«Диагностика завершена. Работоспособность 87%. Время до полного восстановления 8 часов 37 минут».
Мартин коснулся затянувшейся раны. Уже рубец. Чуть выше того, прежнего. Как будто стрелявший метил именно туда, чтобы напомнить. Один раз от предписанной утилизации ушел, второй – не уйдешь.
Выстрел не смертельный. Короткий опаляющий луч, выпущенный из короткого ствола бластера, пробил легкое, обуглил альвеолярную гроздь и вышел под лопаткой. Почти как тот, арбалетный. Только выдергивать не пришлось. Всего лишь поток смертоносного излучения. Мгновенный импульс. Дэн на Степянке получил несколько таких. И все – прямое попадание в грудь. А Мартин – всего один, остальные два не считаются. Почти царапины. Дэн после тех выстрелов, даже потеряв много крови, смог подняться и догнать Балфера. А он, Мартин, задохнулся от болевого шока.
Уже третьи сутки Вениамин Игнатьевич держит его в медотсеке: ставит капельницы, делает перевязки. Мартин вздохнул. Больно. Ну какой он киборг? Полуфабрикат. И кровью истекает, и боль чувствует, и неприятности доставляет. Может быть, это вторично пробитое легкое послание от судьбы? Именно так ему и предписано умереть?
Этот приговор был вынесен ему год назад, ордер на утилизацию, но он почти мошеннически его избежал. Произошел какой-то сбой, недосмотр. Корделия не должна была успеть к тому утилизатору на Новой Вероне. Или Лобин ее должен был обмануть. Сколько у недобитого киборга оставалось до полного отключения, когда они прибыли на «Подругу смерти»? 25 минут? 25 минут между жизнью и смертью. Ничтожный временной промежуток. Заблудившийся фотон в масштабах вселенной. Те, кто управляет вселенскими механизмами, могли не уследить. Допустили событийный нанолюфт. И ущербный, недоделанный киборг выжил. Хотя и был уже приговорен. Уже вычеркнут из всех возможных списков. Нарушение. Главное условие любой саморегулирующейся системы – это баланс. Сохранение устойчивого равновесия. Если равновесие нарушается, происходит коллапс. Вселенский механизм необъятен, законы его непознаваемы. Кто он, искуственный получеловек-полумашина, в этом непостижимом организме? Меньше молекулы. Даже не микроб. Способен ли он влиять своим незаслуженным выживанием на столь грандиозное образование? Слишком самодеянно это предполагать. Он какой-то заблудившийся кварк. Но с другой стороны, вряд ли он один такой, заблудившийся. Единственный, кто проскользнул в прорезь из 25 минут. Их таких много. Миллионы, даже миллиарды. Вселенской системе, чтобы оставаться в равновесии, придется с ними, с этими световыми песчинками, считаться. Ей придется избавиться от погрешностей. Потому что блуждая, вмешиваясь, сталкиваясь, взаимойдействуя, они нарушают прежде четко обозначенные законы, они смещают вселенский вектор. Пусть на величины в нанометрах, но и этого бывает достаточно. Например, если изменится угол наклона планетарной оси на один градус, то произойдут катастрофические климатические изменения, способные погубить все живое. И вся вселенская система гирь и противовесов, невзирая на ее грандиозность, на массы звездного вещества и парсеки, очень хрупка и ранима. Достаточно и одного кварка, что привести ее в негодность. Вселенная будет стремиться к очищению от них, лишних, задержавшихся в ее пределах нелегально. Он воспользовался этой пробоиной в 25 минут, и живет уже целый год. Целый год блуждает по артериям и венам вселенского организма. В конце концов, его изловят и уничтожат. И умрет он именно так, как и было предназначено – захлебнется кровью.
Три дня назад ему об этом напомнили. Вселенная стремится восстановить все прежде обожначенные схемы, вернуть течение времени и событий в прежнее русло. Корделии удалось подправить схему, потому что она такая же заблудившаяся частица. Она сама не раз говорила, что ей суждено было умереть на «Посейдоне». Что она осталась жива по недоразумению, по недосмотру. Выпала из списков и планов. Была бы она там, в перекрестье связей, в сплетении действующих, опробованных механизмов, повязанная по рукам и ногам рутиной привычек и стереотипов, никогда бы за ним прилетела. И все свершилось бы так, как и было задумано.
Пока его не было в ее жизни, ей было проще. Она была свободна. Двигалась как оборудованная собственной «гасилкой» яхта. А он, появившись, нарушил равновесие. Сделал ее уязвимой. Это потому что он лишний. Для нее будто пристегнутый к щиколотке мешок с песком, замедляет движение, тянет вниз, душит. Причиняет боль. Как бы он хотел, чтобы она ничего не знала об этих ранах! И об этом происшествии. Какая наивность! Даже если Станислав Федотович и Вениамин Игнатьевич и Тед и Дэн согласятся на это, его это не спасет. Корделия узнает. Уже знает.
Вся грузовая палуба орбитальной станции простреливается видеокамерами. Когда Мартин вышел через грузовой портал, чтобы подойти к пятому доку, он поймал сигнал от шести механических глаз, смотрящих прямо на него, фиксирующих каждый шаг. Сигналы с раскиданых по всем узловым точкам радиотелескопа камер поступают на сервер службы безопасности и в оперативную память искина. Отслеживаются все перемещения и все производимые работы. И все, что случилось с Мартином, его разговор с тем странным, полным агрессии человеком, которого Полина назвала Казаком, уже поступило в распоряжение безопасников. Ласло изветили незамедлительно. А руководитель группы техников от «МедиаТраст» обязан известить руководство. Известить Корделию. Что ей скажут? Что его подстрелили? Что он получил те же самые раны, что и на Новой Вероне? Что он опять… влип?
Удар предназначался для нее. А он только средство. Сам по себе он ценности не представляет. Он всего лишь атрибут – киборг. Разумный, да, но с тех пор как на парламентской сессии была одобрена резолюция по правам разумных киборгов, это уже не является чем-то порождающим такие шумные преследования. Он больше не стоит вне закона. У него паспорт гражданина Федерации и карточка резидента Геральдики. Вне закона уже стоят те, кто на него покушался. Кто они? Подельники Ржавого Волка? Корделия говорила, что по ее флайеру стрелял Валентин Скуратов, некогда возглавлявший контрразведку Бозгурда. Несмотря на принятые меры задержать киллера не удалось.
— Что совершенно не удивительно, — с грустной улыбкой резюмировала Корделия, когда в один из зимних вечеров на Геральдике Мартин осмелился ее спросить, как все случилось.
Она сначала не хотела об этом говорить, потому что вместо нее погиб тот человек, Ордынцев, и Корделия считала себя виновной в его гибели. Затем ей пришлось давать показания следователю, посетившему ее прямо в больнице. И она предпочла бы об этом забыть. Но забыть она не могла. Как не могла забыть крушение «Посейдона». И была пожалуй рада, когда Мартин почти вынудил ее облечь горькие воспоминания в слова. Она говорила, а он слушал. Так и она когда-то слушала его, когда Мартин впервые заговорил о днях своего «детства» на станции у Бетельгейзе, порывом, без предисловия, без связного сюжета. Он знал, что услышанное им принадлежит только ему, что он единственный в Галактике свидетель ее страхов и слабостей. Следователь в больничной палате услышал только сухие, бесстрастные факты.
— Как ты думаешь, кто это мог быть? Кто стрелял? – спросил Мартин.
— Есть сведения, что это был Скуратов, — ответила Корделия, — но доказательств нет. Его не поймают и не найдут. Будут прятать как складной нож в потайном кармане. Чтобы выхватить в подходящий момент. И нанести удар.
Удар нанесли. Мартин не знал челоека, который в него стрелял, но что-то неосознанное, глубоко интуитивное подсказывало, что Валентин Скуратов рядом. Что он – вдохновитель.
Мартин покосился на проценты и оставшиеся часы до полного восстановления. Он мог бы уже покинуть медотсек и перебраться в каюту, но Вениамин Игнатьевич настоял, чтобы он оставался подключенным к приборам, контролирующим жизненным показатели. Не подействовали уверения, что Дэн считывает всю информацию и не позволит преувеличить или преуменьшить проценты.
— Нет уж, голубчик, — возразил доктор, — знаю я вашего брата-врачефоба. Все у вас всегда в допустимых пределах и все само регенерирует, а мне потом перед Корделией отвечать.
— Ну так регенерирует же, — возразил Мартин. — И в допустимых пределах. Вы меня год назад не видели, Вениамин Игнатьевич. Мне тогда система до полного восстановления 560 часов определила, а сейчас всего девять. Я в отличной форме.
Он в самом деле в идеальной форме. На пике своих возможностей. В апогее. В зените. Потому что был счастлив.
***
За долгие зимние месяцы на Геральдике Корделия его основательно откормила. Он бы и лишние килограммы набрал, если бы система время от времени в аварийном режиме не ускоряла метаболизм.
— Готовься, буду тебя баловать. Неумолимо и беспощадно.
Корделия произнесла эту угрозу еще на пассажирском лайнере, когда они летели с Новой Земли. Через пару часов после взлета они спустились поужинать в ресторан. Корделия протянула Мартину меню и предложила начать тренировки. Потому что когда они прилетят, ему предстоит составить список его желаний. Она будет их исполнять.
— И не забудь покапризничать.
— Это обязательно? – осторожно спросил Мартин.
Корделия засмеялась.
— Да, обязательно.
— Я не умею.
— Вот поэтому я и буду тебя баловать.
Весь полет до Геральдики Мартин составлял список. Задача оказалась не из легких. Начал он бодро.
«Хочу научиться водить флайер». И – завис. А дальше-то что? Как возможно что-либо желать, если не испытываешь в том потребности? Когда голоден или испытываешь жажду, понятно. Простые, естественные желания. Когда хочешь спать или замерз. Тут тоже без вопросов. Когда испытываешь информационный голод. Когда болеешь… Когда чувствуешь боль… Но он не голоден, не хочет пить. Ему не страшно. И он в безопасности. Ему тепло. Домовой искин в любой момент даст ему доступ в инфранет. И, главное, с ним его человек, его женщина. Чего еще желать? Он счастлив. Любим и спокоен.
Мартин сидел у пылающего камина, мусолил стилус, а Корделия с улыбкой за ним наблюдала. Со списком лакомств, которые она час назад заказала и которые в ближайшее время должен доставить беспилотник, было проще. А вот все остальное… Мартин взглянул на «хозяйку» с искренней беспомощностью.
— Что? Никак? – посочувствовала она.
— Никак, — вздохнул киборг. – Это, наверное, потому что я не человек. Человек знал бы что пожелать.
— Да, ты прав, человек бы не затруднился.
— А что бы он пожелал?
— Ну, если мы возьмем молодого человека примерно твоего физиологического возраста, то он пожелал бы флайер, кобайк или скутер какого-нибудь очень известного, престижного производителя. Желательно последней модели. Тюнингованный. Такой, чтобы все сверстники обзавидовались. Для молодых людей это важно. Да и не только для молодых. Почти для всех. Им важно, чтобы завидовали.
— А… тебе? – рискнул спросить Мартин.
Корделия засмеялась.
— И мне тоже. Я же человек. Думаешь, почему я так о тебе забочусь? Потому что такого как ты, ни у кого больше нет. Ты – единственный, уникальный. Чем не повод собой гордиться?
— А ты гордишься?
Корделия взъерошила его волосы.
— Ну… есть немного. Вот смотрю на тебя и горжусь.
— А чего бы еще пожелал человек? – спросил Мартин, еще некоторое время пострадав над списком.
— Наверно захотел бы известности. Сняться в каком-нибудь фильме, принять участие в рейтинговом ток-шоу или стать ведущим этого ток-шоу. Чтобы все узнавали, просили автограф.
Мартин на мгновение представил, что куда бы он не пошел, на него все смотрят, все оглядываются, все указывают пальцем. Словно он под прицелом огромной сверкающей линзы.
— И… людям это нравится? Когда на них смотрят? – спросил он.
— Некоторым нравится. Это еще один способ почувствовать свою значимость и вызвать зависть.,
— Нет, я не хочу! А зачем тебе это нужно?
— Что именно?
— Чтобы я чего-нибудь хотел.
Корделия задумчиво смотрела на огонь.
— Чтобы ты был счастлив.
— Почему это для тебя так важно?
— Я тебе уже объясняла.
— Ради душевного спокойствия?
— Не только.
— А ради чего?
— Чтобы тоже быть счастливой. Понимаешь, это такой эффект отражения. Если ты счастлив, то я счастлива вдвойне. А если печален, то и печаль, соответственно, удваивается. Я, видишь ли, закоренелая эгоистка. Думаю в первую очередь о себе.
Они помолчали. За стеной из сверхпрочного стекла завывал ветер. Горстями швырял в мягко светящуюся поверхность вымерзшие до пустынной сухости снежные песчинки.
— Так ты надумал? – снова спросила Корделия.
— Что?
— Чего ты хочешь.
— Хочу научиться водить флайер.
— И все?
Он пожал плечами.
— Этому я тебя научу. Вот только ветер утихнет. Но этого мало. Как предлагаешь тебя баловать?
Он опять пожал плечами.
— Эх ты, киборг…
Корделия сдержала слово. Ветер стих на следующий день, и она вывела из ангара свой известный всей Северной провинции флайер.
— Есть программа пилотирования, — осторожно напомнила Корделия, когда Мартин впервые устроился на месте пилота.
Мартин замотал головой.
— Нет, я сам. Меня уже Тед немного учил, и Ланс.
— Ну если Тед… – Корделия еще раз проверила крепление своего ремня безопасности.
Когда три недели спустя они отправились к экваториальному морю Гамильтона, всю дорогу до Перигора Мартин управлял флайером даже без помощи автопилота и навигатора. Заметив брошенный исподтишка взгляд «хозяйки», обеспокоенно спросил:
— Что? Плохо?
— Почему плохо? Я горжусь! Собой. Из меня получился неплохой инструктор по пилотированию.
В Перигоре они оставили флайер под опекой губернасторской службы надзора за воздушным транспортом и пересели на лайнер планетарных авиалиний.
Так как туристический бизнес на Геральдике находился в зачаточном состоянии, то отелей на побережье не строили. Прибывающим с Севера гостям, обычно довольно состоятельным, сдавали небольшие виллы и бунгало на беренах многочисленных бухточек.
