Один и тот же сон преследовал ее уже два месяца подряд. Аманда весь день разгребала дела в отделе, а на ночь приползала в преподавательское крыло – ей выдали комнату, как внештатному учителю на замене и герою гражданской войны.
Ох, уж эта война! С ней теперь носятся все, кому не лень! Пытаются раскопать новые факты, узнать причины и предпосылки. А самое главное, победу над императрицей приписали ей, младшему сотруднику параполиции криминального отдела. Теперь девушку затаскали по всем возможным местам: Шарэль знакомил с новыми учредителями академии, потом возил в мэрию, на следующей неделе в школу юных магов. Ее именем пытались назвать приют для демонов-полукровок, внезапно организованный и полный удивленных и внимательно рассматривающих ее детей. Аманда устала!
Покои императрицы были опечатаны, и там сутками велись работы. Магистры Редвайли лучезарно здоровались, переглядывались между собой и так же мило пытались от девушки отделаться и заниматься артефактами сами. Мягко говоря, Аманда не такого знакомства и общения ждала от Великих предков Себастьяна. К тому, что демоница и напарница является невестой их внука, маги отнеслись с иронией и теплым смешком: «Если он в своем возрасте и после пережитых событий решит жениться, то хоть на крокодиле – мы примем», – сказала бабуля и вернулась извлекать лисицу из-под азотномагического поля. Сделать лицо попроще Аманде не удавалось – она была неприятно шокирована поведением людей, всю юность бывших ее кумирами. Дед тоже внес свою лепту: «Как думаешь, дорогая, она точно ему подходит?» – и, обиднее всего, было то, что они не упрекали ее, нет! Скорее, оценивали выше, чем стоило. В конце концов, Аманда подошла к бабушке и, удерживая ее за рукав, чтобы точно дослушала до конца, сообщила, что не убивала императрицу, более того, даже не знает, как это получилось, и, уж точно, не имеет таких магических сил и резервов.
Женщина изучающе и спокойно на нее посмотрела, пальцем аккуратно приподняла подбородок и сказала строго и категорично:
– Милое дитя, никогда не позволяйте себе такого поведения в отношении мало знакомых магистров. Это может плохо кончиться. – Аманда аж подскочила! Ее руки и голова загорелись, вот-вот грозя создать портал.
– Может, хватит? – вмешался дед, спрашивая супругу.
– Пока еще нет. Видишь, глаза еще только отражают пламя, но, уверена, они могут сменить цвет на холодную сторону спектра.
– Вы обсуждаете меня в моем присутствии. – Сообщила совсем разозленная демоница.
– По официальным данным, именно твоя роль была решающей в смерти ее высочества. Впредь советую запомнить и не выдавать другой информации в присутствии людей. – Продолжила поучать бабушка.
– Но я даже не успела к ней подбежать! – отчаянно прокричала девушка, будто от этого сейчас зависела ее жизнь. Она уже стояла в горящем оке портала, не представляя, куда, в случае активации, выкинет ее стихия.
– Но по официальным данным так, и тебе следует придерживаться этой точки зрения. – Упорствовала бабуля.
Портал полыхнул, активируясь, демоница махнула рукой, не желая прерывать разговор. Огонь переключился в новый режим… пока Аманда кричала что-то, сама не разбирая фраз, задыхаясь от ветра, пыли и пепла, из портала стали вырываться обрывки рукописных листов, мелкая кабинетная утварь и горящие свечи, зажигавшиеся уже в полете и оплавленные со всех сторон. Портал полыхнул еще раз, и из недр огненных выкинуло опаленного бессознательного демона.
Магистры, среди прочих сотрудников, подбежали к нему, пристукивая не желающий погасать огонь мокрыми полотенцами и оставив девчонку без внимания. Аманда ждала. Она ждала, скрипя зубами и не имея воздуха и мыслей, превратившихся бы в определенные и конкретные фразы: ей просто было обидно, что легендарные и великие кумиры ее детства и юности оказались такими чуждыми и далекими от нее по духу, а не в жизни.
– Все хорошо, – первым подошел дед и положил ей на плечи мокрое полотенце. Демоница и не заметила, как тлеет кожаная куртка на ее плече. Обычно, огонь не опаливал ни людей, ни ее саму, потухая без пожаров и последствий… – Все хорошо. – Повторил дед. – Это мы уничтожили эту тварь. Мы все знаем, но нужно, чтобы об этом не знали остальные, видишь, мы еще заняты разбором всей этой локальной катастрофы.
Аманда вздохнула недоверчиво, но уже немного свободнее.
– Я поняла, магистр. – Дед продолжал дальше.
– Нам нужны были сейчас твои эмоции, уверен, что ты нас простишь. Сама посмотри, что получилось. – С грязными разводами по всему лицу, на полу лежал Сорренж, выплюнутый порталом из самого Рьярда. Аманда и не подозревала, что может случайно открыть столь мощный телепорт! Мужчина был в тяжелом состоянии, явно потрепанный в бою и огнем, но живой.
– Вы молодец, инспектор Соулдир. – Подошел к Аманде новый начальник отдела и, похлопав по плечу, опасливо, но твердо вывел из зала и прикрыл двери. Взрослые магистры решали свои взрослые вопросы, прекрасно зная о глупых обидах мелкой девчонки. Аманда открыла уже осознанный и конкретный портал, загоревшийся странными чуткими голубыми языками пламени, и очутилась в своей комнате в преподавательском крыле.
Ее вот уже два месяца преследовал один и тот же кошмар, и она отчаянно оттягивала момент наступления сна, но сейчас, в таком печальном расположении духа, повалилась на кровать и мгновенно закрыла глаза.
Корабельный борт блестел под светом сверкающих совсем близко молний. Гром раздавался практически в один момент со вспышкой, оглушая все испуганное сознание. Ударом сбило среднюю мачту, теперь занявшуюся огнем, несмотря на шквал тяжелых крупных капель дождя. Судно качнуло, на палубу хлынула черная огромная волна, пугая и накрывая ледяным потоком. Девушка держалась изо всех сил, не имея возможности дышать и, с удивлением, видя свою бледную руку почти светящуюся, словно привидение, в черной воде, в каких-то сантиметрах от лица, рука была настолько плохо видна из-за мутной воды с проскальзывающими зелеными склизкими водорослями, вырванными с самого дна, что сознание не хотело понимать эту картинку. Шторм. Вдох. Практически пустая палуба. Уцелевшие матросы бросились к трюму, не слыша ее зова. Мачту смыло, две другие валялись обломанными запутавшимися обрывками и бились с волнами, корежа борта. Надвигалась вторая волна… Волна подхватывает маленькое женское тельце, легко уволакивая в океан, накрывает с головой, не давая дышать. И только пасмурное темное небо, периодически озаряющееся молниями, еще пару секунд виднеется среди волн, пока не гаснет в черной толще воды…
Почему бы ей не продолжить эту игру? Ей нравилось смотреть на мир глазами Жанет, вдыхать его новизну, как едва изобретенный аромат. Она вообразила только первую встречу, но кто запретит ей жить в новом теле и дальше? Продолжать зародившуюся связь? Она вдруг осознала, что нарушает все правила, извращает их, выворачивает наизнанку.
Женщина, да и мужчина, распаляет свою чувственность, переодевая опостылевшего любовника в новое платье. Она знала одну особу, не имевшей особой неприязни к супругу и даже проникшейся к нему нежностью, но испытывавшей наслаждение лишь при одном условии – воображая на месте мужа другого, свое первое тайное увлечение. Если же она пренебрегала этим упражнением в постели, то оставалась холодна, как ящерица в январе, невзирая на все усердие и ласки мужа. Позже этой особе пришло в голову разыскать своего первую привязанность и пережить наяву воображаемые минуты. Ей мнилось, что чувственный восторг вознесет ее к звездам, если от одной лишь фантазии ее тело раскаляется добела. Она осуществила свой план, отыскав бывшего пажа своей матери, который из миловидного юноши превратился в столь же привлекательного мужчину. Особа предвкушала наслаждение, равное по силе с потрясением и обрушением небес. Но ее постигло разочарование. Ее тело без воспламеняющих фантазий оставалось холодным. Дама покинула любовника и вернулась к мужу. Но и там ее постигла неудача. Ей не о ком было мечтать. Ее кумир пал, а муж, при всем его великодушии, нежности и терпении, вызывал у нее едва ли не отвращение. Она так страдала, что едва не ушла от постылого супружества в монастырь, чтобы до конца дней оплакивать свою утрату. Однако, уже на пороге монастыря ей попался молодой монашек и обжег ее таким страстным, вожделеющим взглядом, что она невольно вообразила греховное продолжение. Ее фантазия обзавелась новым персонажем, который постепенно вытеснил прежнего и вернул ей супружеское счастье. Для полной гармонии ей нужен был второй мужчина, воображаемый, как тайный любовник. Но Господь ее сохрани обращать эти фантазии в реальность.
Эта история напоминала множество других. Несчастливые жены, утомленные мужья перекрашивали муторную, застывшую действительность в маскарадную блажь. Но герцогиня поступила иначе. Ей не нужен был другой мужчина, она вообразила другую женщину, заменила себя. Сумела начать все сначала, без ошибок и просчетов, без сомнений и ярости. Вновь прикоснуться к нему, но уже не к пленнику, а к возлюбленному, не испуганному, но смущенному. Что бы сделала Жанет, если бы Геро оставался в том замке один, без соглядатаев и ревнивой любовницы? Какой была бы ее первая ласка? Она гладила бы его волосы, удивляясь их шелковистой мягкости? Или провела бы ладонью от скулы к подбородку? Из парка она бы сразу увела его в спальню? Фантазия предполагает некоторые вольности, нарушение последовательности. Поэтому она приписала Жанет собственные господские замашки. От нетерпения у нее тряслись руки. Она вновь чувствовала себя на вершине, обновленной, пробудившейся. Будто позаимствовала чужую жизнь, облеклась в чужую незатронутую молодость. Но едва ее прохладная по природной особенности рука скользнула под его сорочку, Геро чуть вздрогнул и отстранился. Движение было ничтожным, почти инстинктивным. Это движение могло быть следствием неровности попавшему под ноги ковра, мимолетной потери равновесия, но Клотильда это движение поймала. И фантазия лопнула. Она вдруг протрезвела. Что же она такое вообразила? Фантазия предполагает множество условностей. Но эта условность ее пугает. Жанет не сможет оказаться в его спальне без его на то согласия. Следовательно, чтобы продолжать эту фантазийную вакханалию, ей придется вообразить и его… увлеченным! И не просто увлеченным, а увлеченным страстно.
Акайо был в таких не раз — в притонах прятались преступники всех мастей. Да и сами девушки нарушали законы намного чаще, чем стоило бы. Несчётное множество гадалок, воров и беглых невест было поймано именно в этих пестрых замызганных домиках с неизменными алыми фонариками по углам. Хотя некоторые здешние девушки всё-таки пытались изображать гейш — как умели. Их треньканье и выбеленные лица чаще вызывали омерзение, чем радость, но всё же иногда попадались и исключения.
Например, в столице. Там Весёлый квартал был всего лишь окраиной Цветочного, а вместе они превращались в небольшой город, похожий на дворцовые павильоны, окутанный лёгким облаком музыки и духов. Со всех сторон его окружала вода, где река, а где прорытый ров, на другом берегу стояли казармы. Единственное место, где ночная вахта была не наказанием, а способом похвалить за примерную службу, и юный старательный солдат много раз наслаждался льющейся с той стороны музыкой…
Акайо оглянулся, поняв, что тихая мелодия звучит уже не в его памяти, а на самом деле. Замер, не доверяя своим глазам.
Конечно, он не думал, что увидит на грязной улице Весёлого квартала гейшу из столицы, но бродяжка, прекрасно играющая на мандолине, была ещё более неожиданным зрелищем. Кудрявая, словно эндаалорка, девушка щипала струны, запрокинув голову так, что видно было, как вибрирует её горло, хотя песню разобрать не получалось. Акайо шагнул ближе, лишь на миг опередив Тетсуи, встретился с ним взглядом. Понял, что мальчик думает не о том.
Бродяжке не надо было подавать денег. Её нужно было спасать — если она в самом деле бездомная женщина без мужа и отца, неведомо где добывшая старый, но всё ещё дорогой инструмент. Прошло не так много времени с тех пор, когда кадет Акайо ловил таких, отправлял в тюрьму, смотрел на казни.
Впрочем, последнее случалось редко. Чаще беглянок водворяли в их род.
Сейчас, вспоминая их глаза, Акайо думал, что большинство из них предпочло бы смерть.
— Вишня давно отцвела и опала, лепестки цветов умчала река. Возвещает ветер осени начало, над горой клубятся облака…
Слабый хрипловатый голос выводил незнакомые слова, они ложились на привычную музыку так, словно всегда звучали с ней. Несомненно шелковые, но посеревшие и застиранные одежды лежали на теплом дереве высокого крыльца, словно крылья погибшей бабочки, не давая прочесть по ним, какой она была, когда летала. Только зонт, прикрывавший женщину от солнца, сохранил свой яркий рисунок — вишня и облако падающих лепестков, как в песне.
Это было красиво, но Акайо уже заметил в арке улицы отряд кадетов — городскую стражу, которой не было дела до таких деталей. Шагнул к музыкантше. Уверен был — она заметила, но даже не шевельнулась. Вероятно, допеть ей было важней, чем выжить.
Вблизи было видно, что прекрасное лицо изрезано мелкими морщинами, как пересохшая земля, но черные глаза под тонкими веками светились восхитительной силой — не звездами, но миражными огнями, отражениями свечей в быстрых ручьях Цветочного квартала. Акайо замешкался, не в силах разрушить гармонию образа и льющихся из-под пальцев бродяжки звуков.
Вспомнил, каким был прежде, когда долг заменял все прочие чувства. Перехватил порхающую над грифом тонкую руку. Сказал, глядя в спокойное лицо:
— Вас схватят, едва пройдут улицу.
— Я бы успела допеть, — обезоруживающе улыбнулась музыкантша. — А теперь мне в самом деле придется бежать.
— Вместе, — уточнила Таари, беспокойно высунувшись из паланкина.
Наоки вдруг протянул руку к женщине, потребовал:
— Ваш зонт.
Она отдала, прижав мандолину к груди уже двумя руками. Акайо не стал предлагать спрятать инструмент в паланкин, ясно было — не согласится. Наоки скользнул в сторону, крутанул зонт — не как гейша, конечно, но с другого конца улицы должны были заметить только цветной всполох. Солдаты деловито втянулись в неприметный переулок, явно рассчитывая перехватить бродяжку на полпути. Наоки, неожиданно мрачно ухмыльнувшись напоследок, исчез между домов.
Музыкантша не выглядела удивлённой и ничего не спрашивала, шла среди незнакомцев так спокойно, словно встретила посреди города близких друзей. Только у ворот оглянулась, посмотрела на Тетсуи и тот мигом отозвался, неведомо как поняв незаданный вопрос:
— Наоки нас догонит. Мы договаривались, когда разминемся — встречаемся у ближайшего храма и ждем три дня.
Спрашивать, что они будут делать, если Наоки не явится через три дня, она не стала, и Акайо был ей за это благодарен.
Он шел рядом, но это совершенно не помогало понять, кого же они спасли. Распущенные волосы без единого гребня или шпильки, словно у простой крестьянки, и одновременно тщательно завязанный пояс, развернутый узлом назад, как носят только гейши. Её костюм сбивал, заставляя теряться в догадках. Акайо постарался отвлечься от одежды. Манеры давали куда более ясные подсказки.
Музыкантша держалась с мягким достоинством, не холодным, а очаровательным, но в то же время недоступным. Это было явно не случайное поведение, каждый жест был гимном привычного, умелого изящества; игрой, вошедшей в привычку.
Она не могла быть жительницей Весёлого квартала. По крайней мере, не в этом городе, где вряд ли нашлась бы хоть одна девушка высшего ранга. Она тем более не могла быть аристократкой — их не учат очаровывать всех вокруг. Но что могла делать здесь настоящая гейша? Как она оказалась в таком виде так далеко от родных вишен?
Ответа не было. Пришлось умерить своё любопытство, сказав себе, что каждый имеет право на тайну. К тому же, возможно, музыкантша расскажет о себе на стоянке.
***
— Иноэ Симото, — представилась она на привале у стен закрытого на ночь храма, когда Иола догадался спросить, а Акайо мысленно обругал себя за глупость. — Однако моей фамилии более не существует. Я буду благодарна, если мы будем обходиться без неё.
