Валентин сумрачно разглядывал пейзаж за окном. Из коттеджа, в котором его заперли, была отлично видена скала — коготь. Драный флаг заката вяло мотался на ней, как на древке. На душе было скверно. Скверно ощущать себя предателем и трусом.
Потому что ты, Велли Риммер, именно это и есть, предатель и трус. Кто не смог выстрелить там, на заводе? Над кем смеялся Шнур? Кто не смог промолчать, и все, что знал, выложил, а ведь тебя даже не пытали. К стулу не привязывали и ногтей не драли. С тобой просто поговорили. Мягко, учтиво, вежливо. Заинтересованно.
А ты и рад болтать! И что теперь делать? Оставаться?
Завтра-послезавтра придет Эннет. Наивно думать, что он тебя спасет и оставит в живых. Ни в коем случае!
Велли достаточно уже успел увидеть в лагере подле Полой горы, чтобы продолжать тешиться радужными иллюзиями. Эннет не простит ни предательства, ни плена. Если только…
Если не сбежать и не предупредить его о засаде. А уж какую следует историю он сможет сочинить по дороге. Остался сущий пустяк: придумать, как отсюда скрыться. Причем, желательно не наделать лишнего шума.
Или все-таки остаться? Вдруг пустынникам все же удастся справиться с Эннетом?
От одной этой мысли Велли похолодел. С Эннетом, у которого новое, с иголочки, оружие, плазменки, мерги и автоматы Рича?
Кем нужно быть, чтобы справиться с такой силой?
А кстати, кто они? На военных не похожи. На кхорби… Кхорби среди них есть, да, но никак не больше половины. Ополченцы? Откуда? За столь короткий срок невозможно подготовить боевой отряд. Притом, подготовить в пустыне.
В пустыне? А почему ты, Велли, взял, что именно в пустыне?
А вот почему, сам себе ответил он.
Мимо его окна неспешно проехала группа всадников верхом на наугах. Четверо из них и вправду были пустынниками, зато на одном был серебристый, фабричный плащ. Но этот последний сидел в седле не хуже остальных, словно после долгих тренировок. А ведь науг на вид — не самый приспособленный для верховой езды зверь. Интересно, куда это они? С бурдюками и переметными сумками… и с оружием…
Он проводил группу взглядом. Затеяли еще каверзу?
Возможно, это важно. А возможно — вовсе нет.
Велли еще какое-то время пялился в окно, пока совсем не стемнело. Ничего интересного он больше не углядел.
Когда край пустыни слился с небом, и стало окончательно невозможно хоть что-то увидеть, Велли отправился по второму кругу изучать свою тюрьму. Типовой коттедж не оставлял шансов — ни чердака, ни подвала здесь не предусмотрено, входная дверь всего одна, а система вентиляции и кондиционирования никак не сможет стать выходом по конструктивным причинам. Оставалось надеяться, что к нему этой ночью кто-то заглянет. А кстати, не может не заглянуть: пленников полагается изредка кормить. Значит, нужно вооружиться… и запереть дверь изнутри, чтобы гость не пришел внезапно.
С последним возникли трудности. И кто придумал пластиковую складную мебель? Хоть бы кусочек металла. Посуда тоже не приспособлена для выяснения отношений. Вот разве нож… ага. Нож… но ножом ведь можно и насмерть зарезать… потому что напугать ножом можно обывателя, а не бойца, который сегодня утром сражался, и, что важно, победил.
Значит, просто оглушить, как Велли хотел с самого начала, не получится. И надо готовиться к тому, что человека придется убить…
Он в задумчивости склонился над тремя кухонными ножами, обнаруженными в квартире. Надо же! Никто и не подумал их забрать! Неслыханная удача!
Один, со скругленным кончиком, сразу же вернул в стол. Два других взял. Взвесил. А что, он когда-то довольно ловко умел кидать ножики в цель. И в дартс всегда выигрывал у братьев…
Вот уж кто в такие переделки никогда не попадал… ну, ничего. Война доберется до Руты, и всем достанется. Уж никак не меньше, чем Велли.
Один ножик, тот, что пошире и подлиннее, Велли сунул за пояс. Второй, поуже, взял в руку.
Теперь осталось только ждать.
Через час ожидания он начал сомневаться, что о нем кто-то вообще помнит. Через два часа искушение лечь поспать начало робко спорить с планами побега. Через три часа он уже всерьез обдумывал этот вариант. Причем, обдумывал с облегчением: необходимость совершить убийство все-таки его тяготила, хоть сам себе он в этом и не признавался.
К сожалению, на исходе третьего часа ожидания замок пискнул, сообщая о том, что выход свободен. Велли торопливо подбежал к двери и встал сбоку от нее, держа наготове нож. В дверь стукнули костяшками пальцев, кто-то дернул за ручку.
Валентин трясущейся рукой отодвинул задвижку.
Там, снаружи, в дверь решили постучать ногой, она, разумеется, тут же распахнулась.
— Эй, болезный! Жратва пришла!..
Человек совершил непростительную ошибку. Он не увидел Велли в комнате, но все же решился войти в коттедж. А пленник понял: или сейчас, или уже никогда. Потому что потом бежать будет поздно. Или ты и дальше намерен праздновать труса? — спросил он сам у себя.
Ну нет, хватит.
И Велли ударил. Ловко у него получилось, словно всю жизнь тренировался. Посетитель тихо охнул и осел под ноги убийце.
Дальше Велли действовал, словно кто-то шептал ему в ухо.
Закрыть дверь. Притушить везде свет. Оставить только в прихожей. Выдернуть из раны нож. Снять с гостя пустынный плащ. Быстро, чтобы не заляпать кровью… хоть в темноте и не видно, а все равно, мало ли…
Черт, крови и вправду много… замыть. Пока снимал плащ, Риммер повернул убитого лицом к свету. Он оказался мальчишкой, с тонким пухом над верхней губой. Младше Велли самое малое лет на пять. Ну, сам виноват. Нужно было думать, прежде чем входить. На этот раз удача спела не ему, а мне…
А значит, нужно распорядиться этой самой удачей с умом.
Плащ великоват. Но большой — это не маленький. Заметно не сильно.
Так. Осмотреться еще раз… что взять с собой кроме ножа? Надо было раньше поискать фляжку, ведь наверняка есть…
Но на это времени и вправду нет. Какую-нибудь емкость найти, чтобы с крышкой…
Пусть будет вот эта бутылка. В ней остатки масла, но мы их сейчас выльем… Что еще? Еды в коттедже нет, а та, что принес э… убиенный охранник… вся пропиталась кровью. Ну, и обойдемся. Если Эннет мне поверит, с едой проблем не будет, только бы добраться.
А если не поверит? Снова стало страшно чуть не до дрожи в коленях. Нет, поверит, почему бы ему не поверить?
Надо придумать такую историю, чтобы поверил.
В этой истории почти все будет правдой.
Все, кроме одной-двух недомолвок.
Ну, готов? Надо еще взять ключ от коттеджа. Вон он, валяется у порога.
Все. Теперь уж точно готов.
И Велли вышел на улицу.
Осмотрелся — пусто, тихо. Прикрыл за собой дверь.
На основную улицу выходить поостерегся. Хотя обругал себя за это ругательски, потому что стоит притвориться одним из этих… пустынников… и сразу можно пройти незаметно половину поселка. Но сделать это духу все равно не хватило, так что двинулся из тени в тень, от забора к забору.
Смог облегченно вздохнуть, только когда добрался до крайнего дома.
Предстояло преодолеть открытое пространство до скальной гряды и спуститься в ущелье. А там только его и видели…
Все три чудика здесь лежат. И дымятся. Вся земля вокруг дымится, как на пожарище. В горах вообще травы мало, а тут последняя выгорает. Когда рыба огнем пыхнула, чудиков хорошо так об камни приложило… И шкуры белые обгорели.
— Это люди, — говорит Мудреныш. Да мы и сами видим. Просто одежка на них чудная.
— Придурок! — шипит со злостью Кремень Верному Глазу. — Чтоб тебе век червей жрать!
Да, в незавидное положение мы из-за него попадаем. Если кто-то из местных видел, как мы этих грохнули… Война будет. А нам это надо? И так жрать нечего.
— Сходили, поохотились… — бормочет Ворчун, ложится на край обрыва и высматривает летающую рыбу под водой. А я вспоминаю о четвертом чудике и лезу вверх по скалам его разыскивать. Что с ним делать, еще не знаю. Это в том случае, если он живой. Нам он ничего плохого не делал. Но зачем нам живой свидетель? Решил, приведу, пусть Мудреныш думает.
Четвертый чудик оказался бабой. Совсем молодой бабой. Приложилась об камни она сильно, но дышит. Я забрасываю ее на плечо и начинаю спуск. Тут она приходит в себя и кричит от боли. Видимо, пару ребер поломала. Я перекладываю ее на другое плечо, поудобне. Затихает.
Лазать по скалам с бабой на плече — еще то удовольствие. Два раза чуть не срываюсь. Но — пронесло. Наконец, сгружаю ее бережно на землю и говорю:
— Девка.
Она садится, смотрит на нас изумленными глазами, потом своих замечает. Вскрикивает испуганно и к ним на одной ноге прыгает. При этом все что-то на непонятном языке лопочет. Тела тормошит, пульс на горле щупает… Убеждается, что живых нет и тихонько так воет, не так, как наши бабы голосят.
— Один еще дышал, но не жилец был. Спину сломал, — говорит мне Мудреныш. — Я ему помог, чтоб не мучился.
— А с ней что теперь делать? — спрашиваю я. — Жалко ее. Но она знает о нас.
— Ну так думай.
— Оставлять ее нельзя. Она нас видела. Может, с собой возьмем?
Мы смотрим на девку. Она на четвереньках, подвывая, ползает от одного тела к другому, тормошит, бормочет, пытается нащупать пульс.
— Берем девку с собой, — громко говорит Мудреныш, подходит к ней, садится и ощупывает ногу, на которую она боится наступать. Девка визжит, выворачивается, садится на попу и протягивает Мудренышу какой-то предмет.
При этом что-то испуганно лопочет. Хотя, понять можно. Фразы короткие, отрывистые. То ли «не подходи», то ли «не бей». Мудреныш протягивает руку и берет предмет, который она ему предлагает. Девка опять визжит, вроде, даже не хочет сначала отдавать. Потом отпускает.
Я подхожу, чтоб рассмотреть ее подарок. Странная штуковина. Никогда таких не видел. Рукоятка — это понятно, сама в руку просится. А над ней что за перекладина? Мудреныш вертит штуковину в руках, хмыкает и передает
мне. А сам вновь берется за ногу девки. На этот раз она не вырывается. Только шипит от боли.
— Кости целы. Ушиб, или растяжение, — говорит Мудреныш. Косится на меня и добавляет: — Отдай ей.
Я отдаю штуковину девке. У чудиков и вещи чудные. Эта штуковина тяжелее камня. И зачем она?
— Зачем она тебе эту штуковину дала? — спрашиваю я.
— Видно, хотела за нее свою жизнь выкупить, — пожимает плечами Мудреныш.
— А почему велел отдать?
— Чтоб она поняла, я с ней не торгуюсь. Что прикажу, то и будет делать.
Нескоро я еще стану таким умным, как Мудреныш. Парни стоят вокруг нас, слушают разговор и рассматривают девку. Она — нас.
— У нее еще ребра поломаны, — вспоминаю я. Но Мудреныш уже меряет площадку шагами, что-то высматривает, обдумывает… Сам же нас учил: поначалу дай пленнице максимальную свободу — и наблюдай. Пусть она свой
норов покажет. А он и не смотрит на нее. Мы смотрим, он — нет. Зачем учил?
— Как ты думаешь, Клык, бешеная рыба сколько пролететь может? — вдруг спрашивает он. Я даже теряюсь сначала. Но мозгую быстро.
— В небе ни буреломов, ни ущелий, ни скал нет. Путь прямой и легкий, как по степи. Нам в три дня столько не пройти, сколько она в день пролетит.
— Вот и я думаю, что она издалека. А в этой долине чудиков может и не быть! Пришлые они, как и мы. А поэтому — что?
— Продолжаем разведку?
