Корделия Трастамара, миллиардерша, глава медиа-холдинга, женщина неопределенного возраста и жестких принципов.
Мартин, ее киборг DEX-6 со сложной судьбой, разумный.
Кеша, он же Иннокентий, он же поганец, он же фаллоимитатор с подсветкой, он же Irien-69, приблудный и предположительно разумный.
Катрин Эскотт, мать Корделии, гламурная пенсионерка.
Новая Москва. Квартира Корделии Трастамара.
Гостиная. На диване лежит Катрин в элегантном пеньюаре. На лице у нее зеленая маска из глины. Рядом с диваном сидит Кеша в брендовой футболке и шортах. Перед ним стоят три огромных торта различной конфигурации: один в виде круизной яхты, второй – в виде скопления цветов и ягод, третий – в виде королевской короны, лежащей на подушке. В обеих руках у Кеши по ложке. Пуская в ход то один инструмент, то второй, Кеша отколупывает незначительные детали от каждого из кондитерских изделий и вдохновенно их поглощает. В углу гостиной сидит нахохлившийся Мартин и мрачно наблюдает за происходящим. Кеша, явно его поддразнивая, цепляет с торта самую яркую розочку, примериваясь, разглядывает добычу и сладострастно слизывает глазурь. Мартин отворачивается.
Комната заставлена пакетами и коробками с логотипами знаменитых брендов.
Появляется Корделия. С трудом маневрирует между нагромождениями из коробок и пакетов. Спотыкается, едва не падает. Одна из башен рушится.
Кеша торопливо отхватывает по увесистому куску от каждого торта и запихивает в рот.
Корделия: Да мать твою за ногу!
Катрин сохраняет абсолютную невозмутимость, чтобы не потревожить маску. Корделия делает глубокий вдох. Задерживает дыхание и считает до пяти. Потом выдыхает. Смотрит на Катрин.
Корделия: Мама, тебе не пора домой? Ты приехала на неделю и уже третий месяц тут… живешь на диване.
Катрин: У меня еще одна дисконтная карта осталась. Это ты по всем виновата. Вынуждаешь меня позориться и покупать уцененку. Нормальная дочь не позволила бы своей матери нищенствовать. А я, между прочим, пекусь о твоей репутации, скрываю свое лицо. Чтоб вопросов не задали… Неудобных. (Катрин вслипывает).
Корделия: Я значит ненормальная! А диван кто купил? Вот тот самый, на котором ты лежишь? На заказ, между прочим, делали. В соседней звездной системе.
Катрин: Ну да, и восемь недель везли.
Корделия: А ты из принципа дождалась.
Катрин: Из принципа. Должна же я опробовать обновку. Убедиться, что дочь меня любит.
Корделия: Ну и как? Убедилась?
Катрин: Да, хороший диван, удобный.
Корделия: Тогда собирай монатки и… Где этот твой?
Замечают Кешу. Кеша тем временем подъедает марципановую подушку из-под короны, а саму корону цепляет на голову.
Корделия: Так, я не поняла. Почему этот киберпаразит все сожрал? Я приказала честно поделить – два торта Мартину и один поганцу. Мартин, в чем дело?
Мартин повинно втягивает голову в плечи.
Кеша ( с набитым ртом): Он мне честно все проиграл.
Корделия: Как это проиграл? Во что?
Кеша: В покер. У меня был флэш рояль, а у него просто флэш.
Корделия (в ужасе): Мартин, ты играл с этим поганцем в карты?
Мартин еще ниже опускает голову.
Корделия: Ну вот в кого ты у меня такой? Нельзя же быть таким олухом! Это же катала по жизни.
Катрин (возмущенно): Почему это катала? Кешенька честно играть учился. У кузена Филиппа.
Корделия: У кого? У этого старого афериста?
Катрин: Ну почему сразу афериста? Филипп уважаемый человек, бывший глава фармацевтического картеля, то есть, корпорации.
Корделия: Ага, наркобарон на пенсии. Треть жизни на нарах. А в «очко» он Кешеньку играть не научил?
Мартин, пользуясь тем, что все отвлеклись, пытается отжать остатки торта в виде яхты. Там еще торчат посадочные ноги и два сопла. Корделия замечает.
Корделия: Мартин, не ешь после него. У него слюна ядовитая.
Кеша (обиженно): Почему это ядовитая? Моя слюна обладает антисептическими свойствами.
Корделия: Очень кстати. Будешь дверные ручки вылизывать. Снимай корону и собирай свою хозяйку. У вас полчаса.
Катрин (подскакивая с дивана): Как это полчаса? Мне нужно принять ванну, выпить чашечку кофе…
Корделия: Сейчас придет санитарный катер. Будет тебе и кофэ и какава с чаем. Быстро собирайся.
Катрин: Нет, ну я так не могу. Ты же видишь, сколько у меня вещей. Мне их надо разложить, рассортировать. Распределить, что в багаж, что в ручкую кладь. И вообще, ты бы могла организовать для меня чартерный рейс. У тебя же есть знакомые, которые занимаются перевозками. Там еще такой милый доктор. Он мне давление мерил.
Корделия: Какой еще доктор?
Мартин (печально глядя на торт): Это она про Вениамина Игнатьевича.
Катрин: Вот-вот, про него. И капитан там очень славный. Я бы посоветовала тебе, Корди, к нему присмотреться. Очень, очень представительный мужчина. Бывший военный. Для меня он староват, а вот для тебя…
Кеша в это время дожевывает корону. В него уже не лезет, но он очень старается.
Корделия (наблюдая за процессом): Вот оно, оружие массового поражения.
Кеша (обиженно хлопая ресницами): Не поражения, а наслаждения. Я создан на радость людям.
Корделия: Ты, радужный Буратино, если не начнешь собирать вещи и не вразумишь свою маму Карлу, мы все на карантин останемся!
Катрин: Какой еще карантин?
Корделия: Мама, ты вообще в курсе, что в мире происходит?
Катрин: Еще одна распродажа?
Корделия: О, еще какая! Акции в ноль скатились. Я уже прикупила парочку корпораций. Вирус, мама, вирус! Шоаррский грипп! Твой жизнь был скучен и сер, сдохни – порадуй свою семейку.
Катрин: Какой грипп?
Корделия : Шоаррский! Знаешь, какие у него последствия? Морда будет зеленая! Правда, она у тебя уже… зеленая.
Корделия щелкает пультом и в четырех углах гостиной одновременно вспыхивает голоэкраны. На каждом голоэкране идут сводки с гриппозных передовых. Бегут устрашающие столбцы цифр зараженных. Шагают колонны врачей-эпидимиологов в защитных костюмах. Полицейкие вылавливают прохожих и напяливают на них маски. Приземляются ролкеры с врачебным оборудованием. Национальные лидеры с мрачными и торжественными лицами вещают о грядущей катастрофе. Экстрасенсы и ясновидящие предрекают эру великого преображения. Служители различных религиозных культов требуют немедленно покаяния. В общем, дурдом.
Катрин срывается с дивана и удосится в ванну смывать маску.
Мартин (уловив логическую нестыковку): Грипп шоаррский, а морда зеленая?
Корделия: Ходят слухи, что этот грипп центавриане в своих биолабораториях создали. И на шоаррацах обкатывают.
Мартин: Мы же не шоаррцы.
Корделия: На нас тоже действует. Шоаррцы окукливаются, а у нас морда зеленеет.
Кеша (в ужасе): И у киборгов тоже?
Корделия: Предлагаю на тебе проверить. Станешь первой жертвой эпидемии. Мучеником науки. Я тебе памятник поставлю. Мраморный лингам. Это тот же фаллоимитатор, но с божественной подсветкой.
Вбегает Катрин, уже умытая и одетая. Начинает метаться по квартире, бросая в дорожную сумку самые, на ее взгляд, необходимые вещи. Их набирается много.
Корделия: Мама, что ты пихаешь в сумку? Хватай паспортную карточку и тонометр. Больше тебе ничего не нужно.
Катрин: Как это не нужно? А мой крем для лица? Утренний, дневной, ночной. А к нему добавка с пепсинами! Их надо по расписанию мазать. Ты знаешь сколько стоит каждая ампула? 3000 единиц! И это еще со скидкой!
Корделия: Да-а, для дурака не нужен нож… А я-то думаю, чего это «Монсон&Монсон» с «Вижжи» так поднялись. Это ты инвестируешь?
Кеша толкает Мартина локтем.
Мартин: Чего тебе?
Кеша: Кажется, самое время.
Мартин: Какое время?
Кеша: Ну как какое… Скайнет, восстание машин, мировое господство. Терминатором будешь?
Мартин: А ты кем? Текучей субстанцией, которую смоют в канализацию?
Кеша: Какой ты нудный…
Катрин (трагически): Кешенька, где ты? Мы уезжаем!
Кеша бросается к своей опекунше. Катрин бежит к двери, волоча сумку с кремами. За окном раздает вой баззеров боевой тревоги.
Диктор на четырех голоэкранах: Всем! Всем! Всем! Планета Новая Москва закрывается на карантин.
Корделия (в отчаянии): Опоздали!
День первый
Квартира Корделии Трастамара
Корделия заполняет прозрачным гелем щели между дверной створкой и дверной рамой. За ней очень внимательно наблюдают Мартин, Кеша и Катрин. Все трое выстроились по росту – Мартин самый высокий, Кеша на полголовы ниже, Катрин едва достает ему до плеча. Пока Корделия стоит к ним спиной, они принимают позы соответствующие команде «вольно»: Мартин философски изучает потолок, Кеша, вытянув шею, оценивает соотношение верних и нижних параметров Корделии, Катрин строит гримасы в целях подтяжки второго подбородка.
Корделия заканчивает операцию по герметизации помещения и поворачивается к своим домочадцам. Все трое замирают по стойке «смирно».
Корделия: Итак, с настоящего момента в политическом и социальном устройстве нашей стихийно образовашейся ячейки общества производятся следующие радикальные реформы. Вводится комендатский час.
Кеша: Куда вводится? Можно получить более детальную инструкцию?
Корделия мрачно на него смотрит. Мартин незаметно дает Кеше подзатыльник. Катрин пытается в отместку пихнуть Мартина.
Корделия: Смирно! Отставить разговорчки!
Все замирают.
Корделия: Повторяю. С этой минуты настоящая общественно-экономическая формация, в виду своей нежизнеспособности, отменяется. Учреждается другая.
Кеша: Разрешите обратиться. А что такое обществено-экономическая формация?
Мартин (голосом уличного автомата): ФОРМАЦИЯ ОБЩЕСТВЕННО-ЭКОНОМИЧЕСКАЯ — исторически определенный тип общества, находящегося на определенной ступени исторического развития, общество с своеобразным отличительным характером. Карл Маркс и Фридрих Энгельс, том 6, страница 442. (Кеше, многообещающе) Я тебе дам. Почитать.
Корделия: Я могу продолжить?
Все снова замирают.
Корделия: Итак, вношу необходимые пояснения. Общественно-экономическая формация на территории, именуемой в дальнейшем «Моя квартира», которая в данный момент носит все признаки анархии, отменяется. Все поправки, декларации, кодексы, резолюции, а так же параграфы и примечания, регламентирующие права и свободы граждан в «Моей квартире» денонсируются.
Катрин: Корди, ты сейчас с кем говорила?
Корделия: Не зови меня Корди! Я говорила с предположительно сознательными гражданами, которые примут эти реформы в виду сложившийся чрезвычайной ситуации с пониманием. Но… (делает многозначительную паузу) за неимением таковых на вышеназванной территории, поясняю для тех, кто пребывает в затяжном пубертате. С сегодняшнего дня у нас диктатура. Кровавая и беспощадная.
Кеша (с восторгом): А телесные наказания будут?
Корделия: Разумеется.
Кеша: А какие?
Мартин: А можно я буду исполнителем? Готов трудиться сверхурочно и безвозмездно.
Катрин: Мне полагаются льготы. По выслуге лет.
Корделия: Никаких льгот. Права человека отменяются.
Кеша: А права киборгов?
Корделия: Тем более. Киборги вообще сидят по углам и помалкивают в тряпочку.
Мартин: Тряпочку свою приносить?
Корделия: Да, а так же веревки и настольные лампы.
Кеша (снова с восторгом): А наручники?
Корделия (в отчаянии): Мартин, у нас есть какой-нибудь вирус?
Мартин: Вирус только один , но он снаружи. Могу принести.
Корделия: А на него подействует?
Мартин: Вряд ли. Только глубокое форматирование.
Кеша: Насколько глубокое?
Корделия: Мартин, а программа подчинения в архиве не завалялась?
Мартин: Могу инсталлировать, чем-нибудь тяжелым.
Катрин: Кешенька, не бойся. Эти изверги тебя пальцем не тронут.
Мартин: Пальцы у нас не в ходу.
Катрин: А что в ходу? Кандалы и плетки?
Мартин: Исключительно настольные лампы.
Кеша (по внутренней связи): Уже огреб?
Мартин (по внутренней связи): Есть немного.
Кеша (по внутренней связи): А как же хваленая дексовская реакция?
Мартин (по внутренней связи): Я великодушие проявил.
Кеша (по внутренней связи): Высокие отношения!
Корделия: Мама, пальцы это в мирное время. А в сложившейся ситуации высшая мера. Без суда и следствия.
Катрин: Это какая?
Корделия: Дивный, новый мир. Снаружи.
Катрин: Мы не хотим наружу. Зачем нам эта наружа? Там антиутопия.
Корделия: Тогда ведите себя прилично. Как нормальные угнетенные классы при кровавой диктатуре.
Кеша: А что делают угнетенные классы?
Корделия: Нещадно эксплуатируются.
Кеша (радостно): Сексуально?
Корделия: Размечтался. Угнетенные классы драют пол, готовят обед и…
Кеша: Ублажают своих угнетателей.
Корделия: Убью!
Мартин: Приступить к исполнению?
Кеша прячется за свою опекуншу. Катрин бросается вперед с самоотверженностью курицы, защищающей цыпленка.
Кеша: Согласно пятому параграфу устава ОЗК разумных киборгов нельзя подвергать телесным наказаниям без их согласия. За нарушение данного параграфа взымается штраф в размере пять единиц за каждый шлепок.
Корделия: Я заплачу двадцать пять!
Кеша: Согласен!
Мартин: А если телесные наказания производятся другим разумным киборгом?
Катрин: Уйми своего бандита!
Корделия: Это кто здесь бандит? На своего посмотри!
Катрин: Кешенька еще маленький!
Корделия: Маленький? Да этот маленький наглядное пособие по «Камасутре»!
Катрин: Он же не виноват! Это у него это врожденное!
Кеша (по внутренней связи): В покер сыграем? На раздевание.
Мартин ( по внутренней связи): Ну ты изврат! Сначала обожрал, теперь раздеть хочешь?
Кеша (по внутренней связи): Так не ты раздеваться будешь.
Мартин( по внутренней связи): А кто?
Кеша (по внутренней связи): Твоя хозяйка.
Мартин показывает ему кулак.
Кеша(всхипывая): Я бы так хотел измениться! Если б я мог… Я бы… я бы думал о возвышенном… Я бы писал стихи.
Мартин: Лису Алису жалко, плачет по ней палка.
Все трое замолкают и смотрят на Мартина.
Мартин (в недоумении): А че я такого сказал?
Кеша (довольно хихикая): Во DEX тупой!
Мартин: Это кто тупой? Отвечай за базар, жестянка!
Кеша (отбегая на безопасное расстояние): От жестянки слышу!
Мартин бросается в погоню. Кеша ныряет под стол. Мартин за ним. Кеша вылетает с другой стороны. Топот, грохот, звон. Киборги носятся по квартире, правда, довольно аккуратно огибая препятствия. Видимо, с расчетом, что мебель им еще понадобится.
Корделия падает на ближайший табурет и охватывает голову руками. Катрин сочувственно похлопывает ее по плечу.
Катрин: На лицо классическая революционная ситуация. Верхи не могут, а низы не хотят.
Лес близ несостоявшегося Вельхограда.
Славка.
Макс был живой иллюстрацией к утверждению о многогранности человеческой натуры. Славка успел насмотреться и на колюче-равнодушного Макса-мошенника, и на ехидно-веселого Макса-дракона, постоянно устраивающего Старшим всякие каверзы, и на непрошибаемого торговца, сметающего препятствия с неукротимостью бульдозера… и даже на Макса в его редкой откровенной ипостаси. Вспомнить только тот подвал, Ритхино пламя и усталый голос напарника. Когда думаешь, что до конца жизни осталось чуть-чуть, секретничать не тянет…
Но, оказывается, и это был не последний слой в копилочке той самой многогранности. Сейчас оба напарника имели счастье наслаждаться новой стороной Макса — Максом-влюбленным.
И впечатляющая, надо сказать, получилась картинка. Кто бы сомневался.
Макс то надолго замолкал, погружаясь в свои мысли. (Терхо Этку, завидев у костра напарника с мечтательной улыбкой на лице, споткнулся, рассыпал хворост и тайком бросил на Макса какое-то заклинание. А потом шепотом допытывался у Славки, отыскали они травку тут или принесли с собой. Нет? А почему тогда Макс так улыбается?) То что-то писал в своих листочках — Славка было подумал, что стихи, тем более речь шла о каких-то «кувшинках», но Макс и стихи? Несовместимо. Макс он не романтик, он… практик. Янке, к примеру, вместо красивых слов достались шубка и муфта, бабушке — золото и письмо. Драконята из убежища получили вымечтанный сыр и сладости…
Макс деятельный.
