Деньги Оржицкий взял, рассудив, что они ещё пригодятся, а сам мучительно гадал, что же будет с ними дальше. За этими хлопотами забылись похороны Софьи, и он поймал себя на мысли, что едва не пропустил её «сороковины». Максимовы холодно встретили Оржицкого, хотя раньше принимали его радушно и жаловали его куда больше, чем Виталия, нового зятя. До них дошли слухи о том, что Оржицкий опекает какую-то молодую наркоманку, устроившую пожар в гостинице. Сына Софьи Оржицкий так и не увидел.
В день выписки Тим приехал за Глиной, и та на удивление беспрекословно села в его машину, молча сложив забинтованные руки на коленях. На ней было старенькое платье, принадлежавшее когда-то матери Тима и валявшееся в Комарово среди других вещей в тюках. Было странно и больно видеть уродливую голову Глины, торчавшую на исхудавшей шее из воротника чужой одёжки.
Оржицкий не стал вдаваться в подробности своих планов, только сказал Глине, что она временно поживет у него на даче в Комарово. Глина даже не кивнула в ответ, она была безразлична ко всему.
Лето перевалило за серединку, и ещё в запасе было несколько белых ночей, особенно длинных и тёплых. Близость Финского залива, сосны и тишина деревенского быта должны были успокоить Глину, подарить ей надежду на перемены к лучшему. Оржицкий очень надеялся на то, что в его деревянном домике будет достаточно тепла и света, чтобы утраченная нитка бусин была ею восстановлена. Он считал, что Глина сама себя исцелит, и этот страшный кошмар забудется и никогда не вернётся даже во снах. Оржицкий совсем забросил свою работу, недовольный редактор звонил и подгонял, угрожал штрафом, и Тимофею надо было собраться с мыслями, чтобы закончить свою убогую и нелепую повесть «Крылья семи ветров», от одного названия которой его воротило.
Оржицкий ушёл с головой в работу, он писал и переписывал, стучал по клавиатуре ноутбука, точно одержимый. Иногда бросал косые взгляды на Глину, которая сидела на пороге или скамейке во дворе, закутавшись в одеяло. Теперь она все время мёрзла. Глина не ходила на прогулки, хотя жить в Комарово и не гулять — тяжкий грех, как говаривала соседка. Эта соседка, тетка Наталья, в долг готовила и стирала этой странной парочке, а веником махать в доме заставляла Оржицкого. Глина не общалась ни с кем и ничем не занималась, она только меняла бинты, научившись это делать самостоятельно. Она смазывала лицо, шею и руки мазями, привезенными Оржицким, глотала таблетки, но больше ничего делать не желала. В первый же день она, молча и без пояснений, разбила единственное зеркало, висевшее над умывальником. Целыми днями сидела во дворе, погрузившись в свои мысли.
Оржицкий пытался говорить с Глиной, словно не замечая её нарочитого молчания. Он надеялся, что Глина молчит не от того, что ей не хочется говорить с ним, а потому, что болезнь ещё не ослабила свои тиски, и горло не зажило, но к исходу первой недели августа он убедился в том, что Глина не желает общаться именно с ним.
Он услышал, как она поёт, удивившись странному, хриплому, низкому звуку. Это меньше всего походило на пение, но ничем другим быть и не могло. Глина улыбалась, закрыв глаза на тёплом солнышке, и мычала какую–то мелодию. Это звучало и выглядело так ужасно, что Оржицкий обхватил голову руками и устремился в дом, где долго всхлипывал за закрытыми дверьми.
Он убедился, что Глина вовсе не собирается скатывать бусины и лечиться, словно она потеряла дар. И это безразличие Глины к самой себе пугало Оржицкого и доводило до отчаяния. Всё явно шло не по плану, и выхода из сложившегося положения видно не было. Оржицкий пытался говорить с Глиной и даже упрекал её в бездействии, но она только ухмылялась своей страшной улыбкой потрескавшихся и почерневших губ.
К середине августа была дописана книга и получен остаток денег. Недовольный Ян Шиманович приехал на дачу к Оржицкому с инспекцией и был обескуражен, увидев девушку. Он не мог найти никакого объяснения поведению Оржицкого, приютившего эту уродину. Выслушав его сумбурные оправдания, Шиманович тут же уплатил деньги, не дожидаясь окончательной правки, и даже пообещал подкинуть халтуру — перевод небольшой повестушки.
Заходившие к Оржицкому случайные гости и братья–писатели обходили Глину стороной и старались не замечать её, хотя её присутствие пугало и притягивало их взгляды. Сплетни и толки ходили самые разнообразные. Несколько раз Тимофей возил девушку на приём к доктору, но тот разводил руками и говорил лишь, что процесс выздоровления идет слишком медленно и приписывал всё новые и новые препараты.
Глина послушно пила травяные отвары, накладывала мази и глотала пилюли. Вела себя как образцовая пациентка, и эта покорность и бездействие были настолько не характерными для неё, что Оржицкому казалось, что её подменили в больнице.
Однажды всё изменилось, и причиной тому стали не подкравшаяся к поселку осень, не ветер с остывшего Финского Залива, не отъезд дачников, а приезд Гомона.
