала оказаться. В мир беспамятства, в мир безмыслия и безвременья. Я исчезала, растворялась. Это было больно, легкие горели огнем. Я могла бы вдохнуть воду, чтобы загасить огонь, и все было бы кончено. Не будет муки удушья, не будет вины, не будет воспоминаний. Это было просто. Солнце становилось все более тусклым. Я вдруг поняла, что убью и его тоже, если позволю себе провалится в тот склеп, я убью всех, весь мир, цветы, рассветы, облака, залитый лунным светом Golfo di Napoli, ибо мир существует только благодаря мне и создам Богом для меня, для моей любви и печали. Это великий дар, и отвергнуть его означает нанести оскорбление самому Богу! Мир погибнет от моего пренебрежения, как только что погиб мой ребенок. В этот момент мои ноги коснулись дна. Там, собственно, было неглубоко. Я и сама не раз ныряла с этого камня. Оттолкнувшись ногами, я стала барахтаться, выплывая на поверхность. Я гребла к свету со всем разыгравшимся отчаянием, свой затуманенный взгляд я закинула в небо, как спасительный аркан, и не чувствуя боли, я упорно по нему взбиралась. Жить хотелось отчаянно, хотелось дышать, двигаться, кричать, плакать. Хотелось всего, от чего я так безрассудно отказывалась. Антонио выдернул меня на поверхность, когда силы почти иссякли. Он, конечно, не дал бы мне утонуть. Просто пожелал убедиться, что я сделаю правильный выбор. Бити потом кричала на него, даже свекровь ему выговорила за такое, как она выразилась, «турецкое варварство». Но я, в отличии от них, была ему благодарна. Умение жить, воспевать жизнь, вкушать ее плоды, принимать ее уроки, наслаждаться ее дарами вовсе не означает предавать тех, кого мы любили. Та выпавшая нам скорбь предает жизни особый светлый, неземной оттенок. Она оберегает нашу жизнь от плотской мути, дарует нашей душе особое зрение, способность отличать истинное сокровище от подделки. Где-то в незримых далях памяти стоит крошечная часовенка из самого чистого хрусталя, и в этой часовенке есть алтарь, на котором лежат неувядающие цветы, какие на земле не увидишь. Возможно, такие цветы растут на самых недоступных горных вершинах, под господним присмотром, и каждый цветок на этом алтаре это наш великодушный порыв, движение сердца, жест милосердия, волнение любви, подвиг прощения. Совершая нечто угодное душе и Богу, я возлагаю на этот алтарь еще один такой цветок. А если мной овладевает страх, или я поддаюсь гневу, допускаю в свое сердце зависть, то цветок увядает, и хрустальный колокол на часовенке отзывается поминальным звоном. Но с тех пор, как я встретила тебя, ни один цветок на алтаре не увял, и колокола звучат светло и радостно. А цветов так много, что самого алтаря почти не видно, потому что каждая твоя улыбка- это награда. Не позволяй этим небесным цветам увянуть, твоим собственным цветам, в храме твоего сердца.
— Ты бросишь меня в воду? – тихо спрашивает Геро. Я улыбаюсь, незаметно сглатывая слезы.
— Я бы бросила, да моря под рукой нет. Несколько минут спустя мы крадучись сходим по лестнице. Добравшись до первой площадки, останавливаемся, чтобы обнять друг друга и прислушаться к звону хрустальных колоколов.
****
Горе – это бог-узурпатор. Бог – варвар, и бог – разрушитель.
Он, подобно язычнику Аттиле, выступает во главе несметных полчищ, которые текут и поглощают, подобно рекам, вспухающим от пролитой крови. Этот бог свергает всех прочих богов, сбрасывает их с алтарей, попирает и горько смеется.
Он срывает с идолов их покровы и обнажает их безвольные лица. Прежние боги бессильны, они могущественны, пока никто не раскрыл их секреты. Они не слышат молитв, ибо не имеют ушей, они не замечают страданий, ибо у них нет глаз.
Все эти боги призраки, самозванцы, порождения страхов, их не существует, ибо они есть измышления разума, мнимые виновники и защитники, призванные утешать тех, кто слаб, кто слишком горд, чтобы признать свое вселенское одиночество.
В минуты отчаяния мне не раз приходили в голову эти крамольные мысли. Богов придумали обездоленные, те, с кем судьба обошлась несправедливо.
Проще вообразить могущественное, всеведающее существо, которое наказывает и вознаграждает, чем признать своё собственное несовершенство, свою горькую участь пребывать здесь, в этой юдоли. Сладкой исцеляющей музыкой звучат слова о праведности и неизбежности страданий.
Пострадать здесь, чтобы удостоиться райского блаженства. Жестокая ложь! Кто вкусил от райских щедрот?
Кто видел и осязал этот обещанный рай? И следующий вопрос, еретический, отдающий серой и дымом костра: кто видел Бога?
А есть ли Бог? Слышит ли? Взирает ли? Или давно покинул своих слабых и грешных детей?
Язычники, подобно расчетливым дельцам, кто разделяет капитал на доли и рискует лишь малой его частью, придумали много богов, каждого с собственной сферой влияния, дабы удобней было заключать сделки.
Не поможет один бог, жертву примет другой, услышит молитву и совершит искомое, как сговорчивый чиновник.
Христиане унифицировали веру, сведя всех богов к одному, универсальному. И капитал своих помыслов уже не разделишь, не сохранишь часть надежд в неприкосновенности, чтобы обратиться к ним, исчерпав силы.
На алтарь приносится жертва целиком. Если Бог ее отвергает, то и спасения нет. Смерть!
Есть только фальшивые посулы блаженства. Есть страдание, чтобы возвыситься, а затем утешиться на небесах, и смертный, уязвимый, преследуемый, беззащитный, живущий под гнетом вины, в страхе, в борьбе за кусок хлеба, принимает эти посулы как дурманящее лекарство, пьет как вино, чтобы забыться, избавиться от ужаса перед смертью, конечностью всего земного.
Нет, твердят вымышленные боги устами своих корыстных создателей, смерти нет, есть другая жизнь, светлая, легкая, блаженная.
И смертному ничего не остается, как верить, идти к воображаемому рассвету, чтобы окончательно не впасть в отчаяние и не сойти с ума. Нужна цель, смысл, оправдание. Иначе зачем все это? Зачем?
Все боги ложны, но есть один, истинный. Когда он приходит, от всех прочих богов остается лишь невнятный шепот. Имя этого бога – горе.
Нестерпимое, всепоглощающее. Бытие этого бога не вызывает сомнений. Он заполняет собой всю вселенную, восходит на все алтари. Он становится небом, землей, солнцем, звездами.
Вернее, он их всех подменяет. Более ничего нет кроме него и его иссушающей силы. Этот бог безжалостный, циничный насмешник. Он издевается над молитвами смертных, обращенных к Спасителю или Мадонне, ибо знает, что никто этих молитв не услышит, не пошлет утешений и не облегчит боль.
Он смеется над ними, глумится, торжествует. Ложные боги изгнаны. Миром правит он, бог безысходности и страдания, бог разбитого сердца, бог попранных надежд.
Горе и слезы — это его амброзия, которую он вкушает в своем храме из размолотых костей.
Я не хотел жить в мире, где правит только этот бог, а все прочие, любящие и милосердные, только выдумка. Я хотел умереть.
В который раз хотел умереть. Я устал быть игрушкой, забавой для жестокого ненасытного божества, которое методично и расчетливого наносит удар за ударом, рвет душу на части, а затем, как расчетливый палач, вновь меня воскрешает, возвращает мне мои чувства, мой рассудок и память.
Он будто задался целью довести меня до грани возможного, до той крайней точки, где мой рассудок начнет разрушаться, как разогретый в печи, а затем брошенный в воду камень.
Ему нравится резать и кромсать, а затем исцелять раны, будто он ученик лекаря, который совершенствует свое искусство.
Он не раз толкал меня в пропасть, где я цеплялся за острые края, калеча руки, и ожидал той роковой минуты, когда, обессилев, я сорвусь вниз, но в самый последний миг он подхватывал меня и заставлял дышать.
Он даже дарил мне надежду, завлекал нежными голосами, дарил майскую свежесть и летнюю духоту. Он посылал ко мне тех, кого я любил, чтобы пришпорить, взнуздать мое сердце.
Вероятно, только так он может извлечь амброзию для будущего пиршества или развеять вселенскую скуку.
Бог, что отделил тьму от света и твердь земную поднял из вод, задумал жестокую игру. Он создал множество живых игрушек, мужчин и женщин, и каждому из них он предписал сюжет.
Эти куклы играют на земных подмостках тысячи трагедий и драм, а он наблюдает за ними и время от времени вмешивается, подгоняя или замедляя пьесу.
Он бог страданий, повелитель бурь, и для пущей забавы он громоздит череду смертей, упиваясь своей изобретательностью.
Он повелитель мира, повелитель ничтожных смертных, чью жизнь он властен отнять. Он не дает мне умереть.
А я сам слишком слаб, чтоб самому выбрать смерть.
Когда Липпо вырвал у меня нож, я не смог повторить попытку. Решимости не хватило. Но я мог это сделать.
Целых четверть часа я оставался один, времени более, чем достаточно. Неведомый поднебесный зритель наблюдал за мной, делая ставки: решусь или не решусь, обрету свободу или останусь в плотских оковах.
Он на всех делает ставки, играет сам с собой, ставит на предательство, на измену, на подлость, на слабость. И всегда выигрывает.
Или наоборот, проигрывает, если ставит на решимость и добродетель.
Сколько раз он ставил на то, что я, доведенный до крайности, обезумевший, разорву, наконец, этот сценический круг, прыгну с подмостков вниз, отринув соблазн. Но соблазн всегда оказывался сильнее.
Я оставался на сцене. Мне было холодно, тоска завывала как ветер среди развалин. Я мог бы продержаться какое-то время, обмануть притворным сном своих заботливых стражей и устроить побег.
Я запомнил, куда Липпо бросил отобранный нож. И тогда все кончится. Навсегда кончится. Не будет больше утрат. Только подождать, выдержать этот изнуряющий вой.
Плохо иметь в заместителях молодого и мечтающего о повышении. Ой плохо… Так, наверно, думал шериф, когда полицейская машина и собственные подчиненные привезли его туда, откуда он сбежал. Полицейские довольно бережно выгрузили своего брыкающегося начальника, но при виде Мильды тот совершенно потерял контроль над собой и принялся орать и вырываться, поэтому копы, недолго думая, скрутили его и попросили «мисс Харпер» как-нибудь помочь.
Добрая доктор вкатила Эриксону двойную дозу успокоительного и потребовала срочной госпитализации буйного пациента.
Массивный блондин (синяк на виске) переглянулся с Савеска (разбитая губа) и оба синхронно кивнули.
— Вы это… только поосторожней…
— Не указывайте мне, что делать! – тут же поставила их на место воплощенная кротость и милосердие. И полезла в карман наспех нацепленного медицинского халата за мобильником. – Миссис Уитт? Только что вашего мужа доставили в больницу со всеми признаками нервного срыва. Очевидно, в результате алкогольного отравления! Вы как супруга даете согласие на госпитализацию? Да? Немедленно приезжайте и подпишите разрешение. Плевать, что сейчас четыре утра! Санитаааааааар!!!
Потрясенный разворачивающимся зрелищем Дин не сразу сообразил, что санитар – это ж он! Нет, сотрясенные мозги – не то, что обычные. Даже закаленные Винчестерские… Дин кое-как нацепил халат, подсунутый руками Тифф, кое-как напялил дурацкую форменную кепку с козырьком (какой кретин выдумал такое в больнице?)и подцепив для убедительности каталку, двинулся к союзнице…
— Э-э-э…
— Мисс…
— Что?
Квадратные глаза полицейских полезли на лоб:
— А когда он женился?
— И на ком?
— На мисс Спенсер, — снизошла до объяснений гарпия.
— На Трейлере? – ахнул простодушный блондин, — Мигель, он точно рехнулся… Интересно, считается, если человек женился не в себе?
— Неважно! – заместитель явно не испытывал сочувствия к спятившему шефу (если б это помогло, он бы его не только на Тиффани-Трейлере, он бы его на авиалайнере женил!) – Пусть лечится спокойно! И медовый месяц заодно отпразднует!
Некоторое напряжение возникло, когда «санитар» явился за «пациентом». Савеска прищурился, точно припоминая, где видел этого смутно знакомого парня, а мутные очи шерифа засверкали:
— Вот, это он! Охотник за привидениями! Держите его!
Копы переглянулись…
Миг напряженной тишины… Неужели придется драться? Стоп… Больничная кепка затеняла лицо, и синяки, слава богу, не бросались в глаза…
Дин встряхнулся:
— Конечно, — заворковал он с самой милой из своих улыбок, — Не горюй, приятель, все хорошо, все отлично, поспишь и будешь как новенький…
— Держите его! – орал шериф, попытавшись пихнуть Дина по ребрам скованными ногами, вот поганец, — Что вы смотрите? Он охотник за привидениями! Робертсон, идиот, хватай его, сержантом будешь!