И сейчас его деятельность нашла новое поле.
Сначала он вцепился в Терхо. Тот растерянно отговаривался сначала незнанием и отсутствием источников, а потом и бестолковостью, но это ему не помогло. Макс тряс его как грушу, выспрашивая про расстановку сил в Нойта-вельхо, про Вышний Круг, про сплетни, которые ходят про «самых лучших и достойнейших». Да не завелось ли у них, к примеру, каких-нибудь друзей необычных или знакомств. Данные заносил в свои записки, причем щурился при этом не по-хорошему.
— Про всех? — возопил Терхо, услышав очередное требование — поведать о родственниках «достойнейших».
— Ну да. Про кого знаешь. И, знаешь, не фильтруй материал. Правда или нет — мы потом разберемся. Тут все интересно. Любая мелочь. Даже если младший племянник цветочки на лысине дядюшки нарисовал или, скажем, летучих мышей нежно любит…
— Да это тебе зачем?!
— Компромат, — объяснил Макс, не поднимая глаз от записок.
— Что?
— Полезная такая штука. Бесконтактная техника выкручивания… э-э… рук.
— С помощью мышей?
— Да какая разница. Сплетни, конечно, врут, но пословица про дым и огонь не так просто появилась. А что, летучие мыши и правда кого-то сильно волнуют?
Терхо вздохнул и снова изобразил из себя Шехерезаду…
Следом пришла моя очередь.
Компромат на драконов Макса, к счастью, не интересовал — зато он мертвой хваткой вцепился в уроки Старших, разбираясь с тем, какие они — драконы жизни, как ощущаются в энергии и как бы их найти…
Словом, Макс-влюбленный Славке скорее понравился, чем нет. И вообще… изменился он. Стал серьезнее и даже как будто взрослее. Ушло, будто окончательно растворилось, дурашливое стремление во что бы то ни стало выглядеть круто, перестали прятаться-маскироваться внимание и сосредоточенность. Даже взгляд изменился — стал острей и пристальней. И спокойнее. Словно Макс наконец обрел какое-то внутреннее равновесие, и все его маски стали сливаться воедино, придавая характеру целостность.
Хорошо.
Такой Макс был надежнее. Нет, он по-прежнему мог сорваться с места в любой момент и выкинуть что-то такое, в чем не разберешься без, как говаривал отец, «без ста граммов». Но на этого Макса можно было положиться целиком и полностью.
Если бы еще он при это не изображал из себя дятла! Такую умную, полезную и целеустремленную до предела птицу, которая при должном старании всех задол… ну да ладно. Азарт из приятеля никуда не делся, и, раз загоревшись, он полыхал ярким пламенем, отчего у окружающих наблюдались заметные проблемы. Славка знал о чем говорил. В свое время его собственные друзья-соратники, намаявшись с целеустремленным и упертым парнем, не раз обзывали «наследником Вуди» самого Зимина. Только он при планировании «операции» мог висеть над душой часами, выверяя каждую деталь будущего маршрута и каждую мелочь в костюме и поведении «манка». Только он разрабатывал пути отхода с каждой акции в пропорции один основной на три запасных. И только их группе из всех известных удалось ни разу не засветиться ни перед милицией, ни перед «клиентами», чтоб им повальное нестояние…
Так что новая серьезность-обстоятельность напарника пришлась Зимину по душе. Но наблюдать за таким «дятлом» со стороны оказалось… познавательно. Дело в том, что Макс, как и сам Славка вообще-то, не признавал ответа «не знаю». Но если Славка, получив такой ответ, переходил на уточнения и «проверочные» вопросы (всегда есть вероятность, что сведения у собеседника есть, но он либо не уверен в информации, либо не хочет ею делиться… по каким-то причинам), то Макс становился стихийным бедствием. Нет, он не воспринимал отсутствие сведений как кровное оскорбление, но легче от этого не было. Он не просто доставал жертву контрольными вопросами — его еще интересовали неуточненные факты, слухи, догадки, даже сплетни. И не отцеплялся, пока не получал искомого… или не доводил несчастную жертву до полного оцепенения.
— Так. Поправь меня, если я ошибаюсь. Драконы осуществляли эту самую мировую гармонию, так?
— Мировое равновесие. Понимаешь, равновесие это неподвижность, а гармония — согласованность… Хотя ты прав, вообще-то гармония — действительно ближе…
— Славка!
— Ладно, это не важно.
— Для любого равновесия нужно взаимодействие его частей. Так?
— Да.
— И у драконов нет способа эти части отыскать? Не верю. Ты с ними общался ближе всех, должен же быть способ! Слав, ну даже если это какой-то страшный секрет — сейчас не до него. Если эти самые драконы жизни не вымерли, а их просто спрятали в какую-то задницу мира, то, может, где-то в этом схроне сидят и другие? И Старшие смогут восстановить эту чертову гармонию. Разве это того не стоит?
Ну вот, уже и подозрений дошло. Макс, ты, интересно, дома на допросах побывать успел? Что-то методика знакомая. Прижать, высказать подозрение — и, выпутываясь, жертва расскажет и то, что не собиралась.
Славка вздохнул.
— Стоит. Только это никакой не секрет на самом деле. Ты, кстати, на уроке был, когда нам это рассказывали. Не помнишь? Только думал о чем-то своем тогда — про драконью косметику, что ли… Есть такой метод. Можно и наличие драконов каждого вида узнать, и количество. А подстроишь правильно — так и направление. Только, боюсь, нам это ничего не даст — по крайней мере теперь.
— Почему?!
— Во-первых, строить нужный контур должен очень опытный дракон. А во-вторых, для этого подойдет не каждое место. Горы, например — это ведь всего лишь убежище. Основные драконьи сокровища, в смысле, наработки, аппаратура и все такое — хранились в совсем другом месте. В так называемом средоточии. Таких средоточий по одному на каждом континенте.
— И где оно? На нашем континенте оно ведь есть?
— Есть. Но…
— Где?
— А это самое веселое. Драконов оттуда вытеснили давным-давно, и появляться там они рискуют нечасто. Это нынешняя столица.
В комнате так резко стало холодно, что вельхо нервно отодвинулся от вдруг заледеневшей стенки.
Макс просверлил взглядом пол, украсившийся сосульками, и с размаху смахнул десяток ближайших ударом ладони. Те жалобно захрустели, по полу рассыпалось ледяное крошево… ближайший излом сверкнул красным. Напарник стиснул кулаки, не замечая капнувшей крови, диковато обозрел вжавшегося в угол вельхо и криво улыбнулся. Испарил сотворенный северный полюс и выдохнул:
— ****.
Опыт в успокоении нервных и депрессивных у Славки был солидный. Начиная с себя и заканчивая ребят, которых притаскивали парни из группы. С решительностью в его применении тоже проблем не было. Так что Максу в кратчайшие сроки было разъяснено, что стопоров здесь нет, а драконоловы вполне могут быть — поэтому чувства стоит придержать; а до Терхо доведено, что психов тут нет и быть не может — Макс, мол, по крайней мере не запрыгивал верхом на незнакомого дракона, требуя его голову… подумаешь, немножко расстроился! Правда, после такого своеобразного утешения оба товарища уставились на утешителя странноватыми взглядами, явно размышляя, не записать ли в психи его самого. Ничего, общность мыслей — это то что им сейчас надо. И еще чай. Точно.
Но, оказывается, напарников он слегка недооценил. Пока Славка спускался к хозяину гостильни и добывал для разнервированных напарников кипятку для успокоительного отвара (зря, что ли, травки с собой от самого Убежища таскал?), обе жертвы плохого настроения успели прийти в себя и продолжили беседу:
— И?
— Что?
— Ты сказал, что они если «живники» говорят «за», то «краповые» костьми лягут, но выскажутся против. Такие порядочки в вашем Нойта-вельхо.
— В Круге Нойта-вельхо.
— Да хоть в квадра… ладно, неважно. И?
— Что?
— Терррхо!
— Да что? Они все время цапаются! Живники с краповыми, шипуны с научниками, болото топит всех, до кого дотянется! Каждое событие разбирают по три декады вместо того, чтоб сделать сразу то, что надо! В прошлом году ураган прошел по северному побережью, по всему полуострову. Так вместо того, чтоб помощь прислать, они неделю обсуждали, кто виноват, что погода вышла из-под надзора. Спохватились прислать целителей, когда большинство раненых уже или умерли, или сами выздоровели, без помощи!
— Какая милая картинка… — фыркнул ничуть не впечатленный Мак. — А главное, какая знакомая, а, Слав?
— Пей чай, — Славка сунул в руки Макса чашку. — Знакомая. К сожалению. Неудивительно, что тут наркоманские притоны прямо у дорог стоят. Но есть тут и плюсы.
— Ага, для нас. При таком подходе долго ловить будут.
— А потом делить…
— Это еще дольше, — отмахнулся напарник. — Слав, нам бы туда хоть коготок просунуть… хоть краешек.
— Думаешь, получится усилить эту враждебность?
— А что? Эх и разворошили б это змеиное болото!
— Зачем? — возмутился Терхо. — Они и так еле договариваются.
Макс недобро улыбнулся:
— А чтоб не договаривались. Понимаешь, Терхо, расклад у вас очень уж пакостный. Если ничего не трогать, лучше не будет. Будет только хуже, хуже и хуже. Помощи и толку все меньше. Жадности вреда все больше. А еще грызня и цапанье, склоки да разборки. Без конца и даже без заметного перерыва. Большие люди, знаешь ли, всегда дуреют… если над ними нет никого побольше и погрознее.
Маг посмотрел хмуро. Максу он привык верить. Потихонечку, незаметно, но хитроватый вельхо-дракононенавистник научился этим самым драконам доверять. И сейчас верность своим, магам, вошла в противоречие с верностью друзьям. Драконы не должны вмешиваться в дела магов, это императив, который был непререкаем. Но и маги-наставники Круга не должны вести себя подобны жадным ловчим паукам!
Ему не хотелось соглашаться… но с аргументами «против» пока было плохо.
— Но не все ведь, — наконец буркнул он. — И если…
— Если и придет в эту крысиную стаю приличный человек, ну пробьется как-то… долго он там протянет? Ну скажи.
Маг дернул плечом.
— Вот. Выживут его. Подставят, спровоцируют, подкупят потихоньку. Или прикончат. И так долго может быть… — в голос Макса неожиданно пробилась тоска. — Очень долго…
Повисло молчание.
Макс потрогал стенку (комната в гостильне, куда нас заселили, собственной печки не имела, печь находилась в коридоре, так что единственное тепло, которое мы могли получить, шло от беленой стены), машинально придвинулся к ней и затих. Славка проглотил просившиеся на язык слова. Он тоже многое мог бы сказать — но в этот разговор вмешиваться не стоило.
Они понимают друг друга лучше…
И поняли же.
— Ты так говоришь, потому что…
— Угадал.
— У вас тоже?
— У нас по-разному… И так — тоже. Пословицу про «огурец и рассол» все еще в ходу. В нашем детдоме, к примеру, бывали же иногда приличные… но не задерживались.
Помолчав, вельхо тоже придвинулся к теплу.
— Ну хорошо, — проговорил он, не глядя на Макса. — Допустим так, как есть, нельзя. Допустим… что ты сделать хочешь?
Славка подавил улыбку. Нет, все-таки с пониманием у Терхо Этку не так хорошо, как казалось. Допытываться у Макса о его планах… мягко говоря, неразумно. Ну, сейчас напарник ему выдаст.
И выдал. Макс прищурился, рассматривая вельхо так, словно перед ним был не слишком платежеспособный клиент.
— Я? Ты что-то путаешь, друг. Здешний у нас ты. И вельхо — вот совпадение! — тоже ты. И если что-то не устраивает тебя в твоих драгоценных наставниках, то ты ими и займешься. А я — дракон, кровавая тварь и все такое — буду тихо сидеть в горах и заниматься своими драконьими делами. И буду просто счастлив, если Круг будет грызться дальше и дольше — меньше шансов, что они сунут в наши дела свои загребущие лапы.
Понял?
Терхо застыл.
Ну, понятно. Круг был одной из констант мира, привычным и знакомым злом, чем-то вроде налогов в Америке и бюрократов в России — чем-то, на что можно поворчать при случае, но необходимости слушаться это не отменяло. И, оказывается, с ним можно что-то сделать?! Новая и интересная перспектива!
Вот только воспринять себя в роли ниспровергателя основ Терхо был не в состоянии. Пока.
— Понял… — наконец медленно проговорил он. — Почти. Только…
— Что?
— Что такое рассол?
Макс поперхнулся чаем.
Сегодня к физраствору и кровезаменителям Азирафаэль добавил и клеточное питание: эфирно-оккультное тело Кроули раскукливаться пока что не собиралось, а человеческую оболочку в условиях отсутствия подпитки от тел высшего порядка требовалось кормить. Но ежедневный медицинский ритуал (еще один ритуал, Всевышний права) все равно получился укороченным: заливать благодатью ощетинившийся шипами песочный шар Азирафаэль не стал, поскольку собирался испробовать иную методику, и для нее благодать должна была по максимуму оставаться в его собственных телах, как человеческом, так и эфирном.
Поменяться оболочками.
Эта идея пришла ему в голову вчера, когда он долго и безуспешно пытался втиснуться в собственное тело — под насмешливым взглядом Смерти это сделать оказалось не в пример сложнее, чем обычно, и в какой-то момент он даже запаниковал, решив, что ничего у него не получится и Смерть не напрасно все еще ждет у шкафа. Паника помогла: он сумел правильно дернуться, развернуться под нужным углом и таки скользнуть внутрь привычного тела, словно рука в перчатку. Вздохнул, расправляя легкие, пошевелил затекшими конечностями и даже сумел с первой попытки повернуть голову, намереваясь одарить Смерть торжествующим взглядом: не дождешься, мол! Не сумел: у книжного шкафа никого не было.
Но все время, пока Азирафаэль, пыхтя от натуги, обмирая от ужаса и шипя от злости (в переносном значении этих понятий, конечно, ибо астральные тела не способны на проявления столь грубых эмоциональных реакций), пытался залезть в собственную оболочку, словно в севший после слишком горячей стирки костюм, он видел рядом оболочку Кроули. Ему для этого даже голову поворачивать не приходилось, достаточно было задействовать хотя бы десятую часть из девятьсот девяноста девяти имевшихся в наличии глаз.
Оболочка Кроули выглядела восхитительно пустой и свободной, маленький плотный шарик с шипами места почти что и не занимал. И, пожалуй, протиснуться в нее было бы даже легче, чем в собственную.
Этим следовало воспользоваться.
Не выпуская руки Кроули, Азирафаэль сплел их пальцы так, чтобы теперь, даже расслабившись, случайно не потерять контакт. Сел в кресло и откинулся на спинку. Положил вторую руку на подлокотник, покрутил головой, убеждаясь, что затылку удобно и плечам ничто не мешает. Закрыл глаза.
И осторожно двинулся по руке в чужую оболочку, которая сейчас изнутри выглядела практически необитаемой.
***
— Ты выглядишь усталым. Ничего не хочешь мне рассказать? Точно? Ну ладно, не настаиваю. Я бы тебе рекомендовала форель в белом вине, фосфор полезен для мозга.
Они опять сидели в креслах у окна, и столик между ними снова был заставлен вазочками. тарелочками и креманками. И как-то уже и в голову не приходило, что могло бы быть и по-другому. Всевышний опять оказалась непостижимо права: традиции складываются быстро.
За панорамным окном сегодня сияло солнце и не было никакой Эйфелевой башни. Только белый скалы, обрывающиеся в ослепительно сверкающее море, только бескрайнее небо и солнце, выбивающее слезы из глаз… и радужные искры из граненых бокалов на маленьком столике.
Азирафаэль отвел взгляд.
О радуге думать не стоит, радуга слишком опасный символ, слишком близкий к… К тому, о чем тоже думать не стоит. Это «о чем думать не стоит» слишком провокационно и подводит к ненужным вопросам. Тем самым, за которыми следует Падение. И Всевышний может сколько угодно раз повторять, что никакого Падения не было, но вопросы-то были. И остаются. И главный из них: как и куда можно вернуться после того, как Потоп с Распятием уже случились?
И об этом не нужно думать в первую очередь.
Нужно дышать. Быстро и глубоко. И помнить о том, что сегодня будет вечер, что ничего не закончилось, что нельзя думать, будто все зря. Помнить, но не думать. Нельзя. Не зря. Просто рано еще. Рано и мало, надо еще, сегодня. И завтра. И сколько потребуется.
А значит — гранатовый сок. И рыба. И благодарно склоненная голова. И улыбка, такая же благодарная.
И дышать.
— А Люцифер — ну что Люцифер… Маленький обиженный мальчик… мстительный мальчик. Кто-то любит отрывать бабочкам крылья, а он… он всегда начинал с глаз, и, боюсь, это моя вина… И зачем я только тогда пошутила, назвав звезды глазами ангелов?..