Они кивнули, принимая просьбу. Акайо терялся в догадках, жалея, что слишком мало знает о традициях гейш, к которым Симото явно принадлежала. Обходиться без фамилии, даже если последняя в роду женщина и не может передать ее детям — это было очень странно.
Съели традиционную порцию риса. Акайо, с некоторым удивлением отметив, что начинает уставать от однообразия еды, взялся заваривать чай. Над костром и без надлежащей посуды выходило странно, счастье ещё, что котелков у них было два, и пиал взяли с запасом, рассчитывая, что разобьют по пути.
Симото приняла свою, склонившись в лёгком поклоне. Подхватила горячую чашу на ладонь, замерла. Неуловимым легким движением дала ей соскользнуть на вторую руку, оставляя на обеих огненную печать — еще не ожога, но жара, живущего в коже даже после того, как чай будет выпит. Словно волна прокатилась по её рукам от плеча к пальцам, очертили круг чашки — настоящая и воспоминание о ней. Симото танцевала не вставая, медленно скользила, закрыв глаза и изгибалась всем телом, как ива на ветру. Как море, танцующее не для кого-то, а просто потому что такова её суть.
Поднесла чашу к губам, повернувшись почти вычурно, но в то же время явно привычно. Выпила чай одним долгим глотком, плавно откинув голову и придерживая донышко длинными пальцами. Посмотрела на завороженных зрителей, улыбнулась. Пиала спряталась в ладони, появилась на земле, точно по волшебству. Симото опустила глаза, снова становясь почти обычной. Насколько может быть обычной бездомная гейша с мандолиной.
— Извините. Я не хотела вас смущать.
Хмыкнула Таари, покачала головой.
— Все в порядке.
Отпила из своей чашки. Акайо увидел, как смущается Таари собственных движений, подумал — надо будет сказать, какой он её увидел тогда, в саду. Какой видит сейчас.
— Давайте я расскажу историю, раз Наоки нет, — предложил Рюу.
Джиро предупреждающе зыркнул на Симото, явно спрашивая, стоит ли при ней говорить. Пока Акайо соображал, как можно заменить пожатие плечами на этот раз, подал голос Тетсуи:
— Госпожа Симото нас не выдаст.
И покраснел, спрятавшись за чашкой, не меньше других удивленный собственной отвагой. Улыбнулись женщины, все сразу, похоже, понимая больше, чем Акайо. Кивнула Таари:
— Конечно. Рассказывай, Рюу.
Тому только это и требовалось.
— Не обещаю, что моя история будет смешней или глупей историй Юки и Наоки, но она хотя бы не такая мрачная, как у Кеншина — извини, Кеншин, но правда же кромешная жуть. Я обычный парень из обычной деревни, она у самого побережья, так что мы туда точно не попадем. Детство было как у всех: ловил раков, плавать научился едва ли не раньше, чем ходить. Короче, обычный мальчишка. Невесту мне сговорили из нашей же деревни, ещё когда мы с ней по пляжу вдвоем ползали, все время вместе болтались, пока можно было. Весь берег облазили, радовались очень, что точно знаем свое будущее и оно у нас так замечательно складывается. Когда она стала считаться взрослой, наше счастье, понятно, кончилось, но я всё равно к ней вечно прибегал. Даже готовить ради такого дела научился, чтобы помогать и поскорей вытаскивать её играть. А потом мой дорогой папочка решил, что очень уж я своевольный. И сдал меня в храм. Понятно, что не насовсем, нашу помолвку никто не расторгал, но «пока не поумнею». Конечно, нам с Аой это совершенно не понравилось. Я даже думал попросту сбежать вдвоем, но она меня убедила, что послушничество — это не навсегда, а пару-тройку лет можно и потерпеть. Вот уж не знаю, то ли она меня так плохо знала, то ли правда надеялась, что я смогу изобразить хорошего мальчика… Короче, в храм я попал в тринадцать, и затянулось мое послушничество аж на пять лет. Наверное, оно бы и сейчас длилось, но отчаявшиеся старшие монахи отправили меня в паломничество. Думали, дорога и тяготы пути выбьют из меня дурь, раз уж молитвы не смогли. Сомневаюсь, что из этого что-нибудь вышло бы, но толком проверить не успел. Я поспорил с другом, не послушником, а просто парнем из города, где стоял монастырь и куда я уматывал чуть ли не каждый вечер, что проберусь к врагам и приволоку ему трофей. Своей честью поклялся, не чем-то там! Ну и как только паломничество привело меня поближе к границе, ломанулся туда. А дальше все примерно, как у Юки, только я был сам, без охраны. Надеюсь, того парня, который чуть меня не сбил, я все-таки не убил… Еще и сам, убегая, свалился с обрыва. Очнулся в больнице, передрался с тамошними парнями. Учиться не хотел, хотел домой. До меня только тогда дошло, как я влип, и что в отличии от послушничества, эндаалорский плен — это насовсем.
Замолчал, катая между ладоней чашку и криво улыбаясь. Глянул на Симото, ничем не выдающую своего удивления, подвел итог:
— В любом случае, в мою деревню мы не попадём. Да и поздно уже. Аой красавица и умница, она только из-за моей дурости в девушках застряла. Когда я пропал, ей наверняка сразу же нового жениха нашли. А от послушничества одна польза — я теперь молиться умею цветисто. Вот и молюсь, чтобы она за хорошего человека вышла и была счастлива.
Помолчали. Акайо наблюдал за Симото, та пила чай, не поднимая глаз. Вздохнула Таари:
— Нужно было сразу из вас вытащить эти ваши истории. Придётся теперь добираться до побережья. И не пытайся спорить!
[1] Типичное окончание французской сказки. Вроде нашего "стали жить поживать — и добра наживать".
[2] Рубель — деревянная доска с вырубленными поперечными желобками для катания белья, накатки кож.
[3] Сыграть в пат — один из вариантов шахматной "ничьи".
[4] Панч — персонаж английского народного театра кукол. Плут, шут и весельчак.
[5] 23 секция — номер секции Тампля.
Азирафаэль крошил галетами на облучок и то и дело смахивал крошки вниз — на землю: к радости голубей и крыс. Это прожорливое собрание вызывало справедливое негодование впряженных лошадей. Те беспокойно переминались с ноги на ногу, норовя задавить шныряющую мелюзгу. Хотя, может, виной всему зависть? У несчастных давно опорожнились хребтуги.
Азирафаэль сжалился и стянул мешки с их морд, но их пришлось быстро вернуть. Уриэль, пропади она пропадом, подобрала абсолютно неуживчивых лошадей. Едва они вкусили свободы, как тут же начали скалить желтые кривые зубы, и уже через пару минут начались склоки, достойные старых сварливых супругов.
«Стойте-ка вы в мешках, дорогуши».
Азирафаэль вернулся на облучок и прикончил остатки галет. Последний кусок сухо скользнул по горлу, оставляя после себя неприятное чувство.
Лошади зафыркали, взбрыкнули, стайка голубей поднялась на крыло. Сделав круг почета над кварталом Тампля, голуби расселись кто где: кто на крутом коньке крыши готической базилики, кто на ощетинившемся шпилями донжоне, кто на свидетелях былых осад — толстых крепостных стенах, враждебно щурившихся бойницами. Впрочем, грозные бойницы теперь щурились от набитой в них соломы. Голуби, галки и прочие пернатые, как старьевщики, натаскали туда драгоценного придорожного мусора для гнезд.
Взгляд еще поблуждал по золоченым нарождавшимся солнцем кровлям, но в итоге все равно вернулся к крепостным воротам. Их разинутая пасть отлично просматривалась из торговой галереи, где Азирафаэль примостил арендованный фиакр.
«Ну чего же они там так долго?!»
«Неужели вскрылась подделка?!»
«Спокойно. Уриэль — архангел. Выпутается».
Насчет господ роялистов Азирафаэль уже был не так уверен. Только трое из их бутафорского конвоя имели военный опыт. Остальные — дай бог, не путали приклад с дулом. О боевой подготовке он вообще боялся вспомнить: дабы не привлекать внимания робеспьеровских ищеек, они перебивались жалкими стрельбами в тирах. Результат у массы — сомнительное попадание в цель с десяти шагов. В общем, поднимись шумиха, Азирафаэль не поставил бы на собственную команду. Но пока за крепостными стенами все было тихо.
По счастью, весь народ будто смело с окрестных улиц (и куда бы это?). Только тощая, точно скелет, дворняга с остервенением обгладывала растопыренную куриную лапу посреди дороги. Казалось, трапезничали все: голуби, крысы, приблудные собаки, и только он сидел, как дурак, глотал слюни и жалел, что прикончил невкусные галеты в один присест. Составил компанию вредным лошадям, называется.
Тщетно пытаясь развалиться на жесткой поверхности, Азирафаэль за неимением другого занятия стал принюхиваться к невидимому, но всемогущему царству запахов.
Приобретенный дар был той еще забавой. Только вопреки ожиданиям любовь людей он почти не ощущал: у них она была слабой, точно шлейф плохого одеколона. Чувствовать ее — что прицениться к дешевке взамен дорогого оригинала. Никакого удовольствия. То ли дело распознавать что-то другое…
Вот со стороны улицы Креста потянуло кисловатым запахом подливы. Вдогонку ему летел более терпкий запах зарумянившейся хрустящей корочки. Должно быть каплун или гусь. Последний аккорд — легкая отдушка из петрушки и укропа. Пре-лес-тно!
Но Азирафаэль недолго тешил сам себя. Коварный восточный ветер разбился о лицо и ударил в нос клозетной вонью с сырого переулка. Парижане ходили до ветру, где придется, не размениваясь на нужники.
На своих задворках Париж смердел, как больной с недержанием. Навоз, моча, крысиный помет, сладостная гниль трухлявой древесины — всё это перемешалось и давно отсырело у него под задницей. Весна принесла очищающие воды, но вместо омывания только намешала липкую темную жижу. Дурная сиделка, только хуже сделала.
Ветер еще недолго побыл забиякой, но вскоре притомился: оставив пылать щеки после холодных пощечин, удовлетворился работой и исчез. Азирафаэль снова поймал ароматную нить готовящейся снеди и потянулся за ней. Слюна вязко накопилась во рту, и он уже был готов направить лошадей по этому манящему следу, но осознание невыполненного долга пригвоздило его назад.
Сиди, Азирафаэль. И бди. А то случится как в плохой комедии: Уриэль явится с дофином, а возница прохлаждается в трактире, опрокидывая в себя содержимое второй тарелки…
С тяжелым вздохом Азирафаэль продолжил невинно дразнить себя недосягаемым запахом еды, но неожиданно в эту идиллическую гармонию запахов вторгся захватчик. Тревога окатила тело, будто кто-то плеснул в него ледяной водой. Этот запах не должен быть тут. Так обычно пахнет… обычно пахнет…
Азирафаэль так и подскочил на месте, заслужив неодобрительное ржание лошадей.
Кроули
Со стороны улицы Канатной фабрики нарастал шум. Топот десятков подбитых гвоздями подошв заставил Азирафаэля пригнуться. Вскоре шум обрел форму полроты гвардейцев, возглавляемой парой гражданских:
— Ружья зарядить, стрелять только по команде! — гаркнул один до боли знакомым скрипучим голосом.
«Не может этого быть!»
«Это какая-то шутка».
Но если нос и уши могли обмануть, то своим глазам Азирафаэль пока доверял. И глаза вынесли уничтожающий вердикт.
Даже с такого расстояния Азирафаэль видел, как из-под тульи двууголки лезет знакомая рыжина. Блядская рыжина, которая слизевиком лезла во все щели.
Как раз сейчас этот паразит заползал в крепостные ворота Тампля, увлекая за собой настоящих, небутафорских солдат.
К сожалению, тысячелетия, проведенные за чтением книг, развили у Азирафаэля бурное воображение. Он во всех ужасающих деталях представил картину встречи отряда роялистов-недоучек с закаленной в боях гвардией: итог был предсказуем. С главарями отрядов все выходило ровным счетом да наоборот. Что представляет собой его толком не нюхавший пороха Кроули супротив стража-Уриэль с ее двуручным пламенеющим чудовищем?! Давид, поражающий Голиафа? Да этого Давида по стенке размажут.
«Блядь такая. В патриоты он записался. Ты у меня дома сесть не сможешь».
Сухой треск оружейных залпов столкнул Азирафаэля с облучка, несмотря на приказ Уриэль «сидеть и дожидаться её». Какая тут субординация, если в дело влезает Кроули?!
Стража из-за поднятой тревоги уже успела запереть ворота, но замок быстро сдался под одним маленьким чудом. Ошалелый караул выставил вперед штыки, но щелчка пальцев хватило, чтобы тот кардинально сменил место службы.
Минуя несколько флигелей, Азирафаэль юркнул под арку и очутился во внутреннем дворике крепости, где уже вовсю развернулось побоище.
Шальная пуля тут же пробила тулью его высокой шляпы. Нет, сегодня он не будет играть с судьбой в кости. Спрятаться за колонну базилики — вовсе не постыдное решение. Урывками он выглядывал из своего укрытия в надежде увидеть Кроули, Уриэль, чертового ребенка — хоть кого-нибудь. Но пороховой дым, не разгоняемым ветром, стоял столбом, превращая беготню сражавшихся в жутковатый театр теней. Он не мог чувствовать Кроули среди этой вони, как ни пытался.
— Болваны, я же велел брать живыми, — впрочем, голос Кроули быстро проклюнулся сквозь оружейный грохот, но тут же канул. По крайней мере Кроули где-то тут. Это успокаивало.
— Азирафаэль! — Уриэль тоже нашлась весьма скоро. Её шипение послышалось откуда-то справа. Азирафаэль повернул голову.
Уриэль стояла с грязным заморышем на руках, прячась через две колонны. Со всклокоченными волосами и звериным оскалом она метала в его сторону полные ненависти взгляды.
«Разве я о многом просила?!» — едва не кричало все ее существо.
Азирафаэль опустился на карачки и, миновав две колонны, приблизился к горе-спасительнице.
— ПОЧЕМУ ТЫ ТУТ?! — кажется, только присутствие полуживого мальчика спасло его от града проклятий.
— А где мне быть? Разве мы оговаривали такой сценарий?!
— Какой?! Там, где ты — болван, обрекший нас всех на провал?!
— Почему сразу провал? Где все остальные?
В глазах Уриэль блеснул злобный огонек:
— А ты поползай по брусчатке — всех найдешь! — Тут кто-то выстрелил над их головой, прямо из окна базилики. — А нет, обсчиталась. Но это ничего не меняет.
— Я… я все могу исправить! — щелчок пальцев заставил дула ружей разом умолкнуть.
Из рассеивающейся завесы дыма стали по одному появляться солдаты, недоуменно нажимавшие на спусковые крючки. Когда еще увидишь, чтобы у всех случилась одновременная осечка?
— Я выгадал для нас время. Бежим.
— Мы еще поговорим, — мрачно предупредила она и крепче прижала к себе мальчика.
Кажется, Уриэль прекрасно управляется с принцем и без него? Азирафаэль было повел их обратным путем, но со стороны ворот, как назло, спешило подкрепление. Васильковые мундиры возникали будто из-под земли, рассыпаясь во дворе на соцветия: кто за телегу, кто за тюки с сеном, а кто за центральным колодцем. Увы, его колодец сил был небездонным.
И что дальше? Путь к воротам — отрезан, оставался другой — узенький зазор между базиликой и донжоном, уводивший в зеленеющий сад. Футов двести до ближайшей стены по открытому пространству…
— Тогда через сад, — отмел опасения Азирафаэль. — Сделаем брешь в стене, и вперед — к свободе.
— Ты только бреши делать и умеешь, — огрызнулась Уриэль. — Что с транспортом?! Я летать не умею.
— Транспорт… — протянул Азирафаэль, судорожно раздумывая. Теоретически, он мог заставить фиакр подъехать к нужной точке. Не факт, что лошади прилежно двинутся в такт самоходке и не станут в панике тянуть оглоблю в разные стороны, но…
«У меня нет других идей».
— Обеспечу, — пообещал Азирафаэль. — Но мне нельзя отвлекаться. Прикрывай себя сама. И… его.
— Прекрасно! Просто… — Азирафаэль не стал дальше слушать.
Прикрыв глаза, он в деталях вспомнил, где оставил фиакр, и осторожно, словно приступил к ювелирной работе, мысленно потянул его на себя.
«Блядь».
