Киборг Bond X4-17
29 марта 2191 года
Bond вспомнил, какая у него получилась проверка на вшивость для Ларта и улыбнулся.
Месяца полтора назад у лейтенанта Селда был день рождения, но его жена настаивала на том, чтобы его тридцатипятилетие они отметили в семейном кругу. Поэтому он притащил трехлитровую бутыль пива, чтобы скромно отметить юбилей в отделе, но клятвенно пообещал проставиться на следующей неделе. Рэнтон тогда вяло ругнулся, что на рабочем месте вообще-то пить не стоит, но они все-таки решили чуть-чуть злоупотребить в конце дня. В тесном закутке за высоким, под потолок, шкафом, который они гордо именовали кухней, на столике, на котором ютилась микроволновка, расставили пластиковые стаканчики. В контейнеры, в которых Дживс, когда ему доводилось ночевать у родителей, привозил с собой завтраки, выложили немудрящую закусь: нарезку колбаски, сыра, сухарики, рыбные тиксы и икорный паштет специально для Сээди. Только уселись на кушетку, только открыли бутыль, только разлили по стаканчикам, только альфианин выпустил своего симбионта в тарелку… И надо же было именно тогда нагрянуть Кушеру за каким-то надом! Хорошо еще, что секретарша успела маякнуть.
Опера стали экстренно заметать следы. Офицер Сээди выловил из чашки с паштетом своего симбионта и поспешно заглотил, повернувшись спиной к коллегам.
— Что, просто так вылить пиво?! — возмутился детектив Мэш.
— Нет, не годится. Все равно аромат в воздухе будет стоять такой, что в коридоре учуят. То-то Кушер будет рад впаять нам еще по взысканию, а то и опять премии лишить, — возразил Ларт. — Bond, пиво выпить, бутылку… Зараза, еще и кабинетный утилизатор сломался! В общем, ликвидируй улики.
— Приказ принят! — отчеканил киборг и присосался к бутылке.
Парни не держали оборудование впроголодь, в шкафчике всегда имелся запас кормосмеси, но идея утилизировать в себя калорийный напиток Bond’у понравилась. Опера завистливо посмотрев на эту вакханалию, поспешили на рабочие места.
Кушер заявился, поводил носом, вынюхивая подозрительные запахи, но парни успели зажевать пивное амбрэ сухариками с чесноком, закуску попрятали в мини-холодильник. А тут еще и киборг вырулил из «кухонного» закутка с кружкой чая и блюдечком с нарезанным кружочками лимоном и поставил все это перед Лартом.
— Ваш чай, инспектор! — доложил он и вытянулся по струнке.
— А… спасибо! — буркнул Рэнтон.
Аромат лимона поплыл в воздухе, заглушая все посторонние запахи. Кушер неодобрительно посмотрел на стоящее перед инспектором блюдце, сглотнул непроизвольно набежавшую слюну и бросил:
— Дел невпроворот, а они тут чаи гоняют! Чтобы через пять минут были у Тарлина! — и вышел, грохнув дверью.
Парни облегченно вздохнули, потом загомонили:
— Ну ты даешь! Надо же было придумать, лимон нарезать! Вон как у Кушера рожу скривило!
— Быстро же ты пиво выхлестал! А бутылку-то куда дел? — выглянул из закутка альфианин.
— У меня установлена программа «Уничтожение улик», — сообщил Bond.
— А бутылку? Съел что ли? — не унимался Сээди.
Киборг продемонстрировал операм один из контейнеров. В непрозрачной коробочке, вмещающей всего триста миллилитров, оказались мелко нарезанные кусочки пластика.
— Мать твою DEX-company! — воскликнул хозяин контейнера. — Он за две минуты и пиво выдуть успел, и бутылку покрошить!
— Ладно, пошли уже. Начальство ждать не любит, — проворчал Рэнтон, подумал и добавил, обращаясь к киборгу: — Больше никаких действий до получения нового приказа не выполнять. Из кабинета не выходить.
На совещании у начальника участка оперативники проторчали почти три часа. Парни сразу направились по домам, а Ларт в тот раз тоже в ночь дежурил. Картина которую он застал в отделе, повергла его в ступор.
Посреди кабинета стоял киборг: ноги полусогнуты, колени сведены, руки прижаты к низу живота.
— Что случилось?
Не то, чтобы Рэнтон так беспокоился за Bond’а — что ему сделается в полицейском участке в запертом кабинете? — но за поврежденное оборудование начальство по головке не погладит. А вот полицейские офицеры штука бесплатная, учитывая не шибко большой оклад, а вот кибер, зараза, денег стоит. И немаленьких.
— Выполняется приказ не производить никаких действий в ваше отсутствие, — машинным голосом отчитался киборг.
«И как он умудряется выглядеть этаким христианским мучеником на арене Колизея при абсолютно каменной роже?» — удивился про себя Ларт.
— Ну а какого… эм-м… чего тебя так скрючило?
— Перегрузка мочевыделительной системы в связи с запретом покидать кабинет.
Ларт поморгал, досадливо поморщился, потом пожал плечами:
— Ну так сходи в туалет. Разрешаю.
— Данное действие невыполнимо.
«Показалось или киборг действительно тоскливо вздохнул?» — насторожился Рэнтон.
— Почему это?
— При изменении положения тела возможно самопроизвольное выделение излишков жидкости из мочевого пузыря.
Ларт лихорадочно думал, что делать: «Что ж за засада-то такая?! Голова после разноса у шефа гудит, выпить не дали, а тут этот… с перегрузкой! Ну, положим, туалет всего лишь в другом конце коридора. Можно было бы отнести туда этого гада. Но, во-первых, он же выше на целых пять сантиметров, будь он даже просто человеком, переть такого лося на себе никак не улыбается. Тем более, что киборги в среднем процентов на двадцать тяжелее людей такой же комплекции. Надорвусь же к фриссовой матери! А во-вторых, как его нести-то? На руках — не донесу. Тяжелый, сука. Взвалить на плечо, как при переноске раненого? Так как раз плечом в живот ему и упрусь. И вот тогда-то эта сволочь точно обоссытся и меня обоссыт в придачу. Посадить в кресло и отвезти? Ну, народу, конечно, в участке почти не осталось, но даже и на уборщика нарваться не хотелось бы. Будут потом все, кому не лень, ржать, что Рэнтон своего киборга персонально в кресле в сортир возит. Ну уж нет!»
Инспектор затравленно оглянулся. Показалось, что Bond насквозь видит все его душевные метания, — уж больно рожа паскудная. Ведра или какой-нибудь похожей емкости в кабинете не было, за пустые контейнеры для еды, оставленные Дживсом в «кухонном» закутке за шкафами, его самого четвертуют. Тут в глаза бросился кулер. Бутыль для воды как раз была пуста. Инспектор снял ее и протянул киберу.
— Ссы сюда. Горловина широкая, попадешь. А надуешь мимо, сам полы мыть будешь!
Ларт отвернулся. Не из стыдливости — киборг такой же мужик, чего он у него не видел? Просто не собирался контролировать процесс.
Bond журчал громко и выразительно. И долго.
— Задание выполнено, — доложил, наконец, киборг.
Рэнтон обернулся, хмыкнул, оценив уровень жидкости в бутыли.
— В организме человека, даже если он не пьет, каждый час выделяется пятьдесят миллилитров мочи, — сообщил Bond. — Следует прибавить выпитые накануне триста миллилитров воды для восполнения водно-солевого баланса и два литра утилизированного пива.
— Да ты что?! — восхитился Ларт. — А я-то и не знал.
— Обращайся, Ларри! — с сияющей улыбкой ответил паршивец.
— Еще раз услышу, заставлю выпить вот эту вот жидкость. А надо будет, так сам тебе ее обеспечу, — ледяным тоном процедил Рэнтон. — Сохрани это в своей памяти.
«Процент искренности равен девяносто пяти. Ого!»
— Информация сохранена, — подтвердил киборг.
— А теперь пойди вылей жидкость в унитаз и вымой емкость так, чтобы там не осталось следов мочи. И быстро! Выполняй!
— Приказ принят! — оттарабанил кибер и рванул с бутылью в туалет.
Через пять минут он заявился обратно.
— Задание выполнено!
— Да не ставь ее опять на кулер, придурок! — застонал Ларт. — Рядом поставь. Все равно завтра менять.
Рэнтон тогда велел ему идти отдыхать и сам устроился на диване с планшетом, а Bond с неожиданной теплотой подумал, что инспектор-то проявил себя в сложившейся ситуации, пожалуй, самым наилучшим образом.
«А ведь мог бы просто оставить стоять, пока не случилось бы это самое самопроизвольное выделение жидкости, а потом заставить драить полы, хорошо еще если не языком. Мог послать в туалет, а потом заставить мыть полы в коридоре. Мог избить, отпинать в живот и оставить лежать в луже мочи. Мог. Но не стал. Не стал унижаться сам и унижать киборга. Что ж, Ларри, еще один плюсик в твою карму».
Со временем Bond стал все больше позволять себе небольших вольностей: выполняя приказ сделать кофе, налить стаканчик и себе, добавив туда пять-шесть порций сахару; угоститься ломтиком заказанной на всех пиццей, подспудно ожидая удара по протянутой руке или по наглой морде; все чаще и чаще действовать не прикрываясь программой имитации личности, а по собственной инициативе. И осознавать, как же это здорово, позволять себе хоть иногда быть собой. Как же этого не хватало! Но осторожно, крайне осторожно, тщательно отслеживая реакцию оперов, иначе за излишнюю самостоятельность можно и на внеочередное тестирование к кибертехникам из DEX-Company угодить, а там и до утилизации не далеко.
А его шуточки над людьми постепенно сходили на нет, становились все более невинными, вызывающими не злость, досаду и раздражение, а удивление и смех. Неужели боги космоса сжалились над заслуженным киборгом и после двух месяцев издевательств и мытарств ниспослали ему хороших хозяев? Неужели ему и правда суждено дорабатывать оставшиеся дни, месяцы, а, может, при хорошем раскладе и пару лет не боясь, что его снова станут унижать, избивать, калечить, искушая самому подставиться под утилизацию. Теперь главное — не спугнуть их, постепенно приручить и приучить к мысли, что киборг может быть товарищем, хотя бы по работе. Что с ним можно обращаться и общаться, как с человеком.
Дождь выбрал самый неподходящий момент. Самое неподходящее место. И обрушился на меня.
Черт бы подрал этот Город Ангелов, ливень и одного синеглазого негодяя! Из-за него я в ЛА, а не в Москве. Из-за него мокрая, как мышь. Из-за него опять нашла приключений…
В кармане завибрировал телефон.
Не буду отвечать! И так понятно, что в такой ливень не получу я того, за чем пришла.
Со злостью хлопнула по карману, едва не уронив ключ от бунгало, но телефон не унимался. Ливень – тоже.
Черт подери!.. Где этот номер шесть? Я же сейчас утону!
Со вспышкой молнии я метнулась к ближайшему крыльцу. Нащупала замок – ключ подошел, значит, бунгало то самое, и ввалилась внутрь. Потянула из кармана надрывающийся телефон.
– Пфф-ушаю… – буркнула, пытаясь стряхнуть с лица мокрые волосы и удержать трубку плечом.
– Вы готовы принять заказ, мисс? – раздалось подозрительно жизнерадостное.
– Угу, – растерянно ответила я.
Мой заказ? В такой ливень? Как они себе это представляют?
– Четыре минуты, мисс! Пожелания к заказу соблюдены, он удовлетворит вас полностью! Вы помните условия эксплуатации, мисс?
На третье растерянное «угу» коротко ответили: «Отлично, мисс!» и отключились.
Я глянула в окно – там лило стеной. Под ноги натекла лужа. И запасной одежды нет. Ненавижу этот город!
Встряхнув волосами и забрызгав зеркало, (не хочу даже смотреть, что за краса в нем отражается!) я принялась стаскивать мокрую футболку. Чудом не набив шишек об углы – кто ж останавливается, когда майка облепляет лицо и не желает сниматься? – добралась до ванной, мельком отметив, что отделка бунгало тянет на все шесть звезд. Дерево, камень, много пространства и алое джакузи.
Наскоро вытершись и бросив джинсы с майкой в сушку, накинула халат – черный, натурального шелка! – добежала до застекленной двери. Где мой заказ?
Заказ бежал к бунгало. Не как бегают нормальные люди, спасаясь от дождя, а как бегают мальчишки: одной рукой прижимая коробку, другую вытянув вверх, задрал лицо к небу и пил дождь, словно дармовую шипучку. И смеялся. Ну, мне показалось, что смеялся – сквозь залитую дождем стеклянную дверь все казалось размытым.
А потом глянул прямо на меня…
Я отпрянула, словно он мог меня увидеть. Нет! Не хочу!..
Прикусив губу, я медленно вдохнула и выдохнула. Напомнила себе – и этому чертовому городу, и всем, всем! – что увидеть меня парень не может. Дождь мешает. И стекло с той стороны зеркальное.
От звонка я даже не вздрогнула. Ну, почти. И, снова глянув наружу, выдохнула с облегчением. Глаза моего заказа были завязаны – как я и хотела.
Еще раз медленно вдохнув и выдохнув, я открыла дверь. Оглядела парня… нет, молодого мужчину, лет под тридцать. На полголовы выше меня, сложением скорее танцор, чем спортсмен, одет в джинсы и ковбойку. Льет с него, как из моря вылез, и зубы блестят – улыбается, наглая морда. Чернявая, смуглая и наглая морда. Черт толком не разглядеть, слишком много воды, волосы налипли на лицо и глаз не видно за черной лентой.
Минуту он молча позволял себя разглядывать. Позволял! Сукин сын, он – мне – позволял! А потом чуть склонил голову – еще одна прядь упала на лицо, по породистому носу потекла вода. Он утерся рукавом, откинул волосы и вызывающе усмехнулся:
– Ваш заказ, мадонна.
Мое сердце бухнуло и замерло где-то в животе. В горле пересохло. Так похож! Этот жест, и голос «с песком», и кривая улыбка – в точности!..
Но это не может быть он! Не может, потому что не может быть никогда! Просто дождь попал в глаза, вот мне и кажется всякая чушь. Я зажмурилась до алых кругов перед глазами и с трудом заставила себя разжать пальцы – так сильно ухватилась за косяк, что их свело. Очень хотелось сей же момент захлопнуть дверь и проснуться. Или наоборот, не просыпаться, а досмотреть сон. Горячий и опасный сон, если мои глаза меня не обманывают…
Поморгав, я снова уставилась на смуглый подбородок. Твердый, чисто выбритый. Скользнула взглядом выше – выразительные тонкие губы, правый уголок выше левого, и на правой щеке ямочка. Хищный горбатый нос на узком лице. В ухе – английская булавка, в распахнутом вороте ковбойки несколько чокеров из шестеренок, гаек и какой-то еще панковской дряни. Одет в непривычную ковбойку, и белого «Бугатти» не видать, но точно – он.
Мой босс.
Мой босс – мальчик по вызову? Либо это сон, либо он меня убьет. Сразу, как только опознает. Надо скорее захлопнуть дверь, пока не поздно!.. И всю жизнь жалеть, что струсила и не воспользовалась шансом? Не дождетесь! Будем считать, что босс мне снится. Снова. И к черту нервы. К черту, я сказала. Коленкам не дрожать!