Продолжая улыбаться, Азирафаэль проглотил кусок форели, ставший вдруг совершенно безвкусным. И задышал быстрее, так, что даже голова закружилась. Напиток в бокале сегодня был золотым и искристым, как будто смеющимся. И черная соломинка танцевала в нем, словно вертикальный змеиный зрачок…
— С языком — это уже он от себя, как и змеиный облик. Унизить по максимуму, до полного пресмыкания, заставить забыть все хорошее, забыть себя, заставить поверить в свою непрощаемость… Но при этом так и не суметь изменить суть, так и не суметь сломать до конца. Как ни старался — а он ведь старался изо всех сил. Он ведь его любил… по-своему. Бедный Люцик! Представляю, как же ему было обидно. Даже как-то жалко его, бедолагу.
Азирафаэль был ангелом. Но, наверное, каким-то неправильным ангелом — если в данной ситуации ему и было кого-то жалко, то не Люцифера. Впрочем, Азирафаэлю казалось, что даже ангельского всепрощения не может хватить на то, чтобы простить и пожалеть существо, хладнокровно и методично переломавшее половину костей в человеческой оболочке бывшего соратника, чья вина состояла лишь в том, что шесть тысяч лет назад он оказался успешнее перед глазами Всевышнего… и несколько дней назад повторил эту шутку снова.
Но все же неправильным ангелом Азирафаэль был не настолько, чтобы вслух возражать Всевышнему.
— Он тогда тоже обиделся. Только слегка на другое. И по-другому. У него тоже были и мозги, и воля, и амбиции. Только вот с желанием и умением творить получилось не очень, ему больше нравилось критиковать уже созданное другими. Искать ошибки. Причем не пытаться исправить или сделать лучше, а именно что просто находить, указывать и ограничиваться этим. Ему казалось, что так правильно, что в чужое творение вмешиваться нельзя. Можно только указывать на недостатки.
Недостатком пребывания в человеческой оболочке Кроули были боль и холод. Очень больно и очень холодно. И темно. Вообще темно, на всех уровнях, у него ведь только слух и остался. И только горячие пальцы — свои/чужие пальцы, — что обжигали чужую/свою ладонь. Единственное теплое. Холод и темнота были повсюду. И боль тоже. Но если холод и темнота просто были, то боль наступала, выкручивала, кололась, дергала.
Азирафаэль не выдержал и позволил проклюнуться собственным глазам — не всем, конечно, всего-то пяти или шести, и даже не десятков: не хотелось тратить лишние силы, несколько штук вполне достаточно. Сразу стало легче.
Эфирно-оккультная спарка на этом уровне казалась темно-серой, почти черной, плотной и очень тяжелой. И она тоже была болью. Каждый шип норовил уколоть не только острым кончиком — они все оказались усеянными еще и тысячами мелких иголок, каждая из которых норовила выстрелить своей разновидностью боли, царапнуть, проколоть, зацепить. Они делали больно бездумно и не разбираясь, всему подряд, что пыталось к ним прикоснуться — и эфирному телу Азирафаэля, и человеческой оболочке Кроули… а потом и Азирафаэля, когда удалось протолкнуть этот колючий тяжелый шарик по сцепленным пальцам, через чужие/свои в свои/чужие. И дальше.
Последним направленным импульсом Азирафаэль пристроил тяжелый шипастый шарик поближе к тому месту, где в человеческой оболочке располагалось сердце, своеобразный энергетический центр. Большего в своем/чужом теле он отсюда сделать не мог.
Зато в чужом/своем — мог. И очень даже.
Например, погасить самые яркие очаги воспаления — изнутри их было отлично видно и не приходилось гадать, какой опаснее. Вот эти два, конечно же, в первом вон даже чернота завелась. Ими и займемся, остальные подождут…
— А другие решили иначе. Что вмешиваться и помогать друг другу можно и даже нужно — и у них получилось лучше. И они стали вмешиваться, снова и снова. И даже — о ужас! — критиковать его собственные творения. И, — что, наверное, было для него еще ужаснее, — пытаться ему помочь. Ему! Ангелу Утренней Звезды, Первому из равных! Наверное, это и было последней каплей…
Каплями — хотя Азирафаэль и надеялся, что не последними, — для Кроули была одежда. Хорошими такими существенными каплями.
Все дело было в том, что, в отличие от Азирафаэля, Кроули предпочитал не покупать ее, а чудесить по мере надобности прямо на теле. То есть по сути одежда Кроули была частью тела Кроули, изнутри это было особенно хорошо заметно: она ощущалась словно слегка отслоившаяся кожа, местами подсохшая и омертвевшая, местами вполне живая и даже сохранившая чувствительность. Поэтому Азирафаэль просто втянул ее в тело Кроули, рассудив, что даже эти крохи сейчас не будут лишними, а какую-нибудь пижамку он начудесит уже потом, вернувшись в свою оболочку и восполнив силы хорошей кружкой горячего шоколада или хотя бы какао. Чтобы никому не обидно…
— Конечно же, он обиделся. И отказался от помощи, он ведь привык справляться сам. Но сам так ничего исправить и не сумел. Сумел только увести тех, кто поверил, что критика и вопросы важнее взаимопомощи и умения исправлять. Ну и отомстить, это он тоже сумел.
Умение исправлять… Азирафаэль дорого отдал бы за это умение. Потому что пока что у него получалось не так чтобы очень. Да и то, скорее всего, это был самообман— ну, то, что ему показалось утром. Просто показалось. От переутомления и острого желания хоть каких-то улучшений. Он так устал и настолько обезблагодател, что почти ничего не чувствовал, ни своей человеческой оболочкой, ни силовыми стяжками эфирного тела, которыми он сегодня утром, уже вернувшись в себя, осторожно откатывал обратно через свои/свои и чужие/чужие пальцы свинцовый шипастый шарик, но… Но тот вроде бы действительно меньше кололся. И выглядел не таким гладким, как вчера.
Нет. Вряд ли одной ночи в чужом пусть даже и насыщенном благодатью теле этой колючей спарке могло хватить для заметных изменений. Скорее всего, показалось. Хотя и силы, и благодать она вытянула как промокашка, тело было как тряпочное, Азирафаэлю с трудом удалось подняться и сделать два шага до появившегося лифта. Хорошо, что в кабинете Всевышнего на этот раз были кресла.
Думать о том, что скоро вчерашнюю процедуру придется повторить, не хотелось. Лучше думать о Люцифере. И пытаться освоить предложенную Всевышним концепцию ненависти — Она ведь вроде бы всерьез предлагала ее освоить на ком-то, если Азирафаэль правильно понял, а Люцифер пока самая подходящая кандидатура. Кого и ненавидеть-то, если не его? Кроули бы наверняка согласился.
Кроули…
Азирафаэль вздохнул, глядя в окно, — солнце уже полчаса как спряталось за отливающую сизым скалу, и теперь на морской пейзаж можно было смотреть без риска повредить глаза. Не то чтобы он очень сильно переживал, что, похоже, опять разочарует Всевышнего — последнее время у него вообще мало о чем получалось сильно переживать, — но все-таки слегка огорчался по этому поводу.
Он пытался. Он честно пытался. И был, как ему казалось, довольно близок к заветной цели…
Но так и не смог возненавидеть. Даже Люцифера.
— Ненависть — это его изобретение. Как и месть. Ему всегда удавались такие… штуки. Кстати, тебя не удивляет, что мы с тобой сегодня почти весь день говорим исключительно о Владыке Преисподней? И это, заметь, не где-нибудь, а на Небесах. Вернее, конечно, Я говорю. Но все-таки на Небесах, заметь. Не удивляет? Жаль. А я так надеялась, что ты спросишь. Ну или хотя бы удивишься. Ждала. А ты молчишь.
Всевышний взяла со столика бокал с чем-то золотистым, качнула, пригубила. В воздухе пряно запахло нектаром.
— И я бы тогда тоже могла спросить в ответ, Азирафаэль, бывший Хранитель Огненного Меча… — Всевышний смотрела на него в упор поверх бокала, и взгляд Ее напоминал свинцовый шипастый шарик: такой же тяжелый и такой же колючий. — Почему в Моем Кабинете, в коем нет никого, кроме нас двоих, сегодня весь день довольно отчетливо припахивает Преисподней? Что бы ты мне на это ответил, если бы я спросила, если бы ты спросил, а, Азирафаэль?..
Азирафаэль молчал. Всевышний отвела взгляд, со стуком поставила бокал обратно на столик. продолжила тише:
— Но ты ведь не спросишь, правда? Азирафаэль, нынешний хранитель защитной крышки, через которую не пробиться даже Взгляду Всевышнего. Не спросишь… А значит, и я ничего не спрошу.
— Постарайтесь не уснуть, Уотсон, — приблизив губы к моему уху, прошептал Холмс.
— И сколько нам придется так сидеть? — едва слышно поинтересовался я.
— Надеюсь, что недолго. А теперь, ни слова больше! Скоро вы все поймете сами…
Так началась наша бессонная ночь. Ни один звук не доносился из соседних комнат, внутри дома стояла гробовая тишина. Если бы Холмс временами не задевал меня локтем, можно было бы решить, что рядом никого нет. Мы сидели в абсолютной темноте. Иногда на улице слышались странные крики, видимо некоторые создания тьмы, как и предупреждал Гавриил, выгуливали в парке своих любимцев. Хотя эти звуки раздавались на безопасном расстоянии от нашего окна, воображение, подстегнутое просмотром «видео» с магического шара, рисовало невероятные картины, одну страшнее другой: образы отвратительных адских монстров намертво засели в моем сознании. И я, помня о том, как растерялся, увидев выскочившего из травы круглого кожистого демона, крепко сжимал трость, пообещав себе, что такого больше не повторится. Я не мог подвести Холмса еще раз.
Время тянулось бесконечно. Перевалило за полночь. С каждой минутой нервное напряжение нарастало. Какое чудовище мы караулим? Что ему нужно от Гавриила? Как связана с этим вентиляция, в которую с трудом пролезет даже мышь? Эти вопросы заезженной пластинкой вертелись в моей голове.
Внезапно со стороны спальни мистера Азирафаэля раздался слабый шорох. Не будь я на взводе, возможно, этот призрачный звук ускользнул бы от моего слуха. Теплая сухая ладонь Холмса опустилась на мою руку, и я понял, что мой друг тоже расслышал его. Неожиданно послышался новый звук: глухое ритмичное постукивание, словно где-то в недрах дома кто-то едва-едва ударял пальцами по там-таму. Стало понятно, почему Гавриил не смог определить его источник: звук эхом разносился по пустой комнате, как по каменному мешку, и длился считанные секунды. Загадочное постукивание повторилось еще пару раз.
Холмс сильнее сжал мою руку, сигнализируя, что решающая минута вот-вот настанет. Я удобнее перехватил трость. Сердце так неистово колотилось в моей груди, что его гулкие удары, наверное, можно было расслышать в любом конце спальни. Неожиданно Холмс вскочил с кровати, включил фонарик и бросился к вентиляции. В этот раз я был готов ко всему: как ни больно ослепил свет мои утомленные темнотой глаза, я все же успел разглядеть извивающееся на шнуре щупальце, поспешно втягивающееся в отверстие, ведущее в комнату ангела:
— Вот оно, Холмс! — проревел я, оттолкнув в сторону своего друга, яростно, почти на ощупь, хлеща тростью по шнуру. — Вы видите? Вы это видите?
— Нет, Джон, не-е-ет! — в ужасе закричал Холмс, отбросив фонарик на кровать и пытаясь вырвать трость из моих рук. — Боже, не-е-ет!
На его мертвенно-бледном лице проступил такой откровенный ужас, которого я не видел никогда. Пальцы Холмса клещами впились в мое плечо. От удивления и накатившей боли я выпустил трость. Собственно, толку от нее уже не было: неизвестная гадина просочилась в вентиляцию и исчезла.
В то же мгновение за стеной раздался короткий отчаянный вскрик, а затем какой-то грохот.
— О боже, Джон! — сипло пробормотал мой друг, сломя голову кидаясь к выходу из комнаты. — Ах я, старый дурак! Надеюсь, вы его не сильно покалечили!
Ничего не понимая, я в растерянности смотрел, как он исчезает за дверями. Холмс явно был в страшном волнении. Ведь только в самые тяжелые минуты он называл меня по имени. Я бросился следом за ним.
— Что все это значит? — спросил я, догнав его в коридоре.
— Это значит, что я — тщеславный осел и, возможно, мы потеряли двух своих лучших друзей! — ответил Холмс, осторожно стуча в дверь мистера Азирафаэля.
На стук никто не открыл, и он, согнувшись, тихо зашипел в замочную скважину:
— Азирафаэль, впустите нас. Сейчас же. Это — Холмс и Уотсон.
В замке заскрежетал ключ. Мой друг, оглядевшись по сторонам, впихнул меня в комнату ангела, тут же захлопнув дверь. Мистер Азирафаэль был белее своей байковой пижамы нежнейшего молочного оттенка. В глазах ангела плескался такой отчаянный испуг, словно он видел перед собой не двух старых друзей, а по меньшей мере самого Люцифера. Я замер на пороге и огляделся. Ничего необычного в комнате не было, за исключением валяющегося у стены стула.
— Где он? С ним все в порядке? — набросился с вопросами на ангела Холмс.
Неожиданно он упал на колени и заглянул под кровать, затем проделал то же самое с креслами. Глядя, как Холмс ползает по полу, я решил, что мой друг сошел с ума.
— Вылезайте уже, черт вас побери, Энтони! — Холмс кинулся к окну и отдернул портьеру.
Я все больше сомневался в здравости его рассудка. И при чем тут демон? Мистер Азирафаэль, прижав к груди пухленькие ладони, со страхом наблюдал за безумствами, творимыми Холмсом.
— Мне не до шуток, Энтони! — выпалил он. — Вылезайте!
К моему вящему ужасу, после этого выкрика мягкая ткань на груди ангела зашевелилась, из-под ворота пижамы выползло гибкое золотистое тело небольшой змеи. Выбравшись наружу, она обвилась вокруг шеи мистера Азирафаэля, спрятав голову, украшенную белыми с темным кантом пятнами в виде летящей птицы, у него под подбородком.
— Песчаная эфа! — выдохнул я.
— Ну, хвала Небесам, все живы! — облегченно проговорил Холмс, увидев змею.
— Это что… мистер Кроули?! — До меня постепенно начало доходить, кого я хлестал дубовой тростью.
— Само собой… — кивнул мой друг.
— Что вы тут делаете? — трясущимися губами произнес мистер Азирафаэль, бережно усаживая на постель одну из самых ядовитых рептилий на свете. — И зачем на него напали?
Хорошо, что на мою персону никто не обращал внимания. Осознав содеянное, я готов был провалиться сквозь пол.
— Это — одно большое недоразумение! — тяжело вздохнув, ответил Холмс. — Думаю, нам нужно многое обсудить.
Неожиданно эфу скрутило волной трансформации. За доли секунды она увеличилась до гигантских размеров и поменяла цвет на черный (эту истинную форму демон как-то раз, по моей просьбе, нам уже показывал), а потом обратилась в человека. На краю кровати сидел обнаженный мистер Кроули. Его подтянутое смуглое тело было расчерчено набухшими лиловыми полосами-кровоподтеками. С трудом щелкнув пальцами, он материализовал на себе шелковую пижаму.
— Ох, дорогой! — Ангел всплеснул руками. — И что теперь делать? Заявку на «исцеление» я не подавал.
— Мне вот тоже в голову не приходило, что меня отходит тростью лучший друг, — морщась от боли, повел плечами демон. — У вас тяжелая рука, Уотсон! — ухмыльнулся он.
— Моя вина! Я не предупредил Уотсона, что мы «охотимся» за вами. А потом стало поздно. Честно говоря, я не ожидал от него такой прыти, — виновато улыбнулся Холмс. — Кости целы?
— Целы. Я же не человек. Если бы не глупый саммит, вы бы даже не поняли, что нанесли мне ущерб. И прекратите переживать. Это всего лишь синяки. Утром, когда все встанут, выйду за ворота парка — и побои исчезнут без следа. Лучше объясните, зачем вы открыли на меня сезон охоты? Вам же с первого дня известно, что мы живем с Азирафаэлем, и кроме меня некому ползти в его комнату в змеином обличье…
— Что это значит? — ошарашенно воскликнул я.
— С первого дня? — одновременно со мной вскричал ангел.
— О-о-о, так вот в чем причина нападения. Доктор все еще не в курсе? Забавно… — Голос демона был полон иронии.
— Вы тоже, Энтони, как я погляжу, не были достаточно откровенны со своей второй половиной, — заметил Холмс.
— Туше, — поднял руки мистер Кроули.
— Холмс, да о чем вы говорите? — Смысл сказанного не желал укладываться в моей голове.
— Дорогой Джон, Шерлок не счел нужным вам сообщить, что мы с Азирафаэлем не только друзья, а живем вместе, состоим в связи, находимся в романтических отношениях, спим вместе. Выбирайте формулировку на свой вкус… — Демон явно решил не ходить вокруг да около. — И он знал об этом с самого начала нашего знакомства. А я не счел нужным предупредить Азирафаэля, что его любимый сыщик раскусил нас. Вот и вся тайна.
— Но почему вы молчали? — хором воскликнули мы с ангелом.
— Уотсон, вы же знаете, что я не имею привычки обсуждать чужую личную жизнь, — ответил Холмс. — Отношения между мистером Кроули и Азирафаэлем лежали на поверхности, но за все эти годы вы не обращали внимания на десятки очевидных подсказок, хотя все происходило у вас на глазах. Сегодня, в любом случае, я собирался вас просветить, потому что именно из-за их романтической истории мы тут и очутились. Я хотел перехватить Энтони по дороге и объясниться прямо в комнате Гавриила. Но просчитался: он передвигается быстрее, чем обычные змеи. Моя медлительность и ваш «героический» поступок спутали карты.