Он будто вживую услышал скрип колес и испуганное ржание. Воображаемые звуки иглой впились в виски. Голова загудела, противясь этой связи.
«Не мое это», — сразу понял Азирафаэль, но, не отпуская образовавшуюся невидимую нить, продолжил сматывать клубок.
Видно, он побледнел, потому что Уриэль участливо спросила «ты как?» и, перехватив мальчишку одной рукой, стиснула его потные пальцы.
— Пошли. Быстрее, — она сама повела его к саду, изредка сворачивая, будто огибая что-то лежачее…
Господи. Какой он бесполезный.
Азирафаэль старался дышать ровно. Унять волнение. Позволишь дыханию и сердцебиению участиться — и связь зарябит вместе с непослушным телом. Он не мог объяснить, откуда это знает. Но знал.
Однако каждый новый шаг давался все тяжелее. Подскакивая на дорожных ухабах, фиакр плелся медленно, будто восходил на Голгофу. И без того громоздкий, в один момент он потяжелел еще больше, заставляя опустошать собственные резервы в разы быстрее. А, может, Уриэль прибавила ходу в преддверии скорой погони, и он не мог подстроиться?
Отсутствие пальбы только нагоняло жути. Казалось, что опасность таилась за каждым кустом. Но Азирафаэль при всем желании не мог перейти на бег.
По лицу потекли противные ручейки пота. Он хотел промокнуть лоб чистым платком или хотя бы рукавом, но боялся лишний раз глубоко вдохнуть. Ему нельзя подвести снова.
Когда они поравнялись с крепостной стеной, голова пульсировала отдельно от тела комком боли.
— Эй! Нашел, когда раскисать. Я не вынесу двоих.
Тошнило. Соленые галеты встали в горле хлипкой плотиной. Одно неосторожное движение — прорвет.
Он кивнул и быстро оборвал связь, посчитав, что фиакр прибыл на место и стоит как раз напротив них. Мешала только стена. Доброй средневековой кладки, из блоков известняка весом тысяча фунтов каждый. Под стать стенам Эдема…
— Делай свою брешь, — скомандовала Уриэль, постоянно озираясь.
Легко сказать! Но сдаваться рано. Как же тяжело… Хоть бы трещину дали! Бездарность. То-то Кроули живот надорвет. Хотя… Чуть повыше кладка посвежее, простой кирпич! А ну-ка…
Брешь открывала путь к спасению, но она же стала и последней каплей.
Он сбрызнул траву густой серой рвотой. Обжег горло сухим спазмом, и тело вернуло съеденное. Жгучие редкие слезы застлали глаза.
— Опять ты жрал, тупица, — поморщилась Уриэль. — Лезь первым. Примешь ребенка и подтянешь меня.
Он дышал тихо-тихо, принимая мальчишку.
Костлявый. Голова болтается поплавком. Осталось совсем чуть-чуть.
Уриэль, что же у тебя такие короткие руки! Наконец-то. За руку ухватилась, осталось только подтянуть. Дурак! Поддался чувствам и с перепугу растратил силы… Растратил все: и ангельские, и человеческие.
— Соберись, ты сможешь! Они нагоняют!
Последнее усилие — только бы не выпасть самому. Напряг руки, дрожат. Что это вдруг хлопнуло? Почему Уриэль уже не держится за него?
Звук лопнувшей струны разрезал воздух.
Шлепанье сапог подступало ближе, ближе. Что-то кричали. Что?
Азирафаэль не слышал. Только разжал пальцы, и бездуховная оболочка ухнула в подстилку из виноградных листьев.
Он спрыгнул, прежде чем очередная пуля успела выцепить его. В тревоге оглядел улицу — та оказалась такой же вымершей. Но посреди нее, хоть где-то удача! его уже дожидался фиакр. Взвалив на плечо изморенное тельце мальчика, Азирафаэль припустил к спасению. Зажившая рана напомнила о себе: правая нога надсадно заныла.
«Увезу… Увезу куда-нибудь, только за город».
«А-а-а, да что я могу! Маршрутом бегства занималась уже Уриэль…»
«Главное — смыться поскорее отсюда!»
Он было дернул за дверцу фиакра, но его встретили наставленным в грудь пистолетом из зашторенного окошка.
— Крик-крак, леденец — тут и сказочке конец! [1] — Прозвучал голос Кроули — его, без сомнения. На такое неприкрытое кривляние и ехидство было способно только одно существо. — На прогулку выбрались? Погодка стоит — м-м-м, просто прелесть!
Слащавый тон плохо вязался с щелчком взводимого курка. Болтовня о погоде — с карабкавшимися в брешь солдатами и горой трупов за его плечами. Кроули — с ним?
— Нет-нет-нет, только не сейчас! Ты не можешь, не имеешь права делать мне еще хуже!
Кроули выставил на свет свою объятую грустью (напускной, конечно) физиономию, и поправил дулом съехавшую на лоб двууголку:
— Ну с чего это я не имею, ангел? Свобода выбора, твои слова!
— Наплел на свою голову… — за спиной грянул новый выстрел. Азирафаэль вздрогнул, но пуля не просвистела. — Кроули! Пусти меня, у меня маленький ребенок!
— Ой, не играй на моих с-с-слабостях. Не с-с-сработает.
Грянул второй выстрел.
— Кроули!
— «Кроули»-«Кроули»! Я решу, когда они тебя пристрелят. А эта твоя где?
— Развоплотили. По твоей милости! — тщетно пытаясь унять злобу в голосе, Азирафаэль озирался по сторонам. — Они подступают…
— Говори, что был неправ.
— Ты с ума сошел!
— Да? Тогда я отпускаю экипаж, ты не против? — И Кроули вытянул вперед руку из окна фиакра. — Поговоришь с приятными людьми. Тебя-то я вытащу. Немного погодя. А за мальчонку не ручаюсь.
— Ты не выстрелишь, — сказал Азирафаэль.
Черный глаз пистолета равнодушно взирал на его лоб.
— Хочешь проверить?
Сомнение — большой грех. И на долю секунды Азирафаэль предался ему. Он уже начал просчитывать вариант «а не сломать ли ему руку», но потом понял простую истину. Не дорос Кроули еще до того, чтобы ставить ему мат.
— Держи ребенка, — сказал Азирафаэль и, проигнорировав черный глаз, распахнул дверцу. — И увози меня отсюда. Быстро.
— СВОЛОЧЬ.
— Еще слово в подобном тоне ко мне — и я с тобой больше не заговорю.
И действует. Безотказно. И пускай это удар ниже пояса, но Кроули первым нарушил правила игры.
Азирафаэль опустился на скамейку. Обнял себя руками.
Кроули прижал к себе мальчишку и оскалился, обнажив клыки. Что ж. Может быть, Азирафаэль был не прав, посчитав их однажды безобидными. В них есть немного яда. Не в той дозе, чтобы убить, но неприятности доставят еще те. Вырвать бы…
«Ты сможешь поставить его на место», — одернул себя Азирафаэль и прикрыл глаза.
Ему бы все вырвать, что мешает. Но Кроули не тронешь. Неприкосновенен. Хотя отпечатать на его заднице рубель [2] было бы только на пользу…
Фиакр тронулся под редкие изумленные возгласы.
Они сыграли в пат [3].
И ничего.
Париж, словно опоенный пустырником, продолжал дремать в неведении.
Три дня кряду Азирафаэль не смыкал глаз. Ему чудились шаги конвоиров на лестничной площадке и мерещились объявления о розыске.
На деле власти даже не объявили комендантский час для приличия. Под окнами продолжали преспокойно разгуливать коробейники с галантерейными товарами, патриоты-республиканцы в синих фраках и взиравшие на всех свысока санкюлоты. Будто принца никто и не освобождал. Хотя сложно считать освобождением перемещение из одних четырех стен в другие.
Кроули не проявил воображения и доставил фиакр на Сен-Сюльпис. Обозвал тупицей, под стать Уриэль:
— Дивлюсь тебе, честное слово. Зачем было тащить эту махину, когда можно править вожжами?!
На фиакр-призрак никто не обратил внимания. А если отсутствие кучера кого и смущало, кто станет трепать языком? Чего доброго, еще подозрительным сочтут.
Небеса, в отличие от людей, не безмолвствовали. Гавриил на следующий же день прислал записку. Тон записки был подчеркнуто вежливым, но между строк так и сочилось осуждение за грандиозный провал. Новыми указами, правда, записка не пестрела. «Заляг на дно» да «ищи новых людей», которым можно будет передать принца, как эстафету. Проще было бы уже самому перевезти дофина в Англию. Но Гавриил упорствовал, что участие людей должно быть в этом деле максимальным. В конце концов Земля — это их игровое поле. Ангелы — всего лишь стратеги. Не очень удачные, но какие есть.
По квартире плыл тонкий детский голосок. Азирафаэль сказал бы, что крохотная птичка поет свой реквием и все никак не уймется. В птичку хотелось запустить из рогатки и прекратить ее мучения.
— Ах, пойдут дела на лад!
Из уст народа слышим ежечасно:
Ах, пойдут дела на лад!
Назло упрямцам всё пойдёт прекрасно.
«Ах, пойдут дела на лад» — от этой фразы веяло тихой истерикой.
— Жаль, малец совсем кукушкой тронулся, — сказал Кроули, развалившись на диване. — Как бы он там нож у меня не достал. Он, конечно, в шкафу, но всегда можно подставить стул.
— Тише. Он может услышать.
— Так же, как твои просьбы «перестать»? Поспал бы ты, ангел. Ужасно выглядишь.
Азирафаэль потер дряблые подглазины. Бессонные ночи настругали в них синевы, в чем он убедился, столкнувшись с зеркалом. Кроули насмешливо (обидно) прокомментировал отражение «зато сочетается с радужкой!»
— Я не знаю, что с ним делать, — признался Азирафаэль.
— Не пробовал об этом подумать ДО похищения?!
— У УРИЭЛЬ БЫЛ ПЛАН. ЭТО ВСЕ ТЫ ВИНОВАТ. Столько людей погибло…и Уриэль… и все ИЗ-ЗА ТЕБЯ!
— Бросай разводить панихиду. Как погляжу, до недавнего времени их судьба тебя мало заботила. Да и план был убог. Я внес в него изюминку! Ты бы только видел лицо тюремного коменданта, когда перед ним заявился я с чрезвычайным приказом перехватить первый отряд. «Как прикажете понимать?» — Голос Кроули изменился, стал выше, звонче, как у Панча [4]. — «Оба приказа действительны! Какому верить?!» Если бы ваши не струхнули, вполне могли схватить и нас…
— Обхохочешься, — буркнул Азирафаэль, раздраженно постукивая по оконной раме. — Но если кто-то проговорится?
— А кто проговорится? Стараниями нашей доблестной нацгвардии зловещие козни Питта расстроены. Все роялисты ликвидированы на месте. Дофина поймали и посадили обратно в Тампль. Охрана утроена, Франция может спать спокойно… Так и быть. Я дарю тебе этого кукушонка. Он все равно… ну… того, — Кроули выразительно покрутил себе у виска. — Он хоть какие-то другие песни знает?!
— Еще Марсельезу.
— Все хуже, чем я думал.
— Я тебя не простил, Кроули. Так и знай.
— Далось мне твое прощение, — сказал Кроули, глядя в потолок.
Азирафаэль некоторое время помолчал, отвернувшись от Кроули и рассеянно рассматривая подрастающую рассаду на подоконнике. Кажется, пополнения посадочного материала больше не предвидится.
Кроули нарушил тишину:
— Но в одном ты прав: в Париже небезопасно. Повсюду негласно разосланы ориентировки на нашего маленького гостя. Агенты Робеспьера его ищут.
— Что ж. Тогда мне лучше уехать?.. — Азирафаэль погладил крохотный желтый цветок, вылезший у основания помидорной веточки. Несмотря на глухую злость, он не мог не признать: Кроули — волшебник. То, что природа мучительно создает месяц, у него получалось сотворить за неделю.
— Да. Тебе лучше уехать.
— Хорошо, — сказал Азирафаэль и расстался с желтыми лепестками. — Так действительно будет лучше.
***
— Осмелюсь доложить, что каких-либо волнений в секции по поводу процесса над Шометтом не обнаружено. Закрытие собраний секций в целом встречено с пониманием. Практически каждый день через наш Комитет передают письма с выражением искренней признательности Комитету общественного спасения за его труды в упрочении нации. Сохранение максимума зарплат тоже не встречает противодействия. Повысилось производство пеньки… гх-м. Но селитра отстает. Пока. Ударными темпами нагоним. Кстати. Я женился.
Робеспьер точил карандаши ножом. Вверх-вниз-вверх-вниз. Стружка летела на стол. Но едва была произнесена последняя фраза, ножичек соскочил, отломив только что очищенный грифель. Ну вот. Теперь все начинать сначала.
— Женились? Право, это неожиданно.
— Почему?
— Почему? Жениться в пору, когда истинный патриот приносит частные интересы в жертву общественным? Все то, что сосредоточивается в гнусном слове «личное», возбуждает пристрастие к мелким делам и презрение к крупным, должно быть отброшено или подавлено вами. И потом. Истинный брак как сердечное согласие двух людей — удел глубоко добродетельных. А после увиденного мною в окне, я сомневаюсь, что вы в полной мере отвечаете заявленным требованиям. Только сделаете девушку несчастной.
— А вы подглядывали, стало быть? Не по-республикански как-то…
— Подозревать всех и вся — тоже добродетель, — Робеспьер снова взял ножичек и вернулся к карандашам.
— Это вы меня в содомиты, что ли, записали?
— Ни в кого я вас не записывал, — сказал Робеспьер. — Уголовному кодексу совершенно безразлично, кто с кем делит постель.
— Но не вам, — развеселился Кроули.
Карандаш брямкнул о стол. Очередной испорченный грифель. Только на этот раз капнула кровь.
Ах, бедный-бедный Робеспьер. То, что таится в душе годами, так легко проступает алым от малейшего укола.
Кроули сделал плавный шаг к столу. Затем еще один.
Кровь с порезанного пальца впитывалась в подложенную бумагу для горстки серой стружки.
Интересно, примет ли Неподкупный помощь от него?
— Делать выбор — значит лишить себя половины удовольствий, — Кроули экспансивно потянул Робеспьера за руку. — Женщина — продукт лишь одного ребра Адама. А у него их еще двадцать три…
— Я же дал вам понять, как отношусь к этому мракобесию.
— Это взаимно. Как насчет того, чтобы вместе придумать новое? — Кроули быстро слизнул кровь, рождая невесомую искорку.
Робеспьер тут же боязливо отдернул руку и прижал ее к груди. Но затем с недоверием взглянул на порезанный палец:
— А болеть перестало…
Настырное любопытство обернулось случайным обезболиванием? А он не подозревал, что так умеет.
— Я уезжаю, — сказал Кроули. — На медовый месяц. Раз в декаду буду объявляться в секции, но все-таки хочу вас предупредить. Мне надо что-то написать?
Робеспьер, слишком увлеченный созерцанием пальца, только отрицательно качнул головой.
Довольный собой, Кроули покинул дом Дюпле, воспользовавшись специально пристроенной снаружи флигеля лестницей: с недавних пор он предпочитал обходить стороной гостиную этого дома (Элеонора, поначалу веселившая своим обиженным видом, под конец стала раздражать).
Ну разве он не молодец? Ведь Робеспьер ни разу не заговорил с ним о происшествии в Тампле. Хотя не мог не знать. А все почему? Может, потому, что умница-Кроули освободил себя от объяснений, обеспечив себе железное алиби?
А кто мастерски замял историю с похищением, подыскав похожего мальчонку-голодранца (тот был только рад, что пересядет на регулярные тюремные харчи)? Кроули!
Найдется ли принц или нет — для Франции он все равно продолжал сидеть в Тампле.
Да, пришлось немного замараться. Но, по большому счету, он только всех спас.
Комиссар двадцать третьей секции [5] теперь ему должен — если б не Кроули, над тем бы висели недогляд за дофином и нож гильотины.
К тому же Робеспьер прогнал хандру, не оставлявшую его с казни Дантона и Демулена — а то и раньше. Уж что-что, а розыски такого важного беглеца вернут ему рабочую форму.
Блестяще! И республику уберёг, и в глазах Робеспьера подрос. А Азирафаэль… как будто он его не знает. Азирафаэль — он отходчивый. Ну, подуется с недельку, а там уж при первом виде домашнего шпика растает в огарок свечи.