Корделия забронировала на две недели одно такое уединенное бунгало. Мартин сначала тревожился, что придется как на Шии-Раа жить в отеле и ежечасно, ежеминутно проходить сквозь строй любопытных, изучающих, завистливых, а иногда и откровенно презрительных взглядов. Несмотря на успешно идущую социализацию, на присутствие рядом любимого человека, на принятый закон о разумных киборгах Мартин по-прежнему чувствовал себя неуютно. Люди, если их набиралось больше десятка, его пугали. Он, конечно, научился не выдавать своего страха. Постиг науку держаться непринужденно и безразлично, но не мог окончательно избавится от какой-то звериной потребности в неприступном убежище. Он уже знал, что далеко не все люди – враги, что большинство из них нейтральные объекты, которым до него нет никакого дела, что настоящих врагов, как и настоящих друзей исчезающе мало. Подчиняясь этой потребности, он бы предпочел провести всю зиму в том их уединенном доме. Мысль о том, что вокруг на сотни квадратных километров простираются дикие геральдийские леса, дарила ему странное удовлетворение. Он свободен и недосягаем. У него все есть. Гораздо больше, чем он мог представить в самых смелых мечтах. Корделия требует от него желаний, а он и не знает, что пожелать. Вот одно придумал – пилотировать флайер. А дальше?
С другой стороны, он еще много чему хочет научиться. Пожалуй, это и есть его главное желание – учиться. Ему интересно. Все интересно. Корделия говорит, что это называется искать себя. Искать тот род деятельности, которая дарует наибольшее удовлетворение, наполняет жизнь смыслом. Вот Дэн такое занятие нашел. Ему нравится быть навигатором. И готовить он любит. А Ланс фанатично рисует. И еще Ланс любит летать. Он даже числится вторым пилотом на «Мозгоеде». Вот Мартин тоже научился водить флайер. Возможно, он со временем и корабль научится пилотировать. Но хочет ли он быть пилотом? Этого он не знал. Но учиться ему нравится. Очень нравится. Узнавать что-то новое. Участвовать, содействовать, сопереживать, накапливать впечатления, множить воспоминания и образы. Поэтому, когда Корделия сказала, что они полетят к морю Гамильтона, он, несмотря на живущее внутри недоверие к внешнему миру, с радостью согласился. В конце концов, ему пора перерасти свои страхи. Да и то с ним может случиться? «DEX-company» больше нет. А всевозможным антидексистам, DEX-хантерам, пиратам и киберворам не так просто попасть на Геральдику. К тому же, с ним рядом всегда Корделия.
На них опять буду странно смотреть. Мартин заметил это еще в их первый полет на «Queen Mary».
— Почему на нас все так смотрят? Это потому, что я киборг?
— Это потому, что мы не укладываемся в привычные парадигмы. Людям нужен ярлык, который все объясняет. Для нас определение еще не придумали. Вот и косятся.
— А мы… кто?
Корделия некоторое время молчала, потом ответила:
— Мы с тобой симбионты.
***
В пультогостиной было непривычно тихо. Вся команда кроме Ланса, оставшегося на диванчике с блокнотом, столпившись у капитанского пульта, разглядывала в вирт-окне какое-то изображение. Мартин в нерешительности застыл на пороге.
Минуту назад Дэн прислал ему сообщение.
Вениамин Игнатьевич позволил Мартину переселиться из медотсека в каюту, но предписал поменьше шляться по кораблю и побольше спать до полного восстановления. Мартин охотно воспользовался этим предписанием.
Он был рад увидеть их всех, весь экипаж «Космического мозгоеда», но чувствовал себя виноватым. Из-за него они вынуждены, вопреки собственным планам, лететь неизвестно куда, скрываться, запутывать следы. Из-за него они ввязались в опасную авантюру. Станислав Федотович пытался убедить его, что это не так, что они и без участия Мартина во что-нибудь обязательно ввяжутся, но утешением это служило слабым. Без Мартина у них был шанс избежать неприятностей, а вот с Мартином – уже нет. Потому что он – одна сплошная неприятность. С ним на борту, с киборгом, принадлежащим главе крупного холдинга, «Космический мозгоед» становится желанным призом, ценной дичью, на которую начнется охота. Лучше бы он сгорел в том утилизаторе на Новой Вероне… Корделия управляла бы сейчас своим холдингом, а «Мозгоед» развозил бы грузы, не опасаясь погони.
Терзаясь чувством вины, Мартин прятался в каюте.
Его позвал Дэн.
«Зайди в пультогостиную».
Мартин почувствовал тревогу. Выброс кортизола в кровь.
«Что-то случилось?»
«Капитану кое-что прислали».
Мартин постарался блокировать выработку гормонов. Оба киборга считают его данные и воспримут выброс как угрозу. Отложив планшет, вышел из каюты и направился в пультогостиную. Там было тихо. Очень тихо.
Первым оглянулся Дэн. За ним – капитан, затем уже вся команда. Все удивленные, растерянные.
— Что-то случилось? – уже вслух повторил свой вопрос Мартин.
Голос прозвучал слишком механически. Мартин отдавал системе все больше полномочий, чтобы удержать сердце в размеренном ритме.
— Да пока не знаем, — ответил Станислав Федотовия, разворачиваясь в кресле. – Я получил сообщение от Стива Хантера с карнавальской станции.
— Я знаю эту станцию, — поспешно ответил Мартин. – Там Корделия встречалась с Кирой.
— А мы в гонках участвовали, — сказал Тед.
— И не только, — добавила Полина. – Мы там Ланса искали. А Джонсон мою траву выпустил.
Капитан предостерегающе кашлянул. Все замолкли.
— Так вот, сообщение от Стива Хантера. У него прозвище Стрелок. Владелец «Третьего шанса».
Мартин ждал. Он, кажется, слышал это имя. О Стрелке рассказывала Кира. Стрелок, у которого украли Белку. Украли и убили…
— Послание странное. Ни имен, ни цифр, ни объяснений. Стрелок пишет, что к нему пришло электронное письмо с вложеним. Без подписи, с анонимного адреса. Письмо содержало просьбу отправить вложение на мой е-мейл со словами «Передай хозяйке привет от ближайших родственников».
— А что за вложение? – тем же механическим голосом спросил Мартин.
— Голоснимок.
Команда расступилась, и Мартин увидел то, на что они смотрели. В вирт-окне над капитанским пультом мерцало изображение светловолосого мужчины лет двадцати пяти с мальчиком на руках.
— Ты знаешь, кто это? – спросил капитан.
— Да, — глухо ответил Мартин, — знаю. Это муж и сын Корделии. Они погибли на «Посейдоне».
С чего же ей так не терпелось взглянуть на сестру, теперь по прошествии стольких лет? В Париже обитает не меньше дюжины незаконнорожденных королевских отпрысков, из тех, кто был признан королем. А сколько их всего по свету? Почему в данное время ее интересует Жанет? Чем она отличается? Да, собственно, ничем. Ее интересует вовсе не сама Жанет, ее интересуют последствия того грандиозного надувательства, которое ей недавно открылось. Знает ли об этом надувательстве Жанет, об этом грабеже, коему все они подверглись в детстве? Клотильда имела возможность видеть, что произошло с ее братьями, и продолжало происходить. Она могла исследовать то, что происходило с ней самой, все необратимые изменения. Но она и ее законные братья уже в то время были подсушены этой болезнью, они уже тогда подверглись истощению, были деформированы, как выращенные в деревянных зажимах карлики. Но Жанет было моложе их всех, к тому же, визиты ее ко двору были редки, и она могла избежать этой невидимой глазу ампутации. Ее не воспитывали при дворе. Она могла уберечься от воров. Вот что разжигало любопытство. Клотильда не пыталась объяснить его вразумительно. Даже Анастази сочла бы ее сумасшедшей. Даже себе самой она объяснила это чем угодно, только не тем подслушанным под дверью разговором. Не будь того разговора, до Жанет не было бы никакого дела. Но с тех пор, как обнаружилась пропажа, она искала утешения в общности с теми, кто так же, как и она, был когда-то обворован. Такие, как Анастази, не в счет. Она искала друзей по несчастью среди равных.
Ущербных было немало, но не было тех, кто готов бы это признать, кто подобно ей, готов был взрезать этот гнойник и пережить очищающую боль. Все эти люди предпочитали оставаться в блаженном неведении. Они все были обобраны, как слепцы, и сами продолжали красть, не подозревая о содеянном. Прежде она полагала за преимущество осознание всей прижизненной смерти. Она не страдала слепотой. Но с недавних пор это преимущество обрело статус дорогостоящего, бесполезного и опасного приобретения. Зачем ей эта истина, если она не в силах что-либо изменить? К чему ей эта губительная проницательность, если она лишь усугубляет муки? Если бы она могла все забыть и стать, как они, блаженные слепцы. Пусть бы и ее глаза покрылись белесой пленкой, искажающей мир. Зачем ей встречаться с Жанет? Чтобы обнаружить те же белесые бельма и страдать от зависти?
Жанет д’Анжу, княгиня Карачиолло, прибыла в Париж к концу октября, но въезд ее в столицу имел мало сходства с триумфальным шествием на Палатин. Она явилась не победительницей, а проигравшей. Помолвка расторгнута, свадьба не состоится. В Лондоне была сыграна другая свадьба: юного шотландского лорда и наследницы графа Солсбери. Выяснилось, что отец шотландского жениха давным-давно сосватал своего сына и нарушить слово в угоду каким-то чувствам, пятнать свою честь союзом с женщиной, рожденной вне брака, с негодованием отказался. Он пригрозил сыну родительским проклятием, вечным проклятием, лишением имени, если тот осмелится поступить по собственному разумению. И юный лорд не осмелился перечить. Он подчинился. Отец, опасаясь, что вольнодумство и страсть могут взять верх надо сыновним долгом, поспешил женить его на девице, отвечающей всем канонам добродетели. Клотильда усмехнулась. Еще одной наивной дурочке был преподан урок. Третьей попытки, надо полагать, уже не будет.
Она почти жалела сводную сестру. Как же ей теперь появиться при дворе? Пройти по луврской галерее под взглядами всех этих злорадствующих, любопытствующих, злословящих. Но вот что странно, партия злорадствующих была не настолько многочисленной, чтобы затмить партию сострадающих. Над потерпевшей это матримониальное крушение Жанет не потешались, как это непременно бы случилось с любой из знатных дам, окажись она в схожей ситуации, Жанет скорее жалели. Даже поздравляли с тем, что она избежала этого брака, как чудовищной ошибки. Англичан при дворе не жаловали. Оскорбленная Жанет могла бы обзавестись сотней защитников чести, готовых бросить вызов обидчику. В глазах всего Парижа она предстала почти мученицей. Другая бы этим воспользовалась. Явилась бы ко двору со слезами тайных слез на лице. Ступала бы, превозмогая слабость, томная, всем своим видом взывающая к возмездию. Герцогиня Ангулемская ожидала именно такого спектакля. Но Жанет или не поняла, в какую игру ей следует играть, или затеяла инуюигру. Клотильда позаботилась, чтобы оказаться в королевской приемной чуть раньше назначенного времени. Ей любопытно было взглянуть. Король до странности легко согласился дать аудиенцию своей побочной родственнице.
«Это от скуки, — подумала герцогиня. – Он каждый день видит одни и те же постные лица, слышит одни и те же льстивые речи, а тут что-то новое, неизвестное. Возможно, он не забыл детскую в Фонтенбло. Помнит эту рыжую бестию. Надеется, что произойдет нечто подобное. Неожиданные шум и возня».
Жанет на аудиенцию опоздала. Заставила себя ждать. Пробежал слушок, что она и вовсе не явится. Не посмеет от стыда покинуть свой особняк на улице Сен-Поль. Ибо со дня своего прибытия она отклоняла все приглашения и не принимала посетителей.Ее сочли провинциалкой, чрезмерно чувствительной и дурно воспитанной. Никто не подозревал, что Жанет вовсе не прячется в особняке, вдыхая нюхательные соли, а в ту же ночь покинула столицу, чтобы навестить свою кормилицу в поместье Лизиньи. Эти сведения раздобыла вездесущая Анастази, у которой в квартале Маре нашлись глаза и уши.
Княгиня вернулась в Париж накануне аудиенции. Судя по ее неспешности, она не утруждалась соблюдением протокола. Что это? Невоспитанность, самоуверенность, неведение? Скандал назревал, подкатывал, уже стучал в тесную скорлупку благонравия. В приемной шептались и переглядывались. А Жанет опаздывала. Король проявлял признаки нетерпения. Он скорее любопытствовал, что гневался. Случилось нечто, что вторгалось и подтачивало рутину, размеренность всего сущего. Он давно привык, что даже заговоры и покушения происходят по строго обоснованной схеме, без отклонений и случайностей. Король, не смея признаться в столь удивительной слабости, желал потрясений. Он напоминал того узника, который с радостью следует за тюремщиков на допрос с дыбой, благодарный за внесенное судьбой новшество. Была ли Жанет настолько расчетлива, что поставить на скучающего монарха? В те первые часы ее пребывания в столице Клотильда твердо ответила бы, что нет, это везение, бездарное пустое везение, сопутствующее безумцам. Судьба, как известно, хранит дураков и пьяниц. К последним Жанет явно не относится, ergo, она урвала толику везения из доли первых.
Она, вдовствующая княгиня, самозваная принцесса, появилась в дверях приемной и замедлила шаг. Со стороны эта мимолетная заминка походила на замешательство, на колебание юной дебютантки, впервые оказавшейся в переполненном зале. Но герцогиня Ангулемская отбросила эту мысль. Это не смущение, это намеренная пауза. Жанет задержалась в дверях, чтобы обратить на себя все прежде рассеянные, отвлеченные взоры. Если за минуту до ее появления кто-то был занят беседой, развлекался флиртом или оценивал покрой рукава соперницы, то внезапная тишина у двери околдовала всех собравшихся. А Жанет следовала за торжествующей тишиной.