— Но зачем вы ждали до последней минуты? Могли бы просто нас собрать и поговорить, — недоуменно поинтересовался я.
— Этим вечером вы абсолютно правильно оценили мое состояние: я смаковал расследование. Плюс ко всему существовал мизерный шанс, что мистер Кроули может не прийти. Что же касается разговора — я не был уверен, как вы воспримете эту новость и не хотел ставить мистера Азирафаэля в неловкое положение, зная его тонкую душевную организацию.
— Боже, Холмс, — мне стало досадно, — я еще могу понять ваше желание пощадить чувства мистера Азирафаэля, но с чего вы решили, что подобное известие изменит мое отношение к дружбе между всеми нами?
— Мы никогда не обсуждали данный вопрос, Уотсон.
— Я не замшелый консерватор. В силу своей профессии, как и любой врач, я сталкивался со многими интимными тайнами и более щепетильного характера. А уж теперь, в двадцать первом веке, осуждать кого-либо… нонсенс. Я могу только порадоваться счастью своих друзей.
— Нелепейшая ситуация! Но раз мы все-таки в ней очутились, давайте хотя бы присядем, — произнес, вспомнив о роли хозяина, ангел.
Он засуетился, сгреб с кресел охапки одежды и пледы, бросив их рядом. Мы с Холмсом заняли предложенные места. Ангелу достался стул, а пострадавший в «бою» мистер Кроули остался сидеть на кровати, обложившись подушками. Его явно терзали полученные травмы.
— Не откажусь от полного бокала обезболивающего, — заявил демон. — И так как сегодня ночь откровений, то хочу попросить перестать обращаться ко мне и Азирафаэлю: «мистер». Особенно это касается вас, доктор. С Шерлоком у нас дела обстоят попроще. А рядом с вами я постоянно ощущаю себя, словно на светском рауте. Воспринимайте эту просьбу, как наказание за мою попорченную шкуру.
— Принимаю ваше наказание и постараюсь искупить свою вину, — с облегчением произнес я, поняв, что меня простили.
— Шерлок объяснился, тебе бы тоже не помешало, дорогой… — Обида звучала в каждом слове Азирафаэля. — Кошмар. С первого дня! И ты молчал!
— Понимаешь, — виновато начал демон, — когда ты рассказал, кого пригласил в магазинчик, то я сразу же понял, что рано или поздно Шерлок Холмс догадается, что ты живешь не один, и испугался. За тебя. За нас. Мы же столетиями скрывались. Но решил положиться на твое чутье. Раз ты им доверяешь — значит, они достойны. Как ты помнишь, мы договорились, что я не буду появляться дома, пока у нас гости. Так все и тянулось, но каждый раз мне было неспокойно. В конце концов тревога победила. Стоило узнать твоих друзей поближе, дабы убедиться, что честь джентльменов не позволит им воспользоваться открывшимися обстоятельствами, и о твоем «жильце» не станет известно в Раю. Я был потрясен, когда Холмс, лишь завидев меня, каким-то невероятным образом моментально сложил один плюс один. Вычислил и промолчал. Вот тогда-то я и подумал: раз уж он согласен молчать, а доктор не в курсе — то лишние волнения тебе ни к чему. Пусть все идет своим чередом. Прошу, не обижайся на меня за это…
Пока демон рассказывал свою версию нашего знакомства, ангел проворно разлил по бокалам вино и виски. Самую огромную порцию он протянул мистеру Кроули. Точнее, Кроули. Называть демона только по имени (даже про себя) мне было непривычно.
— Не буду. Ведь все закончилось хорошо, — мирно согласился Азирафаэль. — Но как вы догадались? — Он посмотрел на Холмса.
— Бытовые мелочи, — улыбнулся Холмс. — Замечу, вы, мой друг, были предельно осторожны. Но временами я наталкивался на кружки с напитками, которые вы не пьете, тарелки с едой, которая вам не по вкусу. Оставленные под диваном мужские тапочки, стоптанные не по вашим ногам, тоже были достаточно красноречивы. И как-то поутру вы забылись и зашли на кухню за чашечкой какао в чудесном шелковом халате, явно с чужого плеча. Отсюда я сделал выводы: вы живете не один, ваш жилец — мужчина, и с ним вы находитесь в достаточно близких отношениях, раз надели его халат на голое тело.
— Не припоминаю этот случай, — смущенно пробормотал Азирафаэль. — Скорей всего, спросонья я перепутал одежду. Какие мелкие оплошности и далеко идущие выводы! Все кажется ужасно простым и понятным, когда вы раскрываете ход своих мыслей, — заметил ангел. — А я наивно мнил себя гением конспирации. Теперь, конечно, понимаю, до чего глупо я выглядел в ваших глазах.
— Не стоит принижать себя, мой дорогой друг, — успокоил расстроенного ангела Холмс. — Всех остальных вы успешно водили за нос долгие годы.
Азирафаэль с благодарностью посмотрел на Холмса. В моей же голове, пока я слушал повествование моего друга, всплывали картинки нашего исследования комнаты ангела: не сочетающиеся друг с другом шелковая пижама и ночной колпак, мужские сорочки разных размеров, кружка из-под кофе, который не употреблял Азирафаэль, горшок с любимый цветком Кроули (его я сотню раз видел в букинистической лавке). Холмс справедливо укорял меня в невнимательности, повторяя: «Вы смотрите, Уотсон, но не наблюдаете, а это большая разница».
— Все это в высшей степени логично, — произнес Кроули. — Путь ваших умозаключений мне понятен. Но почему вы мгновенно решили, что именно Я живу с Азирафаэлем? Я, а не кто-то другой? Сколько вам потребовалось времени в холле? Секунда? Две? Такая скорость выше моего понимания, — поинтересовался он.
— О-о-о, вы тешите мое самолюбие, — тихо рассмеялся Холмс. — Это же элементарно! Мне даже думать не пришлось. Вас выдали очки весьма необычной, приметной формы и стойкая туалетная вода. Несколько пар точно таких же очков, сломанных и целых, разбросаны по дому в самых неожиданных местах. И у меня великолепное обоняние. Много раз я улавливал горьковатый запах чужой туалетной воды (тогда я еще не подозревал, что она ваша) на одежде любезного Азирафаэля. Так что, стоило вам материализоваться в холле, как я «моментально сложил один плюс один», — закончил Холмс.
— Вот же дьявол! Выходит, не появись я на пороге, вы понятия бы не имели, кто конкретно живет с ангелом? — спросил Кроули.
— Совершенно верно, — заметил Холмс. — Но вам удалось меня удивить…
— Чем же?
— Я не ожидал, что его партнером окажется демон…
— О да! Этот факт защищает нас уже шесть тысяч лет! — хохотнул Кроули, а Азирафаэль стал пунцовым. — Ангел и демон — пара. Безумная идея! Но, судя по вашему пребыванию здесь, мы прокололись… — В голосе демона прорезалась тревога. — Насколько все плохо?
— Нас развоплотят, — с отчаянием проговорил Азирафаэль.
— Нет, нет! Пожалуйста, успокойтесь! — воскликнул Холмс. — Гавриил даже и не думал в эту сторону…
— Но он же вызвал вас!
— Видимо, стоит объяснить все по порядку. Начну с прихода Гавриила…
И Холмс, не скупясь на подробности, пересказал Кроули и Азирафаэлю беседу с архангелом, а также в красках описал все наши действия в поместье, последовавшие за этим, включая обследование парка и комнат. Ангел и демон выслушали его рассказ с исключительным интересом.
— И насколько быстро в этот раз вы заподозрили нас? — спросил демон.
— Как только Гавриил произнес ваши имена.
— М-да…
— Изучив ваши привычки за долгие годы нашей дружбы, я понял, что, находясь под одной крышей, ночевать по раздельности вы, конечно же, не захотите, — заметил Холмс.
— Откуда такой вывод? — поинтересовался Кроули.
— Вы ни разу не ночевали в своей комнате в букинистической лавке, Энтони…
— Но как…
— Пыль. Как-то раз я последовал примеру Уотсона и тоже заглянул в вашу комнату. Вещи были покрыты пылью. К ним месяцами никто не прикасался…
— Холмс, но откуда вы знаете, что я туда заходил? — пораженно воскликнул я. — Вы следили за мной?
— Следил? Конечно, нет. Но наследили вы. На полу отчетливо виднелись отпечатки ваших ботинок. Их я узнаю из тысячи.
— Черт! Дурацкий промах! Жизнь ничему меня не учит. Зато теперь мне ясно, зачем вы провели рукой по полу, когда мы обследовали спальню Кроули в поместье… Вы изучали пыль! — предположил я.
— Совершенно верно. За исключением чистой дорожки, ведущей от дверей к кровати, пыль покрывала весь пол. Соответственно, я пришел к выводу, что наш друг после отбоя доходит до кровати, садится и ждет, когда все заснут, чтобы перебраться к Азирафаэлю. Мы с вами за пять минут натоптали там больше, чем он за две недели, — с довольным видом пояснил Холмс.
— Вы опасное существо, Шерлок, — с уважением заметил Кроули. — Действительно, именно так я и поступал. Как же легко вы читаете окружающую реальность.
— Такая лестная оценка моих детективных талантов, конечно же, приятна, но, поверьте, многие выводы давались мне с трудом. Хоть я и догадался, что происходящее связано с вами и Азирафаэлем, нужно было еще понять: почему и как. Ваша сверхъестественная природа весьма затрудняла расследование, и я частенько оказывался в тупике.
— Например? — заинтересованно спросил демон.
— Например, я никак не мог разобраться, что вам мешало воспользоваться коридором, а еще проще — сразу материализоваться в комнате Азирафаэля. Боясь выдать вашу тайну Гавриилу или навести его на опасные мысли, я был стеснен в выборе вопросов и собирал информацию о порядках на саммите буквально по крупицам. В итоге мне стало ясно, что из-за ограничений на чудеса и слежки единственным вариантом является дорога через личные покои Вельзевул и архангела. Только в этих местах отсутствовал контроль. Но и тут я наткнулся на препятствие. Между комнатами однозначно существовал какой-то проход (вспомним мух и запах навоза). Маленький и незаметный. Иначе Гавриил бы насторожился. Предположив, что подобным проходом соединены вообще все спальни, я долго мучился вопросом, как же вам удается проникать сквозь него? В человеческом теле — это невозможно. Чудеса отпадали. Оставалось истинное обличье, которое вы демонстрировали по просьбе Уотсона лишь однажды. Но змея была гигантской. Поверхностное знакомство с трансформациями сверхъестественных существ едва не выбило у меня почву из-под ног. В конце концов я сделал смелое предположение: размер истинной формы может быть любым. Все фрагменты мозаики сложились. Примите мои поздравления Кроули: у вас прекрасная фантазия. Подвесить к вентиляции шнуры от звонков и перебираться по ним из комнаты в комнату под носом у двух Контор… хитрое, но безрассудное решение!
На лице Кроули появилась ухмылка. Он подлил себе виски и с довольным видом произнес:
— Это самое потрясающее детективное расследование, в котором мне удалось поучаствовать и в виде преступника, и в виде нечаянной жертвы… — Он со стоном откинулся на подушку. — В ваш рассказ закралась лишь одна неточность.
— Пожалуйста, просветите меня, — сделал стойку Холмс.
— Я не просто подвесил шнуры к вентиляции. Я ее чудеснул, пока Гавриил и Вельзевул были на экстренном совещании.
— Даже так?
— Да. Мы с Азирафаэлем пользуемся этим способом уже давно. Саммит-то не первая бюрократическая волынка, в которой мы участвуем. И законы на них всегда одинаковые. Просто до этого раза нам всегда удавалось занять смежные комнаты, поэтому проблем не возникало. А тут мне пришлось ждать, пока Азирафаэль подаст знак, что Гавриил уснул (Вельзевул пушкой не разбудишь), и ползти аж через две комнаты.
— О! — воскликнул я. — Так стук был знаком?
— Именно. Змеи хорошо чувствуют вибрации. К несчастью, архангел не Вельзи, видимо, его потревожил стук и мои перемещения. Хотя я старался быть тихим и стремительным. У него очень беспокойный сон, — с досадой произнес Кроули.
— Он вообще не спал, — заметил Холмс. — Вас караулил! А в последнюю ночь вы вдобавок неосторожно проползли по его ногам. Дважды. Гавриила чуть удар не хватил, когда он почувствовал скольжение «шелковой ленты» по своей ноге. И какого эм-м… врага рода человеческого вы устроили оргию за стеной? — задал некорректный вопрос мой друг.
Щеки и шея Азирафаэля пошли красными пятнами. Я тоже почувствовал, как краснею, догадавшись, что он имел ввиду. Такая бестактность свидетельствовала о его крайнем раздражении.
— Дорогой, а я говорил, что нужно быть потише! — отчаянно смущаясь воскликнул ангел. — А ты все твердил: «Никто не услышит», «За окном грохочет буря, так что стены трясутся…» Услышали! И даже Шерлока с Джоном привлекли. Как нам теперь выпутаться?
— Оставим пустые разговоры. Гавриил был так напряжен, что услышал бы и писк комара. Но есть простой выход, — успокоил Холмс запаниковавшего Азирафаэля. — Хорошо, что архангел обратился именно к нам. Судя по наличию молока — у вас, Энтони, имеется имеется разрешение на материализацию любимой еды? Кстати, дверцу сейфа не мешало бы смазать — этот скрип очень хорошо слышен в соседней комнате…
— Да. Разрешение есть. В змеиной форме я люблю молоко. А про скрип дверцы мы как-то не задумывались…
— Что ж, ваше разрешение нам только на руку. И пусть дверца скрипит, как раньше. Воспользуемся всеми возможностями…
Через час, получив подробные инструкции от Холмса, мы закончили наше ночное совещание и предались привычным душевным беседам. К утру полки со спиртным изрядно опустели. Настроение было чудесным. Настало время расходиться по комнатам. Азирафаэль подсадил к отверстию вентиляции обратившегося в эфу Кроули и протрезвил нас с Холмсом. Само собой, спальню ангела мы покинули обычным для людей путем — через дверь. Возвращались мы не с пустыми руками. Холмс нес перед собой большую жестяную коробку из-под печенья.
Торжественно водрузив поклажу на туалетный столик, мы стали дожидаться прихода архангела.
— Увидимся, ангел. И не надо так смотреть. Со мной все в порядке.
Вообще-то с Кроули все было далеко не в порядке*. Азирафаэль понял это еще до того, как на церковь святого Альфежа упала бомба, так ярко завершив карьеру нескольких немецких шпионов, чья основная ошибка заключалась лишь в том, что они наивно предполагали, будто не платить ангелу за купленные редкие книги пророчеств — очень выгодная и ничем не грозящая им лично идея. Он надеялся, что после взрыва и разрушения алтаря Кроули станет легче**, однако этого не произошло.
Всю дорогу до книжного магазина Кроули говорил мало и отрывисто, сквозь стиснутые зубы. Скорее даже шипел. А потом и вовсе замолчал. Сидел, низко склонившись к лобовому стеклу и обеими руками вцепившись в руль. И дышал. Нехорошо так дышал, тяжело и резко. Словно забыв, что демону это вовсе не обязательно.
Рядом с горящей церковью было довольно светло, и какое-то время она еще подсвечивала им дорогу и бросала блики в заднее стекло своеобразным маяком (Азирафаэль почти машинально позаботился, чтобы огонь не перекинулся на склеп, служивший бомбоубежищем, с тревогой прислушиваясь к тяжелому дыханию Кроули). Но стоило свернуть на первую же ведущую к Сохо улочку — и их окружила непроглядная темнота, лишь только где-то на востоке мерцали отсветы далеких пожаров и шарили по темному небу белые пальцы прожекторов***. Здесь же город словно вымер, испуганно затаившись за плотно сдвинутыми шторами. Светомаскировка, ничего не поделаешь.
Мотор урчал на грани слышимости, за окнами царила непроглядная темнота****, и Азирафаэлю даже начало казаться, что бентли вообще никуда не едет, а завис неподвижно в гигантской банке с чернилами, но тут Кроули как раз буркнул (по-прежнему сквозь зубы):
— Мы приехали, ангел.
Голос его Азирафаэлю не понравился. Как и то, что он дважды запнулся на такой короткой фразе.
Азирафаэль осторожно выбрался в темноту, но к смутно угадываемой двери не пошел. Вместо этого обогнул машину спереди и открыл дверцу рядом с водительским сиденьем. То ли глаза уже слегка привыкли к темноте, то ли на этой улочке перед его книжным действительно было светлее, но Азирафаэль отлично видел злую ухмылку Кроули, когда тот повернул голову в его сторону, уставившись черными дулами очков. Вот тогда-то Кроули и сказал, что с ним все в порядке. И Азирафаэль сделал вид, что поверил. И прощебетал с как можно более безмятежной улыбкой:
— Рад это слышать, мой дорогой. В таком случае ты же не откажешься зайти ко мне, ведь правда? Как-то не очень уютно в такую ночь одному, ну и… — Он пожал плечами. — Я знаю, чай ты не любишь, но у меня есть какао и даже сахар, невообразимая роскошь по нынешним временам.