Думая в том же ключе, Кроули поспешил в направлении острова Сите. Багаж сам себя не соберет. Хотя это Азирафаэль еще с утра укладывал платья в котомки и суетился, будто намечался грандиозный переезд. Кроули планировал взять в путь только себя и рассаду.
Каюта Моргана была типичной капитанской каютой, что лишь усиливало ощущение нереальности происходящего. Сон. Загробная жизнь. Ведь не мог же на самом деле дон Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и-Бомонт, граф де ла Вега, попасть в плен к английской каналье Моргану! Значит — это всего лишь сон, и проснется Тоньо дома, в Саламанке, с тяжелой после вчерашней попойки головой, и не будет ни этих трех с лишим лет на флоте, ни пиратов, ни предателей, ни мальчишки Моргана. Или — сразу в аду, как и обещала ему маменька. Успел он нагрешить на ад или не успел?.. Ждет ли его там ненавистный братец, обрадуется ли встрече среди котлов?..
Да к чертям брата. Пока на ад не похоже, и слава тебе, Пресвятая Дева.
Мысленно перекрестившись, Тони принялся разглядывать каюту. Не сказать, что за годы морской службы Тоньо перевидал их сотню, но довольно, чтобы понять: дисциплина на пиратском бриге — на зависть регулярному испанскому флоту. Идеальная чистота, порядок и чуть ли не свежие цветы на столе. То есть, в самом деле цветок. Белая орхидея в стеклянном горшке, по какому-то капризу природы расцветшая в феврале. И, само собой, до черта карт по стенам, причем добрая половина — испанские. Трофейные, надо полагать, вряд ли Морган покупал их на базаре.
Но карты и цветы — это были мелочи, сущие мелочи. Главным была бадья ведер на двадцать посреди каюты, аккурат между накрытым к ужину на две персоны столом и застеленной расписным шелком кроватью. Над бадьей поднимался парок и пахло пресной водой. Вы только вдумайтесь, двадцать ведер пресной воды для купания сэра капитана, и это посреди океана! Вот где роскошь, столичным щеголям не понять.
К сожалению, забраться в бадью прямо в грязной одежде Тоньо не удалось. Пират усадил его в кресло возле накрытого стола и ушел, подмигнув от двери. А Тоньо — остался. У стола. Накрытого. Со связанными руками.
Каналья Морган! Так издеваться — это талант нужен. Природное призвание.
А к кракенам его. Как уже говорилось, благородные доны так просто не сдаются.
Чуток поерзав в кресле, Тони развалился поудобнее, хоть со связанными за спиной руками и было сложно изобразить позу «благородный дон отдыхать изволят», прикрыл глаза и… сам того не ожидая, уснул. Видимо, утомился-таки за полные сутки маневров и боя. Морская баталия — это вам не серенады под балконом петь. Даже не прекрасных донн портреты рисовать.
Эх! Где те донны, где те портреты…
То есть понятно где — на берегу остались, это Тоньо пришлось идти на флот, подальше от старшего брата и прочих неприятностей. Но об этом — потом. А сейчас благородный дон уснул, и спал… а бог его знает, сколько. Но чтобы увидеть во сне обожаемую Саламанку и прелестную донну Марию де лос Анхелес Инезилью Молину, ему хватило.
Ах, какой это был сладкий сон! Вот только досадно, скрип двери разбудил его в самый неподходящий момент, когда донна Анхелес уже упала ему в руки и готова была отдаться, но… кракена в глотку этому, этому…
Не успев открыть глаз и сообразить, где он, Тоньо сгруппировался, готовый выхватить шпагу и драться — или быстро-быстро бежать, смотря по обстоятельствам. И лишь через целую секунду вспомнил, сообразил, кто тут может скрипеть дверью, осознал все ту же невыносимую легкость и пустоту бытия… и смирился. Господь дал, Господь и вернет, когда будет нужно. А пока можно немножко насладиться подаренными Им часами жизни ли, смерти, не суть.
Тоньо расслабился, даром что штаны после сна были сильно тесны, а руки затекли. Лениво открыл глаза, зевнул.
На пороге стоял Морган.
Тот самый Морган, что снился ему битых два года, и все больше повешенным на рее бородатым битюгом, вроде его чифа.
Шпагу бы! Да хоть завалящий ножик и свободные руки! А там можно и по доске, и на рею — за такое благое дело Пресвятая Дева сразу в рай запишет, и пусть братец скрипит зубами на чертовой сковороде в одиночестве.
— Прошу прощения за задержку, благородный дон, э-э-э-э?.. — голос у Моргана был хрипловатым и по-мальчишески высоким, словно ему лет пятнадцать, не более. Странно. Нескладно. Не может быть сэру Моргану пятнадцати, он уже года три как капитан. Но это же сон? Сон, определенно. А во сне может быть все, даже пятнадцатилетний капитан — гроза морей.
— Граф де ла Вега, к вашим услугам, сэр Морган, — ухмыльнулся Тоньо, мол, триста каракатиц тебе в суп, а не мои услуги: за невыносимой легкостью бытия не получалось даже ненавидеть, хоть Тоньо и твердо знал, что ненавидеть англичан — его святой долг.
— Граф де ла Вега, сын герцога Альба, — довольно кивнул мальчишка, словно бы не «Санта-Маргарита» гонялась за ним по морям и океанам, а он за «Санта-Маргаритой», и все ради Тоньо. Пройдя на середину каюты, Морган попробовал пальцем воду, обернулся к Тоньо. — А ваше имя?
— Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и-Бомонт, — Тоньо ухмыльнулся еще нахальнее и веселее. — Можно просто — ваша светлость.
Морган опять рассмеялся, легко и заразительно, словно они вот уже лет сто дружат. Каналья.
Тоньо заинтересованно поднял бровь:
— Над чем смеетесь, сэр Морган? Налейте и мне.
— Благородный дон Антонио, вы дадите слово чести, что не попытаетесь убить меня и сбежать, если я вас сейчас развяжу? Вам бы не помешало вымыться и перекусить…
— Мне бы еще не помешало отыметь симпатичную девицу, благородный сэр Морган. У вас тут случайно не завалялась? После боя, знаете ли, так хочется. — Вот тут Тоньо был совершенно искренен. Горячка боя такая, знаете ли, горячка! На столб в юбке бросаться начнешь. Да еще донна Анхелес пригрезилась.
— Горячая ванна тоже отлично снимает напряжение, дон Антонио, — улыбнулся пират, оценивающе оглядев его с головы до ног и, похоже, снова оставшись довольным.
— Какая досада, сэр Морган, а я уж понадеялся, что вы родня той самой фее Моргане. За каким чертом я вам сдался чистый и сытый?
Морган пожал плечами.
— Вы доблестный враг, дон Антонио, я мало таких видел. Мне бы хотелось провести вечер в приятной беседе. А может, и не один. К тому же, — он снова заулыбался, — вы ведь достаточно благоразумны, чтобы предпочесть удобный плен трюму, нет?
— Я ужасно благоразумен, сэр Морган, как вы уже заметили, — Тоньо сделал лицо, как на утренней мессе, и едва не рассмеялся, нарушив всю игру: уж очень все это было нереально, особенно его собственная уверенность в искренности Моргана. Потом вздохнул. — Ладно, от приятной беседы, особенно если к ней прилагается кальвадос из сундука капитана Родригеса, благородный дон не откажется никогда.
— Так вы даете слово чести? — переспросил настырный пират.
— Вы злопамятны, сэр Морган. — Тоньо улыбнулся со всем возможным очарованием. — Даю слово чести, что не попытаюсь бежать до завтрашнего рассвета. Для приятной беседы нам хватит.
Морган кивнул, открыл дверь и гаркнул:
— Эй, долейте бадью кипятком!
Пока несли кипяток, Морган еще раз осмотрел Тоньо с ног до головы, снова кивнул и вышел. На пару минут, не больше. Вернулся с ворохом одежды, сказал:
— Вам нужно будет переодеться, дон Антонио.
— С превеликим удовольствием, сэр Морган. Мой камзол вчера вышел из моды.
Одежду пират сбросил на кровать, а в его руках осталась плоская шкатулка. Из нее Морган вынул темный флакон в богатой оплетке. Даже сквозь дразнящие запахи жареного мяса и маринованных артишоков, — между прочим, из личных запасов самого Тоньо — чувствовался тонкий сандаловый аромат.
— Индийское? Неплохо, — не скрывая зависти, пробормотал он. За флакончик раза в два меньше он несколько лет назад отдал стоимость приличного скакуна.
Уронив несколько капель драгоценного масла в воду, Морган убрал шкатулку с флаконом в шкафчик и, подойдя к креслу, ловко перерезал веревки. Тони мог бы поклясться, что здоровенный нож возник в его руке сам по себе и так же невесть как и куда исчез, едва надобность в нем отпала.
— Раздевайтесь, дон Антонио, — не то велел, не то попросил Морган.
Тоньо не заставил себя упрашивать. Разделся донага, и не подумав стесняться возбуждения, сбросил грязные тряпки на пол и влез в бадью.
Райское наслаждение! Ну, не считая того что вода попала в порез на боку и в еще несколько ссадин и ранок. И вообще он как-то внезапно почувствовал, что устал, избит и голоден, как собака, и никакой прекрасной донны ему сейчас не светит — даже завалящей служанки, и той на «Розе Кардиффа» не сыщешь. Но это все было неважно. Вода! Горячая, пресная, лишь самую малость подсоленная!
Спасибо тебе, Пресвятая Дева Мария!
— А меня вы поблагодарить не хотите, дон Антонио? — Пират наблюдал за ним с выражением, которое определению не поддавалось.
Тоньо поднял бровь и вопросил тоном пастыря с той же утренней мессы:
— Что такое благодарность человеческая перед ликом божиим, сэр Морган? А сейчас ангелы смотрят с небес и радуются вашей несказанной доброте и милосердию. Вам зачтется, не сомневайтесь.
Морган, против ожидания, промолчал. Только что глаза потемнели. Не то от злости, не то… о, черт.
Похоже, не только благородным донам после боя хочется всякого разного. А Морган, говорят, уже года два не сходил на берег. По крайне мере, «Санта-Маргарита» и весь прочий испанский флот всячески об том заботились.
К тому же благородный граф де ла Вега — если верить придворным льстецам — самый красивый мужчина Испании. Да даже если верить не льстецам, а лишь зеркалу и доннам — все равно самый красивый мужчина Испании. Ну, разве что папа, герцог Альба, не хуже. Выдержанное вино и все такое.
Грех даже думать о том, почему Морган смотрит на него с таким странным выражением!
Но…
Но этот его взгляд будоражит не хуже клинка у горла, и эта его улыбка, почти девичья…
Сон и наваждение!
Поймав взгляд Моргана, Тоньо слегка потянулся и усмехнулся. Не то что дразнил, но… а черт знает, зачем.
Глаза пирата потемнели еще. Он подошел ближе и, ничуть не смущаясь, стал Тоньо рассматривать. Потом зачерпнул мыла из кувшина, склонился и начал мыло по Тоньо растирать. Это было хорошо. Нет, не то слово — хорошо. Изумительно. Вот именно то самое, чего не хватало для полноты счастья вдобавок к горячей воде и сандаловому маслу. У пирата были на удивление маленькие и тонкие руки, совсем девичьи, и касался нежно — если забыть про мозоли от клинка, легко было поверить, что его моет донна Анхелес… Нет, сейчас было даже лучше, и уж точно острее. Похоже, смерть — отличная приправа.
Откинув голову, Тоньо закрыл глаза и позволил Моргану исполнять обязанности горничной. В особенно удачные моменты даже постанывал и фырчал от удовольствия. А заодно — чтобы подразнить Моргана. Безрассудно? Опасно? Тем лучше! Все равно терять уже нечего, а в такие игры Тоньо никогда не играл. Честно говоря, и пробовать не хотелось, ему и без того хватало развлечений — да и Святая Инквизиция за такие развлечения грозила костром. Ну так почему бы сейчас, в короткий миг между жизнью и смертью, не откусить напоследок малую толику запретного плода? Совсем малую!
— Вы так явно наслаждаетесь, — протянул пират у самого уха. — Я даже завидую.
Тоньо тихонько засмеялся, сообразив, что ему только что сказали. Морган, проклятый Морган, завидует мертвецу!
Ну так завидуй. И запоминай, черт тебя раздери! Это твой последний вечер. Я, дон Антонио Гарсия Альварес де Толедо-и-Бомонт, тебе обещаю!
А Морган ткнулся носом ему в шею, сзади, и почти прижимаясь губами к коже, тихо и хрипло сказал:
— Ты так пахнешь… Тоньо…
На миг показалось, что вместо Моргана позади него оказалась девица. Голос, запах, дыхание… Наваждение! И от этого наваждения бедра свело судорогой.
Проклятье! Как смеет пират казаться благородной девицей? И какого черта его собственное тело реагирует на мальчишку, как на девицу?!
Тоньо протянул руку назад, схватил Моргана за волосы, чуть обернулся и встретился с ним взглядом. Глаза у пирата были шальные, будто вот прямо сейчас — на абордаж.
— Ты об этом хотел побеседовать, сэр Морган?
— Нет, — Морган улыбнулся.
— Какая досада… — сказал Тоньо хрипло-мягко, как бархатной лапой со спрятанными когтями погладил.
Мальчишка опустил ресницы. Светлые, как и волосы, зато длинные и пушистые, на зависть доннам. И улыбнулся.
— Да, понимаю, после боя… Однако, нас ждет ужин, Антонио… вы же позволите звать вас просто по имени?
— О, у меня есть шанс что-то вам не позволить, мой гостеприимный хозяин? — рассмеялся Тоньо.
— Ну я же не буду к чему-то принуждать моего благородного гостя, — ответил Морган ему в тон.
— В этом месте должна зазвучать сарабанда, виолы и гобой, — прикрыв глаза, сказал Тоньо. — А потом — сольная ария благородного пирата, на авансцене. Прим-тенор. Сэр Морган, у вас тенор?
— Очевидно, альт, дон Антонио.
— Альтино, — поправил Тоньо. — В самый раз для ужасно юного, но уже безумно благородного героя.
— Меня трудно назвать благородным героем. — Морган отступил на шаг.
— А мне достанется речитатив и ариозо Злодея, — не слушая возражений, продолжил Тоньо. — Бас, пурпурный плащ, зловещий грим…
— Выбирайтесь, Антонио. — Пират отступил еще на шаг. — Ужин остывает.
— О, ужин!
Тоньо резко вскочил, разбрызгав воду и облив Моргана. Тот от неожиданности плюхнулся на ковер и засмеялся. А Тоньо, приняв величественную позу, пропел — басом, как обещал — на мотив популярной любовной арии: «Ужин, о прекрасный ужин, я так ждал тебя, приди же в мои объятия!»
Под смех публики он раскланялся во все стороны, поймал воображаемый букет, понюхал его, скривился и отбросил в Моргана. Вышагнул из бадьи, вытянул из кучи тряпок штаны, начал надевать.
Не вставая с ковра, Морган смотрел на него потемневшими почти до черноты глазами.
Потом шепнул:
— Антонио, ты…
— Если ты будешь так на меня смотреть, Морган, я тебя перепутаю с девицей, — оборвал его Тоньо совсем обыденным тоном и повернулся строго в профиль, чтобы пират уж никак не упустил выдающегося зрелища. Смесь ненависти, опасности, веселья и чистого незамутненного телесного удовольствия действовала безотказно.
— Попробуешь — убью, — хрипло прошептал Морган; он дышал тяжело и неровно, похоже, на него тоже действовало безотказно, только что-то свое. — Давай ужинать…
— Ой, напугал кролика терновым кустом, — усмехнулся Тоньо. И, поймав недоуменный взгляд пирата, пояснил: — Я и так уже мертв, Морган.
— О нет. Ты жив. Пойдем к столу. — Морган так и не сводил с него глаз.
— Морган, вставай, — Тоньо потянул его за руку, поднял с пола…
Случайно так вышло или нет, но Морган оказался совсем близко, почти кожа к коже… да черт с ним, с батистом, все равно — близко, жарко. Совсем не похоже на смерть. И сердце у Моргана стучало сумасшедшими кастаньетами.
Мальчишка.
Даже убивать жалко.
А до рассвета еще чертовски долго. Целая жизнь.
К черту. До рассвета можно ни о чем не думать. Слово чести — такая удобная штука!
Морган опомнился. Сказал почти ровно, не сбивая дыхания:
— Ну же, гость, идем к столу. Не оскорбляй моего кока.