Проглотив ком в горле, я велела:
– Раздевайся. Нечего пачкать пол, – прозвучало сипло, словно мороженого объелась.
Он на миг замер, тряхнул головой – что, вспомнил ту же сцену из мировой классики, что и я? – и снова склонил голову:
– Да, мадонна. Возьмите коробку, пожалуйста.
Вежливое «пожалуйста» в его устах окончательно убедило меня, что все происходящее – сон. В реальности мистер Великий Режиссер такого слова не знает.
Коробка оказалась увесистой и скользкой. Я даже на миг усомнилась в правильности вывода насчет сна, но все мысли мгновенно вылетели из головы, стоило ему потянуться к пуговицам рубашки. Неспешно, буднично. Я завороженно смотрела на длинные пальцы, на запястья в кожаных напульсниках с заклепками: изящные, но при этом жилистые и сильные; смотрела на показавшуюся из-под рубашки ключицу с кельтской вязью, на параллельные белые полоски шрамов чуть ниже, и с другой стороны – еще одну татушку в виде птицы… а на правой лопатке, пока не видимый, скалится волк…
До зуда хотелось дотронуться, обвести рисунки кончиками пальцев, стереть капли с горячей гладкой кожи, но я не хотела торопиться. Не сегодня. Пока – просто смотреть и восхищаться. Даже тремя десятками дебильных татушек, которые испортили бы кого угодно, но в его гремучий коктейль лишь долили еще капельку притягательной тьмы.
Плохой парень. Чертовски плохой парень. Совершенно естественный плохой парень, чихал он на правила стриптиза – ни одной томной улыбочки или виляния задницей, словно у себя дома раздевается… хотя – нет. По животу вниз все же провел, словно невзначай, но так, что глаз не отвести. Сукин сын, знает, что хорош до неприличия, что я смотрю на него… на узкую дорожку волос, вниз по крепкому рельефному животу, прямо к торчащему члену…
Я чуть не задохнулась, это увидев. Но не от восторга и возбуждения, а от злости. Горячей, как адова сковородка, злости, накрывшей меня с головой.
Так вот что вам нравится, мистер! Вот от чего вам не скучно, а очень даже весело, мистер… мистер больной ублюдок! Что ж, сегодня мы повеселимся на славу, и плевать на последствия!
Свои шмотки он небрежно бросил на крыльце, сам стоял передо мной, не смущаясь наготы ни на грош, и от него разило возбуждением и адреналином за километр. Разило – наповал, не поспоришь. Шлюха высшей пробы, для особых ценителей.
– Так мне нравится больше, – прозвучало хрипло и низко, совсем на мой голос не похоже. И хорошо, что не похоже.
– Для вас только самое лучшее, – ни капли сомнения в собственной неотразимости. – Как мне обращаться к вам, мадонна?
– Мадонна? Годится. – Я хмыкнула, отступила внутрь бунгало, едва не споткнулась на ровном месте, но он этого не видел. Зато вспомнила про коробку и поставила ее на тумбочку у двери. Открою позже. – Три шага и закрой глаза.
Не то чтобы я не доверяла тому, как он завязал ленту, но моя – надежнее. Не упадет в самый неподходящий момент. А в том, что любой момент для этого будет неподходящим, я ничуть не сомневалась
[1] Фример — третий месяц (21/23 ноября — 20/22 декабря) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 по 1 января 1806
[2] Багряна=Война (перевод "Благие знамения" М. Юркана)
[3] Гражданская карточка — в то время аналог паспорта.
[4] Мелюзина — в французском фольклоре женщина-змея. Вышла замуж за смертного с условием, что тот никогда не увидит её в истинном обличье. Когда он застает ее, бросает его.
Переводы:
(1) Серпэн (франц) — змея
(2) Кёронт (франц) — сорока
(3) En vrai soldat de la garde
Quand les feux etaient cesses
Sans regarde le cocarde
Je tendais la main aux blesses
Вольный авторский перевод этих строчек.
Песня из книги "Chants&Chansons des Soldats de France" — Joseph Vingtrenier
(4) Le dos (франц) — спина
Азирафаэль по-ребячьи ломал ледовую корку на противоположной кромке лужи. Ступал носком туфли играючи, чтобы трещины рождались от касания, и тут же отходил. Аристократы так забавлялись с кроликами, не давая им издохнуть под каблуком, но сломав пару косточек. Калеченое животное уползало хрипеть в угол.
Вода оставалась заточенной в ледяной клетке.
— Доиграешься — промочишь ноги, — предупредил Кроули.
— Сдаешься?
— Я думаю.
— Не разочаровывай меня, дорогой.
— Маньеризм? — предположил Кроули.
— Верно.
— Ричардсон, Руссо, Гёте.
— Сентиментализм, — сказал Азирафаэль и снова наступил на лед. — Слишком просто. Возьмем еще парочку тем? Музыку? Архитектуру? Мм, религию?
— Так хочешь выиграть?
— Выигрывать приятно. Но с тобой мне нравится процесс. У тебя очаровательно подрагивает морщинка, когда ты размышляешь.
Кроули выдохнул облачко пара. У него весь лоб в морщинах. Какая из?
— Во всех темах ты меня обскачешь.
— Я в седле-то едва держусь. А ты про обскачешь, — Азирафаэль покачал головой.
Пошли в ход словесные каламбуры.
Я у Мамы дурачок. Безобиден, как ослик, нежен, как младенчик.
Несмотря на то, что Кроули никогда лично не видел, как Азирафаэль пользуется оружием, ходил слух, что рыцарь-улыбка забил противника трухлявой палкой. Доспехи сидели на Азирафаэле второй кожей. Они были… естественны. Как шкура на льве. И с Михаилом Азирафаэль тогда был на короткой ноге, предоставляя отчеты ему, а не Гавриилу. Он выигрывал битвы Артуру, как харкал.
— Милетский, Анаксимен, Птоломей.
— Геоцентризм?
— А я уже хотел выиграть! — улыбнулся Азирафаль и деланно всплеснул руками.
Порошило.
Азирафаэль ненадолго замолчал, щурясь на холодное солнце и собирая снег в светлые кудри.
Фример [1] принес холода и гусиную кожу по утрам. Лед заковывал Сену в лёд, как в кандалы, но жалел беднягу и возвращал ключи. Оттепели чередовались с заморозками. Снег сменялся дождем. Было грязно, противно и промозгло. Ветер дул с реки, заставляя прятать красные руки в карманы пальто.
— Мне нужна помощь, дорогой, — сказал Азирафаэль.
Кроули округлил бровь.
— Мне нужна работа. И документы. Уроки французского тоже не помешают.
— Почему ты просишь меня, а не своих?
— Кроули, буду честен. Я тысячу раз пожалею, если вызову Гавриила сам. Каждую мою просьбу он исполняет, будто делает великое одолжение. И едва ли я хочу проводить время с кем-то, кроме тебя.
Азирафаэль умел подобрать нужные слова.
Если бы Кроули не знал Азирафаэля пять тысяч лет, он сказал бы, что его улыбка обольщала. Манила. Обещала. Розовые губы на морозе покраснели, будто зацелованные. Но это же Азирафаэль. Он улыбался каждой подзаборной собаке, если та приветливо виляла хвостом.
— Пользуешься моей безотказностью, ангел?
— Ты всегда можешь сказать мне «нет».
— Ты же знаешь, что не скажу.
— Откуда мне это знать? — Азирафаэль снова принялся трещать ледяной коркой. — Так поможешь?
— Попробую, но ничего не обещаю.
Лёд под ногами Азирафаэля не выдержал и крякнул, но Кроули зря рванул вперед. Туфли, которые должны были захлюпать холодной жижей, остались сухими. Будто насмехаясь над лужей, Азирафаэль пересек ее, ступая по воде, как когда-то Христос.
— Сегодня скользко, Кроули, — сказал Азирафаэль и взял его под руку. — Я замерз. Пошли домой.
Пошли домой.
Он мог сделать подошву устойчивой. Он мог сотворить трость из воздуха. Он мог сделать что угодно, даже чтобы лед таял от его шагов и прорастал одуванчиками. Но выбрал взять под руку демона.
Тонкая манипуляция? Расчет? Или наконец увидел, что его верный пес смотрит на него голодно и кинул кость на затравку?
Или…
— Ох, — Азирафаэль едва не шмякнулся на задницу, и только предоставленная для опоры рука вовремя предотвратила это.
Действительно скользко.
«Не надейс-с-с-ся».
— Спасибо, дорогой. Всегда ты рядом, когда нужно.
— К твоим услугам, ангел.
***
— Годен! — и штамп с всевидящим оком смачно впечатался в графу с заглавием «Прохождение воинской службы». — Следующий!
Кроули с минуту выжидал, а потом методично брался за перо и выводил в протоколе медицинского освидетельствования «Легкая хромота на правую ногу. Подозрения на бельмо на левом глазу. Жалоб на здоровье не имеется».
«Зачем оба глаза, если при стрельбе левый все равно закрывать?»
Снова печать расплывалась по бумаге, Кроули откладывал документ в сторону, после чего вносил запись в лист призывников.
Порою он закрывал глаза и представлял, как укомплектованные им части отважно сражаются на заливных лугах верховьев Рейна. Как проклятые интервенты дрожат под шквальным огнем их ружей и обращаются в бегство, преследуемые победной «Марсельезой».
Вот ординарец батальона водружает на взятую высоту знамя с шитой золотыми нитками фразой «Французский народ восстал против тиранов». Патриоты плачут от счастья, супостат молит о пощаде…
Да-да-да, все было точно так. Если не лезть дальше отчетов для Комитета общественного спасения. Несуществующий батальон новобранцев уверенно вел республику к победе над князьками трепещущей Европы. А на деле была лишь внушительная прореха во фронте, и только благодаря неведомой демонической силе разведка до сих пор не пронюхала о ней.
Ружья, порох, реквизированные у фермеров провиант и фураж исправно отправлялись на фронт, где успешно растворялись в горниле вечного дефицита всего и вся. Естественно, кое-что «терялось» по дороге, чтобы потом чудесным образом очутиться на прилавках Хлебного рынка. Ну, и на его обеденном столе, разумеется.
Нет, тот, кто обвинил бы Кроули в порыве филантропии, напросился бы на смачный плевок. Кроули щадил мужское население десятой секции по более прозаичной причине: ему хотелось насолить Багряне [2]. Эта дамочка заглатывала молодое мясо, не пережевывая. Так пусть же подавится его «мертвыми душами»!
Для себя эти порывы он объяснял именно так. Он же демон. Он злой. И никого не любит.
«Что тебе выбрать-то…»
Кроули бегло просматривал стопку гражданских карточек [3]. Ох уж эти негласные правила, по которым нельзя наколдовать ни деньги, ни документы…
Выбор в этой декаде был не велик. Все карточки, что хранились в сейфе, не подходили по возрасту владельцев. Оболочке Азирафаэля было явно немного за сорок, в то время как всем, кто угодил в сейф, было либо до сорока — границы призывного возраста, либо существенно больше.
«Может, снова наведаться в Наблюдательный комитет? Забрать из архива новую партию на проверку, там что-нибудь найдется…», — думал Кроули, пощипывая переносицу, — «Или зарегистрировать его законно?»
«Долго», — он быстро отказался от этой идеи. — «К тому же с его французским и при военном положении… Сошлют как англичанина на каторжные работы, а там опять его вытаскивай…»
Он помассировал пальцами виски.
В этот самый момент дверь богадельни распахнулась, и в образовавшемся проеме показалась златокудрая башка. Напудренные кудеря покачивались и извивались в знаки вопроса. Их были десятки.
«Явился — не запылился».
Маленькие глаза зорко сузились, а губешки-бантики, над которым маслились подвитые усишки, зашевелились:
— Не хочу отрывать вас от государственных дел, но вас ожидают на заседании секции, гражданин Серпэн.
— Да-да-да, я почти закончил, — сказал Кроули, запирая документы в металлическом сейфе.
Пожалуй, пуще своего начальства Кроули ненавидел только этого придурка.
По роду занятий публицист мелкой газетенки, Жан Батист Кёронт сидел занозой в заднице практически у всего комитета секции. Не способный ни на что большее, кроме фельетона или безвкусной карикатурной мазни, он с лихвой компенсировал недостаток таланта воспаленным красноречием. Любое заседание становилось сущим Адом, стоило этому «ура-патриоту» появиться там. Каждый день он сотрясал воздух пламенными речами, что, дескать, еще не все аристократы перерезаны, да не все амбары выметены. Доходило до того, что председателю комитета приходилось силой сгонять его с кафедры, хотя Кроули предпочел бы просто отвесить ему смачный поджопник. Точно быстрее дошло бы.
— Для Республики сделано недостаточно, если не сделано все! — победоносно восклицал гонимый.
Естественно, это не могло понравиться другим членам комитета, поголовно состоявшим из мелких торговцев и ремесленников. Все уже порядком устали от революции и хотели хотя бы декаду пожить спокойно.
Едва скрывая раздражение, Кроули проделал весь путь от богадельни до рынка бок о бок с этим премерзким типом.
Тот трещал, как сорока, не затыкаясь. Но даже эта птица голосила приятнее:
— А в соседней секции вчера арестовали скупщика Андрэ! Подумать только! Укрывать целый центнер угля от республики! Когда же у нас возьмутся за этих каналий?!
— В секции Серпэна все под контролем, — отрезал Кроули.
— Ну это мы еще посмотрим, гражданин Серпэн!
Кроули овладели недобрые предчувствия. Они не исчезли даже тогда, когда он по очереди обнялся с каждым из членов наблюдательного комитета. Всех он знал поименно и гостил у каждого хотя бы раз. Но все сегодня хмуро переглядывались и вели себя тише, чем обычно.
Вскоре Кроули узнал в чем дело.
Председатель секции вцепился в его плечи, будто утопающий в круг:
— Антуан, голубчик, помоги! Поступил донос на Сюбисса.
— На Сюбисса? Он-то в чем прокололся?
— Говорят, он последний скупщик: ночью сгрузил себе несколько тюков пеньки.
— Кто сказал? Кто донес?
— Аноним.
«С евреем тоже был аноним…»
С трудом, но Кроули удалось рассадить смятенных членов комитета по местам. После чего он бегло пробежался глазами по тексту доноса, который дал ему председатель.
— Так-так. Числа седьмого фримера …под покровом ночи …вероломно?! Какое слово-то! Ве-ро-лом-но!
— Антуан, ты дальше читай! — чуть ни плача, сказал председатель.
— «Преступно укрывает у себя данный излишек, не предоставляя на обозрение сведенья о нем, как того требует закон». Какая нудятина.
— Антуан!
— Гражданин Серпэн, Вы назвали волю Конвента нудятиной?! — встрепенулся Кёронт, параллельно что-то чиркнув в своем блокноте.
— Гражданин Кёронт, может, вы займете уже свое место? Поверьте, за свое рвение вы все равно больше сорока су не получите.
— Я здесь не ради мзды, а ради общественного блага! И, как по мне, тут попахивает трибуналом! — заявил Кёронт, но все же занял свое место.
«Дерьмом тут воняет. И от тебя», — подумал Кроули, но сказал другое.
