Утром просыпаюсь — нет девки в шалаше. Рядом сидит без штанов, с Мудренышем говорить пытается. Я слушаю.
— Нога, боль. Нет боль, — говорит Ксапа и накручивает на коленку какую-то длинную ленту. Щиколотка тоже лентой обмотана.
— Распухла у нее нога, — поясняет Мудреныш. — Отдохнуть бы ей дня два. Но идти надо.
Ксапа натягивает штаны, показывает мне, как ее подстилка сдувается, как шалаш складывается. Запихивает в КАРМАНЫ на бедрах. Карман — это такая сумка, к одежде пришитая. Пока собирается, охотники поднимаются, отряхиваются, к переходу готовятся. Ксапа удивляется, меня за рукав теребит.
— Я есть, — на рот показывает. Парни смеются.
— Чего ржете? — повышает голос Мудреныш. — Я тоже есть хочу.
Разбираем туши. Ксапа откуда-то из одежды вытаскивает прозрачный пузырь с водой. Половину выпивает, половину мне протягивает. Я пробую, вода вкусная, сладкая. Всем по глотку достается. Пузырь Хвост Ксапе отдает, хвалит.
К полудню Ксапа идти совсем не может. Хромает, на каждом шаге постанывает. Мудреныш привал объявляет.
— Девка идти не может. Что делать будем?
— Оставим ее и Клыка здесь, — предлагает Хвост. — Мы же всем обществом за перевал пойдем — вот и подберем их.
— Оставим ее, Клыка и двух оленей. Плохо. Нас голодные ждут, — возражает Ворчун.
— Недалеко идти осталось. Я смогу двух оленей нести, — говорит Кремень.
— Как ты две туши на плечи положишь?
— А одного за спину повешу, как Ксапа. Второго — сверху.
— Я тоже двух возьму, — решает Мудреныш. — А Клык пусть свою бабу несет.
Лесной олень — зверь не тяжелый. За перевалом они вообще мелкие. Сажаю Ксапу себе на шею и мозгую, что Ксапа тяжелее лесного оленя будет. Но легче двух. Все справедливо.
Как же… Кремень с Фантазером и Хвостом меняется. Мудреныш с Ворчуном и Верным глазом. А со мной никто меняться не хочет. Твоя баба — ты и неси, говорят.
Идем, конечно, медленно. Засветло не успеваем. Но, когда поднимаемся на холм да видим костры, Мудреныш скидывает туши на землю. Фантазер смотрит на него — и тоже скидывает. И я Ксапу со своей шеи ссаживаю.
— Эй! Племя голодных! — кричит Мудреныш. — Встречайте охотников с богатой добычей!
Что тут начинается! К нам все, кто бегать могут, бегом бегут. Кто бегать не может, ползком ползут. Не то, что туши, нас на руках готовы в лагерь нести. Я был бы не против.
В темноте Ксапу толком не разглядели. Она ко мне жмется, хромает, на копье опирается. Но если с копьем, и мы ее не гоним, значит, своя!
Туши у костров складывают, десять раз пересчитывают, радостные все! Но Старая нюхает, головой качает, говорит, что сырые есть нельзя, варить надо. Костры ярко горят, глиняные котлы водой наполнены, уважаемые люди туши разделывают. Детишки смеются, никто не спит. У всех слюнки текут.
Моя сестра Мечталка меня встречает, ко мне ластится. С женщиной поздравляет. Ксапа обижается, думает, сестра — моя женщина. Знакомлю, представляю. Сестра узнает, что мы Оксану Ксапой зовем, пополам от смеха сгибается.
С трудом объясняю, что Мечталка — моя сестра. Подзываю бабу из тех, что с тремя полосками да двумя детьми. На детей показываю, да на себя и сестру. Ксапа понимает, кивает, баба боится. Думает, детей забрать хочу. Почти год у нас живет, говорить толком по-нашему не умеет. Глупая совсем.
Кремень осенью ее у Заречных на тушу лося выменял. Им голодно было — как нам сейчас. А они ее у степняков кочевых отбили. Поэтому и три полоски. Хорошая баба, послушная, шкуры хорошо выделывает. Только очень глупая и всего боится. Успокаиваю бабу, по попе хлопаю, к котлам посылаю. Там от нее польза будет. А Мечталка уже с моей за руки держатся, Мечталка тараторит без умолку. Поладили. Остальные бабы с опаской косятся. Ксапа-то с копьем. Не понимают, что копье мое. Пусть побаиваются. Обижать не будут.