Тоньо рассмеялся.
— Оскорбить кока? Никогда! Это мясо пахнет просто божественно!
Потом они ели и беседовали, как старинные друзья. О погоде, видах на урожай, особенностях английского и испанского такелажа и прочих ужасно важных и интересных вещах. Целых три перемены блюд, глядя друг другу в глаза. И Тоньо все яснее понимал, что не хочет умирать один. Впрочем, и умирать хотелось все меньше, даром что его жизнь закончилась вот уже три часа как.
Обещанная Степаном премия от галаполиции пришла первого мая вечером и шокировала суммой – двадцать пять тысяч галактов! Не просто много, а очень много! Если это – десять процентов от суммы найденного, то сколько же всего обнаружили галаполицейские в сданных им Степаном полупереваренных сомом гаджетах? На эти деньги реально можно было оформить аренду особняка на месяц, купить хотя бы краску и кисти и начать ремонт.
Опять было совещание с Кариной, Светланой и Зией – и если Зия была настроена максимально решительно и готова была звонить какому-то своему знакомому капитану в отставке и пригласить его на должность начальника охраны и воспитателя для киборгов, то у Карины настроение было прямо противоположное:
— …этих денег хватит на месяц. А дальше? Что будем делать дальше? Побираться? И так спасибо волонтёрам, помогают… на кормосмесь пока хватает… и на выкуп киборгов небольшой запас есть, а что дальше?..
Платон сидел тихо и в разговор уже не вмешивался. Думал о словах Нины. Миллион! – она так сказала, чтобы он отступился и не покупал более билетов. Она уверена, что выиграть такую сумму в лотерею невозможно… но – попробовать-то стоит! Карточка у него осталась, деньги на ней есть… и не было сказано, что этот миллион должен выпасть на один билет и за один раз… значит, надо покупать билеты, разрешённые десять штук в месяц – и удача улыбнётся! И рано или поздно общая сумма выигрыша сравняется с миллионом! – только надо всё записывать и учитывать, чтобы через год или полтора предъявить ей расчёт сумм, затраченных на покупку билетов и выигрышей по этим билетам. И она не сможет отказаться от свадьбы с ним – и сможет пойти на свадьбу Змея нарядной и в высоком статусе матери жениха. Надо поставить перед собой цель – и двигаться к ней! Он подключился к сайту лотереи и купил очередные десять билетов.
Тем временем совещание было закончено решением Светланы:
— Вы обе правы… и особняк хорош, и денег мало… но отступать мы не будем. Завтра же оформим аренду на месяц и начнём ремонт. В середине мая день… то есть, «Ночь в музее», потом начнётся туристический сезон… заработаем. Зия, звони своему знакомому… только желательно, чтобы жильё себе он нашёл рядом с особняком, так как на работу придётся ходить в любое время дня и ночи. А я займусь организацией второго благотворительного аукциона в пользу ОЗРК.
На этом и договорились.
Утром второго мая Карина и Родион оформили особняк в аренду на месяц с правом последующего выкупа всего здания для двух почти родственных организаций – отделения ОЗРК, занимающегося спасением киборгов, и ЦНР «Лада», собирающегося этих киборгов обучать и трудоустраивать – и вечером устроили праздник в парке этого особняка. Но перед тем, как праздновать, Дамир, Бернард и Леон вырубили лишние кусты, подправили и покрасили забор и вычистили площадку вокруг беседки, а Варя, Эстер и Лариса вымыли беседку внутри и снаружи.
Гостей пришло больше, чем могла вместить беседка, — все сотрудники ОЗРК с киборгами и почти все мастера «Лады», и тоже с киборгами, — и потому DEX’ы вынесли из флигеля найденные там столы и стулья, а Зия купила скатерти на эти столы. И снова люди и киборги сидели все вместе и вместе ели приготовленный Дамиром и Бернардом куриный шашлык, пили чай с пирогами и тортом и знакомились с домом, где предстояло жить и работать.
Когда начало темнеть, во двор особняка вошел мужчина лет сорока пяти с явно военной выправкой и у стоящего у ворот Родиона спросил Зию. Она вышла его встретить, проводила к беседке и представила:
— Знакомьтесь, Гаркун Игорь Леонидович, космодесантник на пенсии, офицер, наш новый начальник охраны и… Карина Ашотовна, примете Игоря воспитателем?
— Воспитателем? Для кого? — удивилась Карина, – нам завхоз нужнее.
— Для малолетних… у меня опыт работы в детском доме… в соседней области. Был как раз начальником охраны, уволился по причине отсутствия педагогического образования… там какие-то изменения в их инструкции, теперь даже охранники должны хотя бы педучилище закончить, — ответил гость, — у вас же киборги… те же малолетки…
— Но с психотравмами и боевым опытом. И бывшие под пытками. У вас есть опыт реабилитации боевых машин? — было заметно, что Карине бывший военный не очень-то понравился.
— Есть такой опыт, сам DEX’ов от развлечений спасал. Тут одно дело, когда в бою DEX’а вместо себя гонишь. Это нормально, их для этого и сделали. И совсем другое, когда бойцы от нечего делать DEX’а ставят и тупо избивают. Это пресекал. Всегда и везде.
Гость был спокоен и отвечал уверенно, и Нина сразу как-то поняла, что именно такой человек в ОЗРК обязательно должен быть. Но в разговор пока не вмешивалась.
— Даже так? Тогда знакомьтесь с Вашими воспитанниками… правда, живут они в семьях своих опекунов, при нашем нынешнем офисе нет общежития для киборгов. — Карина подозвала Леона и попросила найти всех киборгов и всем подойти к ней ненадолго, — знакомьтесь, это Леон, Бернард, Дамир… они DEX’ы. Ещё есть Хельги, он «семёрка» и сейчас охраняет офис… кстати, Леон, съезди в офис и отправь сюда Хельги на полчаса, пусть тоже попразднует. Останешься там вместо него… и Мышку отправь тоже, она может остаться здесь и помогать при ремонте.
Нина позвала Дамира, познакомила с новым сотрудником и отправила за Гией, точно так же попросив его остаться ненадолго в офисе для охраны.
Карина тем временем знакомила гостя с Irien’ами:
— Это Платон, он под опекой Нины Павловны. Это Златко и Эстер…
— Irien’ы? В ОЗРК? Они же…
— А что Вас так удивляет? Irien тоже киборг. У нас и Bond есть среди подопечных… Грант, подойди, пожалуйста… познакомься, это наш начальник охраны… и по совместительству завхоз и воспитатель.
Грант подошел и протянул руку для пожатия:
— Добрый вечер. Как добрались? Вам должно быть тесно в гостиничном номере… здесь можно снять жилье подешевле и понадежнее. Родион в этом разбирается и может помочь.
— Втроём? — спросила Зия, — Гуля тоже здесь? А ещё кто?
— Да. Она с подругой… я ей телохранительницу-DEX-6 купил… на распродаже. Гуля юрист и хотела бы устроиться здесь на работу.
При слове «юрист» подошла Нина:
— У нас в музее как раз юрист ушла на пенсию и место свободно.
— Но на сайте музея пока нет объявления, что требуется юрист.
— Тамара Елизаровна ещё в больнице. А пока она лечится, уволить её нельзя. Но Гулю можно принять временно, пока она лечится. Но заявление она уже написала. Так что место будет… а кто эта Гуля? Это её полное имя?
— Племянница. Гульназ полностью. А откуда ты узнал, что я не один и что я в гостинице? — с подозрением уставился Игорь на Гранта.
Тот усмехнулся:
— Я же Bond. Я умею добывать информацию. Так Вы нас познакомите?
— Завтра. Сегодня самому надо всё узнать, что и где. Кто старший в ОЗРК? Кому писать заявление о приёме на работу?
Карина повела нового сотрудника в дом, а Грант скинул Нине найденное в закрытой полицейской сети досье на Игоря и Гулю. Послужной список и количество наград впечатлили. Вдовец, своих детей нет, воспитывает племянницу. Гульназ Алиева закончила Ново-Санкт-Петербургский Университет, юрист, не замужем, детей нет, опыта работы по специальности нет, двадцать четыре года.
Нина закрыла файл. Вздохнула:
— Надеюсь, сработаемся. А то у нас как в музее. Чисто женский коллектив… пока что. Из людей… в этом смысле… — поправилась, глядя на Платона. Он к женскому полу не относился, но корочку сотрудника ОЗРК имел.
Праздник закончился танцами, когда совсем стемнело. Златко танцевал со Светланой, Родион переминался на одном месте с Эстер, пытавшейся его научить вальсу, Платон осмелился пригласить Нину – и она была рада примирению с ним… разошлись по домам только к ночи, а трое DEX’ов из «Лады» остались охранять здание и парк.
***
Уже дома Нина обнаружила на видеофоне смс — всё-таки пришло приглашение на день рождения Миры и разрешено было взять троих сопровождающих при условии знания ими местных обычаев. Это было и неожиданно и ожидаемо одновременно — Нина, зная обычаи, предполагала, что будет праздник со множеством приглашенных, но не ожидала, что пригласят и её с киборгами.
И надо было не только купить подарок, но и продумать, в какой одежде лететь и кого из киборгов взять для сопровождения. Подарком озадачила Василия, одежду попросила подобрать Платона, а вот кого взять из киборгов — решила подумать сама.
Во-первых, в момент спрашивания за столом останутся только женщины… теоретически. Значит, нужна одна… или две… кибер-девушки. Злата — подходящий вариант. Или взять с собой Варю? Ей не помешает познакомиться с местными — пригодится в будущем. Но — Варя и Дамир будут заняты на ремонте особняка, ведь Варя, как дизайнер интерьеров, составила ещё и проект внутреннего ремонта. Значит, полетит Злата… то есть, сначала надо залететь за ней на Жемчужный остров.
Так. А из парней — взять Василия. Узнать только, нет ли у него экскурсии завтра… и Платона. Пригодится – куда без него? Змей прилетит сам. Позвонила Василию, он даже обрадовался — такое приключение не каждый день бывает — и стал советоваться, какой подобрать подарок для Миры, причём такой, чтобы было полезно, и чтобы вручить можно было от имени всех.
— Видеофон есть у нее? Есть… а чего у неё нет? Путёвку в тропики? Одну не отпустят, а оплачивать ещё кому-то дорого. Киборга? Так их уже селить некуда… А если… полететь к морю…
— А если… новую программу на любого её киборга по выбору? — тихо предложил Платон.
— Мысль стоящая… но для этого надо приглашать программиста, а со мной и так летят двое… трое. Надо что-то, что можно вручить торжественно и красиво. Думайте… а о приглашении программиста ОЗРК надо договориться на любой другой день. Ребята, пообщайтесь с деревенскими киборгами, узнайте, какие точно нужны программы и обновления и можете даже день назначить, когда Родион прилетит.
Утром Василий прилетел в восемь и привез подарок, упакованный в красивую плёнку.
— Это очень полезный подарок… надеюсь, ей понравится. Большая Земная энциклопедия на инфокристаллах. Ей ещё экзамены сдавать, потом, может, захочет поступать учиться дальше. Пригодится.
— Хороший подарок… у тебя деньги остались?
— Мне хватит. До зарплаты.
Нина перевела на карточку Василия полсотни галактов и стала собираться. Платон подобрал ей самое простое длинное платье её любимого коричневого цвета, но к нему добавил бледно-желтую косынку на плечи, узкий жёлтый пояс и янтарные бусы. Получилось скромно, но нарядно и празднично. А затем подал Нине в подарок Мире изготовленные им серьги-бабочки и вышитую бисером ленту в косу с косником на конце.
В приглашении значилось, что праздник начнется в три часа пополудни — и потому сначала Нина зашла в дом на Домашнем острове. Ворон и Авиэль уже начали добычу жемчуга и показали Нине шкатулку с обработанным и отсортированным жемчугом:
— Вот накопим ещё немного и можно будет сдать. Здесь сто двадцать пять грамм… вот двести грамм будет и сдадим. Крупных почти нет, мелочь. А так мы уже на трети берега раковины проверили.
— Хорошо. Просто замечательно… но… холодно ещё жемчуг собирать… но спасибо! Из продуктов что-нибудь нужно?
— Нужно… не срочно, можно и не сегодня. Заканчивается кофе, нет какао и нужны специи. Если можно, пришлите фруктов… дыню или арбуз. Семена нужны… Я скину список Платону.
***
В три часа пополудни Нина уже вручила подарок Мире и садилась за стол почти напротив почти напротив именинницы — для городской гостьи место было почётным. Рядом с Ниной села Злата, а Василий, Платон и Змей, которых за этот стол никто не позвал, отошли в сторону к группе парней – смотреть, плясать, бузить, общаться и ждать своей очереди сесть за стол.
Мира и её кибер-девушки прислуживали за столом, иногда присаживались на несколько минут и снова шли приносить и уносить тарелки. После первых поздравлений и первых рыбников девушки побежали хороводить – на подсохших полянах за деревней как раз отмечали Красную горку.
Нина заметила, как по-разному одеты девушки — девочки до пятнадцати лет имели на голове только ленту и одну ленту в косе, девушки чуть постарше кроме уже более широкой и украшенной ленты на голове или вышитой перевязки имели две-четыре ленты в косе и украшения на конце косы — косники. Первые только смотрели, как хороводят и гуляют старшие девушки, вторые могли водить хороводы и гулять по деревне с парнями.
И была ещё одна группа из трех девушек. Высокий головной убор каждой из них был почти сплошь покрыт вышивкой. Это, по словам Голубы, — просватанные девушки из соседних деревень, которые уже в этом году должны были выйти замуж. У этих девушек были богатые сарафаны с вышитыми душегрейками и шали на плечах – и в общих хороводах они уже не участвовали.
Все трое были в возрасте чуть старше двадцати лет и, по словам Голубы, ходили в таких нарядах редко:
— …у них сейчас каникулы, вот и нарядились, пока в своём краю. Вот улетят на учебу и снова натянут джинсы и майки. Грустно это… и почему они стесняются носить родное в большом городе? Ведь так красиво было бы, если бы все носили родную одежду… постоянно.
…предопределенность, заложенная преобладанием Света или Тьмы при рождении — условна. Двуединые оставили своим детям путь к свободе. Каждый темный шер может возвыситься над судьбой и избежать Бездны.
Ману Одноглазый, трактат «О свободе», запрещенный к прочтению, распространению и хранению.
Вечер того же дня. Южный тракт, где-то между Кардалоной и Суардом
Дамиен шер Дюбрайн
Сумерки застали их в дороге, на подъезде к какой-то деревеньке: белые домики, зеленые виноградные холмы, апельсиновые сады, оливы… Идиллия, шис ее дери.
— За вами Мертвый гонится, мой светлый шер? — впервые за весь день заговорил с ним Бастерхази.
Его утренние попытки легкого приятельского трепа (целых две) не считались, все равно Дайм на них не отвечал.
Дайм мысленно выругался: темный был непозволительно близок к истине. Не то чтобы за ним гнался именно Мертвый, но…
— Достаточно вас, мой темный шер, — холодно ответил Дайм.
Белый коршун на его плече недовольно заклекотал, чувствуя его настроение. Тот самый коршун, который принес от Аномалии ответ в целых, шис их дери, две строчки. Очень вежливые, обтекаемые и недоверчивые две строчки. Которые Дайм, разумеется, не показал Бастерхази, но совершенно не был уверен в том, что Бастерхази не в курсе, что там написано. Никогда нельзя недооценивать темного шера. Так же, как никогда нельзя доверять темному шеру. Азы, написанные кровью и выученные Даймом еще на заре его службы в Магбезопасности.
— Вы так спешите обрадовать ее высочество Ристану, мой светлый шер? — не пожелал отвязаться Бастерхази.
— Оставлю эту честь вам, Бастерхази. — Дайм с ненавистью глянул сначала на пылающие закатом облака, затем на уходящую за горизонт стрелу Южного тракта. — У меня нет времени на дипломатические танцы.
— О, так вас ждет прекрасная дама в Метрополии… — насмешливо протянул темный.
Дайм еле сдержался, чтобы не запустить в него чем-нибудь тяжелым, вроде запрещенной «серой гнили» или хотя бы «молота раскаяния». Нельзя, Бастерхази при исполнении. И вообще не виноват. Вот если бы «раскаянием» можно было приложить августейшего братца Люкреса!..
— Хм… похоже, я ошибся, вас ждет не дама… — темный продолжал нарываться. — Юный прелестный адепт? Помнится, среди светлых целителей попадаются весьма, да, весьма…
— Шли бы вы в Бездну, Бастерхази.