— Обязательно, — бормотал Дин с успокаивающей интонацией, — Обязательно схватят… Не переживай, пошли-пошли, там в палате не только охотники за привидениями водятся, там тебя Малдер и Скалли ждут не дождутся…
— А-а-а!!!!
— И люди в черном, и Дженнифер Лав Хьютт, и кто хочешь!
Краем глаза он засек, что за оружие никто не хватается — копы расслабились – и добил шерифа аккуратной фразой:
— А если будешь хорошим, то и со Скуби-Ду познакомишься…
— Я не хочу… — всхлипнул шериф (дикий коктейль из успокоительного, наркотика правды и что там еще намешала добрая доктор наконец подействовал, шериф засыпал) – Вот выпишусь, всех выгоню на…
— Санитар, прекратите волновать пациента, везите его в палату молча! – сдавленным тоном прошипела Мильда.
Дин кое-как докатил сонного копа до палаты. Адреналин схлынул, и усталое тело вспомнило, сколько оно уже стоит (ходит, бегает, ползает и далее по тексту) на ногах и сколько ему досталось… Ребра уже не просто ныли, а орали в голос, голова кружилась так, что, казалось, он везет двух шерифов, а не одного (руки соглашались с глазами – тяжело…) и зеленый коврик приемного покоя показался вдруг очень уютным и мягким… Прилечь бы… Ну хоть ненадолго.
Когда из палаты выплыло розовое облако и человеческим голосом спросило, что с ним такое, Дин понял, что дело плохо. Усталое подсознание покопалось в памяти и честно заявило, что оно о говорящих розовых облаках первый раз слышит и оружия против них не имеется.
Чертова каталка почему-то поехала прямо из-под рук и зеленый ковер скачком рванулся к лицу, вдруг обернувшись темнотой…
Голова…
Ох ты черт…
Дин поморщился – его голову пробовал на прочность кто-то большой и на редкость упрямый… Болело так, что хотелось ненадолго сдать свою разнесчастную голову в сейф и отдохнуть от нее хоть пару часов. Много запрашиваю, господи? Ну, пару минут…
Чччерт…
Где он?….
Думать было тяжело, мозги точно запутались в липкой вате, сознание мутилось и плыло… накатывала тошнота… Проклятье, где?… Если так хреново, то значит, после охоты? А почему тогда кажется, что надо встать и куда-то пойти? Ведь после охоты можно отдохнуть? На сиденье его малышки Импалы… Нет, он точно не там…
Он попробовал открыть глаза – над лицом колыхалась какая-то мутная пакость, а его неуютная кровать закружилась-задергалась под спиной, пытаясь сбросить его и, похоже, куда-то удрать… Голова кружится… Слух тоже не помог – в ушах надрывался целый водопад, судя по шуму и гулу.
Может, это похмелье?… Сколько ж он выпил?
И тут он почувствовал прикосновение. Кто-то принялся расстегивать его рубашку. Дин напрягся. Голова протестующе взвыла, но он не обратил на нее внимания. Стоп, Дин. Чужие руки – это плохо. Даже папины. Если папа расстегивает на нем одежду, то сейчас будет больно…
Черт…
Он попробовал было дернуться, но тело отреагировало такой вспышкой боли-тошноты-головокружения, что сознание скомандовало пока полежать. Шевелиться будем, если станет совсем уж хреново.
Что на этот раз? Ядовитые шипы? Сломанные ребра? Раны от клюва той странной дамочки, которую папа обозвал гарпией? Не помню. Ему поэтому так паршиво? Кто-то добрался до охотника, посчитав добычей… Ты б поаккуратней, пап… Я снова промолчу, но знал бы ты, сколько ран я от тебя прятал… Эта твоя «скорая помощь» — сцепил-зубы-и-помалкивай-солдат – честное слово, самому легче зашить! Давным-давно, еще в школе… в Чикаго, кажется… учитель проводила тест на домашнее насилие… надо было подобрать слова, связанные со словечками типа «закрытая комната», «возвращение домой», «папины руки». А потом отца вызвали в школу… Кажется, варианты «перевязка», «оружие» и «тренировочные бои» показались учителю далекими от нормальных. А ведь я еще про нечисть не написал…
Стоп! Это… это что?
Дин вздрогнул – это прикосновение совсем не отцовское! Чья-то грубоватая ладонь почти ласкающим движением проходится по животу… А кто-то стаскивает с него джинсы. Сердце гулко стукнуло, прогоняя мутную круговерть, по крови понесся адреналин.
Это что? Это снова… тюрьма?
Спокойно… тихо-тихо…
…Они с отцом приехали в тот город специально, пастор Джим поделился беспокойством одного священника, удивленного тем, как часто из тюрьмы Санта-Эрде пропадают заключенные. Начальство толковало о дефектах охранных систем и продажных охранниках, но пропадали и те, кому до освобождения оставалась неделя, пара дней, те, кому бежать было незачем. Они не приходили домой, не навещали родных, даже весточек не слали, просто исчезли. И больше не появлялись. Даже в виде трупов. Дело явно было не в побегах…
План был простой – один из Винчестеров отправляется в тюрьму, второй на подхвате. К сожалению, ни охранники, ни библиотекари, ни кто-нибудь из обслуги туда не требовался. Поэтому один из охотников должен был стать заключенным. А второй, «адвокат», передать ему на свидании оружие для уничтожения нечисти, а потом помочь скрыться.
Все должно было пройти быстро…
Неприятным сюрпризом для Дина, которому выпала роль заключенного, стала пропажа отца. «Адвокат» не явился на свидание и ничего не передал даже по телефону. Это потом Дин узнал, что отец и еще четыре посетителя местной кафешки угодили в больницу с переломами, когда в веранду вломился грузовой трейлер с пьяным в хлам водителем… Это потом будет виноватый взгляд папы – когда он приковылял из больницы на костыле…
А пока приходилось жить, подчиняясь местным порядкам, отбиваться от настойчивых претендентов на «этого, смазливенького» и регулярно попадать в карцер – за асоциальное поведение. (начальству, в общем, было по фигу, что делается в тюрьме ночами, лишь бы тихо, а вот за сломанные руки и свороченные челюсти оно несло ответственность!) И спать урывками, когда дежурят нормальные охранники, а не жадные до денег и зрелищ сволочи… И «брать под крыло» двух пареньков, слишком слабых, чтоб постоять за себя самим… Антонио и Ника. Второго, с карими, как у Сэма, глазами, пришлось выкупать за сигареты — и Дин никогда еще так отчаянно не сражался в покер. (Ник с тех пор каждые полгода, на Рождество и в день рожденья, достает его по телефону вопросом, не надоела ли Дину кочевая жизнь, ведь у его семьи отличный бизнес, и если только Дин захочет, то место управляющего автомастерской ему обеспечено!) А ведь еще на нечисть надо было охотиться!…
Так, джинсы стащили, но белье не тронули… Не то…
Не то…
Он попробовал трюк с подглядыванием сквозь ресницы, но не помогло – перед глазами дрожала какая-то темная сетка, и даже силуэтов не рассмотреть… Гул постепенно изменился, зазвучало что-то похожее на голоса, но ни слов, ни тембра разобрать не получалось. Проклятие, да кто ж это… Кто его трогает?
На щеку ложится чья-то нежная ладонь. На ощупь нежная… Гладит по щеке… Ласково. И запах какой знакомый. Духи. Всего лишь женские духи! Так он у очередной девицы? Набрался до невменяемого состояния, так, что ли? Уже полегче… Стоп-стоп! А почему у девицы четыре руки? В последнее время среди виснущих на нем красоток с угрожающей регулярностью объявлялись то вампирша в поисках корма, то чокнутая сатанистка, то экзотическая ящерица-оборотень, но четырехруких ему пока не попадалось. Или он им не попадался… Помнится, это у папы было какое-то шестирукое приключение. Из Индии…
И тут обожгло такой болью, что он забыл о своем решении лежать тихо – дернулся, глухо придушенно вскрикнул, вслепую пытаясь отбиться… Голова словно взорвалась, тошнота согнула пополам, зато в уши наконец ворвался звук:
— Боже, Дин!
— Лежите тихо, пациент!
Пациент кое-как разжмурил влажные ресницы – перед глазами смутно маячили две расплывчатые фигуры, быстро обретая четкость. Так.
Руки, державшие его за плечи, — Тиффани. Осторожно так держит, глаза перепуганные…
— Тихо, тихо, уже все, уже хорошо, Дин, полежи тихонько…
Вторые руки, пожестче, на его многострадальных ребрах, принадлежат… скуластое лицо, сердитые глаза и сжатые в ниточку губы.
— Будешь дергаться – зафиксирую! – пригрозила гарпия скрипуче.
Ох…Бешено-рыжие спиральки ее кудряшек негодующе затряслись, вдруг напомнив взбесившиеся макароны в одном барчике психованного призрака, упорно продолжавшего считать себя поваром и после смерти. Клиенты вместе с новыми владельцами чуть не рехнулись, когда по залу за ними стали гоняться ополоумевшие биг-маки и отбивные котлеты. Торт, плывущий по воздуху в окружении шариков мороженого, тоже ни у кого не вызвал аппетита, а от ползавшей по полу вермишели Дину и самому захотелось взлететь на барную стойку – непутевые макаронные изделия были слишком щедро залиты кетчупом.
Впечатление было — зашибись!
О-о…
Дин зажмурился, но поздно.
Воспоминание о еде в этот миг было явно лишним – тошнотой скрутило до зелени в глазах…
Зэриан устало плюхнулся в кресло и закрыл глаза. После такого вечера и ночки хотелось только вырубиться и забыть обо всем. Целителю не пристало высказывать свою слабость, но поди ж ты…
Девушек ему доставили в ужасном состоянии. У одной и вовсе вывих бедренного сустава, уж без понятия как это удалось Повелителю. Остальные… Слишком перетянутые ремнями руки затекли и посинели, на телах разные раны и царапины от когтей, не заживающие из-за специального состава, щедро нанесенного на кожу демониц.
Целитель сплюнул горькую слюну в платок и зашвырнул его в урну. Желание напиться прямо-таки нещадно толкало его в бар. Неужели нельзя было трахнуть красоток и не портить их вид? Чего стоила только одна красноволосая девушка с почти отрезанной грудью. Фу, гадость! Именно за такие моменты он и ненавидел всех садистов. И вас старался не злоупотреблять жестокостью.
Отдышавшись и отплевавшись, усталый демон сбросил врачебный костюм и как был, в одних шортиках, отправился в замковый бар. Напиваться до беспамятства.
***
Мила проснулась от чьего-то стона. Она попыталась приподняться на локтях, но боль резонула живот и девушка плюхнулась обратно на кровать. Стон прозвучал снова.
— Лэртина, — тихо позвала она, пытаясь добудиться до служанки. Та сонно хлопнула светлыми ресницами и вдруг подскочила.
— Что случилось? – Мила мысленно повторила слова служанки, пытаясь запомнить, а сама приложила палец к губам.
— Слышишь? – подставила ладонь под ухо, тут снова прозвучал стон. – Что… это?
При этом слово «что» она произнесла на демоническом, а «это» на родном языке, вслушиваясь в звук.
— Не знаю, сейчас спрошу у целителя, — служанка поняла. Ее и саму заинтересовали подозрительные звуки. Впрочем, это лазарет, здесь и положено быть больным, каличным, пьяным и прочим гражданам, нуждающимся в лечении. Стоны тут не редкость. Другое дело, что мужик удавится, но не издаст ни звука. А значит хнычет женщина.
Лэртина поправила на себе помятое за ночь сиреневое платье и вышла за дверь — сперва надо спросить стражников. В этот раз на охране их двери стояли синий и черный – Ольтарес и Мрянко. Эти не были такими раздолбаями, как предыдущие караульные. Служанка не знала, кто придумал ставить у дверей Повелителей охрану, но этот кто-то несомненно был очень умным демоном – стража была отменным источником сплетен и слухов. А уж подслушивать под дверью им сама должность велит.
— Мальчики, вы не знаете, что там происходит? – и улыбочку повежливее, все-таки эти парни — самое приличное, что может найтись в насквозь прогнившем дворце. Не считая целителя.
— Вчерашние девочки Повелителя, — пожал плечами синеволосый Ольтарес. – Ничего нового, поверь.
— Ужас, — вздрогнула служанка, но не отступилась. – Я должна… взглянуть.
— Иди, — снова откликнулся синий. – Только в обморок не падай, а то нести тебя придется, и господин целитель материться будет.
— Не буду, — попыталась отшутиться Лэртина, но не смогла и решительно зашагала к двери, откуда доносились подозрительные звуки.