— Укоротить Сюбисса на голову трибунал всегда успеет. То, что наша славная Конституция еще не введена в действие, не значит, что можно так просто рубить головы направо и налево. Революционный порядок остается порядком. Вызываю на допрос гражданина Сюбисса!
Как и ожидалось, Сюбисс явился скоро. Коммерсант, на чьих веревках сушилась добрая половина белья в Париже, забитой собакой оглядел все собрание.
— Сюбисс, старина, ты еще не в Консьержери, возьми себя в руки, — однако председатель комитета только усугубил робость Сюбисса.
— Клянусь, я невиновен! Я ходил на все праздники, был на Марсовом поле в годовщину Республики… Я…Я…
— Сомнительные заслуги в свете последнего злодеяния! — фыркнул Кёронт.
— Еще одно слово, и вы у меня вылетите быстрее пушечного ядра! — ах, как хотелось Кроули претворить это в жизнь! Притихший Кёронт снова нырнул в свой блокнот. — А теперь, если никто не возражает, я начну допрос. Что там у вас?
Своим вопросом Кроули смог пробудить Сюбисса от забытья. Трясущимися руками он передал Кроули несколько помятых бумаг.
«Долговая расписка, ага. А это что? Закладная на товар? И еще опись заложенного, смотрим: «итого семь тюков пеньки». А в доносе сколько написано? Тоже семь. Дело раскрыто! Ай да Кроули, ай да сукин сын!»
— Десятая секция Парижа в моем лице признала гражданина Сюбисса… невиновным! Так что, Сюбисс, шуруй-ка ты к Монтеню за бутылочкой красного. Да смотри, бери только сухое!
Члены комитета, еще недавно такие затравленные, разом приободрились.
— Что ж ты сразу не сказал, что те тюки заложил? — напоследок спросил Кроули.
— Прошу, не пойми меня неправильно… — И Сюбисс прижал бумаги к сердцу. — Боялся, не поверишь ты мне. Времена-то какие пошли. Уже взаймы взять страшно! И какого рожна мне выпускать в продажу товар, который не сегодня, так завтра отдам в уплату долга? А в декрете об этом ни слова. Разве это не глупо?
— Глупо, — признал Кроули, — вот я и не буду никакого отчета по сему отписывать. Нынче ведь как? Только дай любому делу ход, а там этим законникам до фонаря, что ты там на деле сотворил. Они уткнутся в свои законы и ничего, окромя них, не увидят. Знаю я, как эти законы пишутся. Ночью на коленке, а с утреца — сразу в печать. Но это так, между нами.
Что было дальше? Удушающие объятья, приглашения в гости. Похвальбы «куда мы без тебя» — плевать, что это лесть. В родном Аду не слишком баловали подобными вещами, так что грех ему гнушаться такими благами на Земле. А бутылку он распьёт не один, а на пару с Азирафаэлем. Может, пьяненьким его на фанты подбить? Заказать невинную шалость. На трезвую голову он ввек не решится. Но нет, вдвоем в фанты играют одни извращенцы…
Но даже посреди гула одобрения Кроули чудился иной едва слышимый шум. Скрежет маленьких коготков по дереву? Тонкий писк? Хруст разгрызаемой поживы?
Вдруг Кроули охватила призрачная боязнь. Боязнь, с которой сталкивался каждый. Когда в задушевной беседе выпил больше, чем следовало. Когда ломаешь голову, закрыл ли печную дверцу перед уходом.
Боязнь предательства.
— Постойте, да отпустите же! Кто видел Кёронта?
Коммерсанты только развели руками: «Да вышел куда-то».
— Когда?! Мы даже перекличку не провели!
— Поди опять в свою газетенку унесся строчить на нас кляузы. Бог с ним, без этой пиявки даже дышится легче.
— Когда, я спрашиваю! — Кроули вцепился в председателя, выдавив из несчастного только: «минуты с две назад».
«Он не мог уйти далеко».
Ничего не объясняя, Кроули метнулся к служебному выходу. Окрестная площадь, как и всегда, кишела людьми. Толпы мытарей слонялись промеж обозов, безуспешно пытаясь обменять свои бесполезные поделки на еще более бесполезные ассигнаты. На этом бы все и закончилось, но Кёронт имел одну маленькую слабость: плюмажи из перьев. Пестрый всполох фазаньих перьев и выдал своего владельца. Поминутно оглядываясь, Кёронт уже покидал площадь, направляясь в сторону Тюильри.
«Знаю, куда ты скачешь. Думаешь, донесешь на меня в Комитет общественной безопасности — и все? Я тебе этот блокнотик в задницу засуну».
Кроули почти настиг Кёронта, замешкавшегося на переходе через улицу: на том месте простиралась «вечная» лужа, которой чуть-чуть не хватало до статуса озера.
Грянула оттепель, лед таял, и несчастные пешеходы вновь разучивали па в попытках не замочить обувь.
— Куда прёшь, шельма! — проревел кучер, едва не задавив лошадьми Кёронта.
Тот отскочил, куда придется — в самую лужу.
Возгласы изумления послышались со всех сторон. Кроули глянул поверх очков: «что за чертовщина?» Вместо того, чтоб полоскать ноги по щиколотку в холодной жиже, Кёронт невозмутимо прошелся по водной глади «аки посуху».
Тут уже сомневаться не приходилось.
— Стой, сука! Перья вырву! — но Кёронт даже не думал его послушаться.
Наоборот, заметив преследователя, он дал деру.
Кроули матюкнулся сквозь зубы. И понесся следом.
Он, как кошка, перепрыгивал вдавленные в мостовую тысячами колес колеи. Опрокидывал корзины и клети, принимая в спину ругань торговок. Несколько раз его могла задавить лошадь, но во что бы то ни стало он не спускал взгляда с пестрого пучка фазаньих перьев.
У Кроули было одно неоспоримое преимущество: за пятнадцать лет жизни он исходил кружево парижских улиц вдоль и поперек. Еще два поворота — и ангелочек будет его.
Так и случилось.
Запыхавшийся, с налитым кровью лицом Кёронт метался у кирпичной стены. Они оказались в тупиковом переулке, зажатой между мыловарней и заброшенной мануфактурой.
— Попался! — просипел Кроули. — Это мой рынок. Чего ты хотел?!
Вместо ответа в него запустили бочкой, которой можно было и голову размозжить.
Кроули отпрыгнул и быстро пригнулся. Сила и гибкость человеческой оболочки уберегла его от удара.
Возникшая в руках шпага непривычно обожгла холодным эфесом.
— А чего с кулаками-то сразу?! Я ж по-норма…
Вторая бочка просвистела у уха и ударилась о стену дома, лопнув, как пузырь. По брусчатке растеклась желтая маслянистая жидкость.
— В дефицит чужое добро переводишь?!
— Изыди, демон! — крикнул Кёронт.
— Демон? Какой демон? Не знаю никаких демонов.
У стены осталось еще две бочки. Две безнадежно были испорчены. Кроули мысленно извинился перед хозяином мыловарни. Этот выблядок щедро попортил его бизнес.
— Гражданин Серпэн (1), не ломайте комедию. Вы бы хоть фамилию другую выбрали.
— Нормальная фамилия, — фыркнул Кроули, — получше сороки (2) будет. Белобока.
— Ты мне зубы не заговаривай, — лицо Кёронта помрачнело, — а проваливай подобру-поздорову. Если дорожишь этим телом.
И что делать? Переулок был узкий, как бутылочное горлышко. В тупике, где стоял напряженный Кёронт, и вовсе можно раздвинуть руки в стороны и коснуться кирпичных кладок соседних домов.
Ни крылья выпустить, чтобы призвать настоящую силу, ни развернуться толком. Не устраивать же репетицию Армагеддона на такой убогой площадке?
— Кёронт, я готов умыть руки, — примирительно сказал Кроули. — Просто отдай мне блокнот и не трогай мой рынок. Смотри, как я здо…
Новый свист и новый грохот.
Ладно. Этот ангел не был Азирафаэлем. Перед ним стоял истый ребенок своей Матери. Бескомпромиссный, не желающий слушать и тупой. Как дубок.
Язык людей им непонятен, увы, только кулаков. Такие в томлении ждут Армагеддон и натачивают оружие, представляя поверженного в грязи противника.
Кроули неуклюже встал в ан-гард. Шпага — не его вещь. Она была чужеродной, и ее хотелось отбросить, как дохлую крысу. Но придется защищать свой рынок. Своих людей. Себя в конце концов.
Отчасти он мог понять Кёронта. Он был правильным ангелом. По регламенту при раскрытии оппозиции ее следовало немедленно устранить. Это он, как старик с амнезией, забывал про это правило. Азирафаэль лежал в той же палате.
Только Кёронт был изобретательнее. Он скучающе достал пистолет.
— Нечестно! — прицокнул языком Кроули, и следом раздался выстрел.
— С-с-сука! Ай-ай-ай! Как жжется! — Кроули выронил шпагу и притронулся к горящей правой щеке. Кажется, запаять дуло было плохой идеей. Он-то хотел, чтоб пистолет, взорвавшись в руке Кёронта, превратил его в инвалида. Вместо этого — сноп горящего пороха прямо в рожу.
Сквозь рассеивающееся облако дыма он видел силуэт Кёронта. А в следующий момент в правый бок что-то ткнулось.
Боль тут же разлилась, охватывая правое подреберье.
Кроули инстинктивно отшатнулся и поскользнулся на пролитом масле.
Затылок встретился с брусчаткой, родив новый кровавый очаг.
Кроули хотел перевернуться на бок, вскочить, ринуться в атаку, но понял — бесполезно. Человеческие оболочки такие хрупкие. Самое лучшее остаться лежать на спине и попытаться убаюкать боль, как кричащего младенца. Рука прижалась к ране на боку. Силы потекли с кончиков пальцев, окутывая ее хлипкой защитой.
Мокро. Липко. Страшно.
Кёронт хорошо его продырявил.
Лоскут неба выглядывал сквозь тиски крыш.
Кляксы птиц в высоте.
Рваные облака с безмятежным течением.
Кроули часто заморгал, стараясь, чтобы картинка не плыла, как в бракованном микроскопе, а облака с птицами не двоились.
Демоническое вмешательство приносило плоды. Боль засыпала под его колыбельную. Мир яснел, возвращался в четкую форму.
Когда опасное, на грани обморока, состояние пошло на спад, Кроули решился осмотреться по сторонам и тут же встретился с Кёронтом. Тот лежал в луже масла, откинув челюсть. Из его проломленной брусчаткой черепушки текла густая, вязкая кровь, окрашивая масло в нежно-розовый цвет. Рядом лежала опрокинутая пузатая бочка.
Этот придурок тоже поскользнулся?!
Кроули засмеялся. Сначала тихо, а потом громче, распробовав вкус победы. Правда пирровой, ни дать, ни взять.
Он же сейчас сдохнет, как собака под забором.
И Мама не придет. Не пожалеет. На коленку не подует.
Кончай, Кроули. Тебе никто не нужен.
Но у этой сволочи еще надо забрать всратый блокнот. Хотя бы из любопытства, что он там настрочил. Кряхтя и марая чулки в масле, он подполз к бездуховной оболочке и выудил из кармана её жилета искомое. Как бы Кроули ни хотел прямо на месте ознакомиться с вероломными планами Кёронта, кровоточащий бок перетягивал на себя внимание. Потому блокнот отправился в карман плаща до лучших времен. Непригодившаяся в бою шпага сейчас пришлась кстати. Опираясь на ее эфес, Кроули со стоном поднялся на ноги.
«Надеюсь, наверху тебе достанется дерьмовая оболочка».
— Гражданин, вам плохо? — детский голос заставил Кроули тотчас обернуться. Перед ним стояла девочка лет девяти в заплатанном дряхлом платьице и с лотком, наполненным всякой чепухой. Ее блестящие на холоде глаза говорили «хочу есть». Пустые блюдца.
— Ничего, просто в боку покалывает, — Кроули поспешно скрыл тело Кёронта за полами плаща. — Ты ступай. Маленькой девочке тут нечего делать.
— Был такой грохот, а потом вдруг «хлоп!» — отчиталась девочка, невозмутимо глядя на Кроули. — Я и подумала, вдруг беда какая.
«Проклятье! Два дебила! Подняли столько шума в таком многолюдном месте».
— Да я… спьяну тарантеллу танцевал. На бочке. Она возьми да и лопни! — Кроули натужно засмеялся. На самом деле было не до смеха. Пара забулдыг фланировали поблизости. Из-за угла показались обеспокоенные женские лица — кажется, поднятые на уши работницы мыловарни — но быстро вернулись внутрь. Харкнув с досады «фу, а думали, поножовщина!» забулдыги побрели дальше по переулку. Как легко внушить доверие окружающим, просто полюбовно заговорив с ребенком!
Кроули попробовал проковылять пару шагов, оперевшись рукой на шпагу, но боль тут же сковала его: «Ай! Чтоб я…».
— Нет-нет, вам срочно нужно в лазарет! А что с вашим лицом? — девочка решительно подставила плечо под локоть Кроули.
— А, это? Ерунда. Ведьма мимо пролетала да в щеку поцеловала.
Между тем Кроули чувствовал, как плащ, кюлоты и частично чулки пропитываются его кровью.
«Хорошо, что ряжусь всегда в темное. Напугал бы зазря малявку».
— А я думала, взрослые не верят в сказки…
— Этот — верит.
Девочка не стала спорить, только неумолимо повлекла его в сторону улицы Сухого Дерева. Ему оставалось только осклабиться и покориться.
«Веди меня, мой маленький ангел-хранитель. Другой ангел очень расстроится, если я опоздаю к ужину».
Несмотря на ноющую боль, Кроули почувствовал себя лучше, как он удалился от места поединка. Плевать, что девочка была неважной опорой при ходьбе. Зато ее детский лепет заглушал физические страдания. Она рассказывала о девушке, бежавшей от отца в ослиной шкуре, и о происках Жеводанского зверя. Увы, Кроули не поддерживал разговора, так что девочка затянула чистым голоском:
— Под славным гвардии штандартом
В объятом пламенем тылу
Презрев различия кокарды,
Камраду руку протяну. (3)
Эту песню пел мой отец, когда уходил на фронт, — и девочка с гордым видом протянула грубо вырезанную из дерева фигурку гвардейца. — Вылитый мой папа!
Слепое лицо куколки, украшенное одними усами, мало что говорило об облике ее отца. В висящем на шее девочки лотке шеренгой стояли еще с десяток таких фигурок. В пару каждой полагалась кособокая лошадь и наточенная веточка.
— Давно твоего папы нет дома? — спросил Кроули.
— Давно. Как король прошлой весной послал воевать с годонами, только одни письма шлет. После того, как мамы не стало, их мне дедушка читает.
«А ты умеешь поднять настроение!»
— Хотите фигурку, дяденька? — оживилась девочка. — Дедушка мастерит. Он хороший. Он раньше сам продавал, но, как отнялись ноги, я сама подвязалась. Хорошие фигурки. У вас есть дети?
— Есть, — легко соврал Кроули. — Сколько стоит одна?
— Два ливра.
Они вышли на улицу. Оживленный поток людей беспрепятственно тек, не замечая двух фигур: бледную и тонкую, как хлыст, и маленькую и голодную, как хилый цыпленок.