— Предпочту вон ту таверну. Вы как хотите, мой светлый шер, а я буду ночевать под крышей. И в кровати.
Шисом драный Бастархази дал шенкелей своей химере и вырвался вперед. Успел всего на полкорпуса – еще не хватало уступить ему и здесь! Так что к таверне Дайм пришел первым. Всего на четверть корпуса, но – первым! Правда, разгоряченный Шутник попытался укусить химеру, та зашипела и плюнула какой-то едкой дрянью… в общем, им с Бастерхази пришлось еще и растаскивать зверюг и самим загонять в конюшню, в денники на противоположных ее концах. И ставить щиты, чтобы разгоряченные зверюги не разнесли конюшню по бревнышку.
— Надеюсь, ваша тварь не подпалит здесь все, темный шер.
— Ну что вы, мой светлый шер, без приказа – никогда! Кстати, вы уверены, что ваша тварь не пытается закусить конюхом? А, нет, всего лишь его рубахой… — и темный заржал на зависть всей конюшне.
— Не подходи близко, если жизнь дорога, — проигнорировав насмешки Бастерхази, Дайм бросил осеняющему себя светлым окружьем конюху монету. — Насыпь ему овса и проваливай.
Поймав серебряную «сестрицу» на лету — монету прозвали так за изображение солнца на реверсе — конюх поклонился, быстро высыпал в ясли полмешка овса и сбежал, заливать шок вином и рассказывать свежайшую сплетню о конях-людоедах. И шис с ним. Слухом больше, слухом меньше, Магбезопасности плевать.
Дайм бы тоже не отказался залить утренний разговор со Светлейшим чем-нибудь крепким. И ведь ничего неожиданного Светлейший не сказал. Всего лишь выслушал отчет о ликвидации стихийной аномалии, предварительной аттестации дара и передал приказ императора:
— Ты должен сделать все возможное и невозможное, чтобы ее высочество Шуалейда сама захотела замуж за его императорское высочество Люкреса. Чтобы она влюбилась в него, как весенняя кошка. Его высочеству нужны ее верность и безусловное доверие.
Дайм чуть не поперхнулся. Вот так просто, да? Верность и безусловное доверие! От параноидальной менталистки – безусловное доверие! А подвязку Светлой не надо? Твою же…
— Его высочеству плевать, что Аномалия не светлая и никогда не будет светлой? Да она Люкреса раздавит и не заметит, с его-то жалким огрызком дара!
— Не твоя забота, Дюбрайн. — Светлейший, разбуженный на рассвете, был не особенно любезен. — Тебе сказано – делай. И не забудь, она ни в коем случае не должна получить темную категорию. Головой отвечаешь.
— Она сумрачная, мой светлейший шер, и сумрачной останется. И кроме того – неадекватная менталистка. Люкрес не понимает, на ком собрался жениться!
— Понимает или нет, не твое дело.
— Вы… — Дайм проглотил вертевшиеся на языке ругательства и медленно выдохнул, так же медленно вдохнул и спросил совершенно ровно: — Я могу сопроводить Аномалию в крепость Сойки?
— Еще чего. От основной службы тебя никто не освобождал. Через неделю ты должен быть в Метрополии, а через две – на границе с Ледяными баронствами. Там завелась какая-то дрянь, надо разобраться.
— И как, по-вашему, я буду…
— Как хочешь! — оборвал его Светлейший. — Письма пиши, на ушах танцуй. Приказ слышал, наизусть выучил — выполняй, полковник Дюбрайн!
— Слушаюсь, мой генерал! — рявкнул Дайм в гаснущее зеркало, от чего зеркало треснуло и со звоном осыпалось, длинно выругался…
Хорошо, что он надежно запер комнату двойным защитным контуром. Бастерхази не мог слышать, как он лается со Светлейшим Парьеном и как потом воет от боли. Печать не одобряет ни таких эмоций, ни таких слов в адрес августейшего папеньки, да живет он вечно. Правда, за завтраком, где Дайм с трудом заставил себя хотя бы выпить шамьет, Бастерхази смотрел на него очень понимающе. Почти сочувственно. Его счастье, что только почти – посмей темный его пожалеть, Дайм бы убил. На месте. И плевать, что потом с ним сделал бы Конвент за нападение на полпреда при исполнении.
Полчаса медитации и упражнений по методу Тхемши (да, и от темных бывает польза!) помогли Дайму прийти в себя, выровнять эмоции и избавиться от выворачивающей наизнанку боли. Он даже смог написать Шуалейде вполне пристойное любовное письмо… ладно, писал он вполне искренне, она же менталистка, вранье почувствует на раз. Потому и не подписался, только поставил оттиск собственного кольца с кугуаром. И торжественно поклялся сам себе, что спасет несчастного неразумного брата, а с ним и обожаемого папочку от страшной ошибки и ужасного кошмара в лице Аномалии. Он же верен императору? Верен! Всегда, во всем, и никаких собственных интересов. Все – только во благо империи и Элиаса Брайнона лично.
Пойманную прямо в саду птицу он зачаровал на совесть, вплетя в нее тончайшим намеком манок на императорскую кровь. Не приворот, упаси Светлая! Всего лишь обещание тепла, понимания и доверия. И восхищение. Свое собственное, неподдельное восхищение Аномалией. А что драгоценнейший братец Люкрес обоссался бы, увидев прошлым вечером столь желанную невесту – не проблемы Дайма. Совершенно не его. Ему сказано делать все возможное и невозможное, вот он и делает. И еще добавит. Столько, сколько потребуется.
…А вечером, в таверне неподалеку от Суарда, они с Бастерхази напились. Темный ни о чем не спрашивал, не подначивал – ничего. Просто молча принес в комнату Дайма четыре бутылки крепчайшего гномьего самогона на можжевеловой ягоде, три поставил на стол. С четвертой сам уселся на дальний от Дайма конец кровати, единственного места в комнате, где вообще можно было присесть.
Жареная рыба на закуску уже стыла на столе, Дайм к ужину так и не притронулся. Тошнило. Весь этот шисов день. И было противно от самого себя. Обманывать Аномалию… Светлая, ей всего пятнадцать! Девочка всю жизнь проторчала в богами забытой крепости, собственного отца видела от силы три раза, никогда и никому не была нужна – и рискнула собой, отбила перевал у зургов. И вот ей достойная награда — стать оружием в руках шисова интригана Люкреса. Оружием, племенной кобылой и…
Нет, Дайм даже думать не хотел о том, что будет, когда она все поймет. Не с ним самим будет. Он-то наверняка выберется даже из-под гнева Аномалии, а у Люкреса и всех, кто окажется рядом вряд ли шансов уцелеть больше, чем было у зургов. Возможно, не только у Люкреса, но и у всей Метрополии. Там, конечно же, Конвент – но успеет ли Конвент, вот в чем вопрос.
— У тебя такое лицо, словно ты собрался на Мертвого с одной рогаткой, — тихо, словно в никуда, сказал Бастерхази.
— Рогатка – страшная сила, — пожал плечами Дайм, отхлебнул самогона и заставил себя улыбнуться, чтобы не показывать Бастерхази, до чего ж ему погано.
Рогатка. Когда-то у него была. В детстве. Когда он понятия не имел, что это такое – быть бастардом императора. Когда у него были любящие родители, младший брат и мечта выучиться в Магадемии, стать великим магистром и совершить подвиг.
М-да. Желай осторожнее, как любит говорить учитель. Мечта-то сбылась – и учеба в Магадемии, у самого Светлейшего Парьена, и служба в легендарной Магбезопасности, и до шиса лысого подвигов во славу империи.
— Тебе никогда не хотелось все бросить и смотаться на край света, Дюбрайн? — так же, в никуда, продолжил Бастерхази. — Просто почувствовать себя свободным. От всего этого. Светлые, темные, интересы империи, судьбы мира… Ты не представляешь, как меня это все достало. Идти туда, куда тебя тянут за ниточки. Делать то, что нужно кукловодам. И ждать, бесконечно ждать, когда же им надоест в тебя играть, о тебе забудут и позволят просто жить.
— Никогда не надоест, — едва слышно отозвался Дайм и отхлебнул еще самогона: его оставалось на донышке.
— Никогда, — согласился Бастерхази. — А мне надоело. Выпендриваться, бодаться с тобой, делать вид, что все это мне зачем-то нужно… боги, какая чушь!..
— А что же тебе нужно на самом деле, Бастерхази?
— То же, что и тебе, Дюбрайн. Свобода. — Темный улыбнулся одной стороной рта. Выглядело это жутко, словно трещина в ритуальной маске зуржьего шамана. — Всего лишь свобода.
— Еще один Ману, — хмыкнул Дайм, щелчком пальцев зажигая свет, то есть рассыпая по комнате светящиеся шарики. — Свобода, равенство и братство, а, Бастерхази?
Почему-то светлячки получились не шариками, как обычно, а глазами. Моргающими, безумными разноцветными и разнокалиберными глазами, которые порхали по всей комнате. Жуть.
— К Мертвому равенство и братство, Дюбрайн. — Бастерхази отмахнулся о самого наглого глаза, решившего рассмотреть его поближе. — Я хочу свободу лично для себя, а все прочие могут и дальше развлекаться… а, к Мертвому! Надо выпить еще!
— Надо, — согласился Дайм. — За свободу лично для себя, Бастерхази. За шисом драную недостижимую мечту!
— А… недостижимую… — Бастерхази отрывисто засмеялся, сжимая горлышко бутылки, словно в уличной драке. — Светлые… вы, светлые, полные идиоты. Вы – свободны, вас после смерти не ждет Бездна.
— Зачем ей ждать? — Дайму вдруг стало весело. Глупый Бастерхази, куда ему понимать, что Бездна – она уже тут, что только сегодня утром Дайм выбрался из нее. Ненадолго. Она ждет, терпеливо ждет единственной ошибки, единственного неверного шага… — У каждого она своя, Бастерхази. За Бездну!
Он потянулся с почти пустой бутылкой вперед, навстречу такой же бутылке в руке Бастерхази – и тут светящиеся глаза вокруг него закружились, Дайм потерял равновесие…
Шисов темный поймал его, и почему-то его черные, полные пламени глаза оказались совсем близко, а его руки на плечах Дайм – горячими, крепкими, почти как гномий самогон.
— Ты видел Бездну, ты знаешь, — совершенно непонятно чему улыбнулся Бастерхази и прижался лбом ко лбу Дайма. — Ты тоже не хочешь туда, мой светлый шер.
— Вербовать меня – дурная идея, Бастерхази, — непослушными губами ответил Дайм.
Непослушными и горящими. Слишком близко. Слишком! Нельзя так, он же темный… враг… да пошел он…
Но вместо того, чтобы оттолкнуть Бастерхази, Дайм положил руки ему на плечи. Горячие, словно весь он, темный шер, был из огня. Манящего, ласкового, ручного огня…
Двуединые, какой же бред лезет в голову, кто-то слишком много пил!..
— Сам дурак, — в голосе Бастерхази прорезались рокочущие нотки, словно ревущее пламя. — Ты вообще представляешь, что могут светлый и темный вместе? Да этот Мертвым драный Конвент…
Не Конвент, отчетливо понял Дайм. Темнейший Паук лично. Незабвенный учитель, оставивший на теле Бастерхази несколько десятков шрамов и дюжину плохо сросшихся переломов. Тростью. В основном – тростью. Пару раз Дайм даже видел, как именно Паук это делает, тот не стеснялся лупить учеников прилюдно.
— Драный Конвент, говоришь.
— К шисовым дыссам драный Конвент. Ты… мы с тобой вместе… Они не сунутся в Валанту… ты будешь отличным королем, я — твоим придворным, Мертвый дери, магом… Шуалейда – королевой. Нашей королевой, Дамиен.
— А как же свобода, равенство и… — Дайм хотел с насмешкой, а вышло с тоской.
— В Бездну, — прорычал Бастерхази. — Трое, Дамиен, нас может быть трое.
Дайм дрогнул от того, как шисов темный произнес его имя. С какой страстью. Так просто поверить, правда же? Темный мозгокрут, не зря Парьен предлагал амулет… или зря? Трое – свет, тьма и сумрак… шис… это даже не Конвент-радуга, это… даже у Ману в ордене Одноглазой Рыбы не было сумрачного шера…
— Ты с ума сошел, Бастерхази, — Дайм попытался его все же оттолкнуть, но руки сами вцепились в его плечи, не желая отрываться. Слишком хорошо он помнил прошлую ночь.
— Ты давно мечтаешь показать шисовы хвосты своим братцам… — горячечно шептал Бастерхази, — ну же, светлый, подумай головой! Головой подумай… хочешь, забирай Ристану себе… ну?
— Что ну, кретин ты темный? Хочешь ритуал Ману? Веришь, что эта дрянь сработает как надо, а не разнесет здесь все, как в Ирсиде? Еще одни Багряные Пески, твою мать!
— К Мертвому ритуалы, Пески и Конвент! Всех к Мертвому! Нам хватит силы без всяких ритуалов, ты же видел, ты же сам видел…
О да. Еще как видел. И чувствовал. Пил дармовую силу, прекрасную и первозданную, как в день, когда родились Драконы. И отдать ее, эту силу – темному? Тому, кто полсотни лет проучился у Темнейшего? Сумасшедшему маньяку? Хотя почему отдать-то, взять самому, снять к шисовым дыссам Печать…
Острая, словно раскаленный прут, боль прошила его насквозь, до искр из глаз, до стона через закушенную губу. Нельзя было думать о Печати, какой же он дурак, злые боги, какой же!..
Додумать эту ценную мысль Дайм не успел. Его закушенной губы коснулся горячий, пахнущий самогоном язык, и тут же чужой рот впился в его рот, выпил его стон и его боль, и чужие руки притиснули его к твердому, раскаленному телу. Знакомому. Привычному. Необходимому.
Проклятье, когда он успел?..
Эту мысль Дайм тоже не успел додумать. Без ошеломляющей боли в голове вдруг стало легко и пусто – ровно настолько пусто, что единственный вопрос «почему бы и нет?» словно повис под куполом черепа, написанный горящими буквами… боги, какой же бред…
— Дамиен… — выдохнул ему в рот Бастерхази, и снова поцеловал, но внезапно – нежно, сумасшедше нежно.
К шисам. Он просто не будет ни о чем думать. Вообще. Ни ритуалов, ни печатей, ни-че-го!
— Ты слишком одет, — выдохнул Дайм, едва касаясь губами губ, ощущая чужое дыхание и сумасшедшее биение чужого сердца, а главное – нежную, послушную тьму, ластящуюся к нему, ласкающую его всего, целиком. И почему-то безумно захотелось тоже назвать темного по имени, попробовать это имя на вкус: — Роне.
— Так исправь это, мой светлый шер, — шепнул темный и потянулся к пуговицам его френча.
Дайм – тоже. Он понятия не имел, с чего ему вздумалось раздевать темного руками, а не магией, но… нет, и руками, и магией – Дайм касался Роне неторопливо, вдумчиво, изучая его… или его шисов камзол… кажется, кто-то разучился расстегивать пуговицы пальцами… когда он вообще в последний раз это делал, в детстве?..
В пустой голове порхали какие-то глупые обрывки мыслей, а тело – тело наслаждалось и пело. Каждое касание света к тьме, кожи к коже, осторожное, словно к незнакомому артефакту, к шкатулке с чумой… Темный Бастерхази, Роне, чума и холера… полет и пламя… мягкое и уютное, словно камин осенним вечером, словно…
Бездна. Ему в спину дышит Бездна, а они оба стоят на самом краю и смотрят вниз, в бездонную изначальную тьму.
— К Мертвому, — выдохнул Дайм и рванул наполовину расстегнутую сорочку с плеч Роне, уткнулся лицом в обнаженную, солоноватую кожу, лизнул и тут же прикусил, и толкнул на спину, скользя ладонями по бокам, цепляя штаны.
Роне с тихим, сквозь зубы, ругательством приподнял бедра, позволяя раздеть себя – и потереться щекой о смуглый вздрагивающий живот, поймать губами курчавые черные волоски, снова прикусить… И выпутать его ноги из штанов – едва не смеясь… нет, смеясь над собственной глупостью… Они, взрослые шеры, раздевают друг друга, словно какие-то подростки…
— Мне нравится. — Дайм огладил бедра и колени Роне, приподнявшись и глядя ему в глаза. Туманные, сумасшедшие. Ждущие. — Ты красивый, мой темный шер.