Хорошо едим, досыта. Но все съели, завтра снова есть нечего будет. Что такое — восемь оленей на голодное общество? Нас же три с половиной сотни. Но все поели — это хорошо.
После еды Мудреныш хлопает меня по плечу и ведет за собой. Ксапа вытирает губы и спешит за нами. Даже ладошку в мою руку вкладывает. Но я-то понимаю, одна среди чужих боится остаться.
— Она знает наш язык? — интересуется Мудр.
— Нет, — отвечает Мудреныш. — Только несколько слов.
— Что вы видели за перевалом?
— Чудесное место, отец! Там все есть! Лес, река, птицы, звери. Они совсем не боятся людей. Завтра общество пойдет через горелый лес к перевалу.
— Сколько дней идти обществу в долину?
— Мы вернулись за два дня. Обществу надо пять-шесть дней.
— Люди голодные и слабые. Что будешь делать, сын?
— Я пошлю вперед лучших охотников. Четыре дня, и они принесут мясо.
— Через три, сын.
— Да, через три.
Ксапа ничего не понимает, но ловит каждое слово. И головой вертит. Догадывается, что разговор очень важный.
— Сын, я водил тебя в долину много лет назад.
— Да, отец.
— Знаешь, почему мы живем здесь, а не там?
Мудреныш думает, мы ждем. Ксапа мою руку сжимает, смотрит удивленно.
— Не знаю, отец.
— Долина маленькая. Мы съедим все за год-два.
— Не вести общество в долину?
Мудр долго смотрит в костер.
— Пять дней назад вернулся Головач с охотниками.
— Ты послал его к Заречным.
— Да, я послал его к Заречным. Они не пустили наших охотников на свой берег. Копьями грозили.
Сильно я разгневался! Мудреныш копье сжимает, пальцы побелели. Всегда мирно жили. Сколько их девок у нас, сколько наших у них! Всегда мирно жили.
— Не сердись на них, — говорит Мудр. — У Заречных всегда плохо со зверьем было. Их земля два общества не прокормит. Четыре охотника из Заречных перешли реку и отдали Головачу тушу быка. Но на свои земли охотиться не пускают.
— Все наше зверье за реку ушло! Что нам делать, отец?
— Завтра пойдем к перевалу.
— А через два года — что? Сколько лет надо, чтоб новый лес вырос?
— Когда ее сын, — Мудр указывает на Ксапу, — приведет себе девку, леса вновь будут зеленеть на наших землях.
Я подумал, что плохо нам будет, если у Ксапы дочки пойдут, и чуть не рассмеялся.
— Мы будем посылать самых плохих охотников сюда, — продолжает Мудр.
— Пусть ходят вдоль реки, пусть Заречные и Степняки видят, что наши земли не пусты. Иначе они займут их. Нам предстоят тяжелые годы, сын.
— Ты далеко смотришь вперед, отец.
— Теперь расскажи, что это за девка.
Мудреныш рассказывает все, но чуть-чуть не так, как на самом деле. Верного Глаза, что копье бросил, ругает, а про Ксапу плохого слова не говорит. Что копье без спроса взяла и сломала, когда дерево пыталась повалить, сказал, но так, как будто не ночью, а утром, когда мы сообща дерево валили. Получается, будто виновата Ксапа совсем чуть-чуть, по
глупости. А то, что с больной ногой оленя наравне с охотниками несла — это само за себя говорит.
— Ты как соловей поешь, — улыбается Мудр. — Я не спрашиваю, откуда у нее синяк на лице. Я не спрашиваю, почему вы ее Хулиганкой зовете. Я спрашиваю, зачем ты ее привел?
— Хочу знать, кто такие чудики, — говорит Мудреныш. — Где живут, куда охотников посылают, как летающую волокушу сделали. Ксапа научится говорить, все нам расскажет.
— А если не захочет рассказать?
— Расскажет. Не мне, так Клыку. Не Клыку, так сыну.
Я обнимаю Ксапу рукой, прижимаю к себе. Вскрикивает от боли, но мою руку не скидывает, а на плечо передвигает. Я вспоминаю, что у нее синяк на ребрах.