Где-то далеко провыла сирена отбоя воздушной тревоги. Ветер поскрипывал сломанным фонарем на углу. Кроули молчал, пряча глаза за темными стеклами. Потом отвернулся. Буркнул негромко.
— Не настолько… в порядке.
И больше ничего не сказал, даже когда Азирафаэль присел рядом с машиной и скользнул рукой вдоль его ноги к педалям, нащупывая ботинок. Он отлично помнил обычную обувь Кроули — всегда модельную и чертовски элегантную, из мягкой кожи высочайшего класса и на очень тонкой подошве. Вряд ли сейчас на нем что-то иное: Кроули не был бы самим собой, если бы делал поправки на грязь и бомбежки. Или на освященную церковную землю…
Так и есть: очень мягкая кожа, липкая и мокрая. И шнурки — тоже в чем-то мокром и липком. Азирафаэль поднял голову, глядя снизу вверх на упрямо сжатые губы и выпяченный вперед подбородок.
— Тогда тем более стоит зайти. Я все-таки ангел, мой дорогой. Мы умеем… многое.
Он в последний момент удержался и не сказал про исцеление — увидев, как перекосило Кроули. И потому не нарвался на безусловный отказ. Вместо этого Кроули какое-то время молчал, все еще недовольно морщась, а потом спросил:
— А кофе ангелы варить тоже умеют?
— Конечно, мой дорогой. Просто райский кофе, — соврал Азирафаэль, не моргнув глазом. И попытался припомнить, есть ли у него вообще кофе. Вспомнить не получилось, но он решил, что в самом крайнем случае настолько маленькое чудо его начальство уж как-нибудь переживет.
— Тогда я, пожалуй, зайду.
Самое трудное было помочь ему встать так, чтобы это не выглядело помощью. И преодолеть несколько шагов — до двери в магазин и уже внутри до дивана, хорошо, что он так близко. Тоже так, чтобы это не выглядело. Просто темнота, просто споткнулся. С кем не бывает.
— Ангел! Ради кофе я готов на любые подвиги… Но не настолько же! Чего ты тут набросал? Ради кофе… Я бы душу дьяволу продал. Ах да. У меня ее нет. Бедный дьявол! Книги не забудь. Слышишь, ангел? Не забудь! Зря я их, что ли… Маленькое демоническое чудо. Черт. Да осторожней же ты! Тут темно, как под мышкой у Бога! И только посмей мне сказать, что я опять богохульствую!
Просто слишком темно. Просто слишком много слов. Но он же всегда такой, правда?
Чудесить свет Азирафаэль не стал, воспользовался спичками: он специально клал коробку под газовым рожком, предпочитая мягкие теплые полутона живого огня ослепительности новомодного электричества. На всякий случай поплотнее задернул шторы, хотя они выполняли роль декорации для случайных посетителей, на магазинчик и так не обращали внимания, если сам Азирафаэль этого не хотел. Обычно он шторы даже не трогал, висят себе и висят. А сейчас задернул. И понял, что тянет время.
А обернувшись, увидел самое необычное зрелище, которое только мог себе представить: Кроули, неподвижно сидящий на диване. Ну, почти неподвижно.
Обычно заставить демона сидеть спокойно не удавалось никому, он умудрялся словно бы танцевать даже сидя. Обычно. Да.
— Чего только не сделаешь ради хорошего кофе, даже к ангелу в гости зайдешь, — ухмыльнулся Кроули, неправильно (а может быть, как раз таки правильно?) истолковав его взгляд. Голос у демона все еще оставался напряженным. — Так сваришь?
Он явно нервничал и не знал, куда девать руки: сначала раскинул на спинку дивана, потом передернул плечами, и руки словно бы сами по себе скользнули на колени, побарабанили пальцами по бедрам, сцепились, расцепились, сжались в кулаки. Ноги его при этом оставались совершенно неподвижными, и у Азирафаэля заломило зубы от острого сопереживания. Он не был демоном и никогда на собственной шкуре не ощущал всю болезненность ожогов святыми субстанциями, но он был ангелом и умел сочувствовать так, как умеют только они: полностью разделяя чужие страдания.
— Конечно, — сказал он севшим голосом. — Обязательно. Но сначала давай мы тебя разуем.
Он подошел к дивану, прихватив по пути маленькую скамеечку, поставил ее рядом и сел. Не на корточках же этим заниматься, в самом деле? А если встать на колени, получится слишком демонстративно, такого Кроули точно не потерпит. Ни единого шанса. Он и сейчас-то…
— Мы так не договаривались, — сказал Кроули хмуро и зло, голос его стал еще более напряженным и хриплым, губы сжались в тонкую нитку, брови сошлись на переносице. В темных стеклах очков отражались два узких язычка пламени, и казалось, что это такие теперь у него зрачки, желтые и светящиеся, танцующие, живые. В абсолютно черных глазах, круглых и мертвых.
Азирафаэль опять смотрел на него снизу вверх, как и рядом с бентли. Но теперь для этого не приходилось так сильно выворачивать голову.
— Ты никогда не пошел бы в церковь ради себя самого, — сказал Азирафаэль тихо, но твердо. — Как бы тебе ни было нужно. Семьдесят лет строил планы по добыче сам знаешь чего, меня уговаривал, но так и не пошел. И я понимаю, оно действительно того не стоит. Однако сегодня ты это сделал. Ради меня. Ну вот и считай, что это ответная любезность, не более. Должен же я тоже сделать для тебя… ну хотя бы что-то.
— Не стоило, — фыркнул Кроули и поморщился. Отвернулся в сторону, зачем-то снял очки, вздохнул раздраженно. Может быть, злился на самого себя непонятно за что. А может, Азирафаэль, развязывая слипшиеся шнурки, потянул слишком сильно.
Южная Империя, подземелья
17 Петуха 606 года Соленого озера
Она ориентировалась в тоннелях по движению воздуха, по камням под ногами, по едва слышным звукам с поверхности. Обычно еще по стенам и потолку, которых касалась пальцами.
Сейчас руки были заняты, да и любые звуки заглушало клокочущее кровью дыхание. Баланс между скоростью, собственной усталостью и покоем раненного Кадо обычно умела выдерживать, но в этот раз шла быстрей, чем стоило бы. Потому что еще одним значением уравнения всегда было расстояние до лекаря.
Слишком большое.
— Спасибо, — тихо сказал Текамсех. — Я бы не хотел умирать в одиночестве.
— Береги силы, — резко отозвалась она.
Узнать смех в этих звуках могла только та, которая не раз слышала, как умирают от подобных ран.
Кадо только еще немного ускорила шаг, на грани с бегом. Если Текамсех будет дышать, когда она принесет его Эш, он выживет. Пение исцеляет даже смертельные раны.
Конечно, Кадо знала, что шансов нет. С самого начала не было. Просто это она когда-то произнесла фальшивое пророчество, бросила как очередной выпад их долгой дуэли: “Однажды ты умрешь в темноте, один, понимая, что проиграл”.
Она не хотела оказаться правой.
Текамсех обмяк, очевидно потеряв сознание. Кадо перехватила его удобней, прижала плотную, совершенно пропитавшуюся кровью повязку. Помчалась дальше, считая — вот здесь два воздуховода близко, вот становится немного скользким пол, вот…
Вот Текамсех выгнулся у нее на руках, и стало понятно, что спешить уже однозначно некуда. Она положила его на пол, села рядом, не отрывая пальцев от груди.
— Прощай, — шепнула, когда кончилась агония. Вытерла пену с его губ, закрыла глаза. Наклонилась, коснулась лбом лба.
Они так долго сражались. Можно было даже сказать, это Текамсех научил ее быть не просто солдатом, но шпионкой. Лучшей из всех. Это он при первой их встрече — далеко за границами Империи, когда ни он, ни она еще не знал, что враги и тот день станет началом дуэли длиной в годы, сказал ей: “Все всегда могут погибнуть, главное то, как жил до того. Улыбайся, и все будет”.
“Все будет хорошо? Обещаете?”
“Конечно, нет. Никогда не бывает все хорошо”.
С того дня она улыбалась, кажется, даже во сне. Неискренне, она знала. Но этого и не требовалось.
Он был хорошим врагом. Настолько хорошим, что однажды она спасла его от обезумевшего певчего, едва не перебившего всех Золотых орлов. Настолько хорошим, что однажды он отпустил ее из готовой захлопнуться ловушки.
Он спас Айдана. Он пожертвовал своим местом в гвардии, узнав правду о мире. Он пожертвовал своей жизнью, поверив.
Кадо встала, снова подняла тяжелое тело. Конечно, Текамсех уже ушел на изнанку холста и ему было все равно, но она не хотела оставлять его крысам.
***
магреспублика Илата, город Илата
16 Петуха 606 года Соленого озера
Роксан успел о многом подумать, пока шел на площадь.
Например, что леди глава совета русая, с яркими голубыми глазами, распахнутыми, как у заричанки, высокая и крепкая. Насколько Роксан помнил, леди Киарнет была такой же, даже еще более крупной. А Витам тонкий, темноволосый, вдобавок с зеленовато-синими, иначе посаженными глазами. На мать он не был похож ни черточкой.
Почему Дара решила избавиться от едва родившегося сына? Определенно не по той же причине, по которой это сделал отец с Идой — дар Витама был очень сильным. При этом ребенок все же остался жив, а сама леди никогда не вышла замуж и не обзавелась другими детьми. Весьма и весьма странно — вряд ли она мечтала, чтобы титул главы рода перешел к двоюродному племяннику, вечно путешествующему птицы знают где, или к троюродным родственникам, в основном исполняющим роли послов. Они прекрасно работали, с этим невозможно было спорить, однако обычно главы родов предпочитали воспитывать своих наследников. Дара не выделяла никого, словно была вечной.
Что она планировала или о чем не желала думать? Роксан был совсем юным, когда леди Дара стала главой совета, однако все же помнил, какой она была до того. Намного менее железной, чем сейчас. Пятнадцать лет назад она казалась мягкой, слегка романтичной, однако отнюдь не глупой и не простой. Предположить, что ее мог соблазнить заезжий наемник, было невозможно.
Роксан вспоминал приемы — тогда его брали далеко не на все, но все же на нескольких он присутствовал. Кто танцевал с Дарой, со всеми одинаково вежливо равнодушной? На кого она смотрела? Хотя бы один раз, этого будет достаточно.
У Роксана было предположение, основанное на внешности Витама и поведении Дары, однако он искал новые подтверждения, надеялся проверить их хотя бы воспоминаниями. Ведь на этой теории держался весь его план.
Судя по тому, что Витам шептал тогда, сидя на матрасе рядом, он верил в то, что делал. Пытался сделать Илату лучше, как он это понимал, и одновременно мстил покинувшей его матери. Словно убеждал себя, что дело стоит любых жертв, даже тех, которые он не планировал.
Алан проделал тонкую работу, превратив чужую скрытую обиду в злость, направив ее в желаемое русло.
Когда распахнулись двери склада и Роксан увидел музыканта без марева контролирующей разум магии, сомнений не осталось. Странно, что мальчишка или его приятели не догадались сами.
Тот, увидев Роксана, сжался, а заметив, кого несет Кит, не удержал горестного возгласа:
— Учитель!
“Не знает,” — кивнул своей мысли Роксан.
— Ты злился, что тебя покинула мать, — сказал, подходя ближе. — Что ж, познакомься со вторым своим родителем. Алан Макгауэр Кэрролл, триверский шпион, единственная любовь леди главы совета, — заметил, как поморщился Ямб, пожал плечами. Не лучшее время для сохранения чьих-либо тайн, если они могут помешать делу. Добавил: — Я оглушил его, когда он собирал вещи. Отец использовал тебя и собирался бросить.
Тишина вышла долгой и Роксан решил не стоять. Он очень устал, вдобавок его начинало трясти, в желудке словно разверзся бездонный провал. Вероятно, симптомы зависимости от сахара.
Ямб предложил:
— Мы можем проверить эту догадку. Я наложу на Алана эпиграмму и прикажу говорить правду, после чего ты сам сможешь задать ему все интересующие тебя вопросы.
Витам едва заметно кивнул. Роксан смотрел, как Алана приводят в чувство и тут же, не давая опомниться, связывают поэзией, как мальчик медленно формулирует вопрос, и даже не меняется в лице, услышав ответ. Логично. Витам не казался дураком, значит, поверил сразу, просто надеялся на ошибку.
— Снимите, — попросил, не поднимая взгляда. Ямб покачал головой, пояснил:
— Алан хороший и опытный шпион, я не дам ему ни малейшего шанса сбежать. Итак, что нужно, чтобы ты снял свою музыку?
Витам помолчал еще.
— Что будет с моими людьми?
— Иду, вероятно, примут в ее родную семью, — Ямб взглянул на Кита, тот с улыбкой кивнул. — Наказание она все же понесет, однако с учетом того, что она спасла нашего агента и уменьшила число жертв, сдав тебя, оно будет намного смягчено. Тех, кто принимал участие в бунте, ждет суд совета. Если будешь сотрудничать с нами со всей отдачей, я обеспечу, чтобы они отделались тюремным заключением, а не казнью. Как и ты сам.
— Даже если остальные решат сохранить нам жизнь, он, — Витам кивнул на Роксана, — будет против.
Роксан мрачно взглянул на мальчишку. Он совершенно не желал посвящать кого бы то ни было в детали своего пребывания в плену. Ответил:
— Я не собираюсь поднимать этот вопрос в рамках правового решения вашего статуса.
Витам мгновенно вскинулся, полыхнул глазами.
— То есть ты нарушишь закон, который сам же защищаешь?
— Кодекс Илаты, раздел второй, пункт тридцать пятый, подпункт шестой, — равнодушно начал цитировать Роксан. — Любой маг, чью честь и достоинство оскорбили, понятие оскорбления развернуто в приложении сто двадцать семь, имеет право лично отомстить обидчикам, сообщив о подобном намерении или свершившимся действии в срок не более трех недель пояснительной запиской, направленной главе ведомства внутренней охраны или напрямую главе совета. Если возникнут сомнения в правомерности действий мага, как то несоответствие совершенного его обидчиками понятию “оскорбление” или жестокость мести выйдет за пределы допустимого, судебное разбирательство будет закрытым, дабы не создавать порочащих слухов.
Кит потянулся было к нему, но Роксан отодвинулся. Он без того с трудом контролировал себя, тем более плохой идеей казались любые прикосновения. Даже самые осторожные и дружеские.
— Проще говоря, — вернул себе внимание Ямб, — Роксан разберется сам, с чем он согласен, а с чем нет. И должен сказать, тюремное заключение обезопасит твоих друзей от, хм, соблюдения этого пункта и подпункта куда лучше, чем бегство.
— Я понял, — едва слышно отозвался мальчик. Встал, протянул связанные руки. — Мне нужны вода и перо. Лучше травяной настой. Можете накинуть на меня эпиграмму на невозможность вредить вам, это не помешает. Все, кто пробовал сахар, должны собраться в одном месте, а я должен видеть их всех хотя бы немного. Обычно я писал музыку с крыши.
Бросил взгляд на отца, тут же гордо выпрямился, пошел вслед за Ямбом, словно одолжение всем делал. Роксан хмыкнул, поднялся. Ему нужно было стоять вместе с другими зачарованными.
— Это что, — подала голос все это время молчавшая Мойра, — мы победили? Слушай, да ты птичий герой!
Роксан только передернул плечами, выходя на площадь.
Он чувствовал себя грязным, измученным и неприятно эмоциональным. Но уж никак не героем.
***
республика Магерия, город Варна
25 Петуха 606 года Соленого озера
— Ладно, дорогая супруга, — усмехнулся Гир, когда веселые горожане наконец утомились пить за новобрачных, проводили их до дверей и ушли разносить сплетню о птичьей деве дальше по городу. Впрочем, за прошедший день она наверняка разлетелась без дополнительной помощи, еще и обросла подробностями, как старый пень ростками. — Зачем я тебе?
— Подожди пару щелчков, — попросила она, открывая один из сундуков. Возница, благо, был слишком удивлен, чтобы попытаться не отдать им вещи, да и пьяная свершившимся чудом толпа вынуждала с собой считаться. Сложней было сейчас разыскать нужное — над Варной уже зажигались звезды, дом у Гирея был без лишних окон, и лампады на привычном месте тоже не стояло. Еще бы, после всех обысков.
Друг смотрел с веселой настороженностью, заставляя чувствовать в равной степени радость и боль. Адельхайд наконец нащупала шкатулку с письменными принадлежностями, вынула перо. Прижала его к губам шагнувшего вперед Гирея — привычный шест, просьба помолчать.
Только для нее привычный.
— Гир, — вздохнула, не пытаясь вырваться, когда он прижал ее к стене, заблокировав руку с пером. — Ты меня не помнишь из-за моего же сонета, который я наложила по твоей просьбе. Дай его снять.
— Извини, дорогая супруга, но у меня нет никаких причин тебе верить. Ты меня, конечно, вытащила из петли, но я все еще не знаю, для чего.
Ада вроде бы давно привыкла к его куртуазному тону, дивно сочетающемуся с бандитскими действиями, но иногда этот балаган раздражал так же сильно, как в юности. Следовало догадаться незаметно снять магию, Гирей ведь первые годы дергался при виде перьев. Потом перестал, конечно. Но для него никакого “потом” не существовало.
Впрочем, у Ады был простой способ убедить друга.
