Голос Разума: Тут мог быть годный коммент, но мне за это не платят
Толстолобик Толстолобик: Голос Разума, тут мог быть развернутый ответ на комментарий с указанием места, где точно автор неправ, но мне за это не заплатят
Матушка Даниила: Толстолобик Толстолобик, тут мог быть ответ на развёрнутый ответ на коменнтарий но мне не платят
Роман Пятница: Матушка Даниила, тут я бы мог применить несколько софизмов, чтобы подорвать авторитет комментатора выше, ввести читающих в заблуждение и справоцировать полемику на пустом месте, но мне не платят
Лексей Тургенев: Роман Пятница, тут мог быть ещё один развёрнутый комментарий на комментарий который выше должен был быть более развёрнутый на комментарий выше. Но увы, тоже недоплачивают за это.
Ольга Дубова: Лексей Тургенев, тут мог быть
Матушка Даниила: Ольга Дубова, но нету
Матушка Даниила: Зачем вообще что то писать, все тлен
Толстолобик Толстолобик: Тут должно было быть изображение бога, но его нет
Голос Эксперта: тут мог быть подробный анализ вашего лингвокультурного концепта с углубленным изучением психо- и нейрофизиологических особенностей вас, как социо-культурного феномена, но мне за это не доплачивают.
Белая Моль: а как же пикчер?
Толстолобик Толстолобик: а ты его видела?
Белая Моль: я в него верю
Толстолобик Толстолобик: а он в тебя нет
Белая Моль: в себя я и сама не верю, хотя себя я видела
Роман Пятница: идиоты…. вы в России живёте…. радуйтесь что ещё не посадили….
Толстолобик Толстолобик:
Eva 404: а я все-равно лайк поставлю, хоть и не платят
Роман Пятница: Типичная помощь в РФ, собираем лайки
Матушка Даниила: здесь могли заплатить, но будет комментарий
Лексей Тургенев: Роман Пятница, Сбор окончен.Новая цель собрать на ps4
Роман Пятница: Мне за это не заплатят, но я получу удовольствие от того что пошлю вас всех куда подальше
Ольга Дубова: Пикчер хотя бы в курсе что не с глаголами пишется раздельно????!!!
Голос Эксперта: Ольга, жаль, что вы не в курсе, что в данном случае это приставка «недо», и слово пишется слитно.
Белая Моль: художник должен быть голодным
Лексей Тургенев: Сцуко, заплатите пикчеру, ироды, блин
Матушка Даниила: денег нет, но вы держитесь
Голос Разума: Вся жизнь – большой мемас. а ты в нём – Пикчер.
Так уж получилось, что все растения в доме Азирафаэля были кактусами. И он их очень любил.
(ПРИМЕЧАНИЕ *Не то чтобы Азирафаэль изначально так уж обожал кактусы и исключительно кактусы, отдавая именно им предпочтение перед всеми иными видами и родами растений. Но что ему еще оставалось делать, ес
ли в его доме любая самая нежная и трепетная фиалка рано или поздно обрастала колючками, и чаще делала это рано, чем поздно?)
(ПРИМЕЧАНИЕ **В редкие минуты не свойственного ангелам уныния Азирафаэль думал, что, наверное, сам во всем виноват и любит их как-то неправильно, и именно эта его неправильная любовь и заставляет их обрастать колючками. Как ни странно, был он в этом не так уж и не прав, хотя и не в том смысле, который предполагал.)
Поливать суккуленты, к великому огорчению Азирафаэля, требовалось довольно редко, пропалывать или пересаживать еще реже, и потому ежедневный ангельский уход сводился к душевным разговорам с такими прекрасными растениями и робким намекам на то, как прекрасно бывает цвести прекрасной бурной весной. Или знойным прекрасным летом. Ну или прекрасной золотой осенью тоже ничуть не менее здорово это бывает. Ладно, зимой тоже очень даже ничего расцвести пышным цветом всем на радость и удивление. Ну или хотя бы другим каким почковательным способом размножиться, согласно великому напутствию Всевышнего, но все-таки лучше бы цветы, они ведь такие…
Нет-нет, вы только не подумайте, не то чтобы Азирафаэль настаивал или, упаси Господь, другим каким способом ущемлял ваши законные кактусиные права и свободу самовыражения по части цветения, но… Но, может быть, вы все-таки в эту сторону немножечко подумаете, а? Хотя бы просто подумаете, это ведь вас ни к чему не обязывает, правда?
(ПРИМЕЧАНИЕ *Пока что все окопавшиеся в его доме колючие недотроги стойко придерживались позиции чайлдфри, но Азирафаэль, как и любой правильный ангел, не терял надежды когда-нибудь все-таки наставить их на путь истинный.)
Новый питомец внушал Азирафаэлю определенные сомнения. Еще раз тщательно осмотрев растение, Азирафаэль поджал губы, но опрыскиватель все-таки отставил: похоже, сегодня ни в поливе, ни в опрыскивании тут никто не нуждался. Да и завтра, наверное, тоже. И, возможно, еще месяца два, ну, может быть, полтора, если погода будет оставаться такой же жаркой и сухой.
Он купил этот цветок только вчера. И мог бы поклясться своими крыльями, что вчера это была орхидея. Нежная, лилово-кремовая изящная львиноголовка с обрезанным почти под самый цветок стеблем, и вся такая трепетная, что Азирафаэль умилился и не смог пройти мимо. Он приобрел ее в киоске у станции метро, подчиняясь минутному душевному порыву (ну и лелея смутную надежду на то, что его кактусы наконец-то поймут, как должен выглядеть порядочный цветок, и если даже не усовестятся, то зацветут хотя бы из низменного чувства зависти и противоречия).
Но надежда на положительный пример одиночки оказалась тщетной. Многочисленное серо-зеленое воинство по-прежнему стояло по полкам недрогнувшими рядами и ощетинивалось во все стороны воинственными копьями игл разнообразных размеров и форм, одинаково острых. А вот сам новичок претерпел ряд существенных изменений: его нежная изящная розово-сиреневая розетка сильно позеленела и словно бы начала сворачиваться обратно в бутон, сделавшись более мясистой и приобретя отчетливое кактусообразие. Кое-где даже успели образоваться тонкие белесые ворсинки, обещая в скором времени закаменеть в прочные острейшие шипы, сулящие много интересных и увлекательных переживаний любому, кто попытается познакомиться с их владельцем поближе. Колбочка с питательным раствором куда-то пропала, а вместо нее бывшая орхидея обзавелась маленьким горшочком с сухой каменистой почвой и крохотным блюдцем под ним (блюдце украшала неизменная трещина).
(ПРИМЕЧАНИЕ *Коллектив еще раз убедительно подтвердил полное бессилие одиночки перед его многочисленной волей, перевоспитав и перекроив его по собственному образу и подобию. Что ж, коллектив в этом был подобен Богу и, наверное, тоже соответствовал Ее непостижимому плану.
ПРИМЕЧАНИЕ **то же касается и трещины на блюдце: большинство кактусов, очевидно, свято уверены, что отсутствие трещины делает блюдце не подходящим под предназначенный для кактуса горшок, и по мере сил стремятся исправить этот недосмотр).
Азирафаэль осторожно погладил кончиком пальца ворсинки, пока еще такие нежные и трогательные. Умилился их мягкости и повернул крохотный горшочек так, чтобы соседи не загораживали ему свет. Вечером надо будет включить дополнительные лампы, кактусы любят свет и жару и очень страдают от лондонского климата, бедняжки. Может, поэтому они такие колючие?
Впрочем, Азирафаэль отлично знал, что кактусы при всей их внешней агрессивности были существами невероятно беззащитными и уязвимыми. Любое повреждение защитной оболочки, любая мельчайшая царапинка на кожице, каковую другой цветок и не заметил бы (в крайнем случае — сбросил бы поврежденный листик и все дела), грозила им иссыханием и смертью, если не вмешается добрая душа и не заклеит поврежденное место (Азирафель, конечно же, вмешивался и заклеивал — а потом заодно заклеивал и исколотые пальцы).
Ну и скажите — как их можно было не любить, таких ершистых и таких трогательных в своей беспомощности со всеми своими «не-подходи» колючками?
Конечно же, никак невозможно было их не любить — такими, какие они есть (ну или какими они становились то ли по собственной воле, то ли безропотно выполняя изначальный замысел Всевышнего, пути и замыслы которой, ну вы помните, да?). Ангелы должны любить все живое, вот Азирафаэль и любил их, лишь время от времени виновато посасывая исколотые до крови пальцы и робко напоминая, что колючки, конечно же, штуки весьма важные и очень прогрессивные, тут никто не спорит, но и помимо них в жизни есть немало прекрасного. Ну например… э-э-э… Цветы. А?
Нет, нет, Азирафаэль ни на что не намекает, но все же… Как вы смотрите на цветы? Они ведь прекрасны, разве нет?
(ПРИМЕЧАНИЕ *В подтверждение своих слов Азирафаэль даже распечатал множество ярких постеров с цветущими и счастливыми кактусами и развесил их по всем стенам, свободным от книжных и цветочных полок. Однако кактусы, если и поняли этот прозрачный намек, то ничем этого не выдали).
***
Если бы Кроули спросили, в чем его основная проблема, он бы, наверное, не стал отвечать. Или ответил бы довольно язвительно, что таковых у него нет (особенно если бы спрашивал некий наглый тип с синими глазами и белыми крыльями). И соврал бы, как это и положено правильному демону. Он отлично знал свою проблему, основную и вечную. Более того: он был с ней знаком вот уже шесть тысяч лет.