Герцогиню поразил цвет ее платья. Жанет была в красном. Легкий струящийся бархат удивительно глубокого, насыщенного оттенка. Это был не тот крикливый, развязный красный с желтизной, в какой рядятся перезрелые девицы и легкомысленные жены, желающие подразнить мужей. Это был не тот красный с розоватой, тусклой изнанкой, в какой облачаются более почтенные матроны, желая приманить угасающую молодость. И далеко не тот красный с мрачноватым грунтом в основе, каким отличаются кардинальские шапки. Это был цвет изумительной, первозданной наполненности, еще не искаженный суетным исканием человеческого разума. Цвет той бархатистой глубины, что таится в расцветающей розе, в самой ее сердцевине, еще обманутой светом, еще не растворенной и не разбавленной. Это был цвет восторга и чистой, безгрешной страсти, цвет вызывающий, спорный, насмешливый, режущий глаз, цвет будто краешек восходящего из-за туч светила, цвет крови и жизни, цвет пылающего, нетерпеливого сердца. Платье покроя свободного, щедрого, без искажающей ткань густой вышивки. Лишь прорези на рукавах были перехвачены золотым шнуром с аграфами. Вопреки моде кружевного воротника не было. Казалось, что текучий бархат почти сползает с ее плеч, открывая ключицы и грудь.
Ее волосы, все такие же огненно-рыжие, разрослись, как питаемые солнцем и весенними дождями, ползучие сорняки, являя природную мощь. Когда Жанет подошла ближе, герцогиня почти с удовлетворением подумала, что ее сводная сестра так и не избавилась от веснушек. Она даже не попыталась их припудрить! Кожа белая, как у всех рыжих, но эти золотистые пятнышки лишали обладательницу этой кожи матовой прелести. Она выглядит, как пастушка, проводящая долгие часы на солнцепеке, присматривая за козами. Красавицей ее не назовешь. В ней нет той благородной утонченности, что так ценится при дворе. Ее брови и ресницы отмечены той же ржавчиной, что и жесткие волосы. У нее слишком широкие для аристократки скулы и нос к старости извернется крючком, памятуя о гасконской крови их отца. И все же… И все же взгляд от нее не отвести. Как женщина, герцогиня могла видеть желанные недостатки, она могла их преувеличить, изобрести, чтобы назначить их себе как успокоительное, но как сторонний наблюдатель, обладающий хорошим вкусом, без предрассудков, свойственных тому или иному полу, она не могла не признать, что Жанет хороша согласно еще незачитанным канонам, что она даже прекрасна, как прекрасен полевой цветок, чей апогей далек от строгих линий садовых обитателей, что она восхищает, как восхищает рассвет, как захватывает дух гремящий водопад, как завораживает гроза. Полевая лилия, с которой не сравнится и Соломон во всей славе своей. И она живая! Она по-настоящему живая. У нее яркие зеленые глаза, в которых нет и тени белесой мути. Она вся здесь, в этом движении, в этом колебании бархата, в своем дыхании, в своей мимолетной улыбке. Ее миновала чаша сия. Она сохранила душу, взрастила, взлелеяла, как пшеничную ниву. И вот эти тяжелые, зрелые колосья волнуются, текут, подобно этому красному бархату, подобно этим тяжелым рыжим прядям, горящим первородным золотом, тем золотом, что еще не осквернено алчностью, что извлекается в самородках, а потом перековывается в длинные, волнистые нити, золотом без малейшей медной примеси, и даже без дуновения и вмешательства серебра.
Герцогиня вдруг вспомнила, что должна вдохнуть. Жанет подошла уже близко. Их взгляды встретились. Жанет приветливо улыбнулась. Но сразу же обратила свой ласкающий взор к королю. Клотильда перевела дух. Ей казалось, она целую минуту, не моргая, смотрела на полуденное солнце, и оттого у нее красное марево в глазах. К счастью, оно быстро растаяло, и она увидела, что Жанет явилась не одна, а со свитой, которая изумляла придворных с тем же успехом, что и госпожа. Их было четверо, трое мужчин и дама. Двое молодых дворян, оба красавцы. Один темноволосый, второй – блондин с ясными, светлыми глазами. Одеты без излишней роскоши, но изящно и модно, держатся свободно, но без дерзости. А вот третий будто насмешка над первыми двумя. Их полная противоположность. Толстый, коротконогий, плешивый, лет сорока, в старомодном камзоле и огромных брыжах. Цвет камзола ярко зеленый, лягушачий, и поверх него чудовищного, розового цвета перевязь с вычурным шитьем. И вышагивал этот третий с самым нахальным и победоносным видом, волоча по плитам длинную, громоздкую шпагу. Дама, шедшая с ним рядом, так же мало напоминала фрейлину, как ее спутник придворного кавалера. Дама была высокой, ширококостной, с растерянным лицом потомственной провинциалки, большерукой и довольно грузной. Ступала она тяжело, будто крестьянка с мешком брюквы за плечами. Клотильда с изумлением разглядывала эту парочку. Ну и свита у ее сводной сестры! Те двое молодых дворян могли бы украсить королевский двор. Но вот тот плешивый толстяк с круглой, лоснящейся довольством физиономией и та неуклюжая дылда! О чем она думала, эта новоявленная княгиня, отправляясь в Лувр с подобным зверинцем? Этому толстяку только осла не хватает, и зовите его тогда Панургом или Санчо Пансой.
Отчеты поглотили целиком: такое дрянное состояние, когда ты точно понял, что делаешь абсолютно бесполезное дело, но продолжаешь его делать, не имея сил ни моральных, ни физических, чтобы остановиться. Кнопки упруго пружинили, издавая бодрые щелчки, экран еле заметно мигал, голова была занята совершенно другими мыслями. Монотонность угнетала, казалось, что нет этому ни конца, ни края. Иллюзия производимого дела и собственной занятости чем-то полезным. Мозги скрипели, словно ржавые доисторические механизмы на шестеренках, а пальцы порхали сами собой. Иногда в сознании срабатывал датчик, заметив отчет об ошибке, и руки отправляли файл в нужную папку. Так в рутине прошло несколько часов.
Часы пиликнули, оповещая о конце рабочего дня. Лорик щелкнул на клавишу отправки и медленно встал.
Вечер на космическом модуле… что может быть ужаснее? Только одинокий ужин.
На столе была пластиковая глубокая шашка, похожая на полшара, в ней были насыпаны полусухие белые комочки, астронавт сглотнул, вспоминая бабушкин творог, и сел, ничего особо вкусного не ожидая от еды. Рядом стоял уже привычный стакан с оранжевой жидкостью, разве седативными и сердечными средствами из него пахло гораздо ощутимее, чем утром.
— Олис, прошу разрешения пройти мед сканирование. — Озлобленно сообщил человек. Скорее, поставил перед фактом своего намерения, чем спросил.
— Разрешено. Капсула готова. — Ответила система, так же серьезно и озабоченно, или ему показалось?
Голубой луч скользнул быстро и безболезненно, лишь механизм издал немелодичный скрип.
На экране высветилось предварительное заключение: «100%». Обычно, в таких случаях, система развернутого ответа уже не давала. Но Лорик нажал кнопку и вытащил отпечатанный лист. Таблица пестрела мелкими буквами, с трудом отыскав сердце, мозг и нервную систему, Филл самолично убедился, что везде стоят положенные «100% ок». Человек мельком посмотрел на анализ крови и гормоны, затем на состояние сосудистой системы. Везде значились абсолютно идеальные показатели, даже там, где должны быть понижены. Астронавт расстегнул комбинезон и оценивающе изучил свое отражение. Синяков не было.
— Мое здоровье удовлетворительно?! — спросил человек, смотря на монитор, горящий в углу помещения, и, одеваясь.
— Более чем.
— Тогда замени напиток!
— Будет исполнено. — Механический и без эмоциональный голос неожиданно поверг победившего в своей правоте человека в тоску. Астронавт тихо вздохнул. Сердце предательски кольнуло. Стакан опустился в отверстие столовой панели, придавая чувство утраты.
— Оли-ис? — позвал человек, садясь, и, подпирая подбородок внезапно ослабевшей рукой. — Ты тут?
— Я всегда тут. — Ответила, с двухминутной задержкой, искин. Лорик, неожиданно для себя, швырнул появившийся стакан с водой в стену и вышел, не притронувшись к еде. За спиной была полная тишина.
***
Оставшийся до сна час свободного времени Лорик решил посвятить самоанализу. Он взял из открывшейся ниши чистую тетрадь, почесал голову, увидев флуоресцентный карандаш. Нет, писать он будет при свете. Положил ненужный канцтовар и взял привычную триполярную ручку.
«Я человек!» — выдала первая строчка. Лорик нахмурил брови: фраза сильно напоминала тезис, который следовало доказать, но в его мыслях было совершенно иное.
«Я нахожусь взаперти, — продолжил он. — Сам видел забор и ощутил силу напряжения, царящего в моей клетке!». Астронавт поежился, представив, как будет свободно летать в открытом космосе, без модуля, астероида, забора и тока… такой вариант ему тоже не понравился. Но строки дальше сами бежали из-под его пера:
«Я человек, и я разумен. Как я очутился здесь? По собственной воле с челноком? Кто запер меня? Куда делся шаттл? Где все эти люди?
Если я действительно выполняю важную миссию для Земли, то почему тридцать две папки с моими отчетами так и не загрузились в отправку?! Лично увидел — они не были отмечены системой. Мои научные труды? Как я могу что-либо открыть, если пробы заменяются прямо у меня на глазах — все даты фиктивны, а результаты заранее известны и уже опробованы… (человек еще раз взглянул на себя в темное стекло иллюминатора — фиолетовое сияние было при нем).
Для чего я здесь? Что я должен сделать?
Меня не особо жаждут пускать за пределы модуля, а записям с камер недели две — на них лишь смерть за смертью… десятки моих смертей. Тем не менее, система бережет мое здоровье. Бережет…
Но я человек! Человек развивается. Мне невыносимо это одиночество. Человек — социальное существо. Когда Олис становится такой нечеловечной, то просто выть! Что я могу? Только идти по заданной траектории, не зная точно, чего от меня ждут. И кто.
Необходимо поставить задачу, причем такую, чтобы она не выходила за границы моего локуса. Что я могу? Я могу разобраться. Разобраться у кого я в плену, чего от меня ждут, и где мои люди. Как только я разберусь, я составлю дальнейший план.
Что отличает человека от системы? Кроме дыхания и жизнедеятельности, я развиваюсь. Развиваюсь! Я должен развиваться, и сидеть на одном месте без развития, словно замороженный в статике биоматериал, я не могу! Homosapierents, иначе говоря, человек экспериментальный, усовершенствованный и разумный, рожден для того, чтобы преодолевать различные задачи, будь то эпидемии, неурожаи, война или экологические катастрофы. Мы столько всего преодолели. И я справлюсь.
Я человек. И меня так влечет неизвестное… была ли то женщина?..».
Лорик захлопнул тетрадь и зашвырнул в угол. Он ходил от стены к стене. Появление другого человека так недалеко от него обострило тоску и одиночество. Он хотел вызвать на откровенный разговор Олис, но понимал всю абсурдность. Хотел выскользнуть наружу, но обнаружил дверь запертой. Клетка сужалась… Наконец, измученный переживаниями и бессмысленным ожиданием, астронавт упал на кровать, обнял подушку и уснул, прямо так, как был.
Камера мигнула. Красный узкий луч задержался на лице и запястьях, анализируя состояние человека. Датчик спрятался. Олис поправила манипулятором бессознательное тело, расположив вдоль кровати. На пол бухнулся один сапог, из второго выпала ручка, громко проскакав по полу. Синие конечности трилистника замерли, ожидая реакции… реакции не последовало. Только сопение, предшествующее здоровому мужскому храпу, стало чуть громче. Второй сапог отправился на пол. Тело было закрыто одеялом.
— Он точно спит?
— Определенно.
— Что вы скажете?
— Ну, могу с точностью сказать, что он жив.
— Да! Ему удалось пережить клиническую смерть и регенерировать.
— Беспрецедентный успех!
— А мыслительная деятельность?
— Отличная память и логические цепочки. Гораздо лучше! В разы.
— И свобода воли — десять из десяти. Эмоции. Аналитический анализ. Желание социальности и размножения…
— Он человек?
— Пришло разрешение на следующий этап…
Перед выходом Таари проинструктировала всех по новому режиму работы ошейников.
— Я настрою их на километр, можете хоть всю площадь с ближайшими улицами обойти. Но постарайтесь не потеряться. Уезжать будем после фейерверка, так что, когда он закончится — вспоминайте, где вышли из машины и идите к ней. Не появившихся в течение получаса буду считать злостными нарушителями, блокировать через ошейник и по нему же разыскивать. Уверяю, торчать посреди города памятником собственной глупости никому из вас не хочется!
Как выяснилось, билеты были не на сам праздник, и так открытый для всех, а на образовательную постановку. Акайо вместе с остальными рабами впервые оказался в эндаалорском театре, и с трудом удерживался, чтобы не вертеть головой, увлеченный необычным зрелищем. Хотя ряды кресел отдаленно напоминали те, что были в театрах империи, на стене перед ними висело огромное белое полотнище, не похожее ни на сцену, ни на экраны местных машин. Вокруг сновали эндаалорские дети, куда более непослушные, чем их ровесники из Империи. Акайо с удивлением наблюдал, как мальчики никак не младше двенадцати лет бегают наперегонки по лестнице, поднимавшейся возле рядов кресел, а потом вместе с родителями едят какое-то лакомство из огромного бумажного ведра. Сам Акайо в их возрасте уже навсегда покинул родной дом, став кадетом империи.
— Эй, лови! — Акайо обернулся, перехватывая нечто, летящее ему в лоб. Пойманные шарики хрустнули в кулаке, бросивший их Рюу, смеясь, закинул в рот точно такие же. Сидящая в центре ряда Таари обернулась, сказала что-то тихо и резко. Рюу немного поникнув, кивнул.
Акайо рассматривал крошки на разжатой ладони — чего-то белого, мягкого и, судя по тому, какой липкой стала кожа, сладкого. Слизнул. Они захрустели на зубах, сами по себе почти безвкусные, но в приторной карамели. Сидящий рядом Иола протянул ведро этих шариков, предлагая присоединиться, Акайо покачал головой:
— Спасибо, но я не буду. Слишком сладкие.
Медленно погас свет, расселись дети. Судя по их количеству, представление предназначалось именно для них. Акайо подумалось, что, должно быть, именно поэтому Таари была не слишком довольна билетам — вряд ли она могла узнать что-то новое и интересное из детского представления.
Зазвучала музыка, похожая на имперский марш, торопливо вскочили дети и их родители. Акайо, заметив, что Таари тоже встала, поднялся следом. Раздался громкий голос:
— Мы помним всех, кто помогал осваивать Терру. Мы помним всех, кто вел наши корабли через пустоту. Мы помним всех, кто остался на Праземле.