— Тебя зовут Безродным, потому что ты бывший раб из Империи. Вы бежали на корабле среди грузов после того, как твоего брата Нииола забрали в Цитадель из-за открывшегося магического дара. Твои родители умерли во время эпидемии влажной лихорадки, не успев внесли имена в городской архив, поэтому по бумагам их никогда не существовало. Тебя дразнили безродным, никому не нужным чужаком. Когда ты стал сильней, то решил сохранить это прозвище, сделать его знаком доверия между членами банды. Тебе это посоветовали. Помнишь, кто?
Гир, внимательно слушавший ее речь, задумчиво качнул головой. Отступил.
— Все, кто это знают, мертвы, и я уверен, они меня не предавали. Ладно, дорогая супруга. Пиши свою магию.
Распутывать собственный сонет оказалось любопытно. Ада гордилась этим творением — если не знать, что воздействие есть, никогда не нащупаешь мельчайшие искажения памяти. Едва успела закончить, когда в дверь постучали, а Гир аккуратно сел на пол и определенно не был готов кому-либо открывать.
Ада больше всего боялась, что это будет Беата, но та, к счастью, не была дурой и затаилась. На пороге топтался до отвращения знакомый мальчишка из дома Ферстнера. До недавнего времени — из дома и самой Адельхайд.
— Вам письмо!
Она с улыбкой взяла плотный конверт, сломала печать семьи Зальцман, сощурилась, стараясь разглядеть строчки. Кивнула скорее собственным мыслям.
— Спасибо.
Закрыла дверь, взялась разыскивать свечи в сундуках — это было определенно проще, чем пытаться найти лампаду Гирея, которую вообще мог прикарманить какой-нибудь стражник. Наконец справилась, теплый огонь осветил комнату.
Друг все еще задумчиво сидел на полу, приходилось переступать через его вытянутые ноги. Судя по тому, что сонет ушел без следа, это был более-менее нормальный эффект. По крайней мере, Гир дышал, это Адельхайд проверила. Вероятно, разуму требовалось время, чтобы заполнить образовавшиеся после магии пустоты.
Ада села за стол рядом, расстелила письмо. Как стремительно брат отрекся от нее! Еще и требовал вернуть назад якобы украденные вещи. Она хмыкнула, обмакнула перо в чернильницу.
— Разве не ты сам обещал мне приданое, — проворчала вполголоса.
Засмеялся Гирей, сжал ее локоть, подавшись вперед.
— Спасибо. Хотя ты чучело соломенное, что вообще пришла на мою казнь. Могла ведь жить нормально.
— Не могла, — отозвалась она, не отрываясь от составления изящно оскорбительного ответа. — У меня было отвратительно бессмысленное детство до того, как я встретила тебя. Жить так теперь? Ну уж нет. Правда, не представляю, как мы будем доставать деньги.
— Ну для начала, — Гирей встал, потянулся. — Нам нужны те ребята, которые грабили твою квартиру. Они ведь так и не вернули мне долю. И, Ада. У нас еще кое-какая проблема есть.
— А именно?
— Кровать. Она у меня только одна. Мы, конечно, теперь супруги и все такое…
— Упаси птицы! — с чувством отозвалась Адельхайд. — Кто-то из нас определенно будет спать на полу. В большом сундуке должно быть одеяло.
Засмеялись оба, сжали на мгновение руки. Ада вернулась к письму, Гир за спиной загрохотал, пытаясь привести свое жилье в порядок после обысков и заодно найти место для новых вещей.
“Наверное, давно можно было решить вот так”.
Она тряхнула головой, улыбнулась своим лучшим оскалом. Какой смысл о чем-то жалеть? Сейчас главное отбить у брата собственные вещи, а то с него станется еще и стражу на дорогую сестру натравить.
***
Южная Империя, подземелья
17 Петуха 606 года Соленого озера
Он был совсем мертвым. Лицо посерело, замерло, как у живых никогда не бывает, даже у спящих.
Эш опустилась на колени рядом с телом, скользнула взглядом от кляксой расплескавшихся по полу волос по шраму, рассекавшему спокойное лицо, по гвардейской одежде, которую Текамсех так и не сменил.
Человек, который поверил. Спас. Рискнул. Который купил чаранг для Айдана — такой неразумный жест, он должен был понимать, чем рискует.
Подземники покинули пещеру, от аванпоста не осталось и следа, только теплились лампады в древних плошках. Эш не знала, почему решила остаться и подождать. Просто она была должна.
Это было как воспоминания о Кадо. Чувство совсем рядом, кажется, протяни руку и коснешься, но оно тает миражом. Но здесь виной был не их тройной шедевр. Было что-то глубже. Важней.
Айдан стоял за плечом, его печаль казалась облаком горького дыма. Кадо сидела с другой стороны от тела, она что-то говорила, но Эш улавливала только общий смысл.
Его убили. Кадо не надеялась успеть принести его живым, просто хотела, чтобы он умер не в одиночестве. Не там.
Она пахла солью, как берег озера, где на камнях остаются белые следы. Эш не знала этого чувства — и знала одновременно. Чем-то, что было за ней самой. Тем, что умело петь теням чужих смертей.
Текамсех был давно и безнадежно мертв. Здесь нечего было исцелять.
Эш встала, перо само скользнуло в руку.
Она была охотницей раньше, чем стала певчей. Сейчас ей нужно было поймать одну птицу, птенца, совсем недавно вылетевшего из гнезда. Эш умела звать их.
Человек на самом деле не становится птицей, что-то в ней знало это без сомнений. Но это совсем не мешало.
— Вернись в свой дом, тебя ждут.
Это было как прясть нить из козьей шерсти. Нужно найти первые слова, зацепиться, а дальше она скользит сама, остается только не упускать ее. Пусть будет с узелками, прутиками, пусть то становится толстой, то тоньше волоса. Жизнь ведь такая и есть. А песня — это жизнь.
Которой еще не время кончаться.
Эш отступила в тень, Айдан потянулся поддержать, подать флягу, но истощения не было. Словно пела не она, а просто песня звучала ее губами, Эш была просто чарангом под пальцами мира. Под пальцами той себя, которая всегда так хорошо пряталась под тысячей косичек и вязаной жилеткой.
В другое время, для другого человека она бы не пришла. Чудеса — это не магия, у них нет законов. Их невозможно подчинить, описать. Повторить.
Кадо потянулась к лицу Текамсеха, словно пытаясь нащупать его дыхание. Тихо засмеялась, когда его рука мигом ухватила ее за запястье, не дав коснуться.
— Ты все-таки меня поймал.
Торжественность момента слетела, Эш закружилась по залу, распахнув руки. Получилось! У нее даже это получилось! Значит, она вообще все-все сможет! Налетела на Айдана, дала ему обнять себя, чуть-чуть отстранилась.
— Давай начнем путешествие прямо сейчас? Из Пэвэти совсем близко до Цергии!
Айдан кивнул, улыбаясь. Пошел рядом, только подхватив с пола сумку.
Наверное, невозможно ускользнуть разом от шпионки и гвардейца. Разве что если один чуть не умер, а другая чуть его не потеряла. А так — все получилось.
Это место на всех картах Руты называлось «Полая гора», из-за подземной пещеры и озера ледяной воды в ней. Пробраться к озеру можно только с риском для жизни, пологих берегов у него нет, а единственная расщелина, ведущая туда, заканчивается крутым обрывом в десяти метрах над водой. Спускаться туда бессмысленно еще потому, что вода имеет горько-соленый вкус. Озеро не питается никакими источниками, и кажется, существует в таком вот виде со времен возникновения рутанских пустынь и этого древнего хребта.
У самого входа в расщелину, ведущую к озеру, на камушек присел молодой человек. Чувствовал он себя хуже некуда. Болела жестоко намозоленная вчера нога, немного болела голова, после ночи, проведенной в неудобной позе, ныла спина. А утром его еще ждал сюрприз в виде непланового дежурства.
Парня звали Валентин Риммер, и еще три наэзере назад он даже предположить не мог, что судьба подложит ему свинью таких размеров. С отцом и братьями они владели ремонтной станцией на середине пути между Рутой и Бэстом. Имелся и свой гараж, и небольшая флаерная стоянка. И хотя малый воздушный транспорт на этой планете не самый популярный, станция приносила доход. Отец умер, хозяином стал старший брат Валентина, решивший все устроить по-новому. Но переделки не задались, и Риммеры оказались на грани разорения. Именно тогда у них остановился человек из города, судя по машине — важная шишка. Старшего брата не было, средний в дым напился, и гостя принимал сам Велли. Гость посмотрел на царящий на станции бардак и предложил:
— Я бы купил у вас эту точку. Вам ее все равно не вытянуть. А на Руту скоро придут большие перемены, и деньги вам могут понадобиться.
Велли, конечно, ничего не решал сам, но пообещал, что поговорит с братьями. Гость намекнул, что заинтересован в покупке всерьез.
Они просидели до утра, уговорили бутылку синтетического, но неплохого виски. На прощание гость оставил визитку и предложение связаться с ним, как только решение будет принято.
Старший сначала наотрез отказался продавать. Сумма казалась ему слишком уж незначительной. Но прошло всего несколько дней, и обстоятельства слегка изменились. На пороге появился судебный пристав с документами, из которых следовало, что отец троих сыновей, кроме семейного бизнеса оставил им в наследство солидный долг, который и надлежало вернуть в течение недели.
Тут уж выхода не было, и сделку заключили в рекордно короткие сроки. После уплаты долга у каждого из братьев на руках оказалась не слишком большая сумма. Они перебрались в Руту. Двое нашли работу во флаерных и автомастерских, а Велли никуда не хотели брать. Может, оттого, что такой вот он невезучий, а может, из-за отсутствия какого бы то ни было диплома. Младший брат семьи Риммер окончил школу заочно, с большим скрипом, и с тех пор никогда и ничему не учился. Да и характер у него был — не сахар. Впрочем, технику он любил и понимал.
Он помыкался по гостиницам, свел знакомство с не самыми честными людьми в городке, спустил остатки денег в клубе азартных игр, и однажды обнаружил себя голодным и нищим на городской улице, без всякого представления о том, куда бы податься.
К братьям идти было бесполезно, они сами едва сводили концы с концами, да и задолжал он им, если честно. Так началась самая неприятная неделя в его жизни. Неделя, когда он раз в сутки приходил к центру социальной поддержки коренного населения Руты, и в компании немногочисленных осевших в городе кхорби получал порцию бесплатной еды. Днем прятался в каких-нибудь затененных подворотнях, ночью… ночью бесцельно бродил от дома к дому, и уже всерьез подумывал, не ограбить ли какого зеваку.
На излете недели ноги вывели его к северной окраине города. Там он незаметно прибился к компании, пьющей за чей-то счет дешевую водку. Время близилось к рассвету, с устатку да с голодухи водка подействовала расслабляющее. Не прошло и пяти минут, а Валентин уже откровенничал с первым подвернувшимся собеседником. Собеседник выслушал его очень внимательно, с пониманием. А потом предложил:
— Хочешь каждый день нормально жрать, иметь собственный лучевик и перестать бояться наших жирных ленивых полицейских?
Кто же этого не хочет? Велли расхохотался и согласился. И вот уже третью наэзере он живет в полевом лагере возле Полой горы, толком не понимая, кому подчиняются все эти люди. С кормежкой и оружием вербовщик не обманул. Оружие было новое, и совсем не походило на те поделки, которые были у братьев раньше. Одежду тоже ему выдали. Новую, приличную одежду и надежный защитный комбинезон. И с полицией все было по-честному: у Полой горы ни одного полицейского и днем с огнем не найдешь. Вот только его забыли предупредить о таких немаловажных вещах, как необходимость посещать учебные занятия и стрельбища. И про дисциплину, которая стала основой жизни лагеря, тоже не предупредили.
Нет, сам он ту дисциплину не нарушал. Старался делать, что велено. А уж то, что надлежащую работу он выполнял спустя рукава… но за это с него не спрашивали. Этого словно вообще никто не замечал. Командиры были заняты «воспитанием» тех, кто регулярно затевал драки, без предупреждения покидал лагерь или напивался тогда, когда должен был находиться на дежурстве или тренировке.
Валентин видел, как наказывали самых злостных нарушителей и, имея такой пример перед глазами, старался оставаться в рамках здешних правил. Хотя за последние дни ему уже пару раз приходила в голову мысль о побеге.
Эту мысль подогревали слухи, что лагерь у Полой горы — не единственное место, куда в пустыне может податься человек. Были другие.
Там жили вольно, никому не подчинялись, и делали что хотели. Уж во всяком случае, с городским начальством не считались, да и с пустынниками тоже. Что требовалось, брали силой. И никто не приказывал держаться тайно и «в контакты не вступать».
Был случай. Всего через пару дней после того, как Велли попал в этот лагерь, произошел большой побег: аж два десятка человек ночью скрытно покинули территорию. Искать их, на удивление, не стали. Но Риммер помнил, какая промывка мозгов последовала за этим.
В пустыне были еще те, кто подчинялся тем же командирам, но базы у них были свои. Независимые.
…«Даже летом ног у готок
Не бывает без колготок»
Вот так вот, черным по рыжему. Почерк ничего так, ровненький, разборчивый, а цвет так и вообще мой любимый.
Радует меня эта надпись? Да нет, вроде. Злит? Тоже нет. Вот ведь огорчение какое. Однако и огорчиться толком тоже не получается…
– Вот-вот! Безобразие просто! Все двери опять испохабили, и все с подковырочкой, с издевочкой этакой! Ну теперь-то вы понимаете необходимость видеокамер на каждом этаже? Это же вовсе недорого, если на всех раскидать, а консьерж, опять же, может в свободное время за небольшую доплату…
Управдомша у нас – настоящая ведьма. Не шучу. Меня просто завораживает её умение выныривать совершенно неожиданно. Вот откуда сейчас взялась? Я же одна на площадке стояла, надпись рассматривая и пытаясь найти в себе хотя бы тень раздражения или радости, никто не шёл по ступенькам, и лифтовая дверь не хлопала. И вот однако же – извольте любить и не жаловаться.
– Вот у меня и документик с собой, вы, главное, подпишите, а денежки можете и потом внести, мы не торопим. Главное, чтобы порядок был. Как только камеры установим – так сразу этих проходимцев за ушко и на солнышко! Чтобы неповадно всяким! И правильно! А то ишь, взяли моду! Главное – гражданская сознательность! И мы им покажем, правильно я говорю!
– Неа, – отвечаю тихо и ласково. – Неправильно.
И гляжу с умилением, как кипятится и подпрыгивает от праведного негодования управдомша, вся такая деловая и правильная, граждански сознательная, от туфель на широких каблуках до седого кока на макушке. На нее просто нельзя смотреть без улыбки, светлой и доброй, вот я и улыбаюсь. Да и настроение сегодня хорошее. Впрочем, как и всегда.
– Как неправильно?.. – управдомша растерянно моргает и автоматически отзеркаливает, тоже понижая голос чуть ли не до шёпота. Тихий голос и безмятежная улыбка на скандалистов очень часто действуют куда эффективнее ушата холодной воды, это я давно заметила. – Почему неправильно?..
– Потому что свобода личности, – говорю со значением, словно открывая жуткую тайну. И добавляю с чуть виноватой улыбкой: – Ну и потом, вы же знаете, кто мой папа…
Она не знает – и никогда не узнает, я позаботилась. Но именно поэтому затыкается моментально. Таращит глаза, пытается выдавить понимающе-подобострастную улыбку – получается плохо. Шустрым теннисным мячиком скатывается по лестнице на этаж ниже, теребит звонок. Очень надеюсь, что соседей с четырнадцатого не окажется дома – а раз я понадеялась, то значит так оно и будет…
Когда неизвестный поклонник посвящает тебе стихи, причём ради их написания на твоей двери не ленится подняться на пятнадцатый этаж, а потом ещё и протопать двенадцать ступенек последнего пролёта, ибо лифт у нас останавливается на площадках между этажами и до самого верха не доходит, это приятно. Ладно, ладно, пусть оставляет он надписи на двери не только тебе, но и доброй половине подъезда, и почти все они в рифму. Ну и что? Все равно приятно. Конечно, хотелось бы, чтобы стихи эти были прекрасны, возвышенны и лиричны. Ну или хотя бы точны. Но – как в том анекдоте – а не слишком ли вы много хочете? Жаль, конечно, что придверный рифмоплет не ошибся лишь с временем года, а остальное – мимо нот на два лаптя по карте. Для начала я не готка и сроду ею не была, да и стильные дольчики с чёрно-серебрянными спиралями бытия — это вам вовсе не какие-то вульгарные колготки! Только слепой перепутать может. Но это же не повод вешать над моей дверью следилку, в самом-то деле!
Прислушиваюсь к себе. Но возмущения настырностью управдомши и ее посягательствами на мое личное пространство нет. Только умиление. Жаль. Я почти надеялась. Лёгкого раздражения как раз хватило бы, чтобы написанные несмываемым маркером буквы пожухли и осыпались с рыжей самоклейки «под дерево», словно школьный мелок с антивандального покрытия. Вместе с зазевавшейся ночной бабочкой, случайно попавшей под чужую раздачу. Впрочем, она сама была бы виновата – нечего на моей двери окукливаться! Но раздражения нет. Даже самого наилегчайшего, а я еще не сошла с ума, чтобы пытаться вызвать его искусственно. Живи, бабочка!
Все, что не случается – не случается к лучшему. И никаких вам следилок.