И звали эту проблему Азирафаэль.
После Падения бывшим ангелам пришлось несладко, но почти все они как-то довольно быстро приспособились жить без Божественной Любви: в Аду этот вид энергии оказался недоступен вообще, да и на Земле ее почти что и не было, это вам не Небеса и даже не Эдем. Поначалу падших ломало, как лишенных дозы наркоманов (ПРИМЕЧАНИЕ *некоторые из них даже, по слухам, пытались покончить с собой, хотя и должны были понимать, что без воли на то Всевышнего ничего у них не получится). Потом все как-то привыкли, научились обходиться иными видами питательных энергий и даже гордиться этим.
А Кроули повезло (или не повезло, это уж с какой стороны посмотреть): он встретил Азирафаэля.
Азирафаэль был ангелом, но довольно нетипичным. Начнем с того, что ему нравилось работать на Земле. Нет, самому Кроули тоже нравилось, но тут-то как раз все понятно: Кроули был демоном, а Земля отличалась от Ада не только существенно более мягким климатом, но и тем, что на ней все же можно было отыскать отголоски Божественной Любви (и впитать их по-быстренькому, пока никто не видит, после чего на какое-то время становилось немного легче). Но Азирафаэль-то демоном не был! Он был ангелом, настоящим и вовсе не падшим небесным воином, то есть хоть и подсаженным на Божественную Любовь, как и все они, но и наполненным этой любовью по самые уши. Она из него просто-таки фонтаном била, эта любовь, а в Кроули оставалось еще слишком много от ангела, чтобы он смог не заметить и пройти мимо. И слишком много было уже от демона, чтобы он, заметив и не пройдя мимо, смог удержаться и не воспользоваться.
Это была честная сделка, хоть и неоговоренная. Азирафаэль все равно ведь любил всех подряд, как и положено хорошему ангелу. А Кроули просто время от времени крутился рядом, незаметно получая свою порцию. Ну как незаметно… Ангел наверняка ведь был в курсе, что его немного обирают, не дурак же он! Но делал вид, что ничего не замечает. Значит, ему тоже шел с этой сделки какой-то гешефт, какие-то небесные бонусы, дополнительная энергия в нимб, галочка в отчет или плюсик в карму. Обоюдная выгода, кому от этого плохо? Просто бизнес, ничего личного.
Кроули и сам бы не смог сказать, когда же это перестало быть правдой. Может быть, и с самого начала ею не было, и он просто врал самому себе. Как и положено правильному демону.
Во всяком случае, случилось это задолго до отмененного в последний момент Армагеддона (ПРИМЕЧАНИЕ *хотя, наверное, было бы правильнее именовать неслучившийся Апокалипсис как-то иначе, ведь произошел — вернее, не произошел, — тот довольно далеко от долины реки Мегидо). К тому времени Кроули уже все про себя понимал, хотя это его и не радовало.
А еще к тому времени он уже терял Азирафаэля (вернее, думал, что потерял, бесповоротно и навсегда). И это ощущение ему не понравилось. Очень. И ломка из-за потери источника Божественной Любви тут была совершенно ни при чем, поскольку ощущение это оказалось намного хуже любой ломки.
Так что сейчас Кроули отлично знал, чего он хочет (а главное — чего он не хочет). И хотя совершенно не представлял, как сумеет добиться желаемого (и избежать нежеланного), но был готов приложить к этому все усилия. Впрочем, он уже их прикладывал, ибо нежелаемое подступило слишком близко: именно сейчас опасность навсегда потерять Азирафаэля была как никогда высока. И, как всегда, абсолютно не вовремя…
У Кроули начиналась линька.
Когда шесть лет спустя глаза снова ответили мне, я задавал тот же вопрос. Света отвечала на него легко и свободно, первый раз я спросил ее сразу после суточного отсутствия, вечером, ложась спать, она снова улыбнулась, я ждал молча, и тогда она произнесла короткое «да». И еще не один раз, позже, даже за две недели до катастрофы, она отвечала мне так же коротко и однозначно. Будто сама решила все для себя и уже не хотела ничего менять. Не веря в то, что не смогла и уже не сможет поменять ничего из путаных дерганых отношений, сложившихся меж нами. Или она знала, но пыталась изменить? Или лила бальзам на мою рану? – нет, только не последнее, утешать она не умела. Значит, говорила правду, и действительно хотела, пыталась уйти, все объяснив и окончательно решившись. И Макс, предчувствуя наперед, тихо отошел, дожидаясь своего часа. Всего год, много или мало? – но в следующей жизни, после катастрофы, она стала окончательно и бесповоротно его. Нет, она уходила ко мне, но что были эти уходы? Иллюзией, фантомом прежних отношений, о которых вспоминали с долей горькой иронии: она приходила ко мне, я стелил раскладушку для себя, и мы еще долго разговаривали перед тем, как забыться. Ничего не было, если об этом шла речь, было все, если о другом. Свете необходимо насущно необходимо выговариваться со мной, до этого она всегда слушала Макса, да в ответ он так же слушал, но… или это снова предлог, чтобы повстречаться за мной? Едва ли он умел не отвечать ей, оставаться холодным с ней или отшучиваться и говорить невпопад – с ней. Или, поминая прожитые вместе годы и годы впереди, все же мог? Света ничего не говорила об их отношениях, вплоть до последнего времени, тут все зависело от меня, от наших взаимоотношений на текущий момент.
А тогда, после катастрофы, после реабилитационного периода, после изгнания с должности помощника руководителя женского отряда космонавтов, она приходила куда чаще: поговорить, послушать, больше сказать свое, чем услышать чужое; в отличие от прочих женщин, Света не умела сосредотачиваться на ком-то еще, когда изнутри напирало особенно сильно, она становилась жуткой, ненасытной эгоисткой, требовавшей к себе особого внимания. Наверное, Макс, действительно не мог все время выдерживать ее порывы, наверное, это тоже послужило причиной и ее ухода, и его тайного согласия с разрывом. И ее уверенного «да» в ответ на мое «останься». Да еще она жаловалась тогда, что Макса все время – ну два или три раза в неделю, – волнует их интимная жизнь, со мной хорошо, ведь я так же быстро остыл, как и она, даже еще быстрее, по другим причинам, но со мной хотя бы проще общаться, не то, что с человеком, который требует к себе еще и того внимания, которое Света по изломанной природе своей не может ему дать.
Или это снова навет? Я в затруднении, я давно перестал отличать в ее устах зерна от плевел, наверное, сам виноват, когда начал потакать ее чутью – отчасти верному, но больше выдуманному, для утишивания Светкиного чувства гармонии. Ведь она всегда считала меня в сфере своего внимания и понимания, и я, потакая ей, до и после жизни «во грехе», особенно после, соглашался со всеми ее угадываниями. К чему бы они не относились, к погоде, влияющей на работу сердца, к переменам настроения, к моим мыслям о ней, наконец. Иногда очень точно угадывала – или действительно чувствовала, не знаю, снова не смею спросить, – иногда мне приходилось подыгрывать, продолжать спектакль, столь приятный нам обоим.
Начался он как раз в апреле-мае шестьдесят первого, когда Света впервые заговорила обо мне и моих переживаниях, виденных ею во сне. В то время мы находились в подвешенном состоянии, вроде бы главная задача выполнена, человек в космос запущен, можно остановиться и перевести дух, а затем уже ввести в дело «больших». Но никак не получалось, тут вообще странно вышло, не то шлея под хвост попала Главному, не то Совмин сам посчитал необходимым продолжить маскарад, дабы убедить всех в мощи державы: ведь существующие пока в чертежах «Восходы» не появлялись даже в виде макета. Трудно впихнуть в крохотную сферу троих пусть и субтильных мужчин, надо не просто увеличить объем, но и модернизировать ракету, чтоб выводила на орбиту хотя бы лишнюю тонну, а это время, и уж точно не год и не два спешной доводки до ума. Выходило так, что выбора не было. В конце мая правительственная комиссия согласилась с Главным продолжать исследования в рамках имеющегося. В планах на ближайшее будущее – полноценный запуск на орбиту, на сутки и более, возможность автоматической и ручной стыковки аппаратов, выход в космос и так далее и тому подобное. И самое основное, почему еще маскарад продолжался столь охотно: во всем хотелось опережения.
Главный говорил немного иначе. Собрав нас после майских, он утвердил следующую программу – в этом году будет произведен полноценный многовитковый запуск, после него стыковка двух «Востоков», а далее увидим. Но главное, пока все это возлагается на наш первый отряд, так что отмена тренировок, действовавшая месяц, окончена, все возвращаемся к будням. Вы необходимы, почему я выбрал вас: вы молоды, выносливы, вы еще обладаете теми свойствами человеческой натуры, которые с годами гаснут – быстротой реакции, удивительной интуицией – кивок в сторону Макса, – ловкостью, незамутненностью взгляда, молниеносной обучаемостью, особенно во время экстраординарных ситуаций, а их, поверьте мне на этой сырой технике на ваш век хватит. И пока «большие космонавты» — он употребил наше словцо, — неспособны к подобному, козыри в ваших руках. Несколько лет я вам могу гарантировать.
Мы слушали и поневоле гордились собой. Особостью, избранностью. Подсознательно, конечно, понимая, что это все лабораторные эксперименты Главного перед серьезными испытаниями и исследованиями уже на «больших». Так что главное вовсе не наши удивительные способности, а наличие первого отряда под рукой.
Все знали, но все равно хотели верить в исключительность: так приятней, так сердце колотится быстрее и позволяет лучше выполнять поставленные задачи. А их вскорости оказалось весьма много.