— Точно! Но чудики могут прийти за своими. Нас они видеть не должны. Кремень, Фантазер, когда мы уйдем, затрите здесь все следы, ясно? Словно нас и не было.
— Легко! — усмехается Кремень.
Девка хромает ко мне, дергает за рукав и лопочет что-то, водя руками в воздухе. Я не понимаю, но Мудреныш переводит:
— Спрашивает, где рыба. — И отворачивается. Я подхожу к обрыву, зову девку жестом и указываю на бурный поток. Красное брюхо рыбы отчетливо просвечивает под слоем пенистой воды. Мордашка у девки и так не веселая, а тут словно каменеет. Она ковыляет к своим, снимает с головы…
шапку — не шапку, не знаю, как назвать… Ту белую штуку, что на голове надета. Пристраивает на сгиб локтя и замирает надолго. Со своими прощается, это понятно. Еще я отмечаю, что ничего серьезного с ее ногой не случилось — с каждым шагом все увереннее ходит. Но левой рукой старается
не махать. И дышит осторожно. Трещина в ребрах точно есть, если не серьезней.
Девка нахлобучивает белую шапку на голову и собирается мертвых камнями засыпать. Правильно, конечно, но этого мы ей позволить уже не можем. Мудреныш велел, чтоб все было как до нас. Девка подбегает ко мне на Кремня жалуется. Нет, слов я не понимаю, но и по жестам ясно. Тут Мудреныш, руки протягивает и снимает с нее белую шапку. На ладони
взвешивает — и швыряет на середину речки. Девка в шоке, а Мудреныш говорит:
— Кремень, сбросьте одного жмурика на камни у самой воды. Клык, ты девку принес, ты за ней и смотри. Все, хватит отдыхать, тронулись.
И первым идет. Я беру девку за руку, за собой веду. Сначала она от обалдения послушно за мной хромает, потом вырывается, догоняет Мудреныша, говорит горячо, убежденно, но абсолютно непонятно. То на мертвых показывает, то на реку, то на небо, то на землю под ногами. Мудреныш
слушает ее долго, не перебивает. Затем рукой ей нижнюю челюсть поднимает, чтоб рот закрыла, говорить не могла. Показывает на солнце, говорит: «Солнце низко». Показывает на лес, говорит: «Лес далеко». Пальцами показывает, словно человечек идет, говорит: «Надо идти». Девка вновь по-своему
лопочет. Тут Мудреныш ей такую оплеуху открытой ладонью отвешивает, что она с ног кувырк! За щеку держится, поднимается, кровь сплевывает, выхватывает свою непонятную штуковину, то протягивает Мудренышу, то на мертвых показывает. И злые слова выкрикивает. А Мудреныш резко выдергивает у нее штуковину и в речку бросает. На самую середину. Девка только глазами ее провожает — и сникает. Я отбираю у Верного Глаза обломанное древко копья, даю девке вместо костыля, беру за руку, за собой веду. Больше не
вырывается.
Через час доходим до брода. Мы с девкой уже последними топаем. Хромает она все сильнее. Я осматриваю место, и оно мне не нравится. Наш берег голый, каменистый. Мы как на ладони, а на том берегу кусты. Мудреныш тоже так думает, потому что говорит:
— Переходим реку, и на том берегу ждем Кремня и Фантазера.
И начинает раздеваться. Потому что река хоть и широко разлилась, а по пояс будет. Я девке жестами показываю, что мы на тот берег пойдем, раздеться надо. И сам одежду скидываю, в узел увязываю. Девка на меня смотрит, краснеет, но губу закусывает и раздевается. Долго это у нее идет. Мы уже все готовы, вокруг стоим, ее ждем да рассматриваем. А на ней одежек — как на еловой шишке чешуек. И снимаются хитро. Щепотью сверху вниз проведет — как ножом разрежет. Наконец, все с себя сняла, увязала. А фигурка у нее ничего оказалась. Мышцы под кожей так и играют. Не такие,
конечно, как у охотников, но лучше, чем у большинства наших женщин. И не голодала давно. Сиськи кругленькие, упругие.
Только в воду вступаем, Мудреныш хлопает себя ладонью по лбу:
— С этой девкой совсем думать перестал. А вы, балбесы, куда смотрите? Хвост, иди первым, проверь тот берег.
Хвост переходит бродом, кусты проверяет. Потом — Ворчун. Надо было первым послать Верного Глаза, но придурок без копья остался, какая с него польза? Парни осматриваются на том берегу, нам знак дают. Я девке объясняю, чтоб за меня держалась. Течение сильное, а она и так хромает. Ничего,
нормально переходим. Вода такая холодная, что под конец ноги немеют, дна не чувствуют. Узлы с одеждой развязываем, но одеваться не спешим. Вокруг девки кружком стоим, наблюдаем да смеемся. А она зубами от холода стучит,
торопится, на мокрое тело свои одежки натягивает, в дырки не попадает. Лицом покраснела, а сама синяя, в пупырышках. В общем, дитя малое, неразумное. Пока одевается, нас смешит, мы на ветру обсыхаем. Мудреныш Ворчуна и Хвоста за мясом посылает, мне приказывает за девкой следить. Сам садится в кустах у берега Фантазера с Кремнем дожидаться. Ну а Верный Глаз в чащобу лезет, древко для нового копья высматривает.
Я за девкой наблюдаю. А она костер затевает. Раз делом занялась, значит, бежать не собирается. Хоть из чудиков, но соображалка работает. Кошусь вполглаза на девку и подсаживаюсь к Мудренышу.
— Наверно, это ценная штуковина…
— Какая? — Мудреныш на меня даже не оглядывается. На тот берег смотрит, а больше — на небо.
— Которую тебе девка предлагала. А ты ее в реку выкинул.
— Это амулет, — говорит Мудреныш. — Защищалась она от меня, а не торговалась.
Я себя сразу дураком чувствую. Точно ведь!
— А почему на тебя не подействовал?
Мудреныш только плечами пожимает.
— Может, не на людей заговорен. А скорее, потому что я ей зла не желал.
В амулетах я разбираюсь плохо. Нету у нас шамана. Последнего волки съели еще когда мой отец пацаном был. Никого он обучить не успел. Теперь амулеты только у самых старых людей остались. И то, говорят, выдохлись,
больше не помогают.
— Ты боишься, что вторая рыба прилетит?
— Это не рыба, — бурчит Мудреныш, грызя веточку.
— А что же?
— Волокуша.
Пока я перевариваю, Мудреныш веточку перекусывает, выплевывает и говорит:
— Кого тебе чудики напоминают?
— Чудиков. Но девка, с тех пор, как с нами, ни одной глупости не сделала.
— Чудиков, говоришь… — чувствую, недоволен Мудреныш моими словами.
— Мне они медвежат напоминают. А где медвежата, там и медведица.
— Какие же они медвежата? Ты же ее голышом видел, — бормочу я и сам понимаю, что чушь несу. Не об этом Мудреныш речь ведет.
— Беззаботные они. Ничего не боятся. Девка твоя даже не испугалась, когда я ей плюху дал. Удивилась, растерялась, но не испугалась. Думаешь, она такая храбрая? Непуганая, вот! — Вдруг вскакивает, ревет медведем — и к девке. Я сначала не понимаю. Она, вроде, не озорует. Костер задымила.
Если Хвост с Ворчуном мясо принесут, от костра польза будет…
На костер-то Мудреныш и разъярился. Ногами раскидывает, затаптывает, куртку срывает, дым разгоняет. А дыма… Тут-то до меня и доходит.
Мудреныш девку за грудки сгребает, медленно руку для удара отводит. Девка вырываться и не пытается. Только ладошки перед собой выставляет. Не для защиты, а, мол, «виновата, больше не буду». Отпускает ее Мудреныш,
по плечу хлопает, ко мне разворачивается. Я — что, я виноват. Смущенно руками развожу, сам себя по шее бью. Он только головой укоризненно качает.
А я мозгую, что теперь с девкой все будет хорошо. В смысле, две полоски, а не три.
Тут Кремень с Фантазером на том берегу появляются. Я из кустов на берег выхожу, им рукой машу. Фантазер мне машет. Пока Кремень наши следы заметает, пока брод переходят, возвращается Хвост с лесным оленем на плечах. Говорит, зверье непуганное, а значит, лет пять никто из людей
здесь не охотился.
— Вы хорошо придумали камни водой обрызгать. Следы четкие, могли бы и не сигналить дымом, — замечает Фантазер.
— Были следы, а больше нет! — добавляет Кремень. О-о! Мясо!!!
Сырое мясо — это на любителя. Кремень, например, любит. Я — нет. Но после нескольких дней голодовки стоит только кусочек на язык положить, как тот сам в желудок проскакивает. Девке Хвост тоже кусок отрезает. Как всем. Я хотел ей нож дать, но она свой достает. Маленький, блестящий, но острый. Есть сырое мясо ей не хочется. Раза два оглядывается на разоренный костер, но мясо ест правильно: ухватит зубами, у самых губ отрежет, пожует, сморщится, проглотит. Кремень меня локтем в бок подталкивает и
бурчит:
— На руки посмотри.
Я смотрю. У нас только пальцы да ладони в крови. У девки — аж с локтей капает. Вся мордашка в крови, и одежку свою чудную кровью забрызгала. Кремень сразу подметил, что она первый раз теплое мясо ест. Не голодали, значит, чудики. Никогда не голодали.
Да и сейчас не голодна. Едва ли треть своего куска съела, на нас виновато так косится — и кладет остаток на тушку. Прямо на шерсть! Бестолковая! Кто же с налипшей шерстью доедать будет?
Я буду. Мудреныш смотрит на меня, усмехается и говорит:
— Твоя девка, ты и доедай.
А Хвост уже всем по второму куску отрезает. Смотрю я на девку, на мясо, на небо — и веду глупую к речке от крови отмываться. Заодно и мясо сполосну.
А одежка у нее славная. В момент отмылась, и следа не осталось.
Солнце совсем низко, пришло время ночлег устраивать. Летом зверье сытое, под любым кустом спокойно спать можно. Если еще веток наломать и шалаш соорудить — совсем хорошо. Ну, шалаши мы делать не стали, но старую ель к делу приспособили. Я девку рядом с собой кладу, чтоб не замерзла.
Она полежала-полежала, из-под моей руки выворачивается, что-то затевает. Думал, в кустики сходить захотела, ан нет… Шалашик себе ставит! Из чего-то, очень напоминающего рыбий пузырь. Веревки к двум деревьям привязывает, что-то надувает — готов шалашик. Сквозь стены видно, что внутри делается, а крыша ярко-оранжевая. И видно, как она себе подстилку надувает. А мы сидим вокруг, смотрим. Шалашик маленький, одному просторно, двоим уже тесно будет.
— Откуда у нее это? — спрашивает Фантазер.
— У нее в одежке на бедрах сумки. Из них достала, — отвечаю я. — На правом бедре шалашик, на левом — подстилка.
Девка в своем домике двух комаров на стенках ловит, нам неопределенно так ручкой делает и ложится лицом вниз. Мы — что, мы вновь под елку лезем. Засыпая, я вижу, она калачиком сворачивается.
Поведельник
На рассвете прилетели марсиане. Без боевых треножников, на обычных «тарелках». Длинные, худые, костлявые — на мумий похожи. На лица натянуты углекислые маски — вылитые собачьи морды.
Ходили марсиане по городу, зыркали, чуть что не по ним — плевались. К вечеру совсем злые стали, почернели аж. Видно, не понравилось им здесь. Вызвали мэра на ковер. Строго-настрого запретили людям красное носить. Дома и заборы красного цвета приказали немедля перекрасить. И листья красные с деревьев оборвать. Священный красный цвет разрешен лишь жителям Красной планеты.
Мэр, понятное дело, со всеми претензиями согласился. Когда в небе растаяли реверсивные следы, он почесал затылок и заявил философски: «Спешить не будем». Затем пошагал домой — выпить рюмочку, поесть да почивать… И то верно: листья к следующему марсианскому прилету сами собой опадут — октябрь на дворе, а дома всё равно перекрасить не выйдет — покупку краски и белил раньше второго квартала по городскому бюджету не провести. Ну, а красная одёжа, глядишь, из моды выйдет…
Втопник
Венерианцы прибыли к обеду. В прозрачных белых пузырях бултыхались какие-то тёмные сгустки — то ли клубки червяков, то ли их помёт. Пузыри проплыли по городу несколько раз — пересекли из конца в конец, а потом венерианцы предъявили мэру претензии: слишком мало выделяете парниковых газов — это никуда не годится.