Она рывком распахнула коричневую дверь и застыла на пороге. Напротив зеркала стояла девушка со сдернутыми окровавленными бинтами в руках, а ее тело… У нее совершенно не было груди. Лэртина подавила приступ тошноты. Кровь уже свернулась и даже заживать стало, но вид красного мяса вызывал отвращение. Грудь отрастать будет долго и мучительно.
Красноволосая медленно повернулась к ней и взвыла как пилорама:
— Что смотришь? Видишь, какая я теперь уродина? – она ткнула пальцем с обломанным ногтем в красное мясо на месте еще вчера пышного бюста. – Теперь меня ни один мужчина не захочет! А все этот мудак! Сказал, легче удалить, чем пришивать! Новая вырастет! А когда вырастет?!
Демоница визжала и визжала, зато охать и стонать перестала, а Лэртина медленно затворила дверь и сползла по стене. Одна из гаремных сучек. Ей пофиг, что ее тело использует Повелитель, ее волнуют только утерянные сиськи…
— Ну что? – вопросительно хмыкнул синеволосый Ольтарес и поддержал замявшуюся блондинку. – Курицы тупые. Это еще остальные не очнулись, подожди часок и услышишь концерт…
— Он же ее спас… От заражения. Им же, наверное, снова грудь передавили так, что там отмирать все стало, — шепотом выдохнула служанка. – А она… думает, в сиськах счастье.
— Сиськи – это сила, — подал голос Мьянко и улыбнулся, сверкнув дыркой вместо клыка.
— А ты хоть где зуб потерял? – всплеснула руками Лэртина, рассматривая второго стражника.
— А! Новый вырастет, – беспечно махнул рукой демон и снова ухмыльнулся, — Подрался немного. Поспорили мы тут в казарме давече на одну красотку… Ну я проиграл и подрался.
— Отшила она тебя! – заржал синеволосый и хлопнул товарища по плечу.
Лэртина развернулась и юркнула в их с Повелительницей комнатку.
— Ну что там? – вопросительно подняла мордашку Мила.
Лэртине пришлось стащить у целителя какую-то чистую бумажку и магическое перо. Рассказать пантомимой она просто не смогла бы такое, а новость просто липла к языку. Женщина уже давно заметила, что все переживания чувствуются намного легче, если ими поделиться с окружающими.
Вот и сейчас она быстро начертила привычными штрихами женскую фигурку со всеми округлостями. Показала подопечной, после рядом нарисовала вторую фигурку, только вместо груди пустоту. Подумала, сменила чернила на перышке и нарисовала красную рану на месте груди.
Мила взглянула на рисунок и побледнела. Такого она еще не видела. С сомнением девушка покосилась на свою грудь, замотанную бинтами так, что ее совсем не было видно, сопоставила боль и неприятные ощущения, а после ткнула пальцем в рисунок и в себя, ужасаясь открытию.
Лэртина резко замотала головой.
— Нет, все не так. Там, — она ткнула пальцем в стену, — девушка. — И потыкала золоченым ногтем в картинку. – Это ее так приложили. Ничего, отрастет. Хотя мозги почему-то не отрастают.
Мила долго переваривала рассказ служанки, но особо ничего не поняла. Зачем было женщине грудь отрезать? А если это… Кошмарное воспоминание резануло память и душу. Это сделал он – тот самый черный и страшный, тот, кто являлся к ней в кошмарах. Он мучил и других девушек, не только ее.
Она отвернулась, насколько смогла и снова заплакала. Ну за что? Почему именно ей достался такой ужасный мир? Почему так жестоко? Но ответа не было – у Милы здесь нет никого и некому помогать и объяснять простые истины.
И в Германии могло сложиться иначе. Друг другу противостояли две ультралевые партии: Тельмана и Гитлера. Обе не стеснялись в способах борьбы за власть, обе ненавидели друг друга достаточно сильно, чтоб использовать крайние меры. Айгнер, будучи еще школяром, не раз выходил на встречи с национал-социалистами, которые всегда заканчивались одним – побоищем. И неважно, где это было, в Берлине, Мюнхене, Дюссельдорфе или Кельне, суть противостояний не менялась. Методы тоже. Но только Тельман опирался на низшие слои общества, пролетариат, а вот его главный противник взывал ко всем. И получал поддержку как властей, так и плебса, в равной степени. Идея высшего предназначения одной нации оказалась куда популярней всемирной революции и равенства.
– Ты рассказывал, что укрывался в Швейцарии. Зачем? – продолжал спрашивать Пистолеро. В ответ Айгнер только плечами пожал.
– Каюсь. Сам не знаю, почему не решился сказать. Я переехал в Испанию, так получилось, что сразу по приезду познакомился с одной женщиной, которая увезла меня в Толедо. Там мы прожили вместе четыре года. Детей не случилось: я был еще молод, а она, наверное, слишком следила за собой; но в любом случае, мы прожили это время счастливыми. Потом все кончилось банально – скандалом и разводом. В стране уже начинались волнения, но до поры, до времени, мы не обращали на это внимания. Когда разразилась гражданская… и начало гражданской мы тоже пропустили. А вот ее связи на стороне, ну, той женщины, они мимо не прошли. – Арндт покивал коротко. Пожал плечами. – Как-то быстро завершилось наше счастье. Незадолго до разрыва она предлагала уехать в Лондон, у нее отец работал в Британии, имел хорошие связи. Устроила бы меня на пристойную должность. Хотя я особо ничего не умел, только с ней получил и настоящую, а не по партийной части, работу и своего рода независимость. Она могла себе это позволить. Да, моя любовь происходила из богатой семьи. А я, коммунист, я, – новый смешок, – вовсе не обращал на это внимания.
– После развода ты сразу отправился в интербригаду? – спросил Ланда.
– Почти сразу. Не мог сидеть, сложа руки. Да и прошлое, оно ведь так и не отпустило. А тут нахлынуло с новой силой. Я не мог не поддаться. Ведь воевать приходилось с теми же. Разве можно было остаться в стороне?
– Ты кого-то узнал?
– Нет, конечно. Сюда из вермахта приезжала одна пацанва, пострелять, пообтереться, почувствовать войну. Недаром же потом Германия начала так активничать во внешней политике. Сперва аншлюс Австрии, потом Судеты, потом Чехия.
– А к нам как попал? – уже Чавито. – Случаем или нет? Ты ведь так толком и не объяснил, что это была за прогулка.
– Я Нандо узнал. Вернее, – Айгнер помолчал немного, будто нагнетая тишину, – не его, я с вашим батальоном почти не пересекался. Только при битве за Арагон. Там я познакомился с Солером.
– Ты знал его? – удивленно пробормотал Бругейра, резко подняв лампу на уровень глаз, будто проверяя реакцию Арндта. Немец выдержал пристальный взгляд командира – как он делал это десятки раз и прежде.
– Он к вам от нас пришел. Его батальон расформировали после сражения, кого-то отправили в первый, кого-то в ваш, в вашу бригаду. Очень большие потери.
– Это я помню, – нервно произнес Нандо. – Дальше про Жоана что? Ты хорошо его знал?
– Нет, шапочное знакомство, я же говорю. Так получилось, что наши позиции рядом оказались. Вот и переговаривались в окопах, в минуты затишья.
– Странно, что ты с кем-то переговаривался, – вдруг произнес Чавито. Нандо шикнул на него. Короткая пауза.
– Солер любил рассказывать о Барселоне. Когда я сюда попал, будто ходил по знакомому городу, больше того, у меня появилось что-то вроде ложной памяти.
– Дежа вю, – подсказал студент. Айгнер кивнул.
– Наверное. Я ходил по разгромленному, опустевшему городу и словно узнавал в нем тот, который покинул Жоан два года назад. Мне особенно запомнился рассказ о Цитадели. Солер был парнем простым, вот и рассказ вышел недолгим и назидательным. Он любил рассказы со смыслом.
Арндт замолчал, молчали и все остальные, столпившись вокруг лампы, которую Нандо, отведя глаза, так и не стал опускать. Точно он, этот светильник, оказался единственным источником тепла и света во всем городе, точно солнце ушло со своего пути, скрылось, а на землю опустилась вековечная тьма.
– Что он говорил о Цитадели? – не выдержал Чавито.
– Рассказывал почему и как она появилась. Но прежде, что Барселона, как и Рим, лежит на холмах: Кармель, Пучет, Ровира, Пейра… простите, дальше не помню.
– У нас их пять, еще Монтерольс. Но в качестве компенсации две горы: Монжуик и Тибидабо.
– Да, Монжуик, ведь там Цитадель и расположена. Построена во время войн за Испанское наследство, а позднее, после восстания каталонцев, стала напоминанием жителям города о власти короны. Жоан рассказывал, что тогдашние инженеры разровняли несколько городских кварталов, чтоб укрепить крепость, и возвести дополнительные башни, орудия с которых могли, в случае необходимости, обстреливать весь город от порта до прилегающих к горе районов. Но я наверное, говорю известное.
– Не всем, – покачал головой Пистолеро. – Я не знал об этом, думал просто крепость. Тем более, пушки никто не убирал.
– А потому, что правительство Второй республики тоже не собиралось отдавать Каталонии хотя бы кроху свободы. На автономию она ж не пошла. Вот баскам можно, а нам – выкусите, – тут же встрял Рафа. – Пушки до сих пор на город смотрят, не знаю, можно ими пользоваться или нет, хотя наверное, можно. Только пользоваться будут другие, те, кто сейчас на Монжуике.
– Судя по отсутствию пальбы – неработающие, – сухо заметил Ланда, пропустив мимо ушей слова о баскской вольнице. – Что еще говорил Жоан?
– Про Цитадель? Вот как пример непорядочности республики и приводил. Да, сравнивал Страну басков и Каталонию, вспоминал историю и рассказывал о мятеже. Вскользь, но с вызовом.
– Я же говорил, червоточина, – всколыхнулся Чавито.
– После битвы он как пропал. Потом только я узнал, что Солер расстрелян. Причем, кем-то из своих. Я не знаю…
– Что значит, из своих? Понятно, что раз попал в список… – произнес Нандо, но Арндт его перебил, кажется, первый раз за все время.
– Нет, я не о том. Он никогда не был троцкистом, сторонником мятежа, больше того, понимая положение города, он не мог признать, что мятеж был обелен. Оправдывал лишь старания людей заявить о себе. Но ненасильственным путем. Странно, что так сильно презирая насилие, он все же счел возможным записаться в добровольцы.
– Я же говорю… – Чавес умолк сам.
– А убили его свои, – продолжил Айгнер. – Из отряда. Я не знаю, кто, слышал разговор. Может, кто-то из политработников.
– Они подобными не занимаются, – возразил Бругейра. – Обычно требуют от интернационалистов или молодых солдат пройти крещение кровью, – он поморщился. – Вот это решение меня давило с момента восстания. Как же можно так расправляться. Да еще передоверяя.
– Значит, можно, – холодно произнес Рафа. – Иначе погиб бы кто-то другой. Вариантов немного. Либо ты, либо тебя.
Вечер прошёл тихо, в дружеской и даже тёплой обстановке, под шутейки Фаригора и звонкий смех Велены. Впрочем, допив вторую чашку чая, ведун поднялся из-за стола, похрустывая суставами.
— Ну все, девоньки, мне пора, если понадоблюсь, обе знаете, как позвать.
— До встречи, — усмехнулась Марья и провела ведуна к черному ходу. — Заходи… если скучно будет. — Привычное пожелание удачи застряло у нее в горле. Ведьма прокашлялась и крепко заперла дверь.
В доме сразу стало как-то тише и спокойнее. Мерный шелест дождя за окном убаюкивал, успокаивал и располагал на некий сонно-ленивый лад. Ведьма потянулась и зевнула, поудобнее устраиваясь на лавке.
— Ну что, подруга, у меня ночуешь или домой пойдешь? — осведомилась она, раздумывая, доставать ли для феи спальные принадлежности.
— Ну, у меня дома пока ничего особого не растёт, не ждёт, и воров Леший сгоняет на подходе, так что… Ты не против? — Велена расслабленно потянулась. — Я не стесню тебя тут, честное слово!
— Да я как бы и не говорила о тесноте, — пожала плечами Марья и пошла доставать спальные принадлежности. — На печке может быть жарко, могу постелить на лавке. Выбирай, где тебе удобнее… — остаток фразы ведьма оборвала, поскольку Тишка попытался залезть в котел с нестояном. Видимо, сугубо из вредности. — Кыш, зараза! Перельешь! — перевести столько ценного продукта было банально жалко. Подушка с размаху полетела в кота, тот зашипел и выскочил на полку. — Похоже, кому-то не терпится испробовать этот отвар на себе…
Ведьма подобрала подушку, отряхнула, взбила и вручила Велене. А сама открыла погреб и кое-как с горем пополам втащила котел туда, как говорится, от кота подальше. Да и скиснуть не должно до утра… Утром же предстоит заняться мазью.