Главный назначил дату следующего старта на середину августа сего года, полетит Вася, дублером у него Макс. Остальным не останавливаться на достигнутом, не терять ритм, не выбиваться из колеи, ведь следующий старт будет двойной и совсем скоро – у меня екнуло сердце, дважды, когда я понял, что полечу еще раз, но главное, что до этого я буду наедине с ней.
Вот так же екало, когда она, пусть даже много позже катастрофы, приходила ко мне «на почайпить» – я что-то ждал от этих встреч, ждала она, мы садились на диване перед выключенным телевизором, обнявшись, сидели, молчали. Нам этого вполне хватало, вроде бы, но только каждый понимал внутренним своим разумением отсутствие главного. Я говорю сейчас не о Максе, но о той скрепе, что пыталась нас сводить вместе больше года, а, не сдюжив, разбросала. Выбросила ее – в ту самую жуткую катастрофу, когда Света ни с того, ни с чего решила все оборвать и вернуться, кошмарным для нее даже способом, на круги своя. Будто разом почуяв его – с надсадной болью, с колотьем в груди, до мучительной истомы; так она говорила мне, когда жила «во грехе», разлучаясь на время, вынужденная ночевать не дома или просто скучая, она чувствовала меня буквально, мучительно, жадно, я поддакивал, но видел лишь редкие обрывчатые сны. Где она присутствовала, но в каком именно облике – затруднялся сказать даже тогда, просто была, этого мне хватало. Как хватало и позже, и раньше. Кажется, хватало.
Ведь во время подготовки Васи и Макса к полету мы сблизились, но странным образом, Макс тогда еще не мог отпустить ее, и потому Света дарила мне лишь одно свое присутствие. Мы даже не целовались, сидели обнявшись, глядя на стартовые столы, и молчали; изредка она вздыхала, погруженная в себя куда больше, чем в нашу интимную общность, затем, возвратившись из грез, начинала рассказывать что-то, неинтересное нам обоим, – и замолкала снова. А я блаженствовал уже от одного только прикосновения, объятия считая даром небес, о другом и не мечтая, ведь Макс рядом, нельзя же так.
У нее за все эти годы сложилось множество самых противоречивых суеверий, оставлявших ее на какое-то время, претерпевавших странные метаморфозы, исчезавших совсем или приходивших обновленными. Тогда она считала невозможным целоваться, когда Макс, да и Вася, готовится к полету, о чем-то более интимном, ни ей, ни ее воздыхателю не думалось вовсе, каким бы ни было наше воспитание, мы все равно оставались детьми. После, «во грехе», она почитала немыслимым встречаться с Васей, разве что на час, не больше, приходила к нему, мне же, напротив, рекомендовала его, как, наверное, паства рекомендует неофиту своего батюшку. Но после двухсуточного отсутствия, стала настаивать на прекращении встреч. Боялась, что тот может что-то нашептать на нас.
Были и еще: она всегда старалась наступать на трещины в асфальте, считая, что это даст ей что-то в будущем, – или тем, кто у нее уже есть. Вот и сейчас, подходя по щербатому асфальту, выискивала в снежном месиве под ногами и выискав совсем уж легкими туфельками наступала на бесчисленные разломы в черной корке, семенила или ускоряла шаг; Макс тащил ее, она сопротивлялась, но памятуя о Васе, продолжала, верно, считала, что этим поможет ему.
Перед самым стартом я встретился с Васей. Он обрадовался нарушению режима, долго жал меня в объятьях, предложил чай с плюшками и варенье на донышке, мы посидели, поговорили ни о чем, для общего спокойствия, после чего меня обнаружили в его номере и выгнали прочь. Он махал мне вслед до лестницы. И затем, обернувшись у лифта, махал перед самой посадкой в корабль. Вася был удивительно спокоен, вот ему следовало лететь первым, он легко перенес отправку на сутки, уверенно отвечал бункеру, рассказывал о своих ощущения обстоятельно и подробно. Задания у него несложными казались только здесь, на земле, там умение поесть, попить, поспать, стало жизненно важным. Он все исполнял с готовностью и проспал целых шесть часов, приятно удивив даже Главного. А проснувшись, занялся съемкой планеты, эти кадры теперь часто транслируют по ТВ, ведением дневника, решением прочих задач, приходивших с Земли. Удачно ориентировал корабль, благо такая возможность ему была предоставлена бункером. Затем приземлился в заданном районе, весь полет прошел на удивление гладко, так что вторым космонавтом без особых треволнений стал Герман Степанович Титов. Они с Гагариным тоже подходили друг другу, и это мне казалось добрым знаком. Тогда знаки виделись во всем, особенно земные, те, что окружали меня, нас.
Вася вернулся – как будто никуда и не летал, разве что в отпуск: счастливый, довольный необычайно, я было подумал, в дороге он еще познакомился с какой-то проводницей или сотрудницей Зари, но нет, все дело в притяжении небес, точно забыл, каким блажным сам ходил недели две после приземления. Верно, забыл, ведь я же не видел себя со стороны, теперь только и увидал. В нашем возрасте характерно не сдерживать эмоции, несмотря ни на что, вот и Вася, он буквально лучился воистину неземной радостью. Семнадцать витков, не шутка, он перепробовал все, он многое увидел, он реально управлял кораблем, и теперь был на вершине блаженства – никаких неприятностей из тех, что вроде бы предсказывались учеными, с ним не случилось. А значит, возможно выжать из корабля и его будущих обитателей еще большее, Главный сразу после беседы с Васей распорядился о разработке проекта группового полета, а затем и стыковки кораблей. Время было, ведь «Восход» все еще проходил доработки, под него требовалась третья ступень, а там, дальше, чем черт не шутит, может, нас опять отправят уже на новом суденышке в новые приключения.
Тогда всеобщая эйфория захлестнула нас и долго не отпускала. Главный выдал нам отпуск в месяца полтора, который каждый, набесившись уже за две недели, стал тратить с умом. Пятнадцать лет скоро исполнялось, возраст немалый, тем паче, по нашему времени, неземному. Мы засели за учебники, спеша закончить то, что начиналось вроде как из-под палки в детдоме, а ныне превратилось в насущную необходимость. Конечно, это уже не школьная программа, совсем иное, вот как пример: сейчас я легко вспоминаю законы Кирхгофа и Кеплера, но могу заплутать в трех соснах, когда меня спросят что-то по истории, новейшей или античной, не суть. Несмотря на прочитанные тогда и позднее завалы классиков, я разве что научился говорить складно, но так торопился поглотить их всех, что в голове перемешались и Чехов, и Апулей, и Аполлинер, и Гофман.
А когда Света пришла ко мне, страсть перешла в иное русло. Мы рьяно, с жаром, отдавались друг другу, позабыв и о другом, и о других, особенно поначалу. Опаздывали, подводили, никогда на это не смотрели сквозь пальцы, как в случае с ее страстью к Максу, напротив, да только лишь подогревали запретами. Лучше сказать, дарили необходимое продолжение странного празднества, возможно, быстро бы превратившееся в рутину, чего так всегда бежала Светлана. Разве что с Максом ей удавалось оставаться в роли, которую он так жаждал, и которой в итоге добился, и до сей поры наслаждается. Вот уже двадцать лет, да, с самого выхода на пенсию, у него появилась возможность лицезреть ту Свету, кою он так жаждал все это время видеть, с начисто пропавшей страстью к саморазрушительным переменам. Не возраст тому причиной, новая, очередная, какая уж по счету жизнь, куда ни я, ни Света, никто из нас не мог вписаться, и не вписавшись, мы прогнулись, занятые тем, что просто пытались выжить. Именно это, а не разрыв, не катастрофа и долгое из нее выползание, вопреки всему, и не пенсия в сорок три, надломило Свету окончательно. Но то небытие, в кое мы впали после выхода, выбрасывания на свалку истории.
О любви столько сказано и написано, что, казалось бы, совершенно бессмысленно пытаться добавить что-то ещё. Однако я всё-таки попытаюсь, ибо сколько бы ни писали и ни говорили о любви, для каждого говорящего, размышляющего и творящего значение этого слова несколько отличается от того значения, что в него вкладывают другие, и в то же время мы все говорим об одном и том же. Вот и я скажу о том же самом, но своими словами.
Каждый изведавший любовь скажет, что это незабываемое ощущение счастья, внутренний лёгкости, восторга. Мир будто становится ярче, лучше, обретает новые краски, и даже самые пасмурные дни окрашены невыразимой, тихой прелестью.
Эти мрачные облачные образования там, над головой, что нависали прежде подобно дурному предзнаменованию, внезапно обретают законченные, округлые формы, поражают своей величавой медлительностью, а дождь, что ещё вчера действовал на нервы своей монотонностью, баюкает нежной колыбельной песней. И даже грозный начальник, или придирчивый завуч, пообещавший вызвать родителей, превращаются в милых и добрых людей. Мир преображается. И нет уже ничего, что прежде пугало, угнетало и навевало тоску. Всё прекрасно, и дальше будет ещё прекрасней.
И вдруг всё кончается. Мир теряет свои яркие краски и вновь становится серым, грубым, назойливым. Почему? Потому что ушла любовь. А без неё всё вернулось на круги своя, и круги эти отнюдь не манят своей привлекательностью, подобно диснеевским аттракционам.