— Ты правильно сделал, сын, — говорит Мудр. — Она расскажет.
— Всё, кажется, отбой, — сквозь громкий зевок слышно в телефонной трубке. — Ох, и дали копоти, я, кажись, даже зуб шшло…
Потрескивание; осторожно опускаю трубку на рычажки. Понятно — звонивший находится чуть западнее, и ночь наступила немножко позже.
Интересно, кем человек там, на той стороне провода, приходится моей дневной части? Подчиненным? Командиром? Атаманом соседнего отряда? Не знаю.
Не знаю даже, кем является мой личный второй. Хватит и того, что много раз мне приходилось выкарабкиваться из окопов, нюхать вонючий дым, вытряхивать пыль и пепел из волос. Хватит и подсохшей крови, которую еле-еле отчистил с ножа, и седины на виске.
Не моё дело. Не мой мир. Не моя, черт возьми, жизнь!
Моя — здесь. В замершем и притихшем квартале полуразрушенных, изодранных снарядами многоэтажек. Внутри раскатывается вдоль коридоров эхо ещё нетвёрдых шагов. Осторожно мы выбираемся наружу.
Луна сверкает. Синеватый свет раскрашивает и без того натерпевшийся город тенями, превращая в строгую маску, намекая, что пора бы и призадуматься. Ну уж дудки.
— Куда сейчас? — спрашивает остановившийся рядом парень, и я равнодушно дёргаю плечом:
— Подзаправиться и на танцульки.
— А я хотел посмотреть футбол.
— Тоже дело, — киваю я одобрительно. Впрочем, сегодня не до футбола: судя по тому, как болезненно скрутило в узел мышцы живота, мой дневной побывал под обстрелом. Или ещё чего похуже. Надо снять напряжение, иначе… иначе он гробанется, скорее всего.
А без второго долго не протянешь.
— Ну, — говорю, — давай тогда.
— Так это… — он мнётся, почему-то бледный, хотя одет хорошо, в новое и чистое, как и все вокруг, в общем-то.
— Что? — уже жалея, что не ушёл сразу, спрашиваю.
— Вот…
И тут вижу под ногами на какой-то пятнистой и замызганной зелёной тряпке девчонку. Спит. Поднимаются и опадают проступающие через защитной же раскраски майку ребра. Обиженно надуты искусанные бледные губы с лихорадкой в уголке. Тёмные дорожки на щеках, где текли слёзки. В скрюченных замурзанных пальчиках стиснут флажок. Если я правильно помню — не наш флажок, с тремя полосочками знакомых цветов — союз реки, гор и тайги. Дьявол.
Она, мало того, — не из наших. То есть, вообще.
Она — дневная.
Мы, сытые, благодушные, настроенные на танцульки, пьянку и легкомысленные забавы, выглядим вокруг неё ничуть не серьёзнее палой листвы. Однако это ночь, это наш мир, и…
Я понимаю, что уже несу хрупкое легенькое тельце к машине. Следом топает тот балбес — ну, который «Вот».
Высокий хищный кроссовер «Кайен» заводится с первого касания ключевым пальцем. Мотор урчит низко, вкрадчиво. Я сижу и понимаю, что ни черта не знаю, что делать дальше. Девке-то все равно не жить: без ночной половины дневным-то тоже…
Впереди, на западе, догорает полоса заката. Разочарованно так.
Меня осеняет. Визжат покрышки. И мы рвём с места — вперёд. Летим прочь от города, вдаль от линии фронта, по осевой. Вдогонку солнцу. Надо только догнать день, и…
Даже если придется ехать целую ночь.
Даже если целую жизнь.
Выйдя из последней палаты, я чувствовала себя так, будто в одиночку перетаскивала звезды по космосу. Вручную и даже без тележки. Меня трясло, руки дрожали, веки дергались. Мне до жути хотелось напиться.
Я сама не помню, куда шла. Помню, как врезалась в Шеврина, он меня тормознул, ухватил за руку и увел в какую-то каморку не больше кладовки. Усадил меня в маленькое узкое кресло, достал откуда-то потемневшую бутылку, откупорил одним движением когтя и плеснул в стакан темно-красную, похожую на кровь жидкость.