Мэр тотчас распорядился разложить в центре города костры и жечь палые листья, благо дворники собрали едва ли не тыщу мешков, а вывезти на свалку было все никак. И вот уже над городом поднялись хвосты едкого серого дыма. Венерианцы убыли довольными.
Следа
После завтрака город слегка тряхнуло. Казалось, всё небо раскололось, но обошлось малым. На детской площадке в сквере Бакунина возникла пятиметровая трещина, откуда повалил народ в одинаковых черных костюмах. С виду самые обычные люди, но не нашенские, конечно, — из соседнего измерения.
Гости, как водится, сначала прошлись по городу, осмотрелись и говорят: «У нас ну всё как у вас, только лучше». Старикам после семидесяти пенсию они не платят — чего зря деньги переводить? Писатели, коли хотят книгу издать, или певцы — спеть, сами приплачивать должны. Солдатам довольствие не положено — пусть харчатся за счет местного населения. А чиновники, понятное дело, кормятся от места… «Тут надо все менять, — объявили мэру, — экономика должна быть экономной». И прежде чем нырнуть в свою трещину, обещали скоро вернуться и привезти подробный план всеобщего переустройства.
Черверг
Утром в городе завоняло сероводородом и аммиаком — прилетела делегация с Юпитера. Над площадью Ленина зависло розовое облако, похожее на огромную сигару. Из него по прозрачному трапу спустились скафандры, полные клубящегося дыма.
Мэр проявил находчивость: обрядил заместителей и секретарш в костюмы из краеведческого музея и выстроил почетным караулом у входа в горисполком. Встречали гостей хлебом-солью. Во главе делегации был его превосходительство губернатор Большого Красного Пятна. Через дымного переводчика он предложил добровольно перебраться на орбиту Юпитера — «под крыло старшего брата». Земле там будет уютно. Планету прикроет кольцо орбитальных крепостей. Прозвучало как плохо скрытая угроза.
Мэр не знал, что и ответить. Пришлось снять с уроков учителя астрономии. Лохматый очкарик в потёртом пиджаке должен был спасти город. Астроном выслушал дипломатическую ноту, поправил на переносице очки и сказал: «Ну, это нормально. Жители газовых гигантов все как один больны — страдают гигантоманией и полны наполеоновских планов. Предложите им…» — и что-то зашептал мэру на ухо.
Тот расправил плечи и бодро произнес: «Уж лучше вы к нам. Перебирайтесь-ка поближе к Солнцу. Здесь энергии на всех хватит. А мы с переездом как-нибудь подсобим. Станете горячим Юпитером».
Губернатор Большого Красного Пятна обещал передать наше предложение в Имперский Совет Великого Юпитера и убыл в облаке вонючих газов.
Пядница
Под конец рабочей недели появились гости из будущего. Посреди площади Столыпина медленно материализовалась железячина навроде товарного вагона. Из него дружно высыпали мужики в грязных рабочих комбинезонах.
Потомки наши были какие-то мелкие, с зеленоватыми лицами, слезящимися глазами. Мэру они заявили, что в тридцатом веке всё плохо — исключительно из-за нас. Народ, мол, вымирает, культура на нуле, природные ресурсы иссякли и экология ни к черту. И во всём виноваты мы, подлые предки. А потому надо выявить и выполоть всех, кто повинен в бедствиях планеты, кто ведет человечество по ложному пути.
Гостей было больше сотни. У каждого ведёрко с краской и малярная кисть. Разделившись на тройки, они двинулись по городу, ставя на дверях квартир и частных домов жирные белые кресты. На вопросы отвечали, что в следующий раз прибудут уже не отметчики, а ликвидаторы. И тогда жизнь в будущем непременно наладится.
Мэр призадумался — электорат терять не хотелось. А когда белая краска у гостей закончилась и машина времени растаяла в вечернем воздухе, его осенило. Мэр едва не заплясал от восторга — придумал, как одним выстрелом ухлопать двух зайцев. Отмобилизовал расклейщиков афиш и разносчиков рекламы. И те до полуночи заклеили все белые кресты предвыборными плакатами и листовками. Новые выборы только через год, но мэр приказал напечатать их заранее — пока деньги водились, вернее, черпались. Теперь и народ спасён, и избирательная кампания началась досрочно и ударно. Пусть прибывают господа потомки — их встретят тысячи улыбающихся физиономий мэра…
Суввота
К полудню прилетели товарищи с Сириуса — на огромном уродливом «самоваре». Перед посадкой они высыпали на город несколько тонн крупных семян, вроде как от тыквы.
«Самовар» выпустил облако тёплого пара и медленно опустился на футбольном поле. Сириусяне были запакованы в неуклюжие бронированные скафандры на колесиках, с суставчатыми манипуляторами и громкоговорителями вместо шлемов. Самих пришельцев внутри скафандров было не видать. Может, и нет их там вовсе.
На встрече с мэром сириусяне сказали, что несут нам, дикарям, семена культуры и прогресса. Пахли инопланетные семена чем-то приторно сладким. Ощутив присутствие людей, они отращивали конечности. Быстро перебирая маленькими ножками, как тараканы, они устремлялись к горожанам.
Чтобы дети случайно не наелись этой гадости, в городе было объявлено штормовое предупреждение. Двери школ и детсадов заперли — впредь до особого распоряжения. По радио и телевидению передали распоряжение: родителям детей из дому не выпускать.
На борьбу с семенами были брошены дворники, пожарники, полиция и даже пациенты психбольницы. Людям помогали городские птицы: вороны, галки, голуби и воробьи. Они клевали семена или утаскивали их про запас. Правда, юным натуралистам и сердобольным бабушкам было жалко самоотверженных птичек — потравятся того гляди.
Сириусяне смертельно обиделись. Они заявили, что семена нужно съесть. И тогда они прорастут в людях, дав жизнь целому поколению колонистов. Самим сириусянам жить на Земле ну никак не возможно. А потому надо вырастить расу гибридов, которые будут приспособлены к ядовитым условиям планеты. Именно они понесут людям разумное, доброе, вечное. И каждый гражданин Земли должен быть горд и счастлив, что стал кормом для зародыша великой культуры.
На это мэр, большой дипломат, ответил, что у нас свобода и демократия, и сначала надо организовать референдум. Потом принять городской закон, послать его в Конституционный суд… Ведь принуждение в таком священном деле недопустимо. Если человек будет ненавидеть носимый плод, ничего хорошего не вылупится.
Сириусяне, скрипя зубами, согласись подождать. Улетели осеменять аборигенов у следующей звезды.
===Воскреселье===
Снова прилетели марсиане. Раньше обещанного срока. Вышел большой скандал, ведь в городе ничегошеньки не изменилось. Листья красные как висели, так и висят, дома на проспекте Гарсиа Маркеса по-прежнему краснее красного, да и городские модницы на зимнюю черно-серую палитру переходить не торопятся.
Пошли песьеглавые марсиане по городу и стали срывать с прохожих красные пальто, куртки и шапки. Пять человек сильно застудились на холодном ветру и подали жалобу в Межпланетный Суд. Там обещали рассмотреть в порядке общей очереди — не раньше следующего века. В ответ марсиане пригрозили, что доставят на Землю лучи смерти. Но мало кто испугался — привыкли уже к чужим угрозам.
Завтра новая неделька начнется. И посыплются с небес новые напасти. Но может и ничего — как-нибудь обойдется? Вон командир соседней воинской части обещал в порядке шефской помощи прислать фуру с погаными метлами…
«Учреждение по отправлению религиозных потребностей приветствует вас! Выберите цель визита».
Арон почесал бороду и ткнул узловатым пальцем в окошко «помощь/прошение». На «Выберите суть прошения», подумав, нажал «разрешение имущественного спора в пользу просителя». Конечно, больше всего ему хотелось справедливости, но боги иногда очень своеобразно ее толковали. Лучше не рисковать.
А вот следующая надпись озадачила уже всерьез.
— Вам что-нибудь подсказать? – поинтересовался улыбчивый бритоголовый монах.
Монах был правильный, уважающий традиции, с вытатуированными на бритом черепе пейсами и полумесяцем, с серебряным крестиком на голой груди, спиралью Бау-Ти на плече и глазом Будды на лбу, зубами Бога Акулы в ушах и массой других атрибутов и знаков, чью принадлежность Арон опознать не мог, но благоговел.
— Да вот, эта… За справедливостью мы, — откликнулся Арон с облегчением. Монах человек знающий, он поможет, и не надо выбирать самому. — То есть ну чтобы эти гады отступились от нашей половинки кладовки! Наша ведь, испокон, а они… я мальцом был, когда они въехали, и началось. Стиралку свою воткнули… Полвека судимся. Я деньжат подсобрал и решился вот… чтобы сотворили, значит, божественную справедливость. А тут вот…
На экране светились две кнопки: «ТВОРЦЫ» и «БОГИ», внизу мелко змеилось курсивное — «выберите категорию адресата».
— Кого выбрать-то? Даже и не знаю…
— Вы хотите справедливости? Тогда вам к кому-нибудь из богов, могу подсказать тех, чей рейтинг наиболее высок именно в этом качестве.
— Нет-нет, — замахал руками Арон. — Мне бы просто кладовку вернуть. Или… Я тут подумал – может, они это… ну… Сделают нам еще одну кладовку, а? Им же не трудно!
— А сами не пробовали? – монах смотрел с интересом. Ребристые бусины патерностера-рудракши мелькали в темных пальцах, успокоительно постукивая.
— Ну дык… — Арон моргнул. — Мы-то что? Им же проще! Пускай сделают, а?
— Тогда богов лучше не беспокоить, они не умеют творить ничего, кроме суда и чудес. Ну и справедливости, конечно же.
— К творцам, значит? – обрадовался Арон, которому показалось, что он правильно понял подсказку монаха. Но тот лишь задумчиво качнул головой.
— Творцы творят, да. Но творят они совершенно бездумно и бессистемно, все подряд. Любой из них может сотворить вам кладовку. Легко. А попутно – котёнка.
— Котёнка?
— Ну да. Или льва. Или десяток новых соседей. Это уж как повезет. Творцы не оценивают творимое ими, оценивают боги. Но боги не творят. Так что же вы выберете?
Арон помолчал, скребя бороду. Прищурился:
— А можно и этих, и тех? Чтобы, значит, наверняка уж…
— Можно, – монах вздохнул. – По двойному тарифу. Но при заказе комплексной услуги идет тридцатипроцентная скидка.
***
Когда проситель уходил, расплатившийся и удовлетворенный, монах смотрел ему вслед с грустной улыбкой. Вот и еще один, который так и не понял, что боги не умеют творить, а творцы – делать выбор и принимать решения.
И то и другое вместе — доступно лишь людям.
Измаил Петрович Хаханькин, горожанин в пятом поколении, робеющий от одного вида тёщиной кошки, на самом деле всегда мечтал стать фермером. Заслужив пенсию, он тут же приобрёл домик за городом и пять соток земли. В меру плодородных, с подведённым поливом от озера. Он хотел вырастить курочек.
С первым же майским теплом Измаил Петрович вскопал грядки и посадил свежие куриные яйца, купленные в супермаркете с пометкой Д (диетические). Поливал, полол… но курочки упорно не всходили.
Измаил Петрович худел, по ночам штудировал садоводческую литературу, под глазами от недосыпа набрякли мешки. Но даже светило огородного дела, Октябрина Ганичкина, ничего не писала о том, как выращивать курочек. По всему выходило, что дело это самое простое, вроде прополки сорняков, раз агротехника не вызывала у садоводов вопросов.
Деревенские подсказали бы, будь у них в ходу книжная лексика, но перед начитанным пенсионером терялись.
Соседи слабого пола посмеивались исподтишка. Соседи, укрепившие поначалу совместный с Измаилом Петровичем пол пробным распитием пива, начали сторониться.