Так что же произошло? Что означало то светлое, сияющее? И почему оно угасло? Учёные объясняют это особым химическим составом крови. Это, примерно, как съесть очень много шоколада, говорит дьявол голосом Аль Пачино. Но подобное объяснение может устроить только в том случае, если исключить существование души. Оно подходит для хорошо отлаженных киборгов, с которыми нас постоянно пытаются отождествить. А если мы всё-таки не киборги, не механизмы из костей и мяса, а сложные дуальные существа, у которых кроме тела плоти если ещё и тело духа? Какое же объяснение подойдет в этом случае?
Любовь — это единственный путь к обретению целостности. Что это значит? Когда мы любим, мы становимся частью мира, а мир становится частью нас. Нет больше двух противоборствующих сторон, нет двух вечных соперников, что вынуждены вести бесконечную борьбу друг с другом. Есть единый великий организм — мир и я, я и мир. И всё, что вокруг — моё продолжение. Ветви деревьев — это продолжение моих рук, пение птиц — продолжение моих детских песенок, солнце — это сияние моих глаз, ветер — это мое волнение, а море — это бездна моих эмоций, моих ощущений, страстей и надежд. И все люди вокруг меня закадычные друзья, кровные родственники. Потому что не может быть в мире, где я так счастлива, своих и чужих. Потому что в этом мире все свои. Нет границ, нет разделения. И нет больше меня, как отдельной частички мироздания, что брошена на произвол ветрам и судьбам. Всё едино, всё сложилось в единую великолепную божественную мозаику, поражающую своей законченностью и грандиозностью. Нет больше этого мучительного ощущения отдельности, ущербности, уязвимости. Отныне только блаженная защищенность. Потому что не может быть ничего враждебного там, где существую только я, и где я отождествляюсь со целой Вселенной.
Вот в чём, на мой взгляд, истинная сила любви — она ведет к целостности, а значит, к Богу, к узнаванию Бога. Любовь — это волшебный эликсир превращения, путь метаморфозы гусеницы в бабочку. Может быть, поэтому немцы говорят, что, когда ты влюблён, у тебя порхают бабочки в животе.
Лондон. Перебивка
Борт Бейкерстрита.
Ватсон разглядывает черно-белые даггеры в газете — новые зверства вернувшегося Уайтчепельского Потрошителя. Крупным планом газета.
Шум улицы. Мальчишка-разносчик кричит о марше фашистов, который пройдет в воскресенье на Кейбл-стрит.
***
смена кадра
***
Гостиная Бейкерстрита.
На столе лежит воскресная «Таймс». Сидящий у стола Холмс набивает трубку.
Ватсон проверяет протез, собирается.
Холмс (нейтрально):
— Не навоевались?
Ватсон (так же нейтрально):
— Ну кто-то же должен присмотреть за мисс Хадсон, раз Картрайта вызвали в полицейское усиление.
***
смена кадра
***
Тони перед Кейбл-стрит зашел к Кейт в палату.
Кейт:
— А тебе обязательно туда идти?
Тони:
— Нет. Но очень хочется.
Кейт:
— Будь осторожен.
***
смена кадра
***
Перебивкой кадры хроники.
Четыре тысячи фашистов хотели пройти маршем и побросать в Пекло моро, зомби и прочих недочеловеков, которые им попались бы по дороге. Их охраняли 10 тысяч полицейских и негласное королевское одобрение.
Их встретили как минимум 300 тысяч горожан — плечом к плечу: моро, некро, коми, ветераны.
ХРОНИКА.
Вырезки из газет, видео-коллаж.
***
смена кадра
***
Кейбл-стрит.
Тони с Кирой убедили Ватсона и агента Маклина присоединиться к их баррикаде. Агент Маклин недоволен — он не любит коми. Но фашистов он не любит больше.
Тони (Ватсону):
— А я вас узнал, читал ваши Записки. Но не думал, что вы до сих пор… практикуете.
Ватсон (нейтрально):
— Случается. Иногда.
Среди коммунистов Эрик Блер и советские актеры. Эрик получает от них в морду за то, что начал им пенять, что они до сих пор не возвели такие баррикады в Москве.
Мисс Хадсон давно знакома с Тони, вместе учились на курсах кодеров. Треп о своем. Кира ревнует, кокетничает с Ватсоном, хотя и боится его. Тут начинает ревновать Тони. Ватсон забавляется.
Уковылявший на другую сторону баррикады, где обосновались моро, Эрик начинает восхищаться тем, как в едином порыве лондонцы защищают идеалы демократии от оголтелого тоталитаризма, невзирая на разницу происхождения и ориентаций. Получает в морду сразу с двух сторон — от моро-козла и гея-трансвестита.
Козел:
— Ты кого назвал пидором?!
Гей:
— Ты кого назвал козлом?!
***
смена кадра
***
Марш.
Драка.
Картрайт среди полицейских, охраняющих шествие. Мисс Хадсон кричит ему, что он предатель и что она его после такого знать не хочет. Он красиво страдает, но защищает ее от других полицейских. Помогает Гери, защищает других моро, вообще ведет себя очень достойно.
Во время короткой передышки Маклин Ватсону (он словно пьяный от драки, сильно возбужден).
Маклин:
— Резон? К черту «Резон»! Они же сами как звери, они не должны получить супероружие! Слышите, Ватсон?! Не должны! Любой ценой!
Ватсон:
— Но приказ…
Маклин:
— К черту приказ! Уинстон прав, это наш долг, слышите?!
Победа, братание.
***
смена кадра
***
Поздним вечером Черчиллю приносят гранки завтрашних газет. Он рассматривает передовицы. Улыбается удовлетворенно. Убирает газеты, из-под них вылетает оставленный Смитом список. Черчилль берет его, читает.
Черчилль, задумчиво:
— Эрик Блэр, говорите…
Тянется к телеграфному аппарату.
***
смена кадра
***
Уоллис Симпсон докладывают, что долгожданный агент кайзера, который должен был сопровождать супероружие, прибыл, но не в целом виде, а кусками: перед отправкой или переел баварских колбасок или выпил пятьдесят грамм для храбрости, и они оказались лишними, телепорт берет строго сорок пять килограммов, выше — фаршем. Нужно искать другие пути доставить посылку на родину.
***
смена кадра
***
Дешевый кабак.
Поздним вечером Ватсон принимает участие в пьянке с докерами, отмечают победу. Фраза о том, что марш коммунистов на Пикадилли не встретил бы понимания, но и подобного сопротивления тоже. Мисс Хадсон пытается убедить Киру, что женщина ни в чем не уступает мужчине, надо только тренироваться. Ватсон забавляется, агент Маклин недоволен, подбивает уйти.
Ьар закрывается. Вся компания переходит в следующий. (Фраза о том, что как же это удобно, что лондонские бары закрываются в разное время).
***
смена кадра
***
Элитный бордель.
Несчастный Картрайт напивается в номере у Лоры Лейн. Та пытается его приласкать, он отмахивается.
Картрайт:
— Был неудачный день и вообще уйди, старуха, я в печали.
Лора вздыхает, через силу:
— А хочешь, я тебе спою?
Картрайт психует:
— Вот только твоих песен мне сейчас только и не хватало!!!
Выскакивает, хлопнув дверью, в руке бутылка дорогого виски. (окажется важным потом).
Чуть не сшибает на входе следующего клиента — щупленького (если не сказать — изможденного) коротышку с портфельчиком. На Картрайте — форма полицейского, мужичонка шарахается в ужасе, влипает в стенку, но Картрайт не обращает на него внимания. Внизу в баре музыкальный автомат играет марсельезу.
За происходящим в коридоре с верхней площадки лестницы наблюдает Лестрейд. Ни мужичонка, ни Картрайт его не видят.
***
смена кадра
***
Бар. Другой.
Бар скоро закрывается. Тони и докеры громко обсуждают куда идти дальше.
Сверху спускается Картрайт, его встречают свистом и улюлюканьем, начинают нехорошо улыбаться и закатывать рукава. Он обводит бар взглядом, видит мисс Хадсон с Гери. Мисс Хадсон тоже видит его, фыркает и демонстративно обнимает Гери. Картрайт ставит бутылку на какой-то ящик у бара, пытается пройти к ним, делая вид, что не замечает косых взглядов и игнорируя пинки и подножки. Ему не дают, втягивают в драку. Во время драки он пытается докричаться в сторону Хадсон.
Картрайт:
— Ты должна понять! Я полицейский! Мой долг служить и защищать! Всех от всех! Я это и делал!
Ватсон с агентом Маклиным прекращают драку, тянут Картрайта за свой столик.
Ватсон:
— Это наш друг, среди полицейских тоже не все фашисты.
Картрайт порывается вернуться к бару, но его чуть ли не силком усаживают, теперь уже докеры.
Докер:
— Пей! За все уплачено! Друзья наших друзей — наши друзья!
Мисс Хадсон все еще дуется, но уже не так активно. И с Гери обниматься перестает.
***
смена кадра
***
С улицы перед баром за Тони и компанией следит агент, стучит по мобильному телеграфу.
Агент:
— Они выходят, пойдут через рынок, готовьте обнаружение.
***
смена кадра
***
Докеры вываливаются толпой, Ватсон придерживает Картрайта, просит его увести мисс Хадсон на Бейкерстрит. Тот соглашается.
***
смена кадра
***
К сторожу рынка подходят два агента и говорят с намеком, что ему стоило бы проверить подвал — оттуда воняет. Сторож понимает, что лучше не возражать.
***
смена кадра
***
Докеры идут мимо рынка. Им наперерез бросается сторож с воплями, что в подвале зверски убитый ребенок.
Тони и другие идут смотреть. Находят растерзанный труп мальчика.
Ватсон с агентом Маклиным выдворяют гражданских и обыскивают подвалы рынка. Ватсон натыкается на Звереныша, но еще не решил убивать его или ловить, потому дает уйти.