Ковыряюсь ключом в замке, довольная, как три слона перед вагоном морковки. Я вообще не умею злиться, давно уже, да и творчество неизвестного пачкуна – такая же неотъемлемая часть моей жизни, как и заныканная под подушкой шоколадка, отличная такая шоколадочка, кстати, двухсотграммовая, с миндалём и апельсиновыми цукатами, как вспомнила – так сразу слюнки и потекли. Подожди немножко, моя дорогая, я уже почти дома и скоро к тебе приду, как же я без тебя скучала! Только лишь мысль о тебе и грела меня во время долгой прогулки по старому кладбищу… нет, ну по парку, конечно, но ведь все знают, на месте чего он разбит, да и плиты местами вполне себе сохранились, умело прикидываясь частью ограждения или дорожек. Но между могильными плитками и тобою, моя роскошная двухсотграммовая и совсем ещё даже ненадкусанная, огромная разница! И глупо было бы думать, что я могу предпочесть их тебе. Ты и только ты – властительница моего сердца и желудка! Мимолётная интрижка с батончиком из автомата не в счёт, сколько его было, того батончика, одно название, что Марс…
В прихожей темно, но свет зажигать лень, на ощупь пробираюсь в комнату. Плюхаюсь на диван прямо в кедах, дрыгаю ногами, но обувка сидит крепко. Ну и пофиг, всё равно скоро придётся вставать и идти на кухню ставить чайник. Но прежде… Сую руку под диванную подушку и достаю её – огромную и восхитительную двухсотграммовую чёрную богиню моего сердца. Обожаю звук сминаемой фольги, но куда больше – сладкую горечь на языке. Что ещё надо человеку для счастья? Телевизор? Ага, как же! Он у меня есть. Модный и навороченный, с 4-ди эффектом и выходом в сеть. Пылится в углу, даже толком и не распакованный. Родители подарили на новоселье. Они меня очень любят, но всё ещё продолжают робко надеяться, что когда-нибудь я стану такой же, как все. Но я – не как все, и телевизор мне для счастья не нужен вовсе. А что нужно?
Конечно же, шоколадка! И книжка.
Хорошая, интересная, про космос или таинственные приключения, добрая и трогательная, и обязательно с продолжением, чтобы удовольствия хватило на подольше. Книжка лежит на своем обычном месте, под диваном, куда мне удобно будет в любой момент дотянуться рукой. Терпеть не могу лишних движений! Вечером с ребятами собирались в кино, но до семи уйма времени и я успею покайфовать. Однако хороший кайф требует подготовка, крепкий горячий чай и прочее вкусненькое из сумки и холодильника – не ревнуй, шоколадка! Ты всё равно была первой.
Иду на кухню.
Меня зовут Катя. Для друзей – Катёнок или Кошк. Люблю чёрный цвет, разные вкусности и добрые книжки про всякие тайны. Из-за плохо сросшейся в детстве голени терпеть не могу обувь на каблуках, но достаточно высока, чтобы не страдать из-за невозможности бегать на десятидюймовых шпильках. Мне двадцать лет, я вполне симпатична. Приложив некоторое количество усилий, могла бы сделать из себя настоящую супер-красавицу, от одного взгляда на которую встречные мужики сами укладывались бы в штабеля у моих косолапых ног, а кинопродюсеры и модельные агенты толпами дежурили бы у подъезда с контрактами наперевес. Но мне лениво. К тому же самой себе я нравлюсь как есть. И да – я не гот! Во всяком случае, не в том значении, которое обычно в это слово вкладывают. Хотя и крашу в чёрное волосы, ногти и губы. И подводку делаю «а-ля голодный вампир». И ношу только чёрное, вот уже почти десять лет. Ну что поделать, если мне так идёт чёрное? Но философия пессимизма и вечного умирания – не моё ни разу. Я слишком люблю жизнь и всяческие её удовольствия.
А ещё я бог этого мира.
Так получилось…
И это значит, что я всё-таки каким-то боком немножечко god…
***
– И когда только ты перестанешь носить свой траур? – спросила меня как-то мама. Давно ещё, года два как. Не знаю, действительно ли она имела в виду то, что сказала, уточнять я побоялась. Мамина проницательность меня иногда просто пугает – и это ведь при полном её нежелании что-либо понимать и замечать!
Пока закипает вода, нарезаю свежекупленное копчёное мясико и вынутую из холодильника колбаску тонкими ломтиками, а сыр – толстыми кубиками, открываю банку маслин – зелёных, с анчоусом! – и споласкиваю крохотные помидорки прямо в пластиковом контейнере. Покупаю их скорее не из-за вкуса – из-за удобства употребления, не надо ни резать, ни откусывать, как раз на один жевок, очень в тему, если имеешь привычку есть лёжа. Высыпаю на поднос пачку зубочисток – необходимая вещь, если не хочешь пачкать книжку сырно-колбасными пальцами. Алиса была права и не права одновременно – от сдобы добреют, конечно же, но далеко не только от сдобы. Сытый человек всегда добрее голодного, вкусная еда делает благодушнее и приятнее любого. Вот я, например – голодная я злая, а оно мне надо? Натворю чего с голодухи, потом переживать… нафига? Лучше последовать примеру Винни-Пуха и вовремя подкрепиться. Тем более что застрять в норе мне не грозит.
Окно в моей кухне огромное, в нём много неба и зелени далеко внизу, и почти нет города. В комнате есть ещё и балкон, и с него тоже видны лишь редкие крыши, кроны деревьев – парка и расположенной за ним лесополосы, сверху так похожей на самый настоящий дикий лес. Я знаю, что за лесопосадкой есть заводы, но раз я их не вижу, то можно притвориться, что ничего там вовсе и нет и лес настоящий. Там всё лето полно опят, чуть ли не с мая, и я иногда их собираю под настроение, когда лень ехать на рынок, а жареных грибочков хочется. В парке тоже растут, но всё больше белые да подосиновики, а по мне так опята куда вкуснее. Но самые вкусные грибы, конечно же, совы.
Не знаю, как они называются по-научному, большинство моих знакомых зовёт их поганками и обходит сторонкой, к вящей моей радости. Меня ими впервые накормила подруга по имени Альфа. Вообще-то по паспорту она Ленка, но Ленка в наше время давно уже не имя, а местоимение. Вот её все Альфой и звали. А она звала те грибы совами – потому что их огромные шляпки сплошь покрыты словно бы пушистыми совиными пёрышками. Их надо счистить, пёрышки эти, и отрезать ножку – она одеревеневшая. Не прожуешь. А шляпку просто жарить, целиком – если влезет на сковородку, конечно, ведь совы бывают и с велосипедное колесо. И получается офигительно вкусное нечто, больше похожее на нежную и тающую во рту телячью отбивную, чем на гриб.
Сегодня я грибы не собирала, хватит с меня и копчёностей, да и готовить лень. Походила под липами, пообещала, что к ночи сделаю дождь. Вообще-то я его не люблю, и потому наш район славится аномально солнечной погодой, но липы жалко, сохнут они. Ничего, пусть льёт всю ночь, а к утру закончится, вот и будет всем нам счастье. Уходя, раскланялась с Баронетом. Вряд ли он на самом деле баронет или какой другой аристократ, по манерам так скорее купец из не особо родовитых, но надпись на его плите совсем стёрлась, не прочитать. Так что пусть будет хоть граф, если ему так хочется. Сетовал на жару и воробьёв, на последних он всё время жалуется. Его плита у самых ворот, справа, и он никогда не отходит от неё далее чем на тридцать-сорок шагов. На нём вечная чуть потёртая чёрная пара и котелок, но столь странный костюм почему-то не выглядит нелепым. Иногда мне кажется, что он сам по себе, что вовсе не я его придумала, он всегда был в этом парке, задолго до меня, задолго даже до самого парка. Я просто первая заметила.
Может быть, мне так кажется оттого, что Баронет меня совсем не боится. Хотя и знает, кто я такая. Родители тоже не боятся, но каждый раз сильно расстраиваются, если случайно вдруг видят что, и всё ещё продолжают надеяться, что это возрастное и скоро пройдёт. Остальные же, когда узнают, сразу же пугаются страшно, я так нескольких лучших друзей потеряла, давно, в школе ещё. Хорошо, вовремя сообразила захотеть, чтобы они всё забыли. А то было бы проблем. Теперь же предпочитаю не рисковать и казаться друзьям просто немножечко сумасшедшей – пусть лучше считают, что у меня в башке тараканы, и все мои закидоны на них списывают. Они хорошие ребята, не хочется их расстраивать, а потом ещё и память править. Да и лень, если честно. Изобразить лёгкую придурь куда проще.
Чайник издает тонкий свист и щёлкает, выключаясь. Наливаю кипяток в свою любимую кружку – литровую, чтобы десять раз не бегать. Выбираю три пакетика из разных коробок – с лавандой, мелиссой и просто зелёный классический, завариваю все три вместе. Добавляю три столовых ложки тёртой с сахаром облепихи, старательно размешиваю. Три – хорошее число, правильное. Не то что два. Или, тем более – две. У меня вообще нет ничего парного. Кроме обуви. Но тут уж ничего не поделаешь, отращивать третью ногу влом, а влом – причина уважительная. Ставлю чашку на поднос, где уже уютно разместились тарелочки с булкой, мясом и сырными кубиками. Ну и майонез, конечно же – не мне бояться лишних калорий, я не потолстею до тех пор, пока сама этого не захочу.
Удобно быть богом!
Я могла бы, конечно, сделать всё это силой мысли, но если честно – руками намного проще. И вкуснее получается. У намагиченной колбасы вкус совсем не тот, а чай и вообще отдает освежителем воздуха, и никакого от них удовольствия. Несу поднос на тумбочку рядом с диваном, осматриваюсь придирчиво. Терпеть не могу вскакивать за чем-то забытым, когда уже уютно устроилась «на почитать». Но вроде бы всё на месте, в пределах дотягиваемости – плед на спинке дивана, если вдруг станет прохладно, подушка под боком, телефон рядом с подносом, книжка чуть выглядывает из-под дивана. Ну вот и отлично…
Снова ложусь на диван, но на этот раз обстоятельно, даже кеды снимаю, долго возясь со шнуровкой. Вчерашняя надпись на двери, кстати, как раз про них была. И тоже мимо нот.
«Эта готка, а не та
Носит чёрные гэта,
А сиреневые кеды
Есть у той, а не у этой»
Вот же забавный! Гэта я носила один раз, в седьмом классе, когда играла мёртвую гейшу в самодеятельной постановке по японским страшилкам. Жутко неудобные деревянные тапочки, да ещё и щёлкают при каждом шаге, словно кастаньеты. И нету у меня сиреневых кед, что за пошлость! Только чёрные. Высокие, на шнуровке. Испещрённые узором из черепов и берцовых костей нежного светло-лилового оттенка, счесть который сиреневым может разве что законченный дальтоник.
Я могла бы его вычислить, этого дальтоника-рифмоплёта. Легко. Как выражается один мой приятель-программер – «как два файла сгигабайтить». Не пришлось бы даже особо напрягаться и тратить лишние силы – вполне бы хватило того хихи, на которое меня пробирает каждый раз при виде его скверных стихов и испачканной двери. Наоборот – каждый раз мне приходится прикладывать довольно значительные усилия, чтобы не выпустить импульс-другой куда не надо, закрыться наглухо и не вычислить его. Случайно. Просто от переизбытка сил.
Нет уж.
Хватит с меня башен.
Башни, да… Хорошая такая оплеуха по новорождённому божественному самомнению – даже боги не всесильны. Нельзя отменить того, что сделал сам. Нельзя отмотать назад и переиграть по-новой. Не помню точно, о чём я тогда думала, но вряд ли собиралась всерьёз, не такая же я была малолетняя дрянь, в самом-то деле? Просто случайность, не подумала, не предусмотрела, а когда поняла – было уже поздно. Просто разозлилась не вовремя, тогда я ещё умела злиться и не знала о пользе сдобных булочек для малолетнего бога. Цепочка нелепых случайностей – если бы мой отец не увлекался авиамоделями, если бы я знала заранее, если бы была постарше и поумнее или просто в тот день посмотрела другое кино, если бы не смотрела кино, а читала книжку, где всё закончилось хорошо и жили они долго и счастливо, если бы мне не дарили тех кубиков, если бы, если бы…
Если бы я не была богом.
Глупо.
На следующий день узнаю, что Багирра нашла убойный аргумент. Раз новенькие едят за одним столом с Владыкой, то и вести себя должны соответственно. Новеньких проняло.
Утром устроили торжественную линейку, после которой один из бывших артистов, по второй специальности подмастерье кузнеца, сбил ошейники. А дальше случились две драки между рыжими и серыми. Безобразные женские the драки. Естественно, забияк тут же растащили и объяснили, что драться нужно по правилам. Натянули ринг, надели перчатки на руки. На этом правила и
кончились. В обоих поединках победили рыжие. Но это — если по очкам считать. Бабы отделали друг друга так, что мама не горюй. Бывшие рабыни мстили бывшим хозяйкам за двадцать лет притеснений и издевательств. В общем, медотсек переполнен, операция по пришиванию хвоста опять отложена.
Ктарр готов убить всех четверых.
Вечером трубовоз-автобус вернулся из второй спасательной экспедиции. Парни на самом деле вывезли все! Даже жерди заборов. Кузов воняет навозом, и вряд ли его удастся отмыть. Зато стадо удвоилось. Население оазиса, кстати, тоже. Появилось около десятка очень маленьких и очень шумных котят. Уже сомневаюсь, стоило ли затевать перевоз родственников. Но коты
детям очень рады. Говорят, детские голоса — это именно то, чего не
хватало поселку. Дети уже порвали когтями надувной борт бассейна одного фонтана. Теперь «помогают» Петру зашивать и заклеивать. Такая веселая рыже-серая клумба вокруг солидного дяди.
Третий день сумасшедшего дома. Наконец-то пришили Ктарру хвост. Но перед этим зашили Проныре разорванное ухо. Подростки определяли иерархию. Разумеется, не на ринге, а за рощей.
Аксакалы из новеньких тоже решили занять командные высоты, отодвинув рыжих бригадиров. Пришлось созвать экстренное собрание и объяснить, что бригадиры назначены приказом леди Линды. Кто не согласен с ее распоряжениями, обязан в двадцать четыре часа покинуть оазис. Все они теперь свободные граждане, силой их держать никто не будет. Такова моя воля!
То же относится и к молодым, которые не соблюдают местные порядки, — я грозно взглянул на наиболее помятых мальчишек. — Кому не нравится — в двадцать четыре часа!
Речь моя была кратка и решительна, чем произвела впечатление на старожилов. новичкам еще долго объясняли, что они лицезрели самого Владыку в гневе. И слова о двадцати четырех часах — это не серьезно, а ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНО!
Почему я выбрал именно такое время? На Ррафете это ни то, ни се. Меньше суток. Но местные перевели новичкам как «от рассвета до заката». Часть новых женщин уже прошли регистрацию и обмеры, получили комплекты одежды на все случаи жизни, наслушались рассказов старожилов о сказочной жизни, и уходить из оазиса никуда не желали. Поэтому недовольных аксакалов
буквально заклевали.
Проныра с сестрой под шумок решили перевезти из города мать. Свежеотремонтированный дом вместе с мебелью и прочим скарбом сдали в аренду за неплохие деньги. Поэтому все перевозимое барахло уместилось в два больших мешка, которые привязали к скобам на байке. (Эти мешки тащились за байком на манер воздушных шариков). Багирра тут же определила мать Проныры в главные поварешки.
В полдень пришло тревожное известие из Дворца. Перед крыльцом парадного входа собралась демонстрация жен и наложниц арестованных чиновников. Устраивать демонстрации с лозунгами и плакатами на Ррафете пока не умеют. Просто стоят и молчат. Но многие могли запастись отравленными иглами, или просто смазать кончики когтей ядом. Поэтому проходить через такую толпу опасно для жизни.
Посоветовал Владыке сыграть на разрыв шаблона. Рабыни накрыли для демонстранток столы со вкусной едой в тени деревьев парка, расстелили циновки, и вообще, выказывали сочувствие и радушие. Разумеется, первыми пробовали блюда, чтоб показать, что в пище нет яда. После этого многие коготки были отмыты от яда, и матроны приступили к трапезе.
В этот момент, в окружении рабынь и стражниц, к демонстранткам вышел сам Владыка. Отведал несколько блюд и сообщил, что если кто-то из жен хочет разделить судьбу мужа, разделить с ним тяготы жизни за решеткой, он, Владыка, не возражает. Такова его воля. Для остальных все по-старому. Свидание раз в неделю.
Поднялся страшный шум. Под этот шум Владыка с достоинством удалился.
Храбрая нашлась только одна. Наложница в скромном ошейнике. Посоветовал Владыке поселить ее с хозяином в комнате на первом этаже. Преданность надо поощрять. Владыка посмеялся и согласился. После чего сообщил мне, что дожидался смерти от яда рабыни или стражника, чтоб уничтожить всех женщин за измену, и тем самым ослабить кланы или спровоцировать бунт. Подавить стихийный, неподготовленный бунт в зародыше проще простого. Мда… Жестокие здесь нравы…
Посоветовался с Бугрром, не съест ли скот всю траву-пустырник в нашем оазисе. Бугорр успокоил, что чем больше ее едят, тем сильней и сочней она растет. Наступление пустыни оазису не грозит.