Измаил Петрович не сдавался: три раза заново перекапывал грядки, удобрял навозом, проверял свежесть посадочного материала специально купленным овоскопом.
В середине июля, когда грядки Измаила Петровича, чернеющие посреди бушующей деревенской зелени, довели местного барыгу до валидола, который он по привычке запивал водкой, соседи не выдержали, создали из морально стойких и говорливых делегацию и отправили к Петровичу.
После дождя жирная, обильно унавоженная земля парила. Измаил Петрович рыхлил её специальной пластиковой тяпочкой, чтобы не повредить яйца.
— Ты бы это, Петрович… — нестройно начали «делегаты», а самая смелая соседка шагнула едва не на грядку.
И вдруг влажная земля у неё под ногами вспучилась, и показалась зелёная лупоглазая голова с острым носиком, слегка похожим на клюв. На носике болтались остатки скорлупы.
— Курочки? — отшатнулась соседка. — Всходят?!
— А почему зелёные? — донеслось из толпы делегатов.
— Дык… — растерялся Измаил Петрович, разом утратив городское красноречие. — На грядке же всё поначалу… зелёное. Поспеют.
Соседи зависли в когнитивном консонансе.
Лупоглазая «курочка» выпростала из земли длинное крокодилье тельце, расправила перепончатые крылышки и жалобно замяукала.
Не успели мы еще выгребтись с того трындеца с драконятами, как начался новый трындец на Приюте. Я по привычке просматривала новости любимого мира и натолкнулась на статью о первом за три года существования Приюта самоубийце. Точнее, неудавшемся самоубийце, поскольку парня откачали и привели в норму. Меня заинтересовало, почему в довольно прогрессивном мире с достаточным количеством психологов человек попытался покончить с жизнью. Это тревожный звоночек.
История этого парня — Леонида — была достаточно банальна. Прибыл на Приют месяц назад с кораблем беженцев. Мирные корабли мы впускаем в свою вселенную, тут ничего необычного. Прошел все медкомиссии и устроился на работу на сталелитейный завод. Отработал почти месяц, но случилась авария — отвалилась одна из труб, которую как раз испытывали на прочность в специальном цехе. Работникам завода повезло — во время аварии большинство было на обеденном перерыве, и никто не пострадал. Зато Леонида штрафанули за нарушение правил безопасности, повлекшее за собой аварию — он якобы задел какой-то рычажок креплений, удерживающих трубу. Самое интересное, что такая труба просто не могла упасть даже если бы отказала половина креплений, а не одно-единственное. И тем не менее, она упала.
Разочарованный Леонид дома благополучно напился и неведомым образом затопил соседей. Я вообще без понятия, что нужно было делать с бытовой автоматикой, чтобы она не перекрыла воду и не вызвала сантехников, но факт на лицо. Затопленные соседи стали требовать компенсацию на ремонт квартиры, тем самым лишив Леонида всей зарплаты. Парень с горя и решил вешаться.
Столь странное стечение обстоятельств меня совершенно сбило в толку. По отчету проверявших его квартиру сантехников, вся система водоснабжения в доме и его квартире исправна, домашний искин немедленно перекрывал воду и выключал свет, если человек покидал ванную комнату. Причину сбоя выяснить не удалось.
На заводе было еще веселее. Завод этот был построен год назад и там физически еще нечему было ломаться. Я бы поверила, если бы он простоял лет пятьдесят, оборудование устарело, а новые технологии не смогли бы управиться со старыми конвейерами. Но увы, все было чересчур подозрительно.
Пришлось делать глобальную проверку, результаты которой мне не понравились. Во-первых, выяснилось, что на заводе завелся гремлин, для которого пришлось вызывать экзорциста и изгонять пакость туда, откуда она пришла. Во-вторых, на самом заводе творилось черте что. Вместо положенных восьми рабочих часов и часа перерыва на обед и туалет, работники вкалывали двенадцать часов с двадцатью-тридцатью минутами перерыва, что нарушало все законы и нормы труда. Усталые люди гнали брак, который в дальнейшем шел на другие производства и для изготовления техники. Это увеличивало в разы количество аварий и катастроф.
Махинации с зарплатой в частности и бухгалтерией в целом ясно давали понять — работало большинство заводчан за зарплату за восемь рабочих часов, премии перестали выплачиваться уже месяца четыре назад. Зато начальство внезапно увеличило зарплату себе любимым, хотя никаких предпосылок к этому не было.
В столовой тоже творился какой-то лютый беспредел. Мясо из кухни исчезало, даже не доехав до морозильника. Холодильник, рассчитанный на три тысячи человек, работал еле-еле душа в теле. Повара жаловались, что поставляемые продукты закупались на каких-то нелегальных складах и частенько бывали прострочены.
В конце концов мои нервы не выдержали этого издевательства над людьми, и я пошла громить начальство. Директор завода, его заместитель и главный бухгалтер очень сильно удивились, когда я заняла директорский кабинет и устроила допрос. Они настолько зажрались, что забыли, кто в доме хозяин. Пришлось напомнить, что по факту планета Приют со всеми потрохами принадлежит мне, и я вольна назначать и снимать с должности руководителей по личному усмотрению. А поскольку они нарушили трудовое законодательство, написанное мной лично, то наказание было суровым.
Я сняла их с должностей и под конвоем из биоников отправила на улицу. Их банковские счета гномы почти моментально заморозили по первому требованию, квартиры и лишние электромобили были забраны обратно государством. Пришлось напомнить, что все дорогостоящее имущество: квартиры, электромобили, флайеры, заводы, фабрики, лесные массивы и все прочее принадлежит государству Приют, а значит и мне.
Не удовлетворившись обходом одного завода, я устроила проверку всех государственных заводов и фабрик, после чего изрядно приуныла. Все предприятия, управляемые людьми, устроили нечто подобное. Воровалось золото и платина, используемые для изготовления флайеров и космических кораблей. В никуда исчезало серебро для изготовления инструментов. Растворились в воздухе добытые в копях с таким трудом алмазы для хирургических инструментов и тонкой техники.
Кроме хищения государственных ценностей, особо умные граждане с помощью хитрожопых адвокатов и нотариусов пытались переписать квартиры, дачи и машины на жен, детей, родителей и прочих родственников. Увы, все сделки оказались недействительными, поскольку все это имущество государственное, отданное этим людям даром и так же забранное по первому запросу.
Производства гнали брак. Все производства, управляемые людьми, начиная от хлебозаводов и заканчивая заводами по изготовлению запчастей для космических и морских кораблей. И ладно, черствую булку еще можно съесть, но как можно летать в бракованном флайере, плавать на корабле, чья толщина стенок бортов в два раза уменьшена по сравнению с нормой? Как можно быть уверенным в исходе операции, если у хирурга в руке может сломаться скальпель и остаться в животе пациента? О каком качестве жизни может идти речь, если люди снова стали работать на износ?
Особенно меня добила история с заводским холодильником. На сталелитейный завод руководство дважды выписывало холодильники, но ни один из них не доехал до самого завода. Зато один обнаружился в квартире директора завода. В нем хранилось элитное бухло, которое сможет себе позволить не каждый, и много чего интересного из продуктов. А второй холодильник неожиданно нашелся у его зама на даче у тещи. Теща знатно прифигела, когда к ней в гости пожаловал спецназ и устроил конкретный обыск.
Честно говоря, мотаться в одиночку меня достало уже на втором заводе переработки молочной продукции. Меня особенно порадовал склад, до верху забитый просроченным молоком в пакетах. Устав бегать и перед каждым начальником доказывать, кто я и что я здесь делаю, я вызвала спецназ, подразделения которого ничего не объясняли, зато удачно укладывали мордой в пол зажравшихся директоров, замов, начальников и прочее добро. В помощь спецназу пришли и команды хакеров, быстро взломавшие все запароленные файлы на терминалах наших горе-начальников. Выяснились такие объемы хищения, что у меня волосы дыбом вставали.
Товарищи начальнички благополучно вывозили контрабандой под видом продукции то самое исчезнувшее в никуда золото, серебро, платину и алмазы. Понимая, что все это наверняка пошло в Федерацию и кануло там в карманах таких же чиновников, я просто приказала перекрыть эти каналы. Отныне все транспортники будут шмонать не по-детски на таможне не только на входе, но и на выходе. А то по документам летит этот корабль на Шаалу, а оказывается почему-то совсем в другой стороне.
Через сутки беготни я имела несколько сотен снятых с должностей начальников, которым предложили работу, не связанную с руководящими должностями и деньгами. Уборщики, монтажники, лесничие и прочие. Но вместо того, чтобы успокоиться, эти люди стали устраивать митинги, привлекая внимание СМИ. Я обнародовала все данные об их махинациях и заставила это несколько дней подряд показывать по всем каналам, чтобы все знали и помнили, чем занимались «несправедливо уволенные бедные граждане Приюта».
Митинги продолжились то под одним заводом, то под другим. Развлекались все — митингующие требовали вернуть их на должности, поскольку их очень обидела замена их любимых на гномов и биоников. Вот только на всех предприятиях гномов и ксеносов, которые я тоже перешерстила, не пропало ни грамма золота и ни единой копейки. А вот на предприятиях людей все мало-мальски ценное исчезало в небытие.
Рабочие заводов развлекались тем, что в перерывах обливали бывшее начальство прокисшим супом, молоком и всеми прочими объедками, которые образовались в результате плохой работы холодильников, залежей на складах и прочих саботажей производства.
Журналисты наслаждались грандиозным всепланетным событием и радостно снимали эту канитель, зарабатывая себе неплохие гонорары.
Я бегала между всем этим добром, периодически чувствуя себя персонажем глупой комедии. Иногда мне казалось, что в дурдоме и то поспокойнее будет.
Вершиной маразма стала фармацевтическая компания, подделывающая лекарства. Вместо дорогостоящих, но действенных препаратов они изготавливали дешевые аналоги, которые толкали по цене настоящих лекарств. Заведующий этой компанией присоединился к митингующим, на его место встал бионик. Думаю, эти ребята лучше справятся с производственными вопросами, чем кто-либо еще…
Канитель с митингами и бучами мне настолько осточертела, что как только выпал момент и нам встретились беженцы на старом раздолбанном корабле, я обрадовалась им как родным. Беженцев переправили на Апельсинку, раздолбанный транспортник подрихтовали до состояния «авось полетит», загрузили под завязку всем этим некачественным добром, которое пытались втюхать жителям Приюта, и снарядили всеми теми приборами, чей брак был неоспорим. Некачественными терминалами, глючным искином, который должен включиться после выхода из нашей вселенной, и всем подобным. В плюс загрузили целый грузовик испорченной некачественной колбасы, в которой мяса санэпидемстанция не нашла вовсе, зато обнаружила вредные для здоровья добавки.
А после на одном из митингов распылили сонный газ, собрали митингующих и погрузили все это добро на транспортник. Пусть живут так, как они хотели, чтобы жили другие. Пусть питаются некачественными продуктами. Пусть летают на развалюхе, за которую не дашь и медный грош. Пусть пользуются приборами собственного изготовления, некачественными и бракованными, ведь им так нужно было то золото. Так пусть увидят, как все будет чудесно при той жизни, которую они готовили другим людям.
Транспортник взлетел через четверо суток после начала инспекций. К этому времени я была рада, что эти людишки находятся в космосе, иначе я бы их самолично выпотрошила. Теперь мне оставалось проверить частников и навести шмон у них. А еще я поплелась к директору ТЕХ-БИО с просьбой изготовить биоников-ревизоров. Дотошных, умных, сильных и настырных, способных без мыла влезть в любую задницу и найти любое нарушение трудового кодекса.
Ревизии было обещано проводить каждый месяц рандомно. То есть, ни один руководитель не мог точно знать, когда именно нагрянет ревизор и не работает ли он прямо сейчас на его производстве.
К превеликому моему неудовольствию, мне понадобился еще и целый штат биоников для бухгалтерий. Поскольку большинство девиц, набранных туда, были способны только обсуждать журналы мод и новый маникюр. Девиц рассортировали по Приюту на совершенно другие должности, не связанные с деньгами. Я уж думала, митинги повторятся и придется искать еще один разваленный транспортник, но все обошлось.
