Священник вдруг осёкся. Ему показалось, что он совершил промах, но какой, понять был не в силах. Может быть, ему не следовало упоминать имя королевской дочери, если эта дама не желает встречаться ни с кем, кто бывает при дворе?
С княгиней она вполне может быть знакома. Но сожалеть было уже поздно, к тому же, гостья не выразила особого негодования. Напротив, в её глазах мелькнуло любопытство.
— Дочь Генриетты д’Антраг? Ах, да, она же теперь княгиня. И что же, она здесь бывает?
— Да, — осторожно подтвердил священник, — время от времени она навещает свою кормилицу.
— Вероятно, её светлость княгиня, как и её предшественница, герцогиня де Шеврез, бывает здесь в шумной компании дам и кавалеров. До утра звучат скрипки, а с утра охотничий рог и собачий лай. Блестящая кавалькада устремляется по следам несчастного зайца.
— Нет, — возразил священник, — её светлость бывает здесь одна, в сопровождении самых доверенных лиц. Она скорее склонна скрывать свои визиты.
Теперь была очередь гостьи играть в изумление.
— Разве навещать кормилицу такой уж великий грех? Карл Девятый, насколько я знаю, был очень привязан к своей кормилице и доверял ей больше, чем собственной матери. Это факт общеизвестный. И умер на руках этой женщины, не пожелав даже проститься с королевой Екатериной. Близость с кормилицей совершенно не удивительна. Тем более, если это касается дочери Генриетты д’Антраг, которая, как всем известно, не питала особой любви к детям. Отчего же её светлость княгиня так застенчива?
— Её светлость вовсе не стыдится своей привязанности, — горячо возразил священник, — напротив, она всячески эту свою привязанность подчеркивает и обращается к мадам Бенуа не иначе, как «матушка». Не будь я осведомлён об истинном происхождении княгини, я бы не поставил под сомнение их кровную связь. Да сама госпожа Бенуа питает к своей молочной дочери поистине материнскую нежность. Она безраздельно предана своей молочной дочери.
— Меня, поверьте, очень мало заботит искренность их чувств, — холодно заметила гостья. – Кто ещё бывает в поместье?
Обескураженный священник как рыба разевал рот. Тихое смирение его гостьи соскользнуло, подобно ножнам с клинка, и сам клинок сверкнул мертвенно тёмным лезвием.
— Никто, — поспешно ответил кюре. – Там живет господин Липпо. Он лекарь.
— Кто ещё там живет?
Священник в растерянности перевёл взгляд с госпожи на служанку. Будто та, вторая, вновь обратит этот тягостный разговор из допроса в нечто суетливое и пустое, лишённое всякого смысла.
Почему эта дама, эта мадам Корбель, задаёт ему такие вопросы? Почему смотрит так испытующе, будто суровый отец-настоятель на послушника, посмевшего читать книги еретика Кальвина?
Почему эту даму так интересует поместье и те, кто там живет?
Там нет никого, кто носил бы громкое придворное имя, все обитатели под стать свой хозяйке. Работники, конюхи, садовник, кухарка, пара подростков-поварят, девушки, приглядывающие за птичником, и ещё тот юноша и его маленькая дочь. А потом появился мальчик.
Отец Марво увидел этого юношу, когда явился в поместье на Троицу. Был конец мая. Он только что отслужил праздничную мессу. Госпожа Бенуа первая приняла из его рук причастие. А за тем, когда добрые прихожане разошлись, пригласила его отобедать.
Отец Марво и прежде не упускал случая посетить Лизиньи, удивляясь тем переменам, которые там свершались. Несколько дней назад он даже был представлен той самой знаменитой молочной дочери, Жанет д’Анжу, незаконнорожденной принцессе.
Княгиня, в чьих жилах текла королевская кровь, мало походила на тех высокородных красавиц, прежде посещавших Лизиньи. Она бесспорно отличалась благородством облика, утончённостью манер, той непринуждённостью в движениях и поступках, которая свойственна лишь особам из высшего сословия, и в то же время в ней не было и тени высокомерного превосходства, с каким эти избранники судьбы взирали на прочих смертных.
Княгиня была естественна и очень приветлива. Глаза у неё были яркие, озорные, а волосы — цвета спелой пшеницы.
Она улыбнулась священнику, но за этой улыбкой таилась светлая грусть. Тогда она быстро исчезла, сославшись на неотложные дела. А в своё следующее посещение отец Марво уже застал в поместье того юношу.