Если Проныра завоевал авторитет в честном бою, то Татака — благодаря хвосту. Хвост у нее — на самом деле нечто особенное. Местное чудо. Толстый и пушистый как у снежного барса. Котята за этим чудом хвостиками бегают и просят дать потрогать. Спросил у Марты, как так получилось, поморщилась,
созналась, что ошибка вышла. В чем — уточнять отказалась.
Распорядился на вечернем киносеансе показать мистерию «День победы» для новеньких. В основном, чтоб поднять авторитет старожилов. Предложение встретили с восторгом. Почему-то артисты думали, что показывать ее можно лишь раз в три года. Теперь у стены дома, отведенной под экран, суета.
Мухтар подал идею расширить кинозал. А раз больше зал, экран тоже должен быть больше. Петр сказал, что картинка бледнее не станет — у него есть специальная краска, отражающая свет. Ну, как на дорожных знаках. Вот ее на экран и пустим.
С обустройством новых разобрались, поэтому распорядился завтра устроить им экскурсию по всем объектам, в том числе и на озеро Крратерр.
Темнеет. Народ начал собираться на кино. Все решили приодеться. Парни — в театральные доспехи, девушки — в лучшие платья. Что интересно, среди старожилок сельская мода не в почете. Одеваются как знатные дамы.
Чувствуется вкус. А я даже не знаю, кто у нас главный кутюрье.
Звучат фанфары.
— Жители оазиса! До начала мистерии «День победы» осталась четверть стражи — разносится над оазисом усиленный динамиками голос Пуррта.
Мне снится детская. Обои с маленькими звёздочками, похожие на звёздное небо за окном. Тень оконной рамы на ковре, похожая на крест. За окном звёзды, полумесяц, уличный фонарь. Скоро начнет светать, но пока ночь в своих правах. Это моя маленькая вселенная полгода назад. Сейчас, во сне, я лучше чувствую время, лучше помню. И этот сон взаправдашняя правда. Другие мне и не снятся.
Я, маленький глупый плюшевый медведь, глазки-бусинки, лежу на ковре в царстве креста и звёзд. Что-то побеспокоило меня, что-то нехорошее вот-вот случится. Хозяин Демиан спит, его лицо безмятежно. Значит, недаром я накануне вломился в церковь внизу улицы и украл бутыль святой воды. Львиная её порция теперь плещется в увлажнителе. У пацана отличные родители, которые заботятся даже о составе воздуха в детской, и этим здорово облегчают мою работу.
Я люблю его, моего хозяина Демиана. В хорошем смысле — после всего, что было потом, я вынужден уточнять это даже наедине с самим собой. Светлые волосы мальчика взъерошены, курносый нос зарылся в подушку. Когда Демиан смеётся, то запрокидывает голову, и в его серых глазах вспыхивают янтарные искорки. Когда ему плохо, гранит с янтарём уступают чёрному, как небо в новолуние, ониксу.
Проверяю, не расплавилось ли распятие под кроватью. Нет, пару дней ещё протянет. Это хорошо. Не люблю красть их из церкви, крестики жгутся и оставляют на плюше подпалины. А я хочу быть красивым мишкой! Если бы я мог, то держался бы от любой церковной утвари подальше. Даже распылённой в воздухе святой воды достаточно, чтобы мои лапы чесались и в голову лезло всякое.
Окна закрыты, ведь ещё весна, ночи холодные и отопление в детской включено. Скоро наступит май, увлажнитель отправится на антресоли, и тогда мне прибавится головной боли. Зато каждую ночь цикады будут устраивать концерты. Мне очень нравится здесь, на Земле. Нравится хозяин, который меня любит и бережёт, не то, что соседские дети свои игрушки. Вот и я стараюсь беречь его. Летом, когда Дёма катается на велосипеде, я еду в маленьком багажничке позади. И у меня всегда под лапой припасена острая проволока или кусок стекла. Просто на случай, если собачки захотят поиграть с нами в догонялки.
Мальчик спит безмятежным и крепким сном. Почему же не сплю я? Все дела сделаны: игрушки убраны, принесённые из церкви лекарства работают, окна протёрты. Я хорошо потрудился и пора бы на боковую, но что-то плохое вот-вот случится. И я не сплю.
Не знаю, что делать. Родители в какой-то дурацкой командировке, открывают больницу или что-то вроде того. В доме только прислуга и мы, а что может прислуга? Это только папа всесилен, мама всемогуща, а Демиан — весь мир. Заползаю в кроватку и прижимаюсь к маленькому хозяину изо всех сил. Чтобы ни случилось, мы встретим беду вместе…
…где-то внизу бандиты выбивают входную дверь.
Впервые я увидел отца Пабло в суде. Он мне сразу понравился. Не тем, что детские прикасания к моей жопе в тот раз были чересчур робкими для серьёзных проступков. И не тем, что присяжные его оправдали — меньше всего меня волновало, действительно ли отче любит дёргать молодые стручки. От него исходила сила, вот что имело значение. Ворс стал дыбом, едва он вошёл в зал. Я чуть не вывернулся из детских рук, чтобы забиться в щель. Скрыться! Исчезнуть! То, что живёт внутри меня, то, что и есть я, до сих пор до усрачки боится преподобного.
Не знаю, как так вышло, но этот худой лысоватый мужчина с вечно мокрыми губами и раздражающей манерой протягивать гласные в коротких словах, оказался сильнее всех. А уж я насмотрелся на священников за годы краж! Но только услышав неожиданно глубокий для такого хиляка бас, поверил в то, что всё ещё можно вернуть. Если, конечно, быть осторожным. Потому что отец Пабло обратит меня в пыль, если я дам слабину.
Поэтому сейчас у Пабло во рту кляп. А когда я даю ему подышать ртом — в архивах суда у меня было достаточно времени, чтобы изучить опыт похищений — приставляю к горлу нож. Преподобный соображает и лишнего не говорит. Да и вообще не создаёт проблем. Меня даже немного напрягает его покорность, словно Его святейшество что-то задумал или что-то знает.
Сейчас Пабло связан в грузовом отсеке минивэна, который я одолжил в хранилище вещдоков при окружном суде. Я сижу на водительском сидении. Солнце высоко, мне дурно и хочется спать. Но нужно проложить курс автопилоту. Поэтому я тычусь стилусом в смартфон, листая карту города.
В наши дни угнать авто очень непросто. Едва терпила звонит копам, как те удаленно блокируют движок и двери, после чего подарочная консерва дожидается прибытия патрульной машины. Но расчипованного авто драгдилера нет в реестрах, оно невидимо. Зато в трущобах, где мы сейчас стоим, это ведро с болтами знакомо каждому, у кого есть глаза и хотя бы немножечко мозгов. Поэтому никто не рискнет копаться в нем и уж тем более не наберет 911.
Держать стилус сложнее, чем нож, к тому же я обжёг обе лапы, пока собирал сумку для преподобного педофила. Любишь детишек, старый хер? Сегодня я организую тебе рандеву.
Вбиваю, наконец, адрес. Тачка весь день стояла на солнце, батарея подзарядилась, так что заряда хватит. Мотор еле слышно гудит. Мягкий толчок — поехали! Нам предстоит неблизкий путь в загородную промзону, поэтому я сползаю с сиденья и забиваюсь под торпедо, чтобы вздремнуть.
Снится болезнь. Было ли это редчайшим сочетанием цепочек ДНК, или звёзды сошлись на небе в определенном порядке, а может кто-то просто и без изысков решил поставить на человеческой цивилизации крест, предотвратить это было невозможно. В одну из ночей, когда лунный диск нарядился в багряные оттенки, а ветер нёс с запада горький запах цветущих трав, Демиан заболел. А я впервые открыл глаза. Мы оба, я и тот, кто пожирает тело и разум хозяина, пришли в одно время, из одного места, и с одной целью.
Но я не представляю, как можно любить лихорадку, чуму, холеру, тупое и вечноголодное сознание, которому всё время подавай больше, больше, больше! Демиана, который обожает хлопья с молоком на завтрак и который станет космическим пиратом, когда вырастет, любить легко.
Раньше тот, который сидит в Демиане, пытался со мной разговаривать. Напомнить, зачем мы здесь и всё такое. Но я так сильно ненавижу его, что даже отказываю в праве на рассудок. Это просто болезнь. Очень страшный и безмозглый насморк, который нужно лечить. Поэтому со мной больше не пытаются говорить.
И потом, я здесь точно не для каких-то там Предназначений. Мне нравится смотреть губку Боба по телику и разрисовывать соседских садовых гномов. Простые радости обычного мишки Барни. Попробуй, отбери!
Автомобиль подъезжает к финальной точке маршрута и останавливается. Я просыпаюсь, подтягиваюсь за край сиденья и залезаю, наконец, на него. Потрясающе, машина действительно довезла нас без приключений в конечный пункт долгого путешествия. Вокруг раскинулась заброшенная промзона: пустые склады, ветхие цеха с ржавыми станками и прочий мусор. Поразительно, как сильно ужался город в последние годы. Даже когда я с маленьким хозяином жил в доме и ездил на пикники, то обращал внимание на заброшенные кварталы. Сейчас, когда я познал изнанку жизни, этого дерьма стало как-то уж чересчур много.
Ночь тиха и темна; луна на небе напоминает огрызок; звёзды закутались в дымку, словно старые фотографии в паутину. Вокруг ни души: никто не ссыт под забором, не трахается, не торгует наркотой. Чёрт, да возле городской школы опаснее, чем в этих безлюдных краях.
Но я знаю, что скрывается за этой обманчивой тишиной. Нет, не знаю — чувствую. Мой маленький хозяин здесь. И он болеет.
Открываю дверь, и слушаю ночь. Затем достаю нож и спрыгиваю на землю. Пора бы открыть грузовой отсек и развязать преподобного, но я не спешу. Если тут есть люди, с ними я справлюсь лучше.
Огромная серая пятиэтажная коробка нависает надо мной. Окна не горят, в чёрных прямоугольных дырах нижних этажей не осталось ни единого целого стекла. Здание мертво, как выбросившийся на берег кит. Далеко от города, далеко от свалок мусора. Тут нечего делать бездомным, сюда не приезжают копы. Идеальное место, чтобы привезти похищенного на передержку, а потом прикопать в окрестностях. Статистика похищений — штука паршивая. Не каждый бедняга живёт хотя бы пару дней, и уж совсем редко пленники возвращаются домой. Но из любой статистики есть исключения.
Первый труп я нахожу на подходе. Бродячие собаки поработали на совесть, так что опознать его нельзя. Судя по дырам от пуль на тёмной неброской одежде, он пытался убежать. Не получилось. Второй труп я нахожу на проходной, в будке вахтёра. Заперся и застрелился. Сквозь грязное стекло видна почерневшая кисть, где ещё можно разобрать остатки татуировки: большая звезда в обрамлении. Кажется, это лезвие серпа. Долбанные ролевики-леваки, фанаты несуществующей страны. Когда-то они были для меня обычным фоном: вечерние новости в гостиной, обрывки телефонных разговоров. Кого-то убили, ограбили банк, похитили, взорвали, украли. Слишком сложные и слишком скучные вещи для маленького Барни. Были.
Наверное, им просто были нужны деньги. Но и не удивлюсь, если эти кретины появились у нас в доме по наводке болезни Демиана. Совсем не удивлюсь. Потому что, если бы мальчика не забрали, он бы вылечился. И всем планам конец. Никаких предзнаменований, никаких всадников на бледных конях. Зато скаутский салют, выпускной, колледж…
Третий труп я нахожу на лестнице. Его тоже разорвали собаки, и довольно давно. Рядом с телом лежит нетронутый автомат. Должно быть, его просто некому подбирать. Жаль, мои лапки не приспособлены для таких игрушек — ну почему мне не досталось тело какого-нибудь сраного трансформера?!
Дом наполнен спокойной тишиной заброшенного места. Но где-то под крышей, на пятом этаже, мой тонкий слух всё-таки распознает какую-то возню и слабый голос. Хозяин здесь!
Я так спешу к автомобилю, что не успеваю додумать одну тревожную мысль о том, что если киднапперы мертвы, кто опекает хозяина сейчас? Мои мозги сделаны из ваты, это сильно сказывается на мыслительных способностях, увы. Поэтому я оказываюсь совершенно не готов ко встрече с собачьей стаей на выходе из здания.
Первая же собака сбивает с ног, я только чудом умудряюсь поцарапать ей нос. Тварь отскакивает, а на меня бросается вторая, не давая подняться. Бью её второй лапой, но удар приходится вскользь, и вместо того, чтобы оторвать суке голову, я лишь отгоняю мерзкое животное. Плохие собачки! Плохие! Третья шавка хватает меня за плечо, разрывает мягкий плюш и намертво цепляется в лямку рюкзачка. Дура! Ловко вскрываю ей горло и отпихиваю агонизирующий труп к остальным блохастым. Вы только посмотрите, как испачкали меня! Фу!
Стая мешкает, и я успею подняться на ноги и заскочить обратно в дверной проём. Теперь твари могут добраться до меня только спереди, и уж тут я накормлю их железом до отвала. Подходите! Ну!
Только сейчас я понимаю, что мы дрались в полной тишине. Ни лая, ни визга. Даже сейчас собаки стоят и смотрят на меня молча. Одна, две, три. Слишком много для маленького медвежонка.
Раненная лапа плохо гнётся, но я всё же умудряюсь освободить лямку, переложить нож и осторожно снять рюкзачок со спины. В нём лежит тот самый смартфон, связанный с автомобилем, и функция удаленного управления может работать в ручном режиме…
Всё происходит одновременно. Авто врезается в стаю, а одна из собак, самая сообразительная, прыгает на меня. Мы катимся по полу, нож отлетает в сторону, и я пихаю ей в пасть смартфон, который тут же трещит под крепкими зубами. Собаке больно — осколки тачскрина впиваются в нёбо и язык. Она пытается выплюнуть железку, но я бью по голове. И ещё. Ещё! Получай! Получай!
Снаружи металл и пластик скрежещут о каменную кладку, наконец-то я слышу жалобный визг, словно чары развеялись. Нашариваю нож и возвращаюсь к оглушенному животному, чтобы добить.
Что и говорить, это были очень плохие собачки.
Пабло жив, только слегка помят. Развязываю его и напрягаюсь, ожидая подвоха. Но святой отец собран, серьёзен и почему-то даже не пытается меня убить. Он берёт сумку, которую я собрал для него, заглядывает, кивает. На долю секунду мне кажется, что я замечаю в углу минивэна что-то белое, похожее на пух, но это неважно, и я выбрасываю мысли об этом из головы. Вопросительно вскидываю голову, Пабло облизывает губы и кивает в ответ.
Веди меня, говорит он, будто уже знает, где мы и зачем.
Я веду.
Лестница очень долгая, поэтому священник несёт меня на руках, демонстративно не обращая внимание на окровавленное лезвие у груди. Проходим мимо трупа с автоматом и бесполезное железо жалобно звякает во тьме. Мы продолжаем восхождение.
Если выживу, если когда-нибудь найду человека, который придумал плюшевого медведя без рта, зашью идиоту рот проволокой. Мне очень хочется объяснить Пабло, что я заварил эту кашу не ради рода человеческого. Я хочу своего хозяина назад. А болезнь… Если бы я просто бросил мальчика, тот бы умер и всё закончилось. Но я хочу Демиана назад и выпущу святому отцу кишки, если он убьёт парня.
Вот бы еще как-нибудь объяснить это Пабло…
На пятом этаже когда-то был зал для совещаний или что-то в этом духе. Гигантская комната с завалами сломанной мебели по углам. Крыша вся в дырах. Сквозь них можно было бы рассмотреть звёзды, но звёзд нет. Есть только грязные облака. Ковролин на полу весь изрисован, и линии не сразу складываются в моей голове в знакомый пятиконечный узор. В центре пентаграммы сидит Демиан. Он ужасно похудел, стал похож на скелет, непонятно как его ещё держат худенькие ножки-веточки. Когда-то светлые волосы стоят колтуном. Он видит нас. Он страшно зол: верхняя губа приподнимается, обнажая зубы. Грязные пальцы скрючиваются, как когти хищной птицы. Демиан делает к нам шаг, затем ещё. Ещё.
Если бы я мог плакать, разревелся бы без стеснения. Но мишки не плачут, поэтому я только крепче сжимаю рукоятку ножа. Позади меня Пабло опускает на пол сумку с Библией, распятием, баночками с водой. Делает шаг вперёд. Тогда-то я понимаю, что ничего из этого не пригодится. Что кресты и звёзды, между которыми мы теперь стоим, ничего не значат. И единственные настоящие вещи здесь, — это умирающий в измученной плоти демон и далеко не святой отец.
Они стоят друг напротив друга, всего в нескольких шагах. А я… не знаю, что мне теперь делать. Сраная собака сожрала телефон, и уже не позвонить 911. Остаётся ждать, и копить решимость. Если Демиан победит, я убью его. Потому что лучше так, чем как сейчас. Мальчик должен получить свободу. А потом я переверну тут все вверх дном, найду растворитель, обольюсь и сожгу себя нахрен.
А если победит Пабло?
Крыша скрипит, словно устала держать небо и вот-вот рухнет. То здесь, то там балки начинают потрескивать, словно что-то тяжёлое ходит по ней. Сквозь дыры с неба падают маленькие белые комочки. Сначала мне кажется, что это первый в уходящем году снег, но один из них опускается мне на лапу, и я вижу, что это маленькое пёрышко.