Вместо ответа Роне запустил пальцы ему в волосы, надавил на затылок – и Дайм склонил голову, коснулся губами шелковой, тугой головки. Пальцы в его волосах резко сжались, бедра под его ладонями напряглись, застыли…
— Дамиен, — тихо, прерывисто попросил Бастерхази. — Ну же… Мертвый тебя… пожалуйста!..
Согревая дыханием подрагивающий член, Дайм перехватил запястья Роне, с силой прижал к кровати. Выслушал придушенный, полный болезненно-сладкого предвкушения стон, и только тогда взял его в рот. Неторопливо, аккуратно. Удивляясь самому себе: он что, взаправду делает это с Бастерхази?! Кто-то здесь сошел с ума.
Возможно, оба.
Плевать… то есть… вкусно. Терпко, солоновато и сладко одновременно. И горячо.
Стоило Дайму чуть сильнее сжать губы и позволить стволу скользнуть глубже, темный под ним выгнулся и застонал, почти закричал.
Дайм и сам готов был кричать от пронзившего его наслаждения – странного, темного, проникающего куда-то в самую его суть. На миг ему показалось, что он пьет тьму, что тьма хлещет ему в горло, заполняет его – и он испугался. Всего на миг. Ведь это всего лишь секс! Сладкий, до сумасшествия сладкий, запретный секс с темным. Но не больше!
И не меньше.
Выпустив член изо рта, но не отпуская рук Роне, Дайм навис над ним, коленом раздвинул его ноги — Роне даже не думал противиться. Он вообще ни о чем не думал, лишь рвано и неглубоко дышал, жмурился, запрокидывал голову и шептал:
— Еще, дери тебя… еще, Дамиен!..
— Мне нравится, как ты просишь, Роне, — хрипло сказал Дайм и едва-едва касаясь лизнул ствол.
Бастерхази дернулся ему навстречу, и Дайма захлестнуло волной чужого желания – отчаянного, недоверчивого, на разрыв, словно шисову темному никто и никогда не делал минета. Словно его никто и никогда даже не целовал.
Чушь какая лезет в голову. Бастерхази перетрахал половину Валанты, о его любовных похождениях уже баллады слагают. Тоже еще, восьмидесятилетний девственник нашелся.
Однако…
— Пожалуйста, еще, — попросил Бастерхази так, что у Дайма закружилась голова, а яйца почти зазвенели от напряжения.
— Не могу отказать, когда ты так просишь.
Дайм снова обхватил ствол губами и медленно, бессовестно медленно насадился на него – так, что головка уперлась в горло, растянула его…
— Я… запомню это… — прохрипел Роне, словно член был в его горле, а не Дайма.
И ведь запомнит, шисов сын. И Дайм – тоже запомнит. Все до последней мелочи, даром что выпита бутылка гномьего самогона. Такое забыть невозможно.
Отпустив запястья Роне – кажется, сжимал так, что синяки останутся, хорошо хоть не сломал — Дайм взял в ладонь его яйца, послушал новый стон пополам с руганью, и еще один – когда скользнул пальцами ниже и надавил на сжатый вход.
«Масло», — подумал он, даже не дав себе труда визуализировать искомое.
Масло – вроде оливковое, холодное — тут же оказалось на его пальцах, и он просунул внутрь сразу два.
Роне застонал громче, вцепился в его волосы – насадить на себя, опять до самого горла… Дайм ему позволил. И, почти вынув пальцы, втиснул их снова, до упора, одновременно сглатывая и сжимая горлом головку.
На этот раз Роне закричал, мучительно и хрипло, выгнулся под Даймом, по его телу прошла судорожная волна.
Резко снявшись с его члена и вытащив пальцы, Дайм скользнул всем телом вверх, придавил Роне собой — живот к животу, член к члену… Шис, он же сам сейчас кончит только от того, как под ним дрожит натянутое струной тело!
— Ты орешь, будто тебя никогда раньше не трахали, Бастерхази. — Дайм погладил его по щеке и заглянул в черные, ничего не соображающие глаза.
— Не трахали, — замедленно, словно язык его не слушался, отозвался Бастерхази и замолк, прикрыл глаза, потерся щекой о Даймову ладонь.
Дайм уже решил, что темный не соображает даже, что несет – но тут полные пламени глаза распахнулись, уставились на него, пересохшие губы искривились в какой-то безумной усмешке, и Бастерхази резко и внятно сказал:
— Самоубийц не было, — и улыбнулся, невероятно довольный, обхватил Дайма ногами за бедра.
— Значит, я рискую… — Дайм потерся членом о скользкую от масла промежность, прижал Бастерхази всем весом, и все это – не отрывая взгляда от его глаз. — Ну, можешь попробовать меня убить, Роне.
— И убью… — Тьма, пронизанная огненно-лиловыми разломами, обняла и спеленала Дайма, влилась в него вместо воздуха, и на миг показалось: убьет, вот уже почти убил, и ничего уже не сделать. — Если ты посмеешь остановиться, мой светлый… Дайм.
Бастерхази шевельнулся под ним, подался вверх, потянулся к нему – и Дайм толкнулся вперед, в него, одним резким движением, и…
И не осталось ничего больше, только это движение – в нем, навстречу друг другу, еще ближе, еще глубже, еще…
Дайм даже не понял, что это за судорога прошла по позвоночнику, почему перед глазами цветные пятна, что вообще происходит – он просто выплеснулся, весь, до конца, слился с этой прекрасной тьмой, такой родной и необходимой, и утонул в прибое черного океана, лижущего белый песок.
Он выплывал долго и неохотно, и только потому, что был не один. Рядом, одним целым с ним был… любовник? Брат? Он сам, только с другой стороны?..
Неважно. Ничего не важно. Кроме того, что он теперь не боится заглянуть в Бездну. Потому что знает, что там на самом деле. Ни-че-го. Нет никакой Бездны. Только Свет и Тьма, Брат и Сестра – два лика единого целого, как он сам и…
— Совсем не страшно, Роне, там совсем ничего нет, — поделился он со своим темным братом самым важным открытием…
И уснул, улыбаясь и обнимая Бастерхази.
Наверное, если бы Дайм не уснул, он бы услышал, как темный шер сказал:
— Спи, Дайм, мой светлый шер. Спи. У нас… почти… почти получилось…
Может быть, он бы даже почувствовал, как темный шер укладывает его рядом, накрывает одеялом и снова обнимает, бережно касаясь губами его бровей.
Но наверняка бы решил, что ему примерещилось.
Встречать нас выбегают все. Даже старые бабки, которые всю зиму пластом лежали. Я выхожу из вертушки первым под настороженное молчание. Но когда выходит улыбающаяся Жамах и поднимает малыша над головой, раздался такой рев, что я уши ладонями зажимаю. Малыш, конечно, заплакал.
А у меня на шее повисает Ксапа, чуть с ног не сбивает. Обмусолила всего. Бабам только бы целоваться. Я, правда, тоже по ней соскучился.
Жамах передает Ксапе малыша, чтоб не раздавили. А Ксапа — мне. И — с Жамах обниматься.
— Ух ты! Прическа, заколки! Ты выглядишь на все сто!
— Так плохо? — ужасается Жамах. — О, души предков!
— Наоборот, хорошо! Это не о годах, это у нас так говорят. Потом объясню. Боже, ты губы накрасила!
— У них все так делают.
— А то я не знаю!
И опять обнимаются. Вдесятером. Валятся на землю, смеются. Хотел я им малыша отдать, отмахиваются, отвяжись, мол. Так, с малышом на руках к Мудру с Головачом и подхожу.
— Все нормально, — говорю. — Пацана родила. Обычаи у чудиков совсем иные, но живут сытно. С голоду к нам не полезут. А об остальном вечером расскажу.
— Они к тебе уважительно отнеслись? — спрашивает Мудр.
— Не знаю, что у них уважительным считается. Я по-ихнему оделся, по-ихнему говорил. Они меня за своего приняли. У них не как у нас. Если на их языке говоришь, значит, свой. Девки у них красивые и любопытные. Как узнают, что я издалека, расспрашивать начинают, как живем, да что делаем. С открытым ртом слушают. Мужики солиднее себя ведут. И все чем-то озабочены, куда-то торопятся, какие-то дела у них. Суетливые они. И у них очень шумно. Ни одного тихого места нет, везде звуки такие незнакомые. Поначалу тревожно, а потом привыкаешь. А еще их очень много. Правду Ксапа
говорила. Так много, что я и не знал раньше, что столько бывает. Они всех своих в лицо упомнить не могут, поэтому по одежке да по говору судят.
Тут к нам подходит Михаил с парнями, которые вертушку вели, вежливо здоровается, парней представляет. Говорит, что наши вещи выгрузил, а сейчас улетает. Дела у него, надо гляциологов на точку закинуть. Прилетит через три дня. Прощаемся за руку, Михаил даже малышу ручку пожал.
Забираются они в вертушку, поднимаются в небо, делают круг и снова садятся. Высаживают из вертушки Жука, обзывают зайцем и улетают уже по-настоящему.
Когда все успокаиваются, расходятся по вамам, Ксапа нам с Жамах ДОПРОС устраивает. Ну, Жамах мало видела, из больницы не выходила, да все больше с девками о парнях болтала. А я два дня по городу ходил, с Михаилом подолгу беседовал. Мне и отдуваться приходится.
Мечталка с девками СУП варит. Девки набились ей в помощницы, чтоб наши рассказы послушать. А мы с Жамах наконец-то настоящую еду едим. У чудиков в еде тоже мясо попадается, но кусочки маленькие, на один укус. И готовят они странно, не так, как мы.
Руки после еды вытираю, тут уважаемые люди приходят, рассаживаются. Тесно становится в ваме, девкам приходится уйти. А нам с Жамах — опять рассказывать. Ксапа слушает, губы кусает.
— Что не так? — спрашиваю.
— Не пойму я Медведева. Умный он, сволочь. Я себя рядом с ним полной дурой чувствую.
— Нормальный охотник, зря ты его ругаешь.
— Может, и зря. Но почему он от надзорщиков вас прятал? По закону наоборот, должен был на весь мир раструбить.
— Зачем?
— Чтоб надзорщики не дали этот мир тихой сапой захватить. И сейчас — прилетел, вас высадил и улетел. Как будто так и надо. Чтоб мы к ним привыкали. Что они, мол, друзья, почти свои.
— А разве нет?
— А разве да? Ты не знаешь, что американцы с индейцами сделали. Что европейцы с австралийскими аборигенами.
— Про аборигенов мне Михаил немного рассказывал.
— А как русские чукчей споили, рассказывал?
— Алкоголиков показывал. Так мне и сказал, чтоб к спиртному не прикасался. Оно для нас хуже протухшего мяса и ядовитых грибов.
Охотники сидят молча, слушают нашу перепалку, на ус мотают. Это Ксапа так говорит. Никогда еще у меня с Ксапой таких разногласий не было. Мне Михаил нравится, Жамах нравится, Ксапе не нравится. И ведь сама не может сказать, чем.
А за те несколько дней, что нас с Жамах не было, жизнь общества сильно изменилась. Малышня мячом в футбол играет. Мяч Михаил привез, правила Ксапа объяснила. Охотники — все — новые копья мастерят. Михаил два ящика охотничьих ножей оставил. Если боковинки рукоятки обломать,
из ножа отличный наконечник копья выходит. Острый, прочный! А ножей много. У всех охотников на поясе с одной стороны фляга, с другой — нож в ножнах. И бабам ножей хватило. Никогда у нас таких хороших ножей не было.
Когда Ксапа печку клала, ей чугунов не хватало. Теперь посуды у баб навалом, самой разной. Сковородки, миски, кастрюли, котлы, ведра, тазы. И все металлические или эмалированные. Совсем как те, что я в больнице видел. У мужиков свои игрушки — топоры, лопаты, пилы, молотки какие-то. И бинокли. Топор, кстати, тоже для охоты использовать можно. А еще — плащи из пленки. Легкие, и воду совсем не пропускают. Так что чудики в нашем обществе теперь очень уважаемые люди.
Вечером в хызе сказки рассказываем. Сначала Жук — как на вертушке летал, потом Жамах, а под конец — я. Долго рассказываем. Слушают нас с раскрытыми ртами, вопросы задают. На которые мы не можем ответить, Ксапа отвечает. Жамах свои документы по рукам пускает. Все удивляются, там
картинка, на которой Жамах как живая нарисована. Ксапа объясняет, что по документам чудики своих от чужих отличают. Потом берет документы, раскрывает, взвизгивает от восторга и вслух читает:
— Чубарова Жамах Тибетовна. Место рождения — республика Коми, поселок Синдор. Ой, не могу! Жамах, у тебя теперь двойное гражданство!
Радуются все. Новая жизнь в общество пришла. С каждым днем чудес все больше. Сначала носилка. Потом водопровод, теплый хыз, туалет. А за последние дни — все то, о чем Ксапа в сказках рассказывала.
Ночью меня будит Жамах. А ее — малыш. То ли описался, то ли есть захотел. Когда грудничок в ваме, всем спать плохо.
Но дело не в нем. Ксапы в ваме нет. Жамах говорит, она в хызе. Сидит на пустых ящиках и плачет. Я одежку накидываю, электрический фонарь беру, разыскивать иду. Рядом сажусь, к себе прижимаю. Ни о чем не спрашиваю, знаю, сама расскажет. Так и есть. Похлюпала-похлюпала носом, в меня лбом уткнувшись, рассказывать начала.
— Я говорила тебе, что Медведев что-то замышляет. Сегодня ночью, когда помогала маленькому памперсы менять, поняла наконец. Он тебе о наркотиках рассказывал?
— Не помню. Вроде, слышал такое слово.
— Наркотики — это такая гадость, один раз попробуешь, потом жить без них не можешь.
Мы же, вроде, свое едим и пьем. В больнице мы с Жамах вместе со всеми ели. Не было в еде ничего такого.
Ксапа головой качает.
— У тебя на поясе нож висит. Он хороший?
— Очень хороший!
— А ты сам можешь такой сделать?
— Я — нет. Может, Головач теперь сделает.
— И Головач не сделает, — качает головой Ксапа. — В том-то все и дело. Ладно, идем спать. Холодно тут.
Долго я уснуть не могу, ворочаюсь, над ее словами думаю. Ничего не понимаю, если честно.
– Я надеюсь, насчет «непременно будет тонуть» – это всё-таки сплетни…
Ангелина Васильевна загадочно пожала плечами.
– Я доподлинно знаю только один случай, когда его предсказание сбылось. Давно было, ещё спасательная станция работала. Гуманитарную помощь раздавали, а тёте Паше не дали почему-то, хотя положено было. Она обиделась очень, даже плакала. Так Смирнов пришел в сельсовет, при всём честном народе кулаком по столу стукнул и говорит тогдашней секретарше: «Вот будет твой Андрейка тонуть – пальцем не шевельну!» Андрейка – это её сын старший, не маленький уже был, лет четырнадцати… Она аж побелела, сама к тете Паше прибежала, не только гуманитарную помощь отдала – ещё от себя конфет добавила и банку кофе. А через неделю её Андрейка с вышки в воду прыгнул неудачно – сейчас на пляже вышки уже нет, разобрали… Видно, оглушило его, ребятня смотрит – а он не выныривает. И Смирнов как знал – моторку свою разбил, не успел остановиться, на ходу за ним нырнул. Три раза нырял – вытащил. Откачали… Я думаю, с тех пор эти слухи о нем и ходили, одного совпадения для появления «легенды» вполне достаточно. – Она улыбнулась.
– Милая такая шуточка – напугать женщину смертью ребёнка… – осклабился Ковалев. – За банку кофе…
– Я думаю, тогда он не шутил вовсе. Знаете, есть такое выражение: как в воду глядел… Кто его знает, может, и вправду глядел… Баба Ксеня редко насчет людей ошибалась…
Ковалев вспомнил вдруг разговор с Селивановым.
– Кстати, о бабе Ксене и появлении «легенд». Сегодня мне поведали о том, что ваша дочь – ведьма-людоедка, её ночью видели в доме на болоте…
Ангелина Васильевна не донесла до рта чашку с чаем, замерла на секунду и поставила чашку на место.
– Кто это вам рассказал такую ерунду? – чужим, металлическим голосом спросила старая ведьма.
– Мальчишка из санатория, они ходили ночью на болото за неразменным рублем. Заглянули в окно и увидели вашу дочь. Можете порадоваться – одной легендой в Заречном теперь будет больше.