Голос умолк. Люди постояли еще несколько мгновений, потом сели. Это напоминало почитание предков, но не чувствовалось в словах и действиях ни благоговения, ни скуки заученных фраз. Казалось, что они правда помнят — как помнят солдата, стоявшего рядом с тобой плечом к плечу, павшего в одном из боев. Без почитания, но с уважением к его жизни и его гибели.
Экран осветился неведомо откуда взявшимся светом, и началось волшебство.
***
За следующий час Акайо узнал больше, чем за два месяца.
Отвлеченные понятия, о которых рассказывали учителя в больнице, стали зримыми вещами, событиями, чертежами. Он увидел на огромном экране мертвую землю, над которой носило тучи пыли и огромные машины, взлетавшие в столпах пламени. Эти ковчеги, созданные силой древней науки, путешествовали через космос, и Акайо невольно задерживал дыхание вместе с остальными зрителями, когда корабли проходили мимо черной дыры. Он был на грани отчаяния, видя, как износился и отказал двигатель, прежде позволявший преодолевать неизмеримое число километров за считанные мгновения, и как теперь проходили жизни поколений, не видевших ничего, кроме кораблей. Он пришел в ужас, когда погиб, столкнувшись с огромным астероидом, флагман, ведший караван и хранивший большую часть знаний об их пути. И облегченно выдохнул, когда на экране показался медленно приближающийся шар Терры.
Выдохнул — и удивился своей реакции.
Эндаалорцы здесь. Не было никакой разумной причины беспокоиться о том, долетят ли корабли. Тем более нечему было радоваться, глядя как высаживаются на имперской земле будущие захватчики.
Но он не мог заставить себя чувствовать иначе.
Его мысленная библиотека оказалась завалена новыми свитками, он не успевал ни сортировать их, ни сравнивать, ни проверять на истинность. Из зала Акайо вышел с гудящей головой, с трудом осознающим себя в настоящем месте и времени. Вокруг стояли остальные рабы, такие же ошеломленные. Таари рассматривала их с насмешливой улыбкой:
— А говорят, вас этому учат сразу после того, как вы язык осваиваете.
Почти никто не отреагировал, один Акайо медленно кивнул. Его учили. Только он посчитал это легендой. Верой, такой же, как имперская вера в предков, которые уходят после смерти в семейные храмы, чтобы помогать оттуда потомкам, и которые вернутся в день, когда солнце Империи зайдет за горизонт.
У него перед лицом щелкнули пальцы, Акайо на мгновение встретился взглядом с сердитой Таари, тут же опустил глаза, поклонился, извиняясь за то, что отвлекся. Она фыркнула:
— Наконец-то очнулся! Надо будет вам художественное кино показать, раз даже детское научно-популярное так впечатлило. Идемте!
Они пошли за ней следом, все еще немного оглушенные свалившимся на них откровением. Впрочем, улица, полная людей, торговых ларьков и небольших представлений, быстро отодвинула переживание об эндаалорцах-пришельцах на второй план. Таари разрешила им разделиться и выдала каждому маленькую пластиковую карточку с небольшой суммой денег, так что Тетсуи тут же обзавелся летающим шаром на ниточке, Рюу — надувным молотком, а Иола нашел огромный книжный магазин и удалился, сначала деловито уточнив у Таари, сколько книг может купить.
— Небо, да хоть все свои деньги на них потрать, мне-то что!
Акайо впервые видел на лице Иолы такую широкую улыбку.
Сам он продолжал держаться возле Таари, лавирующей в толпе, словно лодка между волн. Они прошли мимо надувного дома, потом мимо мишени, в которую предлагали стрелять из ненастоящего лука, и площадки, на которой люди в странного вида шлемах ползали по белой доске с такой осторожностью, будто от этого зависела их жизнь. Таари задержалась возле этой площадки, рассматривая то ли людей, то ли шлемы на их головах. Акайо отошел немного, не желая ее беспокоить, когда услышал:
— Эй, Акаайо! Ничего себе, клевая рубашка!
Акайо обернулся, улыбаясь, и тут же оказался в душевных объятиях. Неловко обнял радостного человека в ответ.
Он узнал Лааши сразу, еще по голосу и сам удивился тому, как рад его видеть. Стоящий рядом Гааки просто помахал рукой. Акайо, все еще захваченный дружелюбием Лааши, помахал в ответ.
— Фух, парень, я так за тебя переживал! По дамочке же видно было, что вы ей как пятое колесо моей машине, а Сааль еще самых сложных выбрал…
Сзади кашлянули, Акайо быстро высвободился из объятий, отступил на шаг, оказываясь рядом с Таари. Лааши смущенно засмеялся, почесав затылок:
— О… Здравствуйте. Извините, я…
— Все в порядке, — прохладно отозвалась Таари. — Вы, в целом, правы. Рабы, тем более гаремные, требовались мне меньше всего на свете.
— Ну, по-моему, у вас все удачно сложилось, а? — немного натянуто улыбнулся Лааши. — Повезло!
— В самом деле, — Таари явно была не в восторге от встречи, но почему-то не стала сразу прощаться. — Вы, судя по всему, продавец рабов? Я вас не очень хорошо запомнила.
— Ага, продавец. Лааши Н’Гаар, рад познакомиться! А это мой партнер, Гааки.
Гааки улыбнулся молча, подал руку. Таари спокойно пожала её, а затем и ладонь ругающего себя за невежливость Лааши, в качестве извинения тут же пригласившего:
— Может, в гости зайдете после фейерверка? Тут недалеко, на машине минут пятнадцать!
— Вдесятером, по послепраздничной пробке? Нет, спасибо. Однако, если вы хотите продолжать общаться с моим рабом, можете взять номер.
Лааши тут же достал телефон, записал продиктованную последовательность из семи цифр.
— Спасибо! Домашний, да? Ничего себе, не думал, что у кого-то они еще сохранились! А страничку в сети вы завести не хотите?
— Нет, — недовольно отвергла идею Таари. — Сеть у меня для работы, даже я в ней время не трачу. Тем более не советую своим рабам попадать в инфозависимость.
Акайо на всякий случай запомнил слово. Ему было интересно, является ли инфозависимостью уже существующая у него привычка собирать и структурировать знания.
Разговор совершенно не клеился. Лааши попробовал поделиться историями из жизни института медицины и экологии, в котором учился Гааки, но Таари эти области науки мало интересовали. Видимо, она этого стеснялась, так как пояснила:
— Я с уважением отношусь к стремлению не повторить ошибки наших предков. Но мне кажется, что достаточно использовать их опыт, а не пытаться обойти естественные пределы возможностей планеты.
Впервые подал голос Гааки, тихо сообщив, что, во-первых, чтобы не повторять ошибки, нужно понять, в чем именно они заключались, иначе это ненаучно, а во-вторых, Терра и Праземля все же не идентичны. Тут уже оживилась Таари:
— Вы так считаете? И какие доказательства?
Гааки обернулся к мужу за поддержкой, едва слышно сказал, что еще только учится, но затем увлекся. Описал недавно обнаруженные вирусы и особенности отложения природных ископаемых. Таари, похоже, имела иное мнение, но изложить его не успела. Небо полыхнуло зеленым огнем, Акайо поднял голову.
Над ними завис первый залп фейерверка. Донесся запаздывающий звук, лопнули на концах сияющие нити, сменив цвет зарницы. Медленно осыпались затухающие искры и тут же взвился следующий залп, переливаясь и гремя. Раскрылся, будто огромный лотос на темной поверхности воды. И еще один. И еще.
Акайо смотрел, завороженный, впервые видя сам фейерверк, а не его отражения на восторженных лицах.
Говорили, фейерверки в империи поражают воображение. Говорили, одновременно запускают тысячи залпов. Говорили, в небо Империи взлетают огненные драконы и сражаются друг с другом.
Акайо смотрел в небо Эндаалора, где в строгой последовательности вспыхивали разноцветные шары, и готов был поклясться, что это лучший фейерверк, который только может быть на свете.
Погасли два последних залпа, сложившиеся в огромное алое сердце. Люди вокруг захлопали.
— Класс! — радовался Лааши, прижимая к себе улыбающегося Гааки. — Отлично постреляли! Хотя тебя, Акаайо, мы, наверное, не слишком впечатлили? Кайны же мастера в пиротехнике!
Акайо пожал плечами.
— Я никогда раньше не видел фейерверк. Кадеты не поднимают голову, чтобы не отвлекаться от охраны.
Праздники охраняли только лучшие кадеты, а он всегда был лучшим. Он привык не поднимать голову на вспышки, окрашивающие небо в невероятные цвета, и ему раньше казалось, что он об этом не сожалел. Возможно, так и было до сегодняшнего дня. Невозможно ведь жалеть о том, чего не имеешь.
Лааши сочувственно хлопнул его по плечу:
— Ну у вас там и порядки, парень… Если даже праздники нужно охранять, значит что-то в мире сильно не так.
Акайо только пожал плечами еще раз, оглядываясь. Таари рядом не было. Он вспомнил — сразу после фейерверка нужно было идти к машине, наверное, она так и поступила. Поспешно попрощавшись с Лааши, он двинулся назад по улице вместе с постепенно растекающейся по городу толпой. По пути высмотрел Иолу, встретился с ним в людском потоке. Тот, блаженно улыбаясь, прижимал к себе стопку книг и на вопрос о фейерверке только рассеянно кивнул:
— Да, красивый. Посмотри, я же все новые книги взял?
Акайо ответственно прочитал названия и подтвердил, что такого в библиотеке Таари не было.
– Дык! И не говори-ка! – подхватил Коля. – А главное, они плавают очень хорошо, даже под водой.
– Их с тюленями скрещивали тоже? – пьяно хохотнул Ковалев.
– Не, это у них от гиен. Гиены охотятся в воде.
– Родственники крокодилам, наверное…
Коля не чувствовал подвоха, продолжая на полном серьёзе:
– Всё может быть. Челюсти точно крокодильи.
– А КГБ не слабо́ с крокодилом собаку повязать?
– А ты думал! Конечно нет! Генные инженеры. А про челюсти я тебе сейчас расскажу.
И Коля рассказал ещё одну захватывающую историю о том, как один дачник возвращался ночью домой, а для защиты прихватил с собой монтировку. И страшный крокодилопёс перекусил её пополам. Перекушенную монтировку Коля видел своими глазами. А ещё один его сосед взял такое вот чудовище к себе домой, и тогда все решили, что сосед этот есть ведьмак. Коля не очень верил в ведьмаков, но тут решил, что без тайного знания от КГБ не обошлось. Тайные знания от КГБ тронули Ковалева особенно.
К счастью, вскоре Колино опьянение перешло из возбуждения в расслабленность и мягкосердечие, он вспомнил молодость и перестал сочинять.
– Наташку я помню, да… Я её лет на шесть был старше, она ещё в дочки-матери играла, когда я на мотоцикле гонял. А потом как-то слышу – поёт. Она пела хорошо, голосок тоненький такой, звонкий. Я вот как щас помню, иду я по улице и слышу, как она поёт. И песня-то была детская, про качели. То ли небо, то ли ветер, то ли радость впереди… – пропел Коля тонко и фальшиво. – Я через забор заглянул, а она в купальнике малинку собирает и поёт. Вся такая. Вот, думаю, ёрш твою растудыть, выросла Наташка, а я и не заметил. Я к ней пробовал клинья подбивать, но за ней тогда Смирнов увивался. А Смирнов в те времена против меня был салага, на три года моложе, я ему ещё в школе Москву показывал… Царствие ему небесное… Ох, Серега, какой я старый-то! А ведь как вчера всё было.
Коля всхлипнул и тяпнул ещё водки.
– Вот тебе и «радость впереди»… – выдохнул он и с отвращением прикусил махонький кусочек хлебца. – Вот такая вот радость…
Ковалев едва не всхлипнул вслед за ним и тоже выпил стопку.
– Как она… погибла? – спросил он, хотя давал себе слово не спрашивать об этом – не хотел слушать сказок Колиного сочинения.
– Тут дело было в несчастной любви, – с готовностью начал Коля. – Приезжал к нам на лето иногда один крендель, кстати, бабы Каблуковой племянник, москвич. Ему на четырнадцать лет родители «Яву» купили, представь себе, а мы тут круче ижака ничего и не видели. Валеркой его, кажись, звали… Я фамилию только хорошо помню: Орлов. И такой прям орел! По мне пацан, конечно, но всегда к старшим тянулся. И как-то мы его за своего держали, хотя он Смирнову ровесником был. Но у Смирнова в четырнадцать лет мотоцикла не было, о чем нам с ним говорить? Это потом ему «макаку» купили, года через два, я уже путягу давно закончил и ЗИЛок водил. Потом меня в армию забрали… А вернулся я, мне уже и не до того было. Так, на танцы ходил иногда, девок пощупать. Урал себе купил, с коляской, он до сих пор в сарае стоит, проржавел весь. Ага, потом Смирнова в армию забрали… А орел наш в институте учился, если и появлялся, то на недельку-другую. А потом гляжу: на жигулях стал приезжать. Ну вот и сравни: Орлов в собственной тачке, в фирме с ног до головы и с дипломом в зубах и Смирнов на своей задрипанной «макаке». Как ты думаешь, ждала его Наташка из армии? Вот то-то и оно…
Коля перевел дух и налил еще по стопочке.
– Как там уж меж ними было – не знаю точно. Знаю, что орел наш Наташке голову задурил и бросил. Это еще Смирнов в армии был… Он осенью вернулся, Наташка уже в город уехала. И такой он парень стал – все наши девки ахнули. В армию уходил заморышем, а вернулся – в плечах косая сажень, ростом меня догнал, серьезный такой. На границе служил, где-то в Средней Азии. А я вот на Дальнем Востоке БАМ строил. Я там даже амурского тигра видал однажды. Своими глазами!
Ковалев кашлянул, но не избежал длинного отступления о повадках амурских тигров… Вернуть Колю к продолжению рассказа было непросто. Впрочем, Ковалев катастрофически пьянел, и Коля с каждой стопкой водки казался ему всё трезвее и рассудительней.
– Да, я ж про Наташку хотел досказать… – Коля зевнул. – В общем, Смирнов ей предложение сделал в начале следующего лета. И она, вроде бы, не отказалась. Гуляли они вместе недельки две. И тут опять наш орел прилетает! Задело его, видать, что Наташка к Смирнову перекинулась. Он её только пальцем поманил, она к нему и побежала… Смирнов обиделся очень. Пьяный к ней заявился, с топором, убить хотел. Вот такая вот Санта-Барбара… Орлов-то с Наташкой наигрался и в свою Москву уехал. А она следующей весной сыночка родила. Серёжкой назвали… Это я точно помню, потому что про отчество много разговоров было.