Кроули достал из кармана бесполезные ассигнаты. Не отсчитывая, передал в руки девочки.
— Я плохо считаю, но это много, — покраснела она. — Очень много.
— Это всего лишь бумага, — сказал Кроули и пригладил растрепанные косички, торчавшие из-под чепца. — А игрушки хорошие. Я буду в них играть.
— Вы?
— Я тоже ребенок. Большой только.
— Вы чудной. Взрослых таких не бывает! — Девочка насупила нос в мелкую веснушку. — Вы первый. Почему?
— Когда-то я задал этот же вопрос — «почему». Мама сказала: вырастешь — поймешь.
— Поняли?
— Нет.
Девочка, расплывшись в ласковой улыбке, сняла с шеи лоток и передала ему:
— Идемте, чудо-дяденька. Я доведу вас до лазарета.
Кроули покачал головой.
— Мне в другую сторону.
— Но…
Кроули не дал себя уговорить, немедленно поймав экипаж. Уже забираясь на ступеньку, он утешил огромные глаза, обеспокоено взирающие на него:
— Не волнуйся. У меня дома волшебная микстура. Да и смотри! Сколько теперь у меня твоего папы. Он меня защитит. И донесет, куда угодно.
Огромные глаза не поверили, но девочка кивнула.
Кроули гаркнул кучеру адрес. И, откинувшись на потертое холодное сиденье, наконец застонал.
Кровь была черной, как смерть.
Кроули лежал на кровати Азирафаэля и разглядывал кончики пальцев. На темных изогнутых ногтях почти и не видно. Накрасил криво еще один слой лака, подумаешь, с кем не бывает. Выдавала кожа, уже стянутая кровавой липкостью. Тут уже не спутаешь.
Змеи на голове тревожно шипели, тыкались гладкими мордами в щеки: «сделай что-нибудь, идиот».
А у него не хватало сил даже поддерживать маскировку. Она распалась, как нерадиво сшитое платье.
Подаренные цветы завяли — их особенно жаль. Он так старался поддерживать в них жизнь, но теперь все силы уходили на то, чтобы не разораться от боли.
Это еще что! А вдруг мадам Бланк заявится? Она как раз в это время пьет чай, почитывая свежие романы. На крики она встрепенется и откроет дверь своим ключом. Фру-Фру вбежит первая, зальется визгливым лаем, тряся мокрыми от слюны брылами. А мадам Бланк увидит. Ужаснется. Спасибо, если ее удар не хватит, и она молча вызовет наряд, чтобы нечто вынесли из ее квартиры.
Интересно, его нашинкованное тело выставят в анатомический музей полоумного Фрагонара или сразу зароют в мерзлую землю? Век Просвещения обязывал отдать необычный образец науке…
Ангел тоже ужаснется. Всплеснет белыми руками, может быть, посетует на то, что ужина сегодня не будет. Тронет его бездыханный бок и с тяжелым вздохом окажет услугу: похоронит тихо и без свидетелей.
Но он об этом не узнает — он будет далеко. Ему еще предстоит оправдываться перед Вельзевул и подавать прошение на новую оболочку.
Кроули погладил себя по руке. Красивой руке. Даже золотые чешуйки и ногти, будто бы под кутикулу забитые черной грязью, ее не портили. Жилистая, идеально выточенная. Микеланджело любил такие.
Умели же раньше делать.
— КРОУЛИ! — Входная дверь с грохотом распахнулось. — Ты тут? Ты слышал?! Струна лопнула. Кого-то развоплотили.
Кроули почему-то стало стыдно оттого, что он лежит в кровати, отданной Азирафаэлю. Еще и капает своими нечистотами: кровь, масло, грязь — белые простыни впитали их и потемнели.
— Кроули? — снова позвал Азирафаэль. — МАТЬ МОЯ БОГИНЯ.
И Кроули позволил себе скользнуть в блаженное забытье — прочь от всех этих потенциальных упреков, слышать которые он никогда и не хотел.
Вода была восхитительно горячей, будто ее только-только сняли с печи. Влажный воздух пригвождал своей тяжестью, усыплял.
Нос уловил слабый запах оливкового масла, но его дополнял и другой — тот, непостижимо райский.
К голове бережно прикасались пальцы. Змеи льнули к ним, обвивали костяшки тугими кольцами, прятали клыки.
— Я им нравлюсь, — сказал Азирафаэль, когда Кроули открыл глаза. — Пятеро были мертвы, но я это поправил. Смотри, какие славные!
Теплый свет, будто Азирафаэль поймал солнце в ладони, грел ноющее темечко. Свет тоже усыплял. В жаркий полдень Кроули любил подремать в тени буков.
— Ты…
— Извини, я немного тут все разгреб. Ванну попробовал создать. Извини. Криво. И вода… не остыла еще, нет? — Азирафаэль окунул локоть в воду, не закатывая рукава рубашки. — Вроде горячая еще. Извини. Ты был такой бледный, холодный…
Азирафаэль болтал без умолку и постоянно извинялся непонятно за что. Кроули уставился на свой хвост, который не видел, пожалуй, несколько сотен лет. Упругое черное золото свешивалось за бортик ванны. С его тонкого кончика капала вода. На полу наплакалась круглая лужа.
— … хорошо? — спросил Азирафаэль, перемещая ладони с темечка на затылок. Змеи, как верные питомцы, последовали за ними. — У тебя было ранение в печень. И ты сильно ударился головой. И еще этот ожог на щеке. Кроули?
— Ты должен меня бояться, — сказал Кроули.
А его змеи должны шипеть и терзать нежные пальцы, а не льнуть к ним молочными щенками.
Но никто не делал то, что нужно. Ни Азирафаэль, ни змеи.
Ангел, который еще недавно опасался зажечь свечку не огнивом, загонял в него силы, будто черпал их ведрами из колодца и вливал в потрескавшуюся голодную землю.
И приживалось.
Выжженная земля проклюнулась свежими побегами, и те рванули в рост.
У ангела Начал не могло быть таких собственных резервов.
— Я должен был проститься с оболочкой! — взвился Кроули.
— Извини, дорогой. Мне очень жаль, что я расстроил твои планы. Ведь извинишь?
— Ангел…
— Да?
— Серпэн должен был умереть.
— Ну не умер же, что уж теперь… Всё, закончил. Ну-ка, поверни голову.
Кроули нехотя исполнил указание.
Мягкие губы мимолетно мазнули обожжённую кожу и тут же исчезли.
— Теперь точно все, — сказал Азирафаэль, сияя устало и довольно. — Как новенький.
Островок нежной кожи на щеке взамен старой — повреждённой — ласкался о подушечки пальцев.
Кроули хотел, чтобы Азирафаэль повторил это движение, слегка промазав. Он же такой неуклюжий. Пусть притворится. А там он уж подхватит, сделает вид, что случайно уронит на себя — в воду.
Хвост тут же возьмет заветную жертву в кольцо. Но не будет душить, нет, только удерживать. На Азирафаэля у него были другие планы.
Но ангел так благопристоен…
— Мне отвернуться? — спросил он.
Кроули покачал головой, возвращая себе контроль и человеческую оболочку.
Хвост уменьшился и раздвоился, как у Мелюзины [4]. Оброс человеческими мышцами и рыжей порослью. Кроули, опираясь на бортики, встал.
Он уже давно изгнал стыд и предпочел видеть тело как проверенный рабочий инструмент. Но перед Азирафаэлем все казалось неправильным: то ли он болезненно тощий, то ли ноги кривые, то ли волосы по-ведьмински спутанные, то ли вообще косой и вылепленный из непригодного материала. Одним словом, хотелось опуститься обратно в ванну, поджать ноги и нагнать пены на неудобные места (все).
А теперь еще этот ярко-розовый шрам в правом подреберье…
Азирафаэль не опустил глаз. Наоборот, рассматривал с любопытством, будто перед ним не тело, а новый фолиант. Наверное, приценивался: брать или оставить на полке — до лучших времен. И перевешивал явно второй вариант.
Кроули выжал с длинных волос прозрачные капли. Нахально упер руки в бока:
— Ну?
— Врун, — отмахнулся Азирафаэль и подал ему материализованный белый баньян. — Вполне достойная картина. Могла и посоперничать с той панорамой. Чудесная… le dos (4)? Заварить тебе чаю?
— Азирафаэль… — Кроули нырнул в теплую парчу и тут же туго завязал пояс. — Спасибо.
И ангел беззаботно кивнул.
Проснулся в очередной раз от шума воды, помотал тяжелой головой. Кто-то заслонил свет, то ли присматриваясь к кимоно, то ли просто напрашиваясь на требование отойти. Вынули из рук вышивку. Присвистнули.
— Иди спать, генерал, — судя по голосу, это был Иола, но разглядеть его против света не получалось. — Ты можешь себе это позволить.
Акайо вяло качнул головой, отказываясь и от звания — почему Иола решил его вспомнить? — и от предложения лечь. У него было всего два дня до того, как остальные закончат костюмы. Он должен был успеть…
Но у каждого есть предел выносливости. Акайо провалился в темноту даже прежде, чем понял, что Иола собирается не помочь ему дойти, а попросту поднять на руки и отнести в спальню.
***
От звука гонга Акайо скорее очнулся, чем проснулся. Сел, потер лицо, отгоняя муторный сон и с трудом припоминая, как оказался в своей комнате. Холодея, понял — снова утро! Прошлый гонг он застал над вышивкой, и значит, сегодня…
Выбежал в общую комнату как был, в измятой после сна одежде. Наткнулся на восхищенный взгляд Тетсуи, не понял, в чем дело, но спросить не успел. Вошла Таари. Почтительно склонился Кеншин, обвел рукой разложенные на полу вещи. Акайо скользнул по ним взглядом, замер недоверчиво. Белое кимоно лежало среди других, блестела густая шелковая вышивка.
Неужели он все-таки успел?..
— Что это?
Таари смотрела на явно не для Тэкэры сшитое кимоно так, словно перед ней лежала тухлая рыба. Кеншин потупился, сцепил руки, теребя пояс. Акайо вышел вперед.
— Это я решил, что мы должны сшить женскую одежду для тебя. Наказывай меня.
Она фыркнула, свет злых звезд, в которые превращались ее глаза в такие моменты, почти ослепил его.
— А есть смысл? Эти тряпки снова превратятся в ткань? Зима пообещает подождать, пока вы сошьете мне мужскую одежду?
— Нет, — Акайо склонил голову. — И все равно я просил бы подумать еще раз. Ты не похожа на имперскую женщину, но и на имперского мужчину тоже. Притворяться намного опасней. Мне жаль, что это так, но…
— Но ты не можешь это изменить, да, — она потерла явно усталые глаза. Покачала головой, словно бы не веря собственному миролюбию, усмехнулась: — Ладно. Что вы мне ещё приготовили, заговорщики?
Кеншин бросился показывать остальное — одинаковые одежды восьмерых её рабов, рюкзаки, простые кимоно Тэкэры и ее собственные, сменные. Рядом с каждым костюмом стояли традиционные имперские сандалии — Акайо не знал, откуда они взялись. Наверное, принесли, пока он спал.
Глядя на готовые костюмы, он с пугающей ясностью понимал — всё готово. Приготовления завершены. Им пора отправляться в путь.
— Собирайте рюкзаки. Если у вас есть кто-нибудь знакомый в городе, позвоните им сегодня, — велела Таари. — Завтра отправляемся к границе.
Акайо почувствовал её взгляд, кивнул, не поднимая глаз. Он чувствовал себя разбитым, растерянным, не понимающим, что ждет его впереди. Хотелось сесть, закрыть глаза, отрешиться от всего происходящего… Он должен был попрощаться с Лааши. Но, впервые с тех пор, как ему исполнилось четыре года, он отложил дело, которое нужно было сделать. Отодвинул в фон, сказал — потом, и пошел собирать рюкзак.
Вышло только хуже. День протек, как кисель, однообразный, вязкий и почти безвкусный. Акайо то и дело ловил себя на том, что замирает посреди движения. Смотрит остановившимся взглядом на чайный набор в витрине, на белый стул, на котором сидел три месяца, на книжный шкаф, из которого нельзя было взять с собой ни одной книги. Было почти физически больно расставаться с тем, что успело стать привычным, с домом, который он обрел впервые с тех пор, как покинул родную деревню. Акайо складывал сменную одежду, оборачивал в лист бумаги мыло, заказанное специально для экспедиции, подгонял по ноге сандалии, и раз за разом выкидывал из головы и обязанность позвонить, и все то, что хотел бы взять с собой, но не мог. Наконец бросил все, пошел к Иоле, надеясь, что можно будет просто молча посидеть рядом — Акайо предполагал, что для того тяжело будет расставаться с полюбившейся библиотекой и ему тоже понадобится поддержка.
Иола, однако, складывал вещи, улыбаясь почти мечтательно. Когда Акайо подошел, поделился:
— Очень удачно, что мы возвращаемся. Я много всего прочитал, теперь будет время и смысл всё перевести на кайнский. Раньше я не понимал, зачем мне такая память, а теперь знаю — чтобы мог переводить, не держа в руках книги. Я буду диктовать, Наоки согласился записывать. Если дойдем до столицы, отдадим рукописи в имперскую библиотеку, а если нет — в какой-нибудь храм. Тогда любой сможет прочитать их, а не только те, кто окажется в Эндаалоре.
Акайо кивнул. У Иолы было такое ясное, будто светящееся изнутри лицо, что невозможно было даже предположить, что у него не получится. Не просто уверенность в своих силах — уверенность в правильности бытия. Вера, что все сложилось так именно для того, чтобы стал возможен перевод Робинзона.
«Тогда что происходит со мной?»
Он огляделся. Почти все в гареме выглядели веселыми, предвкушающими поездку, разве что чуть-чуть обеспокоенными. Хмурился один Джиро, что, впрочем, было для него обычно и могло даже не отражать то, что он на самом деле думал. Во всяком случае, только вчера он с восторгом расписывал, как хорошо будет посмотреть на родные храмы, зайти, поговорить с монахами.
Я в одиночестве, признался Акайо сам себе. Подумал — может, это из-за отложенного дела? Не пробовал раньше заниматься этими глупостями и не стоило начинать? Встал. Пошел к телефону.
— Привет! Хорошо, что ты позвонил, я тут так забегался, что все никак не находил времени тебя набрать, — голос Лааши звучал из дырочек в белом пластике так отчетливо, словно он стоял рядом с Акайо. Хотелось обернуться, заглянуть за дверь — не может же быть, чтобы их разделяли километры? — Я на рынке, прости, если плохо слышно!
— Хорошо.
— Что? Ничего не слышу!
— Я говорю, мне хорошо слышно, — повысил голос Акайо.
— А! Отлично! — Лааши почти кричал из маленького аппарата. — Слушай, может, я завтра перезвоню? Вечером не смогу, а утром…
Акайо покачал головой, потом опомнился, озвучил:
— Нет, не надо. Не получится. Мы уезжаем утром.
— Ого! Ваша хозяйка решила в отпуск смотаться? По ней и не скажешь, такая деловая, словно круглые сутки работает!