Вывод, который я сделала для себя: людей нельзя ставить на ключевые посты и должности. Любой бионик лучше человека, любой гном с радостью станет бухгалтером или начальником отдела. А заводы, принадлежащие ксеносам, работают как часы без нареканий. Аж удивительно…
Рвануло совсем рядом. По ушам ударило мягкой лапой, земля под ногами взбрыкнула – и в следующий миг Яма понял, что стоит на четвереньках и глотает воздух ртом. Словно ребёнок или вообще рыба какая. Гнев вздёрнул на ноги не хуже оплеухи сержанта, штурмовая винтовка сама прыгнула в руки, а тут и мишень подвернулась. И не какая-нибудь там разведывательная блоха, а целый носорог! Выскочил из боковой расщелины и в основную шахту нацелился, прёт по прямой аккурат на позицию так называемых союзников. Знатная добыча. Мужская.
Грех отдавать чужакам.
Яма оскалился и вломил из подствольника точнёхонько под узловое сочленение третьей пары ног, как учили – там хитин тоньше всего. А потом и второй, в то же место. И третьей – туда же. Не удержался. Отличная они штукенция, эти лятивные гранаты! Ещё полгода назад носороги считались жуткими монстрами, трудноуязвимыми и достойными восхищения. Ломились сквозь шахты, рушили постройки, давили охранников в кровавую кашу – попробуй, останови. Яма пробовал, знает. А теперь чуть ли не с одной гранаты завалить можно, если попасть удачно. Правда, тройной заряд разметал клешнястую тварь по окрестным скалам мелкими ошмётками, и вряд ли в этом фарше найдётся хотя бы один приличный трофей. Но Яма по этому поводу не особо переживает – свой кусок лобового панциря с тремя очень даже достойными рогами он добыл ещё сопливым новобранцем, сразу после учебки, и давно уже загнал какому-то любителю экзотики из Припортального. Неплохо так загнал – всей ротой потом нажрались, как бородавочники. И повеселились от души. Особенно когда в кабак завалились коксановцы – нагло так завалились, словно к себе домой! Словно и не знают, что Ленинград – это территория Бреста. Словно так и надо… А потом на вопли и прочий шум ещё и патруль пригрёб. Короче, славно тогда повеселились, было что вспомнить две недели карцера и нарядов.
Карцер – это Яма понимал. Всё должно быть по правилам. И две недели работы на ремонте разрушенного в пылу веселья кабака и рабочего общежития – не такая уж высокая цена за наведение порядка. Ведь нельзя же позволять этим узкоглазым разгуливать по территории Ленинграда, словно это их родная база! А вот чего Яма никак не мог понять – так это безмерной наглости чужаков. Особенно этих вот, самых близких соседей, чей периметр чуть ли не с обзорной вышки видать. Повадились, понимаешь! Словно так и надо. Ну и что, что Коксан – зона маленькая и не имеет своего посёлка – а, стало быть, нет у них ни кабака, ни магазинов, ни дома Матушки Крольчихи. Это не повод. А Ленинград –территория Бреста! И чужих здесь не любят, это знают все. А кто забыл – так тем и напомнить можно, Яма вот, например, всегда рад бывает помочь ближнему чужаку памятьосвежить. Это Яма любит.
— Аларм-шесть на три часа! Восьмой, как понял? Аларм-шесть!
А вот чего Яма не любит – так вот этих вот офицерских заморочек.И координатор – вроде свой парень, а туда же. Нет бы просто сказать по человечески, что прёт на Яму какая-то хрень справа. Справа нагромождение всяких камней обзор загораживает, ничего пока не видать. Показалось или нет, что в расщелине у этих камней что-то движется? Показалось, наверное, подземные твари стремительны, давно бы выскочили. Яма попытался вспомнить, кого из них окрестили алармом шесть, но не сумел. Зато он хорошо помнил, что сам теперь должен откликаться на номер восемь. И откликаться быстро, если не хочет огрести неприятностей. Попробуй тут не запомни, у сержанта рука тяжелая.
— Восьмой понял!
Яма не стал лезть в пещеру без приказа, как ростовские. Тоже мне, союзнички! Впрочем, это сегодня операция по зачистке совместная, а в любой прочий день ещё не известно, от кого чаще периметр оборонять приходится – от тварей подземных безмозглых, но шустрых, или от таких вот бывших союзничков, как раз таки чересчур умными себя полагающих.Вот и сейчас Яму одного бросили. Правда, и сами не стали слишком далеко уходить, залегли метрах в пятидесяти от входа, постреливают иногда. Добывают что-то. Вряд ли крупное – стреляют одиночными и не часто. Яма их обскакал, у него целый носорог! К тому же теперь если из правой расщелины выскочит кто – он как раз окажется у них за спиной, отрежет от выхода. Неудачная позиция. И вообще эти ростовские дураки, сказано же было – залечь у входа и мочить вылезающих, самим же внутрь не лезть. Не ямино дело, конечно, но им наверняка теперь попадёт от сержанта. У всех есть свой сержант. И рука у ростовского наверняка такая же тяжёлаяюЧто же это за шестёрка такая? Если опять носорог – хорошо, но скучно. Оставить, что ли, союзникам – пусть порадуются? В конце концов, это ведь их территория, и добыча, стало быть, тоже их, и это именно брестовский штрафбат тут чужаки. А, значит, и Яма тоже.
Яма нахмурился. На первый взгляд рассуждение было правильным. Но что-то Яме в этой правильности не нравилось. Может быть, то, что по этой правильности пришлось бы уступить хорошую добычу каким-то чужакам, пусть даже и союзникам, пусть даже и Ростов – их территория… Да ну её тогда, такую правильность!
Их пути вновь пересеклись, несмотря на то, что герцогиня, вняв доводам рассудка, прикладывала все усилия, чтобы не встречаться с соперницей. Она уезжала в Париж, сопровождала короля в Сен-Жермен и Фонтебло, однажды осмелилась взглянуть на охотничий приют в местечке Версаль, где ее августейший брат предпочитал проводить дни и ночи в уединении. Необходимости в том не было, она рисковала навлечь на себя монаршую немилость, покусившись на королевскую келью, но с некоторых пор королевский гнев страшил ее не больше детской хлопушки. Так грешник, познавший ад, прошедший его ледяные круги, смеется в лицо земному палачу. Она предпочла бы провести ночь в Бастилии, в Шатле или Тампле, если бы это заключение позволило избежать встречи с неким ребенком. Но как это часто бывает, случается именно то, чего страшишься и от чего бежишь. Судьба, с присущим ей насмешливым коварством, как ловкий шантажист, распознает страхи людские и сооружает их немедленно воплощение.
В начале октября, повздорив с королевой-матерью, желавшей затеять новую войну с собственным сыном, герцогиня, не пожелав оставаться в холодном столичном дворце, вернулась в Конфлан раньше времени и вновь застала там девочку. Своего врага. Правда, до сцены прощания, которую она так боялась вновь засвидетельствовать, было еще далеко, едва пробило полдень.
Шел дождь. Небеса зашлись в осеннем плаче. Отец и дочь не могли выйти в парк, где под ногами хлюпала вода, а деревья, будто дряхлея, утратив лиственную шевелюру, уже не могли уберечь от небесной картечи, с которой октябрь все настойчивей воплощал волю своей желто-багряной повелительницы. В солнечные дни Геро и его маленькая гостья большую часть времени, которое оставалось у них после верховых прогулок и беготни по дорожкам цветника, проводили у развалин мраморной беседки. Клотильда давно знала, что Геро по какой-то причине находил эти руины привлекательными. Он отыскал их в первую из своих прогулок в парке, когда еще был только узником, которому позволили покинуть на время его темницу.
Эта мраморная беседка, возведенная некогда флорентийским зодчим, прибывшим ко двору короля Франциска, погибла скорее по неосторожности, чем по злому умыслу. Конфлан, некогда построенный Гизами, принадлежал герцогу Майенскому, который вступил в сражение с королевским войском. Рассказывали, что в той беседке, предназначавшейся для влюбленных, держали бочки с порохом. Кто-то поджег фитиль. Резиденция мятежного герцога ущерба не понесла, а вот беседка, приют поэтов и любовников, погибла. От нее осталась одна единственная колонна в дорическом стиле, примыкающие к этой колонне три ступени и небольшая часть отшлифованной мраморной площадки с обломком скамьи. Ни один из последующих владельцев замка не позаботился снести эти руины окончательно. Точно так же не один не предпринял обратного действия, не отстроил беседку заново. Так и торчала эта единственная колонна, будто укоризненно возведенный перст. Поврежденные взрывом обломки затягивал дикий виноград, как новорожденная кожица затягивает рану. У подножия колонны разрослась жимолость, розовел своими невзрачными цветами, а затем поблескивал оранжевыми плодами дикий шиповник.
Клотильда, подобно своим предшественникам так же не обращала внимания на эти развалины. Первый, кого привлекли мраморные останки, был Геро. В теплое время года он часто устраивался там с книгой, скрываясь в тени колонны от избыточных ласк полуденного солнца, или находил там защиту от порывов ветра. Возможно, в этих развалинах, по своему величественных, он находил сходство со своей жизнью. Нечто такое же невосполнимо утраченное, иссеченное, разбитое, под стыдливо цветущей мантией, и неуловимо прекрасное. Он приходил к этим руинам и со своей дочерью. Девчонка прыгала по ступенькам, пряталась за массивный цоколь, водила пальчиком по фигурам раздробленного барельефа, пытаясь угадать по оставшимся рукам, ногам и крыльям первоначальное содержание. А Геро, надо полагать, сопровождал эти ее изыскания кратким и упрощенным до детской считалки пересказом гомеровской Одиссеи или«Метаморфоз» Овидия. По свидетельству соглядатаев, он уже учил девочку читать и даже выводить на грифельной доске первые буквы. Узнав об этом, Клотильда усмехнулась. К чему он готовит эту маленькую замарашку? Зачем этой простолюдинке знать грамоту и знакомится с картой древней Эллады? Уж не намерен ли он обучать ее еще и латыни, чтобы она, эта наследница торговца, составляла свои послания мяснику или пекарю на изящной латыни, подобно Маргарите Наваррской? О чем он смеет мечтать? Что его безродная дочь станет благородной дамой? Что ей предстоит блистать остротой ума в отеле Рамбуйе? Он верит, что великодушная любовница, в конце концов, расщедрится на приданое? Как бы не так! Единственное, на что может рассчитывать эта девчонка, так это на место послушницыв монастыре Сен-Сир, где короли ни один век скрывали своих незаконнорожденных дочерей. Для такой, как она, в чьих жилах течет кровь простолюдинки Мадлен и отца, не ведающего о своем происхождении, будет великой честью принять постриг в этом монастыре. А со временем, если Бог даст, ее высочество поспособствует, чтобы девчонка заняла место аббатисы. Геро не сможет оспорить подобный выбор. Разве подобная участь не привлекательней и достойней, чем брак с каким-нибудь одышливым суконщиком из Антверпена или пивоваром из Брюгге, которого ей подыщет мстительная бабка, вынудив внучку расплачиваться за дочь? Девочка еще очень мала, но время летит так быстро. Она была младенцем и вот уже учится читать. Не пора ли заняться устройством ее судьбы? Она вспоминала об этом своем намерении все чаще, особенно, когда заставала девочку в замке. Самое время для Геро принять решение. Она заговорит с ним об этом, едва лишь представится случай.
Вот, пожалуй, и случай. Эта девочка снова здесь. Из-за дождя они остались там, в его покоях. Как полновластная хозяйка, герцогиня вправе туда войти и даже потребовать, чтобы девчонка с нянькой немедленно отправились в Париж. Скорей всего те двое, отец и дочь, еще не знают, что она вернулась. Дождь за окном стеной, грохочет, булькает в трубах. Стук копыт и скрип колес не слышен в этом вселенском плаче. Переодевшись, сменив узкие кожаные туфли на мягкие, с лебяжьей изнанкой, она прошла через потайной ход, но перед самой дверь ее постигла минута сомнений. Зачем она здесь? Чего она этим добьется? Девчонка испугается. Геро заледенеет. Ей лучше уйти. Геро не нарушал договора. Ей было известно о предстоящем свидании. Она все же сделала шаг вперед, но рычаг на двери потянула, как можно деликатней, как это делают грабители, чтобы не потревожить спящих хозяев — избежать металлического щелчка.