***
смена кадра
***
Разговор агента Маклина с Черчиллем.
Маклин:
— Мы не смогли убить Звереныша. Мы потеряли след. Но можно обрубить путь с другого конца: мы знаем, где живет агент кайзера, которому — то есть которой — его должны передать. Завтра она возвращается домой из роддома. Правда, это многоквартирный дом, Джон-Поджигатель ранее не работал в таких, но можно постараться минимизировать случайные жертвы. Особенно если кто-то стукнет пожарным заранее.
Уинстон (подумав):
— Пусть агента убьет Звереныш. Планомерной зачисткой подвалов выгнать Звереныша к ее дому. Она кормящая, ему нужно молоко, и с каждым днем все сильнее, он ведь не получал его со смерти матери.
Маклин:
— Можно сделать ее еще более привлекательной в его глазах — подбросить вещь его отца, знаковую, с сильной эманацией. И единственной в доме (удалить всех молодых женщин с детьми, особенно — кормящих). Выбора у него не будет.
Черчилль:
— А у кайзера после ТАКОЙ смерти агента не будет причин доверять МИ5.
***
смена кадра
***
Утром к Тони приходит Уоллис Симпсон.
Уоллис:
— Арийский мальчик должен помочь своей родине заполучить супероружие.
***
смена кадра
***
Отец Маккензи причащает приютских детей.
По одному ему известным признакам выделяет одного ребенка, смазливого и не по возрасту циничного. Наблюдает за ним во время проповеди, тот понимает интерес по-своему, ухмыляется, подмигивает. отец Маккензи торопливо отводит взгляд.
***
смена кадра
***
Вечером отец Маккензи приходит к приюту, но внутрь не заходит, выжидает. Через некоторое время пацан выходит к нему сам.
Пацан:
— Гинея, мистер, и я ваш на всю ночь.
Макензи:
— А как же грех?
Пацан:
— Ну вы же святой отец, мистер, значит — никакого греха.
Маккензи усыпляет его хлороформом, проводит ритуал экзорцизма, ведет полусонного по темным пустым улицам в сторону Пекла.
***
смена кадра
***
Картрайт пытается подружиться с Гери.
Картрайт:
— Выбирать не нам, так чего мы ведем себя как мальчишки? Она прекрасна и достойна лучшего, если выберет тебя — я не стану возражать. Давай останемся если не друзьями, то хотя бы товарищами, ты мне очень нравишься, мне всегда нравились волки.
После разговор Гери с матерью.
Мать:
— Он тебе не нравится.
Гери:
— Да.
Мать:
— Почему?
Гери:
— Не знаю.
Мать:
— А вот ты ему нравишься.
Гери:
— Да. Я знаю. Это-то и паршиво. Он искренен, вроде говорит правильные вещи, а меня аж воротит… все время такое ощущение, словно он пытается оказаться сверху.
Мать:
— Не сверху, малыш. Сзади.
Гери (после паузы):
— Ты думаешь?
Мать:
— Я не думаю, я вижу. Может быть, твоя мисс для него идеальный вариант, может быть, он даже уверен, что на самом деле влюбился с первого взгляда. Он ведь ранее никогда не видел девочек в штанах. Она идеально ему подходит.
Гери (с отчаяньем):
— Мама!
Мать:
— Ну я же не говорю, что он тоже подходит ей.
***
смена кадра
***
Тони встречает Кейт из роддома. Кейт вымотанная, черные круги под глазами — Урсула часто плачет, плохо ест, плохо спит.
У выхода дежурит дагеррограф, снимает отцов и матерей с пополнением.
Дагеррограф:
— Даггер на память, мистер и миссис!
Тони ловит проходящего мимо Ватсона, уговаривает сдагерриться вместе. Ватсон смущен, но отказаться не смог.
***
смена кадра
***
Агент Маклин роется в коробке с обгорелыми вещдоками. На коробке табличка — Дэвид Лейбер. Достает слегка оплавленный наручный мобильник. То что надо!
Перекладывает его в коробку с такими же обгорелыми вещдоками и надписью Эрни Кинг. Переставляет эту коробку с полки «в архив» на полку «Отдать родственникам по требованию». На выходе из хранилища говорит дежурному, указывая на коробку.
Маклин:
— Проследите, чтобы ее отдали вдове лично.
***
смена кадра
***
К Кейт заходит соседка — похвастаться, ей дали социальную путевку в пансионат, почти бесплатно, на целых две недели!
Соседка:
— И Лиззи дали с ее тремя детьми, всем, и даже той алкоголичке из первого. А тебе не дали? Сходи обязательно, должны дать, ты же теперь тоже одинокая мамочка!
Соседка уходит. Из комнаты в коридорчик выходит Тони (до этого его видно не было).
Тони (Кейт):
— Конечно сходи, тебе надо съездить, отвлечься. На тебе же лица нет.
***
смена кадра
***
Кейт идет туда, где другим выдали путевки. Ей отказывают. Требуют справку из полиции о смерти мужа. Из соседней комнаты за ней наблюдает незнакомый ветеран.
***
смена кадра
***
Кейт в полиции вместе со справкой выдают коробку с вещами Эрни. Коробка большая, чуть надорванная, от нее пахнет пожаром и смертью. Кейт не хочет ее брать, ее уговаривают: для вашей девочки, память о папе. Перевязывают коробку, чтобы было удобнее нести.
Кейт возвращается по вечерним улицам пешком. Вслед ей от дверей участка смотрит незнакомый ветеран (другой), вид на улицу так, как видят некро — цвета приглушены, у живого и неживого разные ауры, разводы движения. Фонари при таком зрении особо не светят, слегка светятся сами предметы. Очень сильно светятся руки самого ветерана, когда он подносит спичку к сигарете, а вот пламя спички невидимо.
И — ярко сияет маленькое солнышко внутри уносимой коробки, его отлично видно сквозь стенки, за ним тянется долгий светящийся след, зависает в воздухе яркой лентой. Чуть подрагивает, прогибается, но не исчезает и не гаснет.
***
смена кадра
***
Другая улица, гораздо темнее. Потому след некроэманации виден ярче — он тянется вдоль тротуара и заворачивает за угол. Из подвала вылезает Звереныш. Принюхивается, втягивая светящуюся ленту ноздрями
***
смена кадра
***
Кейт идет по адресу, где ее соседкам дали путевки. Ей отказывают — в справке о смерти мужа печать размазана. Сделайте новую. Она тащится домой. Качает Урсулу. Плачет.
***
смена кадра
***
Прачечная в подвале.
Пожилая женщина достает из машинки постельное белье, развешивает на низкой сушке — до верхней ей не дотянуться. Из-за огромной ванны за ней следит Звереныш. Женщина уходит. Звереныш аккуратно подкрадывается к развешанному белью, обнюхивает его. Фыркает. Настороженно поднимает голову, прислушивается.
***
смена кадра
***
Квартира Кейт.
Урсула плачет. Раннее утро. Кейт пытается ее укачать, потом заворачивает в одеяльце, одевается сама и идет гулять с коляской. Напевает колыбельную. Из подвального окна за ними следит Звереныш.
***
смена кадра
***
Квартира Кейт.
Кейт ночью просыпается от тихого детского плача. Урсула спит, но плач не стихает. Кейт накидывает пальто, выходит в темный подъезд, но возвращается за Урсулой, кутает в одеяльце, выходит с ней. Звук идет из подвала. Спускается туда (действует словно во сне, все как в ужастиках).
Темный подвал-прачечная, закоулки между огромными машинами и не менее огромными ваннами. В углу обнаруживает Звереныша, завернутого в пододеяльник. Придерживая одной рукой Урсулу, садится с ним рядом, кладет Урсулу на колени, поднимает Звереныша, кормит грудью, кутает в край одеяльца спящей Урсулы. Напевает песенку, качается в такт, закрыв глаза, сама почти спит. Потихоньку засыпает окончательно.
Звереныш смотрит на нее пристально и словно прицеливаясь, сосредоточенно сосет грудь. В какой-то момент отрывается от груди, скалит острые зубы.
Очнулась Милана от того, что повозка резко остановилась. Это не было похоже на запланированную стоянку. Скорее, так тормозил водитель, когда под колеса кидался пешеход, пробегая мимо перехода…
Девушка приоткрыла глаза. Над головой светилось нежной синевой бездонное небо. Наверное, уже показались первые звездочки, но увидеть их ей было не суждено. Мила кое-как поднялась и только теперь услышала зверский рев.
— Отдайте человеческую шлюху! Она оскорбила Повелителя! — черная здоровенная зверюга, ростом выше «коня» на пару метров, застыла, перегораживая дорогу.
Мила охнула. Только теперь она увидела демона в полной боевой трансформации. И увиденное ее никак не радовало. Огромная мускулистая туша перегораживала собой дорогу, распахнув широкие, в несколько метров размаха, кожистые крылья. Длинный черный же хвост с заостренным наконечником бился по серой дороге, высекая искры. Раскрытая пасть, полная клыков тоже как-то не обещала ничего хорошего. Девушка оцепенела от страха, хватаясь за останавливающееся сердце.
Борени тихо пискнула, покрываясь чешуей. Она была намного меньше по размерам, чем этот демон, и даже никогда подумать не могла, что будет сражаться с такой орясиной, но все же… На кону стояла жизнь Повелительницы… Но ее опередили.
Лэртина высунулась из повозки, принюхалась и фыркнула.