Акайо невольно улыбнулся, плотнее прижал телефон к уху. Внезапно отчаянно захотелось оказаться рядом с Лааши, выпить сакэ, как пил отец. Чтобы он хлопнул по спине, как старого друга, чтобы присвистнул, услышав о том, куда они едут. Чтобы увидеть, как изменится выражение его лица. Чтобы не поделиться, нет, нечем особо делиться, но все равно понять, что неведомый груз, который он нес, отныне разделен на двоих.
— Эй, Акайо, ты меня слышишь? — встревоженно позвал Лааши.
— Да, — отозвался тот. — Мы не в отпуск, мы по работе едем. В империю.
— Что?! — Лааши, кажется, подавился удивлением, раскашлялся. Попросил: — Скажи, что ты шутишь, а?
— Нет, просто для работы…
— Для работы надо быть живыми! Ох, дыра, ты серьезно, да? Вам вообще как, нормально будет туда вернуться? Вас не узнают?
— Вряд ли, — пожал плечами Акайо. — Меня только в армии знали, а она вся или здесь, или в земле. Постараемся обходить родные деревни наших и все будет в порядке. Таари нужны данные о нашей вере, другим ее коллегам тоже…
— Ученые, — протянул Лааши, не то насмешливо, не то горько. — Мой Гааки такой же, от любимых бактерий не оторвать, спасибо хоть в холодильнике чашки Петри не хранит. А тебя явно твоя хозяйка покусала. Ладно, удачи вам тогда. Не помри там главное, а возвращаться не прошу.
— Но я хочу вернуться, — непонимающе возразил Акайо.
— Это ты сейчас хочешь, — засмеялся Лааши, будто бы слегка натужно. — Знаешь, я родился в городе, меня мелким родители перевезли на ферму. Мол, свежий воздух, простор, для ребенка полезно, ну обычные оправдания. Я думал, мне там нравится. Думал, никогда ни на что не променяю простор наших полей. А один раз отвез в город урожай — и все, пропал. Готов был хоть на улице ночевать, лишь бы остаться. Так что ты не зарекайся. Тебе у нас нравится, но Кайн — твоя родина. Вдобавок ты знаешь, в чем она не идеальна, и имеешь пример, как это все исправить. Сочувствую я тебе, в общем. Бессилие — отвратительная штука.
Акайо потряс головой, пытаясь уложить в ней все услышанное. Исправить империю? Он даже не думал об этом, очевидно же, что один человек не способен на такое. Но слова Лааши отзывались в сердце, словно кто-то внутри улыбался забытой мальчишеской улыбкой, кивал энергично: «Да, я хочу! Да, все так! Какое бессилие, я знаю, я справлюсь!» Акайо зажмурился. С чем он собирался справится? Как?
Нет ответа. Восторженному мальчишке в сердце плевать на объективную реальность.
Зато теперь понятно, что с ним происходило в последние дни.
Бессилие в самом деле отвратительная штука. И невидимый самому себе отказ от того, что кажется мечтой, великой целью, прекрасным далеко не перестает быть отказом от того, что ты сам его не осознал.
— Спасибо, — тихо выдохнул в трубку. Вспомнил, что Лааши стоит посреди шумного рынка, повторил громче: — Спасибо! Я понимаю, о чем ты говоришь. И я не буду ничего обещать.
— Правильно, — одобрил Лааши. — Ладно, брат, мне пора бежать. Пока!
— Пока, — отозвался Акайо. Положил телефон обратно в выемку, посмотрел, как мигает лампочка.
У него не было братьев, ни родных, ни кровных. И Лааши не мог бы стать ему братом — слишком уж странно они познакомились, слишком недолго общались и слишком не нуждались друг в друге. Но услышать от него это слово все равно было приятно.
***
Вечером пришла Нииша, усталая, но довольная.
— Собрались? Тогда идемте ужинать. Должна же я вас проводить так, чтобы вы обо мне не забыли!
Стол ломился от блюд, среди них не видно было ни одного знакомого. Таари, уже сидящая за столом, пошутила:
— Это диверсия, Нииша, ты просто хочешь, чтобы мы объелись так, чтобы из-за стола встать не смогли, не то что ехать!
Ела, однако, мало и торопливо, очевидно желая еще что-то успеть. Над столом висела тишина, нарушаемая лишь стуком вилок и шорохом салфеток. Все думали о своем, когда раздался звонок в дверь. На пороге стояла смутно знакомая рыжая девушка.
— Прости, я совсем в ночи… О, ну вот, я тебя еще и от ужина отрываю!
— Заходи, — махнула рукой Таари. — У меня тут неравный бой с салатом, присоединяйся.
— Ну разве что с салатом, — засмеялась гостья. — Я далеко не со всеми кулинарными шедеврами сражаться могу.
— Вегетарианка, — непонятно чему обрадовалась Нииша, — ну хоть кто-то! Ты насколько строгая?
— Мед ем, — чуть смущенно призналась гостья, — остальное нет.
— Ну точно, как я! Тогда вот это, это и это тебе подойдет. И десерт я сделала удачный, желейный.
На четвертый день к Барберу пришел его начальник Свенсон. Свенсон грузно плюхнулся в кресло и недовольно спросил Хью: «Ты почему отлыниваешь от работы? Ты несколько дней в городе, но в офис и нос не кажешь, и не сдал отчета?». Хью двинулся к холодильнику и поискал банку пива. Пива не было, ни одной уцелевшей банки или бутылки, зато пустых бутылок и засохших объедков было предостаточно.
— Что празднуешь? — тем же недовольным тоном осведомился Свенсон.
— Праздную, что я отпетый мерзавец и к тому же дурак,- хмуро ответил ему Хью и икнул.
— Выкладывай, — коротко приказал Свенсон.
— Дело закончил. Ик! Гонорар получил. Ик! Пропить пока не успел. Ик! Ик! – отрапортовал Хью.
— Тогда объясни мне, милый друг, отчего госпожа Майер сегодня утром в ярости посетила мой офис и забросала меня сотней вопросов? – Свенсон не скрывал удивления и злости.
— Что ей было нужно, шеф?
— Не знаю, что и думать. Мне кажется, что мы сели в лужу. Мы в чертовской заднице! Так же гневно заявил Свенсон. – Лилиан Майер вне себя. Мало того, она напугана. Она заявила, что ты вошел с каким-то преступником в сговор, чтобы обвести вокруг пальца её. Только знаешь ли, глупый мальчишка, еще не родился такой хитроумный господин, кто облапошит старуху Майер!
— Шеф, я совершил несколько больших и мелких глупостей. Я запутался. Я не знаю, что делать.
— Протрезветь и к вечеру — ко мне. А теперь – отдай мне все, что ты в действительности нарыл и накопал по делу Юю Майер.
Хью со вздохом порылся в чемодане и отдал Свенсону папку с документами.
— Здесь всё? – грозно спросил Свенсон.
Хью поколебался, отдавать или не отдавать ему письмо Лауры, но Свенсон так сверлил его глазами, что, казалось, видит его насквозь. Хью с еще более протяжным вздохом вытащил из кармана ветровки письмо Лауры и отдал его шефу. Шеф покрутил конверт в руках и сказал:
— Хорошо, если тебя только лишат лицензии, глупый мальчишка. Если тебе прострелят башку за твои фокусы, я сильно буду нервничать.
Свенсон поднялся, упирая руки в колени, было видно, как ему трудно двигаться.
— Сейчас два часа дня, не позже восьми вечера я жду тебя у себя дома. И пеняй на себя, если ты не придешь. – уже спокойно сказал шеф.
— Вы мне скажете, почему вы так кричите? – умоляющим тоном спросил парень.
— Если бы я сам знал, что тут происходит, дружок. Но Майерша заявляет, что никакого контракта с нами не подписывала, никаких заданий найти натурщицу с картины «Ангел» не давала, и вообще нас знать не знает.
— Вот дела… — протянул изумленный Барбер.
Засим шеф Свенсон распрощался, оставив молодого коллегу недоумевать в одиночестве.
Вечером шеф Свенсон на террасе своего дома ждал напарника. Он сидел в плетеном кресле-качалке, накрытый пледом. В руках шефа был бокал вина. Хью сел рядом, предвидя отповедь такого содержания: «Если бы не покойный Ганс Барбер, который десять лет прикрывал мне спину в полиции и пять лет со мной отпыхтел в конторе, я бы сам отдал тебя на растерзание старухе Майерше! Ты – безответственный щенок! Ты не занимался расследованием, а грелся под боком у Юджины, пускал слюни и играл в «любит-не любит». А тем временем, она насмехалась над тобой, а когда натешилась, то и вовсе испарилась из виду».
Однако, шеф не стал ничего говорить Хью, а только предложил ему бокал вина, молодой напарник энергично отказался от выпивки и стал ждать, когда же Свен Свеносн начнет разговор.
— Вот что я тебе скажу: чем больше я думаю, тем меньше я понимаю в этом деле, — после затянувшейся паузы задумчиво изрек Свенсон. – И к тому же я чувствую за собой вину.
— Почему?
— Сейчас объясню. Что мы имеем? Первое: у нас есть контракт номер сорок семь, в котором заказчиков выступает Лилиан Майер, а исполнителями — мы. Мы проверили, что перед нами именно Лилиан Майер?
— Нет, я лично не проверял.
— Я тоже, — утвердительно кивнул Свенсон. – Мне и в голову не пришло проверять у нее паспорт! Кто-то обвел нас вокруг пальца. Если настоящая старуха Майер не лжёт, а уж у нее-то я проверил документы, то кто-то, прикрываясь ее именем и известностью, нанял нас найти натурщицу.
— Но для чего? – недоумевал Хью.
— Этого мы не можем знать достоверно, но можем предположить путем логических рассуждений. Кому-то потребовались доказательства того, что Юджина Майер жива. Почему и для чего – другой вопрос. Но этот кто-то явно хотел подтвердить свои догадки.
— Но я-то представил липовый отчет, — вставил словцо молодой напарник.
— Да, и теперь этот «кто-то» либо знает, что ты его обманул, либо до сих пор считает, что Юджина мертва. Последнее маловероятно. Нутром чую.
— От этого зависят его действия, — снова вставил Хью.
— Мы можем и так и не узнать о его действиях, а можем получить ужасные последствия, — Свенсон отхлебнул из бокала. – Да-да, мой друг. Возможно, Юю угрожает смерть. Не поэтому ли она сбежала от тебя, как черт от причетника?
Хью вздохнул.
— Я внимательно прочитал твои записи и отчеты – как настоящий, так и подложный. Ты славно поработал, мой мальчик, и раскрыл главную тайну семьи Майеров. Юджина жива, и похоже, что для Лилиан Майер это не было тайной.
— Как так? — удивился Хью.
— Второе, что мы имеем: настоящая Лилиан Майер, — шеф сделал ударение на слове «настоящая». — Она требует передачи ей подлинных материалов расследования и угрожает нам судом за раскрытие семейной тайны. Следовательно, она в курсе событий, более или менее.
— И скорее всего, она не потащит нас в суд, — догадался Хью. – вряд ли она желает огласки, а ее не избежать при разборе ситуации с лишением лицензии детективов. Скорее всего, она хочет обратного: поглубже закопать результаты наших поисков.
— Согласен, — утвердительно кивнул Свенсон и отхлебнул еще вина.
— Что же нам сделать? – спросил Барбер.
— Я думаю, что надо встретиться с Лилиан Майер и быть с ней максимально честными. По крайней мере, она на этом настаивает, а нам это не трудно. Послушаем ее, постараемся не усугублять конфликт. Возможно, нам даже удастся что-то на этом заработать.
— В общем, стратегии у нас нет, я так это понял, — расстроенно произнес Хью. Последнюю фразу начальника Хью деликатно не заметил. Воцарилось продолжительное молчание.
— Душа моя не спокойна, — неожиданно выдал шеф, не бывший никогда сентиментальным. – чует мое сердце, что произойдет что-то плохое.
— Что мне делать? – уныло спросил Барбер.
— Пока не знаю. – шеф впервые выглядел растерянно. – Нужно, мой мальчик, помнить, что ты сыщик, а не байронический страдалец. Сначала дело – потом чувства.
— А можем ли мы доверять Лилиан Майер? Может, к нам действительно изначально обратилась именно Лилиан Майер, но она осталась недовольна результатами расследования и таким изощренным способом хочет узнать правду?– ответил запальчиво Барбер.
— Теперь я ни в чем не уверен, мой мальчик. Но я кое-что проверил по твоим документам. Думаю, ты упустил важную деталь.
Заинтригованный Хью обратился в слух.
— Как звали помощника мнимой Лилиан Майер? Юрген Бах?
Хью кивнул.
— А как звали журналиста, с которым Лилиан Майер судилась за травлю Юю в газете?
— Не помню, — Хью поморщил лоб.
— Я звонил в газету, там прекрасно помнят этот случай. И в заметках, собранных дурой Зельден, фамилия упоминается. Я пролистал альбом внимательно. Папарацци звали Юрген Бах. Ханна уже по моему заданию собрала о нем сведения. После скандала и проигрыша газетой дела Юрген был уволен. Ханна выкопала его фото из личного дела.
— Это он приходил к нам?
— Он. – коротко сказал Свен Свенсон.
— Как же враг семьи Майеров мог стать личным секретарем старухи Лилиан? – стал размышлять Хью.
— Да никак. — с уверенностью заключил Свен Свенсон. – но он мог стать помощником врага Лилиан Майер и оказывать содействие в организации всего этого спектакля, принимая в нем непосредственное и живое участие.
— Если бы история с моим расследованием не выплыла каким-либо образом наружу, то старуха Майерша ничего бы не узнала. – задумчиво сказал Хью.
— Как ты думаешь, от кого она узнала? – спросил с улыбкой Свен Свенсон.
— Не представляю, — ответил Хью.
— От дуры Зельден! – с торжеством в голосе ответил начальник.
Павлик не сомневался, что мальчика, про которого рассказывал Витька, загрыз волк, и тело его обглодали не рыбы вовсе. Рыбы, конечно, тоже могли – но уже потом, то, что осталось после волка.
Он не удивился, когда на лестнице раздались шаги – тихие, но отчетливые: клац, клац, клац… Скрипнула ступенька… Волк крался наверх осторожно, и никто, кроме Павлика, его не слышал.
Может, Зоя и сегодня осталась ночевать в санатории? Когда рядом был Витька, страшно было совсем по-другому, даже приятно и весело было от того страха. А теперь страх был противным, вязким, ватным…
Павлик собирался сесть, но почему-то не смог – так бывает в кошмарных снах, когда хочешь бежать и не можешь сдвинуться с места. Наверное, он не смог бы и закричать, но от страха не догадался даже попробовать. Бледный свет за окном становился все ярче – в спальне стали видны даже дальние углы, даже ручка на двери.
Волк подошел к двери и остановился – Павлик замер и перестал дышать. Вот сейчас… сейчас она откроется… Потянуло сырым промозглым холодом и запахом тины. Легко представился оскал, обнажающий розовые десны с черными пятнами, и капающая с зубов слюна, и сморщенный нос, и злые голодные волчьи глаза. Страшно не от того, что они злые, а от того, что голодные…
Павлик забыл о том, что надо кричать – потому что если волк не почует его дыхания, не услышит, как у него бьётся сердце (в полной тишине – слишком громко), то, может быть, постоит и уйдёт… А если издать хоть один звук, то уже не спасешься…
Ну почему Зоя не пришла сегодня?