Дверь в кабинет, где горели свечи и потрескивал камин, была закрыта неплотно. Огненная нить указывала ей, непрошенной гостье, путь в осеннем, невразумительном сумраке. За дверью слышались их голоса. Геро, похоже, что-то рассказывал, а нетерпеливая зверушка перебивала его своими вопросами. Клотильда подобралась ближе к двери, чтобы разобрать слова.
— «Тут глазам их открылось не то тридцать, не то сорок ветряных мельниц, стоявших среди поля, и как скоро увидел их Дон Кихот, то обратился к своему оруженосцу с такими словами:
— Судьба руководит нами как нельзя лучше. Посмотри, друг Санчо Панса: вон там виднеются тридцать, если не больше, чудовищных великанов, — я намерен вступить с ними в бой и перебить их всех до единого, трофеи же, которые нам достанутся, явятся основою нашего благосостояния. Это война справедливая: стереть дурное семя с лица земли — значит верой и правдой послужить богу.
— Где вы видите великанов? — спросил Санчо Панса.
— Да вон они, с громадными руками, — отвечал его господин. — У некоторых из них длина рук достигает почти двух миль…»
Геро читал вслух. Герцогиня даже расслышала, как шуршит под его рукой перевернутая страница. Он сделал небольшую паузу, отыскивая взглядом предложение, что было безжалостно разбито печатником. Герцогиня узнала произведение. Роман однорукого испанца, к тому же осужденного за растрату казенных денег. По непонятным причинам этот роман имел успех в Испании. И постепенно расползался по Франции после того, как был переведен на французский секретарем ее отца, месье Уденом. Не желая отстать от модных веяний, не оказаться в нелепом положении при дворе, где мнение салона Рамбуйе становилось равносильно королевским эдиктам, Клотильда бегло просмотрела роман, не в силах избавиться от недоумения. Текст непомерно длинен, скучен, персонажи нелепы. Главный герой просто сумасшедший. Но Геро, по всей видимости, так не считал. Эта книга о хитроумном идальго (в чем состоит его хитроумие так же осталось загадкой) была одной из первых, к которой он проявил интерес, когда вышел из своего оцепенения. Помнится, заметив имя хитроумного идальго в корявом списке, который ей представил соглядатай, герцогиня вновь пыталась читать книгу и вновь с раздражением ее захлопнула. Нет, она не понимает! Не понимает. Что видит на этих страницах он?
Герцогиня прислушалась. Геро продолжал читать о схватке с мельницами. Его бархатистый голос ласкал и нежил. Клотильда подумала, что пятилетний ребенок скорей всего скучает и не прерывает чтение только из послушания, но быстро отрешилась от этой мысли. Возможно, девочка не улавливает смысл, сложные синтаксические конструкции ей еще чужды, как математические формулы, но она слушает и будет слушать, даже если ее отец будет читать скучнейший теологический трактат. Ее завораживает голос. То внимание и проникновенность, с какими он обращается к каждому слову автора, то участие, которое он дарит этим вымышленным персонажам. Да что там девочка… Возможно, у нее самой никогда не возникло бы то недоумение и та досада, если бы Геро взялся читать ей вслух эту книгу. А может быть, попросить его сделатьэто? Учредить новый прелестный обычай? Каждое утро, после завтрака. Сидеть с ним рядом и слушать его голос. Он не ведет с ней длинных разговоров, но в данном случае у него не останется выбора. Он будет говорить, пусть даже чужими словами, как это делают актеры на сцене. Пусть воспользуется чужим монологом, чужими клятвами и чужим сюжетом. Она не станет его уличать. Она вообразит, что эти слова обращены к ней, а вовсе не к вымышленной героине, к Брунгильде или Дульсинее. Она не щепетильна и даже готова поступиться своей гордыней.
Неожиданно девочка прервала чтение вопросом:
— Папа, а зачем он длался с мельницами? Он лазве был слепой?
— Нет, милая, он не слепой. Есть люди, которые видят только то, во что они верят, а не то, что есть на самом деле.
— А как увидеть то, чего нет? Лазве так бывает?
— Бывает, если в это верить. Очень верить. Ну вот, скажи, если ты ночью видишь тень, что тебе кажется?
Девочка некоторое время молчала. Затем нерешительно и даже стыдливо произнесла:
— Мне кажется, мне кажется, что это… лука. Ночью я плоснулась, было темно, темно… а на стене… лука. Я испугалась и стала звать Наннет. Наннет плоснулась и зажгла свет…
— Что же это было? – ласково спросил Геро.
Девочка вздохнула.
— Это были свечки. Пять свечек. Тень длинная предлинная, как пять пальчиков. А однажды Наннет повесила на крючок мое платье. Я плоснулась и подумала, подумала, что там… — девочка понизила голос до шепота, — там кто-то стоит и… и качается. Стласно…
— Не бойся. Это же всего лишь платье. И не было никакой руки, это была только тень. Вот видишь, так бывает. Люди видят то, чего нет. Видят, когда боятся. Или наоборот, когда забывают страх.
— А тот господин, он хлаблый?
— Да, очень храбрый. Он хотел сражаться с драконами и великанами.
— А великанов не бывает! И длаконов тоже!
— Правильно. А если их нет, то он их…
— Плидумал! Он плидумал великанов. А вместо великанов были мельницы. Вот такущие…
Девочка внезапно умолкла.
— Ему, навелно, было больно, когда он упал… Он же упал?
— Увы, — грустно подтвердил Геро. – Он зацепился за крыло мельницы.
— Бедненький, — вздохнула девочка. – А он живой?
— Живой, — утешил ее отец. – Будем читать дальше и узнаем, что с ним случилось.
Герцогиня бесшумно отступила к стене, нашла дверь. Там, в узком коридоре, она медленно сползла вниз. Ноги ее не держали. Они стали непослушными, как у младенца, который делает первый шаг, еще несведущий в этом простом и полезном искусстве. Ей было больно. Очень больно. Боль другая, незнакомая, из той земной разновидности, что отмечена позором; боль, которую она много лет училась разминать и разглаживать до полной прозрачности, которую училась обесцвечивать до стертого, позеленевшего медяка; боль, которую ей так и не удалось изжить, которая жила в ней огромным, внутренним нарывом, чей гнойно-желтый наконечник она старательно пудрила и притирала. Но эта боль всегда была там. Боль чудовищного прозрения, боль отрицания и обмана.
Когда-то очень давно ее обманули. Заставили поверить в ценность подделки, украв у нее подлинник. Она смутно догадывалась, что подобно сестрам и братьям, стала жертвой грандиозного мошенничества. Но из страха, тщеславия или гордыни она позволила себя убедить, что подлинник, тот оригинал, отданный за символическую цену, напрасное бремя, что она заключила выгодную сделку, не поддавшись на посулы неких безумцев, предлагавших ей когда-то нечто эфемерное. Она выбрала то, что служило весомым доказательством величия, согласилась с правилами, по которым играли боги. Но ее в действительности обокрали. Обокрали подло и низко, воспользовавшись ее детской наивностью. У нее украли любовь, украли эти детские вопросы и ответы на них, украли тихие, долгие разговоры, украли ее первые заблуждения, ее открытия и ошибки, у нее украли радость ученичества и познания, ее разлучили с ее собственной душой, заменив эту живую душу на золоченый, тикающий механизм. Она завидовала маленькой, нищей девочке, завидовала с неистовой мукой. Она взирала на нее с тем самым отчаянием, и даже с безрассудной жаждой убийства, с тоской и молчаливым укором, с каким голодные приютские дети взирают на розовощеких счастливцев, когда те цепляются за юбки матерей и руки отцов. Она, принцесса крови, равная по рождению всем владыкам мира, была никем иным, как одной из этих жалких, завистливых сирот. Она не раз совершала благотворительные визиты в монастырские приюты и видела там этих несчастных, полуголодных детей, чьи глаза светились затаенной надеждой, когда она, величественная, благоухающая, в меховой пелерине, проходила холодными, продуваемыми дортуарами к покоям аббата или старшего попечителя. Она не удостаивала этих детей даже мимолетным взглядом, а если ненароком цеплялась, то брезгливо поджимала губы. Будь ее воля, она бы предоставила этих детей их участи, не заботясь и не утруждая себя тревогой. В конце концов, эти дети плоды похоти и беспечности их родителей, а те, кто соблюдает заповеди и обуздывает страсти, вовсе не обязаны нести на себе бремя чужих грехов.
Она всю жизнь верила в свою избранность, в свою породистость и в свое особое качество, коим отличаются те, кто рожден под знаком благородной крови. Она искренне полагала, что она другая, сотворенная из божественной субстанции, которая не может быть сходна с той кровянистой глиной, что служит исходным материалом для этих отверженных в приютах. Сам Господь узаконил неравенство, одарив одни народы своим покровительством, а другие – меткой Каина. Одних вознес на вершину, а других кинул у подножия. Есть те, кто призван повелевать, вершить правосудие, ибо назван Господом, а есть те, кто рожден служить, ибо разумом своим едва отличим от животных. Как легко, как сладостно было в это верить! Как соблазнительно было призывать эту веру при любых сомнениях и колебаниях, ставить эту веру во главу угла при каждом, самом незначительном, самом мелком решении, и как же больно познавать истину, принимать откровение, будто кожу сдирать и облачаться в другую. Она, принцесса крови, одна из них, из тех сирот, из тех отверженных, что жмутся за рассохшейся, скрипящей створкой в ожидании размокшей гренки. Она сама только что стояла в той же позе нищенского молебствования, прислушиваясь, как звенит золотом чье-то счастливое детство. Прежде ей не было так больно, ибо она не знала и не видела иного. Она жила в окружении таких же обворованных и обманутых, таких же слепо верующих, лишенных души, с отвердевших холодным сердцем. Она боялась и ненавидела эту маленькую девочку вовсе не потому, что ее отец когда-то любил ее мать и все еще видел в ней отражение, след той женщины, а потому, что эта девочка грозила разоблачением. Эта девочка могла ненароком ткнуть пальцем в пульсирующий гнойник и вскрыть его, обнажив давнее уродство.
И вот это случилось. Гнойник вскрылся. И боль, невыносимая, стыдная, согнула пополам некогда гордую королевскую дочь. Да и королевскую ли? Жалкая, обмотанная в шелка сиротка. Рожденная лишь для украшательства, выставленная в приемной, будто вывезенная из Рима ценная статуя, кариатида, подпирающая трон. Холеное ничтожество. От ярости герцогиня кусала пальцы. Мелькнул полустертый образ. Когда-то она уже испытывала нечто схожее, завистливое и болезненное. Тогда она была еще мала, и боль не была такой острой. Гнойник только нарождался. Маленькая рыжеволосая девочка на руках ее отца. Ее незаконнорожденная сестра. Она оглушительно смеется. Рыжие кудри как пламя. Эта рыжая девчонка, этот королевский ублюдок, была любима. Ее не обокрали. Она отмечена знаком позора, но она любима.
Герцогиня провела тыльной стороной руки по сухим глазам. «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». На этом празднике любви достанется и ей, нищенствующей сиротке.
Офисный этаж быстро опустел. Все разошлись по домам и выключили свет, и на этаже стало темно и непривычно тихо. Каролина выглянула в окно и поняла, что свет включен только в ее окне и еще на первом этаже, где сидели охранники. В здании всего было пять этажей, их этаж был крайним, и нигде, похоже, больше никого не было, кроме нее.
«Как хорошо», – подумала Каролина. Она мельком взглянула на часы – было десять минут седьмого. Выключив компьютер, она достала из сумки текст с распечатанным текстом песни и стала читать про себя. «Сегодня буду репетировать так, а завтра с музыкой», – подумала она. До выступления оставалось три дня, а ей нужно было выучить новую эстрадную песню, которую ей только сегодня прислал звукорежиссер «Артемиды». Он прислал ей текст, ноты и минусовку, совершенно не заботясь о том, хватит ли ей времени, чтобы подготовиться. Но как это часто бывает, окончательный вариант программы утвердили только сегодня, и у нее была одна песня в середине. Условия контракта не давали Каролине права диктовать свои правила. В «Артемиде» даже больше чем талант ценили умение певиц быстро учить новые песни, которые тоже по контракту стабильно раз в неделю «рожали» персональные сценарист и композитор ресторана. Чтобы выиграть хотя бы немного драгоценного времени, Каролина решила прорепетировать песню прямо в офисе.