— Пей, — он сунул стакан мне под нос и нажал на подбородок, заставляя открыть рот. Я плохо соображала, поэтому не сразу поняла, что это вино. Пока я морщилась от терпкого запаха, дракон смерти влил в меня первую порцию крепкого вина и присел передо мной на корточки.
— Тебе тяжело, я понимаю, — он взял мои безвольные руки в свои и несколько минут молча держал, будто собирался с силами. А после заговорил: — Ты действительно справилась. Раньше ты бы отказалась или убежала в истерике…
— Раньше я уже видела подобное, — роняю слова как капли тихим безразличным голосом. Мне казалось, что внутри меня что-то умерло. Что-то важное. Страх бился на задворках сознания вместе с паникой, но пока они не могли пробить стену из отчужденности. — Года полтора назад или меньше… Тогда мне приснился сон, где точно такие же эксперименты проводили над синерианками.
Шеврин спокойно сжимал мою ладонь. Он просто поддерживал, не грубил и не шутил в своей манере, как-то понимая или догадываясь, что в данный момент я меньше всего на свете хочу слышать шутки или издевки. Это слишком серьезно, чтобы над этим шутить.
— Мы тогда, кажется, поймали не всех… Вероятно, в этих опытах могут быть замешаны сверхи… — я продолжаю монотонно рассказывать, давая возможность Шеврину если и не вспомнить, то сделать себе пометочку и найти все материалы по тому происшествию. — Поговори с Сином. Он был там. Я его просила… помочь…
— Хорошо, я поговорю, — дракон кивает и чуть сильнее сжимает мою ладонь. Вспоминать то, что было тогда, и то, что происходило только что, мне страшно. Я не хочу это помнить, но я помню. Мерзких уродцев, дергающихся в руках. Бледных бескровных виверн, лежащих без сознания. Чувство беспомощности и отчаяния, буквально пронизавшее их палаты…
— Надеюсь, они выживут, — тихо бормочу я, не совсем понимая, что сделала что-то странное. Я действительно попыталась преодолеть свой страх. — Понимаешь, на их месте может оказаться любая. Я или Шиэс. Или кто-то из сверхов. Любая дракониха, любой демиург. Любая синерианка. Все, кто угодно. Мы не знаем, есть ли они там на самом деле, не знаем, сколько пропало народа, не можем найти эти проклятые лаборатории…
— Это может быть так, а возможно, ты преувеличиваешь, — Шеврин изучающе смотрел на меня. В его черных глазах показался какой-то странный проблеск. Переживает, тоже волнуется за этих женщин. — В любом случае, все эти виверны живы.
— Я разошлю драконам презенты… Надеюсь, у Хэля есть запись из лаборатории, быть может, в кланах узнают кого-то из своих. И надо сказать королеве золотых, чтобы знала, что ее виверны живы.
Дракон смерти вздохнул и налил вина уже себе.
— Возьму запись, сначала сам посмотрю, что там творилось. Ты пока подготовь подарки. Если станет плохо, тут же зови Ольчика, он здесь. Я сказал, что… может быть неприятность.
Шеврин убрал в настенный ящик бутылку и взялся колдовать над коммом, пытаясь вызвать нашего неугомонного клона-сверха. Я задумчиво вертела в руках свой стакан с каплями вина, похожими на кровь. Светлую, почти прозрачную розоватую кровь. В голове было пусто и как-то… никак. Мне уже ничего не хотелось делать, не хотелось шевелиться и думать. Казалось, что сидеть в таком ступоре можно вечность. Я не умру. Я так и буду сидеть памятником самой себе.
— Подготовь презенты, — напомнил мне Шеврин, чуть кривовато улыбаясь, и ушел куда-то заниматься поисками Хэля. Где он может быть, знает только Студент и то, это не точно.
Я со вздохом потащилась в лабораторию, где уже наверняка заспиртовали всех уродцев и кого-то расковыряла Зера. Итак, одна банка для золотых, вторая для серебряных, третья для кровавых, для нефритовых, для пепельных и для черных… Итого — шесть банок. Печально, кланов мало, а они такие разрозненные… Можно еще послать презент Советам сверхов и демиургов, пусть насладятся эффектом. Быть может, они что-то найдут быстрее, чем мы. В любом случае, мы все равно не знаем, где еще могут быть эти проклятые лаборатории…