Волк стоял за дверью неподвижно – прислушивался и принюхивался. И Павлик понял, что умрёт в тот миг, когда дверь откроется. И наверное, так даже лучше – умереть и не знать, что будет потом, когда волк зайдет в спальню.
На лестнице, в самом низу, еле слышно скрипнула ступенька. Потом ещё одна… Кто-то шел наверх, и это точно была не Зоя – она бы не стала красться. Но, кто бы это ни был, волк должен его испугаться! Или не должен? В глубине души затеплилась надежда – а вдруг это вернулся Витька с ребятами? Надежда была такой сладкой, такой отчаянной, что Павлик едва не разревелся – так ему хотелось, чтобы она сбылась!
Шаги волка были ещё тише, чем раньше: клац… клац… клац… Он отошел от двери, спрятался где-то в коридоре, в каком-нибудь темном его углу. Не испугался – притаился. А Павлик-то думал, что волк бросится бежать! А если это Витька и волк кинется на него из темноты? Павлик не сомневался, что Витька справится с волком, но вдруг? У него ведь нет с собой распятия, как у Зои… Когда не ждешь нападения, можно и растеряться. Ведь нападают волки на оленей – в мультфильме про Маугли Акела должен был убить оленя одним броском…
Надо крикнуть, надо предупредить! Павлик хотел разжать зубы, заорать во всё горло, но не смог даже как следует вдохнуть. И сколько ни старался выдавить из себя крик, сумел только жалко пискнуть. Но этот писк будто вывел его из оцепенения, будто разбудил – из глаз хлынули слезы, нельзя было больше ждать: Павлик вскочил с кровати и побежал к двери. Если их будет двое, волк не посмеет напасть!
Он не успел взяться за ручку, дверь перед ним распахнулась, и в спальню шагнул Витька – Павлик налетел на него с разбегу, обхватил руками, уткнулся лицом в живот… От счастья, от облегчения слезы полились еще сильней, и сначала он не мог сказать ни слова.
– Ну ты чего? – Витька хлопнул Павлика по спине. – Чего ревешь-то? Страшно было, что ли?
– Там… волк… В коридоре… – выговорил Павлик. – Я бежал… Тебе сказать…
– Не реви. – Витька вздохнул и потрепал его по волосам. – И тихо давай. Я тут тебе звездрючину одну раздобыл, пошли в сортир – посмотришь.
Павлик закивал – страх почему-то сразу развеялся. Даже весело стало немного. Хорошо, спокойно. Ничего страшного и опасного в коридоре не было, никаких темных уголков, где волк мог бы притаиться. А в туалете горели яркие лампочки, и там точно нечего было бояться.
– Ой, Вить, а что это у тебя кровь?
– Да хурма, подрался. – Витька полез во внутренний карман. – Во, гляди, ездопробоина – настоящий смартфон, фунциклетный.
– Ох, Витька! – Павлик задохнулся. – Это мне, что ли?
У Витьки не было смартфона, только мобильник – «законный», привезенный из дома, он раздобыл телефон летом. У многих ребят постарше были не только смартфоны, но и планшеты – понятно, ворованные в основном.
– Экран битый, но всё видно. Симку пришлось выбросить, но я потом тебе новую куплю, чтобы звонить. А пока в игрушки играй. И это… если спросят – это мать нам с тобой дала.
– Не поверят, – покачал головой Павлик.
– А пусть докажут, что нет. А матери позвонят – так она не лошара, подтвердит. Она сколько раз меня прикрывала.
– А почему раньше не было, спросят?
– Я скажу, что потерял, а тут нашел в зимней куртке в кармане. Зарядка как у моего, стандартная. Пока одной на двоих обойдёмся, я потом вторую куплю. Может, даже в это воскресенье, если получится.
– Вить, а ты его почему себе не взял?
– Да за каким зигзагом он мне сдался? Что я, маленький, что ли, в игрушки играть? Я вот симку куплю – будешь мне звонить, если что.
* * *
Во дворе была свалена не груда даже – гора толстых распиленных колобашек. Ковалев присвистнул: это же и за неделю не расколоть! Баба Паша давно ушла, но в доме было натоплено, чисто и уютно.
А Влада замерла на пороге, оглядываясь с восторгом, – от её тоски не осталось и следа.
– Серый, и вот это правда теперь наш собственный дом? Вот весь дом и весь двор?
– Ну да.
– Обалдеть… – бормотала она, расхаживая по комнатам и осматриваясь. – Далеко, конечно, но мы с Аней могли бы сюда приезжать на всё лето. А ты бы приезжал к нам на выходные. И на зимние каникулы тоже можно всем вместе приезжать. Нет, это просто потрясающе… Я думала, тут кривая почерневшая избушка с земляным полом или шесть соток с каркасным сарайчиком, а это настоящий дом!
– Из которого ты одна теперь вообще не выйдешь?
– Не передёргивай. Я прикормлю эту псину, и она полюбит меня всей душой. Я читала про такое в детстве. Купишь машину, чтобы не мотаться на перекладных…
– Ага. Яхту, чтобы по реке ходить с ночевками…
– Не передергивай. На машину нам денег хватит, найдешь недорогую. Нет, Серый, это здорово… Не подумай, я нисколько не радуюсь, что тетя Надя умерла. Я не понимаю только, почему мы раньше никогда к ней не ездили. Мне кажется, она была бы нам рада…
– Я тоже не понимал, почему меня никогда сюда не привозили… Теперь понял.
После посещения удобств во дворе Влада не растеряла оптимизма.
– Сделаем канализацию и горячую воду, теперь все так делают. Летом и так нормально, но зимой ребёнок может простудиться.
Ковалев тем временем разбирал привезенную ею сумку и долго рассматривал трёхлитровую стеклянную банку.
– Это что? – спросил он.
– Это борщ.
– На черта нам борщ?
– Не можешь же ты питаться только молочным супом.
– А это что? – Он вытащил на свет три тяжелых контейнера.
– Это тоже еда.
– А это? – На дне сумки лежала уложенная в коробку приставка караоке с микрофонами.
– Я подумала, мы должны что-нибудь подарить санаторию. Раз тут детишки без родителей. По-моему, хороший подарок.
– Не знаю… Зачем им?
– На музыкальные занятия. И диск я сделала детский. Серый, смотри, тут деньги и записка… Кто это пишет тебе записки?
– Соседка.
– Молодая? – Влада покосилась на него с улыбочкой.
– Лет так семидесяти пяти. И что она пишет?
– Что триста рублей сдачи оставляет.
– Это за дрова. А ты о чем подумала?
На узкой кровати с железной сеткой вдвоём было тесно.
– А что? Снова романтично, – сказала Влада, подвинувшись к стенке. – Давай, залезай скорей под одеяло, а то мне холодно.
– Волосы с подушки убери, – усмехнулся Ковалев – Влада не любила, когда он рукой наступал ей на волосы.
Он вспомнил вдруг об Инне – с неприязнью, к которой почему-то примешивался азарт. Он привык к яркой красоте жены, забыл, какие страсти она когда-то в нём будила. С ней было просто и спокойно и не требовалось что-то из себя изображать.
Шелковая ночная рубашка Влады блестела, как вода в реке, повторяя изгибы тела… Дома они спали на двух сдвинутых кроватях, а тут, как ни крути, спать можно было только тесно прижавшись друг к другу, и Ковалеву это показалось волнующим. Он разглядывал её сверху вниз, поставив руку на локоть.
Влада накинула на него одеяло и шепнула:
– Серенький, ты сегодня был такой герой… И вообще ты мне нравишься.
– Не может быть.
Он зарылся лицом в её волосы, тронул скользкий шелк ночной рубахи – и подумал о черной воде реки, холодной и опасной. Нечто тёмное, дремучее зашевелилось внутри: взять, победить, подмять под себя… Наверное, он был несдержан, потому что Влада спросила:
– Серый, ты чего?
– Я тебя хочу…
– Не до такой же степени…
– До такой.
– Это от манной каши, – вздохнула она. – Нет, ты продолжай, я просто спросила…
Ковалеву почему-то было не до шуток – он испугался самого себя, своего желания смять, сломить, подавить, напугать… И всё равно лапал её совершенно бесстыдно, жёстко, не рассчитывая силы, потому что перед глазами, похожая на шелк ночной рубахи, катилась река – вожделенная и неумолимая, как суккуб. И не уступала, не сдавалась, тянула в глубину, будто камень на шее, хотела растворить, затащить в водоворот, сомкнуть над головой маслянистую черную воду… Он так и не понял, кто победил…
А потом наваждение исчезло, и Ковалев, всё ещё тяжело дыша и навалившись на Владу всем весом, ощутил её слезы у себя на плече. Влада всхлипнула, и он поспешил приподняться на руках. Её лицо было мягким, расслабленным, детским. И вся она вдруг стала мягкой, беспомощной, совсем на себя непохожей.
– Извини… Ну извини, так получилось…
– Ты тут совсем одичал. Нет, это тоже было романтично, хоть и варварски. – Влада погладила пальцами его мокрую от пота челку. – Как в пещере на шкурах убитых тобой саблезубых медведей.
Дни идут, стройка продолжается. Ксапа ругается. ДВЕРНЫХ ПЕТЕЛЬ нет, СТЕКОЛ нет. ЛИНЕЙКИ — и то нет. Кто-нибудь знает, что такое ЛИНЕЙКА? Только Ксапа. Так чего ругаться, что у нас ее нет?
Зато из вама Баламута Ксапа выходит довольная. Я тоже каждый день к нему заглядываю.
— Послушай, чего она меня каждый раз за пальцы на ноге дергает? — спрашивает меня Баламут. Я смотрю на его ногу. От самого паха толстым слоем глины обмазана. Глина сверху кое-где осыпалась, под ней палки, кожаными ремнями обвитые. Только пальцы и торчат. Я тоже дергаю.
— Ну вот! И ты туда же, — обижается Баламут. Я смеюсь и щиплю девку, которая за ним ухаживает. Девка взвизгивает и машет на меня ладошкой, что-то сердито выговаривая на своем языке. Степнячки всегда так делают — чтоб не попало, ругаются по-своему. Якобы, мы не понимаем. Но слово БАЛБЕС — это не от степняков, а от Ксапы. Я даже догадываюсь,
что оно значит. Теперь мы вдвоем с Баламутом смеемся.
Вечером Ксапа берет меня за руку, долго ИНСТРУКТИРУЕТ и ведет к Мудру. Будто это я ее веду. Боится одна с ним разговаривать.
— Я еще не все продумала, — говорит, — но знаю, с чего начать. Вам надо учить наш язык. Всем. Знание языка — это большой ПЛЮС.
— Чем же это нам поможет? — удивляется Мудр.
— Мы все будем понимать, что чудики говорят. А они нас — нет. А когда мы заговорим на их языке, они подумают, что мы мудрые, уважать будут, — объясняю я, как мы условились с Ксапой.
— Разве за то, что я на языке степняков заговорю, меня степняки зауважают? — удивляется Мудр.
— Степняки, может, и нет. А наши очень! У нас ОБРАЗОВАННЫХ ценят. Скажи обществу, что надо учиться моему языку, — просит Ксапа. — Тебе поверят. А я буду учить всех, кто захочет.
— Чудики вы, — улыбается Мудр после долгого раздумья. — Хорошо. Да будет так!
Левый глаз совсем заплыл. Всыпать бы Ксапе, да у нее физиономия еще красивее. Синяки и справа и слева. Губы толстые, опухшие, разбитые. Охотники злые как сволочи. Хорошо хоть, за оружие никто не схватился. Бабы до сих пор визжат, ругаются. Мы их из хыза выгнали, пускай под дождем
остынут.
А все Ксапа… Ну захотел охотник в хызе нужду справить. Не под дождь же ему тащиться. Культурно в самый дальний темный угол отошел… А Ксапа — как на змею наступила! Парень, естественно, на бабий крик внимания не обращает, свое дело делает. Ксапа кричит, что она его эту кучу съесть
заставит. С другой бабой на этом бы и закончилось. Покричала и успокоилась. Но у Ксапы слово — дело. Только мы, кто с Мудренышем за перевал ходил, знаем, как Ксапа драться умеет. Короче, парня она валит так быстро, что тот даже понять ничего не успевает. И второй раз… Мы на них внимание
обращаем, когда парень заорал диким голосом. Смотрим, Ксапа на нем сидит, разъяренная как волчица, руки парню выкручивает, требует, чтоб тот свою кучку из хыза вынес. Скажи это Мудреныш или Головач, парень подчинился бы. Но бабе подчиняться не хочет.
Нет, нельзя было его лицом в это самое… Тут Ксапа переборщила. Тут уж за него друзья заступаются. А когда впятером на одну, я что — смотреть буду, как мою бабу метелят? Я, конечно, на помощь. Раскидываю молодых как
волчат. Баламут, сдуру не разобравшись, что к чему, орет: «Наших бьют!» Говорит, хотел Ксапу защитить. А кто здесь, в хызе, чужие? И начинается… Только старики да дети не дерутся. Советы дают. Сидим теперь, болячки изучаем. Друг другу в глаза смотреть стыдно.
Ксапа выжидает, пока все затихнут, и говорит:
— Дождь кончится, пойдем крытый ТУАЛЕТ строить. А если кто еще в хызе насрет, на улице жить будет! Без штанов из хыза выброшу.
Я бы треснул ей по затылку, да рука болит. А Мудр поддержал.
ВОЗДВИГАЕМ ТУАЛЕТ на склоне холма. Бревен на него нужно… Ксапа не думает, что через два-три года, когда дичь выбьем, нам отсюда уходить придется. На века строит, чтоб внукам осталось.
Почему-то Ксапа хочет, чтоб охотники заходили с одной стороны, бабы с другой. Мы по дурости даже перегородку поначалу из веток сплетаем. Потом убираем, конечно. На крышу и стены самые старые шкуры пускаем. Но дождь
держат. А что, неплохо получается. Мокрая трава задницу не щекочет, есть, с кем словом перекинуться. Девки смотрят, у кого из охотников хозяйство больше. Мы на них — у кого попка симпатичней. Намекнешь — и титьки покажут. Давно надо было такое место придумать, где оголяться не стыдно.
Только Ксапа недовольна. Говорит, это вне ее КУЛЬТУРНЫХ ТРАДИЦИЙ. Говорит, ТУАЛЕТ — это, наоборот, место уединения. Если один на все общество — какое же тут уединение?
Я по ее словам давно замечаю, что в обществе чудиков накопилось много устаревших обычаев и пережитков. Ксапа к ним привыкла, не замечает. Но человеку со стороны они глаз режут. Взять хоть место уединения. Сама же говорит: «Сюда не зарастет народная тропа!» И — уединение… Так не бывает. Или тропа, или уединение.
Заканчиваем ПЕЧЬ. ПЕЧЬ — это такая пещерка, в которой Ксапа костер запалила. Лежак делаем пока только один. ИСПЫТАТЕЛЬНЫЙ, как говорит Ксапа. Дым долго не хочет идти туда, куда надо. То есть, в нору под лежаком и дальше — сквозь дырку в стене и наружу. Ксапа говорит, ТЯГИ нет. Выбегает из хыза, наскоро с девками из жердей и шкур сооружают ВРЕМЕННУЮ трубу. Появляется ТЯГА. В смысле, дым куда надо идет. Я на лежак ложусь. Он как был холодный, так и сейчас. Ксапа говорит, надо ждать, пока прогреется.