— Похоже, на него большое количество народа дурно действует, — пожаловалась ведьма, вылезая из погреба и плотно закрывая крышку. Не хватало еще ночью самой свалиться в темноте.
— Скорее всего. Ещё повезло, что рыцари, в отличие от простых наемников, не увлекаются спортивной стрельбой из лука по удирающим кошкам! — искренне скривилась Велена, вспоминая вот таких особых образчиков людской скотинистости. — Да и мне кажется, будет проще заняться этим с самого утра, чем тратить время на переход из леса, правильно?
— Да мазь-то я тебе с раннего утра сделаю, — Марья зевнула и погасила часть свечей. — Пока не жарко. Ну, спокойной ночи… Надеюсь, она выдастся спокойная.
Ведьма искренне мечтала, чтобы все, желающие ее удачи, сидели сейчас в трактире или в домах в деревне, пили свое пиво или что их душа желала, и не лезли к ней в дом. Всего лишь один день, а это все ее бесит.
— И почему у магов такого дерьма нет? — пробормотала она, забираясь в кровать и укрываясь легкой простынкой чисто для приличия. Но ответа на этот вопрос, конечно же, никто не знал.
— Потому что они используют только родной резерв. Хотя, конечно, даже им для некоторых ритуалов нужно заниматься этим с кем попало, — пробубнила себе под нос Велена, укладываясь на лавке поудобнее. Хотелось по-кошачьи потоптаться, взбивая себе подстилку помягче.
— Марь, тут все относительно. Вот, например, магам не нужна инициация, но там, где ты можешь попросить силу у природы… Им придётся принести в жертву десяток или три десятка людей. Ну или заняться этим с каким-то демоном, который по контракту расширит резерв и кое-что еще, — тут фея настолько саркастично хохотнула, что значения её слов стало малехо неприличным.
— Иди ты в баню, рассказывать такое на ночь глядя! — забурчала ведьма, красочно представляя себе мага-неудачника. Тьфу! И тут проклятая удача влезла! Ведьма высунула ногу из-под простынки, повозилась и почти тут же уснула. День выдался на редкость активным.
***
Проснулась она достаточно рано, едва-едва начало светать. Тихонько встала, чтобы не будить подругу, прикрыла дверь спаленки и пошла заниматься всеми теми неотложными делами, которые, бывает, наваливаются с самого утра. Первым делом Марья умылась и поставила растапливаться уже загустевший за ночь жир. Потом отправилась кормить, поить и доить голодающее Побережье в виде двух коз.
Следивший за нею с печки кот вылетел на улицу, едва учуяв звук наливающейся в миску воды.
Утро выдалось прекрасным. Дождь, мирно шедший всю ночь, к утру сам собой прекратился, оставив только широкие лужи. Вымытые дождем травы блестели в рассветных лучах крохотными капельками росы. В деревьях шебуршали птицы, радостным треньканьем встречая новый день.
Велена, зевая, сверзилась с лавки, приземлившись на четвереньки как кошка, и, чертыхаясь, принялась обуваться.
Ведьма фыркнула и налила воды в большое корыто во дворе — пусть пьют вместе с Вовчиком и не дергают ее по таким мелким вопросам. А потом отправилась к курам, потом — посмотреть на огород, радуясь, что не нужно поливать… А еще от чего-то захотелось сделать и себе приятное… и Марья, радостно улыбаясь, сорвала парочку помидоров, огурец, накрошила… и часть отправила в салат «на скорую руку», а остатками благополучно разукрасила себе лицо. Эдакая полезная маска вышла.
А потом она взялась за готовку завтрака, попутно медленно, по ложке, вливая в уже растопленный жир добытый из погреба отвар.
Вышедшая во двор позёвывающая воительница направилась к бочке дождевой воды с намерением умыться. Ополоснувшись и взбодрившись, она вернулась в дом, где и застала трудящуюся ведьму.
— Как ты? Все уже полным ходом?
— Да, уже почти… поварю еще немного, — Марья указала на мазь. — Чего на завтрак изволите, миледи? — шуточно спросила она, раздумывая, не сварить ли им супа с остатков свиной тушки. Да и хлеба испечь надобно…
— Яичница с ломтиками свинины было бы неплохо! — в тон ей отшутилась фея, дергая плечиком как «блааародная» дама, поправляя несуществующее пышное платье.
— Отлично, это намного проще! И хлеб попутно испеку, — ведьма закончила наливать зелье, пока отставляя котел, и отправилась за яйцами, вдогонку бросая: — Знаешь, при таком количестве отвара мы эту мазь можем многим воительницам продавать… Были бы свиньи или жир.
— А что, отличный способ разбогатеть! — оскалилась Велена, представив себе, как всякие бродячие воительницы и юные, едва прошедшие инициацию ведьмочки подаются раскупать порции такой занятой мази. — Правда, мужики же на нас в суд подадут!
— Ну… если особо не рекламировать, то они ничего и не узнают. Пусть это будет маленький женский секрет! — ухмыльнулась ведьма, разбивая в сковородку яйца.
Идея была веселой и даже в чем-то смешной… Впрочем, о таких масштабах продаж она не задумывалась. Траву-то поди всю вырвут, больше не останется. Нет уж, пусть так, по чуть-чуть берут. И секрет не разбазаривают. Марья нарезала куски мяса и сложила в сковороду к яйцам, сунула все это дело в печь и только теперь вспомнила, что рожа-то у нее вся в помидорах, а под глазами кусочки огурца…
Прыснув в кулак, она выскочила во двор умыться и затормозила от странно вкрадчивого стука в ворота. «Ну твою ж мать!» — пронеслось в голове. Смывать импровизированную маску резко перехотелось.
Велена, хмыкнув, подскочила к калитке, готовая надеть очередному наглецу черпак с водой на голову. Но решила обождать, посмотрев реакцию очередного соискателя удачи на вот такую овощную харю.
— Кто там? — сладко, как не всякая мавка, пропела она.
— Это здесь ведьма местная живет? — послышался довольно приятный голос. Марья задумчиво сняла со щеки сползший огурец и прожевала.
— Ну здесь, — буркнула она, не желая связываться с новым посетителем. — Чего надобно? У нас серьезная ворожба на свиной туше, по пустякам не отвлекаемся!
С той стороны притихли, будто обдумывая ее слова. А после снова заговорил тот самый человек.
— Хотим заключить сделку, все честь по чести. У вас есть товар, у нас плата, — заковыристо выразился неизвестный. И судя по шушуканью за забором, взялся советоваться с кем-то еще.
— И какой товар вас интересует? — вяло спросила Марья. — Яды не продаю! — Уточнять, что не продает чужим и незнакомым, она не стала. А то вдруг типы резко захотят быть своими и знакомыми?
— У вас есть удача, у нас — деньги, — похоже, стоявший за забором парламентер начал терять терпение, отчего в голосе его прорезались грозные нотки. Марья выплюнула остаток огурца в траву и прикрыла рот рукой.
— Вы что, меня за шалаву принимаете? — воскликнула она. Вот такого позорища еще не было. Ей предлагают деньги, как какой-то подзаборной шлюхе!
Покрасневшая до корней волос женщина разозлилась и, не сдержавшись, обрушила на наглеца легкое проклятье чесотки.
— Мерзость какая!
Велена тихо захихикала, слыша дробный топоток по ту сторону калитки. Похоже, проклятье заставило кого-то исполнить тот ещё зажигательный танец. Вдалеке с той стороны ещё кто-то заржал. Подумать только, как много всего интересного может происходить в забытой всеми деревеньке!
— Ты б на него ещё понос наслала, чтоб доспехи снять не успел!
— Сомневаюсь, что у него есть доспехи, — буркнула Марья и быстро кинулась умываться, не забывая о жарящемся завтраке. — Нет, ну ты слышала это позорище? Предлагать мне, честной ведьме, деньги за ночь? Кошмар! — она набрала холодной воды из колодца и яростно плескала ее в лицо, наклонившись к ведру. — Да хоть бы одна падла предложила в доме помочь, забор починить, козу подоить… Да куда там!
— Мне кажется, Машка настолько легендарная уже, что хрен ты тут встретишь такого извращенца-самоубийцу! — усмехнулась Велена, фыркая на удаляющиеся шаги.
— Слышь, ведьма, ты ж уже чай не девка, да и не ахти какая цыпа, может, договоримся ещё? — гаркнул через забор чей-то зычный бас, громкий настолько, что Тишка с перепугу упал с забора и забился под лавку во дворе.
— Да пошел ты! — громко выкрикнула Марья, мечтая притопить идиота в ведре. — С шалавами у трактира договаривайся! — и уже сквозь зубы забормотала: — Чтоб тебя перекосило…
Утро начиналось не радужно. Ведьма вернулась в дом, пропустила Велену и громко хлопнула дверью. А потом достала из печи уже начавшую подгорать с краю яичницу и разложила по порциям. Остатки свиной туши, по большей части просто кости, вручила Вовчику, вынеся их во двор. И только тогда уселась за стол, блаженно вытянув ноги.
— Что за придурки?.. — жалобно протянула она, накалывая вилкой кусок яичницы. А потом представила, сколько еще возиться с хлебом… и с мазью… и вообще… Тихо выдохнула и взялась за завтрак с удвоенным рвением.
— Да уж, все герои, как взять и зажать где в уголке бабу посговорчивее! — фыркнула Велена. — А как речь о том, что барышня им нужна намного больше, чем они ей… — она помотала рукой в воздухе, словно разгоняла целое облако гнуси. Причём гнуси вонючей и кусачей.
— Ладно. Сейчас быстренько поедим и я доделаю мазь. Будет тебе помощь небольшая… — ведьма быстро прожевывала свою порцию, почти не ощущая вкуса. — Сейчас ещё чайку поставлю… И продолжим.
Быстро собрав свою посуду, ведьма вернулась к мази. В основном ее следовало долго и медленно прогревать, постоянно помешивая. Дело нехитрое, но муторное. А ещё нужно заговаривать и вливать силу, чтобы действовало эффективнее.
— Вот смотрю на твои мучения и вспоминаю слова моего наставника, — вдруг улыбнулась фея, оставляя чисто вымазанную хлебом тарелку. — Когда я тогда, десять лет назад, кинулась ему в ноги с мольбами стать его ученицей, он отказывался три раза. На третий вообще в окно трактира выкинул. А на четвёртый раз сказал мне, что я обязательно стану сильной, но не буду знать, что с этим делать. Что когда силы становится в разы больше, чем раньше, ты на время теряешься… И эта растерянность обязательно погубит неготового.
— Знаешь, твой наставник был умным человеком, — согласилась Марья, помешивая мазь. Густая, коричневого цвета и с приятным травяным запахом, она казалась самой обыкновенной. Это может быть мазь от простуды или радикулита. Поди пойми, что именно скрывается в глиняном горшочке… — Когда живёшь с минимумом сил, то невольно привыкаешь к этому. А теперь… Я действительно не знаю, что с этим делать…
— Я вижу, — спокойно кивнула Велена и улыбнулась. — Но если у тебя сила проснулась рывком, то у меня все идёт настолько постепенно и естественно, что я даже не успеваю заметить ничего особенного, — приговорила девушка, горьковато кривя губы при словах о наставнике. — А Даан Риль действительно был потрясающим человеком. Мой меч достался мне от него. Тогда он мне сказал, что этот клинок никогда не должен попасть в руки недостойному, — её ладонь безотчетно огладила пустую перевязь с ножнами.
Если бы Кенди знал, что у Чужака есть остро заточенная шняга, он бы ещё вчера догадался, что никакого завтра не будет. Но Кенди ни о чём не догадывался, пока Чужак не воткнул её в печень Хорьку и не стало слишком поздно.
Кенди тогда почти что и не испугался, удивился разве что, да и то самую чуть – он ведь уверен был, что первым сорвётся и убьёт кого именно Хорёк. А вот не угадал. Чуйка не виновата, она правильно сработала, предупредив о связанных с Хорьком неприятностях, а уж как это предупреждение Кенди растолкует – не её, чуйкино, дело. Сам виноват, если что не так.
И потому, когда Хорёк захлебнулся на вдохе собственным свистом, захрипел, забулькал и кувыркнулся на грязный пол, скрючился, засучил ногами, зажимая бок и выплёвывая кровавые ошмётки, когда заорали все, – кто испуганно, кто яростно, когда Чужак прижался спиной к ребристой переборке и заверещал истерично, размахивая шнягой налево и направо, а Дед полез Чужака убивать – только Кенди остался спокойным. Не потому, что храбрый такой – храбрый? Кто, Кенди?! Гыгы три раза. Просто Кенди уже мёртвый был, а мёртвым чего бояться?