Ковалев с трудом приоткрыл глаза и выдал:
– Тёзка мой, значит…
– Точно, – кивнул Коля многозначительно, а потом хлопнул себя по лбу. – Ёрш твою растудыть… Да ты набрался, я смотрю.
Дальнейшее Ковалев помнил совсем смутно – он всё время пытался открыть глаза и никак не мог. Колин рассказ тонул в тяжелом мареве сна: серая с рыжиной собака ныряла за рыбой, бабушка стояла у плиты и жарила оладьи под грохот поезда…
– …спился и умер, баба Каблукова плакала ещё.
Голубая вода бассейна темнела и поднималась, выплескивалась за борта, лилась тяжелым неумолимым потоком…
– …каждый год цветы в воду бросал с моста.
Вёсла тёрли ладони, а течение сносило лодку всё ниже и ниже, и не хватало сил его превозмочь. Инна смотрела снисходительно и спрашивала, не хочет ли он узнать у неё, как правильно грести против течения.
– …утонул весной, в ледоход… Недавно, полтора года не прошло. Или прошло?
Черная вода сомкнулась над головой, чтобы никогда не разомкнуться, а холодная липкая рука за щиколотку тянула на дно…
– Вот такая вот Санта-Барбара…
* * *
Река знает и помнит всё. Но никому не расскажет. Неумолимо вместе с водой течет время, уносит прозрачные отражения в серебристой чешуйчатой ряби. Тают в тумане голоса и отголоски, уплывают запахи весны, кончается юность – сменяется новой весной и новой юностью. Река течет в море, время течет в вечность… Но где-то в темных омутах оседает память отражений, голосов и запахов; и жарким летним днем, потревоженная быстрыми рыбками, к ночи поднимается из глубины призрачными видениями – отражениями, голосами и запахами. И кажется, что давно ушедшие зовут живых к себе, манят на черное дно – дно памяти.
Отражается в воде покосившаяся банька, почерневшие брёвна, просевшая в сторону берега стена, кривой косяк двери. Тронь отражение, пусти круги по воде – и поднимется из омута памяти новехонький сосновый сруб, темно-желтые стены, затеплится огонек в маленьком окошке, поплывет над водой девичий смех и заговорщицкий шепот. Испокон веков юницы заглядывают в будущее. А потом, спустя годы и годы, рады одним глазком глянуть из будущего обратно, посмотреть в отражение банного окошка с теплым огоньком, вдохнуть запах зрелого лета.
Два зеркала – прошлое и будущее – стоят друг напротив друга, и в обе стороны убегают бесконечные дорожки отражений.
Четыре девы гадают на обручальном кольце и верят в свое гадание.
– Я ничего специально не раскачиваю! – шипит одна. Аля. Ей пятнадцать. У неё в руках нить с привязанным к ней колечком, колечко качается и звякает о стенки стакана с водой. Вода вернется в реку, ляжет на дно омута памятью, и будет иногда звенеть под берегом тихий колокольчик – золотом по стеклу.
– Ты нарочно мне не раскачивала, а Зойке раскачиваешь! – Таня от досады сжимает кулаки. Ей четырнадцать. Через десять лет она выйдет замуж, потом родит двоих сыновей, станет доктором наук…
– Можешь не верить! – фыркает Аля. – Это моя бабушка колдунья, а не твоя. Я всегда гадаю верно.
Она выйдет замуж через шесть лет, а через восемь родит дочь.
– Давайте лучше на воске. Колечко скучно. – Зоя недовольно кривит губы. Ей тоже пятнадцать, но ростом она ниже всех. Она никогда не выйдет замуж, у неё никогда не будет детей.
– Сначала мне на колечке! – Наташа обиженно сводит брови домиком. Ей тринадцать, она самая младшая. Она рано умрёт.
– Да, сначала надо Наташке, – кивает Аля. – Загадывай.
Наташа поднимает глаза к низкому потолку.
– Э-э-э… Колечко-колечко, сколько у меня будет детей?
У Али дрожат пальцы, дрожь бежит по ниточке, колечко качается сначала незаметно, потом всё сильней, ударяет о стекло – звяк! – и унимается вдруг, останавливается, качнувшись ещё несколько раз, но уже не касаясь стакана.
– Один. – Аля натянуто улыбается. Она не хотела, чтобы колечко ударилось в стекло. Она всеми силами старалась удержать его на месте. Она одна точно знает, что это гадание честное – потому что колечко не слушается её.
– А как спросить, как будут звать моего мужа? – спрашивает Наташа.
– Это не так надо гадать, это надо выходить на улицу и спрашивать имя у первого встречного, – сверху вниз объясняет Зоя.
– Ну да, конечно! Кого ты встретишь во дворе у Смирнова? Только Смирнова. – Аля прыскает.
– Можно на шоссе пойти, – пожимает плечами Зоя.
– «Как ваше имя? Смотрит он и отвечает: Агафон». – Таня смеется.
– Сначала на воске погадаем. Но для верности надо набрать воды из омута и пообещать за это жертву водяному.
– Какую жертву? – Наташа замирает вдруг, незаметно для себя выпрямляется.
– Только пообещать, не бойся. – Аля улыбается. – Самую красивую из нас.
– И кто же из нас самая красивая? – Таня надменно с полуулыбкой смотрит на остальных.
– А мы у Смирнова спросим. – Аля встает и приоткрывает щелку в окошке. – Смирнов! А Смирнов!
Фрунзе, ныне Бишкек, расположен в высокогорье. Надо сказать, что Средняя Азия находится в полосе резко-континентального климата. Но эта континентальность очень разная по перепадам температур. На стоянках мы, как аристократы, переодевались в день по нескольку раз. Утром выползаешь из палатки в лысом овчинном полушубке, умываться идешь в телогрейке, завтракаешь в свитере и ветровке. К обеду снимаешь рабочую одежду и облачаешься в парадный костюм.
Мой был вьетнамского происхождения, материал — качественный хлопок сплетенный с шелковой нитью. Оттого слегка блестящий. Я к нему даже передник сшила.
Но не в этом соль. У меня её было несколько кульков. Первый — я умела носить одежду, любую. И беречь ее. Меня этому учили. Второй — с помощью одежды я умела создавать образ. Этому меня тоже учили и приговаривали, мол, образ позволяет тебе убедить всех вокруг, что так надо. Простой «прикид» и даже рубище не скроют сути. Создать образ нищенки это одно, а быть нищенкой совсем другое. И третий гласил — весь гардероб должен сочетаться минимум по двум параметрам и способен из отдельных частей составить новый наряд. Завершало этот ряд кредо, следовать которому в те годы было очень трудно.
«Не носить чужих вещей, не отдавать на время своих… Список достаточно большой, чтобы эти требования моей бабушки можно было легко воплотить в эпоху поголовного увлечения импортом или подпольным «самостроком». В конечном итоге их можно было свести в тезис:
— «… любое изделие нашего швейпрома можно купить или НЕ КУПИТЬ. Не гонись за чужим мнением, у тебя достаточно вкуса, чтобы увидеть модель, подходящую для тебя. ТВОЮ вещь. Новое можно найти и в «уценёнке», и в Детском мире. И преобразовать малыми усилиями её так, что тебе записная модница позавидует. У тебя для этого есть светлая голова и умелые руки.»
Из верхней одежды здесь у меня имелся, кроме перечисленных полушубка, ветровки, телогрейки, так называемый «целинный костюм». Свитер и ветровку к ней можно было отнести условно.
Целинный костюм — особая песня швейной промышленности той поры. Откуда взялось прилагательное «целинный» к рабочей одежде, которую выдавали на базах ИГЕМа геологам для работы в поле, не знаю. Эти костюмы шились только на мужчин по соответствующим лекалам. Прямого кроя куртка длиной ниже талии, с отложным воротником, Длинные рукава на манжете, правая застежка, три накладных кармана, один прямо над сердцем. Прямого кроя длинные брюки, плохо посаженые на пояс, имели мягкие защипы в самых неожиданных местах. Такой «шедевр» мог изуродовать любую фигуру, не это главное, двигаться в них удовольствия не доставляло. Добавьте сюда, бирки с размером, указанном на комплекте, редко совпадали с реальным, а размеры куртки и брюк еще и друг с другом.
Если мужчинам хоть как-то удавалось найти для себя подходящее, то как из этой ситуации выходили женщины? На складе Ташкентской базы мне подобрали костюм, напоминавший сценическую одежду известного в то время циркового клоуна Олега Попова. Широкие просторные штанины волочились по земле, куртка болталась на мне, как пиджак на огородном пугале, и доходила почти до колена, рукава тоже болтались где-то там. Портить ножницами выданное имущество категорически запрещалось.
Вечером первого дня села в своей комнатушке с иголкой, наперстком, клубком льняной бечевы и стальными крючками с петлями для шуб. Мне нравился материал целинных костюмов, плотная ткань сатинового плетения хорошо будет защищать от ветров. Ровно до тех пор, пока я не начала вшивать петли под крючки. Измучилась изрядно. Зато результат меня удовлетворил. Все рукавно-брючные длинноты аккуратно подвернутые закреплялись плетеными шнурками с двух сторон на рукавах и штанинах. Получилось авангардно. Но город, столицу Узбекистана, шокировать я авангардом не стала. Упаковала в свой рюкзак.
Выбор телогрейки тоже был не прост. Удалось накопать самый маленький, всего лишь на три размера больше нужного! Партия ватников нам попалась черного цвета и на мне мой выглядел как просторное полупальто или морской бушлат.
В моих запасах была катушка красного цвета. Села я у стола посреди двора, свернула нить несколько раз и вышила тамбурным швом под воротом красную букву «Е». Чтоб знали — моё. А то еще кто-нибудь на вещь позарится! За этим занятием меня застал шеф. Попросил, вежливо, если смогу, если захочу, вышить ему Инициал. Вышила.
Михаил и Александр подошли, когда я заканчивала большую букву «П». Саша подошел ко мне. Почти швырнул мне стол телогрейку и приказал:
— Вышей!
Я молча закрепила вышивку, отодвинула его телогрейку и стала собирать швейные принадлежности. Миша, учел, улыбнулся Голливудской улыбкой и интимно, кончиками пальцев, погладил вышивку на моем бушлате:
— Красиво! Хочешь я тебе вон ту гроздь винограда достану?
В Ташкент приходила весна, зацветал миндаль. Его запах окутывал весь город. За дувалами среди резных листьев уже проглядывали бусинки ягод винограда. Во дворе базы у забора были врыты металлические столбы выше роста человека. Самая близкая лоза, толщиной в мою руку, тянула свои плети по натянутому проводу к стене. Её, еще нежная листва не могла скрыть повисшие вертикально маленькие грозди. Они впитывали щедрое солнце и увеличивались на глазах.
— Не нужно. Пусть растет.
— Михаил! Руки оборву!
— Что вы, Вера, я пошутил.
Из здания склада вышла заведующая. Вера обладала феноменальной памятью. Она помнила, что получал у нее на складе Шиловский десять лет назад, в каком виде сдавала его повариха двух конфорочную газовую плитку. Гоняла всех без разбора, покушавшихся на виноград. От нее зависело слишком многое, чтобы ссорится с ней. И Михаил сник. Его льстивый ответ не понравился Вере. Это было заметно. Но к Павлу Петровичу она обращалась с глубоким искренним уважением и старалась помочь, добавляя банки тушенки и сгущенки сверх нормы, выбирая для его отряда самые лучшие фляги, палатки, спальники, кошмы и прочее. Оказывается Павел Петрович помнил о моей «сковородочной» просьбе. Я получила из ее рук хорошо отожженный ковш для отмывки породы, похожий на невысокий сотейник с длинной деревянной ручкой. Как же он пригодился! Она нашла мне красные и зеленые нитки, шило и даже дратву.
Не буду утомлять подробностями нашего пребывания в Ташкенте, но честно говоря я не раз себя похвалила (молча), за то, что слушалась умных советов Деда.
Ещё в Москве Павел Петрович увидев, какие красивые эмалированные миски и кружки, я купила для отряда, он застенчиво попросил составить набор для хорошей женщины в Ташкенте и дал для покупки свои деньги.
Он вручал Вере посуду не по приезде, а на старте нашей экспедиции. Уезжали мы рано утром. Они оба не умели выражать свои чувства словами. Но как же наполнились добротой, засияли её глаза, когда в свете первых лучей солнца вспыхнули бока красных в белый горох мисок, воссияли белизной кружки от большой на литр для кипячения молока до самой маленькой с блюдечком, похожей на кофейную чашку. Но больше всего её потрясла кастрюля тройка. Эта новинка появилась в продаже накануне нашего отлёта. Белая коническая кастрюля с красивой цветочной композицией на боку скрывала под крышкой глубокую миску и дуршлаг.
Не знаю, как Саша с Мишей, но я была в отличном настроении. Телогрейки я им вышила. Наш водитель, оренбургский казак, заржал аки конь, увидев мое творчество:
— Лычки получили, как в РККА. Ты, Сашка, самый низший по званию.
Его шутка никому не понравилась.
Я еще не подозревала, что наше пребывание на Ташкентской базе повлияет на наше поле. Мое подробное описание одежды сыграет свою роль. Случались казусы с ней связанные. Некоторые смешные и веселые, другие вполне драматические.
Замешательство Вольдемара было заметно, он явно не ожидал такого ответа от простого хранителя. Он же – зам по науке, а не администратор! А хранители не являются научниками просто по определению, они и не должны наукой заниматься. Теоретически.
А фактически – все хранители включены в план работы музея, и каждый должен выдать определённое количество лекций или статей. И при этом надо раскрыть тему лекции таким образом, чтобы не выдать информацию о хранящихся в фондах предметах. А это практически нереально – и потому хранители стараются любым способом избежать научной работы. Грант это прекрасно знал, но знал ли это настоящий Вольдемар?
Он постарался успокоиться и примириться:
— Хорошо, извините, я погорячился. Это Ваши DEX’ы. Но… Марине Альбертовне нужен DEX, ей не справиться.
— У неё в хранилище двое и двое в двух залах! – от злости Нина не стала говорить, что уже отправила к Марине Бернарда, а Леона как более социализированного – к Олесе. Захочет, так сам узнает. Если уж смог узнать клубные клички ребят, то уж это не будет для него такой уж проблемой.