«Об этом все равно ведь никто не узнает, – подумала она. – Охрана внизу не отмечает, кто и когда приходит и уходит».
Она немного пропела про себя, затем стала петь вслух. Ей повезло, что она один раз уже слышала эту песню в исполнении другой певицы в этом же ресторане. Голос Каролины, несмотря на легкую усталость, звучал громко, звонко, и она пела с удовольствием. Воодушевившись, она пела все громче и громче. Звук ее голоса, отражаясь от стен, почти не искажался, и казалось, что в офисе звучит эхо. Каролина осмелела и вышла в коридор, конец которого терялся в абсолютной тьме у лифта.
– Поговори со мной на «ты»!.. – пропела Каролина, и строчка песни улетела во тьму. – А-а-а… а-а-а-а-а… – пела Каролина просто голосом. – Поговори-и-и со мно-о-ой на «ты»…
Она так увлеклась, что не сразу услышала какой-то негромкий, но навязчивый звук, совсем поблизости. Каролина замолчала и прислушалась.
Звонил телефон в кабинете Уиттона.
Каролина вернулась в офис и растерянно остановилась у дверей директорского кабинета. Телефон звонил не переставая.
«Кто это звонит так поздно, – с досадой подумала она. – Ого, уже семь часов! Ответить или нет?»
Телефон упрямо звонил. Каролина не вытерпела. «Скажу, чтобы перезвонили завтра», – подумала она, взяла ключи, открыла дверь и вошла, надеясь, что звонящему надоест ждать ответ. Но телефон по-прежнему звонил. Каролина взяла трубку.
– Алло, – сказала она.
– Здравствуйте, – прозвучал в трубке приятный мужской голос, тихий и в то же время уверенный. – Это туристическое агентство «Эльдорадо»?
– Да, – ответила она. – Но вы звоните в нерабочее время. Пожалуйста, перезвоните нам завтра после девяти часов утра, и менеджеры ответят на все ваши вопросы.
– Подождите, не кладите трубку, – сказал голос. – У вас ведь большой выбор туров?
– Да, на любой вкус, – ответила Каролина. – Менеджеры помогут вам выбрать…
– Я уже выбрал, – перебил ее голос. – Мне нужен билет в саму страну Эльдорадо.
– Что-что? – переспросила она.
– В страну Эльдорадо, – четко повторил голос. – Вы же меня отлично услышали с первого раза.
– Да, я услышала, – подтвердила Каролина. – Но страны Эльдорадо не существует.
Повисла короткая пауза.
– Я повторяю, – заговорил голос снова. – Я хочу в Эльдорадо. Почему нельзя это устроить?
– Вы, конечно, шутите, – ответила Каролина, начиная сердится. – Глупые шутки!
– Почему? Ведь вы же так называетесь!
– Это только название!
– Странно, мне говорили, что у вас это возможно…
– Кто говорил?
Голос в ответ тихо рассмеялся.
– Хватит валять дурака, – сердито ответила Каролина. – Вам нечего делать, что вы звоните и спрашиваете всякую ерунду? Стыдно, вы ведь не ребенок!
– С чего вы взяли, что я шучу? – весело спросил голос.
– До свидания, – ответила Каролина и положила трубку.
Она вернулась в коридор и попыталась продолжить репетицию, но поняла, что настроение у нее испортилось. Каролина мрачно собралась и вышла на улицу.
На следующий день пошел сильный дождь. Каролина прибежала, отряхивая юбку от капель воды, и поставила мокрый зонт сушиться рядом со своим столом. Рита и Сьюзен немного опоздали, а когда пришли, еще минут сорок вместо работы обсуждали плохую погоду и жаловались друг другу, что промокли, пока добрались до работы. Каролина про себя подсмеивалась над ними: «Подумаешь, дождя испугались!» Настроение у нее было хорошее. Она быстро рассортировывала принесенную утренним курьером почту и краем уха прислушивалась к их разговору. Сьюзен стала говорить о том, что хочет купить автомобиль. Рита активно ее поддержала, они стали обсуждать марки машин и даже полезли в интернет, чтобы найти там какую-то информацию о новых моделях и что-то выбрать и для Сьюзен, и для Риты. Они начали договариваться о походе в автомобильный салон на следующих выходных. Покупку дорогих авто они обсуждали так же легко, как и покупку новых туфель, и Каролина никак не могла понять, то ли они серьезно, то ли шутят, чтобы специально поддразнить ее. Агата не принимала в этой беседе никакого участия и ничего не комментировала. Она делала какие-то срочные документы, и по ее лицу нельзя было прочитать, что она думает об этом разговоре, а спрашивать ее мнение Каролина, естественно, не стала. А скоро и Рите, и Сьюзен тоже пришлось заняться делам – к ним пришли посетители, и обе девушки усердно погрузились в работу на весь день. Каролина увидела, что когда они хотят, они могут очень даже хорошо работать, и не смотря ни на что, стала думать об этих двоих чуточку лучше.
Рабочий день закончился, и Каролина снова осталась репетировать. Она включила музыку через динамики своего монитора и пела как никогда хорошо, все у нее получалось. Она не следила за временем и вздрогнула, когда в кабинете Уиттона снова протяжно зазвонил телефон. Каролина взглянула на часы – было ровно семь.
Немного подумав, она зашла в кабинет директора и сняла трубку.
– Алло, – сказала она.
– Мне нужно заказать тур в страну Эльдорадо, – услышала она уже знакомый мужской голос.
– Опять вы? – удивилась она.
– А это опять вы, – ответил голос недовольным тоном.
– Зачем вы сюда звоните? – рассерженно спросила Каролина. – Зачем хулиганите?
– Послушайте, девушка, – перебил ее голос. – У меня тоже много работы. Вы отнимаете мое драгоценное время, потому что не хотите принять заказ…
– Что? – возмутилась Каролина. – Это вы отнимаете мое время, хулиган!
Она бросила трубку, но телефон через несколько секунд зазвонил снова.
«Ну, я ему сейчас устрою»,– в бешенстве подумала Каролина, поднимая трубку, но услышала в телефоне совсем другой голос:
– Здравствуйте! Мне нужен Джеймс Уиттон, директор турагентства «Эльдорадо».
Голос был женский, очень вежливый, с неуловимым акцентом, похожим на польский.
– Ох, мисс, простите, – выдохнула Каролина. – Мистер Уиттон в командировке и вернется только в понедельник.
– Жаль, очень жаль… – она что-то добавила на незнакомом языке. – Я перезвоню в понедельник.
В трубке зазвучали короткие гудки. Каролина вернула трубку на место, а затем решила проверить, с одного ли номера звонили эти двое или с разных, но в обоих случаях номер звонившего был скрыт. Каролина сердито отодвинула от себя телефон и вышла, со стуком захлопнув дверь.
…Следующий день был пятницей, и никто в офисе, казалось, уже не хотел работать. Даже Каролина, перебирая на своем столе бумаги, то и дело поглядывала в окно, где совсем по-летнему светило солнце. Рита и Сьюзен вообще ничего не делали, они только ходили из угла в угол, без конца пили кофе и вовсю обсуждали, куда они завтра пойдут за покупками. Агата, как самая ответственная, полила все цветы на окнах и, сославшись на то, что ей нужно пойти заверить документы у нотариуса, попрощалась со всеми до понедельника и ушла. Правда, Каролина удивилась, зачем она для этого старательно причесалась перед зеркалом и поярче подкрасила губы.
– Да у нее свидание, – рассеяла ее невысказанные сомнения Рита. – Я видела, она с каким-то мальчиком в «Сан-Ремо» познакомилась вчера.
– Красивый? – заинтересовалась Сьюзен.
– Кому как, – пожала плечами Рита. – Но уж до Рида из бухты ему точно далеко! Ты помнишь?..
– Еще бы не помнить, – сладко вздохнула Сьюзен, но, как будто одновременно вспомнив про Каролину, они резко переменили тему и снова начали обсуждать будущие покупки. Однако Каролина не обратила на эти разговоры никакого внимания. Ее мысли были заняты, и вовсе не предстоящим выступлением. Она думала об этих странных телефонных звонках.
Конечно, она вполне могла поверить в то, что какой-нибудь бездельник, сидя на работе, в конце рабочего дня решил позвонить первой попавшейся фирме и спросить какую-нибудь глупость. Но зачем звонить два раза подряд в одну и ту же? Разве мало других? И почему именно в семь часов, точно по времени? И почему другая женщина тоже позвонила после семи и спросила Уиттона, когда знала, что рабочее время закончилось, и в офисе уже никого нет?
«А может быть, есть?» – вдруг подумала Каролина. Она почему-то вспомнила, что днем телефон Уиттона практически никогда не звонил. В офисе была телефонная линия, с которой могли звонить все и каждый имел свой телефон на столе. Входящие звонки всегда переадресовывались на Каролину как на секретаря, но в кабинет Уиттона была проведена отдельная телефонная линия, и номер там был другой. С этого телефона Уиттон мог звонить только сам и никогда не переадресовывал входящие звонки на секретаря.
И потом, в голосе неизвестного хулигана была серьезность. Можно было подумать, он сам верил в то, что говорил. Спрашивать ерунду и при этом не рассмеяться довольно трудно. Может, это профессиональный клоун развлекается?.. Каролина не знала, что и думать, а сама невольно все время поглядывала на часы. Время неумолимо бежало, приближая тот момент, когда все уйдут и ей снова придется остаться, чтобы прорепетировать песню. А заодно и проверить, будут ли новые звонки или нет.
Но вот, наконец, Рита со Сьюзен ушли, уборщица быстро помыла в комнате пол и тоже ушла. Каролина осталась в офисе одна. Убедившись в этом, она открыла кабинет директора, вернулась к своему столу и начала негромко петь. И уже не удивилась, когда ровно в семь часов телефон зазвонил снова. Каролина быстро подошла и сняла трубку. Прислонив телефон к уху, она стала молча прислушиваться.
– Алло, – услышала она все тот же мужской голос, тихий и приятный. – Алло, вы меня слышите?
– Я вас слушаю, – сказала Каролина.
Невидимый собеседник, казалось, облегченно вздохнул.
– Девушка, я звоню по тому же вопросу, – сказал он.
– Я так и поняла, – Каролина улыбнулась. – Послушайте, мистер, я не знаю, зачем вы это делаете, но сколько бы раз вы не позвонили сюда, туры в Эльдорадо у нас не появятся.
– Очень интересно, – в голосе зазвучала обида. – Почему это для других есть, а для меня нет?
– Их в принципе нет, – почти ласково ответила она.
– Вы уверены?
– Да.
– А может, вы просто не в курсе, что они есть?
– Я… – Каролина вдруг замолчала от неожиданно мелькнувшей у нее мысли.
«Может, он и прав, – подумала она. – А что, если Эльдорадо – это просто самые лучшие, редкие туры?..»
Она стала припоминать, какие туры сейчас пользуются наибольшим спросом, и вспомнила, что Рита на днях говорила о возросшем в этом году спросе на туры в Иерусалим и о большом количестве желающих поехать на Карибы.
– Ах, я, кажется, поняла вас, – сказала она. – Вам нужен один из тех наших туров, которые стоят дороже других, и их надо заказывать заранее?
– Наконец-то вы меня поняли, – с громадным облегчением ответил голос. – Неужели вам на это нужно было три дня?
– Сказали бы яснее, без всяких шуток, – обиженно ответила Каролина. – И звонили бы днем, в рабочее время, как все нормальные люди…
– Днем? – переспросил голос.
– Ну конечно, – радостно ответила Каролина. – Менеджеры бы приняли ваш заказ и оформили бы все документы…
– Днем, – повторил голос почти печально.
– Да, – повторила она. – Сейчас ведь в офисе никого уже нет…
Голос вздохнул очень тяжело, так что Каролина замолчала.