Он умер три дня назад, вот как только увидел Хорька среди в группу зачисленных – так сразу и умер. И отбоялся своё прямо там, в отборочной камере – до обморочной жути, до зелени в глазах и ватных коленок, до острой жалости к себе. Почему так не везёт, почему Хорька именно в их группу, с любыми можно договориться, жить-то всем хочется, но только не с Хорьком, тот пустотой ужаленный на всю голову, с ним ни о чём невозможно договориться, он всегда делает лишь то, чего его левая пятка захочет. Он никогда не сумеет работать в команде, даже если ему к яйцам отбойник прижать, а в одиночном Кенди уж точно ничего не светит, пустая порода. Проще сразу перерезать себе горло.
Так что умер Кенди ещё там, в тамбурной зоне.
И все четыре суточных цикла, пока они пробирались по нижним ярусам тренировочной станции, Кенди был уже мёртв. Двигался, когда надо, ел, когда давали, вроде бы даже отвечал что-то, когда спрашивали. Но не жил, а просто ждал конца, который малость подзадержался, но от этого вовсе не стал менее обязательным. Это другие пытались ещё на что-то надеяться, Кенди же твёрдо знал, что рядом с Хорьком надежды быть не может. Другие – они не знали Хорька, вот и пусть себе радуются, пока могут. Как же, чуть ли не треть пути преодолели, а никто даже и не ранен, полоса препятствий сложная, но вполне преодолимая, кройги не появлялись ни разу, а крысы вялые – всего-то три атаки и было, и те не сказать чтоб особо серьёзные. Свет погас всего разик, да и то ненадолго, о безвоздушной зоне предупредила исправно мигавшая лампочка сигнализации, а вчера обнаружили белковый синтезатор в рабочем состоянии, скажи кому внизу – не поверит ведь! Чтобы исправный синтезатор – и совершенно ничей, стоит себе, словно так и надо, и никто до сих пор не упёр. Нет, всё-таки правду старики говорили про астридесов, тупорылые они все, жизни не знают, и зажратые, словно кройги на карьерном отстойнике. Даже такое богатство – и то стоит себе посреди коридора, забирай, кому охота, жри сколько хочешь… налопались от пуза, аж до боли, Чужака вон так даже стошнило потом. Кучерявый, зараза, в пинки всех дальше погнал, даже отоспаться не дал толком. Сволочь.
Все ныли, понятное дело, зыркали с ненавистью. Плевались. Хорёк ругался изощрённо и жутко, Кенди даже подумал – всё. Вот сейчас… но Хорёк был слишком сыт и вял, а потому необычайно миролюбив и благодушен. Ну, настолько, насколько он вообще мог быть таковым.
Кучерявый был тогда прав – и это, пусть и не особо охотно, признали все. Опять. Он всегда прав оказывался, паскуда. Противно даже, хотя и полезно. Он ведь не тихарился, не пакостил по мелочи, вовремя предупреждал, если вдруг чё предвиделось. Словно действительно доказать пытался, что команда они. И ведь главное – хоть бы раз ошибся! То ли карту где припрятал, то ли чуйка отменная, то ли действительно не соврал и когда-то ранее дело с подобными станциями имел, кто его знает, Кучерявого. Пришлый человек, непонятный. Поначалу Кенди, увидав синеватый голый череп, на Карьер грешил – там народ отчаянный и завербоваться для них самое то. Да только вербовщики – тоже не пустотой клюнутые, зачем им гнилое мясо? Карьерные ведь не только волосы теряют, в школе ежегодно устраивали особую экскурсию, напомнить чтобы, чем может закончиться плохое поведение и скверная успеваемость.
Вот и у синтезатора Кучерявый тоже был вроде как прав – тормозить нельзя, мало ли что на последнем этапе наворочено. Но можно же было бы хотя бы на денёк задержаться-то, поюзать дармовое богатство. Ведь это же просто уму не представимо, чтобы жрачки – и сколько хочешь, только знай себе на кнопочку дави! Учитель так про рай рассказывал, помнится, но Кенди в рай раньше слабо верил. Ад – он понятнее как-то и надёжнее. Единственная надежда на лучшую жизнь. Да и верить в него проще, во всяком случае, обитателям Кейселя, поскольку достаточно на поверхность выйти и голову задрать – сразу и увидишь. Огромная такая бандура, перегородившая чуть ли не треть неба, местами оплавленная и покорёженная, но вполне ещё действующая и нацеленная, кажется, прямо на тебя хищным хоботком стыковочного шлюза. И рядом с хоботком как раз те буквы и светятся. Он огромный, этот шлюз, челнок запросто входит, Кенди видел на имитаторе. Заглавные буквы на околошлюзовой консоли чуть ли не в два челнока каждая, и с поверхности Кейселя отлично видать, если зрение Карьером не попорчено – «Астр… Дес… 3-я тре..ров..чная станц..». Там ещё дальше было что-то, но поплавлено, не разобрать.
Говорят, с Замбики и ближайших астероидов тоже видно. Врут, наверное. Но как бы то ни было, на Кейселе каждый отлично знает, куда направляются все после смерти, а некоторые так и до. Если повезёт. А вот рая невозможно увидеть – ни на поверхности, ни под ней. Да и кому он нужен, этот рай, если вожделенный ад, где кормят от пуза и можно дожить до сорока – вот он, только отборочный тест пройди?
Ага.
Вот именно что – только.
Пройдёшь его, как же, с такими-то согруппниками. Называть их командой даже мысленно Кенди не хотел, не потому что боялся сглазить – куда уж хуже-то? Просто смысла не видел. Они не команда, и никогда ею не станут, и как бы Кучерявый не распинался, он ничего не способен изменить. Он не такой уж и умный, Кучерявый, раз ничего про Хорька так и не понял, иначе не погнал бы всех так быстро оттуда. Дал бы людям покайфовать напоследок. Наверное, всё понимать дано лишь мёртвым, а мёртвым из них на тот момент был только Кенди.
Впрочем, всё это так, пустая порода…
– А чё он, чё он?! – верещал Чужак, вжавшись спиной в переборку и вертя перед собою кривую шнягу, с которой во все стороны летели красные брызги. Дед рвался к нему, пытаясь замахнуться кайлом, но в рукоять уже вцепился Кучерявый, вывернул из руки, отбросил на следующий уровень, чтобы распалённый Дед не смог сразу подхватить.
Кучерявый странный. Вот и сейчас растолкал всех, склонился над булькающим Хорьком, аптечку потребовал. Голос настолько властный, что Кенди аж дёрнулся, хотя никакой аптечки у него и в помине не было. Аптечка нашлась у Девули, и та – странности продолжаются! – протянула её Кучерявому, словно так и надо. Чужак, поняв, что немедленно вот прямо сейчас его убивать не будут, сполз по стенке на пол, спрятал лицо в коленях, зашёлся истеричными всхлипываниями. Кенди его понимал – Хорёк был способен любого довести до подобного состояния, декады не проходило, чтобы его убить не попытались, да только на то он и Хорёк, чтобы из любого кройгятника вывернуться, чуйка жилистая, тренированная, как сейчас подвела – непонятно даже.
Кенди слегка отодвинулся – на полшажочка, не более. Он уже присмотрел узенький верхний маршрут, идущий к потолку и влево по-над основной полосой препятствий. Коридором не назвать – так, подвесная сетка. То ли для отлова решительных да ловких, то ли, наоборот, для отсева дураков, только Кенди наплевать было на потерю или набор баллов, главное, что сетка достаточно хлипкая, взрослого точняк не выдержит. Значит, туда и надо будет рвать, когда начнётся. Оказывается, в том, что ты пока ещё не стал взрослым, тоже есть свои плюсы, пусть и маленькие…
Хорёк захрипел, засучил ногами и замер, не дыша.
Дед пнул неподвижное тело ногой.
– Сдох! Только аптечку зря истратили.
Дед не успел ещё и взгляд отвести от трупа, а Девуля уже ловко резанула Чужака по горлу его же собственной шнягой, он её обронил, когда выть начал. Теперь уже Чужак захрипел, а остальные заорали, загремели ботинками по настилу, захекали, влажно чавкая по живому кулаками и чем поострее.
Кенди не вслушивался, к нему эта суета и шум не имели пока ни малейшего отношения, а, значит, и нечего тратить на них силы и внимание. Верхняя плетёнка только снизу казалась частой и крепко увязанной, на самом же деле верёвки постоянно скользили, узлы разъезжались, вместо надёжных ячеек под коленями то и дело оказывалась пустота. Приходилось раскорячиваться и подтягивать себя на руках, цепляясь за поперечины и надеясь, что они выдержат. Словно угодил на свежий отлив, когда поверхностная плёнка ещё не окончательно отвердела и готова прорваться от любого неловкого движения, только и радости, что почти не жжётся. Пальцы немели, сетка бесконечно разъезжалась под локтями и коленями. Может быть, он ошибся с направлением? Снизу вентиляционная шахта казалась такой близкой. Может, он вообще не продвигается, просто барахтается на месте, как мелкий крысёныш в кройговской паутине? Может быть, эта сетка – и есть паутина, и чем больше он дёргается – тем быстрее на сигнал потревоженной нити прибежит голодный хозяин? На Кейселе кройги не превышают размерами стандартный кислородный баллон, но кто знает, до какой величины они могли вырасти тут.
Страх помог, как всегда – чего-чего, а пугаться Кенди умел качественно. Откуда только силы взялись! Девулей проскользнул оставшиеся метры, ввинтился в трубу всем телом – и уже там, внутри, испугался по новой: а вдруг растянувший паутину огромный кройг именно вентиляционку и выбрал своим жилищем, и сейчас Кенди со всего размаха – да прямо ему на жвалы, не зря же решётка сорвана, да вон и шевеление впереди…
По счастью, это был второй вид страха, парализующий. Тот, который в школе учат всячески подавлять, и никогда, никогда, если рассудок и жизнь дороги вам… Но у Кенди – хорошая чуйка, она куда лучше учителей знает, когда и что применить. Вот и сейчас – спасительный адреналиногонный страх вышвырнул бы его обратно, и вряд ли сетка бы выдержала повторного надругательства, она и так угрожающе потрескивала при каждом движении. И рухнул бы Кенди аккурат на полосу препятствий – а там, помнится, под воздуховодом как раз обретались острозаточенные такие штуки, часто-часто натыканные, словно поперёк коридора опрокинули гигантскую щётку для просеивания породы. Такими щётками очень удобно убивать крыс, пока мастер не видит, а то ругаться будет – руда потом идёт пачканная, могут и сортаж снизить.
Вот как раз на эти острые стержни Кенди бы и нанизало, что твою крысу, если бы страх был правильным, а не парализующим и отнимающим все силы. А так Кенди только облился холодным потом, несколько раз со всхлипом вздохнул, проморгался – и понял, что всё ещё жив. А то, что с перепугу показалось ему жвалами огромного кройга – на самом деле всего лишь вентиляторные лопасти. Вентилятор не работал, и лопасти только чуть покачивались, Кенди пролез между ними и двинулся дальше, стараясь оставить как можно большее расстояние между собственной чуйкой и всем тем, что происходило внизу и более не имело к нему ни малейшего отношения. И не будет иметь ещё долго, если только Кенди удастся уйти подальше и спрятаться понадёжнее.
***
Кенди был везунчиком. Про таких обычно говорят, что он и на отвале пустой породы сумеет найти неповреждённый кейс размером с кулак. Вот и с родителями ему просто неслыханно повезло – они были чистыми, вели правильный образ жизни и умерли молодыми. И не умерли даже, а погибли, когда старшему администратору их отдела, только что получившему распоряжение о собственной отбраковке, окончательно сорвало резьбу и он пошёл мочить более везучих подчинённых из вакуумного степлера.
Степлер дырочки делает аккуратные, тут вся проблема в том – где. И сколько. Кинувшийся наперерез охранник, например, к приезду полиции напоминал жертву колонии каменных блох, все личинки которых вылупились и покинули тело-носитель одновременно, а многим прочим досталось по паре-другой лёгких царапин, даже и в статусе не понизили. Кроме слишком ретивого охранника, смертельно не повезло лишь троим, в том числе и родителям Кенди. А вот самому Кенди повезло – тела погибших получили минимальные повреждения. Это вам не взрыв в шахте, когда наследникам остаётся только обгорелая протеиновая каша вперемешку с костями и грунтом, да ещё и фонящая так, что её даже на переработку не возьмут, прямиков в отстойник.
Две печени в хорошей сохранности, одно здоровое сердце (в мамином обнаружился небольшой дефект), два полных комплекта незатронутых кейселикозом лёгких, три довольно крепкие почки (тут подкачал папа) и много ещё чего по мелочи позволили Кенди и его старшему брату Эрику не только сохранить за собой высокий статус и жилой модуль на чистом уровне, но и оплатить обоим учёбу в школе А. По мнению Эрика – единственной школе на Кейселе, где обучали действительно нужным вещам.