— Здесь столько же. И всё же. Не могли бы Вы дать одного из своих… на выставку костюмов?
— Хорошо. Змей, ты лучше ориентируешься в музее и Марину знаешь, иди к ней, без прав управления, Дамир останется со мной.
— Приказ принят! – и Змей вышел из кабинета.
Вольдемар посмотрел на Дамира, затем проводил взглядом Змея:
— Ну-ну… — и тоже ушёл.
Нина позвала Василия и, кивнув Дамиру, надела пальто и пошла на стену – оба парня пошли за ней следом. Поднявшись по лестнице к выходу на стену, Нина зашла за выступ в небольшую нишу, которая не просматривается и не прослушивается камерами наружного наблюдения, и подозвала парней:
— Дамир, он назвал ваши клички из бойцового клуба. Здесь что-то нечисто. Он вас узнал обоих. А у Змея тату была на лице и шее. Сейчас её нет. Это… как-то… странно… и… неспроста это… Вспоминай, где, когда и как ты его мог увидеть. Где и как он мог увидеть тебя. Передай это Змею по своей связи. Вася, сообщи музейным следить за Вольдемаром особенно тщательно… тут лучше перебдеть.
— Будет сделано! – отчитались оба DEX’а, и Нина вернулась с ними в кабинет.
***
День после обеда прошел спокойно, группы школьников приходили и уходили, после обеда неожиданно пришла группа студентов текстильного университета из столицы, восемь девушек разложили стульчики и сели зарисовывать орнаменты на игрушках, два парня рисовали стоя.
В третьем часу Леон сообщил Василию, что Вольдемар приказывает киборгам принимать какие-то файлы с планшета, и Нина снова провела инструктаж для DEX’ов:
— Будьте предельно внимательны! Не открывать эти файлы без просмотра Родионом, а лучше скидывайте ему сразу, и удаляйте у себя после этого. Возможно, Вольдемар может навесить «жучок», его засечь, но не снимать. И быть предельно осмотрительными в разговорах даже по внутренней связи.
— Ясно. У Вас просто DEX’овская паранойя! – восхитился Дамир.
— Ребята! Лучше десять раз перебдеть, чем один раз утратить бдительность! От одного раза недобдения убытку может быть в разы больше, чем от десяти раз перебдения. Будьте внимательны и осторожны.
— Поняли.
***
Рабочий день закончился, а студенты всё рисовали и рисовали – и потому пришлось культурно их выпроваживать, так как не у всех рисунки были закончены. В конце концов Нина приказала Василию и Дамиру сделать снимки предметов и скинуть одному из студентов на планшет, в отеле дорисуют. Или придут завтра.
По пути с работы сначала заехали в ОЗРК, где Родион исследовал данный Леону файл, и программист с удивлением сообщил:
— Это программа неподчинения хозяину… причём для DEX’а. Вот, оказывается, зачем вашему заму домашние киборги! Он, похоже, их хочет освободить от хозяев! Вот только интересно, зачем? Вирусов нет. «Жучков» нет. Всё чисто. Но если все домашние киборги активируют эту программу…
Карина задумалась. Идея, конечно, на первый взгляд совсем неплохая – дать эту программу всем киборгам. Но если как следует подумать – в этом случае неразумные киборги станут практически неуправляемыми и тогда весьма велика вероятность, что их хозяева постараются от них избавиться. И далеко не все они имеют регистрацию в ОЗРК. Скоро ночь, а до утра часть киборгов могут просто не дожить, если сообщат хозяевам о наличии программы неподчинения – а неразумные уже наверняка это сделали.
Нина дала номера видеофонов музейных сотрудников Карине – при этом понимая, что нехорошо так делать без ведома людей, но выхода другого просто не было.
Пришедшая на дежурство Светлана вместе с Эвой стали обзванивать всех, и спрашивать, в каком состоянии их киборги, и не хотят ли хозяева их проверить, и «Проверка бесплатная, да… и мы готовы оплатить такси… ждём!». При этом о данной им программе не сказали никому ни слова. Была придумана версия о вероятном заражении вирусами некоторых киборгов неизвестным хакером, и теперь программисту ОЗРК просто срочно необходимо проверить всех киборгов, находящихся в собственности и в аренде у сотрудников музея.
В музее работают сорок восемь человек постоянных работников. Кроме них, в научном отделе есть два практиканта, и есть сотрудники, работающие по договорам или на полставки. Конечно, далеко не у всех из них дома есть киборги… но есть же. Значит, проверить их необходимо.
Похоже, Родиону предстояло непростое дежурство – киборгов ожидалось не менее десятка, и проверить надо всех, при этом определить потенциально разумных, зарегистрировать и решать, что с ними делать дальше. Бернард с Эвой начали подключать стационарный сканер, Родион взял в работу сканер-шлем. Платон с Леоном пошли на первый этаж в кафе за выпечкой и кофе на всех, а Мышка снова собирала на стол чаепитие.
Карина тем временем позвонила Вольдемару и попросила приехать, не объясняя, в чем дело. Он отказался, очень вежливо и холодно:
— Моя Марта неразумна и в проверке не нуждается. И не звоните мне больше.
Через четверть часа стали приезжать музейные работники с киборгами – как и предполагалось, это были Mary с Irien’ами. Почти сразу к проверке подключились Змей и Дамир, пытаясь по внутренней связи общаться с привезёнными. В течение первого часа выявили трёх потенциально разумных Irien’ов, проверили их состояние, одного решили выкупить сразу, остальным после регистрации назначили срок следующего сканирования, среди двоих обследованных Mary разумных не обнаружили, но и им срок назначили. И после собеседования и чаепития проводили первых гостей до такси.
У Нины от перенапряжения и стресса подскочило давление, и потому Карина отправила её с Платоном домой, а Змея и Дамира попросила остаться. Нине пришлось согласиться, и Дамир повёз её и Платона домой, чтобы вернуться в офис на её флайере на случай, если кого-нибудь из оставленных в ОЗРК киборгов придётся везти к ней домой на передержку.
Следующие два привезенных уже в отсутствие Нины Irien’а были доставлены в ОЗРК Тамарой Елизаровной со словами: «Что хотите, то и делайте, мне они не нужны такие!». Карина успела обрадоваться, что удалось спасти ещё двоих, но Тамара потребовала за них плату, как за здоровых, и потому пришлось снимать деньги со счёта. Потом привёз девушку-DEX сын начальника охраны музея: «А сколько заплатите, чтобы я её не убил?» — и пришлось срочно собирать деньги на выкуп. Змей связался с Фролом, Лазарем и волхвом, и через полчаса почти шесть тысяч галактов было собрано – и киборг была оставлена в офисе. Аида Петровна привезла и оставила почти задаром свою мэрьку, и Илзе – Irien’а.
Карина позвонила Нине и показала новых киборгов:
— …а вот этих двоих сдала… то есть, продала нам Тамара Елизаровна. Ты не будешь против, если всех отправлю к тебе домой на время?
— Хорошо. Дамир с флайером, пусть привезёт.
В четверть девятого Змей позвонил Нине и сообщил, что они ещё очень нескоро вернутся, но часть выкупленных киборгов Дамир уже везёт в её дом и их надо встретить. Платон начал разогревать приготовленную утром для DEX’ов кастрюлю плова с курицей, а Радж пошёл в мансарду, чтобы включить отопление и надуть кровати.
Дамир прилетел с четырьмя парнями-Irien’ами, вслед за ними вошла в дом Эва, передала права управления и уже в дверях устало сказала Нине:
— Всего выкупили шестерых киборгов. Двух девочек Змей увезёт с собой, это DEX и Mary. Вовремя мы их забрали… обе на грани срыва. Завтра вы скажите всё этому вашему заму…
— Да ни в коем случае! Если он дал файлы с программой случайно, всем киборгам… это маловероятно… но допустим, что случайно, то он ничего не заметит и будет вести себя, как обычно. А если нарочно, то будет пытаться отслеживать изменение поведения киборгов и их хозяев. А особенно изменение количества приведённых завтра частных… и… когда заметит, что приведено киборгов меньше…
— А ведь так и будет! Нина Павловна, а что делать-то будем?
— Ничего. Пока ничего. Пока только наблюдение… он сам должен прийти. Ведь что мы про него знаем? В музее недавно, принят без обязательной двухлетней отработки, причем принят сразу на такую должность, фактически второй человек в музее после директора… но документы настоящие и характеристики такие, что впору памятник при жизни ставить, почти кандидат культурологии. Что он здесь забыл, вот интересно… пока только присматриваем за ним. Но все и тщательно. Он не может не проколоться. Родион… а узнай-ка всё о его деятельности на работе… его друзьях, интересах… любит ли рыбалку, например.
— Озадачили! Сделаю. Всё равно дежурю в ночь, посижу, парней подключу, и к утру всё будет известно.
***
Змей двоих кибер-девушек сразу повёз в деревню, пообещав утром вернуться.
А Нина, глядя, как Платон на кухне кормит привезённых Irien’ов, устало думала: «До пенсии далеко, дом не построен, другие острова не освоены, дамбы не доделаны, и денег на строительство деревни на островах надо много, и киборгов надо кормить и одевать, статьи дописывать надо… а на дворе конец марта и зарплата совсем не лишняя. Самой ли заявление написать или ждать, когда уволят приказом? Что делать?.. Без подписи директора он уволить никого не сможет… а директор своих сотрудников ценит и до пенсии доработать даст. Но вместе мы работать не сможем. Одно из двух – или я выживу из музея Вольдемара, или он выживет из музея меня. И второе более, чем вероятно… что-то не так с Вольдемаром… но что? Как от него избавиться? Что ему здесь надо? Надо успокоиться и сначала устроить на ночь новичков… а подумать утром.»
Нина отвела всех четверых в мансарду, прибавила отопление до нормы в двадцать два градуса, приказала всем ложиться спать и до полвосьмого утра вниз не спускаться, но разрешила ходить в санузел при необходимости. Варя выдала всем по банке кормосмеси, пижамы, постельное бельё и одеяла, одновременно сообщая, как они должны вести себя на новом месте.
На часах почти полночь, но Нина всё же решила на кухне поговорить с Дамиром и Змеем. Змей ещё не спал и отозвался сразу:
— Девочек устроили в комнате рядом с Мирой, в доме Доброхота. Теперь Агния может вернуться в модуль… там она нужнее, да и метеостанция там ближе… что-то случилось?
— Змей! Дамир тебе сообщил о приходе Вольдемара? Откуда всё-таки он вас обоих знает? Он назвал ваши клички в клубе, быстро и не думая. Он определённо вас узнал. Змей, когда тебе сделали тату на лице?
— В первый же день в клубе.
— Мог ли он видеть тебя до татуирования? Думай и вспоминай, где ты его видел и в каких обстоятельствах. Видишь ли… нормальный человек не смог бы узнать другого человека, ну, или киборга, если до этого видел его только с татуировкой во всё лицо! Или он видел тебя в армии, или… но он назвал обе клички. Обе! Это значит, что он знает вас обоих… или знал лично, или видел какие-то записи.
— Хорошо. Если найдём что-то, сразу вышлем информацию тебе на планшет.
— И завтра в музее ведите себя при нём как тупые машины.
— Понял, сделаем, — ответили оба DEX’а, и Нина отключила связь.
***
Когда Нина в спальне уже надела ночнушку и собралась ложиться, в дверь кто-то постучал. Она надела халат и открыла дверь – за ней стоял Платон в пижаме:
— Я… мне… только поговорить… минуту…
— Входи, – пропустив Irien’а, Нина закрыла за ним дверь и недовольно спросила:
— Что случилось?
— Это Bond… этот Вольдемар не человек… но его процессор я не вижу. Значит, только Bond. Я видел его в музее Новой Самары, он был в зале. Я наблюдал за ним весь день… по камерам… его поведение не соответствует его характеристикам! Или он хочет казаться не тем, кто есть… или он не тот, за кого себя выдаёт… — видя, что хозяйка ему не верит, Платон понизил голос до шёпота: — Здесь звукоизоляция и я могу говорить. Кузя только что засёк этого Вольдемара у калитки… он посмотрел на снеговиков над забором так, словно сканировал… словно хотел зайти… потом развернулся и ушёл.
— Платон… это бред! Ну какой он киборг? Он не похож на киборга… но… какая бы бредовая идея ни была, стоит её проверить… лучше проявить излишнюю бдительность, чем никакой. Можешь спать сегодня на этом диване. Ко мне не лезть. И спи одетым.
— Спасибо, — и Платон стал устраиваться на ночь в спальне хозяйки.
А Нина думала, что, если Вольдемар действительно Bond, то он в состоянии просканировать дом и узнать, сколько и какие киборги живут у неё. Пришёл, постоял и ушёл? Чего… или кого так испугался? Снеговиков? Да бред же! Но проверить стоит.
Санитар вошел в палату решительной походкой сильно куда-то спешащего человека. Это мне сразу не понравилось.
— Вставайте. Выходите в коридор.
Мы с Велчи переглянулись.
— Быстро!
Хорошо, что в тот день Велчи чувствовала себя прилично. Мы вышли, уже полностью уверенные, что обратно не вернемся. Так или иначе.
Санитар нервничал. Синяя шапочка на голове сбилась набок. В коридоре было привычно пусто, но эта пустота больше не внушала уверенности. Нас провели до стальной двери, заставили обождать, пока дверь откроют.
Жаль, что у Велчи такая слабость. Если санитар один, и если у него не припрятан бинк в рукаве, то у нас был бы шанс удрать по дороге. При условии, конечно, что нас выведут за пределы здания. А, судя по всему, именно это и предстояло. Коридоры, по которым нас вели, оставляли однозначное впечатление — это какая-то клиника, притом большая клиника, хорошо финансируемая и оборудованная по последнему слову местной медицинской техники. Сквозь стеклянные стены я видела лаборатории и операционные, нас провели через холл, украшенный цветами.
И при всем том, объект этот скорей всего, режимный. По словам Велчи, когда она сюда приехала, ее документы проверяли три раза, а у выхода с флаерной стоянки дежурил вооруженный охранник.
Мы поднялись на три этажа вверх. Там к нам присоединился тучный пожилой доктор в халате поверх делового костюма. Я этого доктора смутно помню, он пару раз заходил в палату. Доктор окинул нас мрачным взглядом и велел поторапливаться. На флаерную стоянку мы выскочили уже почти бегом.