— Сойди с дороги, не видишь — едем?! — холодно скомандовала она. Сей черныш успел выкушать не один графин доброй такой настойки и сейчас явно был в неадеквате. Лобастая шипастая башка повернулась на звук голоса.
— Шлюха-человечка оскорбила Повелителя! — заново взревел демон и кинулся на повозку. Затуманенные алкоголем мозги явно не соображали, что впереди был боевой «конь». И демон благополучно отлетел назад и опрокинулся на спину, растянувшись на дороге от удара мощных когтистых лап. Эта заминка дала возможность Эртису обратиться. Повозка затрещала.
Мила вторично ойкнула, наблюдая, как с виду хлипкий парень мгновенно сдирает с себя одежду и превращается в не менее здоровую синюю тварюку, сверкающую длинными шипами вдоль позвоночника. Эртис зарычал и бросился на уже поднявшегося противника, едва не сломав борт повозки. Синий и черный демоны превратились в бешеный вихрь, состоящий из когтей, клыков, хвостов и шипов. Как бы Мила не старалась, она не могла разобрать, кто кого бьет и кто побеждает.
Не смотря на абсолютно пьяные мозги, тело черного работало на удивление быстро и эффективно. Эртис все время уворачивался и оборонялся, только раз умудрившись взгрызться в чешуйчатую руку. Да, до такого мастерства ему еще расти и расти! А ведь этот пьяница еще не самый сильный демон!
— Ты защищаешь тварь! — рычал черный, высекая искры хвостом из синей брони.
— Это мой долг! Та, которую ты именуешь тварью, не дала мне сдохнуть в лапах таких, как ты! — проревел парень в ответ, наконец, добравшись до чужого брюха и вскрывая когтями броневые пластины. Брызнула первая кровь. Но и черный не остался в долгу, полосуя шипами и когтями спину и плечи Эртиса.
— Человек должен умереть! — рыкнул черный и быстрой подсечкой уронил телохранителя на землю. Чтобы в тот самый момент захрипеть от магической удавки, сжимающейся на его шее.
Крезет, до сих пор смотревший на поединок со смесью страха и интереса, решил вмешаться. И вместе с Лэртиной сейчас держал удавку, захлестнутую на шее врага. После такого черный демон стал им всем настоящим врагом.
— Сдохни, скотина! — прорычала служанка, блестя в звездном свете клыками. — Я не отпущу его! Добей! — крикнула она, надеясь, что хоть кто-то из мужчин очухается. Сама Лэртина не могла одновременно держать на удавке дергающуюся тушу и уничтожить врага.
— Без проблем, крошка, — Крезет потянул силовую удавку, заставляя черного пьяницу судорожно заскрести когтями по дороге. — Силен, зараза!
Очухавшийся от падения Эртис быстро встал, подхватил черного за рога и потянул вверх. Пойманный демон захрипел, дергаясь в конвульсиях.
— Ты умрешь, — спокойно проговорил телохранитель и резким аккуратным движением отрезал вытащенным мечом чужую голову. Из обрубка шеи выплеснулся фонтанчик крови. Эртис поднял за рога отрубленную башку и потряс ею, разбрызгивая черную в неверном свете звезд кровь.
Мила перегнулась за борт повозки, сблевывая выпитую воду. От такого зрелища стошнило бы любого нормального человека. Но демоны… нет, они не кричали, не восклицали: «Что ты наделал?!», не возмущались. Нет. Они поздравляли Эртиса с первым боевым трофеем и считали это нормой!
То есть… они действительно убили сородича, пусть даже и местного гопника, и при этом не чувствовали ни раскаяния, ни страха, ни ужаса перед наказанием? Девушка искренне не понимала такого отношения к убийству.
— А как же… — Мила растеряно смотрела на безголовый труп, — как же полиция?
— Что? — Лэртина, уже втянувшая свои кошмарные клыки, довольно облизнулась. — Что такое паолицийя?
— Стража, охрана… ваша… — уже почти не дрожа пояснила девушка. Первый шок от происходящего уже прошел. Эртис вернулся в норму, натянул спасенные штаны и выбросил башку в траву. Раны его стремительно затягивались, не оставляя ни малейшего следа. Лэртина очистила ему лицо и руки заклинанием. Крезет, пыхтя, оттащил труп демона в траву и забросал ветками.
— А что стража? Подумаешь, одним придурком меньше… Ты смотри, чтобы тебя, милая, тут не выпотрошили… А этот, — служанка кивнула в сторону бурчавшего слуги, возящегося с трупом, — мог.
Мила уселась на дно повозки, мелко дрожа. Только сейчас до нее стало доходить, что тот самый труп, бывший недавно демоном, специально их здесь встречал. На пустынной дороге, после заката, когда никто никого не будет искать… Девушка тихо разревелась, глотая слезы. Демоны и не обязаны быть хорошими. Они ненавидят ее. Все, кроме тех, кто сидит с нею в повозке. Кроме этой четверки отверженных странных существ…
— На, вытрись, — Борени протянула свой надушенный платок и, видя полные непонимания и шока глаза девушки, взялась сама вытирать ей слезы. Вот уж действительно, перед нею слабый, больной, иномирный человек… Демоница принюхалась — да, с ее Повелительницей определенно что-то не так. Она пахла не только потом, собственным телом и кисловатой рвотой. Еще она пахла болезнью. И этот запах становился все сильнее. Борени украдкой покосилась на слуг. Они не понимают. Или не хотят понимать. Или же… они не чувствуют этого запаха. Запаха, говорящего, что жизнь человека в опасности. Или…
Борени замерла от догадки, тонкая изящная белая рука выронила мокрый платок. Или же человечка для них так пахла с самого начала, и они просто не знают, что она может пахнуть иначе.
Девушка осторожно передвинулась на скачущей по холмистой дороге повозке и приблизилась к Лэртине.
— Нужно поговорить, — шепнула она в заостренное ухо. — Это очень серьезно.
Служанка в ответ только коротко кивнула головой, обозначая, что услышала и поняла, но сейчас возможности что-либо обсудить нет. Борени ответила таким же понимающим кивком и уселась обратно развлекать Повелительницу полупустыми разговорами и рассказывать о местных растениях.
Я же не виноват в том, что ваше существование бессмысленно! Я виноват лишь в бессмысленности своего существования.
Великий Нгуен
В наши дни городской двор крайне редко представляет собой замкнутое пространство — он принадлежит сразу нескольким домам и неуловим в своих очертаниях. Обычно это сквозной лабиринт сообщающихся промежутков, слишком тесных, чтобы стать жертвами точечных застроек, зато вполне способных вместить клумбы, деревья, игровые площадки, гидранты, мусорные контейнеры, безгаражный автотранспорт.
Наверняка существуют какие-то карты, какие-то планы с точным обозначением границ, однако бумаги бумагами, а жизнь жизнью. В моём понимании, двор — это территория обитания одного отдельно взятого городского дурачка.
Не знаю, в чём тут причина, но два дурачка в одном дворе ни за что не уживутся. Мне, во всяком случае, такого наблюдать не доводилось.
Явление загадочное. Почему бы в любой из многоэтажек не завестись сразу двум несчастным (по другим сведениям, счастливым) существам, искажённо воспринимающим нашу, с позволения сказать, действительность? Тем более что, согласно статистике, число их увеличивается с каждым днём.
Возможно, вторая штатная единица просто не предусмотрена, иными словами, экологическая ниша рассчитана строго на одного. Возможно. И покуда жив тот, кто её заполнил, остальные кандидаты на должность обречены прикидываться более или менее нормальными людьми. Так сказать, теряться на его фоне.
Момент возникновения вакансии уловить практически невозможно. Во-первых, дурачки в большинстве своём долгожители (подчас кажется, что они вообще не имеют возраста), во-вторых, если исчезают, то незаметно. Проходит несколько месяцев прежде чем сообразишь, что дёрганый улыбчивый Коля куда-то делся, а вместо него объявился одутловатый вечно обиженный Валёк из третьего подъезда. Другое дело, что не всяк, считающийся психически здоровым, станет тратить жизнь на подобные наблюдения.
Отношение к дурачкам как правило благожелательное: приятно видеть того, кто заведомо глупее тебя. Если и поколотят порой бедолагу, то либо по незнанию его статуса, либо в связи с собственными не слишком высокими умственными способностями. Соблазнительно предположить, что поколотивший сам со временем займёт нишу поколоченного, но это уже так, тоска по справедливости.
***
В каком-то смысле мне повезло. Есть же люди, дважды видевшие комету! Так и я. Лет семь назад незримый колпак с погремушками, оставшийся от канувшего в неизвестность Коли, увенчал, как уже было сказано, бритую приплюснутую башку губастого Валька. Жили мы тогда ещё на той квартире. Потом у меня пошли косяком собственные неприятности — развод, раздел, размен и в итоге переезд на окраину, где мне вновь выпала возможность наблюдать похожую историю.
Местного дурачка звали Аркашей. Внешне чем-то он напоминал приснопамятного Колю, но только внешне. Совершенно иная личность. Ловелас. Прожжёный ловелас. Не пропускал ни одной юбки, причём осмотрительно выбирал женщин среднего возраста. Тинейджериц опасался и, наверное, правильно делал — слишком уж велик риск нарваться на отмороженного бойфренда. А может, и впрямь нарвался пару раз — с тех пор и зарёкся.
— Верочка! Верочка! — журчал он, проворно ковыляя за грандиозной эйч-блондинкой лет этак сорока. — Ты когда за меня замуж выйдешь?
— Иди в попу, Аркаша, — лениво бросала та через обширное плечо. — У меня вон муж есть.
— Муж — старый. А я — молодой.