Вообще-то образование на Кейселе бесплатное и вроде как равноценное во всех двадцати восьми школах, разве что слегка отличается по профильности, об этом не устают повторять представители администрации. И то, что все они – выпускники школы А, это, конечно же, простое совпадение. Если публично пошутить о том, что слова «карьера» и «карьер» отличаются как раз на ту самую букву, без которой в аттестате первое легко превращается во второе, то можно схлопотать двухнедельное понижение статуса. Со всеми вытекающими, вплоть до этой самой карьеры без А. На Кейселе шутки – роскошь, не всем доступная. Лучше не рисковать.
Кенди тогда было четыре, а Эрику – восемь. Тоже повезло, как раз перед самым распределением всё случилось. Если бы уже зачислили под другую букву – перевестись оказалось бы куда сложнее и лёгких могло не хватить, а так придраться не к чему, жребий, и нечего гнать пустую породу. А директор – тоже человек, к тому же старенький, за тридцатник уже, и живёт на самой границе чистой зоны, и дышать наверняка хочет. А сколько ему осталось дышать, старыми-то перхалками? Вот-вот…
Учили в школе А хорошо, хотя и гоняли сильно. Особенно по чуйке. Эрик говорил, что ни в одной другой школе её тренировкам не уделяют столько внимания, и что это очень здорово, а Кенди сначала трудно пришлось. Он ведь спонтанным везунчиком был, от рождения, даже и не думал, что это дело ещё и тренировать можно, как простую мышцу. Оказалось – таки да, и мышц там полно, и тренируются они влёт, особенно если за каждый промах достаётся тебе по этим самым мышцам довольно чувствительно тонкой пластиковой розгой. А ещё в школе были занятия по экономике, кейсоведению, торговому документированию и гражданскому праву, и почти не было уроков труда – на карьер возили раз в месяц, да и то в шахты не загоняли, оставляя в верхнем бункере, помогать по мелочи и присматриваться к тонкостям будущей профессии.
В бункере Кенди нравилось – чисто, уютно. Цветные огоньки перемигиваются, цифры на вирт-экранах выстраиваются аккуратными столбиками, диаграммы сменяют друг друга. Красиво. И люди работают красивые, лица не погрызены пещерной экземой, и зубы хорошие, то-то постоянно друг другу улыбаются – хвастаются, понятно. И ни у одного нет характерной подволакивающей походки – она получается, если человека удаётся спасти после укуса девули. Чаще не удаётся, понятное дело. Но иногда… И не кашляет никто. Работать в таком великолепном месте – о чём ещё можно мечтать? А если работать хорошо и прогнозировать удачно, то по итогам месяца обязательно получишь премиальный билет в бассейн. Настоящий, с водой, а не имитатор. Два на два на четыре метра, трудно даже представить себе, это же больше жилого модуля – и всё это в твоё полное распоряжение на целых тридцать минут. А что, вполне реально, Кенди уже к третьему классу далеко обогнал всех по практической интуиции и минимизации коэффициента разброса удачных прогнозов, чтобы он – да без премии остался? Ха!
Да и жилой модуль у них с Эриком отличный; захочешь на лучший поменять – не сразу и найдёшь, родители на здоровье не экономили. Самый защищённый сектор, пятикратная фильтрация, стабильная платформа и гарантия по крайней мере пятилетней работы в автономном режиме, это уж на самый крайний случай. Чудо, а не модуль, живи-не хочу!
Кенди не хотел.
***
– …Ещё ничего не потеряно. Мы все пройдём. Все. Слышите? Скольким удастся дойти – столько и пройдут, никакой финальной жеребьёвки, никакого отсева, главное дойти. Всем вместе! Вместе проще. Что вы зациклились на двух граничных вариантах? Если не все, мол, то лишь сильнейший… Бред! Ну ведь бред же, сами подумайте! Пугают вас просто, поймите! Это же невыгодно. Бессмысленный перевод ценного материала. Промежуточная лазейка реальна не менее, главное – поверить. Всего лишь. Это несложно. Я знаю, о чём говорю, я работал с этими системами, там в основу как раз взаимовыручка и доверие забиты. Причём параллельно, а не последовательно, и поэтому, если не получилось с первым, второе всё равно сработает. А мы и по первому немало баллов набрали. И ещё наберём – если успокоимся, не разбежимся и перестанем вести себя, как кройги в банке…
В голосе у Кучерявого прибавилось хрипотцы – похоже, говорить ему пришлось в последнее время очень много. И громко. Голос звучал устало, но спокойно, уверенно так звучал, убедительно. Его слушали внимательно и вроде бы даже кивали, соглашаясь – те, на кого Кучерявый смотрел.
А вот Девуля смотрела на Деда. С прищуром этак смотрела, словно бы сквозь прицел, и к тому же по особому приподняв брови. А потом ещё и глазами повела – сначала в сторону Кучерявого, а потом снова на Деда, уже вопросительно. При этом она не шевельнула ни одной лишней мышцей, продолжала сидеть в полной расслабленности, привалившись боком к переборке. Шевеление за спиной Кучерявый бы наверняка уловил, даже если и наврал, что он из бывших астридесов, шевеление любой уловит, если чуйка хотя бы слегонца тренирована, а обладатели нетренированных до совершеннолетия не доживают.
Переглядывания – дело другое.
Дед нахмурился, пожевал губами, буравя спину Кучерявого тяжёлым взглядом. Тот не обернулся, но плечами передёрнул, словно сгоняя назойливую муху. Дед поспешно отвёл взгляд. Покосился на Девулю, поморщился и отрицательно качнул головой. Девуля в ответ шевельнула бровями – что-то среднее между «второй раз предлагать не буду» и «не больно-то и хотелось» – и закрыла глаза. Нападать на Кучерявого в одиночку она явно не собиралась, даже со спины. Астридес там или нет, но он не чета Чужаку, так просто в отвал не скинешь. Лучше на самом деле отдохнуть, пока есть время.
Кенди было очень хорошо её видно – решётка воздуховода располагалась как раз напротив. Повезло – свой налобный фонарик он выключил, ещё когда спать укладывался, и теперь из освещённого коридора сквозь крохотные дырочки фиг что в тёмной трубе углядишь, а самому Кенди всё отлично видно. Только вот уходить нельзя – бесшумно отползти не получится, а шорох наверняка привлечёт внимание. Труба тут широкая, потому и выбрал именно этот отнорок, что развернуться можно. Но теперь это преимущество уже в минус. Наверняка попытаются достать, если услышат и догадаются, что это именно Кенди шебуршит. Та же Девуля и попытается.
Нет уж.
Лучше переждать, замерев и дыша аккуратненько. Вряд ли они на долгий привал остановились, иначе Кучерявый бы уже в караул кого назначил, да и рационами бы все хрустели, перед сном самое то натрескаться, лучше ляжет.
От того, что ещё недавно считалось командой, осталось пять человек, кроме Кучерявого. Братьям Гризли, похоже, уйти не удалось, иначе не болтался бы кистень старшенького на поясе у Забойщика. Если бы хоть один из троицы в живых остался, не отдал бы братнину шнягу на поругание. Ага, вон и кастет младшего Гризли у Мальца посверкивает, как раз по руке пришёлся. Если присмотреться, то наверняка у кого-нибудь и шняга среднего обнаружится. Неплохо. Трое довольно грозных соперников ушли в отвал. Хорёк и Чужак тоже сброшены, эта группа в целом пока угрозы не представляет, Кучерявый почему-то убивать никого не намерен. Во всяком случае – пока. Своя логика в этом есть, группой действительно проще пройти оставшиеся препятствия. Кенди даже на секунду-другую задумался – а не поторопился ли он. Но не на дольше. Как раз где-то между первой и второй секундами окончательно убедился – нет. Не поспешил. Очень вовремя удрал. Единственный шанс для Кенди сейчас – быть в стороне. Затаиться и выждать.
Проще – это для группы в целом, но никак не для самого слабого её звена. Теперь, когда их уже не двенадцать, нет никакого смысла оберегать слабаков и помогать отстающим. Наоборот. Чем меньше их окажется на финише – тем лучше. Семерым не замкнуть контур, в котором двенадцать гнёзд-ячеек, так что командный вариант отпадает. Теперь выйти сможет лишь один. Или – или, градация чёткая. Или докажите, что вы сработавшаяся команда, тогда вас примут всех. А если нет – то лишь одного. Сильнейшего. Так крысиных волков выращивают, которых потом даже кройги боятся.
Кучерявый смешной. Лазейка, ха! Кому же охота умирать, если до последнего остаётся надежда? Понятно, что никому. Вот и верят. Мало ли… ведь вовсе не обязательно быть самым сильным, чтобы выжить. Можно просто – самым везучим.
– Подъём! Нечего рассиживаться, стенка ждать не станет. Надо постараться засветло пройти хотя бы качалку.
Кучерявый шёл первым. Интересно – самонадеянный дурак, или же наоборот как раз, слишком опытный и отлично знает повадки девуль, как ползучих каменных, так и двуногих?
Кенди выждал, пока лёгкий шорох затих вдали, и осторожно пополз следом.
Советники не успокоились. Оставшимся в живых я поставила ультиматум – или они выбирают нового главу и решают проблему с мирами кукольников или мы это делаем за них своими методами и никого не спрашивая. Времени дано им было трое суток – дольше держать страну без верхушки власти было просто опасно. Свои передерутся, нагрянут новоявленные хаоситы и все, прощай республика демиургов…
За выделенные трое суток проблема не только не решилась, но еще и ухудшилась. Оставшиеся демиурги не смогли договориться о новом главе, в довесок еще и передрались за это почетное место. В итоге из семнадцати первоначальных членов Совета осталось шестеро и еще один капитально раненный в драке «за престол». Этого пожалел красненький, пришедший на место разборки и тихо прифигевший. Побоище там было знатное, кажется, даже круче, чем при убивании Дагона. Там хоть Син часть заклинаний ловил, а тут…
Стены в черной копоти, огромный круглый стол раздолбан, стулья тоже нежизнеспособны, экраны уничтожены. В стенах живописно торчат осколки стекол, куски мебели и материальные огрызки заклинаний. Хорошо погуляли ребята, душевно так.
Ждать с моря погоды мне надоело. И, после недолгих размышлений, я пошла к единственному в данный момент существу, способному укротить разбушевавшихся советников.
Син нашелся на кухне в обществе пухленьких поварих, которых синерианин беззастенчиво щипал за задницы и прочие выступающие части тела. Вот уж кто не унывает никогда. Фиолетовый красавец в белом передничке умудрялся месить тесто руками, щупом помешивать поварешкой борщ в громадном чане и травить похабные анекдоты, в которых угорали все кухонные работники. Раскрасневшиеся девицы послушно таскали сюда-туда приправы, посуду и всякую мелочевку, лишь бы подойти поближе к необычному парню.
Я протолкалась сквозь толпу, стащила со сковороды пирожок с творогом и хлопнула товарища по плечу.
— Эй, Син, хочешь быть главой демиургов?
— И что мне за это будет? – синерианин вытащил поварешку из борща и ловко запульнул прямо в раковину.
— Будешь сам себе господин, получишь море геморроя, вагон проблем, ораву дурных советников… Правда, они сами уже изрядно сократили свое поголовье, так что тебе осталось только шестеро на воспитание.
— Пожалуй, попробовать можно, — он важно взвесил в руке тесто, придирчиво осмотрел со всех сторон и сунул ближайшему поваренку, — раскатай.
***
Шестеро разноцветных советников нахохлились, как воробьи после дождя. Время шло, проблемы не решались и копились в геометрической прогрессии, а они никак не могли решить. А в довершение всех проблем неугомонные хаоситы снова ломятся в дверь… Ну хоть зал Совета отремонтировали и то хлеб.
Я окинула взглядом грустные моськи.
— Насколько я понимаю, вопрос с главой Совета вы не решили. Это раз. Вопрос с мирами кукольников не решен тоже. Это два. Время истекло еще вчера, но мы до последнего надеялись на ваше благоразумие. Это три.
Син стоял на шаг позади меня, скрестив руки на груди и всем своим видом показывая, как ему дороги эти советники, демиурги и прочие проблемы. Мне ж полагалось толкать речи, выступать, обвинять и вообще быть дамочкой на побегушках.
— И раз вы оказались некомпетентны в этих вопросах, то их решим мы сами, — припечатала я.
— Но подождите! – подскочил в кресле красненький. – У нас было мало времени, мы не успели…
— Вы не успели поубивать друг друга, вот и все. Уверена, через неделю здесь будут одни трупы. Поэтому вопрос с мирами кукольников решаем так – мы берем своих учеников-разрушителей и все отгрызают у миров по кусочку. Как раз попрактикуются и экзамен сдадут, раз у вас тут не сдали. Документы на это дело оформлять не будем, времени нет.