Бабы спорят, как в печи готовить. Ксапа говорит, ЧУГУНЫ нужны. ЧУГУНОВ у нас нет. Никто даже не знает, что такое. Ксапа объясняет. Котлы, только не глиняные. Бабы, особенно те, что печь клали, грустнеют. Долго о чем-то толкуют, думают, где ЧУГУНЫ раздобыть. К вечеру решают, что все равно одной печи на такой хыз мало. Пусть слева от входа печь, а справа надо КАМИН сложить. Я тоже хочу слово вставить, Мудреныш меня удерживает.
— На стариков посмотри, — говорит. (Я оглядываюсь.) — Видишь, сидят, смотрят, не вмешиваются. Дело новое, ошибешься — смеяться будут. Тебе это надо?
— А если…
— Готовить — женское дело. Тебе-то что? Не так сделают, им же мучиться.
Мудр Мудреныш. Весь в отца!
Осень заканчивается. Холодные дожди со снегом идут. Как-то постепенно общество в хыз переселяется. Раньше, говорят, такого не было. Самые упорные всю зиму в вамах жили. Правда, и пещер таких крупных, как хыз, не было. В морозы вплотную друг к другу спали. Захочешь выйти — ногу некуда поставить. А за ксапиной стеной — по пять КВАДРАТОВ на взрослого человека.
Чтоб тепло не уходило, Бабы ОКОННЫЕ РАМЫ бычьими пузырями обтянули. Не знаю, кто придумал, но догадываюсь. Только маленькое, СЛУХОВОЕ, под самым потолком для ВЕНТИЛЯЦИИ оставили.
Ксапа нам угол возле печи обустраивает. Тепло, но темновато. От печи, кроме тепла, вообще мало пользы. Кто поумней, у камина устраивается.От него хоть света много.
Ксапа шесты ставит, на них веревки натягивает. Ночью мы шкуры по веревкам сдвигаем, от остальных отгораживаемся. Получается как будто вам, но сверху открытый. Утром шкуры отодвигаем к самой стене, чтоб свет не загораживали. Другие тоже так делают. Ксапа это называет КОММУНАЛЬНАЯ
КВАРТИРА С УДОБСТВАМИ НА УЛИЦЕ.
Баламут почти не хромает. Двух девок, Туну и Лаву, что Ксапа к нему приставила, обрюхатил. Волосы им подрезал. Душа в душу живут. Третью прогнал. Не срослось у них что-то. К девкам степняков вообще отношение сильно переменилось. Раньше, когда степняки под боком кочевали, когда нашу дичь в наших лесах били, их не уважали. Теперь степняки далеко, и девки на новом месте как бы нашими стали.
— Клык! — зовет Мудреныш. — Наша ОЧЕРЕДЬ за ПРОДУКТАМИ идти. Продукты — это дичь. Осторожно сдвигаю спящую Ксапу и одеваюсь, стараясь не шуметь. Пусть поспит.
Погода отвратительная. Моросит мелкий, холодный дождик. Земля мягкая, размокшая. Деревья листву сбросили, стоят черные, мрачные.
Поднимаемся на СОПКУ, осматриваемся. Достаю БИНОКЛЬ, изучаю СОПКИ. Лесных оленей первым замечает Верный Глаз. Без всякого БИНОКЛЯ. Даже обидно немного. Олени далеко-далеко! Но делать нечего.
Двести шагов бегом, двести шагом. На СОПКУ шагом, с СОПКИ бегом. Двигаемся быстро, от нас валит пар. Зверье в долине уже начало бояться охотников. Неторопливо, чтоб особо не пугать, разбиваем стадо пополам, потом еще раз. Потом четырех оленей загоняем в распадок. Они не знают,
но впереди тупик.
Отделяем олениху и шугаем назад, к стаду. Не нужно ей смотреть, что с самцами-двухлетками будет.
Назад возвращаемся шагом, с тушами на плечах, стараемся не попадаться стаду на глаза. Все-таки, мелковаты здесь олени. На наших землях за перевалом крупнее были.
На подходе к хызу Мудреныш забирает у Верного Глаза тушу и велит позаботиться о ДРОВАХ. Верный Глаз ворчит для вида, но сует мне копье и взваливает на плечо сухой ствол упавшей сосны.
Нас уже ждут. Я отдаю свою тушу бабам, Мудреныш сгружает ношу в ХОЛОДИЛЬНИК. Одну на вечер, вторую на утро. Верный Глаз с облегчением сбрасывает ствол на землю, и Седой тут же начинает острым камнем рубить его пополам.
Захожу в хыз. Ксапа бросает свои дела, наказывает что-то Мечталке и стягивает с меня мокрую куртку. Сухой КОМПЛЕКТ одежды уже ждет на лежаке. Снимаю мокасины, штаны, надеваю сухие и теплые. Хорошо… Мечталка развешивает мокрую одежду на просушку.
— Далеко ходили? — интересуется Ксапа, массируя мне спину.
— До распадка. Помнишь, где тупик?
— Ух ты! И так быстро обернулись? Устал, наверно?
— Есть немного, — соглашаюсь я и ложусь на лежак. Он теплый, приятный. И руки у Ксапы теплые, заботливые.
Так бывает — если сначала сильно повезло, то потом везти перестанет окончательно и надолго. Энергии в нашем флаере почти не осталось. То, что есть — сожжем на отопление. Но счастье нам будет максимум до обеда завтрашнего дня. Именно подсчитав перспективы, я решилась на ограбление. Да простят нас хозяева магазина! Велчи к тому моменту вновь была в полузабытьи. Я сама высадила витрину и взяла куртки. Днем у нас возможности разжиться теплыми вещами не будет. Да, мы пойдем в СПК. Но только в самом последнем случае, если не повезет застать дома кого-нибудь из друзей и родственников Велчи. Осталось дождаться рассвета и нанести этот самый жизненно важный визит. Пока что есть-пить не очень хочется, но через несколько часов это будет серьезной проблемой. Так или иначе, больше идиотских краж я совершать не стану.
Может, не стоило и флаер угонять? Нет. Стоило. Иначе мне грозит полное забывание. А Велчи… кто знает, помог бы ей профессор, или она так и умерла бы потихоньку в моей палате. Впрочем, как раз сейчас ей эта перспектива грозит куда больше, чем раньше.
Я перегнала флаер в ближайший лес. Как бы то ни было, нам нужно выспаться, отдохнуть перед завтрашними подвигами. Знала бы я, какой день мне предстоит!
Но, переключив отопление на минимум, я свернулась в кресле пилота и заснула. Что снилось — не помню. Что-то доброе и теплое. Человеческое. Я отдохнула — в первый раз за много дней. В клинике мои сны чаще были тревожными или даже страшными. А тут вдруг, в неудобном кресле пилота я выспалась, как на мягкой перине.
Когда проснулась, утро давно закончилось.
А Велчи стало хуже. Она лежала словно в глубоком обмороке, ее глаза были приоткрыты. Я испугалась. Но сердце продолжало биться, и это давало какую-то надежду, хотя разбудить, растолкать, я не смогла ее ни через два часа, ни через три. Я понимала, что ей холодно, но если прибавить в салоне тепла, то потом нам может не хватить энергии для возвращения в город. И тогда я натянула на нее обе куртки и шапку, в надежде, что хоть это ее немного согреет.
Почему я не улетала оттуда? Не знаю. Чего ждала?
Глупо. Я надеялась, что Велчи проснется и скажет, куда мне лететь. Ведь у меня был только один запасной план — обратиться в СПК. А оттуда, скорей всего, нас с ней передадут обратно в клинику как беглых пациенток, которые не в состоянии за себя отвечать.
И лишь глубоко после обеда я решила, что дальше ждать — бессмысленно. Велчи ни на что не реагировала, более того, она словно все дальше уходила в свой странный полусон-полуобморок. Пока хватает энергии, нужно спешить в город. Просить помощи у кого угодно — у прохожих, у СПК. Так не бывает, чтобы совсем никто не помог. Пусть нас возвращают в клинику, лишь бы в этой клинике помогли Велчи.
В городе я не ориентируюсь. Но направление к центру всегда легко проследить по плотности транспортного потока. Свободная парковка нашлась со второго захода — в сквере возле высокого здания, похожего на зеленый кристалл. Датчик показывал, что энергии во флаере не просто нет — она ушла в минус. Но печка пока грела. Это было очень важно для Велчи. А мне предстояло выйти на улицу и отправиться искать ближайший пункт СПК.
Я медлила.
Вновь начинается снегопад, снег заваливает стекла. На улице холодно, придется забрать у Велчи одну куртку. В голову лезут какие-то странные мысли. Непутевые, они кружат рядом, и ни одна не желает фокусироваться на простой и конкретной задаче — выйти на улицу, идти, искать глазами человека в форме. Хоть одного.
Парковка застыла над парком, вниз ведет лестница. Три пролета железных ступенек.
Спускаюсь. Ноги зябнут в больничных тапочках. В эту тряпочную обувку сразу набился снег. Люди идут мимо. Им наплевать, насколько странно я выгляжу — в тапочках, в халате. Куртка поверх этого убранства смотрится нелепо. К тому же, она мне немного велика.
Спускаюсь. Вот сквер. Четыре ряда черных влажных стволов. Как столбы — без веток и листьев. Вот наступит весна, и эти столбы превратятся в деревья-свечки, с устремленными вверх ветками, увенчанными нежно-зеленой полупрозрачной листвой. Я начинаю привыкать, что знаю куда больше, чем помню…
В сквере людей уже совсем нет. Здесь светло и тихо. Куда дальше? Ну, допустим, направо, в сторону площади. Какой же холодный снег. Хочется вернуться в тепло флаера, но я иду по скверу.
Я почти дошла, когда дорогу мне преградил человек. Сквозь снег я не сразу разглядела его лицо. Но он позвал меня по имени, и я остановилась.
Саша стояла напротив. Смешная в тапочках и в халате, совсем не похожая на себя прежнюю, но все равно это была она. На щеке у девушки застыла капля — не то снежинка растаяла, не то слеза. Захотелось подойти и стереть эту капельку.
— Саша… нашлась…
Она замерла. Вскинула глаза, в которых не было страха, только тревога.
— Кто вы?
Игорь не ответил. Слова застряли в горле, приклеились к нёбу, исчезли. Она не помнит. Все-таки не помнит. Нет, он знал, что так будет, казалось, он даже был готов к этому. Только идиотская улыбка неудержимо отображается на лице. Нашлась…
— Что вы молчите? Кто вы?
А кто я? Она не помнит…
И только снег медленно ложился между ними. Мимо шли люди, каждый в своем одиночестве.
— Саша…
Она сделала шаг вперед. Пристально вгляделась в его лицо. Потом сказала растерянно:
— Уходите. Пожалуйста.
Это прозвучало как просьба. Бессильная, тихая просьба. Последняя.
Игорь кивнул. Уйти он не мог. Остаться — тоже. Даже оторвать взгляд от ее фигуры, от лица, от волос, в которых запутался мокрый снег, и то было трудно.
Выдавил улыбку, какая украсила бы любого покойника: не прогоняй. Видишь, я обещал вернуться и вернулся.
Саша поднесла к губам замерзшие руки, подышала на них.
Это стало чем-то вроде последней капли. Сигналом к действию. Всего два шага — она не успела испугаться, не успела отстраниться, даже не успела сказать это свое безнадежное «уходите».
Он поймал ледяные, покрасневшие ладошки, сжал, кожей чувствуя, какие они настоящие, живые.
Саша стояла, застыв, ничего не понимая, но чувствуя уже, что этот странный человек не сделает ничего плохого, он искал ее не для того, чтобы вернуть в клинику.
Откуда-то из глубин памяти всплыло имя, она не заметила, что произнесла его вслух.
— Игорь…
Так легко погладить ее по щеке, убирая эту ненужную, глупую каплю. Так легко дотронуться до волос, где застыли, и теперь переливаются в свете фонарей растаявшие снежинки.
Она вдруг заговорила быстро, словно боялась передумать.
— Игорь, я совсем тебя не помню. Я ничего не помню. Ни кто я, ни откуда. Про тебя мне сказали, что я тебя придумала, когда было грустно. Я почти поверила, а ты есть. Мне некуда идти… и Велчи, ей совсем плохо. Она без сознания, и я не могу ее добудиться. Что мне делать?
Эта щупленькая замерзшая девчонка, растерянная, заблудившаяся среди снегопада и та, другая, которую он помнил по поселку пен-рит, они были совсем не похожи. Ту Сашку Игорь когда-то не посмел против ее воли похитить, унести во флаер, увезти от беды. Теперь настала пора исправить все прежние ошибки.
Ее ладони лежали в его ладонях.
— Саша, пойдешь со мной?
Все-таки это была не снежинка, потому что новая капелька заняла место прежней.
— Я не могу. Велчи во флаере, ей очень плохо. Я ее не оставлю.
— Пойдем.
Каролина думала, что уже видела райский уголок мира, приехав на Тиа. Но оказалось, она видела только бледную тень этого рая. Едва они вышли из космолета на поверхность Неры, Каролина остановилась, в немом изумлении глядя на окружающую их красоту.
У нее не хватило бы комплиментов со всех языков мира, чтобы рассказать о месте, куда они попали. Это был редкой красоты парк, настолько яркий и разноцветный, что только сейчас Каролина поняла, зачем врачи приглушили ее цветочувствительность, и поразилась еще раз, представив, как все это выглядит на самом деле. Такого бурного, но удивительно гармоничного сочетания красок она не видела нигде. Казалось, художник дал волю своей бурной фантазии и раскрасил пейзаж вопреки всем законам логики, но под его гениальной рукой получился настоящий ультрасовременный шедевр. А некоторые растения и деревья, казалось, переливались несколькими цветами сразу в зависимости от того, под каким углом на них смотреть. Даже трава под ногами была не просто бирюзово-синей, а с белыми перламутровыми прожилками, словно в ней струился расплавленный жемчуг. Сам Ноэль, который уже был тут не один раз, восхищенно огляделся и только затем с улыбкой посмотрел на потрясенную, ошарашенную Каролину.
– Пойдем, – сказал он, и в этом саду его голос прозвучал, как пение ангела. Каролина подала ему слабеющую руку, и Ноэль повел ее по мягкой серебристой дорожке, которая убегала в глубину этого райского парка. Вокруг них изредка мерцали яркие рубиновые блики, а огромные душистые желто-белые цветы склонялись к ним навстречу.
– Эти цветы разумны, – сказал Ноэль, когда они проходили мимо них. – К сожалению, они могут жить только здесь, на Нере.
Каролина приостановилась и осторожно протянула руку к одному из цветков. Цветок тут же зашевелился и потянулся к ней тонкими ветками с маленькими пушистыми листьями. Каролина завороженно смотрела, как цветок мягко обвил листьями ее руку и опустил один нераскрытый бутон ей в ладонь. Из бутона выпало несколько холодных капель, которые тут же застыли и превратились в гладкие зеленоватые капли стекла.