Между прочим, так оно и было. Молодой. Довольно ухоженный. Надо полагать, кто-то из его родителей ещё оставался в живых.
— Я скоро в Америку поеду, — не отставая, хвастался Аркаша. — Мне яхту надо купить. А потом опять приеду. У меня прокурор знакомый. Он нам всё устроит…
И только-только начал я привыкать к его подслеповатеньким глазкам и умильной улыбочке, как он вдруг взял и пропал. Не думаю, что скончался, — скорее всего, некому стало о нём заботиться и сплавили Аркашу куда-нибудь под врачебный надзор.
Естественно, меня разобрало нехорошее любопытство: кто его заменит теперь? У кого из обитателей окрестных домов соскочит рычажок в мозгу? Ибо, повторяю, двор — как собор. Без юродивого он просто немыслим.
Гожусь ли я сам на столь ответственную роль? Вряд ли. Хотя, возможно, со стороны могло показаться, что у меня все к тому данные: сидит человек день-деньской на скамеечке у подъезда, смотрит стеклянным взглядом на проходящих, от разговоров уклоняется, на что живёт — неизвестно, а главное — всё время о чём-то думает. Если присесть рядом, встаёт и уходит.
Тем не менее себя я из списка исключил. Отобрал трёх кандидатов — и промахнулся со всеми тремя.
***
Он поравнялся с моей скамейкой и, не удостоив взглядом, сосредоточился на нашей девятиэтажке, словно бы прицениваясь. Словно бы собирался купить её целиком, однако не был ещё уверен в целесообразности такого приобретения. Выглядело это довольно забавно, поскольку наряд потенциального покупателя скорее свидетельствовал о честной бедности, нежели о сверхприбылях: ношеный серенький костюм, ворот рубашки расстёгнут до третьей пуговицы — по причине отсутствия второй. Плюс стоптанные пыльные туфли некогда чёрной масти. Я уже встречал этого субъекта во дворе и не однажды, знал, что проживает он в соседнем подъезде, пару раз мы с ним даже раскланялись.
— Дом, — неожиданно произнёс он. — Жилой дом.
Замолчал, прислушался к собственным словам. Потом заговорил снова:
— Жилой, потому что в нём живут. — Подумал и уточнил: — Люди.
«Опаньки!» — только и смог подумать я.
Давнее моё предположение подтверждалось на глазах: пробки и впрямь перегорают по очереди. Дурачок умер — да здравствует дурачок!
Судя по всему, внезапный преемник Аркаши был одинок. То ли вдовец, то ли старый холостяк. Скорее первое, чем второе. Маниакальной аккуратности, свойственной убеждённым противникам брака, в нём как-то не чувствовалось. Да уж, кого-кого, а его я точно в расчёт не принимал. Почему-то мне всегда казалось, что резонёры с ума не сходят. Собственно, что есть резонёр? Ходячий набор простеньких правил бытия, которым почему-то никто вокруг не желает следовать. Ну и при чём тут, спрашивается, ум? С чего сходить-то?
Однажды я краем уха подслушал его беседу с соседкой. Узнал, что дети должны уважать старших, а если не уважают, виноваты родители — воспитывать надо.
Всё, что до сей поры произносил этот человек, не являлось продуктом мышления, но добросовестно затверживалось наизусть в течение всей жизни.
И вот поди ж ты!
— Минутку! — взмолился он. — Дайте посчитать. В каждой примерно по четыре человека. Четыре на четыре и на девять… — Окинул оком подъезды. — И ещё на пять… — Пошевелил губами, умножая в уме. — Где-то около тысячи.
С болезненным интересом я следил за развитием его мысли.
— Все вместе? — с тревогой переспросил он себя. — Нет. Жилплощадь изолированная. Квартира. Это м-м… такая ёмкость высотой чуть больше человеческого роста… запираемая изнутри…
Резко выдохнул, словно перед чаркой водки, хотел, видно, продолжить, но не успел, застигнутый врасплох очередным собственным вопросом:
— Зачем собираться всем вместе, чтобы жить порознь?
«А действительно, — подумал я. — Зачем?»
— Ну… так принято, — выдавил он наконец.
Я не разбираюсь в психиатрии, однако в данном случае тихое помешательство было, что называется, налицо. Либо у горемыки обвальный склероз, и он отчаянно перечисляет вслух самые простые вещи, пытаясь удержать их в памяти, либо шизофрения, она же раздвоение личности: сам спрашивает — сам отвечает.
Впрочем, возможно, одно заболевание другому не помеха.
— Не в наказание, — продолжал он с тоской. — Просто живут.
Запнулся, утёр пот со лба. Отщепившаяся часть души откровенно издевалась над бывшим своим владельцем.
— Зачем так много людей? — прямо спросила она.
— Родину защищать, — не удержавшись, тихонько промолвил я.
Как выяснилось, очень вовремя.
— Родину защищать, — повторил он с облегчением двоечника, уловившего подсказку. Измученное лицо его просветлело, но тут же омрачилось вновь. — Родина. Это где родился. Я? В Советском Союзе. Только его уже нет.
Меня он по-прежнему в упор не видел. Глядя с сочувствием на жалобно сморщенное чело новоявленного нашего дурачка, я достал сигареты, закурил, кашлянул. Бесполезно. Жердиной огреть по хребту — не заметит.
— Теперь Россия, — с достоинством выговорил он. — Российская Федерация. Потом… Как это потом? Потом — не знаю…
Осёкся, заморгал.
— От врагов. Сейчас — от грузин. Э-э… Грузия. Бывшая республика… То есть как бы это… Бывшая часть Советского Союза… Нынешнюю Родину — от бывшей?
Умственное напряжение вот-вот грозило достичь красной черты. Пора было принимать меры.
— Послушайте, может, вам помочь? — спросил я.
— Вы мешаете, — хрипло ответил он.
Вот так. Что называется, осадил.
— Хорошо-хорошо, — пробормотал я. — Не буду.
Он повернулся ко мне, однако глаза его оставались не то чтобы незрячи — нет, видеть-то они меня видели, но так на собеседника не смотрят. Так смотрят на неодушевлённый предмет.
— Курит, — огласил он. — Вдыхает дым с никотином. Потом выдыхает. Зачем?
— Слышь, урод! — не выдержав, окрысился я. — А не пошёл бы ты…
Не стал говорить, куда, и нервно отправил окурок в горлышко бутылки из-под пива, используемой мною взамен урны.
— Да, — скорбно отозвался он. — Смысл курения обсуждать отказывается. Настаивает, чтобы ушёл… Нет, не нападает… Спасибо… Спасибо… До свидания!
Последние слова были сопровождены заискивающей улыбкой. Но я к тому времени уже и сам взял себя в руки. Принимать дурачка всерьёз означает, напоминаю, претендовать на его место.
— Ну вот, — обессиленно вымолвил он, присаживаясь рядом со мной. — Отработал. Сигаретки не найдётся?
Я, честно сказать, слегка ошалел — настолько эта фраза не вязалась со всем предыдущим. Машинально переставил пивную бутылку так, чтобы она стала аккурат между нами, и достал пачку.
Пару минут сидели молча. Он, кажется, переводил дух, а я всё пытался уразуметь, что, чёрт возьми, происходит. Прикинувшись, будто разглядываю кондиционер на втором этаже, как бы невзначай покосился на соседа. С виду совершенно нормальный человек. Хотя бывает, что дурь и приступами накатывает. Потом отпускает.
— С кем вы сейчас говорили? — спросил я.
Он испугался. Опасливо взглянул на меня исподлобья, затем торопливо сунул едва до половины докуренную сигарету в бутылочное горлышко (сигарета сказала: «Тш-ш…») и встал.
— Извините, — сипло бросил он. — Мне пора.
И устремился к своему подъезду.
***
Слух о том, что Рудольф Ефимыч (так, оказывается, звали моего собеседника) взял вдруг и тронулся рассудком, назавтра был уже известен всему двору. Я, как несложно догадаться, ни с кем из соседей впечатлениями не делился. Остаётся предположить, что свидетелей его странного поведения было и так достаточно.
Скамейку с утра оккупировали взволнованные бабушки, лишив меня привычного насеста, и пришлось мне убраться восвояси. В тесные мои свояси, что на четвёртом этаже, с их рваными обоями и ржавыми разводами на потолке в прихожей. Из услышанного мною возле подъезда следовало, что Рудольф Ефимыч и вправду вдов, одинок, неустроен, а стало быть, в нынешнем своём качестве долго не протянет. Городской дурачок — растение оранжерейное и нуждается в постоянной заботе. «В холе и лелее», как выразилась сегодня одна из бабушек. А иначе путь один — в бомжи.
Приключись подобное в девяностые годы, я бы даже не удивился. Людям вроде Ефимыча легче всего прослыть тронутыми именно во времена перемен, в эпоху общенародного помешательства, ибо крыша у таких с детства прихвачена болтами. Намертво. Ну вот представьте: у всех уехали, а твоя — на месте. И какой же ты тогда нормальный?
Да, но сейчас-то не девяностые. Жизнь устаканилась, народ опомнился, прописные истины вновь обрели право на существование. Опять же, чем меньше вникаешь в окружающую действительность, тем меньше у тебя шансов свихнуться. Живи — не хочу. Глупость, если на то пошло, чуть ли не самая надёжная наша защита от безумия.
А тут начал человек задавать себе простые вопросы, да ещё и честно на них отвечать. Самоубийца.
Интересно, что он имел в виду, сказав: «Отработал»? В каком смысле «отработал»? Дурачком отработал? Может, и впрямь предусмотрена в городском хозяйстве такая штатная единица? Сколько, интересно, платят?