Я связалась с Академией, повторила координаты миров и дала добро. Подростки, еще не закончившие обучение в своих интернатах, и студенты-выпускники, которым не засчитал сдачу экзамена наш Дагон, имеют шанс показать себя с лучшей стороны и совершенно бесплатно. А часть преподавателей за ними присмотрит, чтоб дорвавшиеся до практики детки не уничтожили еще что-нибудь.
Мы уселись в свободные кресла, что еще больше раздраконило демиургов. Еще бы, ведь это места для полноценных советников, а не для всякой дряни.
— Ну а теперь к вопросу о главе. Поскольку вас только шесть, больной не в счет, ему еще долго восстанавливаться, и ни один из вас не хочет уступить место другому или поддержать третьего, то сделаем проще. Предлагаю сделать главой Совета Сина. Он сильнее вас, времени у него много, возможностей тоже.
— Что? – глаза красненького стремительно округлялись. – Хаосита? Главой Совета? Ты в своем уме, женщина?
Демиург вскочил с места, за ним загалдели все остальные, чьи претензии звучали примерно так:
— Хаосу не место в правительстве демиургов!
— Нами никогда не будет повелевать кусок протоплазмы!
— Мы сами разберемся с нашими делами.
— Чужак никогда не станет главой!
Ну и тому подобное. Галдежь медленно, но верно собирался перерасти в драку… Все, как у людей. Даже мордобой в правительстве. Жаль, у людей частенько драки не смертельны…
Громкий стук прервал гомон и воцарилась мертвая тишина. Ошалелые демиурги рассматривали круглую печать главы Совета, упавшую на стол рядом с Сином. Сомнений больше не было – само мироздание выбрало главу. Ну хоть без кровопролития…
Парень в ярко-бирюзовом костюме (клановый цвет видимо) медленно встал, откинул за плечо пшеничную косу и глубоко поклонился. Самый молодой из советников сделал выбор. Вслед за ним неохотно склонил голову красноволосый, признавая выбор главы. Дальше пошло чуть легче. Черная, пепельная, синяя и шатенистая головы по очереди склонились в поклонах, скрепя сердце признавая нового главу.
Син гаденько ухмыльнулся и повернулся ко мне:
— Ну что, рыжая, удружила ты мне. Век не забуду. А теперь брысь отсюда, дома мужики твои не кормлены. А я тут побеседую с советниками своими…
Он демонстративно похрустел кистями рук и пара особо трусливых ребят сжалась в креслах. Красненький гордо вскинул голову, но от шатена ему прилетела нехилая затрещина. Пожалуй, действительно пора валить, пока синерианин не взялся воспитывать демиургов в своей манере. Убивать не будет, но боюсь, борщи варить и платочки вязать советники научатся экстерном…
Я шустро вскочила из-за стола, сгребла бумажонки в хилую папочку и рванула за дверь. Пожалуй, осталось подобрать нам новых, более адекватных советников и вопрос хотя бы этот будет решен. Я даже догадываюсь, где можно набрать не затюканных ребят, способных здраво мыслить и адекватно воспринимать ситуацию. Кланов демиургов много, можно пройтись, присмотреться, зайти на поговорить.
***
Тонкое лицо Лиана медленно проступало на экране. Далеко же беднягу занесло, если даже универсальная дыра в пространстве так медленно открывается.
— Привет, — улыбается супруг, блестя белоснежными зубами. – А меня тут послали.
— Небось папочка? – усмехаюсь. Лиан хорошо выглядит, раздельная жизнь пошла ему на пользу. Нет, я его не ела и не надкусывала, просто в замке он был более… замученный что ли.
— А кто ж по твоему? Он самый. Послал так послал – сначала с приказом понаходить таких же цитирую «отмороженных» и забрать к вам на испытания в Совет. А потом сказал – там и оставайся. Вы ж не против такого советника?
— Нет конечно, — уж кто, кто, а Лиан нам пригодится. Я и сама думала просить его в Совет, ближе к себе, но свекр решил вопросы быстрее. Вот что значит тысячелетия вариться на политической кухне. Уважаю!
— Спасибо, — блондин шутя послал воздушный поцелуй, — и до встречи на испытаниях.
Погас экран быстро, будто исчез на месте. Хоть за Лиана я буду спокойна. И Лисанну пусть берет, нечего ей оставаться среди тех, кто долго и нудно выедал ей мозги. Надо же, разрушительница! Да, там были те еще терки по поводу их брака. Видимое ли дело – его родители смирились даже со мной, с хаосным огрызком, а с разрушительницей не смирились. Странные существа эти демиурги. Ну точно, как люди!
Они буквально вылетели из телепорта, не прекращая целоваться, счастливые, усталые.
И буквально натолкнулись на холодный голос:
— Добрый вечер, дочь. И ты… зять. Нам не хватало только вас.
— Ты?!
Ей не хватило доли секунды. И дело было не в усталости. Лине помешала память — та, что толкнула руку к лицу, защищая глаза от готовой брызнуть кислоты… Ножи уже ложились в ладонь, но поздно, поздно! Она промедлила, она опоздала на сотую долю мгновения… Она опоздала. Рука незваной гостьи легла на серый шар. Разрыв-шар, аналог бомбы из человечьего мира.
— Лиз? — Голос Лёша оборвался вскриком: два шипа, которые вымотанный маг не успел остановить, ударили в лицо и шею. — Мм… — и он пошатнулся. Привалился к стене, едва удерживаясь на ногах.
Лёшка!
— Нет!
— Тихо, тихо. — Улыбка Лиз остановила Лину на рывке не хуже зажатого в руке разрыв-шара. — Это всего лишь нейтрализатор. Пока. Не стоит так резко двигаться, я ведь могу это неправильно понять. А шарик, в случае чего, разнесет не только квартиру, но и дом.
— Какой, к дьяволу, нейтрализатор? — Взгляд Лины метался между мужем и… не-матерью. Нет. Этот черный призрак — не ее мать. И наверное, никогда и не был матерью. — О чем ты?
— Он знает о чем. Спроси его, как Ложе удалось убить Координатора на переговорах.
Лёш знал. Зеленые глаза полыхнули гневом и болью, но он не шевельнулся. А Лина вдруг поняла, как ощущение «я с тобой», которое грело ее рядом с мужем, пропало. Растаяло. Чем бы ни был этот нейтрализатор, но эмпатию он глушил стопроцентно. И наверное, телекинез тоже. Иначе Лёш не опустил бы сейчас руку к поясу — за оружием. За оружием, которого не было. На снятие печатей его запрещено было брать.
— Что, не знаешь? Или говорить не хочешь? Состав, который глушит магию Стражей и Белого Совета. Редкий, правда. Хорошая вещь, подарок новых союзников, — бывшая феникс ответила как-то удивительно спокойно. Мирно так. Как ни в чем не бывало, словно она не явилась сюда убивать, а так, забежала на огонек, проведать замужнюю дочку, узнать, как та живет, дать пару советов по обращению с мужем. Она даже улыбалась. Напряженно и как-то диковато, но…
— Каких… союзников? — вторгся в их дуэль негромкий, чуть задыхающийся голос.
Лина едва удержалась, чтобы не обернуться. Ну, конечно. Даже с шипами-нейтрализаторами Лёш не потерял ни самообладания, ни любопытства. Или отвлекал?
— Позже, — отмахнулась Лиз.
— Как ты сюда попала? — Лина так и не смогла сказать «мама». Как, ад и преисподняя, бывшая глава, лишенная Феникса, пробила защиту дома и барьер? У Соловьевых?
— Ах да… я и забыла. — В голубых глазах точно сверкнуло острое стекло, и в следующий момент Лиз дернула с дивана покрывало, и взгляд Лины столкнулся с виноватыми глазами отца.
Девушка на миг закрыла глаза. Отец. Веревки на его запястьях, клейкая лента на губах (очень не магический способ заставить молчать, мама)… и аварийный телепорт, который она, Лина, сама выдала Орешниковым на всякий случай! А получилось вот что. ***! Лину замутило от мысли, как экс-феникс раздобыла этот телепорт. Она слишком хорошо знала железную хватку матери как в прямом, так и в переносном смысле и только надеялась, что ее братья хотя бы остались живы…
Кажется, отец хотел что-то сказать. Попросить прощения. Потом, папа. Все потом. Сейчас некогда разговаривать.
— Какая неожиданная встреча. — Вежливый, словно речь шла о погоде, голос Лёша был полон иронии. — Право же, так приятно видеть родителей моей дорогой жены вместе. Жаль, что вас не было на празднике в честь выхода демонов на поверхность.
Лина все-таки сжала губы. Лёш в своем репертуаре. Люблю тебя, милый, но иногда ты бы мог поучить кобру ядовитости. Умница. Поотвлекай ее, пока я соображу, что делать.
— Наружу стремятся только слабаки, неспособные выжить в родных пещерах, — презрительно улыбнулась Лиз, — вроде мальчишки, которого подобрал твой брат. Ему была оказана великая честь, а Ян струсил. А теперь вместо почетной смерти во славу рода служит светлым магам домашней зверушкой и возится с цветочками.
— Эти цветочки при случае могут и придушить, — отстраненно возразила Лина. — И менее всего он похож на зверушку. Убедишься сама… если увидишь.
— И неужели не скучает по семье? — укоризненно покачала головой Лиз. — Впрочем, дурной пример заразителен…
— Надо же, оказывается, моя мать дорожит семьей! Жизнь полна сюрпризов! — Голос феникса холоден, как улыбка Лиз, остатки растерянности испарились окончательно, сменившись боевым настроем. Никакого волнения, спокойствие и хладнокровие, как когда-то поучала мать.
Но лишь снаружи. Под тонким ледком клокотало пламя. Спокойствие? Как бы не так! Адреналин горячит кровь лучше всякого вина, а всю ее охватывает злой азарт. Мама, ты опять решила помериться силами? Ну что ж, посмотрим, кто кого!
— Да. На сюрпризы жизнь щедра. Воспитаешь дочь, а она тебе нож в спину. Ни слова, ясно?! — Взгляд буквально режет, а пальцы сильней стискивают разрыв-шар. — Поднимаешь клан, а он от тебя отрекается… от меня отрекается! Встретишь воина, а он, оказывается, не сталь, а актеришка… и еще всерьез думал, что я откажусь от всего ради его «счастья». Он тоже не слишком долго скучал по мне. Правда? — Лиз обернулась к Даниилу. — Что-то он слишком молчаливый. Лина, девочка моя, — снова улыбка с оттенком безумия, — сними с него это человеческое приспособление.
Несколько шагов по полу она проделала, как по осколкам льда. Или стекла.
— Развяжешь — будет на твоей совести, — бьет в спину холодный голос. С тенью предвкушения.
« Спровоцируй меня, — слышится в этом голосе, — и его смерть будет по твоей вине».
— Лина, прости, — первое, что срывается с бледных губ. — Она мальчиков…
— Я понимаю. Тише…
— Не отвлекаться! Хотя… можешь попробовать, Данечка! Уверена, что Лину утешит, что ты предал ее по важной причине. Из-за своих щенков. Девочку за двух мальчиков… а, Данечка?
— Змея…
— Змея? Ты еще не разучился делать комплименты, — расхохоталась Лиз. И снова та сумасшедшинка в глазах, в смехе, в голосе. — Змея… А укуса не боишься?
В пальцах Лиз стальной рыбкой мелькнул нож. Пусть она утратила способность вызывать ножи, но ловкость рук и наличие богатого арсенала успешно создавали иллюзию былой силы.
Первый клинок пригладил волосы Даниила, второй, вылетевший следом, расчетливо прошел по щеке, зацепив ухо. Брызнула кровь. Но Орешников молчал, ненавидяще глядя на бывшую жену.
— Прекрати!
— Не смей мне указывать, девчонка!
— Я сказала — прекрати!
— Заткнись!
— Пре-кра-ти… — Лина больше не кричит. Она смотрит, смотрит, смотрит в эти голубые глаза не отрываясь, пока мать первой не отводит взгляд. — Не смей, слышишь? Просто не смей.
— Дрянь. Дрянь, дрянь! Ну почему тебе надо все испортить! Я хотела дождаться, пока не вернется этот Ян, я хотела, чтобы ты сначала потеряла все, чем дорожишь, как я… я думала… Да плевать! Ненавижу!
Мать отшвыривает разрыв-шар (муляж? обманка? фальшивка?), и Лина, не успев подумать, бросается туда, падает, перехватывает неестественно холодную, льдистую тяжесть, перекатывается на спину, а потом время останавливается… Колышек красного дерева летит прямо в сердце Лины, а она, как в замедленной съемке, смотрит на свою приближающуюся смерть…
«Не успеть», — промелькнуло в голове, и тут же девушку с силой толкнуло в сторону, развернуло, впечатав плечом в пол. И прежде чем Лина смогла опомниться и понять, что смерть прошла стороной, на ковер повалилось еще одно тело. С колышком в груди. И расползающимся по рубашке пятном крови…
— Лёша-а!..