Первая странность состояла в том, что их друг другу не представили. Это случилось впервые.
Госпожа Бенуа имела простонародную привычку быстро и с удовольствием перечислять имена своих домочадцев, подобно владычицы маленького царства:
— Вот дочь моя Валентина, она вдова, вот её дети, Аннет и Жанно, вот Жан-Пьер, он конюх, вот Жакетта, она кухарка, вот эти две вертихвостки Бланш и Дени, это малыш Жан-Люк, а это старик Жильбер.
Когда в поместье прибыл лекарь её светлости, итальянец Липпо, он так же был немедленно представлен. Извлечен из своей алхимической кельи и водружен перед отцом Марво, как некая достопримечательность.
Представитель науки и представитель церкви, эту науку не одобряющей, взглянули друг на друга настороженно, но очень скоро между ними обнаружилось некоторое сходство.
Отец Марво ещё со времен военной юности был вынужден приобрести кое-какие медицинские навыки. Он умел перевязывать раны, останавливать кровь, вправлять выбитые при падении суставы и немного разбирался в лечебных травах, тех, что способствовали заживлению и очищению ран. На своём огороде он до сих пор выращивал мяту, шалфей и ромашку, на чердаке сушил свежие листья крапивы и побеги хелидония (чистотел).
Священник и врач спорили о лечебных свойствах кипрея, способного успокоить и возбудить, и какая требуется доза для достижения того или иного эффекта. Так же этот итальянец поведал ему о своем увлечении Digitális purpúrea, этим коварным сорняком, способным убить и спасти.
Как истый служитель церкви, отец Марво находил во всех этих опытах нечто опасное и языческое, нечто с неуловимым ароматом серы, но как человек, побывавший в сражениях, переживший гнойное воспаление и едва не лишившийся пальцев, он молчаливо признавал всю необходимость и полезность этих изысканий.
Он даже позволил себе ознакомится с трудами сарацинского лекаря Ибн-Байтара, одного из тех мавров, что были изгнаны с христианских земель Фердинандом и Изабеллой.
Со своей стороны — он поделился с итальянцем сведениями, которые подчерпнул у монахини Хильдегарды Бингенской, доказывая тем самым, что церковь и наука умеют говорить на одном языке.
Совершенно иначе состоялось его знакомство с тем странным гостем.
Стол, как это уже было заведено, был накрыт на большой террасе под зеленым сводом. Стол длинный, ибо у госпожи Бенуа за стол садилось не менее двадцати сотрапезников. Если гостила её светлость княгиня, то и того больше.
Но в тот день круг участвующих был скорее узким, почти семейным. Отца Марво, по причине отсутствия более почётных гостей, хозяйка усадила по правую руку. Место по левую руку оставалось пустым. Хотя прибор уже стоял.
Госпожа Бенуа оглядела стол подобно царице египетской, принимающей у себя во дворце всю римскую знать во главе с Цезарем. Но вот Цезаря за столом не оказалось.
Мишель встала и торопливо направилась к дому. Отец Марво обернулся к итальянцу, который так же выжидательно отложил нож.
Он тоже кого-то ждал.
— Госпожа Бенуа ждет кого-то ещё? – спросил священник, заметив, что и прочие сотрапезники оглядываются на хозяйку.
Итальянец кивнул.
— Да, ещё один гость. Застенчив безмерно, общества избегает, — пояснил лекарь.
Хозяйка появилась четверть часа спустя. За это время ни один из сидевших за столом к еде не прикоснулся.
Отца Марво уже не на шутку разбирало любопытство. Уж не прячется ли в одной комнате сама княгиня, прибывшая тайком и без свиты?
Возможно, принцесса желает сохранить свой визит в тайне, возможно, она чем-то опечалена или даже больна, а кормилица не позволяет ей замкнуться в этой печали и морить себя голодом.
Но вслед за хозяйкой из дома вышла не княгиня, а незнакомый молодой человек лет двадцати. Юноша шёл неохотно, почти упираясь. Хозяйка крепко держала его чуть повыше запястья.
Кюре видел, что юноша прилагает некоторые усилия, чтобы освободиться, но все его попытки безуспешны. Он вынужден следовать за хозяйкой дома.