Глина, сидевшая по своему обыкновению в плетёном кресле на улице, укрытая пледом по самый подбородок, первой увидела этого пожилого господина. Одетый в старый суконный пиджак, того самого болотного оттенка, который используется для обивки бильярдных столов, в шляпе и с тростью, Гомон появился у калитки, заглядывая через неё во двор. Сняв мягкую серую шляпу в безмолвном приветствии, господин осведомился:
– Подскажите-ка, любезные мои друзья, не эта ли дача Оржицкой Зинаиды Всеволодовны?
Тимофей отложил нож и огурец, вытер руки полотенцем и пожал господину руку. Глина без особого интереса посмотрела на приезжего.
– Это была её дача, а теперь – моя. Я – её внук, Тимофей.
– О, бывший пионер Фенькин, – улыбнулся Гомон, – а бабушка ваша где?
– На Смоленском, лет двадцать уже! – не без ехидства ответил Оржицкий.
– Ах, беда-то какая, так это её вещи вы с отцом приносили в лавку? – сокрушенно ответил господин, но уходить не поторопился.
Оржицкий жестом пригласил его к столу, где стояли майоликовые мисочки и горячий котелок с торчавшим из–под крышки черпачком.
– Аркадий Аркадьевич Гомон, антиквар, – представил Оржицкий посетителя Глине. Гомон уселся рядом с Глиной, в глазах которой мелькнул слабый интерес к старику.
– А вас как зовут, милая барышня? – осведомился он с улыбкой, словно не замечая обезображенного лица девушки.
– Галя, – ответил Оржицкий за Глину, продолжая хмуро шинковать овощи для салата, – вы с какой целью сюда заявились, посланник Фауста?
– Видите ли, вы напрасно считаете меня посланником Фауста, – ответил гость, – я приехал в гости. Вот отобедаю у вас, да и заберу милую барышню с собой.
Оржицкий снова отложил нож и уже с беспокойством посмотрел на гостя. Глина молчала, только смотрела красными обожжёнными веками на старика и медленно моргала.
– С чего вы взяли, что Галя с вами поедет?
– Ах, как дивно пахнет ваш суп! – зажмурился от удовольствия гость и хитровато улыбнулся, словно не замечая вопроса, – это же пшенный суп, со шкварками и сухарями? В моей юности он назывался кулеш. И варился непременно в котелке. А некоторые кладут в котелок говяжью тушёнку, но вы, молодой человек, не берите с них примера. Это уж совсем ни к чему, вы мне поверьте. Только свиные шкварки, и пучок укропа! Никакой новомодной кинзы, да ещё такой, с фиолетовым оттенком. Знаете, как она темнеет в кипящем бульоне? А для вкуса ещё можно бросить в кулеш несколько перчинок, этот душистый горошек будет вполне уместен. Словно чёрный бисер!
Последнюю фразу старик произнес без улыбки, довольно громко и даже с нажимом. Глина и Оржицкий вздрогнули и в неподдельном страхе посмотрели на господина. Он уже не улыбался, а его худая и костлявая ладонь накрыла обожжённую кисть Глины.
– Кто вы на самом деле и что вам надо? – спросил Оржицкий, скрывая дрожь в голосе.
– Я смотритель, механик и сторож, – неожиданно ответил гость, – если что-то идёт не так, как задумано, я исправляю.
– Глина не пойдёт с вами, – с угрозой в голосе сказал Оржицкий.
– Это решать не вам, – ответил старичок, пристально глядя в глаза девушке, – а ей. Может, она меня и вспомнит…
– Я пойду, – вдруг произнесла Глина, – я вспомнила.
Оржицкий подошёл к девушке и, не обращая внимания на старика, обнял Глину за хрупкие плечи, что-то зашептал на ухо, но она отстранилась. Встала из-за стола и ушла в дом.
Оржцкий пошел следом, пытаясь объяснить ей, что она совершает страшную глупость, но в ответ Глина показала на свою поврежденную огнём кисть. Недвижимые раньше пальцы теперь сжимались и разжимались.
Тем временем гость нахально распоряжался за столом. Он налил кулеша в мисочку до краев, положил на хлеб половинку огурца и стал с аппетитом жевать. Опорожнив мисочку, он воровато оглянулся, вытер дно хлебным мякишем, а потом сжевал его, жмурясь от удовольствия. Неизвестно откуда пришла хромая рыжая кошка и потёрлась о ноги незнакомого ей человека, рассчитывая на угощение. Гомон, снова оглянувшись по сторонам, достал нагрудного кармана плоскую коробочку, высыпал на ладонь мелкую белую бисеринку. Кошка розовым язычком слизнула пилюльку и пошла прочь. Дойдя до калитки, кошка перестала хромать, а облезлый хвост приобрёл совершенно беличий пушистый вид. Старичок радостно засмеялся и потёр ладони.
Тем временем Глина вышла из домика, на ней было то же самое старое платье, в котором она приехала с Оржицким из больницы.
– Вы налегке? – спросил Гомон, – где же ваш ридикюль или чемодан?
– Всё сгорело, – просто ответила Глина.
0
0