– Что с вами? – спросила она.
– Ничего, – грустно ответил голос. – Только вы, девушка, меня все-таки не поняли.
И он повесил трубку.
– Алло, – произнесла Каролина, но там уже были только короткие гудки. Она с некоторым сожалением положила трубку на место и еще некоторое время стояла возле стола, напряженно думая об этом странном звонке.
«Нет, все-таки это хулиган», – решила она.
Акайо не думал об этом человеке все прошедшие недели в доме Таари, а теперь тот всё время лез в голову. Наверное, потому что город и тем более машины накрепко связались в голове Акайо с образом странного эндаалорца.
— Ну-ка не замирайте!
Таари, обогнув машину, уже поднималась вверх по длинной каменной лестнице. То и дело ей приходилось обходить сидящих на ступенях людей — одиноких, изучающих что-то на планшетах, смеющиеся группы, целующиеся пары. От последних рабы стыдливо отводили глаза, а потом почти все подсматривали искоса. Акайо сдерживал улыбку, зная, что большинство из них думает сейчас: “Прямо на улице! Стыд какой!” — и краснеет от смутного желания оказаться на месте этих парочек. Идущий рядом с ним Рюу вздохнул вдруг тоскливо, поделился:
— У меня любимая была…
Замолчал, сам удивляясь своей откровенности. Акайо неловко коснулся его руки, сжал на секунду запястье. Рюу благодарно кивнул, тут же высвободился, но отходить не стал.
На них почти не обращали внимания, ни на улице, ни в зале, открывшемся за дверями института. Таари загнала их в большой лифт, в который они всё равно едва поместились. Почему-то именно Акайо оказался прижат спиной к своей хозяйке, изо всех сил стараясь сохранять пристойное расстояние. Её взгляд жег ему затылок, а когда лифт слегка качнулся, останавливаясь, ему почудилась легкая ладонь на своем бедре. Акайо не успел решить, хочет ли он отстраниться, или напротив, прижаться ближе, последовать за этой рукой, едва наметившей прикосновение. Двери открылись, люди перед ним расступились, и он, склонив голову, пошел за ними. Это было проще всего.
***
Этаж оказался полон столов, шкафов и прозрачных перегородок. После того, как Юки второй раз врезался в стекло, Таари, тихо ругаясь, выстроила их цепочкой.
— Держите за плечо идущего впереди вас. И постарайтесь не шуметь!
Акайо, ставший первым в цепочке, аккуратно следовал за Таари, чувствуя себя кадетом в гарнизоне. Все заняты своими делами, а ты меньше, чем камушек, ты песчинка, пока обуза, а не помощь.
Стол Таари не был покрыт пылью, но все равно выглядел заброшенным по сравнению с другими — совершенно пустой, ни листа бумаги, ни кружки, ни конфетного фантика. Акайо остановился за спиной хозяйки, севшей перед своей машиной и тут же защелкавшей кнопкой маленького овального предмета. Это называется “мышь”, вспомнил Акайо. А машина — компьютер. Ему рассказывали о них в больнице, но он впервые видел их не на рисунках.
Он подумал вдруг, что, родись он в Эндаалоре, то представлял бы свою память не библиотекой, полной свитков, а текстами, хранящимися на таком компьютере.
Следующий час Акайо просто стоял. Смотрел через плечо Таари, перед которой на экране мелькали статьи и рисунки. Он узнал несколько имперских храмов и удивился — когда они успели их нарисовать? Мимо то и дело ходили люди, толстый ковер на полу заглушал их шаги. Многие за компьютерами надевали на голову обод с большими полусферами, другие втыкали в уши крохотные таблетки на веревочках. “Наушники”, вспомнил Акайо. Учителя давали ему такие, чтобы он мог послушать что-нибудь громкое, никому не мешая.
Ноги постепенно затекали — обувь и одежда не слишком подходили для длительного караула. Раньше во время таких нарядов он повторял устав, или последнюю речь императора, или, когда был совсем юным кадетом, вспоминал любимые легенды. Сейчас речи и уставы казались неуместными, пустыми и бессмысленными, чем-то не более значимым, чем шум, который издавала работающая машина.
С другой стороны — машина шумела именно потому что работала…
Акайо моргнул, отстраняясь от странно болезненной мысли. На экране продолжали появляться и исчезать храмы, дома, статуи, навевая гнетущую тоску — не по деревне, в которой он родился и которую почти не помнил, не по столице или гарнизону, в которых прошла его жизнь. Он скучал по чему-то иному, неуловимому, составляющему понятие “дом”.
В ответ на появившееся в голове слово перед внутренним взором воздвиглись белые стены кухни, наложились на цветастые гаремные подушки. Акайо, не удержавшись, вздохнул. Резко обернулась Таари, секунду удивленно смотрела на него. Изменившись в лице, выругалась:
— Дыра! — И, вскочив, повела их к диванам в стороне от столов. Проинструктировала: — Сидите здесь. Планшеты можно брать, в блокнотах рисовать, книги читать, еду есть. С людьми разговаривать тоже можно, но от работы не отвлекайте.
А затем, помедлив мгновение, приказала:
— Акайо, иди за мной.
Он послушался, слыша, как за спиной рассаживаются остальные, несмело берут в руки книги, шелестят обертками сладких батончиков. Полилась вода — кто-то самый решительный, наверное, Иола, взялся заваривать чай в одной из одинаковых белых кружек.
У стола Таари велела Акайо сесть в кресло, и, перегнувшись через его плечо, открыла два текста.
— Читай. Вы в это верите?
В тексте слева описывалась их вера — вера в предков, берегущих род, в достоинство смерти, в избранность императора. А справа…
— Что такое “ками”?
— Я думала, это ты мне объяснишь, — хмыкнула Таари, отчего-то очень довольная. — По сохранившимся данным, духи природы. Есть более значимые, вроде ками солнца, и менее значимые — ками конкретных деревьев, камней… Семей.
Акайо покачал головой:
— Людей хранят их достойные предки.
— Отлично! Хоть какая-то разница. Сейчас ещё что-нибудь наскребем…
Следующие часы Акайо добросовестно вспоминал все детали своей веры и известных легенд. Как выяснилось, что-то подобное ками встречалось в историях, например, о юном воине, который пошел на войну вместо своего отца, а предки отправили ему в помощь дух статуи. Зато многие легенды, которые рассказывала Таари, Акайо никогда не слышал, а она не слышала тех, что рассказывал он.
Однако, несмотря на оживленную беседу, Таари постепенно мрачнела. В конце концов, видимо, задав все интересующие её вопросы, вздохнула:
— Вот же дыра… Чувствую, моя диссертация тоже окажется на внутреннем хранилище. — Пояснила непонимающему Акайо: — К достоверной информации доступ есть у всех, а сюда приходится приезжать за мусором, который отфильтровывает проверка. Здесь можно найти даже курсовую работу по теории заговора, написанную каким-нибудь капсульником, еще Праземлю заставшим. Достаточно плохо уже то, что мне приходится опираться на такие данные, но еще и выводы сделать невозможно! Хотя…
Таари замолчала, покусывая губу и глядя куда-то в пустоту. Акайо поспешно опустил глаза. До того он был так увлечен воспоминаниями и разговорами о деле, что мог смотреть на нее, не чувствуя смешения мыслей. Но сейчас…
Она заметила. Положила ладонь ему на макушку, перебрала волосы, слегка потянула, заставляя запрокинуть голову. Коснулась пальцами открытого горла…
— О, Таари, вот ты где!
Акайо услышал, как она тихо зашипела, отпуская его и оборачиваясь. Медленно опустил голову. Он еще дрожал от памяти о её прикосновениях.
— Там твой выводок скоро весь чай допьет и все печеньки доест. И поставит новый рекорд в институтском “Побеге с Праземли”, а Даата обещала победившего сотрудника наградить на Высадке. Как твои гении будут одну подарочную майку носить, по очереди? И вообще вечер уже, ты тут ночевать собралась?
Акайо удивленно посмотрел через зал в далекие окна, прищурился на заходящее солнце. Требовательно заурчал желудок, отвыкший пропускать обед. Вздохнула Таари:
— Вот зачем ты о времени напомнила, а? Нам так хорошо работалось.
Из-за её плеча выглянуло смеющееся круглое лицо в обрамлении коротких, торчащих во все стороны волос. Акайо, не в силах понять, видит он мужчину или женщину, на всякий случай встал, кивнул вежливо. Ему в ответ помахали:
— Привет! — обернулись к Таари: — Круто, не зря ты их купила, да? Как раз по теме работы. И польза есть, а? Ты куда лучше выглядишь!
Акайо увидел, как порозовели уши его хозяйки и изменилось лицо ее собеседника.
— Ой, извини! Я забыла, что ты такие разговоры не любишь. Слушай, мы наверху кино будем смотреть, хотите с нами? Пиццу закажем, вы ж не обедали наверняка…
— Нет, — резко отказалась Таари. Через запинку продолжила уже вежливей, — спасибо, но нам пора домой.
***
Когда они вышли из института, небо с одной стороны уже потемнело. Остальные рабы были не так голодны, как Акайо и Таари, но все равно по пути она остановилась у закусочной, ушла ненадолго в сияющий проем здания и вернулась с несколькими большими коробками. Одну оставила себе, остальные закинула на заднее сидение. Внутри оказались большие лепешки, покрытые сыром, молотым мясом и овощами. Акайо старался ничего не ронять, но когда коробки опустели, машина все равно была засыпана крошками и упавшими кусочками начинки.
К дому они приехали уже поздним вечером. На пороге встречала Нииша, сама добравшаяся до дома, и очень обидевшаяся, когда узнала, что они по пути поели.
— Пиццу! Из “Третьего берега”! Позор на мою голову, моей стряпне предпочитают дешевую забегаловку!
Таари только посмеивалась, вытряхивая машинные коврики. Рабов отправили спать, но Акайо ненадолго задержался. Ушел дальше в сад, к каменной площадке, на которой они с Таари пили чай. Сел на землю, подняв голову к небу.
В доме светилось только кухонное окно, выходившее на другую сторону, так что здесь, в глубине сада, было темно. Сизо-синее марево неба стало почти черным, начали появляться звезды.
Они всегда были, подумал Акайо. Просто он увидел их только сейчас.
Что еще скрывалось за привычным светом? Какие звёзды он не замечал?
Худое плечо. Складки ткани. Бледные щиколотки. Остроносые туфли. Голос, необычно низкий для женщины.
Акайо осознал, что облизывает губы, смутился, и само это чувство смущения вызвало новую волну пьянящего жара, разошедшегося по телу. Поднялась рука, будто помимо его воли скользнула по груди, упала. Невыносимо жали брюки, Акайо потянулся расстегнуть их и замер, едва коснувшись пояса.
Он не понимал, не позволял себе понять, чего хочет. В голове мелькали образы — странные, постыдные, невозможные. Акайо не смел задерживаться мысленным взором ни на одном из них, но тело куда лучше него понимало, чего желает. Ладонь накрыла пах, сжала бессмысленно сильно. Акайо стиснул зубы, заставляя себя не стонать. Неловко, торопливо расстегнул верхние пуговицы рубашки, сбросил ее с плеч, запутался… Замер, позволяя ткани стягивать руки за спиной и едва не поскуливая от острого наслаждения мнимой беспомощностью. Откинулся на камни, перевернулся на живот, не пытаясь высвободить руки. Выгнулся, прижав всем своим весом пульсирующий огонь, разгорающийся в паху, тут же перекатился на бок, подтянул ноги к животу, пытаясь коснуться себя хотя бы бедрами, добиться желаемого любой ценой… Замер, беззвучно рыдая от пронзительности ощущений.
Вырвал руки из рукавов, обрывая пуговицы на манжетах, рывком расстегнул штаны, сжал… Судорожно выгнулся, снова и снова, стискивая зубы и думая только о том, чтобы не кричать.
Он медленно приходил в себя. Лежать в саду было холодно и жестко, засыхающие последствия его постыдного порыва неприятно стягивали кожу на животе. Небо сияло несчетными миллионами звезд.
Тело знало, чего оно хочет. Теперь знал и Акайо.