Всё же ему удается остановиться и даже сделать шаг назад к дому, бросить на его стены, увитые плющом, тоскливый взгляд. Но решительная мадам Бенуа и не думала отступать. Она уперла руки в боки и укоризненно покачала головой, потом погрозила пальцем, произнесла несколько фраз своим грудным, рокочущим басом, и вновь повлекла юношу за собой, будто это был капризный и упрямый ребёнок. Опустив голову, молодой человек подчинился.
— Кто это? – в изумлении спросил священник, вновь обращаясь к итальянцу. Тот наблюдал за происходящим с не меньшим интересом.
— Мой пациент, — ответил он быстро. – Очень непослушный. Я ему прописал прогулки и сытный обед. А он, вот, полюбуйтесь, упорствует.
Наконец, хозяйка доставила припозднившегося гостя к столу и усадила перед тем самым пустующим прибором по левую руку от себя.
И тут же, как по мановению, все прочие сотрапезники ожили, застучали ложками, потянулись к огромному блюду, где под покровом молодых виноградных листьев ароматно дымились запечённые в золе цыплята.
Громыхнул соусник, кто-то плеснул в кубок вина и шумно хлебнул.
А священник пристально смотрел на сидевшего напротив незнакомца. Он ещё не успел обнаружить очередную странность: никто не потрудился этого гостя представить.
Хозяйка, казалось, и вовсе обо всех забыла, занятая пустой тарелкой своего подопечного. Она быстро заполняла эту тарелку самыми аппетитными кусками. Свои действия она сопровождала увещеваниями:
— Ты от стола-то не воротись, и от людей не прячься. Вот тут форель в белом вине, и рагу заячье со спаржей. А на сладкое пирог с земляникой.
И продолжала уговаривать и увещевать.
Отец Марво наблюдал за ними уже не в изумлении, а в каком-то отрешенном беспамятстве.
За время своей духовной, да и военной карьеры, он приобрел немалый опыт и знание людей. Это во времена неосмотрительной молодости он мог быть обманут гладкими, округлыми фразами или зачатками хороших манер. С годами он благополучно избавился от надуманных верований как в добродетели, так и в грехи.
В том немалую роль сыграла избранная им стезя сельского пастыря. Он выслушал за свой священнический век столько исповедей, изучил столько масок и обличий, в кои со времен Адама рядится дьявол, что для него с некоторых пор не стоило особых трудов разгадать встречного по нескольким фразам и даже жестам.
Сам он не находил в этом ничего особо примечательного и особо значимого, ибо подобный талант развивается сам собой у тех, кто преклоняет свой слух к исповеди страждущих.
Грехи и добродетели присутствуют в каждом, рождённом на земле, имеют легко узнаваемые свойства и признаки, и различие между душами состоит лишь в том, какой густоты полученная тинктура и чего в ней больше — элементов тяжёлых и вязких, выпадающих на дно, или светлых и летучих.
Ещё проще было распознать сословную принадлежность и род занятий. Разве спутаешь земледельца с горшечником, или винодела с шорником?
Что уж говорить о господах благородных? Тут уж не ошибешься.
Попадаются, правда, ловкие мошенники, выдающие себя за ученых болтунов или стряпчих. Но с таким маскарадом легко справится и менее сведущий наблюдатель.
Достаточно смотреть и слушать, вникать и понимать, изучать душу ближнего с той же тщательностью, с какой каждый заглядывает в свою.
Когда отец Марво открыл это простое правило, жизнь его наполнилась бесконечными трудами. Он изучал и наблюдал, находил сходство и различия. Со временем это становилось проще, буднично и привычно.
Он предполагал грех, как врач предполагает болезнь, и находил этот грех, как врач находит камень в почке. Гораздо реже он предчувствовал и находил добродетель. Ещё реже – подлинное смирение и подлинную любовь.
Не без гордости старый кюре пророчил себе талант читать мысли.
Не дословные подробности и пикантные мелочи, оставлявшие его равнодушным по причине однообразия, а направление и окраску, ибо направлений тех опять же было немного, а точнее — два, к греху или добродетели, к адским безднам или сияющим небесам.
Но встречались и загадки, редкие, как библейские чудеса, и вот одна из этих загадок сидела перед ним за столом хозяйки Лизиньи.
Темноволосый юноша в конце концов уступил. Ножом он отделил ломтик нежного мяса и наколол его вилкой. Он ещё мгновение раздумывал, будто испрашивал у кого-то невидимого разрешение на трапезу, затем осторожно откусил.
Отец Марво мог бы спорить на то, что юноша не почувствовал вкуса, если бы держать пари не было бы грехом.
0
0