– Тебе повезло, – тихо сказал Ноэль. – Говорят, слезы иэллы приносят удачу. Сохрани их.
– Слезы? – Каролина приблизила капельки к глазам. Они были похожи на круглые изумруды. – Почему эти цветы плачут?
– От любви, – тихо ответил Ноэль. – Слезы иэллы напоминают нам, что такие слезы дороже всего, но как и любовь, их трудно сберечь. Если у тебя получится – счастье всегда будет с тобой. – Он улыбнулся и сжал ее пальцы своими. – Все хорошо, Каролина, не думай о грустном! Улыбнись, пожалуйста. Пойдем, я покажу тебе золотое Озеро Жизни.
Они шли совсем недолго, и Каролина увидела его – гладкое и неподвижное, будто ртуть, оно светилось и переливалось цветом густого жидкого золота. Даже не верилось, что это озеро было водой, а не расплавленным металлом.
– Пойдем, – возбужденно проговорил Ноэль, не сводя взгляда с поверхности озера. – К сожалению, ты не сможешь долго быть под водой, но мы не будем погружаться на дно.
Каролина не решилась ничего ответить. Ее дыхание прерывалось от волнения. Ей казалось, будто сейчас с ней должно произойти что-то таинственное и долгожданное, словно вся ее жизнь неумолимо неслась только к этому, самому важному моменту ее жизни, когда она увидит это озеро и приблизится к нему. Ноэль подвел ее к самой воде, где она нерешительно остановилась. Ноэль сбросил свою одежду, оставшись только в коротких серебряных шортах, и девушка невольно залюбовалась им: в отсвете золотой воды его безупречная фигура казалась высеченной из бронзы, словно античная статуя бога, только такая живая, человечная. И он ждал ее, сделав несколько шагов по озеру, и его ноги до колен погрузились в это жидкое золото. Каролина, не чувствуя пальцев, сняла платье и в одном открытом купальнике шагнула к нему в воду.
Вода на ощупь была очень мягкой и оказалась неожиданно теплой. Ноэль подхватил ее за руку, и они медленно поплыли, рассекая воду, как два маленьких корабля.
Каролина заметила, что вода эта действительно как будто содержит частички золота: мельчайшие крупинки, словно пудра, оставались на коже, и, погрузившись несколько раз, они оба стали похожи на ожившие позолоченные статуи. Каролина не могла отвести от Ноэля глаз, не зная, насколько сейчас сама в этот момент преобразилась. Она чувствовала, какой гладкой и упругой стала на ощупь ее кожа везде, где коснулась вода, и даже волосы, мокрые от воды, будто стали гуще и теперь переливались золотом под голубым светом искусственного солнца. Когда, наконец, они вышли на сушу, Каролина снова восхитилась, глядя то на Ноэля, то на себя. К сожалению, золотой порошок быстро высох на солнце и незаметно исчез сам собой, но Каролина почти не огорчилась. Они с Ноэлем снова гуляли по фантастическому парку, не размыкая рук, и затем сели на маленькую деревянную лавочку, всю оплетенную яркими цветами.
Ноэль держал девушку за руку и с нежностью говорил слова, прекраснее которых она не слышала никогда в жизни. Он заговорил о своих чувствах к ней, сказав, что с самой первой встречи она ему очень понравилась, а узнав ее получше, он понял, что сможет любить ее всю свою жизнь. Каролина разволновалась, слушая его горячие признания, и едва верила своим ушам – все это казалось слишком идеальным, чтобы быть правдой. Ноэль заметил, что она пристально смотрит на него, будто хочет прочитать его мысли, и слегка смутился.
– Прости, что начал этот разговор, – сказал он тихо. – На самом деле, я хотел сказать тебе об этом еще несколько дней назад… У нас, нептунцев, не принято скрывать свои чувства, мы говорим то, что думаем, но я слышал от Маргарет, что земляне более осторожны в таких вопросах и обычно думают, прежде чем принимать настолько важные решения.
Каролина напряженно слушала.
– Может, я кажусь тебе наивным или смешным, – продолжал Ноэль. – Я младше тебя на один год по земным меркам, но я уже взрослый и самостоятельный мужчина, и готов взять на себя ответственность за тебя и твое будущее, Каролина. Я предлагаю тебе обручиться со мной и остаться на Нептуне навсегда.
Каролина почувствовала, что ей не хватает воздуха, и вскочила на ноги, задыхаясь от волнения.
– Я обидел тебя, – грустно сказал Ноэль.
– Нет, нет, что ты, – выдохнула она, судорожно прижимая руки к груди. – Я просто… очень удивлена… И это так неожиданно! Ты делаешь мне официальное предложение?
– Да, – ответил он.
– Силы небесные! – Каролина снова села рядом с ним, держа руки на груди, чтобы сердце не выскочило наружу. – У меня даже слов нет, Ноэль!
– Ты согласна?
– Подожди, пожалуйста! – она с трудом перевела дух и постаралась взять себя в руки. – Прошу тебя, Ноэль, пойми меня правильно. Я не слепая и не считаю себя глупой. Ты – как мечта, Ноэль, в моих глазах ты идеален… И мне сложно поверить, что ты только что сказал мне эти слова. Это похоже на сказку о прекрасном принце!
Ноэль с изумлением взглянул на нее.
– Я вовсе не считаю себя прекрасным, – ответил он в замешательстве. – Тем более, я не принц… У нас на Нептуне демократия, а не монархия. Но почему ты мне не веришь?
– Я верю тебе, – Каролина нервно рассмеялась. – Это я себе не верю…
– Я понял, – Ноэль вдруг поднялся. У него стало такое грустное лицо, будто Каролина уже отказала ему. – Прости меня…
– Не извиняйся, – Каролина тоже поднялась и осторожно взяла его за руку. – Ноэль, милый, ты очень, очень мне дорог! Это правда! Я никого не встречала лучше тебя. Но позволь мне подумать несколько дней.
Лицо Ноэля чуть посветлело, но он не выглядел радостным. Он немного нахмурился.
– Не понимаю, что могут изменить эти несколько дней, – проговорил он. – Если я тебе не нравлюсь, то уже и не понравлюсь… Ага, ты, наверное, хочешь проверить мои чувства, – вдруг сказал он. – Конечно, это твое право. Но они не изменятся, я знаю точно. Думай, решай, но помни, что каждая минута твоего раздумья будет равна для меня целому часу горя…
– Ноэль, – ласково произнесла Каролина, заглядывая ему в лицо. – Я прошу тебя, не говори так!
Она почувствовала, как рука Ноэля сжимает ее пальцы – все крепче, будто он боится, что она сейчас уйдет.
– Мы должны вернуться на Тиа, – сказал он.
– Почему? – удивилась она.
Ноэль ответил не сразу.
– Нера видела мое поражение, – произнес наконец он и неуверенно улыбнулся. – Нера предназначена для влюбленных, а я, похоже, поторопился… Я думал, ты дашь мне согласие сразу…
– Я дам ответ очень скоро, – пообещала Каролина.
Вопреки многочисленным кривотолкам, Великий Рандом не был ни слепым, ни хромым, ни злым. Он всего лишь делал то, чего люди частенько избегали — принимал решения. Как бог, ответственный за причинно-следственные связи, он не мог допустить ни малейшей неопределённости даже в самом незначительном вопросе. Точнее, он и вовсе не делил решения на «важные» и «не важные», поскольку прекрасно знал, что может случиться с человеком, который в один прекрасный день выпьет утром чай, а не кофе.
Вот только однажды, за два месяца до пира по случаю юбилея Юпитера, супруга задала ему вопрос, поставивший Рандома в тупик. Ни разу за все тысячелетия своего существования не случалось ничего подобного. Рандом начал издавать в ответ на вопрос супруги какие-то нечленораздельные звуки, поскольку вымолвить фразу «я не знаю» он не мог почти физически. Наслушавшись невнятного бурчания, мычания и блеяния, Великая Фейт не на шутку разгневалась:
— Да что за мужик пошел? Элементарную вещь решить не можешь! Я уезжаю к маме, и буду жить у неё до тех пор, пока ты не соблаговолишь сделать выбор. Будешь готов — скинь Меркурия. Чао!
И она уехала, оставив своего мужа наедине со сложнейшей задачей из всех, что ему приходилось решать до сих пор.
Долго бился над решением Великий Рандом, призывая на помощь весь свой многовековой опыт. Тщетно! Прошла неделя, затем вторая, а к ответу он не приблизился ни на йоту. Он перепробовал все известные ему методики и хитрости — ничто не помогало. Отчаявшись найти ответ, Рандом без сил рухнул на свой трон и погрузился в мрачные и тяжелые думы.
— Господин, господин, — Сто Восемьдесят Четыре боязливо подергал бога за подол халата.
— Чего тебе? — Недовольно буркнул Великий Рандом. — Я в раздумья погружен, отстань!
— Простите, господин, но на Земле подходит к концу микросекунда, а вы так и не подсказали решения вот этим людям, — Сто Восемьдесят Четыре протянул ему свиток.
— Ладно, давай, — буркнул Рандом и развернул список. — «Синичкин Д.А. — Кем я буду когда вырасту?» Так, Синичкин это у нас… ага, вспомнил. Если станет космонавтом — сгорит при старте. Не пойдёт. Станет музыкантом — цирроз. Тоже ничего хорошего. А, вот — проводник поезда дальнего следования. Самый оптимальный для него вариант. Следующий, «Андрэ Дж. Дж. — Сколько ложек сахара положить в её чай, две или три?». «Она» — это у нас Джулия Н. К, за которую я в прошлом году решил сказать этому самому Андрэ «да»? Ага, она самая. Так, она любит чай с двумя ложками сахара, а если он пересластит — будет скандал и развод через полгода. Не нужно ему такое счастье, пусть кладет две ложки…
Закончив со списком, Рандом собрался было вновь вернуться к мрачным думам, но тут в его голове родилась совершенно безумная идея. Но именно такая и была нужна. Рандом соскочил со своего трона, и подошел к глобусу Земли. Это был не обычный глобус, а самый точный из всех, что когда-либо существовали. На нём, при желании и должной сноровке, можно было разглядеть буквально всё, вплоть до микроорганизмов. Но сейчас Рандома интересовали люди. Положив ладонь на Африку, он на минутку замер в нерешительности.
— А-а-а, будь что будет, отчаянные времена требуют отчаянных мер! — Воскликнул он и начал раскручивать голубой шар.
Когда скорость вращения достигла двух с половиной месяцев в секунду, Рандом ткнул пальцем в глобус, отчего тот остановился. К счастью для населения Земли, «обратной связи» с самой планетой глобус не имел.
— Эй, Девяностый, — окликнул Рандом проходившего мимо слугу, не отрывая пальца от точки в Северной Америке. — Сбегай в покои Фейт и принеси мне оттуда Щипчики Апофеоза.
***
День для Джона не задался с самого утра. Началось всё с того, что по вине испортившегося будильника он проспал. Затем, заваривая впопыхах кофе, Джон уронил на ногу турку с кипящим напитком. Выйдя из дома, он обнаружил, что у его машины спущено сразу три колеса. Дальше были: хам-водитель, окативший его грязью из лужи; скользкие ступеньки входа в метрополитен, послужившие причиной ушиба копчика; зажевавший проездную карточку турникет; захлопнувшиеся перед самым носом двери уходящего поезда; двадцатиминутное ожидание следующего состава; страдающий ожирением пассажир, усевшийся рядом с Джоном и вжавший его в боковую стенку так, что него захрустели рёбра.
Из-за тревожных мыслей о предстоящем объяснении с боссом, который не отличался особой терпеливостью в отношении опаздывающих на работу сотрудников, у Джона начала болеть голова. Будто огромные щипцы впились в его виски и сдавили череп, да так, что тот почти затрещал по швам. Затем его дёрнуло куда-то вверх, чуть не вырвав голову из плеч, и с огромной силой понесло куда-то, сквозь иссиня-черный туннель, в стенах которого то и дело вспыхивали и гасли разноцветные искры.
***
— Трепещи, о смертный! — молвил Великий Рандом, вытянув Джона в своё измерение и усадив его на ковёр. — Ибо я есть… эм-м, ну ладно-ладно, ты это… успокойся давай.
Джон сжался в комочек, трясясь от страха и затравленно озираясь по сторонам. «Наверное, тот жиробас меня раздавил», — подумал он и спросил:
— Я что, я мёртв, да? Я умер? Ты Сатана? А эти в майках с цифрами — это черти? Но я ведь был хорошим человеком! За что?
— Не-не-не, никаких смертей, никаких чертей, никакого ада! Ты жив-здоров и с тобой всё будет хорошо! Я — Великий Рандом, бессменный и всемогущий властитель непринятых решений. А эти парни, — он указал на своих слуг, — Случайные Числа, мои преданные помощники.
Тридцать Девять, Минус Сто Сорок Шесть, Число Авогадро и Мнимая Единица приветливо замахали лапками. Джон потерял сознание.
***
На то, чтобы привести человека в чувство, отпоить амброзией и убедить в реальности происходящего, Рандому понадобилось больше часа. Когда Джон более-менее свыкся с мыслью о том, что его временно выдернули из жизни и перенесли на иной уровень Мироздания, в нём проснулось любопытство:
— Так ты бог неправильных решений?
— Непринятых. Слыхал фразу «пока выбор не сделан — всё на свете возможно»?
— Не помню точно, кажется это было в каком-то фильме…
— Ну так вот: в этом есть доля правды. Каждый раз, когда кто-то задается вопросом типа «пойти мне направо или налево», возникает две вероятности. В одной он пошел направо, в другой, соответственно, налево.
— Мультивселенная?
— Не совсем. Мироздание одно, а вариантов — тьма тьмущая. Поэтому, когда решение всё-таки принято — все остальные вероятности исчезают. А если выбор так и не сделан — то и вероятности никуда не деваются. Так что приходится мне «подчищать хвосты», так сказать. Иначе никакого пространства-времени не напасёшься.
— И часто это приходится делать?
— Ну, если по Земному времени, то примерно раз в две-три миллисекунды.
— Ничего себе скорость.
— Ну так здесь, в моих владениях, одной земной миллисекунде равен час с небольшим, так что справляюсь.
— А вот такое я точно видел в кино. Там еще была планета с гигантскими волнами и прикольные роботы.
— Да-да, принцип такой же. Тебе, наверное, интересно, зачем я тебя сюда выдернул?
— Эм-м, я каким-то образом нарушаю естественный ход событий?
— Нет-нет, ничего такого. Просто мне нужна твоя помощь в одном… эм-м, личном вопросе. Это касается моей жены Фейт и… в общем, если ты согласен, то мне проще тебе показать. Для наглядности.
— Но почему я?
— Ты Избранный, — соврал Рандом.
— Вау! Ты знаешь, я всегда чувствовал в себе нечто особенное! Конечно же я согласен тебе помочь, о владыка сложных задачек! Показывай, чего у тебя там?
“Кажется с амброзией я немного переборщил”, — подумал Рандом, вслух же сказав следующее:
— Для этого нужно пройти в покои моей жены, они в другом крыле дворца, пойдём.
— В путь! — Джон уверенно вскочил на ноги, и двинулся вслед за Великим Рандомом.