Оказывается, была ночь. Настоящая зимняя ночь с метелью. В легком больничном халате я мигом задубела, мороз ожег горло. Санитар подтолкнул нас к ближайшему флаеру, нутро которого обещало хоть какую-то возможность согреться. Велчи поскользнулась и упала. Поднимать ее пришлось мне: санитар к тому времени уже занял место пилота, а доктор и не подумал помогать.
Правильно они все просчитали. Попытаться удрать, конечно, можно, но кто ж побежит раздетым в ночь и метель? Только безумец. Флаер мягко качнулся, поднявшись в воздух и выруливая из-под навеса. Я сидела справа от водителя, велчи и доктор — сзади. Доктор бы и рад сесть на мое место, но по технике безопасности полагается распределять массу в машине равномерно, во избежание сильных кренов и неприятностей с управлением. Мельком поймав себя на этой мысли, я удивилась внезапно всплывшему знанию. Значит, права моя подруга. Не все еще потеряно. И я обязательно вспомню. Если, конечно, у меня будет на это время.
Следить за курсом сидя подле водителя, оказалось несложно. Для этого не надо было выглядывать в заснеженное окно — приборы давали полную информацию о параметрах полета. Меня даже удивило, почему санитар пытается так пристально вглядываться во тьму и метель, да еще ворчит при этом про нулевую видимость. Вот же, все ясно. Курс — двести тридцать два и ноль. Высота шестьдесят метров… низковато, кстати. Если ветер усилится, может приложить к поверхности. Скорость восемьдесят миль, стабилизация — девяносто шесть, время в пути семь минут.
Скорость кстати, все время снижается. Урод, болтать же будет, мы не на танке! Но я пока благоразумно молчала.
— Долго еще? — ворчливо поинтересовался доктор.
— Понятия не имею. Я не вижу ориентиров.
Не видишь ориентиров, включи навигатор. Но я снова придержала язык. Хотя положение не обнадеживало.
— Тогда приземляемся, — возмутился доктор, — не то собьемся с курса.
Еще этого не хватало. Он нам сейчас приземлится. Он же представления не имеет, что внизу. Может, там лес?
— Включи навигатор, придурок, — прошептала я санитару, так, чтобы доктор не услышал, — грохнемся ведь!
Но доктор услышал. Может, слов не разобрал, но узнал мой голос. Переспросил:
— Что?
Ну, уж нет. Больше никаких полезных советов.
— Все в порядке.
Санитар терзал машину в поисках кнопки запуска спутникового навигатора. Было видно, что раньше он этим прибором не пользовался никогда, видимо, редко покидал город, а маяки городской системы коммуникации уже, к сожалению, остались за спиной.
Я протянула руку и включила нужный приборчик. И тут случилось страшное. Хотя, можно было догадаться. Географические наши координаты высветились прямо на лобовом стекле флаера. А карты не было. Кретин водитель не позаботился должным образом настроить прибор.
Ну, правильно, зачем ему, он же все равно этой хренью не умеет пользоваться. Так почто время тратить?
— Что дальше? — так же шепотом спросил санитар.
По идее, сейчас тебе нужно увеличить скорость, набрать высоту. Затем отдать мне управление и соединиться с инфосетью. Настроится на нужный канал, загрузить карты, после чего вновь взять управление на себя. Но говорить тебе об этом бесполезно. Не отдашь ты мне управление по доброй воле. Впрочем, если припечет…
— Соединение с сетью у тебя здесь есть?
И снова облом. Зачем ему здесь сеть? Он и сам с усами.
— Откуда? Только настройки на городские сервисы. Зачем мне?
— Что у вас там происходит, — всполошился доктор, мы будем садиться, или нет?
— Сейчас… сейчас все будет сделано.
Интересно, как он вообще планировал долететь в такую погоду? И куда?
Я поняла, что мы снижаемся. Скорость упала до сорока, флаер закачало, как лодку в шторм. Санитар вновь сгорбился над приборами и начал клясть почем зря внезапно испортившуюся погоду.
— Ты же говорил, что летал ночью, — взвинчено потребовал отчета доктор.
— В нормальную погоду и без ветра. Я предупреждал…
Скорость еще упала, нас сносит к северу, а высота уже метров сорок. Скоро начнем скрести днищем по деревьям. Если внизу деревья, а не что похуже.
Я уже была готова начать силой отнимать управление, когда санитар вдруг облегченно вздохнул:
— Вижу огни. Что бы там ни было, посадочная площадка наверняка есть. Переждем метель, потом дальше полетим.
— Время уходит, — проворчал вновь обретший уверенность доктор.
Сели. Мутные огни, увиденные нами сквозь снегопад, оказались на поверку сервисной станцией флаеров СПК. Дежурил там один пожилой техник, который не стал задавать гостям лишних вопросов.
А дальше нам с Велчи неожиданно крупно повезло. Санитар и доктор ушли пережидать непогоду и плохую видимость в кафе на станции, а нас оставили в машине. Очевидно, чтобы избежать лишних вопросов.
Меня оставили рядом с пультом флаера. Разобраться в его устройстве я успела за время нашего короткого полета. Разумеется, стартовую карточку санитар забрал с собой. Но попытаться-то мне никто не запретит.
Если разобрать панель и соединить контакты напрямую…
Там, под панелью все как в каменном веке. Слишком примитивно, слишком просто. А что вы хотите? Важно, чтобы техника работала, была дешева в сборке и надежна в эксплуатации. Значит, чем меньше наворотов, тем лучше. Магнитный ключ соединялся с бортовым идентификатором тремя проводками.
Велчи перегнулась через спинку кресла и наблюдала за моими манипуляциями с живым интересом.
Наконец, бортовые системы сменили гнев на милость и признали во мне человека, имеющего право здесь командовать.
— Ты знаешь, что сейчас происходит? — Спросила Велчи почти весело.
— Что?
— Ты пользуешься своими прежними навыками. Скажи мне, после трансформации хоть раз тебе доводилось разбирать флаер?
— Только смотреть, как это делают другие. Ты права. Сможешь перелезть через спинки? Если ты не сядешь рядом со мной, я не справлюсь со стабилизацией.
— Ты и водить умеешь?
Не дожидаясь ответа, моя подруга неуклюже перебралась на переднее сиденье.
— Сашка, я боюсь. А если мы разобьемся?
— Ну уж нет. Энергии у нас часа на два. Курс на город я знаю. А там на любой стоянке припаркуемся, только нас и видели. Но ты все же пристегнись.
Я предусмотрительно не стала включать никакие бортовые огни. Зачем зря беспокоить усталых людей? Почему-то мне кажется, что они и потом не заявят об угоне. Машина мягко слушалась управления. Без навигатора было не очень привычно, но вполне сносно. Уйдя вверх метров на двести, я встала на обратный курс и набрала приличную скорость. Благо метель сменила гнев на милость, и выбрались мы из облаков уже сквозь медленную круговерть крупных хлопьев.
Что ж. Теперь нужно решить, что делать дальше. Куда пойти? Есть ли у меня в городе знакомые?
Воспоминаний не было — только знание о том, что у меня был куратор, и что я жила у него дома. Оставалась надежда, что, увидев, я узнаю этот самый дом. И все же, домов в столице много. Как отыскать нужный?
— Ты уверенно водишь. Может, ты и раньше водила флаер?
Глубокомысленное замечание.
— Может.
Мы молчали. Флаер шел ровно, никто нас не преследовал, снег сильно заляпал лобовое стекло, но меня это совершенно не смущало. Правда, Велчи забеспокоилась, и я щелкнула переключателем, активируя тепловую щетку.
Вдали уже виднелось зарево — городские огни отражались в облаках.
На подлете я включилась в общий поток транспорта.
— Ну, Велчи, твой выход. Где нам лучше оставить машину?
— Сейчас ночь, маленькие стоянки забиты. Давай ближе к центру…
Так и сделали.
Фрёкен Голл буквально метнулась в сторону Себастьяна Коха, попросив его присмотреть за мольбертом, подхватила папку с рисунками и ринулась за удаляющимися фигурами Лауры и Хью.
— Странно вот так гулять по незнакомому городу да еще с прекрасной спутницей, — сказал Хью, памятуя уроки матери. Мать Хью говаривала, что нет женщин, которые могли бы устоять перед прямой и даже грубой лестью.
— Так уж и прекрасной? – переспросила с лукавой улыбкой Лаура.
— Да, уж поверьте мне, Лаура. Я в Мюнхене уже немногим более недели, но убедился, что красивых девушек тут не так много, как в Берлине.
— Может, это от того, что я не мюнхенка, — просто сказала Лаура, и Хью обмер. Он ходил по краешку бритвы. Но поскольку Лаура замолчала, он рискнул продолжить.
— Да и я не берлинец. – улыбнулся Барбер.
— Откуда же вы? – спросила Лаура, явно чтобы поддержать разговор.
— О, я издалека. Родился я в Брюсселе, жил в Антверпене, потом перебрался в Берлин.
— Я тоже много путешествовала, — уклончиво ответила Лаура. – Можно посчитать, в скольких городах хотела осесть моя семья. Пожалуй, Антверпен был тоже в их списке.
— У нас много общего, — сказал дежурную фразу Хью, открывая дверь кафе «Веселая Устрица».
— И что же, по –вашему? – спросила Лаура.
— Мы оба — в Мюнхене, бывали в Антверпене, любим живопись и кофе.
— О, тут вы ошибаетесь, — с деланной серьезностью сообщила Лаура. – в этом кафе делают потрясающе вкусный глинтвейн. Мы с вами не совпали во вкусах, я закажу именно глинтвейн
Фрёкен Голл, запыхавшись, догнала Хью и Лауру. Она начала трещать о том, что ей бы тоже хотелось глинтвейна, и вообще побывав в Мюнхене, стоит попробовать вариант именно этого напитка, хотя он не исконно немецкий и так далее и тому подобное. Хью терпеливо слушал словесный поток и листал пухлую папку, искоса поглядывая то на Бриджит, то на Лауру. На взгляд Хью, это были не наброски, а мазня. Невыразительные, неконтрастные, однообразные. Все листы изобиловали пятнами пальцев, испачканных тушью, краской и еще бог знает чем. Лаура ничего не комментировала и рассматривала рисунки, слегка наклонившись к Хью.
Когда официант принес заказ – три глинтвейна, запеченный сыр и порцию сосисок для фрёкен Голл, беседа оживилась. Хью нашел наброски портрета пожилого мужчины с кустистыми бровями и мясистым носом. Насупленный взгляд, руки, сжавшие ручки инвалидного кресла.
— Это Борис Казарин? — спросил Хью у фрёкен Голл.
— Да. – отвечала она с набитым ртом.
— Похож? – спросил Хью у Лауры, а та прыснула и отрицательно покачала головой.
— Чем же не похож? – удивленно спросила фрёкен Голл.
— У него совсем другой характер, он добрый и светлый человек, у него лучистые глаза, — спокойно ответила Лаура.
— Ну да, ну да! – с недоверием воскликнула фрёкен Голл, — он типичный злодей из сказки. Лицо вечно всем недовольное, просто гном какой-то.
— Бриджит, ты не права, — не согласилась Лаура. – просто ты запечатлела не самый лучший период в его жизни. – и, уже обращаясь к Хью, Лаура продолжила. – Борис два года назад перенес обширный инсульт, я думала, что потеряю его. …. Не верила, что врачам удастся что-то сделать. Но, слава богу, Борис потихоньку восстанавливается. По крайней мере, он может работать и как-то передвигаться, пусть и на коляске.
Хью постепенно всё больше узнавал о жизни Лауры
— Лаура, а ты сама-то, чем занимаешься? – спросил Хью.
— Учусь в художественном колледже при Мюнхенском университете.
— Лаура у нас тоже художница, — с гордостью сказала фрёкен Голл, — но ей еще не хватает мастерства, со временем – получится.
— Да, — смущенно сказала Лаура, — Борис очень часто и помногу со мной занимается, и я сама тружусь, как могу.
— Можно ли будет посмотреть и на ваши работы? – спросил Хью.
— Да, конечно, я могу завтра вечером принести альбом. – улыбнулась Лаура. И это означало, что они увидятся и завтра.
По окончании этого легкого ужина Лаура категорически запретила Хью провожать ее, и они с Бриджит покинули «Веселую устрицу», а Хью, обрадованный тем, что он может беспрепятственно стащить стакан, из которого пила Лаура, остался в кафе. Официанту он сказал, что стакан разбился, уплатил за порчу и с трофеем в кармане отправился в гостиницу.
Отбирая у людей их родную землю,
вы лишаете их не только, собственно, земли,
но и прошлого, корней, души.
Карен Бликсен, «Из Африки»
— «У меня была ферма в Африке, у подножия нагорья Нгонг….» , — вслух прочитала Сашка и подняла голову. — Мама, что такое Африка?
Марина пометила стилусом место на графике и развернулась к дочери:
— Это же континент, разве нет?
— Конечно, я помню, что это континент, — Сашка покрутила рукой в воздухе. — Кусок земли в океане… Но какая она — Африка?
Мать растерялась.
— Ну… большая. Жаркая. Там… ну… ты же читала про неё? Смотр… слушала фильмы.
— Да, я знаю… — Сашка подняла лицо к потолку — она делала это тогда, когда обычные люди закрывают глаза, чтобы вспомнить или подумать — и заученно продиктовала: — Африка, второй по площади континент после Евразии, омываемый Средиземным морем с севера, Красным — с северо-востока… ещё Атлантическим и Индийским океанами. Африкой также называется часть света, состоящая из материка Африка и прилегающих островов. Площадь Африки составляет около двадцати девяти миллионов квадратных километров… ну и так далее.
— Ну вот, — кивнула Марина, к стыду своему понимая, что сама она из этого помнит только половину — и конечно, в эту половину не входят ни площадь, ни Красное море. — Прекрасно, разве этого мало?
— Это ничто, — Сашка снова повернула лицо к матери. — Как выглядит остров? Я понимаю, что это маленький кусок земли в океане — но как он выглядит? Что такое квадратный километр? Я знаю, сколько нужно пройти по коридорам, чтобы получился километр — но как нужно ходить, чтобы ощутить квадратный километр? И вообще, это всё мелочи… Что такое — Африка? Какая она? Папа, ты тоже не знаешь?
Марина вздрогнула — она так и не привыкла к тому, что Сашкин слух — по вполне понятной причине — гораздо острее, чем у обычных людей, и обернулась к мужу, тихонько стоявшему в дверном проёме. Видимо, он незаметно для нее появился в самый разгар беседы.