Драконы преподнесли новый, нехороший сюрприз. Я едва успела прибежать и подпитать Шеврина, успевшего добежать до инкубатора раньше. С какого-то перепугу решили вылупиться угольные, которым по-хорошему еще бы полгода лежать, а может и больше. Дракон смерти честно пытался и таки смог вернуть и удержать живыми эти склизлые комочки, но что делать дальше представлял смутно.
Я заливала в него энергию и с ужасом представляла перспективы возиться с недоросшими малявками. Тут и вовремя вылупившиеся приносят миллион проблем, а эти… Шеврин сидел с желто-зеленым лицом и обреченно смотрел на огромный мягкий пуф, где копошилось и пищало нечто. Это даже не драконы, это не знаю что. Махонькие комочки размером с мою ладонь, к которым нельзя прикасаться руками. Переносили мы их на пуф телекинезом, но что дальше делать… Бионики не справятся вообще, поскольку никакими способностями не обладают, магов катастрофически не хватает во всех мирах, да и какой маг захочет провести несколько месяцев своей жизни, подтирая за малявками?
Еще одни граждане, обладающие телекинезом, могли помочь, но только если согласятся. Эсперы. Но у эсперов нестабильные хаотичные способности. И тут встает вопрос – захотят ли эсперы себе такого счастья и смогут ли управиться с недоросшими драконами?
Пока Шеврин отходил, я перебирала досье и характеристики эсперов, но толку-то? Те, кто уже вылечился, были благополучно устроены на наиболее подходящие им должности и вряд ли захотят заниматься мелочью. Те, которые еще не были определены на должности, валялись по больницам и им самим нужен был уход и помощь. Выхода нет.
На пробу я позвонила некоторым женщинам эсперам, мало ли, вдруг согласятся. Но все четыре женщины отказались, поскольку нашли жилье, работу и ничего менять в жизни так быстро не хотели. Отрывать магов от обучения юных дарований? Опасно, бесхозные студенты еще опаснее бесхозных драконов. Давать такое счастье в руки студентам вообще запрещено, во избежание гибели драконов…
Выяснить, что же стало причиной преждевременного вылупления двухсот угольных драконов, не удалось. Весь персонал в один голос твердил – все было в порядке. Посторонних не было, магических всплесков тоже, громких звуков, неприятных эмоций (скандалов, ссор) возле помещения с угольными тоже не было. Камеры наблюдения показали все тоже самое – совершенно спокойно, тихо, светло. Даже мухи не залетают через окна. Тогда что?
Магнитных бурь не наблюдалось. Живущие неподалеку маги клялись и божились, что никаких экспериментов из ряда вон не проводили. Некроманты вообще занимались своими делами на Западном материке Шаалы и тоже в этот день ничего экстраординарного не делали, кроме обычных занятий. Ни откуда не возьмись…
Поневоле начинаешь подозревать чье-то злое вмешательство. Ну вот как тут не верить в либрисов, когда их хвосты вылезают отовсюду? Ну не могут же драконы от фонаря попытаться так активно самоубиться. И ведь выбрали не тех, которым все равно изо дня на день вылупляться, а новых, пробывших в инкубаторе от силы неделю. Гадство! Найду идиота, додумавшегося до такого, и повыдираю все хвосты или что у них там…
Я оббегала все и всех, но так ни до чего не додумалась. Есть, конечно, еще один способ оставить в живых драконов и даже усилить, но Шеврин меня точно убьет. Он же теперь считай папочка этим всем пигалицам малым. Многодетный папаша, блин! Зато теперь о наследнике и не вякнет – вон двести штук корячатся. Если не помрут с голоду. Как кормить тех, к кому нельзя прикасаться, я без понятия.
Достучаться до грустного черного вышло с третьей попытки. Шеврин неверяще взглянул на меня. Ничего, желтизна с лица уже спала, но начала проявляться ярость.
— Ты их угробишь! – отрезал дракон, скрещивая руки на груди.
— Не угроблю. Ну давай на одной попробуем, если выгорит, я всех девочек вытащу.
— А мальчики? – Шеврин все еще пышет злостью. Он думает, я хочу уничтожить мелких? Надо оно мне – сначала корячься с яйцами, потом с инкубатором, договаривайся за партии биоников, а потом возьми и убей?
— Попросим Сина, — пожимаю плечами. Не захочет Син – вытащу какого-нибудь студента из Академии, велика беда. Вон с утра один утырок целый аквариум наших огрызков припер, Ворон схватился за сердце, но достоверно разыграть инфаркт у демиурга не вышло и пришлось организовывать свежатинку по комнатам.
— Ладно… делай что хочешь. Вон эта девочка, — дракон указал на крайнее дите, схватился за голову и вышел. Будто бы мне заняться больше нечем, только свою плазму раздавать?
Осторожно беру телекинезом одну мелочь, указанную как девочка, и кручу в воздухе. Ну и как он себе представляет это кормить, мыть, убирать за ней? А без ухода малые помрут. Только если б сразу умерли, то не мучились бы, а так будут медленно загибаться от жажды и голода.
Протягиваю щуп, собираю на его конце большую каплю плазмы, такую, чтоб покрыла все это тщедушное, почти прозрачное тельце, и накладываю на дракошку. Та даже не пискнула, не успев понять происходящего. Мелкое тельце задергалось и затихло. Я присмотрелась – вроде живая. Постепенно тельце налилось черным цветом, оформилось, стало плотнее. Уже без опаски можно взять в руки, что и делаю. Мокрый нос маленького уродца скользнул по ладони, попытался отожрать кусочек. Поняв, что свои, дракоша замерла и запищала.
— Давно бы так. Жри, — капля молока возникла рядом со страдалицей, та моментально слизала и затребовала еды громче.
— Что ты там делаешь? – не выдержал черный, врываясь обратно и едва не срывая двери.
— Кормлю твое потомство, — бурчу я. Дракоша была отпущена на теплый пол, рядом возникла миска с молоком. Угольная миску едва не вылизала, зато явно прибавила в размере, а после и вовсе самостоятельно обратилась, приняв положенный драконий облик. Смешной худенький угольный дракончик заковылял по полу, пробуя впервые свои конечности.
— Она плазменная? Думаешь получилось? – Шеврин присел на корточки и легко поймал мелочь, за что был грубо укушен за палец аж до крови.
— Как видишь да. Я попробую дальше, какая из них девочка?
Черный не глядя ткнул пальцем в очередной комок и началась новая порция волокиты.
Дальнейшая процедура была довольно муторной. Вообще, повторять одни и те же действия всегда муторно… Появился вызванный Шеврином Син. Синерианин похмыкал, посмотрел на кучу копошащейся орущей фигни, на другую кучу уже вполне сытой фигни и выдал вердикт:
— Я вам помогу, но никаких родительских обязательств выполнять не буду.
— И не надо, — Шеврин был нервный, что не удивительно. Куча чужих драконят, враз ставших почти полностью его детьми, дурковатые синериане, примешавшие к его сокровищам своим дурацкие гены, желание отомстить тем придуркам, которые повлияли на драконят… Я его ощущаю и понимаю, но мне оттого не легче.
Меня будто каждый раз тыкают носом – ты никуда не денешься, вокруг тебя все равно будут дети, хоть эльфийские, хоть демонические, хоть драконьи. И ты по любому будешь с ними связана. Не так, значит эдак. Добровольно и с песней. Но другого выхода у нас нет. Или плазма, или держать драконят голодными и грязными до тех пор, пока не найдутся эсперы, способные что-то сделать. А драконы благополучно подохнут в таком состоянии. Недоросшие, можно даже сказать недоношенные, они будут слабее обычных драконов, будут болеть, получат проблемы с магией или с головой. Оно нам надо?
Шеврин, конечно, может психовать сколько душа пожелает, но если выхода другого нет? Он захочет каждый день выбирать из этой кучи мертвых? Думается, нет.
Сам черный отлавливал наевшихся и обратившихся мелких и цеплял им на лапки браслетики. Правильно, мелких надо держать здесь, а такие браслеты заблокируют возможность открывать экраны и телепорты. Ведь плазменные инстинкты будут гнать малышей сбежать куда подальше от места появления на свет. Никто в здравом уме не додумается, что плазму можно передавать мелким драконам.
— Ребята, с вас выпивка! – радостно возликовал Син, отпуская на пол последнего мелкого, полностью черного дракона. Тот спешно засеменил к постоянно наполнявшимся мискам с молоком.
— Да не вопрос. Самому охота напиться, — подтвердил мои догадки Шеврин и сграбастал синерианина за плечи. – Это был просто пи…
М-да, пойду и я пожру. Я на этих пигалиц потратилась, надо собственную тушку восстанавливать. А либрисам — шиш! Обломятся. Сами ходячий песец создали нашими руками. Еще никогда плазму не получали маленькие драконы. Малышня восприняла ее как нечто само собой разумеющееся. Правильно, они были слишком слабы, чтобы сопротивляться, у них не было такой выраженной магии. Нормальный, вовремя вылупившийся драконенок, скорее всего, плазму перенес бы плохо. Взрослому вообще кабздец абсолютный, вон произошедшее с главой золотых показало, какие приятные ощущения от плазмы. А малышня… что малышня? Принимает нормально. И гадить больше не будут, уже легче.
Но сначала надо привести уже готовых к работе биоников, чтобы они выбрали себе мелочь, и ухаживали каждый за своим драконом. Плазма уход облегчит, конечно, вот только боюсь, такая подлянка, как самовозгорание, все равно останется.