– Они это выдумали, – после паузы медленно и холодно выговорила Ангелина Васильевна. – Дом бабы Ксени заколочен, в нем только пыль и паутина, Инке там делать нечего…
Она снова закурила, затянулась несколько раз подряд, но тут же принялась тушить сигарету, сломала её в двух местах и оставила дымиться в блюдечке. Залпом выпила оставшиеся полчашки чая и засобиралась домой.
* * *
Они снова сидели на подоконнике в туалете, Павлик обеими руками вцепился в горячий стакан с чаем, отхлебывая из него по чуть-чуть, а Витька успел выкурить две сигареты.
– Вить, а может, мне всё-таки покреститься?
– Да за каким фэншуем? – Витька сплюнул на пол медленно, стараясь попасть слюной в предыдущий плевок. – Я тебе не рассказывал… Я тоже её видел однажды. Это в конце смены было, мы уехали через два дня. А потом я был уже крещеный. Но от того, что меня покрестили, ничего ведь не изменилось… Сначала я даже домой боялся ехать, хотел на все лето в интернате остаться. Потом это забылось как-то, да я и не вспоминал особо – мало ли, приснилась хрень какая-то… А сейчас я вот что подумал. Понимаешь, в той истории про волка… Ну, про Кита, который утонул… Он ведь тоже за окном свою мать видел. Понимаешь? Свою, а не нашу. Так может, Бледная дева просто прикидывается чужими матерями, ну, чтобы в доверие втереться?
Павлик снова вспомнил лицо за стеклом, и ему передернуло плечи. Витькина мысль была очень правильна – конечно, это не их мать затаскивала детей на дно реки, такого вообще не бывает, и живет она далеко… Но отвратительное лицо за стеклом от этого не перестало быть похожим на лицо матери, не перестало!
– Вить, а ведь правда она красивая? – угрюмо спросил Павлик.
– Кто? Бледная дева? – Витька даже повернулся к Павлику и посмотрел на него удивленно.
– Нет, мама…
– Ну… в общем… ничего так. Я как-то не приглядывался. Она молодая была ещё красивей, когда я маленький был.
– А Бледная дева меня теперь в речку утащит?
– Да не, как она тебя утащит? Где ты – и где речка! Она не злая вообще-то, она своего сына ищет. Посмотрит, что ты не её сын, и оставит тебя в покое. Меня же она не утащила.
– Тебя покрестили потому что… – вздохнул Павлик. – И я вот всё думаю: может, волк все-таки Зою испугался, а не этого дядьку? Ну, всё-таки крест и молитва. Помнишь, как на болоте волк замолчал, когда Сашка Ивлев молился? Зоя в воскресенье же дежурила как раз.
– Глупости. Чего тогда волк в пятницу приходил, если она в четверг его уже прогнала?
– Ну, может, не с первого раза подействовало.
– Ты не понимаешь, – терпеливо пояснил Витька. – Зоя только бормочет и крестом без толку размахивает. А дядька вломил твоему волку промеж ушей – и тот сразу все понял. И дверь открытую дядька нашел.
– Вить, а может, Зое все ж таки рассказать про Бледную деву? Раз она не ведьма…
– Ладно, не ссы. Я разузнаю про Бледную деву. – Витька спрыгнул с подоконника. – С волком разобрались, и с ней разберёмся. Без Зои.
* * *
По правде, Ковалев против обыкновения долго не мог уснуть – не столько из-за болевшей руки, сколько в мыслях о бешенстве. Он даже поднялся, собираясь одеться и пойти ловить собаку, но выглянул в окно, увидел, как ветер шлепает в стекло мокрым снегом, как тот скатывается вниз капельками воды, – и передумал. Обычно он не искал у себя смертельных болезней и решил, что старая ведьма напугала его нарочно.
* * *
Река знает и помнит всё… Секунды счастья, часы отчаяния, дни скорби, годы тоски… На смену сонным малиновым закатам приходят багровые зарева, молочно-белые туманы сменяются серым маревом осенней мороси. Стынет, стынет вода в реке…
Легко распахнуть дверь в темный дом – не скрипнет, и шаг через порог дается легко, без трепета.
– Что пришел? – презрительно звучит голос старухи.
– Это ты! Ты! Старая ведьма! Ты Наташку!.. Убью!..
Зубы стучат от холода. Срывается голос с угрожающего на жалобный и жалкий.
– Ой ли? – Старуха хохочет глумливо, презрительно. – Не убьёшь. Потому что не за этим ты сюда явился. Не за этим верную дорожку сюда почуял. Знаю я, на что ты надеялся.
В полумраке комнат и коридоров есть вторая дверь наружу – выход.
– Смешно тебе? – Верхняя губа поднимается в оскале, дрожит от напряжения, дергается…
– Раздевайся, дурак. С тебя вода на пол течет. Совсем раздевайся, к огню садись. Пока не помер.
Вспыхивает огонь в открытом очаге – как по волшебству, – манит спасительным жаром. Руки трясутся, не слушаются, пальцы крючит. Пустота в груди не дает дышать.
– Виноватого ищешь? – ворчит старуха. – Это оттого, что себя больше других виноватым считаешь.
Темные, сморщенные старушечьи руки набрасывают одеяло на мокрые плечи, скрещивают углы на груди – будто пеленают младенца.
– Не надейся, – коротко бросает старуха.
– На что?
– На то, зачем пришел. Вслед за ней, небось, бежал? Думал, догонишь?
– Думал. – Тяжело смотреть старухе в глаза. Безжалостные, как сама смерть.
Она качает головой: нет.
– Видишь дверь? Догнать догонишь, но назад ни сам не вернёшься, ни её не вернёшь. Сказки это, что можно на ту сторону сходить и вернуться. Нельзя, нет обратного хода.
Догнать! Любой ценой догнать! Зачем возвращаться? Слишком пусто в груди, слишком холодно.
Две двери. Два выхода. Самому выбирать – старуха подсказывать не станет. Малодушно вернуться назад – бросить бесполезные попытки догнать, найти, вернуть. Малодушно пойти вперед – избавиться навсегда от пустоты в груди, разом избыть часы отчаяния, дни скорби, годы тоски.
Горячие слезы бегут по холодным щекам, бьются в пустой груди – согнуться, закрыть лицо руками, переждать боль… Огонь полыхает в очаге, жжет нестерпимо – вода плещется над головой. Черная, ледяная вода.
– Поплачь, поплачь. – Скрюченные старушечьи пальцы гладят по голове. – Не знаю я, как правильней, как легче, – но мне нравится твой выбор.
Разве выбор уже сделан? Разве нельзя его изменить? Выбор кончается тогда, когда за спиной закрывается дверь. Одна или вторая…
– Передай ей… Ты можешь, я знаю… Передать. Что я прощения прошу. За всё. Она для меня одна была и будет. За то, что бросил её. Не догнал. – Зубы стучат. И трудно выдавить из себя безжалостное, бесповоротное: – Не стал догонять.
Ледяная вода выпускает на поверхность, глоток воздуха рвёт лёгкие, зажатые холодом, – мать кричит истошно, страшно кричит, по-звериному. Крик ее тонет в серой мороси, опускается на дно черного омута и холодными осенними ночами нет-нет да пронесется над водой тяжелым стоном… Река знает и помнит всё. Но никому не расскажет.
* * *
Завтрак снова начался с разбирательства. Зоя Романовна предъявила Ковалеву скромный смартфон и спросила, не его ли это вещь. Ковалев покачал головой.
– А почему тогда симкарта оформлена на ваше имя? – последовал торжествующий вопрос.
– Мальчик попросил меня купить ему симкарту, я не увидел в его просьбе ничего предосудительного, – равнодушно пожал плечами Ковалев.
– Вам не показалось странной просьба семилетнего мальчика? – Зоя нарочито подняла брови.
– Почему семилетнего? Меня об этом попросил Селиванов. Не вижу ничего странного в желании пятнадцатилетнего парня иметь мобильный телефон.
– И вы не пожалели денег на эту покупку? Насколько мне известно, вы небогатый человек…
– Я могу себе это позволить, – уклончиво ответил Ковалев – наверняка детям не полагалось иметь карманных денег.
Зоя вышла из себя, но голос не повысила – впрочем, ярости своей не скрывала.
– Вам не пришло в голову, что и телефон, и деньги на симкарту мальчик украл?
– Нет, не пришло, – соврал Ковалев, но в подробности вдаваться не стал.
– А может быть, вы сами купили этот смартфон и подарили Павлику? Желая его подкупить, расположить к себе? – спросила воспитательница старшей группы.
Ковалев не сразу понял, на что она намекает, но сотрудники за столом зашептались, бросая на Ковалева косые взгляды.
– Я ничего Павлику не дарил, – фыркнул он, но по выражению лиц за столом догадался, что в это не особенно поверили.
– Я видела, как мальчик смотрел на вас во время музыкального занятия, – усмехнулась Тамара Юрьевна. – Откуда у ребёнка возьмется интерес ко взрослому мужчине?
Трудно собраться с мыслями, особенно когда они норовят разбежаться по углам. Наверное, однажды все устоится, встанет на свои места. Когда это случится, я стану прежней. Никто не будет жалеть бедную Сандру, никто не будет удивляться успехам неведомой пен-рит… может быть, для этого придется покинуть Флору, улететь в иные места и миры, чтобы вокруг оказались те, кто не видел меня — прежнюю. Пока об этом рано думать. Ясно одно. На «Корунд» я пока не вернусь. Так будет лучше для всех. В первую очередь для Димки, которому бы побольше уверенности. Для меня. Мне нельзя цепляться за прошлое, раз реалии таковы, что удержаться можно только за настоящее. Для Игоря. Он этого, наверное, не поймет, и будет уговаривать, но я, с моей ненадежной памятью, с моей кашей в голове, буду на борту только помехой. И… мне еще нужно договориться с собой.
Космос держит меня, космос мне стал якорем, и более надежной опоры для меня нет. Я удержусь, сама, или с чьей-то помощью. Я пойму, чего хочу, я приму решение и буду следовать по новому пути. Но мне нужно разобраться, кем была Сандра Лин, кем была Александра Лингина.
Потому что теперь окончательно ясно — я ни та, ни другая. Я пен-рит по имени Саша. Это не плохо и не хорошо. Мне слишком мало лет, чтобы знать, какая я.
Пусть «Корунд» уходит в рейс — я с пользой потрачу это время, я разберусь в себе, и стану собой.
— Саша, добрый день. Я заскочу к вам сегодня, не против? Есть разговор.
Сухой официальный тон координатора Первого отдела не предвещал ничего хорошего, но я согласилась. Я, в общем, ждала чего-то подобного. Это заметно, когда отношение человека к тебе меняется так резко. Вак был моим учителем, и не только в области пилотирования, хотя это, конечно, в первую очередь. Мы воевали вместе. Мы были вместе на Клондайке, на Примуле, в зоне Лойка. И когда, после войны, Калымов ушел в Бюро, он звал нас, пилотов третьей специальной планетарной группы, с собой. Кое-кто согласился, я сочла за лучшее принять предложение моего старого знакомого с Ашата. Не то, чтобы я испытывала недостаток в предложениях о работе. Просто мне тогда покоя хотелось. Стабильности. Должность инструктора по пилотированию в Ашатском Университете меня устраивала со всех сторон. Опять же, и работа скучать не дает, и пространство рядом. Это через полгода я потихоньку начала выть, устав от сидения на одном месте.
Калымов, конечно, расстроился, но виду не подал и даже оставил в покое, на время. А потом однажды заявился, гоблин из табакерки, и подкинул мне «Корунд» с довеском в виде обезглавленного экипажа… но сейчас-то я о другом.
Есть у меня сильное подозрение, что Валентин Александрович так до конца и не поверил, что я — это я. То, как он на меня иногда смотрит, каверзные вопросы, которые при случае пытается задавать, все говорит о том, что меня продолжают проверять. Видно, что он старательно избегает встреч со мной, а если избежать не удается, то не смотрит в глаза и отделывается короткими, ничего не значащими репликами. Продолжаться до бесконечности это не может, вот, значит, и настала пора прояснить ситуацию.
Разлюбезного калымовского синтетического кофе я не держу: как-то раз, давно, довелось попробовать натурального, из Солнечной.
Интересно, помнит он об этом?
Когда в дверь коттеджа забарабанили, я была готова встречать гостя. В наличии на кухне имелся черный чай и какое-то печенье, выданное на-гора простеньким кухонным синтезатором. Снеди этой предстояло быть элементом декора. Ибо гость не будет пить чай, а мне тошно смотреть на печенье.
— Добрый день.
Отрадно видеть Калымова никуда не спешащим.
— Здравствуйте. Рада вас видеть. Проходите на кухню. Правда, кофе у меня нет…
Мы уселись напротив друг друга, кухонный столик перевоплотился в стол переговоров. Калымов позвякал в чашке ложечкой, и сразу взял быка за рога.
— Саша, я пришел, чтобы с вами серьезно поговорить.
— Я догадалась.
— Мне не хочется вас расстраивать… но, наверное, придется. Я знаю, что вы хотели бы вернуться в космос. На «Корунд».
Так. Понятно. Что же, и я думаю все время о том же: возвращаться мне нельзя.
— В общем, я буду вынужден отклонить любую просьбу такого рода, по целому ряду причин.
— Да. Я знаю.
Он посмотрел на меня в некотором затруднении, очевидно, ждал другой реакции. Ну, может, Сандра ответила бы иначе… Да что это я? Так же она бы ответила. Слово в слово. Для нас обеих дело — на первом месте. Ну, льщу себя надеждой, что это так.
— Вы расслышали?
— Конечно. Валентин Александрович, если я сама своей памяти не доверяю, разве я могу рисковать? Вы бы рискнули?
Он медленно покачал головой:
— Мне трудно судить. Рискнуть, безусловно, хотелось бы. И все же мы говорим сейчас не обо мне.
— А со мной тоже все не сложно. Впрочем… вы могли бы сделать мне приятное. Ведь на спутнике Бюро есть имитационный тренажер?
Я выдержала недолгий пристальный взгляд бывшего шефа. В прошлой жизни это был знак, что проблема решится в мою пользу.
Так и вышло. Калымов, наконец, усмехнулся, кивнул:
— Я посмотрю, что можно сделать. Ну, спасибо за чай.
Вот так эпохальная встреча состоялась и ничего не прояснила. Посмотрим, что будет дальше…
Первой улетела Жанна. Мы с Игорем провожали ее до телепортатора на внутрисистемный лайнер. Жанне предстоял долгий путь до станции переброски, что крутится на внешней гелиоцентрической орбите, где она перескочит на нужную координационную ветку, пересядет на космический корабль. Корабль унесет ее на неведомую шахтерскую планету, на ближайшие полгода отделит ее от Флоры и от нас.
Я до самого момента прощания надеялась, что и Димыч придет проводить. Но капитан «Корунда» так и не появился.
А на следующий день Игорь узнал от Калымова точную дату, когда «Корунд» уходит в рейс. Оказалось, это случится через неделю. Именно тот момент я выбрала, чтобы сказать ему, что остаюсь.
— Почему?
Я ждала этого вопроса, готовилась к нему. И вдруг растерялась. Ответить хотелось честно, а все мои аргументы были лишь полуправдой.
Я ответила, стараясь глядеть ему в глаза.
— Потому что прошло слишком мало времени. И то, что я вспомнила, это все может уйти. Вдруг. На раз. И еще. Мне не все равно, как, и кем, я вернусь в космос. Я не смогу быть просто пассажиром. Ты меня прости, если это тебя заденет, но мне будет очень тяжело сидеть в пассажирской каюте, зная, что всего за несколько переборок кто-то прокладывает курс или стоит вахту. А стать членом экипажа в моем нынешнем состоянии… с моей ненадежной памятью и неизвестно, насколько сохранившимися знаниями и умениями…
Близко, очень близко к правде. Всего в полушаге, в одном дыхании.
Игорь усмехнулся, встрепал мне волосы. Он так делает, когда мне удается его удивить или озадачить.
Спросил:
— Это же все решаемо, правда?
— Конечно. Но — не сейчас. Мне нужно время.
— Мне бы не хотелось перед самым отлетом говорить Димычу, что мы остаемся…
Видно, что Игорю хочется лететь. Хочется своими глазами увидеть неведомого чужака, потрогать его, почувствовать. Он там нужен. Там, а не здесь.
— Ты же хочешь там быть? Со мной или без меня…
— Без тебя — не хочу.
Упрямый. С ним трудно спорить.