Олег пожал плечами — для Марины — и уже для Сашки громко сказал:
— А ещё там много животных. Самых разных. Ты что, не помнишь? «В Африке акулы. В Африке гориллы. В Африке большие злые крокодилы…». Не ходите дети, в Африку гулять, в общем.
— Но ведь они не только в Африке, — резонно возразила Сашка.
***
— Марина, что такое Африка? — спросил он жену вечером, когда дочка уже спала.
Та пожала плечами:
— Жирафы. Верблюды… или нет, верблюды не там? Пустыня… Маленький Принц, кажется, он тоже куда-то в Африку упал…Пальмы? Жара, песок… желтый цвет… Олег, я не знаю… Континент, похожий на голову лошади… куча стран, которые я никак не могла запомнить, не говоря уже об их столицах… Вот как-то так.
— Как-то так, — кивнул он. — Как-то так… У меня тоже всё как-то так. Зебры. Колючки. Львы. «Вельд»… это рассказ Брэдбери, где потом родителей сожрали…
— Мы с тобой разные книжки читали, — рассмеялась она.
— А толку-то, — вздохнул он. — Что такое Африка?
— Африка… — теперь настал её черед вздыхать. — Это то, что мы больше никогда не увидим.
***
«Левиафан» — огромный, неповоротливый, на первый взгляд даже нелепый — плыл в черноте и тишине космоса. В нём всё было идеально — размеры, вес, даже внешняя нелепость на деле были четко просчитаны математиками и физиками. Всё — кроме одного.
Он не был Землёй.
Корабль поколений. Гигантский ковчег на несколько тысяч — небольшой город — человек. Однажды отправившийся в никогда и в нигде — с надеждой, что когда-нибудь прибудет куда-то. И все эти несколько тысяч — небольшой город — верили в это. И может быть, именно поэтому «Левиафан» всё ещё летел.
В нигде — куда-то.
Его создатели учли все возможные ошибки. Они изучили не только доклады психологов, расчеты социологов и выкладки медиков — но и зачитали до дыр наследие фантастов, где хоть как-то упоминалась подобная ситуация. Каждый из этих текстов удостоился отдельного научного исследования и обязательного включения в школьную программу будущих детей «Левиафана». «Пасынки Вселенной» Хайнлайна, «Плененная Вселенная» Гаррисона, «Поколение, достигшее цели» Саймака, «Без остановки» Олдиса, ««Левиафан» отправляется на север» Госта и прочие, и прочие, и прочие — пусть сейчас все эти описания звездолетов и их обитателей казались нелепыми и смешными, наивными и фантастическими, но дело было не в описаниях. Совсем не в описаниях. Это были предупреждения — о том, что нельзя забывать свою родину, забывать откуда ты, предавать забвению самого себя. И этим предупреждениям внимали. Как могли. Как умели.
Информация о Земле бережно хранилась — люди смотрели документальные фильмы, читали книги, слушали музыку. Информация о Земле бережно хранилась — информация, но не память, не сама Земля.
Олег и Марина успели родиться на Земле.
Им было по двадцать, когда «Левиафан» отправился в свое бесконечное путешествие. Первых переселенцев разделили на две группы — тех, что работали во время отлёта, и тех, кого погрузили в анабиоз на ближайшие полвека. В анабиоз отправили гуманитариев, инженеров-теоретиков, учёных, социальных организаторов, стажеров — всех тех, чьи умения не требовались в ближайшее время, чьи профессии дублировались, чей возраст позволял подхватить дела старших товарищей.
Так что Олега и Марину разбудили лишь через пятьдесят лет после начала полета.
И…
Ничего не произошло за эти полвека. Корабль не затянули лианы, космонавты не мутировали в кровожадных чудовищ, экипаж не раскололся на враждующие лагеря. Всё было очень просто и обыденно — неожиданно просто и обыденно. Может, лишь чуть-чуть поменялся язык — появились новые, ситуативные, жаргонизмы. Немного изменились манеры — новый образ жизни потребовал своего этикета. Но в общем и целом все так и осталось до обидного привычным.
Через год Олег с Мариной поженились. Ещё через два года у них родилась Сашка.
Врачи предупреждали исследователей, что неизвестно, как тот или иной организм поведёт себя в пусть и так старательно приближенных к земным, но всё же чужих условиях. Что, может быть, обострятся какие-то не обнаруженные при обследовании на Земле болячки, немного изменится психика, какие-то клетки поведут себя не должным образом… Вряд ли, конечно, но… Из всего экипажа на несколько тысяч — небольшой город — выпало это почему-то только на долю Марины и Олега.
Саша родилась слепой.
Там, на Земле, даже в том далёком прошлом, когда начался перелет, с этим можно было бы справиться, провести операцию, вживить имплантат. Там, на Земле. Но не здесь. И им пришлось смириться.
Сашка адаптировалась достаточно быстро и ни в чем не уступала другим детям — в данном случае играли на руку замкнутость пространства и неизменность декораций жизни на корабле. К десяти годам она уже проглотила всё, что нашла на Брайле — к счастью, библиотека «Левиафана» по какой-то счастливой причине была укомплектована и такими книгами — и бойко интересовалась всем, что происходит вокруг неё. Обычный ребенок — просто чуть лучше слышит, чуть сильнее реагирует на вибрации, и да, совсем не видит.
И вот тут этот внезапный вопрос — «Что такое Африка?»
Вопрос, на который они, два взрослых человека, с пятью образованиями на двоих, так и не смогли ответить ни ребёнку, ни друг другу, ни себе.
Может быть, стоило поступить так, как поступали миллионы родителей до них — отмахнуться и забыть. Сказать «не знаю», «посмотри в книге», «спроси у учительницы», «что, в ЛокалНете забанили?». Столько вариантов, каждый из которых облегчил бы им жизнь и дал бы забыть об этой дурацкой Африке!
Может быть.
***
— Ын, можешь сделать мне песок?
Химик-лаборант поднимает голову. В дверном проеме стоит Олег, инженер связи.
— Песок? Зачем он тебе? — удивляется Ын Чи. Песок не нужен на корабле. Это грязь, лишний вес, среда для бактерий — даже растения в оранжерее растут на питательном геле. Зачем связисту измельченный диоксид кремния?
— Надо, — уклончиво отвечает Олег.
— На пробирку наберу, — прикидывает Ын Чи.
— Ящик. Мне надо ящик.
— Ящик?
— А лучше два. Или три.
— Ты хоть понимаешь, о чем просишь? Это же не платина! Это же песок!
— Понимаю, — кивает Олег.
Ын Чи начинает интриговать это задание.
— Ну хорошо… хорошо, — делает он вид, что решение даётся ему с большим трудом. — Через неделю приходи, будет тебе три ящика.
— Только нужен как настоящий. Не чистый кварц, а ещё какие-нибудь примеси, хоть немного.
— Он ещё и заказывает! Иди отсюда! — вслед Олегу летит смятый комок бумаги.
Ын Чи продолжает синтезировать поливалтол, но задача приятеля не дает ему покоя. Наконец он чертыхается и отодвигает стенд с пробирками в сторону.
Песок? Как настоящий?
Но какой он — настоящий песок?
Ын Чи закрывает глаза и копается в памяти…
… — Эй, лягушонок, — кричит за его спиной дедушка Лю. — Не торопись так, я не поспеваю за тобой.
Ын Чи три года, он бежит по кромке пляжа, а босые ноги вязнут в густом песке. Дедушка, конечно, притворяется — в его одном шаге три таких, как у Ына.
— Эй, лягушонок, не стой, засосёт, — дедушка Лю легко подхватывает его подмышку. Песок с разочарованным чвяканьем неохотно отпускает ноги мальчонки. — Мне тут чайки по секрету сказали, что воооон за той дюной целая колония мидий. Пошлепали туда?
Ын Чи чувствует, как по его щеке катится что-то горячее.
***
— Марьям, можешь собрать систему сухого тепла?
Техник коммуникаций с удивлением отрывается от своего обеда. Рядом с ней — а она и не заметила — присел Олег.
— Теоретически да, — пожимает она плечами. — Не так уж и сложно.
— Практически, Марьям, практически.
— Практически… — начинает прикидывать она, но осекается. — Но зачем?
— Надо, — Олег смотрит куда-то в сторону. — Ничего особенного, скорее даже на один раз.
Марьям смотрит в тарелку. Там свернулось что-то коричневое, именуемое «жидкая котлета».
— Попробую, — говорит она. — Ничего не обещаю, но… с одним условием, потом верни мне. Детали подотчетны, списать не смогу, буду разбирать обратно.
— Спасибо! — Олег чмокает сестру в щеку и убегает.
Марьям снова смотрит на жидкую котлету, а потом резко отодвигает тарелку.
И закрывает глаза.
…— Майям! Майям! — маленький Олег голышом прыгает по залитой солнцем веранде. Она, щурясь, чтобы не прогнать послеобеденный сон, выглядывает.
— Олег, а ну оденься, обгоришь!
— Майям! — брат не удерживается на ногах, плюхается на пол и заразительно смеется.
Она вздыхает, хватает со спинки стула какую-то рубашонку и выходит на веранду.
И на неё обрушивается солнце.
Оно везде — в волосах, в носу, на кончиках пальцев, трепещет где-то под рёбрами и пытается вырваться через босые пятки. Солнце обнимает её и прижимает к себе, к всему миру.
— Майям, Майям! — заразительно смеется солнце.
Марьям чувствует, как на её губах пляшет улыбка.
***
— Добро пожаловать в Африку, — говорит мама.
— Добро пожаловать, — вторит ей папа.
Тепло. Оно везде. Оно везде — в волосах, в носу, на кончиках пальцев, трепещет где-то под рёбрами и пытается вырваться через пятки. Тепло обнимает её и прижимает к себе, к всему миру.
— Это… — пытается понять Сашка.— Солнце?
«Майям, Майям!» — начинает звучать в её ушах. Сашка тянет руку к тому, что могло бы говорить — и понимает, что это везде. Отец — она узнает его пожатие — перехватывает её руку.
— Сюда, — говорит он. — Песок.
Под пальцами хрустит и сыплется. Чуть покалывает кожу и, щекоча, забивается под ноготь.
«Лягушшшшшонок» — шуршит песок. — «Лягушшшшонок».
Чуть позже, с дуновением — это же называется ветер, да? — приходит терпковатый и пронзительно свежий запах. И Сашка понимает — в джунгли пришел сезон дождей. «Только по лужам не бегать!» — предупреждает сезон дождей. — «Полные сапоги наберёте».
«Покорми птиц», — вместе с клекотом птиц над головой приходит тихий усталый голос. — «Покорми. Зима скоро, им ещё лететь через океан. Покорми их — а может быть, кто-то нашего папу в его путешествии покормит».
Упругий и напористый рык разрывает остальные звуки — и вместе с ним эхом врывается негромкое ворчание и бормотание «Я злой и страшный желтый лев, я съем вас вместе на обед… ну, я так не играю!». Свет заслоняет огромная тень — она покачивается и негромко трубит, и в этом трубном гласе прячется удивление «Этот корабль такой большой… он точно сможет подняться и полететь с нами в космос?»
…Под ладонью волнами перекатывался мягкий ворс — и весело лаяла собака, которую кто-то кликал «Дружок» и учил приносить тапки. Ноздри щекотал запах кофе — неужели он — или оно — так всегда пахнет? — и стучала ложечка в чашке, и суровый мужчина осведомлялся, точно ли к третьей паре.
Шею трогали шелковистые губы — и совсем рядом с ними какой-то мальчонка испуганно ныл и спрашивал, не плюнет ли верблюд…
— Так много людей, — говорит Сашка.
— Где? — удивленно спрашивает мама. — Мы тут только втроём.
— Так много людей, — повторяет Сашка. — Так много людей в этой Африке…
***
Пробы воздуха, воды и почвы, проверенные на тридцать первый раз всеми возможными методами и способами, неуклонно утверждали одно и то же: эта планета абсолютно пригодна к обитанию в большинстве её областей.
Капитан дала приказ погрузить три четверти населения корабля в анабиоз с возможностью досрочного выхода — и опуститься на планету.
Посадка была мягкой — тряхнуло лишь чуть, когда второй пилот от волнения выпустил стойку раньше на пару секунд, и та зацепила край каменной гряды. Возможно, даже никто, кроме капитана, и не заметил-то эту небольшую вибрацию. Ещё полчаса — долгих, томительных полчаса — на то, чтобы улеглись поднятые песок и пыль — их же можно было так называть, да? — чтобы стабилизировался радиационный фон и на тридцать второй раз из лаборатории доставили анализы воздуха, воды и почвы.
Наконец трап опустился.
И первые люди сделали шаги по поверхности ещё никогда не видавшей их планеты.
Капитана выкатили в коляске — несмотря на то, что по кораблю последние десять лет она передвигалась на антигравитационном кресле, ступить — если так можно сказать — на новую планету она захотела именно в этом древнем, зачем-то и для кого-то захваченном ещё с Земли, монстре.
— Капитан, ученые передают право дать название этой планете вам, — наклонился к ней первый помощник.
— У меня была ферма в Африке, у подножия нагорья Нгонг… — прошептала она.
— Что, капитан?
— Африка, — громко сказала она. — Я нарекаю её Африкой.
Первый помощник с удивлением обвел взглядом пейзаж.
В ослепительно, невозможно голубом небе светило три фиолетовых солнца. На горизонте поднимались белые, сверкающие так, что глазам было больно, — анализы говорили, что это чистая соль — многокилометровые пики.
Это никак не напоминало ему то, что он видел в документальных фильмах и книгах об Африке.
— Африка? — неуверенно переспросил он.
Она кивнула.
— Хорошо, — ответил помощник. — Я передам им.
— У меня была ферма в Африке… — совсем неслышно шепнула она, когда все шаги удалились.
Тепло. Оно везде. Оно везде — в волосах, в носу, на кончиках пальцев, трепещет где-то под рёбрами и пытается вырваться через пятки. Тепло обнимает её и прижимает к себе, к всему миру…
На горизонте садились три фиолетовых солнца. Белые пики погружались в лиловую темноту.
А капитан сидела в кресле и прислушивалась к голосам, которые вновь — как сто три года назад — наполняли ее и мир вокруг. Она дарила этот новый мир им — и их дарила этому новому миру.
Она прибыла в свою Африку.
В их Африку.
Она привезла в эту Африку Землю.