И безумный смех Лиз вторит этому отчаянному крику.
Сегодня все валилось из рук. Оба опыта из запланированной серии пошли ко всем демонам, благо идти теперь было не так уж далеко. Сорвался уже, казалось, отлаженный процесс очистки воды. Пришли какие-то невнятные жалобы с опытной станции, так и не доставили заказанную еще месяц назад аппаратуру. Скончалась рыбка…
Мила в двадцатый раз попыталась собраться. Все беды преодолимы, если их решать на спокойную голову. Но вот как раз со спокойствием сегодня были проблемы. Десятое августа. Десятое…
День, когда Лёш должен погибнуть. Из-за любимой девушки.
С тех пор как непрошеная пророчица изрекла свое предсказание (прямо на дне рождения Лёша, нашла же время!), оно висело над семьей, как ядовитое облако. Пятилетний Лёшка, услышав: «…и смерть придет к тебе, и остановится сердце…» — хихикнул и убежал на дележку мороженого, посчитав все шуточкой тети Сабины, а родителям осталось разбираться. С пророчицей поговорил Александр, но та, извиняясь и пытаясь загладить последствия спонтанного транса, только и могла что уточнить дату: десятого августа две тысячи двадцать шестого года. Ни точных обстоятельств будущей гибели, ни убийцу она назвать так и не сумела, как ни старалась.
Мила обошла десятки прорицателей и медиумов, достала всех практикующих гадалок и даже к Координаторам цеплялась, но легче от этого не стало. Предсказания на то и предсказания, чтобы человек судьбу свою знал лишь смутно и приблизительно, не пытаясь переделать. А посему новые отличались исключительной вариативностью. Лёш погибнет, и Лёш будет жить, он сгорит в пламени, и он не умрет, пока его правнучка не отпразднует свадьбу своего внука, его убьет любовь и его убьет ненависть, он сам шагнет навстречу гибели и…
Мила сходила с ума, пока Пабло не ответил честно: будущее вариативно, оно определяется по узловым точкам и линиям, но пророкам и гадалкам видна всегда лишь часть, фрагмент — просто в силу того, что способностей одного человека не хватает на то, чтобы охватить все линии реальности… И для того чтобы увидеть будущее полностью, надо в него просто попасть. Иного пути нет. А для того чтобы изменить его, нужно менять большинство ключевых узлов.
Ну что, они переехали. Не в другой город, но дом сменили. Мила даже попросила у главы анклава сразу три квартиры — на будущее. На это самое будущее, в котором она не отпустит детей, пока они не будут готовы выживать самостоятельно. Она сменила работу. Присмотрела для сыновей человеческую школу поспокойней. Наложила на квартиру все мыслимые барьеры и защиты…
И стала жить.
До десятого августа две тысячи двадцать шестого года. И если…
Нет. Ничего не может случиться. Лёш на снятии печатей, там мощнейшая система безопасности, там Дим, там Александр и Даниэль. Там Лина, в конце концов. Что бы там ни думала девочка о своей «темности» и жесткости, в Лёшку она влюблена без памяти, это видно даже слепому. Да и он сам не из слабых. У нее все мальчики сильные…
Чашка кофе, о которую Мила безуспешно отогревала холодные пальцы, выскользнула из рук и грохнулась, расплескивая темные кляксы.
— Людмила, что с тобой сегодня? Тебе плохо?
— Не знаю. — Она инстинктивно приложила ладонь к груди, туда, где сжимался, медленно поворачиваясь, неровный ком боли. — Не знаю… Сердце не на месте.
— Может, домой пойдешь?
— «Скорую» вызвать?
— Не надо. Все нормально…
Раньше Лина не задумывалась над значением слов «мир рухнул». Считала всего лишь красивой абстракцией. Но в эти мгновения мир не просто рухнул — нет, он сгорел и рассыпался пеплом. Вся ее прежняя жизнь, все, что когда-то составляло сущность девочки, а потом девушки по имени Лина, сейчас корчилось в огне и рассыпалось прахом. И раньше ей приходилось испытывать потрясения, выбирать новую дорогу — как случилось на концерте Лёша или потом — в архивах Свода. Или после неожиданного нападения ассасинов на Лёша, когда Лина призналась ему, что она феникс… Но во всех случаях впереди всегда что-то было: вбитые с детства правила, верность долгу… любовь.
Правила рухнули первыми, потому что та, которая учила по ним жить, лгала. Потому что есть на свете вещи важнее.
Потом пришел черед верности. Быть верной дочернему долгу, верной, когда предмет верности тебя убивает и калечит?
А теперь, теперь… Лина рухнула на колени, повернувшись спиной к хохочущей матери. Плевать, пусть убивает, пусть сходит с ума. Мне уже все равно, если…
…Он был совсем как живой, даже кровь еще текла, удар в сердце не останавливает ее сразу… Его волосы шевельнулись под сквозняком от распахнутого окна… он был живой, он был теплый под ее дрожащими пальцами… зеленые глаза были открыты, они смотрели мимо нее… никуда не смотрели.
Нет. Лёш, нет… ты не можешь так уйти! Ты не можешь меня оставить! Из-за… нет. Нет, нет, нет, нет… Нет! Что-то пытался сделать Феникс, но она не слышала и не понимала. От застилающей боли мутилось в глазах, останавливалось сердце. Лёша, Лёша…
— Лина… девочка, очнись! Лина…
— Заткнись, Данечка, все идет как надо, и мы неплохо проведем время. Надень-ка на нее наручники… надень, кому сказала!
— Катись к дьяволу!
— Ах ты, тварь упертая…
За спиной — звук удара и яростный вскрик, и что-то шипит разъяренная Лиз, пытаясь отпихнуть вцепившегося в нее Даниила, Лина должна отпустить Лёша, чтобы… чтобы Лиз больше никого не могла убить.
— Подожди меня немножко, Лёша, хорошо? Я сейчас…
Еще раз коснуться лица, еще раз тронуть непослушные волосы… и встать. Повернуться, позвать нож. Посмотреть в ненавидящие глаза. Отец держал Лиз за руки, не давая ей пустить в ход нож, а она рвалась, выплевывая угрозы вперемежку с ругательствами, не понимая, почему именно сейчас в артисте проснулся воин…
— Ненавижу! Ненавижу! Отомщу! Всем! Тебе первому! И ей! И твоим щенкам! Всем! Ненавижу-у-у-у!
Нечеловеческим, бешеным усилием она все-таки отбросила от себя Даниила, вскочила… и вдруг замолкла. Застыла на половине движения, подняла руку к груди, уронила, не дотянувшись. И с хрипом рухнула на пол.
В дверях стояла бледная Мила.
Психологи советуют: когда на душе смутно и мир кажется не лучшим обиталищем, надо чем-то заняться. Они много чего советуют, начиная с уютного пледа и кончая транквилизаторами, но Мила всегда выбирала действие, а не валяние под пледом. В конце концов, на руках семья, особо не поваляешься.
Вот и сегодня, когда вся станция плюс лаборатория дружно уговорили ее пойти домой, она автоматически прикинула, что купить по дороге и как лучше использовать нежданный полувыходной. А потом сердце вдруг заныло так, что она махнула на все рукой и перенеслась прямо в квартиру. В кухню. Травяной сбор, который она заваривала, когда пропал Дим, все еще лежал на ближней полочке — чувствовала же, понадобится. Людмила потянулась за своим успокоительным, машинально прикидывая, насколько ей хватит запаса, если обожаемые детки и дальше будут выкидывать такие фортели… замерла, когда дом прорезал отчаянный крик.
— Лёша-а-а!
Травы с шорохом посыпались из разом ослабевших рук…
Мила с трудом узнала голос Лины, потому что никогда не слышала в нем такого отчаяния и такой боли. Крик, задушенное рыдание, чей-то злобный хохот… здесь, в доме. Наверное, так чувствуют себя смертельно раненные. Еще ничего не болит, но уже ощущение необратимости потери…
Ты еще живешь, но мир уже подернулся какой-то завесой нереальности.
Людмила не помнила, как оказалась у двери в гостиную. Прямо у входа боролись двое — смутно знакомый смуглый мужчина и светловолосая женщина, портрет которой ей показывал Лёш… а дальше… а дальше…
— Лёш?.. — выдохнули помертвевшие губы.
Ярость, отчаяние, страх за сына и материнская любовь — все это сплелось в душе женщины в огненный клубок. И этот клубок сорвался с рук — а ведь раньше Людмиле никогда не давалась огненная магия — и, разбрызгивая белые и голубые искры, полетел в женщину.
Никогда раньше не била в спину. Никогда не убивала…
— Лина, Лёш… он…
Девушка подняла на нее черные, странно отрешенные глаза:
— Простите.
— Лина… это мне просить прощения. — Мужчина, не обращая внимания на раненое плечо (на два удара ножом Лиз все-таки хватило), присел рядом с телом. — Безнадежно…
— Что здесь произошло? — Мила задыхалась. Незнакомая острая, безысходная боль рвала ее на куски. — Что здесь было?
Лина не ответила. Она снова опустилась на колени, и смуглая рука бережно-мягко коснулась каштановых волос… Ласково. Нежно. Прощально…
— Я не… Что это?!
Тело Лёша таяло. На миг оно стало совершенно прозрачным, засветилось, а йотом рассыпалось пеплом. Черным пеплом.
Короткий задыхающийся вскрик. Огромные глаза Лины, полыхнувшие неистовой надеждой. Качнувшийся под ногами пол, над которым кружит-кружит-кружит горячий пепельный вихрь. И шагнувшая из этого вихря фигура человека…
— Л-Лёш?..
Зеленые глаза виновато блеснули.
— Извините, что так напугал…
— А что здесь происходит?
— Лина, ты разве не объяснила про дар Избранника? — Лёш потер ладонью пострадавшую от подзатыльника шею. Все-таки матери иногда реагируют слишком эмоционально.
Лина оторвалась от действия регенератора на плечо отца:
— Я? Ты считаешь, что я в такую минуту способна была об этом помнить?
— Какой дар? — донеслось из угла. О…
Дим, Вадим, Александр — все мужчины семейства Соловьевых примчались домой. Должно быть, Дим почуял беду, случившуюся с младшим братом, и уже связался с остальными.
По счастью, излагать историю заново не пришлось ни Лине, ни Людмиле. Нашлись репортеры и без них. Рыбки, во время визита Лиз помалкивавшие и изображавшие из себя самых обычных обитательниц аквариума, наконец вышли из ступора и загомонили наперебой. Впрочем, на них практически никто не обращал внимания. Александр осторожно проверял воскресшего сына. Людмила пила свой отвар и ждала повествования о даре. Дим исследовал тело Лиз и все больше хмурился. Короткий взгляд — и к нему присоединился Вадим.
— Чувствуешь?
— Так, и что тут у нас? Любопытно.
Если богатый опыт Владыки не обманывал, в крови Лиз (черт, ковер испортила!) была явная примесь демонской силы.
— Долински… — процедил Владыка. Ну что ж, больше он не собирается с ними церемониться!
Лина бросила в сторону матери один взгляд и отвернулась. Наступит когда-нибудь момент, когда она сможет вспоминать о Лиз спокойно?
— Я дождусь сегодня рассказа о даре? — напомнила о себе Мила. Травки помогали, и голос звучал почти спокойно.
— Ну, ты его видела. Умру — воскресну, — Лёш улыбнулся. — Как-то так.
— Ага… — задумчиво кивнула Мила. — Надо же, какой полезный дар. Особенно для таких, как мои сыновья. Невероятно утешительно знать, что у вас все-таки есть запасные жизни. Лина, спасибо!
— Одна уже потрачена. Лёш, ну у тебя память. В такой момент просчитать этот вариант… восхищаюсь. Лично у меня при виде Лиз мозги отказали напрочь.
— Ну, по правде сказать, я сам про этот вариант в тот момент не вспомнил…
Хранительница с самого утра ощущала какую-то тревогу, хотя причин для беспокойства вроде бы не было. Напротив, девушки-фениксы пользовались на празднике бешеной популярностью, все было тихо и мирно. Ну не с назойливыми же поклонниками бороться старой Хранительнице? С этим девочки и сами справятся.
Но чем ближе был вечер, тем больше росло беспокойство и ощущение какой-то беды. Ну почему она не может говорить с Пламенем? В такие минуты Анна как никогда остро чувствовала свою неполноценность. Оставалось лишь смотреть на пляску огненных языков, пытаясь заглушить тревогу медитацией.
И вдруг Пламя резко взвилось к потолку, а потом опало, рассыпав сноп искр. Их треск показался стоном. Анна охнула и схватилась за сердце. Она слишком хорошо знала, что это значит. Погиб кто-то из фениксов. Но кто?! И вновь огненный всплеск. И вновь язычки Пламени скрываются в углях. Еще один?! Нет… нет!